Нежить-черновики1и2

Сырой черновик, в данное время в работе, предстоит ещё 100500 правок, поэтому, огромная просьба, дальше этого предисловия пока не читать. Сюда выкладываю исключительно для резервного сохранения ещё где-нибудь, помимо условного «ящика стола», с которым в любой момент вообще что угодно может случится, от просто поломки ноута с потерей всей информации - до многих разных других вариантов, увы, вполне возможных в наше не самое безопасное для творчества время. А отсюда, надеюсь, я всегда смогу скачать данный черновик заново и продолжить трудиться над ним.
.
.
.
.
.
..
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
..
.
.
.
...

.
.
.
.
..
..
(почему ты до сих пор здесь? Тебя же как человека просят!)
.
.
.



.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.

.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.Общая концепция. Когда-то давным-давно, когда мне было лет 12-14 (где-то около этого) мне приснился сон про некое существо, размером примерно со взрослую кошку, но во всем остальном вполне человекоподобное, живущее в канализации под городом, лазающее по стенам по ночам, заглядывающее в окна. Случилось это осенью, по следам сна мною был написан рассказ «Нежить» от руки в тетрадке, и мне даже удалось его прочитать 1-2 человекам, а потом тетрадка куда-то вдруг пропала, назовём это так, но на самом деле её у меня свистнули, хз зачем, и теперь я уже ничего никому не докажу, конечно. В рассказе существо влюбляется в женщину, постоянно неподвижно сидящую за одним из окон многоквартирного дома, предназначенного под снос. В этом чувстве нет сексуальной составляющей, т к Нежить в том рассказе психологически был ребенком – причем таким, который никогда не повзрослеет. По ходу дела описывался и его подземный быт, где центральным предметом выступала жестянка из-под консервов, в которой хранились его «сокровища»: три птичьих перышка: одно бело, одно пушистое, и ещё одно с обломанным кончиком, и «звезда». Звезда в итоге окажется просто большой стеклянной пуговицей, с замысловатой трещиной внутри.  Кульминацией истории было наводнение под землей (из-за затяжных дождей) и утрата Нежитем своего там убежища (в рассказе у него оно было только одно, а не множество по подвалам), в ходе которого Нежить теряет всё, что имел – то есть, свою жестянку со всем её содержимым, а больше у него и не было никогда никакого добра (в рассказе). Для существа это ужасная трагедия и страшная несправедливость. Обнаружив, что из туннеля, в котором до тех пор находилось его логово и хранились драгоценные для него предметы, теперь хлещет вода, да под таким напором, что там точно ничего не уцелело, попросту не смогло бы, Нежить сразу же бежит через город обратно к заветному окну.  В тот момент его ведёт ни что иное, как совершенно детское желание пожаловаться на несправедливость мира (отобрать последние радости у и без того в край обездоленного – реально такое себе), а ещё – психологически уцепиться за последнюю оставшуюся ценность, раз остальные утрачены. Уже на карнизе ему становиться окончательно понятно – наконец-то дошло – что дом женщины собираются тоже пустить под снос.  Точно так же, как уже снесли несколько соседних. Все, уже знакомые ему приметы, указывают именно на это: коммуникации отключены, техника уже подъехала. Нежить понимает, если женщина так и останется сидеть в комнате, она точно погибнет. До тех пор он изо всех сил старался никак не выдавать своего присутствия, чтобы вдруг не напугать её (в рассказе существо уверено в том, что его внешность и природа – устрашающие). Теперь же наоборот, начитает изо всех сил стучать в стекло, всячески пытаясь привлечь внимание женщины – как раз для того, чтобы, заметив и разглядев, испугалась и убежала. Но женщина продолжает сидеть неподвижно в полумраке в самой глубине комнаты, как и всё время – дни и недели - до этого. Постепенно Нежить начинает колотить в стекло всё сильнее. Наконец, оно не выдерживает и разбивается, и в первый миг Нежитю кажется, что случилось чудо – исполнилась мечта, давний волшебный сон – прозрачная стена исчезла, а женщина – совсем его не боится, и, возможно, даже примет доброжелательно, тепло, как мать ребенка. Нежить переступает через раму, проникает в комнату и, наконец-то, после стольких дней, подходит к женщине вплотную. Но реальность оказывается жестокой. Это всего лишь большая старая картина, на которой какой-то художник очень реалистично нарисовал эту женщину в полный рост в натуральную величину. Далее «… он припал лицом к ее нарисованным рукам, и закрыл глаза».
Финал рассказа был такой: дождь наконец-то кончился, утро, наступает новый светлый солнечный день. Дом снесли, вместе с картиной и Нежитем, прямым текстом не сказано, но подразумевается между строк. Где-то на другом конце города какой-то работяга в спецовке поднимает с подсыхающего асфальта «звезду» - большую круглую стеклянную пуговицу, замысловато треснувшую внутри. Протирает её об штаны и кладёт в карман с мыслью «отнесу дочке, она любит такие блестящие штуки».
Вот примерно такой был рассказ. Довольно короткий – вместился в стандартную школьную тетрадь, простой по форме, ритмичный. Ворона в нём, правда, тоже была.
Но ту тетрадь у меня кто-то свистнул, как уже было сказано выше.
Всё, что ниже – выросло из моей, на данным момент всё ещё неудачной, попытки написать ту историю заново.

.
.
.

Нежить.

Дождь никак не заканчивался. Шёл, лил, ляпал, накрапывал, моросил, капал людям за шиворот с краёв зонтиков, с крыш киосков с шавермой, с козырьков над парадными (или всё же подъездами?), с голых чёрных ветвей. Люди ежились, вздрагивали, кутались потеплее и дышали в покрасневшие зябкие пальцы. Но на то ведь в году и ноябрь.
Пожилая ворона, нахохлившись, одиноко сидела в  гнезде - черной кляксой в прозрачной кроне старого клёна. Листва с дерева облетела совсем вся, до конца. Или, лучше сказать: до другого начала - до весны и новых почек на ветках.  И оставила птицу совершенно безо всякой защиты, пусть бы самой условной, от капризов погоды. И  непрошенных взглядов любого, кто имеет хорошее зрение и желание смотреть.

Но, с другой стороны, все они: и двуногие, и четверолапые, и которые тоже с крыльями, и какие угодно другие в свой черёд оказались у вороны будто бы на ладони.

Лапки с пальцами у пернатых имеются? Значит, есть и ладони, хоть и не человеческие.

Не весь мир целиком, разумеется, как у Хугина с Мунином, но хотя бы в пределах двора – от стены до стены ограждавших его многоугольник ветхих пятиэтажек. С не такого уж и давнего времени опустевших скоро больше, чем наполовину.

Дождь стекал по серым перьям на вороньей спине, и по чёрным – на ее голове и на сложенных крыльях, будто бы по плащу. Но слой пуха под ними должен был оставаться сухим, хорошо сохраняя тепло. Так предписано орнитологами для здоровых и не голодающих особей.

Выходило, что если не очеловечивать и нарочно не накручивать драму, именно эта птица пребывала в состоянии, куда более благополучном, чем могла показаться на вид.

Хоть и смаргивала то и дело с век набрякшие капли, и с понурого клюва вовсю тоже текло.

Иногда она встряхивалась сразу вся целиком, как собака, которую только что искупали, и немедленно вновь нахохливалась пуще прежнего. Хоть казалось бы дальше уже некуда, но вороне каждый раз удавалось побить собственный предыдущий рекорд.
 
Наконец, даже ей - при всей неприхотливости - надоел нескончаемый душ.

Ещё раз отряхнувшись особенно тщательно, птица завозилась в гнезде. Неуклюже – так, как будто бы лапы у нее затекли от сидения или просто болели, она выбралась из него на ближайшую крепкую ветку. А потом - камнем рухнула вниз.

И лишь только затем, будто нехотя, распахнула отсыревшие крылья. Где-то на середине падения наконец-то поймала ими воздух и затормозила, превращая крутое пике в новый взлет по параболе. Чему благодаря так и не покалечилась, или даже совсем не убилась об землю, хоть была к тому очень близка.

Вновь набрав высоту, птица сразу направилась к одному из домов, держа курс, вероятно, под самую крышу – к не особо приметной с тротуара чердачной отдушине. Или - тоже возможно - к одному из захламленных балконов, где в каком-нибудь из убитых стихиями столов/тумбочек тоже можно укрыться и обсохнуть среди старых газет и тряпья.

Но добраться до цели совсем без приключений ворона всё-таки не смогла, как ни короток был ее путь.

Где-то на полдороги ее взгляд  привлекло кое-что необычное.

Странной формы комок, небольшой, сероватого цвета, в первый миг показавшийся ей похожим на пролитый ненароком бетон.

Будто кто-то носил в вёдрах цементный раствор, да случайно плеснул через край. Совсем мало - всего один «плюх», затвердевший впоследствии на неровностях почвы, но потом его вновь потревожили – сковырнули и перевернули, и в конечном итоге получилось что-то вроде абстрактной скульптуры.

Если что-нибудь эдакое обнаружилось бы где-нибудь вблизи стройки или рядом с только что сданным домом, и валялось бы на земле, удивляться тут нечему. Но конкретно сейчас ком маячил на отливе окна пятого этажа очень старого здания. И при этом ворона побилась бы об заклад, если б было бы с кем, что ещё вчера вечером все карнизы на этом фасаде чистые. В смысле – пустые. Без каких-бы то ни было новых непонятных предметов на них.

Хоть она уже и доживала свой век, но на память не жаловалась. Как и на наблюдательность. Да и галлюцинациями тоже вроде бы не страдала. С чего бы?

Только вот страсть исследовать новое всё же не растеряла до конца и теперь. Говорят, для ворон любознательность - совершенно ничем неистребимая - чуть ли не основное видовое отличие.
Что бы это такое могло всё-таки быть, если только и правда не застывший цемент?

Вдруг её осенило: может, это какой-нибудь привередливый человечий детеныш взял, да выкинул в форточку ненавистную кашу?

Вероятно, овсяную. Хорошо, если так: даже самой грустной птице на свете иногда надо что-то поклёвывать, если только не всерьез собралась уморить себя голодом, и ворона заложила ещё один новый вираж, беря курс на тот самый карниз.

- - -
Всего два или три взмаха крыльями, и её черные коготки застучали по некрашеной жести. Поначалу вполне деловито, но почти сразу замерли.

Нет, не каша.

К величай досаде пернатой, при ближайшем рассмотрении выяснилось: кашей тут даже близко не пахло.

А воняло мокрым прелым тряпьем, из которого, как оказалось, состоял непонятный комок.

Или сверток.

Кокон из лоскутков, изначально, может быть, разномастных, но теперь одинаково вылинявших - приведенных износом к «общему знаменателю» того цвета, которого очень быстро становится даже самая пёстрая ветошь, если ею, к примеру, каждый день моют пол.

А ещё комок пах подземельем. Коллектором.

Не той канализацией, где текут только сточные воды или большей частью – они, а сравнительно «чистой» «ливнёвкой». В ней порой даже рыбы заводятся, заплывая из рек. Заплывают и утки. И вороны иной раз залетают, бывало.

Часть из этих каналов сами - бывшие реки, навсегда замурованные под разросшимся городом.

Но при этом и гниющего ила на дне, исходящего пузырями сероводорода с метаном, тоже хоть отбавляй и в ливнёвке. И держи свой газоанализатор, уж какой тебе дан, на чеку и по ветру, а не то тебе несдобровать.

Третьим по интенсивности ароматом в многослойном амбре, источаемом коконом, оказался, как ни неожиданно, грибной дух.

Да как будто бы самых настоящих съедобных магазинных грибов! Сырых вешенок или, может быть, шампиньонов.

Лишь поэтому птица до сих пор еще не потеряла интерес к непонятному свертку.

Тем не менее, она не поспешила подскочить к нему сразу вплотную, и с налёта начинать теребит - разворачивать непосредственно собственным клювом.

Для подобной беспечности ситуация выходила слишком уж необычная.

Как же это оно так получилось? Каким образом могло произойти?

Кто-то взял, и сложил полкило магазинных грибов не в обычный пакет, а закутал их в мокрые посеревшие тряпочки, полежавшие предварительно где-то в канализации? А потом - просто выкинул получившийся куль из окна пятого этажа или с крыши?

Только сверток не свалился на землю, а довольно-таки странным образом прилепился к карнизу?

Даже не зацепился за что-нибудь наподобие крючка и повис - за какой-нибудь жёсткий провод или ржавую проволоку, а вот именно что как будто прилип. К совсем гладкой и даже чуть наклонной поверхности. И гляди - не соскальзывает, поджидая голодную птичку!

Нет уж, наша ворона оказалась не настолько проста.

Будто бы вдруг вообще передумав иметь дело с непонятным объектом, птица снова расправила крылья и спорхнула с отлива, направляясь куда-то во двор.

Но прошла всего пара минут, и она возвратилась, держа в клюве прямую и длинную, тонкую, но достаточно крепкую заостренную палочку.

На таких продаются в киосках с быстрыми перекусами что-то вроде продолговатых котлет, или мини-шашлык из курятины, и другая подобная снедь. После трапезы, большинство покупателей эту палочку сразу выбрасывают.

Вот, с такой деревянной "шпажкой" наизготовку, крепко сжав её в клюве и направив вперед острым концом, пожилая ворона и зацокала снова к серому кокону.

Птице было достоверно известно, что другие городские животные: мыши с крысами, а порой и котята, и щенки, да и взрослые кошки с собаками иногда попадаются по подвалам в хитроумные липкие западни.

И еще она точно знала, что порой с виду мокрым может выглядеть что-то на деле очень клейкое. В чем увязнет хоть один коготок и конец целиком всей вороне!

А вот палочку, раздобытую в урне у ближайшей - за углом - шаурмятни ни секунды не жалко.

________

 
Первый раз она ткнула не сильно, и на всякий пожарный сразу же отпархнула по отливу на пару скоков назад.
Ничего не случилось.
Зато стало понятно, что сверток точно мягкий, но при этом упругий, и нисколько не липкий/не вязкий.
Птица ткнула ещё раз, сильнее.
По пружинной отдаче выходило: будто бы в чью-то плоть под тряпьём.
Но опять ни малейшей реакции на укол не последовало.
Может быть, там внутри - что-то мёртвое? Только вдруг притворяется?
У ворон замечательный слух, и на зрение с обонянием они тоже не жалуются, как уже было сказано выше. Даже в очень преклонных летах.
Только, как ни вслушивалась/ни приглядывалась наша птичка, наклоняя то и дело с боку на бок свою мокрую черную голову - не могла различить ничего, хоть немного похожего на дыхание, даже самое затаённое медленное.
Но и падалью от кулька не несло. Как не пахло и каким-то живым из довольно обширного списка всех возможных созданий, с кем вороне уже приходилось иметь дело вблизи.
Совсем свежая стерва?
Впрочем, если всё-таки это чей-то трупик - кого-нибудь не крупнее небольшого кота или пёсика мелкой породы - тогда, судя по пружинящей мягкости, послесмертная деревянная судорога целиком всего тела успела уже тоже пройти/отпустить.
Понемногу наглея, ворона продолжала исследование. Тычок следовал за тычком, становясь всё смелее.
«Может, что-то из мягкой резины? Кукла? Кто-то выкинул куклу?»...
Разумеется, городской старой опытной птице доводилось встречаться и с игрушками тоже: очень сильно уменьшенными и частенько совершено не похожими с виду подобиями и людей, и машин и, конечно, всевозможных животных.
Только не в этот раз.
Мысль о кукле стала самой последней, посетившей пернатую голову прежде, чем тряпичному свертку всё-таки наконец-то надоело терпеть.
У всего ведь должны быть пределы, не правда ли?
Кто-то выпростал из-под тряпья очень долгую, тощую, голую, серовато-синюшную руку, с узкой длинной ладонью и паучьими пальцами. Одновременно вроде и человеческую, только всё-таки - нет.
Поймал острую шаурмичную палочку за конец, отобрал из вороньего клюва, размахнулся и кинул куда-то в направлении двора.
А потом в ту же узкую щелочку между тряпочек, будто бы из-под краешка капюшона плаща, на обидчицу выглянул немигающий глаз цвета хмурого неба, без белка, но с разлившимся чёрным зрачком прихотливо неправильной формы. Будто тьме, наполнявшей его изнутри, стало тесно оставаться в окружности, и тогда пасмурный ободок многократно не то раскололся, то ли все же порвался лучами - где длиннее, где немного короче. Получились совсем как у солнышка, впопыхах намалеванного неумелой рукой. Печной сажей - где-нибудь на бедняцком деревянном посеревшем заборе, за всё время с его воздвижения ни единого раза не крашенном.
 - - -

Хорошо, что вороны не носят штаны.
Если бы вдруг носили, то конфуз получился бы полный.
А так, мало ли вокруг разных летает там и сям других птиц?
А ещё: орнитологи утверждают, что вороны физически неспособны контролировать отправление своей этой нужды, и оно зачастую происходит у них непроизвольно. Но разумности врановых данный факт ничуть не умаляет.
Всё равно, в этот раз получилось отчего-то чересчур уж обидно.
И поэтому всполошенная птица, с перепугу отпорхнувшая было подальше, чуть опомнившись, всё-таки напоследок подлетела ещё раз. Чтобы высказать на сей счёт своё мнение.
Нет, на тот же карниз она больше не села - поищите для этого где-нибудь других дур.
Но поблизости – по бокам от него, и вверху и внизу находилось немало и других - более подходящих, чтобы сделать трибуной.
Вот оттуда - с безопасного расстояния - чернокрылая наша обиженка и закаркала, что у ней было горла:
- Нежить! Вот, что ты такое! Ни живое, ни мёртвое, и не съесть тебя! Для чего ты? Зачем? Не должно тебя быть в этом мире! Если мёртвое - то лежит и гниёт себе смирненько! Пока в землю, в траву, в корни не уйдёт! Или птицы клюют! А живые все дышати жизнью пахнут! А ты даже не гриб! И не каша! И не кукла - на худой самый крайний конец! Ты - неправильная, очень странная падаль, которая почему-то шевелится! И морочит приличных ворон! Нежить ты! Одно слово приличное - нежить! Никому ты такое не нужно! Не было никогда, и не будешь! А уж мне и подавно! И помёта не стоишь! Пакость! Гадость! Тфу на тебя!
------
Разумеется, птица ругалась не по-русски. И ни на одном из других языков человечества, а по-своему – по-вороньи прокаркала.
- Кар! Кар! Кар! Кар! Кар! Кар! - вот и все, что услышали люди. Только очень уж громкое, и какое-то пуще обыкновенного злое, да при том очевидно испуганное.
Или чуть по-другому: "Кра! Кра! Кра!" – так оно прозвучало для волей случая затесавшегося среди прочих случайных прохожих путешественника из далёкой страны, где в обычае перекладывать/транскриптировать именно так. 
Но созданию, только что наречённому птицей Нежитем, в силу некоторых неотъемлемых внутренних свойств, оказалось понятно почти всё, что ворона и сама не рассчитывала в полной мере до него донести.

Ведь слова и все прочие звуки - лишь одежда для смыслов, которые сами часто предельно просты, если каждый обнажить до наглядной действительной сути. И не так уж их много накопилось под небом – этих смыслов. И всегда повторяются даже с виду у разных существ: у людей, у животных, у птиц. Даже у насекомых.
Нежитю порой даже казалось, будто ветер, дождь, бегущая в русле вода или лёд, и горящий огонь тоже не просто так шумят, трескают или воют, булькают с переливом и рокочут, а тоже что-нибудь говорит. Иной раз почти внятно.
Очень редко, но, бывало, он улавливал молчаливые смыслы даже от самых тихих камней. Через запах, и форму, и цвет. И от старых костей.
Но ответить никому ничего он не мог, даже если хотел. В его собственном горле никогда не водилось настоящего голоса. Он умел только цокнуть языком, да ещё очень тихо скрипнуть/стукнуть зубами. Слишком многого этим не выскажешь.
Или просто вздохнуть.
Дышать Нежить на самом-то деле умел, воздух был ему необходимо, как любому не_мёртвому, просто меньше, чем прочим созданиям – в полной мере живым. Но ведь сердце у него тоже билось куда медленнее, чем у всех остальных. Если вовсе не двигался, могло даже совсем остановиться на какое-то время. И вполне обходился одним вдохом и выдохом за примерно то же самое время, в которое спящий самым крепким глубоким сном без снов человек успевает сделать добрую сотню.
Провожая глазами чернопёрую птицу, Нежить вовсе не злился на неё за всё то, что пришлось безответно выслушивать. Не обиделся, не расстроился больше обычного. Он привык, что при самом наилучшем раскладе любые существа с тёплым телом и так часто колотящимся сердцем либо просто чурались его, либо – при наихудшем – пугались. И от страха начинали порой вытворять очень много всего разного худшего, чем нагадить ему в душу словами, а на голову -  настоящим помётом. 
Ведь и то и другое - это всё-таки даже не тычки острой палочкой – крайне немилосердные - прямо в рёбра, а потом и под них – в нежный бок, где особенно чуткая кожа, а затем сверху в спину, и под самый конец – лишь немного промазав мимо дырочки в ухе.
«Не съедобное» он? Вот и здорово! Вот бы вправду – для всех! Не одних только птиц.
Разлагаться в земле, питать корни, становиться травой так и вовсе не хотелось нисколечко.
Лишь бы только ворона не вернулась обратно ещё раз.
Нежить выждал какое-то время – очень долгое как по птичьей, так и по человеческой мерке, чтобы лучше увериться: больше не прилетит. И позволил себе наконец-то длинный выдох осторожного облегчения. 
После этого он задвигался снова: стёр со лба и щеки птичью белую каплю нижним краешком полинялых лохмотьев и вернулся к занятию, от которого так некстати отвлекла чернопёрая. Дело было не особенно хитрое. Нежить просто заново поудобнее примостился на скользком и покатом отливе и вновь как можно плотнее прилепился лицом к стеклу в нижнем правом уголочке окна, отсекая ладонями и свисавшими с головы лоскутками лишний уличный свет. 
За стеклом край неровно подвешенной шторы открывал совсем узкую щёлочку, но её оказалось достаточно странным рваным зрачкам, чтобы вовсе уж не по-людски, не по-птичьи и не по-звериному, а на собственный небывалый манер сфокусироваться, и нырнуть взглядом в самую глубь.
В небольшой и совсем пустой комнате застоялся густой полумрак, всегда кажущийся раза в два ещё более плотным, чем есть, когда пробуешь высмотреть что-нибудь в чужих окнах, сам при этом оставаясь на улице.
Но немного подальше - за распахнутой в глубине помещения дверью, становилось снова малость светлее: туда падал наискось робкий слабенький свет – не какой-нибудь лампы, а тоже самый обыкновенный дневной.  Вероятно – из какой-нибудь другой комнаты, смежной с этой, вход в которую тоже позабыли закрыть.
То был даже не луч, а как будто всего лишь чуть сильнее разбавленный не_тьмой мрак.
Тем не менее, Нежить мог разглядеть в нём застывшую без движения женщину. Будто только недавно присевшую, кажется, на постель, неопрятно застеленную чем-то тёмным и смятым.
Её ноги были спущены на пол, голые до бедра и с босыми ступнями, а сама целиком – не совсем ещё старая, но и не молодая, ни худая, ни полная, не уродливая, не особо красивая… не считая волос.
Волосы – очень долгие и на редкость густые, каштановые - у лица походили на накинутый на голову кашемировый палантин, ниспадали единым струящимся без прорех полотном аж до самых колен. А пониже – разделялись на плотные и широкие, чуть волнистые пряди, которые обтекали и укутывали вполне обыкновенное, нестерпимо реальное тело где-то даже скромнее, чем по тёплому времени года удаётся одежде на других разных людях.
Её плечи сутулились, спина горбилась так, будто сверху навалился невидимый груз.
Глаза были открыты, но направлены вниз, и почти не видны под защитой верхних век – тонких, чуть не прозрачных и гладких, и по форме - совершенно таких же, как на старых картинах рисовали ангелам и святым.
Чуть пониже их скрывали ещё и ресницы. Не фальшивые, не особенно длинные, кажется, не накрашенные, но при этом совсем непроглядные.
Ещё ниже - под глазами лежали чересчур уж глубокие тени. 
Выше: брови – заострённые к кончикам крылья сбитой пулей влёт птицы - сведены, будто судорогой и приподняты «галочкой», перевернутой острым концом вверх, от чего между ними получились морщины, и весь лоб, от природы высокий, подобрался поперечными частыми складками, словно занавес, только горизонтальный, или римская штора. 
И не только лишь лбом – целиком всем лицом – каждой чёрточкой беспощадно владело, искажая, уродуя, неизбывное, ничем неутолимое горе.  Сокрушающее изнутри что-то главное, на чём держится воля оставаться в живых.  Обрывающее в сердце сразу все струны, а не только лишь самые звонкие – одним грубым, как удар топора, неожиданным подлым ударом.
И с ним вместе – вперемешку и сквозь – обезумевшая без уже опочившей надежды, безвыходная, потерявшая направление нежность.
И полынное недоумение глубиной со Вселенную, когда все её звезды догорят и погаснут, и останутся только холод и ночь. Словно женщина раз за разом вопрошала без слов – неизвестно кого – всех и всё, что вокруг: «Как же так? Как же так?».  Но никто никогда не сумел бы дать такие ответы, которые согласится принять. Уж по меньшей мере – не сразу. И не скоро. Не пока у неё вот такое лицо. Если только, конечно, Нежитю удалось правильно прочитать эти чувства. 
Не когда её руки сложены на коленях так, как будто бы женщина незадолго до этого что-то выронила или, может быть, отпустила из них. Или –  и такое иногда происходит под не внемлющим небом - у неё отобрали.
Взгляд направлен в пустые ладони.
Так она и сидела. Неподвижно, без слёз. И как будто совсем не моргая. Словно окаменев. Даже босЫе ноги на полу так ни разу и не переставила. День за днём, день за днём.
Уже очень много дней, пока Нежить наносил ей украдкой визиты, изо всех сил стараясь делать это совсем незаметно, соблюдая все возможные предосторожности, чтобы даже случайно ничем не потревожить, - тем не менее, все равно воровские. 
Женщина не дышала. Или делала это ещё реже, чем Нежить.
Не живая. Точно не в человеческом полном правильном смысле.
Не_мёртвая.
По всему выходило, что она была тоже не_мёртвая.
Потому, что ворона права: всем взаправду умершим по закону природы положено всё-таки понемногу меняться. И по-первости - совершенно не в лучшую сторону.  До тех пор, пока кости до конца не разденутся ото всей одевавшей их прежде мягкой плоти, и тогда снова станет прилично. Опять даже красиво, хоть теперь и по-новому.
Но до тех пор на поправдашних мёртвых лишний раз лучше бы не смотреть. Ну, хотя бы из одного чувства вежливости. Потому, что никому не понравиться представать в таком виде ни родным, ни неблизким, ни тем более попусту любопытствующим посторонним глазам. Это, прямо сказать, оскорбительно.
Говорят, мертвецам всё равно… но откуда-то ведь берутся легенды – нет, не о не_мёртвых, в которых очень мало кто способен поверить, даже если повстречает нос к носу, а о зомби, продолжающих гнить на ходу. О заложных покойниках, по какой-то причине восставших лунной ночью из лесного оврага, где до тех пор преспокойно лежалось, и побредших кому-нибудь мстить. Не одним только тем, кто туда уложил.
И поэтому Нежить, хоть и немо, без единого жеста или, как вариант, начертания тайного знака, исключительно в собственных мыслях – тем не менее, всё-таки крепко-накрепко пообещал женщине за окном, что уже очень скоро уйдёт и никогда к ней сюда не вернётся.
Эта клятва была принесена ещё в самый-самый первый из дней, когда он, посреди своих обыкновенных, но отнюдь не бесцельных блужданий/лазаний по фасадам, совершенно случайно заглянул именно в эту щель за стеклом между внутренней, пожелтевшей от времени, облицовкой окна, и неплотно задёрнутой шторой.
И, конечно же, Нежить не сумел сдержать слово. Надо было, наверное, всё-таки начертить упомянутый знак. Вдруг сработало бы?
А без знака: всего сутки спустя он опять оказался в той же точке того же карниза. И завис там даже не на десятки минут, а как бы не на часы.
И на следующий день он опять нарушал обещание, и в последующий, и ещё один раз, и ещё.
И тогда он поклялся в другом: едва только изменения и вправду начнутся, или станут более очевидны – тогда точно сразу же перестанет ходить. Только не насовсем, а - на положенный срок, за который обычно все умершие люди делаются вновь чисты и красивы, хоть уже и совсем по-другому. И тогда он начнёт навещать эту женщину снова.
Но оставить себе символ самозапрета - пальцем нарисовать его на давненько немытом снаружи стекле Нежить снова не смог.  Руки не поднимались.   
Потому, что ведь – поздно ли, рано – тело могут забрать. Так обычно бывает. Кто-нибудь да придёт навестить, обнаружит. А потом - унесут, закопают. Если этот момент пропустить, если не проследить, то он вряд ли узнает, где именно. Как потом разыскать?
Ещё день. И ещё один день. И ещё.
Под ненастным, хмурым до горизонта, гневным небом, и под чуть не сжигающим в пепел солнцем, и под тёплым дождём, и под ставшим совсем ледяным, и под рвущими с тела лохмотья ветрами, и при липком удушающем штиле запекающийся, как яичница на сковородке, или стынущий до костей на покрывшейся инеем жести, будто на отколовшейся льдине,  бедный маленький Нежить заклинал – умолял одни взглядом: «Не меняйся, пожалуйста! Не меняйся подольше! Не меняйся совсем никогда!».
Может, это сработало? Или в мире – посреди всей его самой обыкновенной реальности - иногда всё-таки происходят настоящие чудеса?  Или небо – не такое пустое, как кажется, не всегда безразличное или попросту слепоглухонемое, а порой всё же слышит, и видит, и даже исполняет желания?
Может быть, только самые жгучие и настойчивые, совершенно ничем необоримые – ни погодой, ни временем, ни жаждой с голодом – даже самым сильными, и когда мечта только одна?
Может быть.
Женщина не менялась. Дни слагались в недели, потом – в месяцы, но текли будто мимо, не чиня никакого урона.
Нежить долго боялся в полной мере поверить в небывало диво. До кромешного ужаса, медленно расцветавшего, как свинцовый цветок, в глубине его тела – аккурат под тем местом, где кончаются спереди рёбра, где ещё не живот, но уже и не грудь, а потом растекавшегося ледяно-сладкой патокой до немеющих кончиков пальцев на руках и ногах, опасался спугнуть или сглазить.
Но в конечном итоге уверился. А иначе пришлось бы отказаться доверять своим собственным, и во всех прочих случаях, и в других ситуациях – чересчур даже зорким глазам.
В ту минуту он чуть было не сплясал прямо там же – на отливе, и сдержался, лишь собрав в кулачок разом всю свою волю ни живого, ни мёртвого. От подобных порывов, если не контролировать, и вообще любых резких движений в его жизни-не-жизни никогда не случалось ничегошеньки хоть немного хорошего, всегда только плохое. Его счастье любило тишину и размеренность, и глубокую тайну. А чего-то хоть немного иного – пугалось, и обычно сразу же убегало. Порой по-настоящему, с криками. Или падало в обморок. Или даже иногда нападало, и било всяким разным прямо по голове. Один раз дотянулось и сняло со стены до тех провисевшее там без дела лет двадцать ружьё. Повезло, что оно оказалось всё-таки не заряженное.
Да и мелкие материальные радости – те, которыми Нежить иногда позволял себе наслаждаться чересчур уж  восторженно, тоже слишком уж быстро изнашивались. Ощутимо скорее обычного. Портились и ломались, высыхали, превращались в труху.  Или просто выветривалось до конца, как тот запах из пустого флакончика. Потому, что не стоило слишком часто откручивать пробочку. Погубил. Не сберег.
Но в любой неприятности при желании можно отыскать и полезную сторону. Изо всех, вместе взятых, и из каждой в отдельности неудачи Нежить вышел с каким-то уроком – выводом, за который его память цеплялась хваткой истинно мёртвой. В чём-то раз ошибившись, всегда долго обдумывал, почему так случилось, и старался избегать повторений. Да не только в действительно схожих ситуациях и обстоятельствах, но в любых хоть немного чем-то напоминающих.
Осторожности никогда не бывает слишком много.
Он не стал танцевать на карнизе.
Вместо этого – вновь прижался своим крошечным носом к окну, и смотрел, и смотрел, и смотрел. Долго-долго. Пил глазами цвета и оттенки, блики, тени и полутона. Ласкал линии взглядом. На какой-то момент ему даже примерещилось, будто бы уже не понарошку превратился в один только взгляд, и действительно просочился сквозь стекло внутрь дома, как вода через ткань, или будто сквозняк – в щели рамы. 
И свернулся на ладонях у женщины в невесомый, невидимый, совсем неощутимый клубочек. Словно крошечный призрак. Даже не человека, а скорее котёнка. И как будто бы даже смог почувствовать слабую теплоту её пальцев.
Но в конечном итоге ему всё же пришлось возвратиться назад в тело. Ведь оно, как уже поминалось где-то выше, иногда тоже требовало сделать вдох, потом выдох, и воды, и еды.
Из всего перечисленного, только воздуха вокруг было в избытке, но одним только им сыт не будешь, а за всем остальным предстояло побегать. Выражаясь точнее – хорошенько полазать в поисках приоткрытых и, желательно, без фиксаторов, форточек. 
Прежде, чем отлепиться от стекла окончательно, Нежить ещё очень долго прощался. И опять обещал: на сей раз – постараться и дальше навещать по возможности чаще. Может, даже по нескольку раз на дню. Если только с ним вдруг не стрясётся какой-нибудь слишком страшной беды; если не потеряет возможность добираться сюда из тех мест, где обычно ночует; не утратить способность ходить по земле, под землёй, и взбираться по отвесной стене, на которой обычный скалолаз-человек ни за что не найдёт, где ему зацепиться.
Это слово давалось, как и все предыдущие, исключительно в мыслях. А сам Нежить, пока клялся - таился, как умел только он, продолжая притворяться всего лишь комком ветоши, кем-то брошенным с крыши или, может, из форточки, и лишь прихотью ветра пришвартованным на случайный карниз.
Но, в отличии от прежних, последнее обещание исполнялось им так с такой аккуратностью, что всем прочим клянущимся стоило бы взять пример.
Очень изредка Нежить всё-таки пропускал день-другой, но тому всегда были причины, самые, что ни есть, неподъёмные.
По итогу как-то всё же их одолевая, Нежить каждый раз очень долго извинялся, объяснялся и жаловался заоконной подруге на лихую напасть. Снова – только лишь взглядом, конечно же.
Одним взглядом, а во всём остальном, если строго судить, почти не проявляя своего где-то рядом с ней присутствия.
Только самую малость, без которой никак не обойтись: ведь совсем настоящим невидимкой Нежить не был, не умел становиться прозрачным, и поэтому в узкой щелочке между шторой и старым пожелтевшим откосом медленно появлялся, а потом застывал на часы силуэт верхней части его головы. Не крупнее кошачьей, и по форме довольно похожей, только без треугольных ушей. Из обычных людей мало кто обратил бы на подобную мелочь внимание. 
Вот и женщина тоже ничего не заметила. Ей-то вовсе было не до того. Не до этого. Чем бы ни было, где бы ни находилось – далеко или близко, за окном или всё-таки пробралось бы внутрь комнаты. Совсем ни до чего, кроме собственных опустевших ладоней.
Разумеется, Нежить очень хотел бы как-нибудь ей помочь. Попытаться хоть немного утешить.
Он готов был отдать целиком весь остаток своей жизни-не-жизни, лишь бы только этой женщине стало хоть немного полегче.
Ну, хотя бы, для начала, комфортнее.
Он нашел бы в квартире одеяло или что-то подобное, притащил бы и укутал ей плечи. А в другое завернул бы ей ноги, а краешек - подвернул бы под ступни. Это он вполне смог бы.
Годы пристальных наблюдений за другими людьми – в перерывах между кражами пищи у них же не могли пройти даром, и Нежить очень многое знал о городском человеческом быте.
Разумеется, большей частью чисто теоретически, но надеялся сладить и с практикой, если дело однажды дойдёт.
Он разжёг бы огонь на плите, подогрел бы воды, а потом – налил в белую чашку с рисунком, опустил бы туда же тот пакетик, из которых всегда торчит ниточка с яркой мелкой бумажкой на конце, и принёс бы ей этот напиток.
Он её покормил бы. Даже если на кухне – в большом белом рычащем шкафу не найдётся подходящей еды, натаскал бы к ней сюда из соседних человечьих жилищ.
Она слишком уж долго ничего не пила и не ела, и Нежить начинал из-за этого нервничать.
Но пока ещё не особенно сильно, - потому, что и сам был способен много месяцев кряду  обходиться вообще без всего. При условии, что заранее поудобней устраивался где-нибудь, где спокойно и довольно тепло, относительно сухо, но при этом и до воды идти недалеко, целиком – с головой заворачивался сперва в лён, потом в шерсть (да побольше слоёв), оставляя снаружи только нос для единственного вдоха/выдоха в сутки, и лежал после этого абсолютно не двигаясь. Спал поистине мёртвым сном без снов.
По-научному это называется «стазис», и отдельные виды самых обыкновенных животных в него тоже умеют. Данное состояние может длиться действительно очень долго. Только всё же не вечно.
К сожалению, ресурсы организма понемногу расходуются даже в нём, хоть и очень, очень неспешно, а в случае не живого в строгом смысле создания – ещё медленнее. Но когда до той грани, за которой состояние станет необратимым, оставался лишь шаг, в теле Нежитя что-то происходило – в нём как будто срабатывал некий предохранитель и понуждал пробудиться. 
Проснувшись, первым делом он обычно выпивал и съедал то, что загодя – перед спячкой сам себе заготовил и для верности примотал ближе к телу внутри спального кокона. Если правильно выбрать бутылочку и пробку к ней, то вода сохранялась прекрасно. Из еды припасал сухари и сушеное мясо.
После этого Нежить продолжал не_жить дальше, как ни в чём ни бывало.
Так он пережидал наиболее лютые времена, наступавшие иной раз на поверхности. Например, когда там рвались бомбы. Или людям самим становилось совсем нечего есть.
Если женщина была той же природы созданием, то из этого следовало – обладала такой же способностью.
Она тоже не двигалась. За всё время ни разу так и не шелохнулась.
Но на этом сходство заканчивалось: ей бы всё же прилечь, чтобы мышцы оказались избавлены от любой, даже самой пассивной работы, а не так вот сидеть, ни на что даже не облокачиваясь ни спиною, ни боком. И уж точно – не совсем голышом, не считая волос.
Это было неправильно, и тревога в сердце Нежитя начинала вновь расти, выбираясь на новый виток.
Что же делать? Как быть? Что он мог бы для неё предпринять?
Окна этой квартиры были плотно закрыты, форточки – все задраены наглухо. Стёкла тоже все целы. Выражаясь точнее: пока - целы. Ведь стекло всегда можно разбить.
Но зачем же так грубо? Когда есть под рукой специальный человеческий очень полезный инструмент, позволяющий куда более аккуратно и без лишнего шума вырезать в них отверстия. Подходящих размеров, чтобы стало возможно пролезать через них, не поранившись, но не шире того. С тротуара внизу – неприметные, и почти совсем не подозрительные.
Но что дальше?
А дальше Нежить тут же припомнил сразу все остальные, различавшиеся лишь в деталях, но в целом и в самом главном – совершенно такие же случаи. Начиная вообще с самого первого и постыдного, когда только что откопался из-под толстого слоя земли, ничегошеньки о себе ещё не понимая, с беспросветной чернотой в голове на том месте, где обычно храниться весь накопленный жизненный опыт. И лишь самый минимальный набор простых навыков, да в придачу - наиболее базовых знаний, всё-таки умудрился уцелеть в ней каким-то неведомым чудом.
Знаний типа: мне уже нужен воздух. Его много где-то там, наверху. Направление "вверх" - туда. А субстанция вокруг - почва, сквозь неё надо рыть и ползти. «Рыть» - делать руками вот так.  Руки – вот они. А ползти надо эдак вот.
Навык прямохождения тоже оставался при нём. Выбравшись на поверхность, сделав вдох, потом выдох, Нежить, хоть не с первой попытки, но уже очень скоро встал на ноги. И, шатаясь, побрёл, куда те понесли.
Спустя время – увидел в отдалении людей. И его сразу к ним потянуло, как к чему-то родному, дружелюбному, безопасному, тёплому. Сердце сразу же застучало чуть чаще, чем один раз в минуту, а душа вдруг наполнилась образами – смутными и расплывчатыми, будто пробовал разглядеть что-нибудь под водой, или, как вариант, без очков - близорукими до предела глазами. Сразу тающими, словно благоуханный светлый пар или дым, ускользающими, едва пробовал ухватиться покрепче. Как те сны, что не держатся в памяти, как ты их ни упрашивай, оставляя по себе только общее впечатление: снилось что-то хорошее.
Не раздумывая (научиться раздумывать ему только ещё предстояло), Нежить тут же свернул к ним навстречу – к этим первым из встретившихся в его жизни-не-жизни, полноценно живым и разумным (если верить их научному определению) созданиям.
Совершенно без какой-либо цели, и уж точно не затем, чтобы вдруг попытаться напасть.
Его просто будто бы подхватило и повлекло, как несёт по асфальту дождевая вода всякий уличный сор: листья, щепочки, фантики от конфет, - не оформленное ни в слова, ни хотя бы в простейшие мысли, желание подойти к человеку поближе. Чем быстрее и ближе, тем лучше!
Вряд ли всё-таки Нежитю так «свезло», что при первом же настоящем контакте подвернулись сразу по-настоящему злые и за_счастье_жестокие представители homo.
Нет, скорее всего, они были обычные - ни дурнее, ни лучше, чем в среднем по популяции. 
Просто сильно его испугались, а от страха люди делают странные вещи.
Один просто шарахнулся, в панике разразившись водопадом ругательств, начинавшихся с «Аааа! Гля! Гля!»
Другой отреагировал молча, и скорее всего автоматически. Как обычно о таком говорят - «на рефлексах». В тот же миг, как и правда увидел, размахнулся ногой и ударил с чемпионской сноровкой.  Отфутболил с такой  страшной силищей, что бедный маленький Нежить взмыл в воздух, будто вправду был мяч, и почти с тем же звуком. Пролетев по очень длинной пологой дуге,  кувыркаясь в полёте, как тряпичная кукла, он в конечном итоге приземлился далеко-далеко - в приболоченной и заросшей непролазным бурьяном низинке.  И надолго затих там – уже только хотя бы по одной той причине, что тощего мелкого тела совсем вышибло дух.
Но сознание он не терял, и ещё долго слушал, как люди обсуждают происшествие между собой:
- Гля-я-я…  Ой, гля-я-я… Это что за куйня тут была? – с истерической ноткой продолжал стенать первый.
- Нууу, не знаааю – спокойно и размерено, чуть в растяжечку отвечал футболист: - Толком не рассмотрел. Думаю, это было животное.
- Я чуть не обосрался! Гля-я-я… ну на куй… Животное?! А какое конкретно животное?!
- Нууу… не знаааю. Кошка или собака. Лишайная.
- Оно шло совсем как человек! Прямо на двух ногах!
- Или прооосто поднялось на дыбы перед нами. Кошки это умеют. Часто делают. Видел?
- У него были руки! Оно ими тянулось! Ко мне!... ой, гля-я-я, на куй такое… 
- Мооожет быть, обезьяяяна.
- Обезьяна?! Стебёшься? Глядь, с какого куя здесь у нас - обезьяна?!
- Нууу… завёл её кто-нибудь. Сейчас мода пошла на такие понты: держать всяких экзотических тварей. А потом животина сбежала. Или просто заболела лишаем. Подцепила чесотку. От чесотки любой зверь облысеет целиком, совсем в ноль. Как коленка.  Захворала, короче, тварюга, потеряла привлекательный вид… или попросту надоела, вот её и турнули. Завезли, где подальше от дома, и бывай.
- Гля-я-ядь… ой, гля-я-ядь… 
- Если не обезьяна, то кто? – привел самый весомый аргумент футболист: - Или, может, какой-то лемур. Есть такие животные. Сурикат африканский. Ленивец облысевший чесоточный. А ещё ему хвост под корень отрезали. Даже маленький этот «пенёк» не оставили, как бойцовским собакам. Я заметил, пока он летел. Бедный зверь. Руки переломал бы тем, кто купит зверюгу, да ещё экзотическую - за немалые бабки, наиграется, искалечит и выкинет.  Думаю, он к нам вышел поклянчить, чтобы мы его чем-нибудь подкормили. Верно, оголодал. Раньше-то его люди кормили. Ну, хоть через два раза на третий должны были кормить, а иначе издох бы.  Вот и вышел по старой привычке к человеку, когда нас увидал. За подачкой какой-нибудь.
А потом, чуть подумав, добавил:
- Зря я так его пнул. Но и сам он хорош! Вдруг как выскочит! Ко мне мееедленно надо подходить, понимаешь. А тут ты ещё – кааак заорешь мне прямо в ухо, будто бы убивают тебя. А у меня ведь рефлексы. Что я с ними поделаю? 
И, подумав ещё, завершил:
- Я тебя понимаю. В эдаких вот потёмках, уработавшись за день, да нервишки пошаливают: тут легко и простую дворнягу за вообще что угодно принять.  А не то что обезьяну лишайную. Это просто игры мозга такие. «Когнитивные искажения» - по-науке оно так называется. Глюки. Пень в лесу, вывороченный вверх корнями тоже может почудиться… например, осьминогом. Если в сумерках или в тумане. Но ведь ты же сам себе не поверишь, что действительно видел осьминога в лесу.
- Мы на кладбище, чел! – взвизгнул первый, озираясь вокруг так, как если бы сам вот только что вдруг обнаружил.
- Ты, что, по-настоящему  веришь в призраков? В домовых всяких, в фей? Или в зомби?
- Не, ну на куй! Не верю! – первый даже руками в воздухе замахал, будто бы от такой перспективы недостаточно защищаться словами – надо сразу отбиваться физически.
- Вот и я в них не верю – нарочито спокойно продолжал рассуждать футболист: -  Всегда можно подыскать объяснение проще. И вполне материальное.
Тут ему в самый раз подытожить бы, но увы! Чемпион по пинкам принялся развивать тему дальше:
- И какое-то оно было слишком мелкое для нормального зомби.
- А что если… ну на куй! Но… что, если это зомби-ребенок?... 
Обладатель тяжёлой ноги рассмеялся, будто над анекдотом. И всё бы ничего, только смех получился не совсем натуральный.
- Не накручивай, ок? Сам себя сейчас так настращаешь, что и впрямь обосрёшься. 
- А вот это сейчас было обидно – через краткую паузу, взятую, чтобы чуть продышаться от вспышки негодования из-за мерзкой подначки, хмуро выдавил первый сквозь зубы. 
- Извини –  сразу же попросил футболист.
 С необычной в среднем по популяции лёгкостью. Видимо, извиняться для него было чем-то очень простым, изо дня в день привычным, и пустым изнутри, как резиновый мячик. Что-то вроде «волшебного слова», которое иногда нужно вставить, чтобы до, и особенно – после, продолжать делать и говорить, что захочешь.
 - Ты же первый сказал, что едва не усрался. Прости.
Натянулась ещё одна до предела неловкая пауза, но и эта продлилась недолго, а потом чемпион предложил – вероятно, просто чтобы сменить тему на новую:
 - А что если попробовать поискать эту тварь? Она где-то вооон там. В тот бурьян отлетела. Если сможем найти, разглядим её ближе, получше. Убедимся, что точно не зомби. Тебе станет спокойнее.
На сей раз трусоватый приятель отшатнулся уже от товарища. Его руки тут же вновь замелькали, перемешивая окружающий воздух, точно лопасти вентилятора или венчики в блендере. Так, как если бы примерял на себя роль сурдо-переводчика, и пытался синхронно перекладывать торопливо говоримое ртом - на какой-нибудь язык жестов для глухо-немых. Только не настоящий, конечно же, а свой собственный, и едва ли хоть немного осознанный.
- Глядь, ну на куй!  Не хочу! Давай лучше домой! Я уже нагулялся по самые! Если хочешь, оставайся здесь один, и ищи зомби сам! В одиночку! Я пошел! 
- Без меня? – совершенно уже без усмешки, пускай даже наигранной, вопросил футболист.
- Издеваешься, да?! – окончательно вдруг сорвался и взвился первый, как его же собственный голос – в «петуха» с чересчур напряжённой, слишком долго тянувшейся ноты: - Тебе нравится надо мной издеваться?!
- Извини ещё раз, я дебил.
Удивительно, но «волшебное слово» прозвучало сейчас, кажется, почти искренне. Не хлестнуло отлетавшей от зубов детской скороговоркой, чуть не перебивая, а действительно выражало некое сожаление. 
- И как только ты выносишь меня?  Вот такого дурака на всю голову.
Они снова чуть-чуть помолчали.
А потом первый буркнул в губу, очевидно всё-таки капитально надутую:
- Это и называется «дружба».
И взмолился:
- Пошли! 
И они удалились, понемногу ускоряя шаги, пока не перешли на трусцу.


Нежить слышал разговор целиком и отлично понял каждое слово. И тогда ещё даже не в силу необычной способности разуметь, хоть и своеобразно, всех и каждого, на любом языке. Это свойство развилось в нём значительно позже, а в тот миг пребывало лишь в зачатке самого же себя – спустя многие годы.
Просто речь оказалась родная. Очевидно, он и сам ею пользовался всю свою предыдущую жизнь, и поэтому до того крепко гравировалась прямо в душу, что сумел сохранить - пронести по-над краем забвения, поглотившего почти всё остальное. В числе прочего минимума «ручной клади» наиболее стойких привычек. У животных подобные называют «инстинктами». 
Когда люди ушли, он ещё очень долго лежал тихо-тихо. Дожидался, пока боль хоть немного уймётся.
Но болели не только, и не столько лишь мясо и кости. Уже после того, как спустя много месяцев рёбра снова срослись, как положено, и грудь больше не стягивали изнутри докрасна раскалённые обручи, не втыкались в бока заострённые колья при любом недостаточно осторожном движении, - всё равно продолжало болеть.
Даже обыкновенная рана, давно зажившая - превратившаяся в побледневший, помягчевший рубец, всё равно иногда беспокоит: ноет, чешется, тянет, или просто расстраивает – потому, что шрам не радует глаз.
Раны сердца, бывает, открываются снова и снова, если что-нибудь их растревожит.
- - - -
После первого из не самых удачных контактов с человечеством, Нежить сделал единственный очевидный для своей ситуации вывод, и в дальнейшем особенно сильно опасался, и всегда сторонился рослых крепких мужчин. И худых, и пониже их товарищей – тоже.
Изо всех сил старался избегать даже самых опосредованных с ними взаимодействий. Выбирал те дома, а впоследствии – городские квартиры, где таких не водилось.
Лучше, чтобы вообще никаких: ни больших, ни поменьше, ни даже совсем маленьких мальчиков.
Хоть впоследствии жизнь его научила, что и женщины, и особенно девочки,  тоже могут быть ещё как опасны, наиболее ранее впечатление оказалось сильнее и намного устойчивее всех, которых понабрался потом.
Он пытался совсем не попадаться никому из людей на глаза. Делал всё, что возможно, чтобы этого не случалось никогда, вообще ни при каких обстоятельствах. 
Так же он избегал забираться за заборы и в окна, за которыми обитали собаки.
Кошки – дело другое, совершенно отдельное. С ними Нежитю удалость найти общий язык, если только можно так называть обоюдное выгибание спин, стоя на четвереньках, и шипение с очень мелкими брызгами друг на друга слюной из пошире раскрытого рта. А ещё – дуэль взглядов, в которой кошки обыкновенно проигрывали.
Но, возможно, сами они вовсе так не считали, а просто… взять, к примеру, опять же людей: никакой уважающий хоть немного себя человек, если хочет и дальше называться приличным, чистоплотный, в добротной одежде, в которой каждый день сидит в офисе, ни за что не полезет драться с грязным полоумным бомжом. Даже если тот первым вдруг попрёт на него с кулаками, максимум - оттолкнет/опрокинет, и немедленно поспешит удалиться. На ходу протирая руки влажной салфеткой.
Нежить в драку не лез и очень правильно делал. Ведь вообще-то в настоящем бою коты - грозные звери. Все кошатники это вам подтвердят. Деревенские полудикие кошки, как и их городские одичавшие беспризорные родичи не боятся собак, а гоняют их сами. Если только речь идёт не о стае. Наиболее лютые и матёрые представители племени иногда умудряются подавить своим авторитетом и заставить сбежать с поля брани даже бурых медведей! Тому были свидетели! 
К счастью, Нежить в их глазах, и для чуткого носа представлялся не иначе как упомянутым выше бомжом, об которого кошкам не хотелось бы пачкаться.
От души на него нашипев, наплевав – в общем, высказав всё, что думают о его появлении (и социальном положении – в частности), кошки просто отходили в сторонку и забирались повыше.    Чтобы дальше, напустив на себя горделивый и презрительный вид, крайне демонстративно вылизываться. Продолжая, однако, краем глаза послеживать за воришкой – на случай, если вздумает вдруг попытаться сократить между ними и собою дистанцию менее допустимой.
А с добром-то хозяйским – как быть? Защищать? А с какой такой стати, простите? В сторожа кошки не нанимались. Для подобных не барских занятий существуют собаки.
С остальными животными всё решали размеры. Если кто-то был ещё мельче Нежитя, то обычно старался обойти стороной. И напротив, когда зверь или птица попадались крупнее, тогда Нежить сам прикладывал все усилия, чтобы лишний раз не соваться под копыта или в лапы к такому. Или - в зону поражения клювом.
Но из этого правила попадались и исключения. Как-то раз Нежитю удалось подружиться с козой. По сравнению с ним самим животина казалась огромной.  Шерсть – под цвет прошлогодней листвы и древесной коры – серо-буро-земляного оттенка, косматая, жесткая и густая. Голову украшали длиннющие, загнутые ей на спину рога. Снизу морды отросла борода, тоже долгая и такая богатая, что хоть в косу её заплетай. Из-под брюха свисало тяжеленное вымя, полное молока.
У козы было имя. Федора. Сокращенное – Дора.
Среди прочих животных в хозяйстве, Дора числилась на особом счету, и имела целый ряд привилегий.
Например, свой отдельный загончик в сарае с обогревом, который люди не запускали – чистили регулярно, поднимая деревянный щелястый настил. А когда возвращали пол на место - не скупясь, подсыпали на подстилку новой чистой соломы. Иной раз и целиком всю подстилку меняли.
У козы всегда было уютно и опрятно по самой высшей мерке, достижимой в козлятнике.  Пахло только самою козой – её потом, мехом и молоком, разнотравием сена высочайшего качества, и особыми «вениками» из древесных ветвей, чем-то напоминавшими банные, только эти заготавливали специально для Доры, как важнейшую часть рациона. Козам мало одной лишь травы, да и сами они почему-то больше любят листву. И пастись предпочли бы не в лугах, а в лесу – на опушке и по сызнова зарастающим просекам, где на диво умело пригибают к земле и целиком объедают молодые тонкие деревца. На деревья покрепче тоже лазать умеют.
Но навозом тоже всё-таки малость попахивало. К счастью, козы производят его не «лепёхами», как коровы, а россыпью мелких твёрдых округлых сухих катышков, каждый где-то с горошину. В данном случае весь горох сразу же просыпался сквозь солому и щели настила - в сливной жёлоб под ним. Уж как минимум – большая его часть. И туда же утекала моча.
Нежить долго приручал животину, между делом заодно примечая, как за Дорой ухаживают, и мотая науку на свой метафорический ус.
Настоящих у него отродясь не росло, как и прочих волос – ни единого, и нигде на всём теле. Пресловутая человечья коленка и рядом никогда не стояла, даже самая гладкая.
Для начала он без спешки позволил Федоре попривыкнуть к своему ненавязчивому где-то рядом присутствию в качестве одного только запаха.
К слову, собственного у него почти не было. Если взять для примера тех же кошек (само тельце зверька, не его туалетный лоток) говорят, что они то ли вовсе не умеют потеть, то ли пота выделяется мало, потому и не пахнут. Или запах так слаб, что практически неощутим, и скорее приятен. Голые кошки-сфинксы, по словам их хозяев, если внюхаться, источают ароматы: кто – грибов, кто – сырого картофеля, кто-то – жаренного, или свежего хлеба, шоколада, карамели, печенья. А порой они пахнут совершенно, как люди – человеческой кожей.
Вот и Нежить: сам собою он не источал никакого такого «амбре», о котором получилось бы без натяжки сказать, что оно неприятное, или слишком уж яркое/резкое и поэтому раздражающее, или распространятся чересчур далеко. В сантиметре от тела – уже вряд ли учуешь.
И уж точно не вонял разложением. Даже самые настоящие зомби – некоторые их подвиды - не всегда им фонят. Крошка Нежить, возможно, был как раз из таких. Если только не чем-то совершенно иным, хоть и начал с того, что восстал/откопался из подобия могилы на всамделишном кладбище.
Но совсем голышом он проходил только первые пару дней. Едва только набрёл на мало-мальски подходящие тряпки – сразу в них завернулся.
И впоследствии продолжал подбирать каждый плохо лежащий лоскут.  А потом, подглядев за людьми, наловчился сшивать их - краденными у людей же иголкою с нитками - в нечто вроде простейшего рубища. Вслед за первым пошил и второе – сменное, и ещё одно – тёплое - на зиму.   
Но все три - где только ни побывали, чем ни пачкались в круговерти событий, а стирать регулярно не всегда удавалось. Как и мыться чаще раза в неделю. Так что некий совокупный запашок неприкаянности и запущенности всё-таки имел место присутствовать.
Говорят, у коз чуткое обоняние, но, по счастью для Нежитя, для них не существует заведомо дурных запахов, если только не успели заранее увязать их с чем-нибудь неприятным/опасным. 
Остальные – как простые, так и самые сложные – козы подразделяют на: привычные и уместные – стало быть, безопасные; совсем новые – и пугающие только лишь из-за этого; в целом и в основе - знакомые, только всё же какие-то подозрительные, если время с обстоятельствами не вполне соответствуют.
Но дни шли, а из ряда вон крупных неприятностей никаких так и не приключилось. И Федора перестала тревожно тянуть воздух ноздрями, когда Нежить таился где-то неподалёку, и другие приметы легкого беспокойства постепенно изгладились из её поведения.
Тогда Нежить решился показываться ей и на глаза. Первый раз - ненадолго и с комфортного для козы расстояния, а потом - день за днем постепенно его сокращал, ходил чаще, оставался у неё на подольше.
Сам себя он всегда считал крайне неприятным на вид. Некрасивее, чем какое угодно другое из существ, с кем уже довелось повстречаться.
Только, вряд ли это впрямь было так: ни горбов, ни бугров, ни наростов, ни сочащихся язв, никакой нигде дряблости, ни морщин, ни прыщей с белой гнойной головкой, ни пугающе грубых рубцов, ни одной бородавки – ничего из подобного он не смог бы на себе отыскать.
Тощеват, но все же не через край, за которым стал бы слишком похож на скелет. Тельце, как и мордашка - симметричны по центральной оси. Глаза – крупные относительно черепа, но не круглые «блюдца», и не пучились, как, к примеру, у лори (есть такое животное). Носик – «пуговкой», ротик – маленький, в целом – натуральнейший «бейбифейс» (лучше термина не подобрать).
Руки – длинноваты относительно торса, если брать в качестве эталона человечьи пропорции.  Будто каждую кость, начиная с плечевого сустава и до кончиков пальцев - растянули ещё где-то на треть. Но ведь это могла быть видовая особенность.
Как и то, что ноги – малость коротковаты и слегка кривоваты.   
Кожа – цвета бледной фиалки, синевато- или же розовато-лиловая, смотря по обстоятельствам. Разве эти оттенки так уж сильно неприятны для глаз?
Разумеется, когда речь не о личике, так похожем на детское. Допустить на минутку, что до кладбища Нежить был человеком, настоящим ребенком, тогда – да, выходило достаточно жутко.
Тем не менее, если всерьёз взяться выискивать в его облике настоящую жуть, то придётся от тела возвратиться к одёжке.  Ни единого раза не стиравшейся, как положено - с мылом в тёплой воде.  Неумело «на коленке» пошитой из подобранных чужих ветхих обносков, непригодных уже даже на тряпки, а не то что – роль «рабочей одежды». Просто выброшенных вместе с прочим хозяйственным мусором.
В свою раннюю пору Нежить не отличался ни хотя бы базовой привередливостью, ни разумной брезгливостью. И ещё очень долго список требований, предъявляемых к рубищам, у него оставался донельзя лаконичным:
1. позволяют закутаться целиком с головой, скрыв лицо и конечности; 2. Чем просторней, тем лучше, лишь бы только не сваливались, не мешали ходить или лазать. 3. Зимнее – хорошо сохраняет тепло, летнее – продувается всеми ветрами, чтобы не было слишком уж жарко. 4. Одеваясь в них, можно с лёгкостью притвориться комом "масляной ветоши" или чем-нибудь вроде того.
К счастью, о привлекательности чьей-то внешности козы судят по такому же принципу, что и об ароматах: непривычно – опасно/безобидно, знакомо – не плохо.
А потом Нежить начал приносить ей подарки: ломти чёрного хлеба, которым он сначала, подглядев за людьми, позволял зачерстветь (но не слишком уж сильно), и сушеные дольками яблоки (из которых, не будь тоже украдены, был бы сварен компот). Для козы это всё – безопасные, очень даже полезные, и всегда вожделенные лакомства.
Подношения растопили последний тонкий лёд недоверия, и уже очень скоро Дора стала для Нежитя настоящей подругой. И - единственной на ближайшие несколько лет.
Уточню (а то мало ли кто что подумает): дружба этих существ, совершенно ни в чём не похожих, и в настолько различных весовых категориях, от начала до конца оставалась абсолютно невинной в самом чистом смысле этого слова.
Всю дорогу основу составлял «натуральный обмен»: Нежить, уже поднаторевший в аккуратной, так никем никогда и не раскрытой кратьбе, продолжал воровать для козы хлеб и яблоки.  А Федора в свой черед позволяла ему себя гладить, трогать морду и уши, нос и губы, рога, изучать целиком, зарываться в косматую шерсть, заплетать свою бороду в косу, спать под боком и сверху, распластавшись лягушкой по телу, и кататься иногда на спине.
А ещё – подоить. Нежить очень любил молоко, но его аппетиты от природы были крайне скромны. Угощался лишь изредка, и выдаивал для себя меньше, чем половину самой маленькой чашечки, из которых пьют кофе. Так, что люди, в который уже раз, ничего не заметили.
А косичка, в которую у козы вдруг взяла, да и заплелась борода?
Это, видимо, кто-нибудь просто шутит. Все подумали друг на друга, и каждый – на кого-то другого. Потом кто-то – тоже в шутку, конечно же, - помянул домового. Остальные – не то, чтоб в серьёз, - поддержали забаву, и решили развивать хохму дальше.  С той поры в их семейном деревенском хозяйстве в обиход вошла байка, что в сарае завёлся если и не «овинник», то, неверное, «хлевник». Но взаправду, конечно, не верили. Разве только их дети, пока были ещё совсем маленькие.
Раз в году и у Доры появлялись козлята. Но, едва подрастали немного, их всегда забирали у неё навсегда. Продавали за деньги другим людям, которые приезжали иногда очень издалека. Ведь Федора была не простая коза, каких много, а какой-то редкой ценной благородной породы.
Когда это раз за разом повторялось опять, Нежить страшно расстраивался, люто мучился от бессильного гнева, чуть дотла изнутри не сжигавшего. Только, как ни кумекал – не измыслил ни средства, ни способа помешать произволу. Разве только попробовать как-нибудь отомстить, да с намёком, чтобы впредь - неповадно.
Но напакостить людям не по мелочи - до того незначительной, что едва ли вообще что-то заметят, у него не хватало решимости. Ведь уже понимал: эдак только накличет ещё большую, да похлеще беду.
Что он всё-таки мог? Стиснув зубы и сердце, переплавить всю обиду и злость – в ещё большую нежность к бородатой подруге, и в заботу о ней. Постараться отвлечь её тройной порцией ласки и вкусняшками, чтобы горе от новой потери поскорее утихло.
Притом, Нежить даже не подозревал, что давно уже стал для Федоры лучшим из утешений просто сам по себе, а не только из-за хлеба и яблок. Хоть и  лакомства тоже никогда не теряли значения, -постепенно они всё-таки перестали быть фундаментом их отношений.   
Просто, так уж случилось, однажды Дора вдруг позабыла, с чего именно – при каких обстоятельствах началось их знакомство. Но природа, известно, никакой пустоты не потерпит, и свободное место в рогатой голове заместилось ложным воспоминанием: будто Нежить - её собственный кровный детёныш.
Неудачный, очень странный козлёнок, целиком совсем голый, без рогов и копытец, неспособный набирать рост и вес, как другие. Но, зато, до чего же он умненький! Всегда загодя хорошенечко прячется, когда люди приходят в загон. И поэтому – раз за разом остаётся при ней! А не то, что остальные (как же много их было!) его братики и сестрёнки, на подбор все такие хорошенькие, но совсем не такие разумненькие. Впрочем, как оно и положено правильным малышам.
И уродушку - тоже забрали бы. Умудрённая многолетним опытом материнства, Дора ни секундочки в этом не сомневалась. Даже раньше, чем нормальных козлят. Сразу же, едва только заметили бы.
Вовсе не для того, чтобы бережно передать из рук в руки новым добрым хозяевам, во весь рот улыбаясь, наглаживая, и расхваливая до небес стати ценной породы.
Нет. Настолько неудачный приплод точно сразу засунули бы вниз головушкой - в воду,   принесённую специально для этого в старом ржавом ведре, непригодном для работы почище, но пока ещё целом, без течей.
Как же славно, что он так ловко прячется! Хорошо бы и дальше получалось не хуже.   
Пусть, и правда уродец, всё равно ведь родное дитё.
И какое же ласковое! До чего же заботливое! Утешение на все времена!
Дора очень надеялась – навсегда. И в крадущейся к ней уже потихонечку старости - до последнего часа.
Так и вышло в итоге.
Хоть не строго не точь-в-точь, но – почти.
Пришел год, когда новых козлят так и не народилось. Хотя Дору возили, как положено, осенью, на свидание к козлу и оставили гостевать у него на неделю – ничегошеньки не получилось.
Нет, не сразу списали. Козу Дору действительно очень сильно любили – даже чуть через край той разумной для сельской местности меры, на которую вполне можно рассчитывать, если тебя держат в хозяйстве исключительно ради молока и приплода.
Для сравнения: курицу, переставшую вдруг нести яйца, уже через неделю ловили и топором на колоде отрубали ей голову. 
А Федору - ещё один целый год продолжали пытаться как-нибудь починить: привозили к ней разных ветеринаров, заливали прямо в глотку противные снадобья, искололи шприцами, и снова много раз отправляли к козлу…
К сожалению, толку от всех этих стараний выходило не больше, чем отныне и впредь – водянистой, чуть забеленной горечи из совсем оскудевшего вымени.
Но в какой-то момент люди всё-таки приняли неизбежное, и решили больше не истязать бедную животину бесполезным лечением. Вместо этого начали по-особому сытно кормить.
Нужно было бы стать на время безмозглее упомянутой курицы, чтобы не догадаться, к чему именно дело идёт. Даром что ли Нежить прожил в деревне целые десять лет, за которые не по разу облазал в ней вообще все дома сверху до низу, и на каждом подходящем чердаке – ночевал, и подслушивал, затаившись в самом тёмном уголочке за веником, человеческие разговоры, и подсматривал в щёлочки за любыми их повседневными хлопотами? 
Но сначала – с первого перепуга он попросту запретил себе сделать правильный вывод. Отказался направить ход своих размышлений – естественным, наиболее вероятным для подобных ситуаций путём. Выбрал верить в куда менее правдоподобное, лишь бы не в надвигавшийся ужас. Изо всех сил старался перестать думать вовсе. Или - сразу же переключался на что угодно другое. Отрицал, торговался сам с собой и с суровой реальностью чуть ли не до последнего дня. 
Но, в конечном итоге, осознание всё-таки прорвало все платины, так старательно возводимые им столько времени, поднялось, как волна, и обрушилось, окатив леденящим отчаянием.
В тот момент Нежить снова подсматривал. Уже несколько дней он особенно тщательно наблюдал за «своими людьми» (так он их называл про себя), и глаза его видели уже целую череду страшных приготовлений (не впервые, но тогда речь шла не о Федоре), уши – слышали все разговоры, но по-прежнему как-то исхитрялся направлять сразу всё вместе взятое – рикошетом об трусость - мимо мозга.  Так ловко, что почти его не задевало.
Ну, подумаешь, они снова собираются резать… свинью. Почему не свинью?
«Потому, что сейчас не сезон, чтобы резать свиней! Они нужного веса ещё не нагуляли, жалкое ты тупое ничтожество, ни на что не способное, лишь трястись и шарахаться от любого малейшего шороха, прятаться и сбегать! Что, не так? Что ты сделаешь? Ты хоть что-нибудь сделаешь?».
В это время над ним, но не подозревая о нём, крепкотелый и рослый мужчина, сидевший за столом с непокрытой деревянной столешницей, в жёлтом свете свисавшей с потолка электрической лампочки, продолжал деловито точить об оселок подходящий разделочный нож. Рукоятка у ножа была очень удобной – ухватистой, и не делалась скользкой, даже если на неё брызнет кровь. Но вот лезвию ещё не доставало остроты для того, чтобы всё прошло быстро и правильно, максимально гуманно. Исправлением данного недостатка человек сейчас и занимался.
Дело было уже поздним вечером. Это значило – впереди оставалась ещё целая ночь. Может даже и не одна, не последняя, но если всё-таки собираешься что-нибудь предпринять, то откладывать дальше не стоило.
Но излишняя спешка тоже никому не пошла бы на пользу, и поэтому Нежить дождался того часа, который обычно называют «глухой», когда люди, как считается, и по собственным наблюдениям спят особенно крепко. Если только не страдают бессонницей или не имеют привычки пробуждаться от самых незначительных шорохов. Но в селе, среди за день упахавшихся до десятого пота честных фермеров, таких мало встречается.
Убедившись, что в доме уже точно никого на разбудишь, если только не грохнешь пару раз поварёшкой в дно кастрюли у них прямо над ухом, Нежить вышел на двор, и какое-то время боролся с механизмами, запиравшими изнутри основные ворота, пока не одолел их. После этого он, налегая всем своим тощим весом, упираясь ногами и используя тело целиком от макушки до пят, как рычаг и пружину, приоткрыл одну из тяжеленных неподатливых створ.
Сдвинул ровно настолько, чтобы Доре не пришлось в них щемиться, обдирая бока, и не больше того.  Но, для мелочи не крупнее кота, подвиг вышел достойным встать в один общих ряд со свершениям самого твердолобого из могучих героев древнегреческих мифов.
Правда, двигая свою «гору», Нежить чуть совсем не надорвался от натуги, и был вынужден ненадолго прилечь прямо там же, на землю, у створки. Однако, может статься, что и древний мифический грек поступал точно так же, просто эти моменты не вписали в его биографию, или позже из неё повымарывали.
После эдакого достижения, задача номер два - справиться с самым обыкновенным поворотным деревянным засовом, и открыть куда более лёгкую дверь сарая, показалась ему чем-то вроде того, как, к примеру, разгрузив фуру дров, принести к печке пару полешек. 
Шпингалет на щелястой смешной дверце загончика, и сама эта дверца так и вовсе – просто странные шутки, детский лепет, не больше того.
Дора сразу проснулась, поднялась на четыре копыта, повернулась к нему, наклонилась рогатой, бородатой своей головой, внюхалась и вгляделась с укоризной, моргая глазами.  И во взгляде без труда прочитался вопрос: «Ночь-полнОчь на дворе, почему ты не дома здесь со мной? Где носило?». Но вместе с этим и радость: «Наконец-то вернулся!». И совсем материнский упрёк: «Между прочим, ты заставил меня поволноваться, негодник!».
Нежить протянул вперед обе ладони и погладил Федору по морде. А потом взял за бороду, заплетённую в косу, и легонько потянул за собой. В переводе на козий язык (и любой, какой хочешь, другой), это действие означало: «Пойдём! Я прошу, чтобы прямо сейчас ты пошла вместе со мной, куда я поведу».
Только Дора не двинулась с месте. Недоверчивым взглядом оглядев дверь загончика, оказавшуюся вдруг открытой в очевидно неурочное время, и не теми, кому это полагалось по должности, вдруг уперлась, как вкопанная.
Нежить чуть не расплакался. У него в горле не было голоса, зато плакать – ещё как умел! Совершенно беззвучно, но во всём остальном – точно так же, как люди. В те его времена – не как взрослые даже, а скорее - их малые дети. 
Он попробовал потянуть чуть сильнее: «Пошли, Дора! Пошли! Ну, пожалуйста! Я тебя очень-очень прошу!»
Коза сделал шаг назад, и несильно - аккуратно мотнула мордой в сторону, чтобы вежливо освободиться: «Не пойду. Даже и не подумаю! Отпусти. Я не знаю, что именно ты затеял, но мне это заранее очень сильно не нравится».
От такого поворота руки Нежитя чуть совсем было не опустились во всех смыслах, как в прямом, так и в переносном. Потом снова взметнулись и закрыли лицо. Он упал перед Дорой, где стоял, на колени и всё-таки разрыдался. Без единого звука, но на этот раз в полную силу, уже больше не сдерживаясь. Сотрясаясь всем телом, и покачиваясь взад-вперед, и проплакал под её изумленным и сочувственным взором несколько очень долгих минут… но внезапно его осенило.
Вновь вскочив, одним махом отерев со щёк слёзы и сопли, Нежить выскочил прочь из загона, а потом – из сарая. На бегу продолжая шмыгать носом, всхлипывать и икать, он стрелою взлетел на чердак, где давненько устроил себе что-то навроде кладовки в самом дальнем потайном уголке, куда люди никогда не заглядывали. Там хранились его личные вещи и припасы – в основном, лакомства для Федоры в удобных небольших полотняных мешочка, сшитых Нежитем собственноручно из подобранных им в человеческом доме маленьких лоскутков, каких точно не хватятся. И пропажу обрывков разных ниток у себя с половиц, и потерю иголки – всего лишь одной из очень многих, тоже вряд ли заметили. И свечного огарка, и коробочки спичек.
Все мешочки Нежить предусмотрительно снабжал лямкой, чтобы в случае необходимости можно было повесить на плечо или шею. И сейчас, при трепещущем от слабого сквозняка свете маленькой свечки, установленной безопасности ради на дно баночки из-под консервов (ещё только пожара не хватало в добавление ко всему остальному) торопливо раскидав в стороны в совершеннейшем беспорядке всё прочее, бесполезное в данный момент барахло, он обвешался теми из них, на которые возложил весь остаток надежды.
Через десять минут он уже вновь стоял перед входом в федорин загончик, - разумеется, не внутри, а снаружи, - и протягивал на открытой ладони ломтик чёрствого хлеба. На который Федора, до сих пор не сошедшая с того места, где её перед этим оставил, с расстояния уставилась с вожделением куда больше обычного, но притом и с немалой обидой.
Если б знала подобные термины, то сказала бы: это запрещенный приём! Так не честно!
Ведь её уже целые сутки как совсем перестали кормить, только воду давали, и Федора была жутко голодная.
Она всё-таки сделал шаг вперед, а потом и второй, и ещё один, но теперь уже Нежить пятился от неё – до тех пор, пока не разобиделась окончательно, и опять не застыла на месте с оскорбленным вопросительным видом.
Тогда он всё же отдал ломоть.
Но сейчас же, отступив от козы дальше прежнего (в направлении выхода из сарая, конечно же) вытащил из котомки на сей раз дольку яблока.
Так они и пошли. Это всё повторялось раз за разом, но уже очень скоро (если только не сразу же) Дора раскусила, в чём тут главная соль, и шажочки её сделались совсем меленькими, с остановками – через каждые два, а стоянки в ожидании награды – окончательно бескомпромиссными.
Про себя Дора думала…
Не словами опять же, а образами: так, как если бы внутри козьего черепа настоящая, да не из дешёвых, нейросеть, до которых человечеству ещё только предстояло когда-то додуматься, без конца создавала клип за клипом в формате 5D.
Дора думала: «Ничего. Это будет всего лишь небольшая прогулка. Никому не во вред. Пусть ребёнок немного потешится».
Эдаким вот манером, очень медленно Нежитю всё-таки удалось проманить её через весь большой двор аж до главных приоткрытых ворот. А потом и за них! На единственную, если только не считать переулков, ненавязчиво освещённую только полной луной да редкими фонарями, деревенскую улицу.
Кроме дориных хитростей, за весь путь ему больше так ничто и не помешало, и никто не препятствовал. 
Дом молчал, как пустая могила.
В своём общем отдельном загоне иногда полувсхрюкивал-полувсхрапывал и ворочался с боку на бок во сне кто-нибудь из свиней.
Едва слышно сонно всквохтывали на насестах несушки в курятнике.
Остальные хозяйские козы, у которых не было привилегий, которыми из них располагала одна только Федора, содержались в просторном козлятнике.  И там тоже, как и в человечьем жилище, царила беспримерная, почти мёртвая тишина.
Старый пёс, даже не показавшись из будки, пару раз для порядку лениво, и не в полную силу голоса буркнул: «Ваф!» и опять замолчал. Видно, снова уснул.
Он давно привык к Нежитю, хоть приятелями они так и не стали. Ведь когда давно, когда пса только-только наняли в сторожа (ещё маленьким лопоухим щенком), Нежить вроде бы уже числился здесь старожилом.  Пёс считал его кем-то вроде кота, хоть он точно не кот, но зачем-то ведь люди завели и держали у себя эту странную тварь. Он и в дом к ним постоянно захаживает, и вообще всюду шастает. А хозяева будто бы и не против. Значит, надо смириться и терпеть. Понимать все и каждую человеческие мозголомные прихоти не входило в собачьи обязанности.
Оказавшись вместе с Дорой на улице, Нежить долго медленно выдохнул от нахлынувшего на него первого настоящего облегчения, будто самое главное уже сделано, и осталась совсем ерунда. Как же он ошибался! Но пока что об этом не знал, а неведение тоже род счастья.
Он кромешно устал, но сейчас это тоже не казалось особенно важным - по сравнению переполнившим душу радостным ликованием. Ведь немыслимый ужас больше не нависал ни над дориным шерстяным мягким горлом, ни над ним самим - бедным маленьким Нежитем, неспособным представить, как он жил бы потом дальше один, без неё. Грозовая тень беды, лишь недавно казавшейся совершенно непредотвратимой – отодвинувшись, таяла на глазах! Точно чёрные тучи, надвигавшиеся прямо в лоб плотным фронтом, но в последний момент ветер вдруг изменил направление, и потоп обошёл стороной.
Даже лучше того! Он ведь сам это сделал! Отвёл руку, намного сильнее, чем у него самого, и уже занесённую - прочь! Победил!
Впереди, разумеется, уже обрисовались много новых проблем, но уж если он управился с этой, то любые остальные отныне - ни по чём! По плечу! Все моря - по колено!
В груди Нежитя будто бы расцветал по весне райский сад, и цветы проливали нектар на в клочки истерзавшееся за последние месяцы сердце. А руки в это время продолжали ласкать - гладить дорину морду и передние ноги, рога, уши и шею - куда только могли дотянуться. Так же не забывая то и дело нырять в полотняную сумку, чтобы снова и снова поощрять её лакомством.
Этот миг был прекрасен, и продлился достаточно долго, чтобы прямо на месте насладиться сполна, а потом – вспоминая, смаковать до конца своих дней. Он вполне того стоил бы!
Если бы не окончился тем, что случилось потом.
Вдруг припомнив, что время всё-таки не застыло на месте, но по-прежнему движется, а он сам и Федора – хоть уже и на улице, только всё ещё слишком близко к воротам, от которых им следует убираться поскорей, да подальше – чем быстрее, тем лучше; Нежить вновь отступил от козы на десяток шагов вдоль по дороге, и опять показал ей на раскрытой ладони сухарик.
Но на этот раз Дора за ним не пошла. Лишь смотрела печальным, понимающим, любящим, очень ласковым взглядом.
Потом им же скользнула Нежитю за плечо и поверх головы, вдоль по улице - до конца, где, лишившись асфальта,  становилась обычной грунтовкой, и совсем исчезала во тьме за последним в ряду фонарём.
Там стеною высился лес, ночью издали выглядевший не совсем настоящим. Плоским, будто из чёрной бумаги кто-то вырезал аппликацию-абрис, и наклеил поверх более светлого фона. Небо, даже ночное, всё равно хоть немного, да светлей, чем любые на нём силуэты. Или просто уже скоро рассвет?...
Дора правда была очень умной козой. Дополнительно умудрённой богатым для животного жизненным опытом.
В тёплое время года её каждое утро на рассвете отводили пастись в этот лес на весь день, аж до самого вечера. Не одну-одинёшеньку, а с целым стадом собратьев, да и люди всегда тоже оставались поблизости.  Чтобы, если у кого-то вдруг возникнет проблема – любая, абсолютно не важно - какая, сразу же поспешить к ним на помощь, и поскорей всё уладить. Чтобы их охранять. Защищать. И с оружием, если придётся.
Лес, ах, лес! Лес весенний, летний, раннее-осенний - до чего ты прекрасен!
Лес октябрьский, ноябрьский и зимний Доре тоже доводилось видать, но лишь мельком – сквозь щёлочки тента в кузове той хозяйской машины, на которой отвозили на выставки, и на случки к козлам. Тогда лес проносился двумя тёмными полосами по бокам от дороги вдаль и мимо - голый, если не считать сосен с елями, мрачный, не суливший хорошего. В такой лес ей ничуть не хотелось.
И сейчас как раз дело к зиме.
Дора снова посмотрела на Нежитя. Ей хотелось бы как-нибудь объяснить ему, что она тоже всё понимает, только способа – не было. Рассказать, что она не вчера родилась, прожила свою долгую, и счастливую - в целом, грех жаловаться, жизнь на ферме, где никто ничего никогда, и вообще ни от кого не скрывает.
Уже только хотя бы потому, что секретничать – дополнительный труд, а у всех и без того хлопот невпроворот. От светла до темна всем достанет тяжёлой работы. Что подросших за лето лишних козликов и совсем переставших доиться старых коз завсегда режут позднею осенью. И сейчас – как раз эта пора. А свиней – в декабре. И последние сутки перед этим не кормят, но в воде не отказывают.
Что она не боится. Совершенно ни капельки. Потому, что своими глазами много раз это видела, и всегда убеждалась: если не вырываться, не брыкаться, не биться, не носиться кругами по двору с диким криком, тогда люди до конца будут с ней обращаться очень вежливо, бережно, ласково.  А потом её просто ударят со всей силы по лбу обухом топора, и она потеряет сознание. И совсем ничего не почувствует, когда ей самым острым ножом вскроют горло. Одним резким умелым движением, вжик – и всё. И подвесят за задние ноги лишь тогда, когда сердце совсем остановится.
Даже всё, вместе взятое, это не стояло и рядом со всеми теми муками, и со страхом, которые причиняли ей роды – каждый раз, как впервые. Что она, может быть, и сбежала бы вместе с ним – ты да я, и совсем никого из людей, - накануне зимы в чёрный лес, раз уж он так на этом настаивает. Но сначала ей пришлось бы превратиться обратно в молодую, полную свежих сил и задора, и совсем ещё глупую козочку.  Но чудес не бывает, а без чуда – прости. Она слишком стара для таких авантюр. У неё болят ноги. И внутри - в животу – уже несколько месяцев как тоже стало болеть. Прямо там, где носила перед тем, как являлись на свет,  всех родных своих детушек. Поначалу терпимо, но с каждым новым днём боли делаются лишь сильнее. Грызут, гложут почти без передышки. Но уже скоро утро, и страдания наконец-то закончатся. А в лесу – лишь продляться, и добавятся новые. Там придётся спать на голой земле, сейчас – просто сырой и холодной, а со временем – мёрзлой, или даже в сугробе. Голод.  Жажда. Найти воду в бору тоже очень непросто, водопоев не так уж и много, и они далеко друг от друга. Кроме прочего, в лесу водятся волки, которые рвут добычу живьём.  Это хуже, чем обухом по лбу. А сейчас мне хотелось бы возвратиться домой - в свой уютный, чистый, тёплый загончик, где вода всегда рядом и свежая, крыша над головой, и не нужно спать на голой земле. Там я лягу, и ты сможешь скормить мне весь остаток твоих хлеба и яблок. И ещё принесёшь, если хочешь. Я тебя очень сильно люблю. Ты моё утешение. Отрада. Моё самое долгое счастье. Моё главное счастье. Ты пытался спасти меня, только, если это позволить, и пойти за тобой вот сейчас, то потом мне придётся лишь сильнее и  дольше страдать. Но итог всё равно будет тот же. Если только не хуже. Тебе грустно со мной расставаться, но когда-нибудь это время всегда наступает, ничего не поделаешь.
Жаль, что как-нибудь выразить свои мысли наружи – донести их до Нежитя так подробно и правильно, как ей очень хотелось бы, у Федоры не было иных средств, кроме долгого, нежного, любящего и печального материнского взгляда. В который и вложила, что только смогла.
А потом – не спеша развернулась, и зацокала, возвращаясь обратно к приоткрытым воротам.
Если б только Нежить мог закричать… но ему оставалось только виснуть на федориной шерсти, волочась за ней следом. Силы были слишком уж неравны: ни замедлить,  ни тем более остановить её не осталось ни единого шанса. Можно было лишь тащиться вослед, и цепляться, заливаясь немыми слезами.
Большую часть пути бедный маленький Нежить всё-таки проволокся за козой совсем волоком: снова - через весь большой двор, и обратно в сарай, а потом и в федорин загончик.
Там, в загончике, Дора над ним всё-таки чуточку сжалилась. Едва только улеглась на подстилку, крошка Нежить в беззвучной, но жестокой истерике рухнул сверху к ней на бок, распластался на нём, обнимая всем телом, и зарылся пальцами и лицом в жесткую, как солома, шерсть под цвет прошлогодней листвы. И коза ему это позволила – не стряхнула, хоть ей было не очень удобно.
Вместо этого – принялась утишать, как умела.  Долго-долго вылизывала, словно новорожденному, совсем лысую, совершенно безрогую голову, шею сзади, конечности без намёка на копытца, даже самые мяконькие, но со стопами и ладонями точь-в-точь как у людей. Все участки фиалковой кожи – там, где не прикрывали разметавшиеся и задравшиеся в окончательном беспорядке лохмотья утеплённого зимнего рубища.
«До чего же он всё-таки неудачный козлёнок» - размышляла Федора: «Самый странный из всех. Ничего. Зато умненький. И так славно умеет прятаться от людей! И ведра избежал, и до сих пор его тут при мне не заметили. И умеет себя прокормить. Но двоих… да ещё - в чёрном зимнем лесу… нет, двоих – не по силушкам будет. Да куда ему в лес? Даже летом ни разу ещё там не бывал. Грызть кору, глодать голые ветки - не сможет. Ему хлебушка всё подавай. Где его там добудет? Здесь-то всяко сподручней. Проживёт и один – без меня. Даже лучше, чем при мне, проживёт. Куда дольше, чем любой другой правильный, только всё равно лишний козлик. Не до первой же поздней осени и ножа. Молодым-то куда как страшнее…  Это я – не боюсь. Я сама всё решила и выбрала. Я своё пожила. Нажилась уже досыта, аж под самое горлышко. И он тоже будет жить долго-долго, пока не надоест. Хорошо, сыто жить здесь, при людях, но не прямо у них на глазах, потому и без власти над собой человека. Сам себе всегда будет хозяин. Это ли не воля вольная? Да, наверно, она».
У породистых одомашненных коз представления о свободе, скажем мягко, весьма специфические. 
Между тем, «неудачный козлёнок» наконец-то унялся. Отрыдался, и лишь судороги утихающих всхлипов пробегали по тельцу. Шерсть Федоры в том месте, куда Нежить до сих пор утыкался мордашкой, вымокла до корней и нагрелась от дыхания и слёз. Из оконца-отдушины – очень длинной, но узкой щели под потолком, застеклённой (ведь хозяйство было не из последних), и закрытой по холодной поре, - уже начал сочиться первый слабенький робкий серый свет. Кажется, только вокруг было ещё очень темно, но потом ты моргнула, и вот – на тебе.
За стеной понемногу просыпались обычные звуки раннего деревенского утра.
Пришло время прощаться уже по-настоящему.
Дора шумно вздохнула, заворочалась и тяжело поднялась на затёкшие ноги.
Крошка Нежить соскользнул с её бока, поневоле тоже вставая, и остался стоять рядом с нею, всё ещё обнимая бок Федоры руками, и цепляясь за косматую шерсть. Но затем его пальцы наконец-то разжались, - только лишь потому, что ладоням в этот миг захотелось снова гладить федорину морду.
Сделав пару шажков, «неудачный козлёнок» оказался прямиком перед нею, и тогда пожилая коза очень мягко толкнула его носом в середину груди. Оттолкнула в направлении выхода - к до сих пор нараспашку открытой хлипкой дверце загончика. Очень мягко и бережно, но решительно и неумолимо уже точно никакими слезами.
И ещё раз толкнула, и ещё, и ещё.
Ей пришлось двигать Нежитя головой, сам шагать ни за что не хотел. Изгонять, вытеснять и выталкивать. И козе снова вспомнились роды. Даром, что ото всей этой бестолковой возни у Федоры заново очень сильно разболелся живот, - её сердце в те минуты страдало сильнее.
Неживой бледный свет из оконца всё-таки обернулся для неё тем постыдным смертным страхом, который так упорно пыталась в него не допускать. Протянулся дланью злобного призрака - ледяным сквозняком, вдруг повеявшим ниоткуда – с совершенно неожиданной стороны! - в помещении, где все щели плотно законопачены; хладной липкой мертвячьей рукой – дотянулся, прикоснулся, сдавил, а потом – проник внутрь и заполнил, угрожая разорвать изнутри.
Но всё было уже столько раз взвешено и рассмотрено с каждой из сторон самым тщательным образом, чтобы выискать тропку наменьшего зла - в обход множества куда худших возможностей, что теперь оставалось лишь идти до конца, словно поезду – по заранее проложенным рельсам. 
Дора искренне верила в невозможность иного пути. Только не для неё. По сравнению со всем, что нежданно-негаданно стало альтернативой, да не в виде сумасбродной фантазии, а РЕАЛЬНОЙ возможностью, - продолжала считать, что отделается «малой кровью».
А иначе, в довесок к НЕОПРЕДЕЛЁННОСТИ (и самой по себе – устрашающей) перед ней начинала маячить перспектива похуже. И при благоприятнейшем из возможных раскладов, - смерть, которую называют «естественная».
Тем не менее, решимость оставаться и дальше верной первоначальному выбору всё-таки зашатались, очевидно нуждаясь в дополнительном укреплении «подпорок». И поэтому Дора без устали продолжала заново прогонять перед внутренним взором череду мрачных образов – тех же самых, которыми утишалась на улице, и вообще всю дорогу и туда и обратно:   
Что хвороба от неё не отступится,  слишком крепко вцепилась, не отпустит добычу. С чего бы? Нет, продолжит вгрызаться, выедая изнутри с каждым днём всё настырней и злее, хуже самого лютого волка, но, в отличии от него, совершенно никуда не спеша. Пока не доберется, наконец, до последней из ниточек, на которых в теле держится жизнь, чтобы перекусить и её. Но как скоро? Когда? Раньше, позже ли, чем страдания плоти окончательно поглотят и ещё неизвестно, во что переварят, вообще всё, что Федора считала настоящей собой: здравый смысл и достоинство, материнскую нежность и привязанность в сердце, разум, память, - все остатние малые радости.
Как его ни верти, выходило, что решение принято правильное: никакая отсрочка не стоила непомерно высокой цены.
Да и времени, чтобы всё-таки взять, да в последний момент передумать, у козы не осталось. Слишком поздно метаться.
Она снова, но куда сильней прежнего, оттолкнула Нежитя головой, и уставилась ему прямо в лицо очень пристальным умоляющим взглядом:
«Уходи! Уходи же! Ведь обычно ты всегда даже раньше уходишь! Ты же знаешь: сюда скоро придут! Понимаешь, что люди не должны тебя здесь со мною увидеть! И тебе самому – тоже лучше не видеть ничего, что случиться потом! Ты же умненький! Или всё-таки нет? Схоронись где-нибудь, где обычно, как обычно – до вечера! А потом – живи дальше! Долго-долго живи! Я тебя очень сильно люблю, мой чудесный неудачный ребенок – самый лучший из всех! Знаю, что и ты тоже любишь меня, но сейчас заставляешь страдать куда больше, чем надо! Ты уйдёшь, и мне станет полегче! Я прошу: уходи!».
И вот тут, совершенно неожиданно для него самого, Нежитю в первый раз за всё время его существования удалось прочитать чьи-то мысли почти по-настоящему. Он увидел, услышал их, и сумел верно истолковать.
Сам – по собственной воле он, конечно, ни за что, никогда не ушёл бы. Но не смог не послушаться.
Иной раз и вполне уже с виду взрослые люди остаются неспособны перечить слишком своехарактерной, чересчур властной матери. И не важно: родной ли, приёмной ли.
Нежить же всё ещё оставался совсем крошкой – десяти всего лет от могилы.
И его только что оглушило, - не как обухом по лбу, но достаточно близко к тому, - неожиданным выходом на иной, совсем новый, непривычный уровень восприятия - не понять, то ли выше, то ли глубже обычного: был ли это нырок с берега «ласточкой» аж до самого дна или, наоборот, слишком быстрое всплытие на поверхность из-под тёмной воды.
Этот новый испуг на мгновение отключил его разум, вышиб из текущей действительности, словно мощным пинком, перепутал все мысли, - лишь поэтому Нежить механически выполнил, что ему приказали.  С неожиданным для него самого и, возможно, избыточным рвением, едва только в полной мере дошло.
С места – опрометью выскочил из загончика, заплетаясь в своих же конечностях – сразу всех четырёх, и в подоле просторного рубища. Ходить медленным шагом он прекрасно умел и на двух, совсем по-человечески, а вот бегал скорее, как зверь. Ноги-то были коротковаты, зато руки – как раз нужной длинны, и играли ведущая роль, раз за разом резким мощным броском отправляя из полёта в полёт. И всегда поспевали малость раньше, чем предыдущий прыжок завершился бы подлинным приземлением. Таким образом, в беге не было пауз, а предельная скорость развивалась достаточная, что обескуражить даже самых проворных деревенских собак.
Пробуксовывая на опилках, как какой-нибудь со всех лап удирающий кот, Нежить свернул к выходу из сарая, и его занесло, только чудом не впечатав по инерции в стену. Кое-как всё же вырулив из невольного дрифта, он опять набрал скорость, пулей вылетел из по-прежнему всё ещё приоткрытых дверей…
И почти сразу врезался, как об этом иногда говорят «со всей дури», головой - в чьи-то длинные, очень жёсткие ноги, на одну-две минуты оглушив себя этим уже по-настоящему.
Впрочем, ноги тоже сразу же подкосились – ослабели в коленях.  Их владелец попятился, широко, но пока что беззвучно разевая свой рот, точно рыба на суше, его руки медленно поднялись, пальцы – скрючились и беспомощно заскребли на груди по рубахе. И рванули за ворот.
Оторвавшиеся пуговки разлетелись. Глаза сделались совсем круглые, будто бы собирались вот-вот выкатиться из орбит.  Седовласый пожилой человек сделал пару неверных шажков, повернулся, привалился спиной к стене самой ближайшей постройки, и почти сразу начал оседать, понемногу сползая по ней, пока зад не коснулся землю.
К тому времени Нежить опамятовался уже более, чем достаточно, чтобы новый испуг – от мгновенного осознания произошедшего, - подхлестнул снова кинуться в бег, будто бы настоящим кнутом.
Первым делом он метнулся к воротам, только те оказались вновь закрыты и заперты.
Ни секунды у них не промедлив, Нежить бросился к главному человечьему дому, - как-никак, для подобных созданий существует не один лишь единственный, и всегда – много разных путей, и способны сворачивать на любой, даже не подключая мозги.
С ловкостью и проворством, которым позавидовала бы и белка, он взлетел по стене, проскакал наискось по двускатной, крытой шифером, крыше,  перепрыгнул с разбегу в раскидистую крону липы, что росла уже за забором, отгораживавшим двор от улицы, и повис на ветвях. Ещё пара прыжков вниз с одной на другую, и Нежить вновь коснулся землю, и тот час же припустил по ней дальше – только пятки сверкали! Больше ни от кого не таясь, нёсся в сторону леса, но так быстро, что вряд ли кто-то всё-таки толком успевал разглядеть, что же всё-таки это за тварь. Лишь шарахнуться, как пара встречных старушек, с бормотанием вроде: «Свят-свят-свят!» или «Чур меня!», если только не словом покрепче.
Пара псов, оказавшихся в тот момент не на привязи, заливаясь истерическим лаем, увязались вослед, но догнать не смогли, и уже на опушке – отстали. Асфальт кончился там же, но дорога сама по себе – и не думала. Вместо этого - превратилась в лесную грунтовку, по которой бедный маленький Нежить продолжал свой галоп - до тех пор, пока мышцы не начали гореть адским огнём, а дыхание, в состоянии покоя – более, чем размеренное, - превратилось в одышку настоящего бегуна-человека. Да не проффи, а скорее – догнавшего всё-таки свой последний автобус через пару кварталов, любителя. 
Лишь тогда он свалился, растянувшись в ноябрьской грязи. Сердце колотилось в груди с такой силой, будто вздумало изнутри взломать рёбра, - в первый раз после кладбища оно билось так часто.
Состояние настолько бурной жизни, очевидно, не являлось для данного организма наиболее предпочтительным среди всех остальных. В том, которое можно было бы с полным правом называть его «нормой», все процессы протекали куда как медленнее. А способность в исключительных случаях вдруг настолько ускориться, вероятно, закладывалась, как «режим выхода на форсаж», и злоупотреблять им лучше было пореже.
Ледяная вода лесной лужи сослужила хорошую службу: помогла Нежитю поскорее остудить слишком сильно распаленное тело. А ещё – напоила. Это тоже оказалось в тот момент крайне необходимо.
Но, в конечном итоге, ему всё-таки стало в ней зябко, и выполз. И пополз, даже не попытавшись вновь подняться и хотя бы ногам идти, а не то, чтобы снова бежать.
За последнюю ночь весь обычно неприкосновенный запас сил и ресурсов исчерпался в нём почти что до донышка. Их остатков хватало лишь на то, чтобы сразу не лечь трупом – уже самым, что ни есть, настоящим.
Нежить выполз с дороги на лесную обочину, и ещё чуть подальше отполз, а потом – укатился в низинку, из которой решил обождать выбираться, да и вряд ли теперь же сумел бы.
Вместо этого он свернулся калачиком, кое-как натянув со спины через голову на лицо ту часть рубища, что всегда исполняла для него роль глубокого капюшона. После – спрятал окончательно руки, обнял ими колени, притянув их поплотнее к груди, и попробовал хоть немного отогреться обратно, но тщетно.
Вся его одежонка насквозь вымокла в луже и, хоть это была «зимняя форма» - больше не сохраняла тепло. Даже, кажется, отбирала последнее. 
Нежить несколько раз перекладывался так и эдак, и пытался завернуться как-нибудь по-другому, но лучше не становилось. Тельце принялась сотрясать сперва мелкая, потом - крупная дрожь, а дыхание – до сих пор учащённей обычного, - вырывалось меж ставших совсем синими губ облачками белёсого пара.
Зато он обнаружил, что лоскутные сумки из-под лакомств для Доры до сих пор остаются при нём. Так с себя и не снял. Полотняные лямки, перекинутые наискось и крест-накрест от плеча до бедра, смогли выдержать все испытания, и мешочки продолжали болтаться с двух сторон по бокам. Опустевшие только наполовину. Или – наполовину наполненные, смотря, как посмотреть.
Нежить вытащил первый, чуть размокший сухарик, и принялся его грызть. А потом и второй, на который снова брызнули горькие слёзы.
Ну, зачем, почему он послушал её? Надо было остаться. Надо было бороться до конца! Надо было дождаться людей и драться с ними! Кулаками, ногами, грызть зубами за ноги! Надо было чем-то вооружиться, да хоть ржавым гвоздём, и колоть их, колоть!...
Да, он не победил бы. Их там много, он – один. И они все такие верзилы, а он – мелкий, как кошка. Разве кошка – пускай, самая дикая-злющая, но обычная кошка – одолела бы сразу столько людей?
Но хотя бы попробовать – стоило. А не просто сбежать.
Если бы не сбежал, не жрала бы сейчас изнутри чернота без просвета, одновременно - ледяная и жгучая! Или хоть не так больно вгрызалась бы! И она ведь с ним теперь навсегда!
«Но хотя бы одного я убил» - промелькнула ещё одна мысль.
Да не образами, как обычно, а людскими словами:
«Одного я убил. Это вышло случайно, но всё-таки… как-то всё-таки вышло. Не хотел убивать, но он умер. Очень даже похоже на то».
Что ещё можно сделать, чтобы накормить лютую черноту всё-таки не собой?
Можно было вернуться.
Но достаточно быстро возвратиться он сейчас не способен. Ведь придётся продвигаться даже если не ползком, то уж точно не бежать всю дорогу. (перенести ниже: а едва волочиться, заплетаясь ногами, будто к каждой прицепили невидимый тяжкий груз. Или вязнут в болоте).
Опоздает. Если только не уже опоздал. Ведь людей там так много! И погиб (если вправду загнулся, а не просто поплохело на время) из них вовсе не тот, кто вчера точил нож.
Можно было бы натаскать на чердак человечьего главного дома много сена, соломы и веток, всяких тряпок, бумаги, картона, и всего остального, что получше горит. Накрасть дров из поленницы и добавить туда же. И поджечь. Пусть себе полыхает. 
Но тут Нежить подумал обо всех остальных обитателях фермы: других козах и свинья, курах, утках, гусях, кроликах, независимых с виду кошках, старом псе в его будке, о мышах, обо всех многочисленных насекомых… паучках в уголках - на своих кружевных паутинках.  В чем они виноваты, чтобы тоже страдать?
Паукам ни за что не спастись. А для более крупных животных: даже, если огонь не сумеет перекинутся на другие постройки - на козлятник, свинарник, курятник, на крольчатник - всё равно, это будет для них катастрофа! Может быть, их впоследствии пустят под нож сразу всех. Уж как минимум – тех, кто с копытами или в перьях. Или распродадут. И никто не предскажет, окажутся ли руки новых хозяев вправду добрыми, а не лишь на словах.
Кошки – станут бездомными уже по-настоящему. А собаку… наверное, всё-таки не прогонят, но придётся помыкаться с погорельцами, разделяя с ними все их лишения. До тех пор, пока жизнь не наладится заново. Если старенький пёс – доживёт.
Те же люди - ведь они виноваты не все. И не ими – не конкретно вот этими - изначально установлен обычай, что скотинку окружают заботой: кормят, поят, пасут, размножают и доят, дают кров и защиту, и по-своему любят – лишь какое-то, строго определенное время. А потом, хоть и жалко, и больно - почти невыносимо, но всё равно точат нож. А для куриц и уток – топор, и готовят колоду.
Нежитю ещё не было ведомо выражение «глаз за глаз, зуб за зуб». Разве что - в прошлой жизни, но в классической формулировке память не сохранила.
Но сам принцип… может быть, в ту минуту он заново изобрёл его сам.
Надо было вернуться, затаиться, и ждать. Подходящую ночь. Выбрать самый удобный момент, когда главный и единственный в доме убийца будет спать крепким сном. Аккуратно к нему подобраться.
Что потом?
Нежить снова выпростал из-под рубища руки, и на сей раз осмотрел их особо внимательно. Очень длинные. Цепкие. Хваткие. И совсем не такие уж слабые.
Но ладони оказались изодраны чуть ли не до костей – в кровь и в мясо, точно их обработали самой грубой на свете наждачкой. Это из-за асфальта, и панической гонки по нему босиком. «И к гадалке не надо ходить», как порой говорят, что со стопами дело обстояло не лучше.
Кое-где в мясе что-то блестело. Нежить, морщась, подцепил пальцами, ухватил и извлек самый крупный осколок стекла.
Очень странно, но раны будто ждали момента, когда их наконец-то увидят, чтобы только теперь - запоздало разболеться не в шутку.
Надо дать им сначала хоть немного зажить. А потом…
Крупный крепкий мужчина. Нет, его не получится задушить до конца, даже если не голыми, а накинуть веревку. Он проснётся и будет бороться. Вскочит на ноги, начнёт топать и биться телом в стены, и предметы ронять. Слишком шумно. Достаточно, чтобы в доме подхватился ещё кто-нибудь, прибежал и увидел, поднял крик и разбудил остальных.
Ну уж нет, эдак вот совершенно никуда не годиться.
Значит, нож. Будет даже по-своему правильно. Настоящая справедливость для вскрывателя меховых мягких глоток – умереть точно так же, от того же железа. Им самим же очень остро заточенного. Если только не дрогнет рука, всё получиться быстро. Один верный удар, а потом Нежить сможет сразу снова сбежать, и никто никогда не найдёт. Даже не попытаются, ведь для них его не существует.
Но сначала нужно вылечить руки и ноги. Отогреться в сухости и тепле, отдохнуть и получше отъесться, чтобы прибыли силы. И вообще – не спешить. Торопливость всё всегда только портит. Пережить холода под одной с врагом крышей, на его же харчах. Потерпеть до поздней жаркой весны, ещё лучше – до лета. И удрать потом в ласковый щедрый солнечный лес, а не в голый, сумрачный и сырой, накануне зимы. 
Пока Нежить эдак вот рассуждал, его тощее мелкое тельце продолжало трепетать целиком, от макушки до пяток, как осиновый пресловутый листок. Телу просто хотелось поскорее вернуться в тепло, стащить мокрое рубище и одеться в сухое, заварить кипятком порошок из сушёной земляники, и выпить. А какое злодейство в это время обдумывал мозг, телу было не так уж и важно. Ведь до «дела», если только оно всё-таки впрямь состоится, ещё целых полгода жизни дома, где от дымохода до бетонного пола в подвале всё изучено до последней трещинки в кирпиче, и скрипящей, третьей снизу, ступеньки. Всё такое родное, знакомое.
Мозг не сразу заметил, когда тельце, в голове у которого помещалось,  вдруг само по себе начало всё-таки выползать вверх по склону.  Но решение, хоть и несколько запоздало - одобрил, и с готовностью подключились к его осуществлению.
Выбравшись из овражка вновь на ровное место, Нежить огляделся вокруг, и дорога, с которой незадолго перед этим сошёл, отыскалась в просвете между частых стволов почти сразу же. К ней и заковылял - уже снова на двух, хоть и попеременно припадая на обе.
Очень скоро широкая лысая полоса умерщвлённой бесконечной ездою и хождением земли вновь легла под  разбитые стопы.
Нежить остановился, и опять завертел головой. Хоть не видел себя со стороны, но - как пить дать - с лицом, постепенно обретавшим глуповатое выражение совершенной растерянности.
Путь тянулся от места, на котором он себя обнаружил, сразу в оба конца. В этом не было ничего удивительного, так нормальным дорогам, вообще-то, и положено, - до тех пор, пока где-нибудь не упрутся в ворота забора. Почему-то все дороги кончаются/начинаются всегда именно так. Или же истончаются, превращаются в совсем тонкие тропы, а затем и тропа – зарастает, исчезая в густых ковылях.
Точно так же нормально, если точки начала/конца и окончания/старта разделяют долгие дни  езды на калёсах, а не то, что ходьбы, и по всей протяженности можно встретить участки, на которых полотно очень долго не меняет ширины и покрытия.
Нежить вышел как раз на такой.
Не считая не имевших значения деталей, направление направо мало чем отличалась от противоположного. Тот же смешанный бор из елей, сосен и лиственных пары-тройки пород. И подлесок из их же молоди и кустов. Тот же самый бурьян по обочинам. Те же лужи в глубоких колеях, и бугор посреди полотна, и ухабы – такие же. Разных форм и размеров, но при этом – похожие меж собой, будто единоутробные братья с сёстрами.
Чуть подальше налево грунтовка делал поворот, и скрывалась в лесу. А направо – изгибалась чуть более плавно, но, в конечном итоге, тоже пряталась в чаще. Виды вроде бы открывались совсем разные, и при этом – до мурашек вдоль хребта – ничем значимым не отличавшиеся. Как картины одного и того же серийного мариниста, штампующего на продажу однотипные «Бури» или «Пятый, и три четверти, вал», на которые смотришь впервые.
Нежить вдруг осознал, что понятия не имеет, с какой именно из сторон прибежал, и его окатило изнутри и снаружи волной нового холода, по сравнению с которым предыдущая зябкость показалась не то, что терпимой, а как будто до последней минуты млел, расслабившись, на весеннем припёке. 
Так и сел, где стоял, и опять начал думать. Наконец его все-таки посетила показавшаяся дельной мысль, и следующий битый час потратил, досконально исследуя влажный грунт на дороге - на порядочное расстояние как налево, так потом и направо, и во всю ширину. Снова на четвереньках, он исползал участок, который оказалось по силам освоить, поперёк, вдоль и наискосок - по всем диагоналям, ни единого раза не подняв головы.
Да вот только следопыт из него оказался, прямо скажем, такой себе. Или, может быть, вышел обратно на дорогу не совсем в том же месте, с которого свернул в лес, опрометчиво не оставив для себя хоть какого-то знака, -  своих старых следов ему так и не удалось отыскать. Вместо этого, натоптал столько свежих, что даже если более ранние – тоже были когда-то где-то здесь, сам же их уничтожил.
До конца примирившись и с этим - в дополнение ко всему остальному, Нежить поднялся на ноги, и побрёл наугад. Слёз уже не осталось, голову начала заполнять, распирая её изнутри, ватная пустота. Тело стыло под рубищем, вконец отяжелевшим от впитавшейся влаги и налипшего щедро суглинка, но уже не дрожало. Ноги стали совсем, как чужие, и почти неподъемные.
Но надежда ещё не умерла, не совсем до конца. Да, расклад получался не лучший, только всё-таки и не самый плохой.  Всего два варианта, как в «орлянке» - человечьей игре, когда надо подбросить монетку и, пока она в воздухе, угадать, какой именно стороной ляжет вверх: «аверсом» или «решкой»?
Даже проще от того, что сам уже не способен ни на что повлиять. Всё решает удача.
Может быть, улыбнётся.
Если всё-таки нет, всё равно – надо двигаться. Пусть, со скоростью самой медленной из калечных улиток, - шевелиться, поднимать и снова ставить на землю онемевшие стопы – левой, правой – одну за другой. Как бы ни было трудно. Как бы невыносимо ни хотелось завалиться под ближайшим кустом и уснуть.
Почему-то Нежить знал – неизвестно, откуда, может быть, тоже - из предыдущего домогильного опыта: если ляжет и закроет глаза прямо так - в непросохшей одежде, то уже не проснётся. Из не_мёртвого - превратиться в настоящий окончательный труп.
Время шло, и он – шёл. Брёл и плёлся, и всё больше пустел изнутри – до тех пор, пока не достиг состояния скорлупы от яйца, из которого выпили содержимое. Банки из-под консервов, уже без этикетки, давно смытой дождями. Ржавой бочки, в которой гудит ветер, задувая через дыры в боках. Настоящего зомби, с последней и единственной страшной целью в растерявшей остальное башке. 
Свет вокруг постепенно угас. Нет, не сон всё-таки одолел на ходу, и не обморок. Это просто закончился день.
Зрачки сами собой понемногу перестроились на слегка иной лад, как обычно бывало, когда степень освещения – менялась.  Чтобы видеть не хуже, чем в любое другое время суток - даже в самой густой темноте. Хорошо, что хоть это не требовало специального волевого решения, и отдельного приложения сил.
А потом, невесомо ступая, не примяв и былинки ни одним из копытец, из-за правого плеча Нежитя выступила, появляясь в его поле зрения, Дора.
Или всё-таки они вместе сбежали, как ему и хотелось? И вдвоём одолели весь путь?
Возвращение в загончик, истерика у козы на боку и позорный одиночный побег показались Нежитю в ту минуту стародавним дурным сном – потускневшим и выцветшим, растерявшим детали, и последняя память о нём продолжала истончаться, развеиваться, как туман над водой поутру, - тем быстрее, чем пристальней попытаешься вглядываться. 
Омертвевшей от холода непослушной рукой он мучительно долго разыскивал в складках рубища у себя на бедре, пока не удалось наконец-то запустить её в сумочку с провиантом. Ещё дольше нащупывал и пытался ухватиться не своими как будто бы пальцами за много раз ускользавший – неожиданно вёрткий сухарь. Но, в конечном итоге, всё-таки удалось. Вытащил, и сумел удержать, а не выронить сразу под ноги в грязь. Протянул на раскрытой, сочащейся до сих пор ещё кровью, ладони.
Но коза не взяла угощение. Вместо этого – отступила на шаг, и попросила сразу всем выражением морды (её мысли Нежить тоже услышал):
- Лучше съешь его сам.  Тебе это нужнее. Я сейчас не голодная.
Без особой охоты, Нежить повиновался: поднёс пищу ко рту и начал грызть понемногу. Просто, чтобы сделать Доре приятное. 
А потом пожилая коза повела его дальше: направляла, поддерживала, посылая прямо в голову образы – все, которые знала одобрительные и подбадривающие, не давала снова сбиться с пути, сберегала от повторных падений в колеи с хладной жижей на дне, обводила по краешку луж.
Он почти перестал спотыкаться, и как будто бы даже малость согрелся. Может, рубище наконец-то подсохло? Или - просто от присутствия рядом самой близкой на свете души?
Но, когда он пытался дотянуться до Доры, чтобы взяться за косматые пряди цвета палой листвы и древесной коры на её необъятном боку, коза будто предвидела это, и заранее снова на шажок отдалась, ускользала, не давала дотронуться до себя даже кончиком пальца.
- Почему? – взглядом спрашивал Нежить.
- Не хочу – чередою картинок в голове отвечала Федора: - Тебе мало одной этой причины? Ты и так провисел на мне вчера чуть ли не целую ночь. Дай мне роздых, малыш. Ведь я тоже очень сильно устала. Иди сам. Ты достаточно взрослый для этого.
- А куда мы идём?
- Вот, дойдёшь и узнаешь.
- Мне так хочется спать…
- Уже скоро. Мы отыщем хорошее место, и уляжемся вместе, вдвоем.
- Разрешишь мне тогда снова гладить тебя? Прижиматься к тебе?
- Да, тогда - разрешу.

Это снова оказалась низинка. В чаще под бурелом, неглубокая и сухая, с пологими, подходящими для удобного спуска, склонами.
Дора первая сошла вниз и уютно умастилась на дне. Нежить сполз за ней следом, и улёгся наконец-то под бок с выдохом глубочайшего и счастливейшего облегчения, будто с плеч вдруг свалились сразу все горы мира.
- У тебя будет всё хорошо – настоящим человеческим шёпотом, женским ласковым голосом вдруг сказала Федора у него в голове: - Ты ведь умненький. А ещё – очень сильный. Ты со всем обязательно справишься, что бы ни было дальше.
Нежить вымотался до такой уже степени, что даже думать ему было сейчас, как ворочать пудовые камни. Тем не менее, - привычно без единого звука ли, жеста, в которых разговоры двух действительно родственных душ даже между самых обыкновенных людей не особенно сильно нуждаются, - отметил:
- Я не знал, что ты тоже умеешь.
- Что, малыш?
- Заворачивать смыслы в человечьи слова.
- Научилась. Век живи, век учись. А теперь, давай спать.
И придвинулась ближе, накрывая и окутывая целиком пологом своей шерсти, ставшей вдруг очень длинной и необъятно, непролазно густой.  Уже не невесомой, но не слишком тяжёлой, и при этом – достаточно рыхлой, с промежутками воздуха, и поэтому не мешала дышать. От покрова пахло прелой листвой, смолой, хвоей, лесной жухлой травой, высохшей на корню, и землёй. А не сеном и соломой, и немного навозом, как бывало обычно.  Да и собственно козьего запаха – пота, шерсти и кожи, рога как вещества, и чуть-чуть молоком - Нежить, как он ни силился, так и ни сумел уловить.
- С тобой что-то случилось? Ты какая-то стала другая.
- Ничего, о чём стоит рассказывать. У меня теперь тоже будет всё хорошо. Лучше, чем до вчерашнего дня.
Сказав это, Федора на мгновение умолкла, - перед тем, как спросить в свой черёд:
 - Ты там как? Тебе стало теплее?
- Да, намного теплее.
- Тогда спи. Засыпай. Теперь – можно.

Сколько Нежить проспал: только лишь до утра или целые сутки, или несколько к ряду, про это ему некому оказалось поведать. Он проснулся уже снова один.  Но не в первый же миг это понял.
Понемногу всплывая из пучин сладкой дрёмы, кроха не сомневался, что Федора – тут, рядом. Ведь покров её новой, такой странной, изменившейся шерсти до сих пор согревал его, спеленав с головой.
Глаза Нежитя всё ещё оставались закрыты, когда начал в полусне искать/шарить руками. Но под них попадались только палые листья, да хвоинки, да кусочки коры, да короткие тонкие веточки, клочки мха – всякий разный некрупный лесной сор, и сыпался между пальцев.
А потом был толчок в голове: это память – воскресшая, освеженная сном, пробудившись, для начала вежливо постучалась.  Перед тем, как вышибить ногой дверь (выражаясь, разумеется, метафорически) и вернуться к хозяину, хочет он того или нет/приглашал или гонит, - не готовой ни к каким компромиссам.  Беспощадной, как сияние снега на равнине в безоблачный зимний день, об которое, если долго смотреть, есть опасность обжечь роговицу, будто бы настоящим огнём.
И в груди тоже грохнуло: это сердце ударилось в рёбра, откатилось обратно, и свернулось в дрожащий, тоскливо заскуливший клубочек, как побитый щенок.
Нежить сжал крепче прежнего до сих пор не раскрытые веки – изо всех сил зажмурился, и позвал козу мыслью:
- Дора! Дора! Ты где?
Но ответом была тишина.
И чем дольше она становилось, полная лишь лесных приглушённых далёких и чужих внешних звуков, вроде скрипа сосновых стволов, и ворчания проезжавшей по дороге машины, тем меньше оставалось на расколотом донце разверзавшейся бездны заведомо обреченного ожидания чего-то другого.
А потом в неё хлынуло, точно палые воды, отчаяние, и ударило снова – в третий раз, будто хлёстким прутом.
Тут-то Нежить и забарахтался в своих рыхлых «пеленках» так бешено, словно с кем-то невидимым  там подрался, откопался из-под кучи лесного опада, толстым слоем которого его, как оказалось, засыпало и согрело, и тем самым – спасло;  распахнул наконец-то глаза, выполз из неглубокой ямы под буреломом, кинул беглый взгляд окрест и взбежал на ближайший пригорок, на вершине которого снова принялся озираться.
На что только надеялся?
Но ведь это же было! Всё случилось взаправду! Не приснилось! Не могло примерещиться, раз уж он до сих пор ещё всего-навсего просто не_жив, а не мёртв насовсем!
Нежить сел и покрепче ухватился руками за голову, будто впрямь собиралась от него убежать – спрыгнуть с плеч, и стремглав покатиться неизвестно куда, а уже безголовое тело побежало бы следом - догонять и ловить, искать ощупью по кустам и в бурьяне.
Как себе объяснить, каким образом сложить несовместимое в этой бедной маленькой голове, чтобы в ней получилась картина опять заново цельная, без мучительно грубых нестыковок и слишком белыми нитками швов?
И тут память, только что – подлый недруг, вдруг подкинула разуму, утопавшему уже в самом неподдельном безумии не соломинку даже, а спустила на волны мрачных вод крепкий маленький плот, за который смел уцепиться, взобраться, и уютно устроиться, чтобы плыть на нём дальше.
«Ты, что, по-настоящему веришь в призраков?»…
«Да, я по-настоящему верю в призраков!» - решил маленький Нежить: «В домовых – тоже верю! Может быть, я и сам - домовой! В зомби – верю, хоть я точно не зомби! И в фей! Но особенно крепко - в призраков! Всё случилось взаправду! Точно не было сном или бредом! И вот это её: «У меня теперь всё хорошо» тоже – правда!». 
Нежить много чего понаслушался в человеческом доме, когда прятался где-нибудь в самых дальних и пыльных уголках и щелях, недоступных даже швабре и венику. В том числе – под кроватями.
Детям часто читали на ночь разные сказки, и ему тоже нравилось – даже очень! - иногда их послушать.
И про призраков – тоже рассказывали. Привидения не любят дневной свет и всегда появляются только после заката. Или просто лишь ночью их можно видеть и слышать.
Всё отлично сходилось! И срасталось краями, как обычный бытовой неглубокий порез. Швов вообще не потребуется!
«Она снова вернётся!» - тут же пообещал себе бедный маленький Нежить: «Надо просто чуть-чуть подождать». 
Выбрав думать отныне и всегда только так, он отпустил свою голову, выдохнул, и со всей осторожностью снова обратился чувствами внутрь себя.  Проверяя, словно опытный кот – мягкой лапкой, готовой, чуть что, сразу отдернуться: как теперь там в груди поживает его сердце?  Что твориться в душе?
Боль и тяжесть не покинули их, но уже не захлестывали раз за разом волнами, улеглись, превратились из штормящего моря – в нечто вроде глубокого, мрачного, но хотя бы спокойного озера. Над притихшими водами взошло полной луною новое упование, и рассыпало по поверхности блики - проложило тропинку из живого текучего и трепещущего серебра.
Всё не так уж и плохо. Надо только научиться ходить по воде, по разлитому лунному свету. Это проще, чем кажется, он сумеет, он – сможет.
Осмотревшись внутри, Нежить вспомнил и обо всём остальном.
Неглубокие ссадины на ступнях и ладонях запеклись чёрной коркой, но пара ран посерьёзнее до сих пор не закрылись, а всё вместе -  тянуло, мерзко ныло, пульсировало и покалывало от застрявших заноз.
Впрочем, в целом – терпимо. Не так сильно, чтобы бухнуться на спину, и качаться со стонами, и держать на весу, опасаясь вдруг случайно к чему-то притронуться.
Рубище совсем высохло, и теперь могло снова с полным правом называться зимней формой одежды. Многослойное, сшитое целиком из безбожно потраченных молью вязанных шерстяных лоскутов: бывших шапок, шарфов, рукавиц и носков, - для конца ноября оно подходило даже более чем. Надо только не давать промокать.
При пошиве себе этой одёжки, Нежить очень прилежно заштопал все прорехи на имевших значение местах, но по краю намеренно решил не аккуратничать, и оставил болтаться бахрому распустившихся ниток. Тем не менее, всё-таки не забыл закрепить петли малость повыше, чтобы дальше потайного шва вязка не распускалась.
Сумки с тем, что осталось от его провианта, продолжали болтаться поверх, - на прошитых много раз, как положено, прочных лямках.  Нежить пересчитал их: три на левом боку, два – на правом, всего – пять полотняных мешков.
После – выбрал изо всех самый плохонький, снял его через голову, выгрузил сухари с сухофруктами, разложил по оставшимся, а затем, то и дело надкусывая ткань зубами, изорвал на бинты. 
Кончив с этим, он потратил ещё пару часов, выбирая у себя из ладоней и из стоп - те занозы, которые получалось ухватывать пальцами. Ноготки у него тоже были, но в комплекте прилагалась привычка грызть под корень, и поэтому в качестве дополнительного тонкого инструмента никогда не использовались.
Когда в ранах не осталось такого, что возможно извлечь, не имея под рукою железных настоящих иголки с пинцетом, Нежить перевязал их: кисти – так, чтобы пальцами удавалось и дальше делать всякое разное, а ступни спеленал целиком.
И надолго застыл, продолжая внимательно их разглядывать.
Как же так получилось, что пустился в бега босиком? Ведь обувка имелась: переделанная из поношенных человечьих валенок и ботинок – под размер, как у новорождённого. Получилось три пары совсем кукольных бот для особо трескучих морозов.
Можно было подумать, что планировал ехать на Федоре верхом всю дорогу, но в действительности это было не так. Заслонили другие проблемы, представлявшиеся в тот момент куда более важными. Упустил среди прочих задач. Не хотел дополнительно усложнять их решение дополнительным неудобством от грубых самоделок на обеих ногах.
Обязательно вспомнил бы, и метнуться забрать, - но не раньше, чем вывел бы Дору из загона, сарая, а потом - со двора, и подальше отвел от ворот. Где-нибудь её спрятал бы, и оставил чуть-чуть обождать.
Но она так упрямилась, медлила, а потом…
Остальное Нежитю не хотелось лишний раз крутить в памяти. Лучше было бы вовсе забыть. Затоптать, уничтожить, как старый след на суглинке. Сохранить лишь последнюю встречу на облитой лунным светом лесной мокрой грунтовке.
Впрочем, прямо сейчас ему разве нужно куда-то идти? Для чего и зачем? Дора снова вернётся – он решил крепко-накрепко верить! - вместе с сумерками или чуть погодя.
Тем не менее, ещё раз обстоятельно всё обдумав, Нежить поискал по окрестностям и собрал, сколько вышло, сухой длинной травы, сплёл в подобие подмёток и привязал себе на ноги поверх первых бинтов. Не особо надёжно, но лучше, чем совсем ничего.
Лишь теперь до него в полной мере начало доходить, до чего же из рук вон плохо он подготовился! Ничего не собрал: ни иголки, ни ниток, ни шила, ни складного перочинного ножичка по руке, ни бутылочки с пробкой для воды, ни хотя бы коробочки спичек! Даже пищу, и ту – только в самый последний момент прихватил.  И заслуга опять не его, а Федоры, оказавшейся чересчур несговорчивой.
И ещё называла его «умненьким». А на деле вышел круглый дурак! Как же жаль, что нельзя обратить время вспять, и всё сделать по-другому – по-правильному.
Кстати, возвращаясь к вопросу о времени: разумеется, оно и не подумало останавливать бег, пока Нежить занимался своими делами. Шло своим чередом, и дневные часы пролетали, не успеешь и глазом моргнуть -  пока было, чем их занимать. Но вот первые хлопоты кончились, и как будто всё же притормозили, не летели уже, а тянулись. Ожидание всегда их удлиняет.
Денёк, кстати, выдался солнечный и безветренный, и намного теплей предыдущего. Тем не менее, если долго сидеть без движения, а на улице всё же не май, да ещё на земле, пусть – не голой, а укрытой ковром мха и опада, рано/поздно ли, а захочешь подвигаться – разогнать в жилах кровь. И плетёнки-подмётки из травы не мешало опробовать/испытать, как себя поведут.
Нежить поднялся на ноги, и, за отсутствием пока лучших идей, захромал рассмотреть чуть поближе кое-что, много раньше подмеченное. Но до этой минуты было не до того, а теперь появилось и желание, и свободный досуг.
Подойдя вновь к тому бурелому над ложбинкой, в которой провёл прошлую ночь (он считал – лишь одну), - убедился, что глаза не обманывали. Это впрямь оказалась шерстяная ниточка из мотни, окаймлявшей края рубища крохи. Причём, сразу заметно: не случайно зацепилась и выдернулась, а нарочно оторвана и привязана вокруг веточки на двойной узелок.
Нежить поднял  глаза чуть повыше, и заметил ещё одну –  в небольшом отдалении, повязанную вкруг ствола молодого невысокого деревца.
Память, будто опомнившись, торопливо извлекла из себя и взметнула перед внутренним взором ворох новых картинок. Только Нежить всё равно удивился, наблюдая, будто со стороны, как намедни откусывал «бахрому» от подола (то-то вдруг поредела!) и привязывал нитки через каждые пару-тройку шагов, отмечая путь сюда от дороги. Просто вынес урок из печального опыта предыдущего углубления в лес, и на сей раз поступил по-другому?
В старом мире, ещё без привидений, данное объяснение оказалось бы самым логичным.  Но ведь в новом имелась вероятность получше! Крошка Нежить зажмурился, и усилием воли из двух выбрал вторую. И почувствовал, как на сердце становится ещё малость светлее.   
«Дора мне подсказала! И заставила сделать по-умному! Без неё - ни за что не сумел бы, ведь уже почти спал на ходу!»
Пару-тройку секунд он лелеял эту мысль, как садовник – драгоценный экзотический саженец, вроде бы приживавшийся, но пока не успевший пустить прочных глубоких корней. А потом Нежитю захотелось пройти дальше по отметкам из ниточек, чтобы каждая дополнительно подкрепила в нём веру, и проверить, уцелел ли до сих пор главный знак.
И тот тоже оказался на месте. Совсем близко от крайнего из «флажков» - на обочине, где земля уже лысая, но колёсам и грязи из-под них ни за что не достать, красовалась длиннейшая стрелка, глубоко и надёжно прорезанная по суглинку – заострённым сучком. Ветки часто так ломаются сами собой, и один из концов получается очень даже пригодным для чего-то подобного.
Сама палочка, кстати, обнаружилась здесь же - аккуратно уложенной вдоль центральной черты. Ни на волос не сдвинулась! 
Нежить поднял «стило» и провёл им, посильней налегая, по трём длинным чертам, из которых состояла стрела, ещё несколько раз.
Как бы ни обстояли остальные дела, но, хотя бы направление, откуда пришёл и в которую сторону топал, теперь стало достоверно известно.
А ещё: Нежить был бы впрямь совсем дурачок, если бы и на свежую – отдохнувшую голову, едва только вновь увидел свой знак, сразу же не дотумкал, где осталась родная деревня. Далеко позади - уже в полном дне пути, и часть ночи – в довесок. 
По всему выходило, что ошибся ещё в самом начале, и всё время уходил от села только дальше. А иначе - уже точно доплёлся бы, даже самым «прогулочным» ходом.
Зато шел, никуда не сворачивая: от грунтовки ответвлялись иногда совсем тонкие тропы, но, по счастью – ни единой широкой дороги, которой удалось бы заморочить впотьмах, и в тумане, который наполнял тогда голову, застил взгляд, и сманить на себе незаметно для него самого.
Получается, если хочет всё-таки возвратиться в деревню, ему нужно держать путь не туда, куда стрелка указывает, а в обратную сторону, и доберется до дома меньше, чем через сутки.
Только, Нежитю больше не хотелось домой. Ничего вообще ради: ни с целью подготавливать страшную месть, ни к уюту обжитого им угла чердака, где оставил/позабыл столько ценных и полезных вещиц, а ещё - крыша над головой, избавление от уже не смертельного, но всё-таки донимавшего холода, и припасы самой разной еды, и сушёные травы и ягоды – чтобы заварить кипятком.
Не теперь же, не прямо сейчас. Может статься, именно потому, что в полной мере уверился – в случае крайней необходимости, никуда тот не денется.  Хоть дорога к нему – не рукой подать, да, но - посильная, не такая уж долгая.
Но отправиться в неё сразу же Нежить не поспешил. Потому что, со всем жаром безусловной надеждой, мечтал снова поскорее увидится с Дорой. И притом – крепко помнил о правиле, столько раз им подслушанном в человеческом доме, когда взрослые поучали детей, что оно поневоле, как сейчас выяснялось, и ему самому привилось: «Если ты потерялся, сразу остановись, никуда не ходи, стой на месте, и погромче зови маму, папу или братьев, сестёр,  дядю, дедушку, - всех родных и знакомых, кто может оказаться поблизости».
К обстоятельствам Нежитя оно было ещё как применимо, - разве кроме того, что звать мог только мысленно. Оставаться на месте, где в последний раз виделись, показалось более чем разумным. Уж как минимум – на ещё одну ночь. Потому, что: вдруг, если чересчур далеко отойдёт, призрак Доры не сумеет отыскать его снова? У дороги по-прежнему два конца! Догонять по прямой, никуда не сворачивая, точно зная, что направился в лес – проще пареной репы. Но сейчас: угадает ли, повернул он обратно, или дальше пошёл? 
Даже, если вычертить на земле новый знак, вдруг не сможет его прочитать? Поймёт как-то неправильно?
Нежить не хотел рисковать. И не видел причин торопиться. Спешка всё только портить.
Ещё где-то с полчаса он гулял по грунтовке взад-вперед, нашел лужу, которая показалась чуть почище других, и с не самыми скользкими берегами, но не сразу напился, а сначала разделся на обочине догола и повесил рубище на кусток. Лишь затем, опустившись на колени и локти, осторожно подполз к водоёму и приступил к утолению жажды «по-звериному» - тянул мерзкую жижу губами, а ладони и стопы старался в это время удержать на весу. Получилось, и повязки сохранились сухими.
После – снова оделся, и вернулся в своё логово под бурелом, сгрёб с краёв внутрь ложбинки ещё больше лесного опада, натянул капюшон, спеленался получше, и опять с головой закопался.
Не особенно скоро, но всё-таки удалось вновь угреться достаточно, чтобы зубы больше не отбивали морзянку, получилось расслабиться каждой мышцей, и дальше Нежитю оставалось только ждать окончания дня. Впрочем, тот был уже на исходе, да к тому же – сам собою короткий.
Коротая остатние пару светлых часов, Нежить грыз сухари, вдругорядь вспоминая всё, что ведал о призраках из подслушанных сказок и подсмотренных краем глаза человеческих фильмов. То кино называлось «ужастики» или «мистика», духи в нём не всегда были злобные, куда чаще – только с виду пугающие. Большинство просто силились что-нибудь рассказать/донести, но словами через рот не могли, и лишь только поэтому донимали людей.
Как же всё-таки здорово, что с Федорой получается разговаривать мыслями!  И она – доброе привидение, Нежить не сомневался. Не нашёл ни единой причины, почему бы вдруг решила стать злой.
Но уже совершенно стемнело, а Дора до сих пор не пришла. Неужели, он её ненароком чем-то всё же обидел?
«В ноябре дни короткие» - продолжал твердить Нежить у себя в голове, как молитву: «Это просто ещё не настоящая ночь. Привидения любят появляться попозже – в самый тёмный глухой час. Вряд ли это окажется самый первый, или даже второй. Может – в третьем, в четвёртом».
Даже если он случайно уснёт – не беда. Дора может его разбудить. Или даже проникнуть внутрь сна – привидения и это умеют, любят и практикуют. Разумеется, лучше было бы свидеться наяву, но и так – тоже можно.  Почему бы и нет?...
Нежить двигался по дороге к селу. Очень быстро, не касаясь земли, не бежал, но как будто впрямь летел, словно тела у него больше не было – тоже стал привидением. Ночка выдалась тёмной, пасмурной, очень хмурой – на редкость, но глаза сделались куда зорче, чем когда-либо прежде, и прекрасно различали в ней вообще всё вплоть до самой мелкой тонкой былинки.
Вот уже и ворота, приоткрытые в точности на такую же ширину, как намедни получилось подвинуть тяжеленную створу.  Нежить юркнул в проём, прошмыгнул по двору до сарая, а потом – в его дверь, точно так же оставленную, как была, когда выскочил из неё, удирая со всех ног непонятно от чего и куда.
Уже медленнее пролетел до загончика Доры, но ещё не успел бросить внутрь даже самого мимолётного взгляда, как увидел напротив – огромного пожилого грузного человека, которого… он и правда его погубил? Просто врезавшись в ноги – умудрился убить? Так бывает? Даже, если случается, разве это по-честному? 
Человек не дышал, но глаза оставались открытыми, не моргали, но двигались на ужасном, осунувшемся, потемневшем лице. Нашли Нежитя и блеснули по-новому – как живая, всегда влажная радужка никогда не блестит. Сухим отсветом, словно крылышки дохлой мухи, или рыбья чешуйка, присохшая на рыбацком ноже, приснопамятным летом не отмытом, как следует.
Свежий зомби сидел, привалившись спиною к стене, на давненько неметёном деревянном полу, согнув левую ногу в колене, на котором вполне непринуждённо сложил обе большие, мосластые, перевитые венами, как бечёвками, кисти. И разглядывал Нежитя будто бы равнодушно. Без укора, и даже без заметного любопытства. Совершенно бесстрастно просто молча воззрился.
Потом медленно расплёл пальцы, поднял правую руку и перстом указал на загончик: посмотри, мол, туда.
Нежить глянул, и увидел подвешенную в глубине, на большой деревянной распорке, как положено – вывернутую мехом внутрь, и уже по всем правилам обработанную – хорошенько отчищенную от мездры, но пока не просохшую козью шкуру.
В круговерти деревенского быта, ему прежде уже доводилось натыкаться на подобное штуки.  Один раз даже выдался случай подсмотреть, каким именно образом получают такой результат.
Но тем убитым козлам, и всем кроликами никогда не давали имён, или Нежить попросту их не знал, ни к кому из них не был привязан, и тем более - не любил, как Федору.
Мех, свисавший бахромой по краям снятой шкуры, стал теперь даже чище, чем раньше, но остался цвета жухлой прошлогодней листвы, облетевшего леса, голой после уборки урожая огородной земли.
Со спины протянулась рука зомби и легла Нежитю на плечо. По сравнению с тщедушным мелким тельцем – громадная, как лопата, которой по зиме гребли снег во дворе, за воротами, и повсюду, где ещё появлялась нужда.
Очень мирно легла, вовсе не тяжело, а как будто бы даже (только вот, непонятно, с какой стати?) по-родственному.
Полежала немного, потом приподнялась и легонько осторожно похлопала. Точь-в-точь как приунывшего, очень юного внука.
«Да, такие у нас тут дела» - сообщал этот жест: «Ничего не поделаешь. Наши деды так жили, завещали отцам, отцы – нам, я – тебе. Привыкай».
Лишь теперь Нежить отмер и задёргался, мигом освободившись от стылой мёртвой ладони.  Прянул прочь из сарая, и… проснулся в своём логове под бурелом, а в прорехи опада над его головой вновь сочился дневной пасмурный свет.
Кроха сразу же вылез на него целиком, кое-как отряхнул и оправил на себе одежонку, бросил самый последний долгий взгляд вокруг, чтобы больше уже не оглядываться, всхлипнул несколько раз, шмыгнул носом, втянул воздух через сжатые зубы, тяжело длинно выдохнул, развернулся кругом, и похромал потихонечку в направлении грунтовки. 
По пути он много раз останавливался и отвязывал с веток путеводные ниточки – ведь ещё пригодятся, а здесь стали уже не нужны.
Оказавшись опять у дороги – на её неширокой обочине, ненадолго замешкался над «стрелой»…  но решение уже было принято. Возвращаться в деревню – нельзя. Ни за что, никогда, ни на день, ни хотя бы на часок или два, чтобы заново пересобраться в долгий путь по-другому – по-умному. Да, покинутых там вещей – очень жалко, и они ещё как пригодились бы, но в то утро бедный маленький Нежить охотнее сиганул бы с разбега в трясину, чем зашёл бы за ними. 
«Если Дора захочет, то разыщет меня где угодно» - так он выбрал себя утишать.
 «Привидения и на это способны.  Ещё как! Одна женщина-призрак из фильма аж в другую страну переехала вслед за главным героем. И во сне…» - тут его мысль споткнулась, Нежитя передёрнуло, но он всё же заставил себя думать её до конца:
«И во снах тоже будет – обязательно будет! - всё-таки навещать. Но не так, как в последнем!  Этот сон у нас просто украли. Просто, так уж случилось, что на сей раз другому привидению удалось отыскать меня первым, раньше Доры. Как ведётся у духов – чтобы что-то сказать/показать. И сказал/показал. Можно быть, теперь он успокоится. Больше не потревожит. Не прицепиться, чтобы следовать по пятам, куда я ни пошел бы, и кошмарами мучить. Он ведь тоже как будто бы не особенно злой – этот бедный невезучий старик».
Но ведь было и тело. Пустой труп без души. С рыбьим взглядом. А что, если оно впрямь обратилось в настоящего зомби? Раз уж выбрал верить в призраков, поневоле придётся  допустить и такую возможность.
Представления о зомби у Нежитя, так уж вышло, сложились весьма своеобразные. Ведь ни в сказках, ни в книгах, которые вечерами читались вслух у детских кроваток, слишком страшных чудовищ никогда не водилось. А события в паре «чёрных комедий» про них - показались до того далеки от реальности, что в памяти задержался разве что «пластилиновый» грим бездарных актёров, исполнявших роль «живых мертвецов». В качестве иллюстрации, да и то – приблизительной. Чересчур уж топорно схалтурена.
Основные же сведения были им почерпнуты из подслушанного длинного разговора двух людей, обсуждавших кино. Фильм они обсмеяли, но затем – принялись вспоминать и делиться  местечковыми древними суевериями, оказавшимися куда правдоподобнее, и страшнее, чем любое кино.
Но сначала хорошие новости: настоящие зомби – явление крайне редкое. Поднимаются всегда поодиночке, а не толпами шляются. Не бывает такого, чтобы встало сразу целое кладбище, хоть какими поливай химикатами или даже волшебными зельями, и читай нараспев гримуары в переплётах из человеческой кожи. Никому не удастся намеренно сделать зомби из какого угодно покойника, и тем более им управлять.
Теперь об остальном: настоящие зомби получаются только из недавно преставившихся. Потому, что тоска тела по отлетевшей из него раньше срока душе порой слишком сильна. Вот, она-то их и поднимает, а потом превращается в ненависть. Зачастую – к убийце, или если кто-нибудь раскопает могилу, неудачно пошутит где-нибудь рядом с нею, скажет бранное слово.  В общем, чем-то обидит свежего мертвеца.
Иногда даже может оказаться достаточно обнаружить «заложника» где-нибудь на болотах, и сбежать, так и не оказав ему должного уважения в виде организации правильных похорон.
Такой труп может встать. И отправиться вершить месть мёртвой плоти. И пойдёт за обидчиком, пускай сто раз случайным, хоть и медленно, но ничем не отвлечь, и следы – не запутать, чуя жертву не обычным чутьём, а особым мистическим чувством. Потому и не выйдет подменить цель, которую выбрал зомби, на кого-то другого. Ведь случайные люди им совсем не нужны.
Если всё-таки настигают физически - расквитавшись по полной, рассыпаются прахом.  А до тех пор могут сколько угодно таскаться. На ходу - разлагаясь, как обычные трупы. Но даже уже в виде голого и сухого скелета, на котором и мышц-то не осталось совсем, и давно порвались сухожилия – не улягутся смирно кучкой старых костей, не разваляться прежде, чем добьются-таки своего, продолжают искать и преследовать. Ни за что не отстанут.
От них можно только дальше бежать. Чем быстрее, тем лучше. Чтобы между тобою и ковыляющим следом зомби пролегло по возможности больше дней пути, лесов, рек и озёр, гор, морей, океанов, ледяных и песчаных пустынь. Только тем и спасёшься. Может быть, повезёт, и успеешь загнуться по дороге как-нибудь по-другому.   
Нежить решил действовать именно так. Не галопом сразу на четырёх, а всего лишь на двух, да ещё и хромая на обе, но старался шагать побыстрее. Проверять самолично, вправду ли за ним гонится ненавидящий труп без души, или всё-таки нет, кроха не собирался. Есть такие ситуёвины, братцы, когда самое лучшее – сразу же удирать не оглядываясь при малейшем намёке на них.   
Направление выбрал, разумеется, прочь от деревни – в никуда.  В Неизвестность,  которая представлялась отныне не такой уж и страшной - по сравнению с тем, что могло оказаться/поджидать позади. 
Если только самодельный указатель - не врал. А точнее: сам себе не подвёл, и намедни начертил его правильно. Нежить выбрал крепко верить в последнее, а иначе… избери он другой вариант – рисковал бы тем, что ноги подкосятся, и он просто свернётся на суглинке в дрожащий клубок, обездвиженный ужасом так же верно, как если бы настоящим чьим-то сильным и жестоким ударом перешибло хребет. 
Так он шел, и хромал, ковылял еле-еле «приставным» мелким шагом, разве только не полз по-пластунски  день и ночь напролёт, и ещё одни целые сутки. Над его головою плыли тучи – на фоне других туч, посветлей и повыше, не спеша затянувших небеса впрямь как будто бы ватным, очень толстым и сырым одеялом без единой прорехи. Начался бесконечный мелкий муторный дождь, и одёжка на крохе мал-по-малу вновь промокла насквозь, хоть снимай/выжимай.
Зато лужи стали шире и чище, и напиться из них снова можно было не раздеваясь. Всё равно холоднее и мокрее не станет.
По обеим сторонам очень медленно, с каждым часом - чуть сильнее шатаясь, плыл навстречу, а затем оставался за спиной такой разный в мелких всяких деталях, но по-прежнему в целом – одинаковый лес.  Вековечные сосны и вечно мрачные ели, и всё тот же подлесок из робко затесавшихся меж стволов великанов, голых по предзимнему времени, лиственных.
Но когда-то же что-то должно было всё же перемениться, и в какой-то из моментов грунтовка вдруг взяла, да влилась, как приток – в куда более полноводную реку, в настоящую трассу, закатанную пусть не в новый, но всё же – асфальт.
Нежить брёл вдоль неё по обочине, но как долго – сам уже не сказал бы/не вспомнил бы.  Время вдруг потеряло для него всё былое значение. Сил осталось глядеть только под ноги, и лишь изредка поднимать взгляд повыше, чтобы сразу опять уронить. Мимо с рыком и грохотом проносились машины – легковые, автобусы всех калибров, дальнобойные фуры.
Нежить больше не прятался: перестал сразу падать в придорожный бурьян, или просто расстилаться плашмя, едва только заслышав вдалеке басовитый механический рык, как он делал на грунтовой дороге. Ведь теперь тяжкий рокот сразу многих моторов обтекал кроху вовсе непрерывным потоком – не совсем однородным, но паузы настоящей тишины и покоя постепенно исчезли совсем. 
Тем не менее, ни один из водителей/пассажиров, кажется, до сих пор не споткнулся глазами об него, как о нечто достойное остановки вне плана - лишь затем, чтобы выяснить, что же всё-таки это такое.
Может, просто не вглядывались.
А ещё: маскировка на Нежите в свой черёд продолжала служить верой и правдой, выполняя работу, для которой сам её изобрёл - растворяла в окружающем серо-буро-коричневом, грязном, мокром, холодном, полном мусора мире, хоть и шёл не таясь – в полный рост.
То, что всё-таки двигался, из машин вряд ли было заметно – на таких-то, как здесь, скоростях. А когда день угас окончательно, так и вовсе – превратился в настоящего невидимку для любых человеческих глаз.
Но и сам к тому времени уже мало что видел от безмерной усталости. И в тот бампер – задний бампер задрипанной легковушки, чуть не вмазался носом.  Хоть водитель и включил, как положено, «аварийку», и вовсю суетился вокруг, распахнув одновременно и капот, и багажник, и зачем-то - сразу обе передние дверцы.   
Незадолго до этого человек сам, без помощи кого-либо ещё, выкатил свой заглохший «жигуль» на обочину, и теперь изо всех сил пытался как-то реанимировать в тусклом свете налобного туристического фонаря на подсевших уже батарейках - теми средствами, что имелись у него при себе.
Нежить взялся рукам за внезапно материализовавшийся прямо перед ним, весь обляпанный грязью, металлический длинный толстый брус, и застыл. Но не слишком надолго.
Едва отмер – тот час же поднырнул и пополз под очень сложно устроенным ржавым брюхом машины – к той из двух приоткрытых дверей, от которой дистанция до копавшегося под капотом водителя показалось чуть-чуть безопаснее.
Снова вынырнул прямо из-под порога, а потом, пригибаясь как смог ниже - перетек за него, и пробрался, наконец, в настоящее и по правде сухое тепло, терпко пахнущее одновременно много чем занимательным, но сильнее остального – бензином.
Изо всех сил стараясь не оставить слишком много мокрых грязных следов, прополз между передних сидений, и поглубже забился в свободный уголочек под заднее. Натянул капюшон, спрятал руки и ноги, скукожился, и тотчас отрубился – ухнул сразу до донца забытья столь глухого, что уже не грозили никакие ни глюки, ни сны, ни плохие, ни радостные.
- - -
- А тебе самому оно - как?! Неужели, нормально?!
Женщина голосила чуть не прямо над ухом, очень громко и грозно.
- Нормально тебе ездить на такой вот машине?! Настоящая свалка! Мусорка на колёсах! И воняет помойкой!
- Тебе что вообще надо?! – тоже близко - совсем рядом взвыл мужчина аки волк, только что угодивший в капкан, да не лапой, а кое-чем почувствительней. 
 - Тебе надо доехать?! Или эта поездка - просто повод снова вынести мне мозги?!
- На таком?! – возмущение женщины набрало обороты, зазвенев циркулярной пилой: - На таком и бомжи не поедут! Я уж точно на таком не поеду! И зачем мы её только купили?! Чтоб она провалилась! Чтоб она развалилась поскорее совсем! Лучше уж на такси!
- На такси?!! – мужской голос из тоскливого волчьего воя мгновенно превратился в рёв быка на арене для корриды, когда бандерильеро вонзает ему в холку пятую бандерилью: - Знаешь, сколько сдерут?! За такие деньжищи - знаешь, сколько раз можно заправлять полный бак?! На такси!!! На такси!!! Хорошо! Вызывай!
- Не поеду, если не приберешься!!! – женский ор умудрился взобраться на какой-то уж совсем небывалый для обычной человеческой глотки уровень децибелов: - Сколько можно просить?!! Разгреби, наконец, этот хлам!!!
Но потом, неожиданно, она вмиг будто сдулась, словно шарик, который так и не завязали, а теперь вот и вовсе упустили из пальцев, и уже почти слёзно принялась причитать:
- Это ведь уже самый настоящий «Синдром Плюшкина»! Точно! Тебя надо лечить!
- Нет уж! – рявкнул мужик.
И пролаял басовито, отрывисто, хрипло, словно старый цепной алабай:
- Нету! У меня! Никакого! Синдрома!
- Нету, значит? - как обычно бывает, непролитые слёзы переплавились в яд, и женщина зашипела с новой злостью и холодом:
- Хорошо. Докажи мне. Разгреби эту свалку. Пора выкинуть лишнее.
- У меня здесь нет лишнего! – истерически взвизгнул бедный мужик.
- Я хотела сказать: всё старьё. Всё тряпьё, на котором есть дырки, или пятна на самом видном месте, которые уже не отстирать. Всю рванину, все футболки растянутые…
- А чем вытереть руки?! – снова встрял мужской голос:  - Чем стекло протереть изнутри, мыть машину снаружи?! И в чём мне это делать?! В костюме деловом, и при галстуке, да?!
-…Всё, что сломано много лет, и не чинится. Полинявшие кепки. Все дырявые кеды, кроссовки, и ботинки, которые отказались брать в ремонт…
- Они тоже нужны!!!
- Сразу столько?!! Для чего тебе столько?!!
- Ты просто не понимаешь! Мне нужна и «рабочая обувь» тоже! Та, которой не жалко!
- Сразу столько? – повторила женщина свой вопрос: - Вот такой? Без подметки?
- Это же натуральная кожа!
- «Синдром Плюшкина» это натуральный – с горьким вздохом окончательно подытожила женщина: - Приберись хоть в машине. О балконе, кладовке и даче я уже замолчала. Но машину все видят. Ты же ездишь на ней. Оставляешь стоять во дворе. Разбери хлам в салоне. Пусть хоть здесь будет чисто. Ведь сейчас даже некуда сесть.
- Пассажирское чистое!
- Я про задние. И оттуда воняет. Помойкой. Сам-то как этим дышишь? Приберёшься? Мы договорились?
- А как же наша поезка? Мы с тобой собирались…
- Чем быстрей наведёшь тут порядок, тем быстрее поедем!
Это было последнее её слово, и тот час же послышались, удаляясь, шаги по асфальту. Через долю мгновения прямо над головой затаившегося крошки Нежитя оглушительно грохнуло – очень близко и резко. Всё вокруг содрогнулось и что-то небольшое, лёгкое и пустое, покатившись, упало и стукнуло аккурат по затылку. Хорошо хоть не сильно.
Вероятно, распалённый скандалом мужчина хлопнул дверцей, как порой говорят: «со всей дури», изливая досаду - вложил в действие максимум ярости. 
Вслед за этим, раздался и его быстрый топот, убегающий в неизвестную даль, а затем – снова голос, звучавший с каждым шагом всё глуше: «Подожди! Мы не договорили! А куда мне прикажешь девать…». Дальше стало совсем неразборчиво и совсем растворилось в остальных разных внешних шумах.
Соблюдая предельную осторожность, Нежить отодвинул краешек капюшона и огляделся вокруг. Что ни миг, заново цепенея от страха, колотившегося в животе и груди, в остальном ставших будто бы совершенно порожними.
Где находится, как он тут оказался – вроде не позабыл, только воспоминание получилось довольно расплывчатым, да и воспринималось тогда всё по-другому. Абсолютно не так, как сейчас! А точнее – никак: без раздумий и каких-либо чувств. Но теперь они снова разом все навалились - толпой сельского хулиганья на местного отщепенца, и пинали ногами отдохнувший, на беду для себя – полноценно, даже слишком уж ясный рассудок.
Бедный маленький Нежить обнаружил себя в том же самом уголочке под задним пассажирским сидением старого «жигуля», куда сам же накануне забрался своей собственной волей – никто не принуждал. Под собой – заскорузлый донельзя грязный коврик, а сверху нависала, угрожая обвалом, основанием – занимая целиком оба задних сидения, но вершиной потолок всё же не подпирая, необъятных размеров - гора разнообразных предметов.  Большей частью аккуратно прикрытая шерстяным старым пледом - когда-то, когда был ещё новым и чистым, в золотисто-белоснежную клетку, но сейчас – в бежево-сероватую, и с коллекцией разнообразных пятен и некрупных прорех там и сям.
Край покрова, наверное, лишь недавно откинули, явив тусклому свету  склад одежды и обуви, пластиковых бытовых разных ёмкостей, большей частью пустых, и картонных коробок всех калибров, жестяные коробочки, и какие-то от чего-то длинные рукоятки, мотки проволоки, проводов и обрезки металлических профилей, куски дерева, часть неведомого, угрожающе сложного механизма в чёрной смазке, припорошенной пылью и в налипшем текстильном пуху. Разные инструменты: сантехнический ключ, разводной ключ, и гаечные, парочка монтировок, молотки и отвертки, и заржавленный лом. И цветные пакеты - набитые так, что бока чуть не лопались, из которых торчали те же палки, железки, рукоятки поменьше, разные инструменты: разводные ключи, и свисало тряпье. А ещё: старый чайник, абажур и веселенький детский горшок.
Но зловоние шло не оттуда, а из другого мешка, сиротливо и как будто стыдливо разместившегося наособицу на полу, как и Нежить, и уже напустившего под собой лужицу дурно пахнущей жижицы. Судя по ароматам, в  нём не первый день гнили обычные пищевые отходы. Вероятно, их когда-то прихватили с собой, чтобы выкинуть где-нибудь, где - по неким резонам, несомненно - разумным, показалось удобнее. Но, за прочими хлопотами, просто не успевали, и поэтому раз за разом откладывали.
В деревенском быту все такие отбросы или шли на корм свиньям, или – если уже слишком протухли – пополняли компостную кучу. Крошка Нежить питал к ним те же самые чувства, что и люди, и старался лишний раз не мараться обо что-то подобное. В этом плане он был довольно брезглив. 
Зато всё остальное…
Если бы обнаружил эдакий «Клондайк» - в другом месте при иных обстоятельствах, восторг крохи вполне смог бы сравниться с ликованием жертв настоящей «золотой лихорадки», раскопавших у себя на делянке перспективную жилу.
Но сейчас ситуация больше напоминала положение расхитителя древних гробниц – на пороге роскошной сокровищницы. Того самого, у которого прямо за спиной вдруг сработал хитрый жреческий «антивор», уронивший из паза в потолке плиту весом не в одну сотню тон, и она заблокировала лаз обратно к свободе.   
Убедившись, что в непосредственной близости пока не наблюдается представителей человечьего племени, Нежить сразу же начал ползать по салону от дверцы до дверцы в безнадёжных попытках хоть с какой-нибудь сладить/открыть. До сих пор, ему доводилось видеть их изнутри только по телевизору, да и то – очень редко и мельком, и поэтому дёргал не одни только ручки, но и кнопки, и другие – любые выступавшие части.
Но машина была заперта. Кто оставит свой автомобиль, пускай даже это виды видавший «жигуль», не закрытым, когда мимо слоняются толпы городской оборзевшей шпаны, и фланируют  одиночками ещё более подозрительного вида типчики?
Пригибаясь пониже, чтобы всё-таки самого не заметили, Нежить выглянул через лобовое стекло – посмотреть, что снаружи, и увидел обновившийся окружающий мир, целиком состоящий из громадных, вширь и ввысь – неохватных глазами, вертикальных бетонных серых стен. И рядов тёмных прямоугольников одинаковых окон. Одновременно - столько, сколько и за всю целиком предыдущую жизнь-не_жизнь не успел ещё перевидать!
Это, кажется, называется «Город», но смотреть про него в «Новостях», и впервые оказаться самому в настоящем – очень разные вещи. Крохе вдруг показалось, будто стены начинают крениться сразу все в его сторону, и с минуты на минуту обрушатся, погребут под собой и раздавят.
С резким выдохом, из которого обязательно получился бы визг, повстречайся тот всё-таки по дороге с подходящими связками, Нежить прянул обратно в свой привычный уже уголок и свернулся в дрожащий клубок.
Мимо вновь потянулись часы. Но, в конечном итоге, всё когда-то кончается. Снова, раздались, приближаясь, шаги, что-то заскрежетало, и ближайшая дверца внезапно распахнулась с дребезжанием и резиновым скрипом. Разумеется, не сама по себе, а рукой человека, который всё-таки возвратился, и с ходу принялся за уборку. 
Первым делом он схватил, вытащил, матерясь, и швырнул на асфальт протекающий мешок с кухонной гнилью, дальше – начал копаться в оползающей свалке остального добра.
Небольшой, вновь подсохший и вполне аккуратный, пахнущий, как положено, только старым тряпьем, комок ветоши на полу у порожка – то ли просто до сих пор не приметил, то ли, что вероятнее, не спешил делать центром внимания, пока не разберется с остальным бардаком.
Раз за разом подхватывая там - пакет, тут - коробку, мужчина то засовывался внутрь салона по пояс, но опять исчезал, теперь всё-таки оставляя дверь машины открытой. Ведь сейчас он постоянно крутился где-то рядом, и мог за нею краем глаза присматривать. Да и вряд ли дворовое пацаньё впрямь настолько уж борзое, чтобы пробовать влезть или что-то стянуть при хозяине.
Человек не увидел, как кучка тряпок вдруг зашевелилась, ожила, перекинулась за порожек, плюхнулась на асфальт, а потом – заползла под «жигуль». И из прочих людей-горожан, как ни много или мало их в тот момент оказалось вокруг, ни один не заметил ничего необычного. Или - просто моргнули, и решали у себя в голове: «померещилось».
- - - - -
(продолжение в документе «Нежить – черновик 2»)

Нежить. Черновик 2, продолжение черновика 1.
(…)
Раз за разом подхватывая там - пакет, тут - коробку, мужчина то и дело засовывался внутрь салона по пояс, и опять исчезал, оставляя дверь машины открытой и почти без присмотра.
«Всё же вряд ли дворовое пацанье обнаглеет  настолько, чтобы пробовать влезть и угнать, или что-то стащить при хозяине, у него на глазах», - вероятно, он рассудил как-то так. А не «что там тащить?» и «кому эта развалюха нужна?». Ведь ему-то самому вообще всё было дорого.
Расставляя коробки с пакетами на капоте и вдоль борта машины, человек тянул время перед тем, как придётся всё-таки выбирать, с чем сумеет расстаться, и продумывал способы загрузить салон заново как-нибудь покомпактнее.
Человек не увидел, как кучка тряпок вдруг зашевелилась, ожила, перекинулась через порожек, плюхнулась на асфальт и немедленно юркнула «жигулёнку» под днище.
И из прочих людей-горожан, как ни много или мало их в тот момент оказалось вокруг, ни один не приметил ничего необычного. Или - просто моргнули, и решили у себя в голове: «померещилось».
- - - - -
Говорят, мегаполисы разбивают сердца и пускают по ветру надежды, убивают мечты, отбирают последние силы и даже саму душу у решившихся переехать в них провинциалов.
Это не совсем так.  Хоть и толика правды тут тоже всё-таки есть.
Но, в конечном итоге, всё решает удача. А ещё - уровень тех запросов, которые предъявляются к городу. Что губить, что развеивать, если ни мечты, ни надежд - вовсе не было?
Для таких «понаехавших», чьи потребности остаются максимально просты, города простираются вширь и вглубь океаном самых разных возможностей утолять их столь полно, как в деревне ни за что не получится. Даже во стократ большим трудом.
Но, конечно, и готовность закатать рукава – тоже очень важна. Пошевеливаться, а не сиднем сидеть в ожидании некой «манны небесной». Только не цепеней, двигайся хоть куда-нибудь, и начнёшь натыкаться, что ни шаг, на дары.
Крошка Нежить не сумел слишком долго пролежать под машиной, притворяясь тряпьём. Там ему очень скоро снова стало так мокро и холодно, до того неуютно, что все страхи опять притупились, побледнели, утратили вес. Зато в полный рост выпрямилось, выступая на внутренний «первый план», наиболее сильное в те минуты желание – поскорее вернуться в тепло.
Не в салон «жигуля» - там давненько уже было не жарче, чем снаружи на улице, ведь мотор заглушили уже очень давно, а открытая дверь – окончательно выстудила. Кроме прочего, Нежитю не хотелось оказаться в нём опять, как в ловушке, запертым без возможности в любой миг выбраться самому.
Зато он уже видел в основании ближайшей стены, совсем близком к асфальту, не снабженный ни решёткой (в те года их не везде ещё ставили), ни дверцей, квадратный лаз куда-то во тьму. В новую неизвестность, но готов был рискнуть.
На глазок, вход казался подходящих размеров, чтобы юркнуть в него, но при этом для людей – слишком маленький. Ни за что не пролезут, что являлось дополнительным плюсом. Путь к дыре намечался прямой, дополнительно ничем не загороженный, и длиной всего-навсего в пару-тройку человечьих шагов.
Нежить выбрал решиться.  Собрался окончательно с духом, и метнулся из под брюха машины так быстро, как смог. Вспрыгнул в продух подвала, на секунду задержался в просвете, присмотрелся, принюхался, а затем - аккуратно спустился в не такой уж и густой для его зрения полумрак.
Тут опять пригодились его длинные цепкие руки: для начала повис, ухватившись за внутренний край, а потом стало можно и спрыгнуть, ведь осталось совсем невысоко.
Подвал был необъятен – громаднейшее, на взгляд Нежитя, помещение с бетонными в пятнах стенами, из которого в обе стороны открывались проёмы – очевидно дверные, только без самой двери, вероятно - в соседние секции. Входы/выходы в человеческий рост высотой. Это крохе не очень понравилось.
Зато здесь оказалось впрямь немного теплее, чем снаружи под небом, и сравнительно сухо.
Вместо пола (или сверху на нём) громоздился настоящими дюнами толстый слой песка, пахло кошками и сырою разрытой землёй.
В остальном помещение оказалось пустое, не считая протянувшихся вдоль стен нескольких разнокалиберных труб, из которых какие-то были голые, а другие - спелёнаты, на вид, в толстое одеяло, перехваченное поверх частыми стяжками. Но местами изоляция почему-то оказалась разодрана, и вниз свешивались длинные лоскуты.
Почти сразу же Нежить обнаружил, что последняя эта труба, подо всей её странной одёжкой - до того горяча, что участков, на которых обнажалась совсем, невозможно касаться подолгу даже сквозь подол рубища, а не то обожжешься.
Тем не менее, кое-как приспособился - с помощью упомянутых выше лоскутов, оторвав часть из них окончательно.  После нескольких неудачных прикидок, кроха заново обвязал ими оголенный участок трубы так, что стало возможно самому растянуться поверх, и хорошенько прогреться без опаски свариться вкрутую.
Разумеется, это был временный вариант, подходящий лишь на несколько первых часов, чтобы высушить рубище и повязки на ладонях и стопах, и дать телу набраться тепла впрок – вдруг получится? 
А пока всё неспешно происходит своим чередом, хорошенько обдумать, каким именно образом можно будет устроить для себя тут убежище более капитальное и удобное, для чего предстояло многое раздобыть.
Ну, что ж, это для него не впервой – добывать. Здесь ведь тоже вокруг люди живут. Причём, Нежить не сомневался (ведь об этом слишком многое криком кричало) – обитают куда в большем количестве, и намного кучнее, чем селились в деревне.
На селе для него тоже было когда-то всё пугающе ново, непривычно, но ведь справился как-то. И при том, что явился туда хворый из-за сломанных рёбер. Почитай - доходягой, настоящим калекой. Но – прижился, освоился. Обживётся и в городе.
- - - -
Не прошло и недели, как Нежить уже свил под горячей трубой что-то среднее между гамаком и гнездом птички «ткачика». Подвесил на неё в том пространстве, которое оставалось до песчаного пола, очень ловко связав из распоротой на подходящие полосы человеческой плотной зимней одежды и настоящих веревок.
Сена в городе не было, и поэтому изнутри пришлось выстлать газетами, чтобы лучше сохраняло тепло, а ещё – для опрятности. Ведь их можно менять, сохраняя жильё в чистоте, и добыть – легче лёгкого! Что ни новое утро: одни люди - приходят и рассовывают по всем прорезям плоских, но довольно широких и очень длинных шкафов, укреплённых на стене первого этажа каждого из подъездов.  А другие - вероятно, жильцы – весь последующий день вынимают, разбирают прямо там же у шкафа, и большую часть бумаги – выкидывают в специально подставленный снизу короб для макулатуры.
На приклеенном на картонном боку белом прямоугольнике офисной А4 так и было написано – шрифтом самым жирным из всех, какой можно вместить: «Для макулатуры!!! Пищевые отходы, бутылки, стаканчики из-под кофе, упаковки из-под снеков, фаст-фуда, шаурмы и т.д. - не кидать!», подпись: «Администрация», и жильцы подчинялись.
Остальные строительные материалы и другие полезные вещи крошка Нежить добывал из квартир, глухой ночью забираясь в те из них, где беспечные обитатели оставляли приоткрытыми форточки.
Воровство, даже мелкое, тайное, без намёка на прямое насилия, всё равно – дело подлое. Недостойное, низкое, как его ни верти. Никому не советую.
Но порою жизнь ставит перед выбором лишь из двух вариантов: «укради или сдохни», а у бедного крошки… непонятно кого, но уж_точно _не_зомби, так и вовсе: с того самого дня, как отрылся, не бывало других. 
Целых десять битых лет напролёт Нежить практиковался в незаметной кратьбе, и пусть новая - городская среда отличалась от родной деревенской, но лишь формой - не сутью. И смекалки малышу всю дорогу было не занимать.
А ещё он отлично умел лазать по стенам, в том числе и таким, о которых ни один человек не подумал бы, что пригодны для этого - вертикальным и совсем гладким на вид.
Только, пальчики Нежитя – тонкие, цепкие, тренированные - всё равно умудрялись находить и использовать на любых - все мельчайшие, неприметные глазу шероховатости. Бугорки, ямки, трещинки, швы панелей, отделки и кладки.  Обхватить и заполнить их своими подушечками – так, что будто приклеивались, и земному тяготению становилось мудрено отодрать.
Пальцы стоп у него в полной мере обладали такими же свойствами, малый вес и умение грамотно его распределять – дополнительно помогали никогда не срываться.
Кстати, если вдруг кто-то не знает: в человеческом скалолазании, как ни странно покажется всем, ещё не увлекающимся этим видом досуга, как раз ноги исполняют ведущую роль. Руки – только ассистируют им.  И, когда приучаешься не держать локти «в блоке» (согнутыми, напряжёнными),  привыкаешь по возможности сохранять постоянно прямыми – устают куда меньше.
Кроме прочего: чем тощей твоё тело, чем теснее удаётся прижимать к стене бёдра, тем надёжней стоишь (да, на стенах – стоят) и сил тратится меньше.
Тем не менее, Нежить вскорости начал устанавливать для себя там и сам – всюду, где получалось, дополнительные небольшие «зацепки». Неприметные, но всё-таки подозрительные, если бы кто-то самый глазастый и въедливый их однажды заметил, и задался вопросом: «для чего из фасада торчать шляпки этих всех саморезов, вкрученных не совсем до конца?».
И веревками – тонкими, но подходящей для его веса крепости, иногда тоже пользовался. В основном для страховки: потому, что сорвавшись чересчур уж большой высоты даже кошка, приземлившись на лапы, как они все умеют, всё равно разобьётся. Или так покалечиться, что потом будет долго болеть. Крошке Нежитю не хотелось хворать, и поэтому - выбрал перестраховываться.
И не только лишь в лазании. Ведь, помимо опасности при случайном падении, как ни мало оно вероятно, сломать сразу слишком много костей, существует бесконечное множество других всяких напастей.
Например, по подвалу, хоть не часто, но порой всё же шастали люди. Кто – в рабочих спецовках, а другие – в смрадном старом дранье, и последние даже оставались иногда ночевать.
А на продух - всё-таки приварили однажды целых шесть кусков арматуры! Хорошо, хоть не частой «решеткой», а не очень-то плотным «рядком».
Крошке Нежитю повезло в это время оказаться снаружи, и вдвойне посчастливилось ещё раньше свести крепкую дружбу с полотном от ножовки, и иметь представление, где его поскорей раздобыть.
Но сколько же сил и времени он потратил, сколько пота пролил, пока выпилил, наконец, этот долбанный прут! Лишь один, но больше и не потребовалось. Между теми, которые оставались нетронутыми, даже не приходилось протискиваться, обдирая бока.  Снова сделалось можно влезть и вылезть свободно.
А ещё: разобравшись с самой главной проблемой, кроха тот час же изобрёл хитрый способ, как извлечь из сложившейся ситуации – выгоду для себя. Как об этом принято говорить: «из лимона выдавить лимонад». И приставил обрезок обратно, обвязав оба стыка неказистыми серыми тряпочками таким образом, чтобы и держали надёжно, и служили маскировкой для них. 
На любой посторонний беглый взгляда, с арматуриной всё по-прежнему оставалось как будто бы в абсолютном порядке, и в ремонте она не нуждалась. В то же самое время, Нежитю и другим постояльцам подвала – беспризорным дворовым котам с кошками, для которых он на ночь всё-таки вынимал прут совсем (исключительно, чтобы не орали под продухом), сразу стало немного спокойнее.
А потом, чтобы сделать свою жизнь ещё в несколько крат безопаснее, Нежить начал искать входы и в другое подвалы, или даже проделывал лазы туда собственноручно, совершенствуя упомянутый выше способ калечить решетки, и изыскивая в ходе практики новые.
Находя те, которые отвечали всем требованиям, с каждым месяцем становившимся строже, он устраивал для себя новые – запасные уютные логова с обогревом, и схроны самых необходимых вещей. Но не то и другое – одновременно, или близко друг к другу. В гнезде Нежить хранил только самых необходимых предметов, остальное – складировал хоть обычно и в том же самом подвале, но всегда – на порядочном отдалении, и очень тщательно маскировал. 
Потому, что «подальше положишь, зато – точно найдёшь». Лучше уж прогуляться лишний раз, покопаться подольше, чем утратить разом всё нажитое, а потом – начинать обустраивать быт с нуля, снова – без специальных инструментов, которые облегчили бы труд.
Время – месяцы, годы продолжавшие течь своим чередом, подтвердили, насколько крошка Нежить был прав.
Одни гнёзда, и даже наиболее потаённые схроны, обнаруживали и разоряли бомжи. Забирали те вещи, которые находили ценными для себя, остальное – раскидывали, расплетали, ломали, отвязывали, приводили в негодность и пачкали. Гадили и блевали прямо там же, где спят. По-другому сказать, показали себя хуже свиней в настоящем деревенском хлеву.
А другие – иногда разбирали деловитые люди в спецовках. После их посещения место делалось снова девственно чисто, будто вовсе нетронуто, и совсем ничего не найти, разве кроме какой-нибудь мелочи, вроде оторвавшейся пуговицы или одинокого мелкого самореза, который всё-таки не заметили у себя под ногами.
А иные подвалы – затапливало. Заливало – хорошо, если просто водой, а не тем, что текло по самым толстым из труб. В таких случаях Нежить сам старался поскорей «переехать», то есть – перебазировать весь накопленный непопорченный скарб – в другой схрон, где покамест всё благополучно.
Общее число гнёзд и складов, таким образом, не было постоянным, постоянно колеблясь от десяти до пятнадцати.
И работа как по их поддержанию в состоянии, пригодном к использованию, так и по обустройству/наполнению добром новых – взамен кем-то опять уничтоженных, соответственно, тоже никогда не кончалась. Стала обыкновенной повседневной рутиной.
Воровал Нежить тоже с умом. Очень хитро, продуманно, применяя весь опыт, привезённый с собой из деревни. Не считая самых первых недель, больше не промышлял в том же доме, где в подвале устроил одну из своих баз. Никогда не тянул из сразу многих квартир – в одном здании, и тем более – расположенных по соседству друг к другу. После каждого предыдущего «дела», для нового выбирал дом подальше. Продвигался пунктиром по широкому кругу, который, даже если замкнётся когда-нибудь, там уже всё забудут. Если всё-таки что-то заметили.
Никогда не пытался утащить сразу много. И старался выбирать те предметы, которыми, судя по местам, где лежали, и тому, как они, в целом, выглядели, люди пользовались лишь от случая к случаю. Или вовсе позабыли о них. Может, даже не хватятся.
Например, упакованный в наволочку ком хорошей, но – увы! - безнадёжно устаревшей одежды, очевидно, уже несколько лет пылящийся на самой верхней из полок человечьей кладовки. Или – наоборот, утрамбованный (вероятно, ногами) под нижнюю.
Траченную молью шубу, утоптанную на дне шкафа, - не иначе, как для развода в квартире нового поколения серебристых маленьких мотыльков.
Там же – обувь. По некоторым, очевидным даже Нежитю, признаками, уже очень давно позабывшую, каково это – быть надетой на чьих-то ногах.
Инструменты - из ящика на распахнутом всем ветрам и ненастьям балконе, покрытые слоем пыли и сора и, конечно же, ржавчины, с затесавшейся парочкой залетевших осенних листков, дополнявших картину абсолютной заброшенности. Там же рядышком – жестяные консервные баночки со слежавшимися саморезами, гайками, винтиками и болтами, и другой мелочёвкой.
Всё такое. Исключая еду.
Пищу Нежить любил всё-таки свежую, но и тут – не наглел. Отрезал от буханок только пару ломтей, и ни разу – от целой. Лишь тогда, когда случай приводил к уже начатой кем-нибудь до него.
То же самое - с мясом, сыром, колбасой, и всем прочим. Яйцо, если оставалось последнее, игнорировал наглухо. От любого продукта или блюда брал лишь малую часть, чтобы люди подумали уж скорей друг на друга, или даже – на свою же забывчивость, а не про воровство. Да и кто бы в подобное впрямь поверил всерьёз? Не в здоровом уме – ясной памяти.
И ни разу не стянул ничего, о чем кто-нибудь мог всерьёз горевать, или быстро обнаружить пропажу. Например, если обувь хранилась, хорошо упакованная, чистая, целая, ещё не заскорузлая, или боты водружались начищенные в шкафчик рядом с входной дверью в квартиру, Нежить пальцем такие не тронул бы. Как и тапочки, о которых догадывался, что они для кого-то – любимые. Как и всё остальное.
На кратьбу ходил ночью, а в светлое время суток - занимался другими делами где-нибудь по подвалам. И старался не соваться на улицу, если не вынуждали непредвиденные обстоятельства силы неодолимой настолько, что просто спрятаться/переждать где-нибудь в уголке лучше даже не пробовать.
Выбирал те квартиры, в которых не водилось собак. Мелочь, вроде птичек в клетках, рыбок, хомячков, черепашек, ручных крысок, как правило, не грозила проблемами. С кошками и котами – достаточно один раз обоюдно пошипеть «по душам», и отступят на то самое «расстояние презрения», которое продолжали поддерживать между ним и собою вообще все и любые эти славные звери. Даже самые злющие, тощие и больные подвальные!  А домашние  - и подавно не хотели иметь с Нежитем никаких общих дел, будто чем-то невидимым, не имеющим ощутимого человеческим носом запаха, опасались об него перепачкаться.
Следующий, тоже важный критерий: чтобы комнат было больше одной, кроме кухни. В такие необычный воришка подселялся иной раз на подольше. На недельку-другую. Разумеется, не совсем без отлучек и, конечно же, тайно.
Прятался под диванами или, например, под массивным столом, за шкафами и внутри – под одеждой самой их глубине. Иногда – в промежутке за распахнутой дверью комнаты и ближайшей стеной. Мог по-быстрому – тихо-тихо вдоль плинтуса - проскользнуть за спинами у хозяев, пока люди были отвлечены, и никто не глядел в его сторону.
Слушал с ними их радио, музыку, смотрел телики/видики, и в экраны самых первых персональных компьютеров.
Ощутил сродство духа с юным геймером, днём и ночью гамавшим в «Warcraft III», а в последствии – в «S.T.A.L.K.E.R. Тень Чернобыля». 
Наблюдал за другими человечьими ежедневными хлопотами – вообще всеми, любыми. Слышал их разговоры, скандалы, смех и слёзы, и младенческий плач, шутки да прибаутки, пословицы, анекдоты и мат, песни, сказки вечерами у детских кроваток, рык и стоны наслаждения взрослых - в их отдельных широких постелях.  Одинокие вздохи, полные сожаления - тех, чья молодость не вчера миновала. Бормотание и шамканье совсем стареньких особей. Храп и хрип, чих и кашель.  И, конечно же, пуканье, когда думали, что никто не заметит. 
Таким образом, Нежить будто бы ненароком продолжал проникаться человечьей культурой. Сам того не желая - набирался от тех, с кем водился, пусть и не «на короткой ноге»: взглядов, мнений, понятий, отношения к самым разным вещам, суеверий и многого остального. Оставаясь от всего в стороне, избегая прямого контакта, тем не менее – мариновался вместе с ними в одном общем «рассоле» совокупной ментальности, поневоле и сам ею пропитываясь. Как учёный, слишком долго и пристально изучающий поведение диких животных в натуральной среде обитания, начинал понемногу подражать их повадкам. Словно вирусами, заражался желаниями. Но пока бессимптомно, ведь требовался ещё долгий инкубационный период. Каждый день узнавал что-то новое или утверждался в уже сделанных выводах. Постигал узость и широту, мелочность и величие, низость и благородство людских душ, и учился разбираться в самых тонких нюансах.
А ещё он без устали продолжал покорять и осваивать, и исследовать город. Разумеется, главной целью оставался поиск «хлеба насущного», но в процессе Нежить волей-неволей «тихой сапой» постепенно, но верно расширял свою «зону влияния». Радиально - от первого, до сих пор - основного гнезда, волей случая так никем и ничем не разрушенного.  Закрепляя свои «завоевания», создавал, где не схроны, там – следующее запасное уютное логово во всё новых подвалах, и в других подходящих местах.
Так и жил поживал. Если вдуматься, то, для подобного существа – лучше некуда!
Разве только порой, где-нибудь в одном из многочисленных гнёздышек по подвалам, чаще – днём, когда все дела сделаны, и совсем больше нечем заняться в ожидании ночи, вдруг накатывало и сосало под ложечкой гулкое одиночество, грызла злая тоска.
Тогда Нежить оттягивал пальцами горловину одёжки, подцеплял за шнурок и вытаскивал, а затем  водружал на ладонь Талисман, обретённый им когда-то ещё в самом начале жизни в городе. В комнате, совершенно не похожей на детскую, но на полочке там стаяла коллекция крошечных самых разных игрушек, в том числе и фигурок животных. Из обычного, вроде бы, пластика, но сработанных с ювелирной дотошностью, очень реалистично, с аккуратными глазками и с шерстинками, бережно прорисованными будто бы самой тонкой иголочкой.
В тот довольно далёкий уже от настоящего день, кроха глянул на полку, и беззвучно, но ахнул. На мгновение замер, раскрыв рот, и при этом - позабыв, как дышать.  А потом - дотянулся рукой и, роняя остальные модельки, схватил миниатюрную - но точь-в-точь, как живая! - Федору, сразу спрятал её в стиснутом кулаке и прижал поверх рубища к сердцу.
После этого, не откладывая в долгий ящик, раздобыл длинный прочный шнурок - вытащил из ботинка в кладовке той же самой квартиры, волей случая – чёрный, и надёжно опутал находку, не скупясь на узлы, чтобы точно не выскользнула, как её ни тряси. Так же крепко-прекрепко связал между собой два свободных конца, затем снял капюшон и надел получившийся Талисман через голову, сразу спрятав на груди под одеждой.
С самой первой секунды, едва только увидел, козочка из пластмассы превратилась для Нежитя в подлинный Символ Веры, не менее священный для него, чем нательные крестики или что-нибудь вроде того - для любого искреннего неофита. Самой главной реликвией собственной самодельной религии, собранной, как мозаика, из кусочков от всего понемногу, что наскрёб по сусекам памяти подходящего, пока плёлся в ледяном мокром рубище под ноябрьским бесконечным дождём.   Неизвестно – куда, непонятно – зачем, лишь бы только идти. Потому, что движение и правда «= жизнь», даже если совсем нет гарантии, что в финале всё-таки не уляжешься падалью в ковыли на обочине.  Или не раскатает по асфальту случайное колесо, когда изнеможение слишком сильно шатнёт тебя не в ту сторону, и уронит на проезжую часть.
С той поры, как нашёл, крошка Нежить никогда не снимал амулет, доставая его снова и снова по нескольку раз на дню, и не только в моменты, когда грустно до слёз, или страшно или как-то особенно трудно. Иногда – просто поговорить. Посоветоваться. Рассказать, что по-прежнему любит, помнит и очень сильно скучает. Уложить на ладони и погладить подушечкой пальца по крошечной голове с понимающим выражением морды, глазками с хитрецой, аккуратной бородкой и ушами вразлёт, и изящными полумесяцами плавно загнутых ей на спину рогов. 
Это точно была Дора, самая, что ни есть, настоящая. Просто больше не из плоти и крови и очень сильно уменьшенная. Одна из ипостасей, аватар, проводник её духа в мир всего слишком уж материального, якорь, чтобы не потеряться, а ещё – средство связи. Правда – односторонней, но крошка Нежить выбрал не сомневаться в том, что слышит и внемлет, и участвует вместе с ним во всех его похождениях. Может быть, даже оберегает. Помогает, но исподволь, как оно и положено охраняющим духам, оставляя пространство для объяснений куда более будничных, чем содействие мистических сил.
Вероятно, для потусторонних бестелесных сущностей существует перечень неких правил, которые им приходится тщательно соблюдать. Например, вмешиваться напрямую, и вообще - проявляться слишком уж очевидно, разрешается только в исключительных случаях. Может быть, лишь тогда, когда их подопечный оказывается на границе между жизнью и смертью. Или неким иным образом достигает таких состояний, после выхода из которых, сам же спишет всё на галлюцинации, игры разума, бред.
По всему выходило, что дела обстояли именно таким образом. А иначе: почему Дора больше ни единого раза не являлась Нежитю в полный рост – наяву, истинным привидением, как в кино?
Видно, дело не во времени суток, не в кромешности мрака и устройстве его собственных глаз, о которых уже было подумал, что способны, настроившись, разглядеть в нем незримое при другом освещении.   
Не иначе, как требовалось совпадение сразу многих условий, но такое стечение крайне редко случается, и нарочно его вряд ли подстроишь, даже, если специально загонишь себя снова на ту самую грань.
Ну, что ж, с этим всё ясно. Однако, хоть во снах можно было бы появляться почаще! Этому-то – что мешало? Нежить не понимал. Здесь его рассуждения раз за разом терпели фиаско.
Кроха много раз пробовал перед тем, как вздремнуть, думать только о Доре, воскрешать перед внутренним взором, звать по имени в мыслях.  Но со временем вынужден был признать очевидное: эдак точно ничего не добьётся. Или даже накличет кошмар, но и в нём Доры тоже не будет ни в каком вообще виде.
Можно было подумать, что Федора из вредности не желает приходить по призыву. Хочет – только по собственной воле, и чтобы в этом не возникало даже тени сомнений, специально игнорирует зов. Это было вполне в её духе.
Ещё раз обстоятельно всё обдумав, крошка Нежить выбрал впредь не канючить, но набраться терпения, и в дальнейшем принимать всё, как есть, с благодарностью и смирением. Ценить то, что имеет. Лучше редкие встречи, чем совсем никаких.
Чем они долгожданнее, тем дороже. Чем негаданней каждая - тем волшебней, счастливее. Даже здорово, что не слишком-то частые, ещё и потому, что каждый следующий походил на самый первый из них, и второй, и все прочие как две капли воды.
Даже самая драгоценная грёза при подобном раскладе очень сильно рискует постепенно поблёкнуть, и когда-нибудь надоесть окончательно, как прогулки по любимому парку, если станут повседневной рутиной.
Впрочем, существуют же и такие характеры, для которых именно предсказуемость каждого поворота изученных «от и до» ещё в детстве алеек – основное условие истиной безмятежности настоящего Рая. Который, если верить одному нашумевшему фильму, каждый сможет однажды сам создать для себя эксклюзивный, по своей личной мерке - в награду за достойную жизнь. И для отдыха ото всех земных дел, после их завершения здесь.
Рай Федоры весь вздымался холмами – до того живописными и зелеными, словно лучшие из заставок с мониторов человечьих компьютеров перестали быть плоскими, воплотившись в реальную 7D-жизнь. Ширина, высота, глубина, запах, вкус, осязание, чувство времени – общим счётом получается семь измерений. Если Нежитю удалось опознать, и сосчитал их все правильно.
Меж холмов расстилались широкие заливные луга – тоже, в лучших традициях фотошопа, крайне фотогенично в меру буйно заросшие духовитым июньским разнотравьем в цвету. Молодая трава была сочной, очень мягкой, густой, и при этом не чрезмерно высокой. В ней презвонко стрекотали кузнечики, над цветами порхали пестрокрылые бабочки и гудели пушистые, презабавные из-за толстеньких жопок, шмели. Но нигде не сыскалось бы ни единого овода, ни клеща, ни осы, ни другого кого-то кусачего.
По лугам прихотливо извивались ручьи, и сливались в аккуратных размеров речушки: не широкие и не очень глубокие, с самой чистой на свете водой и удобными сходами к ней - по пологому пляжику с золотистым песком.
В отдалении высился старый сказочный бор – из огромных, очень старых деревьев, у подножья которых ковром стлались кусточки вперемешку - земляники с черникой, и стояли букетами кустики чуть повыше – ежевики, малины, смородины всех сортов, и крыжовника. Низкорослых яблонь с грушами, вишен и сливовых деревьев там тоже отказалось без счёта.
Это всё вместе взятое - постоянно цвело, создавало на веточках завязи, и без устали щедро плодоносИло. Сразу и одновременно, а не каждая ягода или фрукт – в свой положенных срок. Среди прочих, можно было отыскать и «сухарное дерево», отдалённо похожее на вербу ранней весной, но из почек на ветках появлялись не простые «пушистики», а комочки настоящего теста, которые продолжали очень быстро расти, пока не превращались в аккуратных «солдатиков» - хлеб, нарезанный палочками. А потом, если выждать ещё несколько дней, высыхали в совсем спелые настоящие ржано-пшеничные сухари.
«Сухофруктная яблоня», приносившая яблоки сразу тонкими дольками, тоже быстро достигавшими идеальной кондиции, росла там же - поблизости.
Уводя ещё глубже в колдовскую дубраву все тропинки постепенно сливались в одну, изгибавшуюся по широкой дуге и, вполне вероятно, замыкавшуюся на себе же самой вокруг круглого, как тарелочка, озера. У которого, кажется, вовсе не имелось настоящего твёрдого дна. Только ил, а под ним – вековые отложения торфа. А под торфом…  может, снова вода? Под которой (или всё-таки - над) опять небо. Несомненно - ночное. А на небе – недобро, саркастически ухмыляется круглая, как монета, луна. 
Из-за этого, или, может быть, потому, что водоём обступали вековые деревья и бросали на него свои тени, иногда могло вдруг померещиться, что оно – совсем чёрное. Хоть в действительности воды были кристально чисты. А ещё: до того ледяные, что если погрузить в них ладонь и какое-то время подержать, не вытаскивая, то костяшки на пальцах очень скоро начинало ломить, будто бы на морозе в середине зимы.
Про себя крошка Нежить называл это озеро «Слёзы». Хоть ни разу так и не попробовал его воду на вкус, чтобы выяснить наверняка: пресная ли она, или всё-таки горько-солёная.
Крылось ли ещё что-нибудь за деревьями на другой стороне водоема, или там Рай заканчивался, кроха тоже не спешил узнавать. Хоть, наверное, мог бы, но ему не хотелось.
Потому, что, по правде сказать, общая райскость местности понемногу «сходила на нет» уже на самых дальних подступах даже к этому берегу. Тем заметней, чем дальше от зеленых пригорков и весёлых полянок, как будто бы впрямь сошедших с экрана – из рекламы натуральных продуктов. Исчезали ягоды и плоды, а потом и цветы. Чаща делалась слишком уж настоящей, наполнялась сушняком и валежником, мрачного вида елями, прошлогодней листвой и травой, высохшей на корню. Небо – над холмами всегда голубое, высокое и почти совсем чистое, не считая разбросанных там и сям белоснежных кучевых облачков - здесь затягивалось плотным серым туманом. Воздух делался холоднее. Не ноябрьским ещё, но – намного прохладнее, чем на вечно-цветущих лугах. 
Тем не менее, всякий раз, когда Нежитю начинал сниться сон о Федоре, первым делом он всегда обнаруживал себя именно здесь: сидящим, свесив ноги, как с крыши, над чернильной водой.
Берег был земляной и обрывался отвесно, будто бы топором отрубили. Или кто-нибудь хорошенько поработал лопатой.  И примерно такой же высоты/глубины, как одна из сторон у могилы, отличаясь лишь тем, что из него прорастали и тянулись к воде слишком толстые мощные узловатые корни.
Вид на редкость зловещий, но кроха, памятуя о правиле «если ты потерялся, никуда не ходи, стой и жди», набирался терпения и не двигался с места - до тех пор, пока Дора не разыщет его. Но всегда почему-то очень сильно боялся, что на сей раз не сможет, или просто не захочет прийти.
Впрочем, ожидание никогда не затягивалось чересчур уж надолго. Куда чаще рогатая бородатая мама находила приёмыша почти сразу же, совсем не оставляя тому времени для сомнений, уныния и испуга всерьёз.
В подсознании Нежитя, в его мыслях и сердце, Федора занимала место именно матери – в самом нежном и трепетном смысле этого слова. Хоть они и являлись представителями разных видов, мало в чём друг на друга похожих, - той же Доре данный факт не мешал ведь под конец её дней считать кроху совсем собственным, плоть от плоти, кровиночкой, просто странным слегка уродился. 
Нежить не позабыл, с чего всё начиналось, но: пусть – им же самим приручЁнная, пускай – названная, - из козы получилась мама точно не хуже неизвестной родной.
Ведь могло оказать, что последней – вовсе не существует.  Если (чем чёрт ни шутит?) он вообще не рождался, а сам собой завязался под землёю из неведомой споры, точно орки в «Вархаммере», или обыкновенный настоящий какой-нибудь гриб.
Впрочем, если и так, разве это имело для кого-то значение?
Всякий раз, обнаруживая кроху снова у края мрачных вод, пожилая коза для начала сокрушённо вздыхала, а потом - вопрошала с явным неодобрением:
- До сих пор не утешился? И как долго ты ещё собираешься обо мне горевать?
В своём личном Раю Дора сделалась говорящей уже не понарошку: не одним лишь телесным языком всех зверей: выражением морды,  положением и движением головы, ушей и хвоста, и  всем прочим, не картинками-образами, посылая их из сознания в сознания, а словами.  Человеческим голосом – тем, который крошка Нежить впервые услыхал от неё ещё под буреломом. Правда, в тот раз – всё-таки у себя в голове.
Но во снах, как известно, возможно вообще всё, что угодно! Любые чудеса, о которых наяву остаётся лишь бесплодно мечтать! Засыпая, кроха тоже переставал быть безнадёжно немым, и вполне мог ответить в свой черед совсем по-человечески:
- Просто я очень сильно соскучился. Ты так редко мне снишься. Снись почаще, буду меньше скучать.
Так у них повелось, что те же самые и вопрос и ответ повторялись каждый раз, почти без изменений, заменяя приветствие. Иногда слова складывались в предложения по-новому или их становилось чуть меньше, либо – малость побольше, а какие-то – замещались синонимами, - суть всегда была эта же.
Затем Дора обычно сразу же уводила приёмыша за собой по тропинкам - на лесные полянки, залитые летним радостным солнышком, чтобы вместе собирать и есть спелые ягоды, срывать с веток сушеные дольки яблок и ржаные сухарики, и другие плоды.
По дороге она делалась снова доброй и ласковой, и опять разрешала заплетать себе бороду и распутывать чёлку, гладить морду и уши ладонями, целовать прямо в нос.
Дальше шли на луга и в холмы, и на пляжики светлых мелких безопасных речушек, в которых Нежить мог и поплавать, если вдруг захотелось бы.
Но ему куда больше нравилось забираться к Федоре на косматую спину, когда та позволяла, и кататься верхом. Заодно – распластавшись, свесив на бока козы руки и ноги, обнимая маму сразу всем своим телом.
Большей частью, Дора просто спокойно гуляла, не спеша поднимаясь на вершины холмов и спускаясь обратно к воде.
Но порою на неё находило настроение повеселиться, и тогда говорила: «А теперь держись крепче!», выбирала на одну из тропинок и пускалась в галоп!
А затем, каждый раз неожиданно, дробный стук копытец по утоптанной глине обрывался так резко, как если бы барабанщик упустил обе палочки сразу. Или, лучше сказать – барабанная установка перед ним растворилась, как дым, и колотить стало попросту не во что. Ведь по чистому воздуху громко не постучишь!
Ноги Доры продолжали бежать, но уже не по грунту тропы, а слегка приминая верхушки буйных трав, по головкам цветов, по пушистым золотистым метёлкам ковылей и по зонтикам тысячелистников, но и это было только начало!
Поднимаясь всё выше, козочка – уже больше не солидная пожилая матрона, какой Нежить её повстречал, а вдруг ставшая юной, гибкой, стройной, игривой и прыгучей, как вчерашний козлёнок-подросток, только-только созревший, звонким голосом – тоже помолодевшим, снова обращалась к нему: «А теперь – изо всех сил держись! А не то упадёшь! Держишься?»
- Очень крепко держусь! – кричал Нежить в ответ, и Федора взмывала под самые облака, а потом - начинала выделывать в небесах до того залихватские номера, что все признанные мастера/ассы высшего пилотажа, и рождённые для полёта стрижи – обзавидуются!
И тогда крошка Нежить забывал все печали, будто не было вовсе, хохотал от восторга, полной грудью пил бешенный встречный ветер, и чувствовал, что тоже переменился – стал живым совсем по-настоящему, каким может когда-то и был, но ужасно давно! И с тех пор лишь во снах о Федоре – вспоминал и наслаждался сполна!
Наяву о подобном ощущении себя бедолаге оставалось лишь беспомощно грезить. Тосковать без надежды, что удастся в полной мере возвратить хоть когда-нибудь.  Пускай, не навсегда, но хотя бы - на часок, на минутку, хоть на самый коротенький миг. Но пока не сумел найти способов.
А во снах: налетавшись до приятной усталости, они с Дорой опускались на вершину одного из холмов, и лежали бок о бок в траве, глядя в небо цвета чистой бирюзы без прожилок. В синеве плыли хлопковые облака, из которых можно было силой мысли лепить, как из ваты, придавая им форму, уж насколько хватало таланта: кошки, кролика, мышки, собаки, козлёнка, старого «жигулёнка», чашки с блюдцем и чайника, и так далее в том же роде. И подкрашивать всей палитрой оттенков, но не яркими, а как бы лишь намекая, чтобы после угадывать друг у друга, что имелось в виду. Получалась игра вроде как в «Крокодила», только всё-таки лучше.
Иногда им хотелось посмотреть и на звёзды, и тогда, по желанию Федоры, солнце вдруг выключалось - с едва слышным щелчком, словно лампочка в человеческой комнате, чтобы больше их не затмевало.
Со звездами оказалось тоже можно играть – двигать, как душа пожелает, регулировать яркость и совсем погасить, зажечь новую. И выкладывать ими мозаики, будто из фианитов и других самоцветов – в глубине исполинской, но отнюдь не вселенских бесконечных размеров, перевернутой чаши, выстланной изнутри чёрным ласковым бархатом. 
Когда звёзды тоже надоедали, Нежить с Дорой принимались состязаться в устройстве друг для друга закатов и рассветов. Вызывали «грибные» дожди, но не прямо над своей головой, а всегда – чуть поодаль.  Тучку делали небольшой, и располагали в небесах таким образом, чтобы солнце продолжало светить, наполняя капли ярким сиянием, превращая в водопады брильянтов, сверкающих на листве и траве ярче звёзд. А в финале – возводили над холмами многоцветные радуги.
Иногда, поздней ночью, наигравшись со звёздами, поднимали из-за леса Луну. Нежить не уточнял, но сам был почему-то уверен, что она выплывает прямиком из бездонного озера – из-под толщи ледяных мрачных вод, где хранится остальное всё время – до тех пор, пока не призовут.
Луна в мире его снов о Федоре оказалась раз в десять крупнее, чем в реальности яви. И куда как прекраснее. В новолуние: светлый серп незаслуженно позабытой Богини – праматери остальных всех богов помоложе. А когда была полной: её же совсем новенький щит, будто только что выкованный в сказочных подземельях лучшими гномьими мастерами из электрума (сплава золота с серебром) и мифрилла, придуманного Джоном Рональдом Роуэлом Толкиеном, и как следует отполированный.
Новый щит не изведал пока яростных битв с великанами и другими чудовищами, потому на нём не было ни малейших изъянов. Вроде пятен, которые ведь и правда являются вмятинами, покрывающих настоящий земной спутник в небесах наяву.
Однако, здесь – в общем Раю Нежитя с Дорой - Луна сделалась просто ещё одной доской для рисования, на которой можно было силой мысли гравировать совершенно любые узоры. И стирать неудачные, чтобы пробовать снова (вдруг, получится лучше?).  Крошка Нежить выводил по начищенному драгоценному блюду, будто тонкой иголочкой, очертания цветов и деревьев, и волшебных зверей: льва, вола и орла, уж какими их себе представлял, пробуя переделать в картину одну дивную песню, полюбившуюся ему больше всех остальных из подслушанный в человечьих домах. «Под небом голубым… а в городе том сад… гуляют там животные… кто любит, тот любим».
Как то раз, одной вызванный специально для этого и слегка затянувшейся ночью – летней, тёплой, безветренной, когда долгий кропотливый сей труд уже близился к своему завершению, Дора, до тех пор наблюдавшая за процессом молчаливо и очень внимательно, вдруг встряхнула рогатой головой, поднялась на четыре копытца, отошла чуть подальше – на утоптанную небольшую полянку на вершине холма, обернулась, посмотрела на Нежитя, и сказала ему:
- Только, чур, не пугаться. Понимаешь, мне просто уже осточертело оставаться козой. Даже помолодевшей. Захотелось чего-то хоть немного другого.
После этого она вскинулась на дыбы и в мгновение ока снова переменилась. Распрямилась всем телом, с громким хрустом суставов – сразу всех одновременно - потянулась, и фигура Федоры обрела очертания, в целом, человекоподобное, но при этом и звериного в облике сохранилось не так уж и мало.
Меньше прочего изменения затронули голову – лишь в той степени, чтобы козья морда начала походить на лицо, но черты оставались знакомыми, узнаваемыми, хоть немного всё-таки перестроились. 
Лоб стал выше, черепная коробка – крупнее и круглее, глаза – больше, с более человечьим разрезом и отныне смотрели прямо перед собой – перестали быть развернуты в стороны, как у всех травоядных, которым полагается вечно выглядывать на все 360 градусов вкруг себя притаившихся хищников.
Совсем не изменились: рога и подвижные уши вразлёт, заплетённая в косу борода и забавная длинная чёлка, золотистые радужки и зрачки в них – две замочные скважины.
Шея – длинная мускулистая шея животного – тоже не поменялась. Но теперь вырастала из подходящих к ней по ширине плеч достаточно мощного торса. Скажем прямо – не особенно женственного, но иной просто не удержал бы вес описанной выше «надстройки».
Шерсть по-прежнему покрывала всё тело. Даже гуще, чем прежде, не оставив ни малейших просветов совершенно нигде. Живот сделался человечьим, подтянутым, козье вымя – исчезло, не оставив следа.  Зато на человеческой же грудной клетке налились два отдельных аккуратных холма – почти не различимые под укрывшими их косматыми прядями непролазного меха, будто бы намекавшего, что докапываться до сосков лучше даже не пробовать. 
Бедра тоже стали очень косматы, создавая такое впечатление, будто Дора оделась от пупа до коленей в толстенные меховые штаны.
Ноги ниже колен продолжались поначалу человечьими голеням, но кончались не пятками, а суставами, называемыми у животных «скакательными». Ниже следовали вроде как опять щиколотки, а траву приминали копыта. Как и прежде разделенные надвое, но при этом не вполне уже козьи – увеличенные и немного изменившие форму. Вероятно – с целью лучшей устойчивости.
Руки сделались совсем, как у людей - с пятью пальцами. Только ногти на них… это были, по сути, опять те же копытца, но уже не раздвоенные и подходящих пропорций.
Обратившись в это новое фантастическое, но по-своему – очень красивое, гармоничное существо, будто только что спрыгнувшее с иллюстрации сборника древнегреческих мифов, Дора пару раз медленно повернулась на месте с грацией прирождённой  танцовщицы. Наверное – для того, чтобы дать крошке Нежитю рассмотреть всё подробно и слегка попривыкнуть к её новому облику.
Оказалось, что задорный куцый хвостик-пушистик тоже не поменялся, никуда не девался, и по-прежнему торчит сзади на положенном месте, как встарь.
Лишь затем она снова обратилась к нему, и спросила:
- Ну, что скажешь? Не страшно?
Крошка Нежить уже пару секунд как весь сжался в донельзя напряженный комок. Ещё в самом начале дориного превращения он в свой черед поменял положение из лежачего навзничь на сидячее, но вскочить не успел. Так и замер, сгорбив тощую спину, подтянув к подбородку колени, обняв ноги руками, а теперь и взгляд тоже отвёл - вниз и в сторону. Тем не менее, всё-таки отрицательно покачал головой, и едва слышно пролепетал:
- Не боюсь.
Но, мгновением позже, всё-таки уточнил:
- Ты ведь всё ещё… там – внутри, ты по-прежнему… настоящая Дора?
- В той же степени, что и всегда – без заминки, не запнувшись ответила полуженщина-полукоза:
- Та же самая, что во всех твоих снах, с первого до вот этого. 
И шагнула к нему, но сразу будто споткнулась и опять замерла, - потому, что увидела, как по телу приёмыша в тот же миг прокатилась волной крупная дрожь, а потом - пуще прежнего съежился и совсем тихим шёпотом спросил снова, но слегка по-другому:
- Та же самая Дора, которая догнала меня на дороге в лесу и согрела в яме под бурелом?
- Да, она.
Крошка Нежить вздохнул и вновь немного расслабился, но продолжил допрос:
- Та, которую я в деревне приручал сухарями?
Всё ещё оставаясь на том месте, где запнулась и остановилась,  не пытаясь до более подходящего времени подойти ещё ближе, создание из древнегреческих мифов принялась разъяснять:
- Больше той, но она - часть меня. Ты ведь знаешь уже, куда реки текут? Что все реки впадают в моря, а моря – в океаны? Та Федора  была - тоненький ручеек, а я – море. И сейчас она полностью целиком вся во мне.
- Так, как будто бы ты её проглотила?... – губы крохи вдруг опять помертвели настолько, что едва сумел вылепить ими этот вопрос. 
Голос тоже подвёл: горло стиснуло, будто тисками, и от этого он почти совершенно пропал.  На сей раз и во сне, как когда-то – в прошлой жизни до кладбища, по какой-то позабытой причине – наяву поломался и умолк навсегда.
- Ты, что, съела её?
- Что?... Ну ты даёшь!
Козлоногое существо не сдержало короткий удивлённый смешок, до того это предположение показалось с её точки зрения неожиданным и идущим вразрез с настоящим положением дел.
- Нет, малыш! Совершенно не так! По-другому! Вот,  как если бы Дора стала яблочным семечком, а потом очень долго росла и превратилась во взрослую яблоню! Или будто бы она – дождь, пролившийся весь до капли над каким-нибудь озером. Вся вода уже перемешалась и слилась в одно – целое. Вся она целиком – это я. Все, как были и есть: чувства, память, предпочтения, привязанности. Но сама я – если тоже рассмотреть целиком - много большее, чем та старая Дора.
- Ты дух озера? Того самого, что поглубже в лесу? Чёрного и без дна?
- Там в лесу – твоя скорбь. Твоё горе. А со мной тебе было всегда весело, интересно, уютно, безопасно, спокойно и тепло. Разве нет, мой хороший?
Крошка Нежить молчал, вздёрнув плечики, и по-прежнему смотрел в землю прямо перед собой. 
Тогда сущность из мифов издала долгий вздох, всё-таки подошла, и уселась напротив в траву, сложив длинные ноги с дополнительным лишним суставом и копытами на «турецкий манер».
- Я действительно настоящая Дора. Чем ты хочешь, чтобы я поклялась? Луной? Звездами? Радугой? Сразу всем? Что мне сделать, чтобы ты мне поверил? Дай мне ручку. Ну? Дашь? Или лучше мне самой её взять? Я тебя не обижу. Разве я хоть когда-нибудь обижала тебя?
Нежить медлил, и рогатая всё-таки потянулась сама: бережно отцепила от тонюсеньких голеней-палочек его обе ладошки и забрала их в свои, по сравнению – гигантские, как лопаты для снега. Тут-то он и увидел, что на пальцах у сущности были вовсе не ногти, а тоже будто копытца, только маленькие и уже не раздвоенные. Или просто: лишь одна половинка от двойного – на каждом.
- Давай поговорим, а? Может быть, я поэтому только и превратилась, чтобы - по-человечески.
- А обратно не можешь? – спросил кроха, всё ещё не осмеливаясь поднимать взгляд повыше, продолжая блуждать им где-то по сторонам:
- Мне действительно надоело оставаться обычной козой.
- Даже, если я сильно-сильно тебя попрошу?
- Ты действительно хочешь именно этого? Почему? Для чего?
Нежить на секунду задумался, а потом всё-таки посмотрел ей снова прямо в лицо:
- Чтобы всё оставалось, как раньше.
- Здесь ничто не как раньше – медленно покачало головой существо: - Ни единой детали из твоего настоящего прошлого. Всё, что нас окружает - новое. Ты сам создал для меня этот мир. Козий Рай. Из фантазий и недавнего - совсем свежего опыта.
- Кроме Доры. До тех пор, пока ты… пока Дора… оставалась собой.
- Разве новая форма правда так уж ужасна? Но ведь на самом деле ты и её тоже сам сотворил. Взял с картинки из брошенной на полу детской книжицы. Иллюстрация тебе очень понравилась. Разве нет?
- Там был фавн. А все фавны – мужчины… по-моему.
- Ты всего лишь немного изменил этот образ, и примерил его на меня.
- Не припомню, чтобы я это делал.
- Неосознанно, маленький. Подсознательно. Твоему подсознанию это для чего-то понадобилось. Можем вместе попробовать разобраться, зачем?
-  Ты уже никогда не приснишься мне, какой раньше была?
- Да, скорее всего, никогда.
- Почему?
- Это стало бы шагом назад – с новым вздохом ответила полуженщина-полукоза: - На дороге, по которой можно двигаться только в одну сторону – дальше. Только дальше и дальше, и, желательно, никогда не оглядываясь.
- Куда «дальше»? Зачем? Почему?
- Дальше  жить наяву. Не одними лишь воспоминаниями и ожиданием, когда снова приснюсь. А мой облик изменился именно таким образом потому, что какой-то твоей части надоело страдать, и готова наконец-то утешиться. А ещё: лично мне в этом видится план на будущее. Ещё только набросок - в самый общих чертах, но уже созревает где-то там у тебя в голове. На изнанке сознания.  А иначе я осталась бы прежней. Или – стала бы снова, если бы ты и правда хотел.
- Нет! – упрямо замотал головой крошка Нежить: - Всё не так! Ничего я такого не думал, не решал и не делал! Я всегда буду помнить о Доре! Сколько лет ни пройдёт! Пусть хоть целая вечность!
- Может быть – согласилась рогатая: - Но пора перестать горевать. Это вовсе не предательство, маленький. Даже наоборот. Для частички меня – той, которая прежде была Дорой, это тоже станет освобождением. И она в свою очередь сможет двинуться дальше. Кто знает? Может быть, даже в новую настоящую жизнь.
- Но тогда… ведь тогда я окончательно потеряю её! Навсегда!
Существо из мифов древних, как мир, снова тяжко вздохнуло, помолчало немного, а потом - принялось думать вслух. Или, что вероятнее, кроха просто подслушал мысли прямо у неё в голове: «Может, вовсе перестать ему сниться? Конечно, лучше было бы вообще не начинать, но - уж как получилось, дело сделано, не воротишь назад. Эти сны для него словно цепь. С тяжеленным якорем на конце. Чересчур уж волшебные. Слишком яркие. Затмевают реальность».
Бедный маленький Нежить вскинулся, как пружиной подброшенный и, уже не раздумывая, ни секундочки более не колеблясь, бросился на мохнатую грудь, овил козью шею ручонками, ткнулся лицом в мех цвета палой листвы, и расплакался в голос:
- Никакая не цепь! Да, ты – Дора! Я верю! И не так уж сильно ты изменилась! Будь, какою захочешь, только снись мне ещё! И почаще! Не бросай насовсем! У меня ведь никого больше нет! И совсем ничегошеньки хоть немного хорошего, кроме этих лугов, холмов, леса! Кроме снов о тебе!
Полуженщина-полукоза сразу же приняла кроху на руки и, поглаживая исполинской ладонью с головы по спине, начала с ним неспешно покачиваться, будто бы с настоящем младенцем. По размеру он и впрямь идеально подходил именно на такую при ней роль.
- Хорошо. Хорошо-хорошо, успокойся. Я продолжу приходить в твои сны. Но вот только у меня ведь тьма тьмущая и других всяких дел. Понимаешь? Так что часто всё-таки не смогу.
- У меня ничего больше нет! – сквозь рыдания, снова повторил бедный маленький Нежить: - И совсем никогошеньки! 
- Но должно появиться. Всё, чего сам захочешь. Что сумеешь сам создать для себя. Но не здесь, не во сне.
- Наяву я ничего не могу! 
- Разве, маленький? Ты уже очень многое сделал. Куда больше, чем можно было бы от тебя ожидать. Да ещё и за такой малый срок.
- Ничего я не сделал! Просто как-то кое-как существую! По подвалам, как бомж! А ещё я ворую, постоянно, у всех! Больше я ничего не умею! А ведь это ужасно! У людей так считается: очень-очень плохо! Человека, если выяснится, что он – вор, могут даже в тюрьму посадить! А меня, я не знаю, наверное, просто сразу убьют. Мне всё время приходится прятаться ото всех! От меня даже кошки шарахаются! А ведь я их подкармливаю! Даже кошки не любят меня!
- Ты подумывал  подружиться с какой-нибудь кошкой? Хм, а это интересная мысль. Знаешь, что… Почему бы Федоре когда-нибудь, когда ты перестанешь так упорно о ней тосковать, не родиться в новой жизни - котёнком? Обещаю, что она тебя сразу узнает, и сама пойдёт в руки. И останется рядом на весь кошачий свой век. Только, ты ведь и сам уже знаешь - он ужасно короткий. И однажды ты опять потеряешь её. Снова будешь страдать. Ты действительно жаждешь именно этого? Точно не чего-то иного? Скажем так: более постоянного?
- Я хотел бы уйти вместе с тобой! – поднимая верх мокрое личико, с жаром выпалил Нежить: - Я могу тебя сопровождать! Помогать тебе с остальными делами!
- И не спросишь с какими?
- Да с какими угодно! С любыми!
- Ты ещё слишком маленький, чтобы это у тебя получилось. 
- Ну, тогда… я бы мог поселиться навсегда здесь, во сне! Ты меня навещала бы, когда сможешь и захочешь сама! Я так сильно люблю тебя! Так ужасно скучаю! А ты? Ты по мне не скучаешь?
- Тоже очень скучаю, малыш. Из-за этого и являюсь тебе снова и снова. Хоть, вообще-то, не стоило бы это всё продолжать. Ведь тебе от моих посещений только лишние слёзы.
Крошка Нежить сделал несколько медленных вдохов/выдохов в ряд, а потом изо всех сил зажмурился, силясь запереть плачь поглубже внутри и всем сердцем желая потерять ключ уже навсегда.
- Никогда больше плакать не буду.
- Да я вовсе не про то, мой хороший. Плачь, коль хочется. Сколько нужно тебе, столько – плачь. Пока плачется. Я совсем про другое. Почему ты так боишься людей?
- Не боюсь! Они просто…  просто слишком громадные! Каждый запросто может так ударить, что все кости мне переломает! Знаешь, как это больно, когда сломана кость, даже если всего лишь одна?
- Неужели они все одинаковые? –  усомнилась рогатая, склонив голову на бок и прищурив глаза. Уголки плукозьего-получеловечьего рта чуть заметно изогнулись в хитроватой улыбке.
- Ты ведь сам уже понял: среди них попадаются очень добрые, щедрые, бережные, понимающие  и готовые помогать всем вокруг. В том числе и бомжам. Тех же кошек собирать по подвалам. Если тебе нужно моё благословение, вот оно: подружись с человечеством. Приручи, как когда-то свою старую Дору приручил сухарями. Но, конечно, к людям нужно сначала подыскать свой особый подход.
- Я не кошка! – снова чуть не расплакался кроха: - Кошки милые! Кошки нравятся почти всем! А я… я для них… для людей я – чудовище! Нежить из фильма ужасов! У меня кожа цветом как у некоторых их покойников! У погибших от удушья в дыму, или висельников! А на руки мои посмотри! Слишком длинные! Тоже страшные! А на зубы! Если кто-нибудь вдруг их увидит… Ты хоть знаешь, до чего они острые? Я такое могу перекусить…
- Так держи рот закрытым, никого не кусай.
- Даже не собирался никогда! А ещё, ты ведь помнишь, что наяву я немой? Как я буду…
- Подружись с человеком – перебив его на полуслове, повторила Федора, перейдя на чуть более требовательный строгий тон, сразу давший понять, что дальнейшие споры бессмысленны.
И тот час же начала не спеша терять плотность, цвет и вес, чёткость всех очертаний, расплываясь, как ещё не просохший акварельный рисунок, оказавшийся вдруг под водой, и все краски поплыли, потеряв связь с бумагой, растворяясь, завихряясь и тая, словно дым на ветру.
Мир лугов и холмов, звёзд, с которыми можно играть, и огромной золотистой Луны, гравировка на которой осталась так и не завершенной, тоже таял вокруг.
- Хоть попробуй – напоследок донеслось слабым эхом, но не издали, а уже внутри собственной головы, в темноте под закрытыми веками.
Зато голос вновь смягчился, подобрел, сделался опять ласковым:
 - Не получится с первой попытки, пробуй снова и снова. Ведь кто любит, тот и правда любим, мой хороший.

С этим Нежить и очнулся в подвале – в своём гнёздышке-гамаке под трубой. Осознал, где находится и опять разревелся, как совсем малолетка, вопреки всем зарокам не плакать, обнимая в охапку и прижимая к лицу чей-то бывший меховой воротник от пальто, из которого смастерил для себя что-то вроде подушки.
Причитать он, конечно, снова мог только в мыслях. Но – хоть так. Луше, чем ничего:
«Не хочу! Не нужны они мне! Ничего мне не нужно!  Хочу снова в луга и холмы! Навсегда! И так, чтобы больше не просыпаться!»
А потом он вновь взглянул на свои слишком длинные, как привык о них думать, тощие и мосластые одновременно, страшные, некрасивые руки. Кто такие полюбит? 
Внутри взвился чёрный яростный вихрь, словно впрямь из осколков разлетевшихся в дребезги, но сначала обратившихся в уголь, души, сердца и остатков рассудка.
И тогда Нежить всё-таки укусил. Сам себя, за запястье, а потом – за другое.
Его зубы и правда были очень остры, и поэтому раны получились глубокие. Но не сразу наполнились тёмной вязкой ленивой не вполне живой кровью, а когда всё-таки полилась, то как будто бы сделала одолжение. 
В первый миг крошка Нежить не поверил глазам, но уже во второе мгновение пришлось всё-таки вспомнить, что и кровь у него - вовсе не человеческая. Совершенно другая, как и всё остальное, хоть и чем-то отдалённо похожее, но, увы, лишь снаружи, а внутри он устроен иначе – на свой собственный лад.
«Но, зато, я хотя бы не зомби» - напомнил/повторил он себе: «Точно-точно не зомби. Тоже просто немного похож. Но хотя бы не гнию на ходу! Долбанные эти все фильмы ужасов. Если бы не они…».
Кровь ещё потекла, но недолго, и уже очень скоро совсем остановилась. Как обычно – сама по себе.
Нежить ещё несколько очень долгих минут последил за ней, а потом – отвел взгляд и начал рыться в гнезде, ища тряпки, которые можно было бы разорвать на бинты.  Чтобы всё-таки перевязаться, ведь тереться открытыми ранами обо всякое разное не особо приятно, однако не лишь только поэтому. Главным образом – из желания как можно скорее скрыть укусы, которых уже начал стыдиться, от собственных же своих глаз. 
И в дальнейшем собрался лишний раз не смотреть на них снова – не раньше, чем затянуться полностью, и пополнят коллекцию других шрамов разной степени старости.
«Зачем я это сделал? Вот, дурак! Хорошо, что не вышло. Я ведь мог угодить не туда! Люди верят, что самоубийцы после смерти отправляются в Ад! Может быть, они и ошибаются, но вдруг всё-таки правы? А другие считают: после смерти нет вообще ничего…  но уж тут-то - точно не угадали. Потому, что призраки – существуют.  Либо то, либо это, и выбрать здесь получится только одно. Только, всё-таки, если я умру окончательно, - мало ли, что там дальше. Оставаясь не мёртвым, я хотя бы иногда буду снова видеть райские сны. Дора мне обещала, а я… чуть сам всё не испортил. Надеюсь, всё-таки не испортил. Лишь бы только она не узнала!»
Пока ясно было только одно: после всплеска эмоций, которые всё-таки отыскали себе выход через действие, соответствующее мрачной сути, а так же - соразмерное бешенству их накала, бедный кроха испытал облегчение. Не утешился, нет, но как будто бы через боль, вместе с крови из души вправду вытек излишек взбунтовавшейся тьмы. Разум вмиг прояснился – не хуже, чем если бы крошку Нежитя с головой окатили из ведра родниковой водой.
К сожалению, вместе с пеной отчаяния, с его духа будто бы разом смыло и ещё один некий слой, до тех пор защищавший от настоящего осознания необъятности мира вокруг, его слишком уж жёсткой реальности, и своей собственной одинокости, маленькости и бессильности в нём. Одновременно с гневом – погасило и что-то, до тех пор помогавшее день за днём не сдаваться, пересиливать страх, продолжать делать всё, что казалось таким необходимым,… но теперь вдруг задался вопросом: «Для чего? Чтобы что?».
Бег по кругу – ради бега по кругу, и только? Чтобы соорудить себе ещё десять, двадцать, тридцать, сто схронов и логовищ, и облазать в этом городе до последней все стены, по чуть-чуть съесть и выпить гору пищи, высотой с Эверест, и море пресной воды, сшить ещё пару сотен маскировочных рубищ, и так далее по обычному списку, но – зачем это всё?
«Ради снов о лугах и холмах» - выбрал себе «якорь» бедный маленький Нежить: «Чтобы снова рисовать на Луне. И летать в небе с Дорой… но вдруг это теперь невозможно? Ведь она мне сказала, что в своём прежнем виде больше мне не присниться…».
Между тем, постепенно наступала настоящая ночь.
Крошка Нежить обычно спал не чаще одного или двух раз в неделю, и всегда - только в светлое время суток, а к вечеру просыпался, чтобы снова возвратиться в колесо повседневных хлопот.
Но сегодня он что-то чересчур уж надолго засиделся в своём «гамаке». Свет в подвале, проникавший туда исключительно сквозь отдушины, и всегда до предела рассеянный, окончательно растворился во тьме, абсолютно непроглядной для обычных человеческих глаз.
Нежить обладал зрением куда более приспособленным даже к ней, но внезапно обнаружил, что теперь ему тоже приходится дополнительно напрягаться и щуриться, чтобы видеть хоть что-то.
Словно весь окружающий воздух, не утратив остальных своих свойств, просто взял и потерял вдруг прозрачность – такой мрак воцарился вокруг.
А потом он услышал: ещё очень не близко - в самой первой из составляющих подвал секций – человечьи шаги.
Они были тяжёлые. Трудные, очень медленные.
Кто-то грузный ковылял кое-как, приволакивая сразу обе ноги.
«Просто бомж» - сразу выбрал мысль кроха, и силой воли принудил себя думать по кругу: «Снова бомж. Или слесарь. Ничего необычного».
Шаги шаркали без остановок.  Не особо уверенные, тем не менее – мерные, они не ускорялись, но при этом и замедляться не думали, подбираясь всё ближе, отдаваясь в пустотах меж бетонными стенами ненавязчивым эхом.
Нежить подобрал к телу ноги, обхватил их покрепче руками – снова сжался всем телом в затвердевший, как камень, комок, на время перестал вдыхать воздух.
«Если слесарь, я увидел бы луч фонаря. Значит – бомж. Кто ещё это может быть наяву? Наяву – остаётся только бомж…».
Удивительно, но бредущий во тьме, при всей грузной медлительности его трудной походки, тем не менее, ни разу до сих пор не споткнулся, будто всё-таки видел, куда ставить калечные ноги.  Не терял направление, продолжая плестись по прямой, слишком уж безошибочно – всегда с первой попытки находя, где проход между секциями. И тащился сквозь них так же неотвратимо, как свинец погружается в воду или падает с крыши вниз накопившийся лёд.
Миновала ещё целая вечность и к шарканью, становясь постепенно всё громче, добавились клокотание, хрип и бульканье – так пришелец дышал. Будто каждый вдох/выдох рвал, как ветхую ткань, комкал, словно бумагу, его лёгкие, а в финале – превращал их в бурлящую жижу.
А потом на крошку Нежитя накатила густейшая вонь. Точно так же пахли скинутые на обочину трассы жалкие, совсем плоские трупики угадивших под колёса животных, пролежавших там уже много дней. Запах падали.
Дальше его тело решало само, ведь рассудок опять отказал, поднял лапки и, образно выражаясь, вылез из-за руля.
Движимый одним только дистиллированным, как бензин высочайшего качества, ужасом Нежить пулей вылетел из гнезда, выскочил из отдушины, выбив прут головой, и галопом понёсся по улицам. Второй раз в своей жизни_не_жизни кроха мчался с такой бешеной скоростью, по звериному на четырёх, не заботясь о сохранности стоп с ладонями, на виду у прохожих, почти не разбирая дороги.
Но, по счастью, скоро всё же опомнился, спрятался в самом тёмном углу подвернувшейся  подворотни, и попробовал заново всё обдумать чуть более здраво:
«Зомби очень редки. Вряд ли это был всемделешный зомби. Вряд ли тот старик вправду сделался зомби и действительно увязался за мной. От бомжей всегда пахнет всякой гнилью и дрянью. Почему бы не чем-нибудь вроде падали – тоже? Просто грязный больной человек. Просто бомж, а не зомби. Нет, конечно, не зомби».
Тем не менее, крошка Нежить ещё очень долго – несколько недель к ряду - не решался вернуться ни в то самое логово, из которого так стремительно улепетнул, испугавшись всего_лишь_бомжа, ни в одно из других. 
Вместо этого он дневал и ночевал по человечьим квартирам. Но, конечно же, не на виду, а привычно скрываясь по укромным уголкам под диванами и кроватями, остальной разной мебелью и в глубоких утробах шкафов. Этот навык – таиться – он успел отточить уже до совершенства, и поэтому вряд ли действительно рисковал быть однажды всё-таки обнаруженным.


Продолжение следует, правки уже выложенного - точно ещё не раз будут



_______

наброски для продолжения - не впритык к уже выложенному выше, а уже во второй книге этой серии, которая будет называться "Юлька"

Юлька обожает кукол. И почти не стыдилась этого своего увлечения, пусть и пишут кое-где в интырнетах, что оно – инфантильное, и пускаются в разные выводы, один дальше другого.
Юльке давно перевалило за тридцать. Поздновато для такого стыда. И вообще для любого другого. Для того, чтобы хоть на кого-то оглядываться.
Зато самое время жить своей головой, своим сердцем, принимая себя, уж как есть.
Юлька – тёмно-каштановый почти «ёжик», по-мужскому широкие плечи, и по-женскому – бедра, небольшой лишний вес, рост – 179 без кепки, джинсы, бомбер, толстовка, кроссовки - 41-й размер. А глаза – тёмно-карие.
Юлька – Юрий Гагарин – в «ВК».
Юлька – Ждулия Анжелину, Июль Майский и прочее – по другим всяким форумам.
Юлька – куча подруг и друзей, не считая неблизких знакомых, и не только онлайн – в переписке, но и в жизни живой.
И не так уж давно у неё началась наконец-то её эта, так долго и мучительно жданная, настоящая лучшая жизнь.
Все учёбы окончены, и дипломы получены, трудовая как томик толстого, а потом удалось отыскать и работу реально хорошую, чтобы нравилась, и доходов без натяжки хватало на прожить и чуть-чуть отложить, да ещё – на дому, удалённо.
Гитара. Хоть природа и не одарила Юльку певческим голосом.  Да и слух подкачал. Цой и КИШ. Русский рок, панк и рэп, и немножечно фолка. Чуть-чуть бардов самых разных времён.
Детей нет. За детей отдувается беспородная полосатая, но хотя бы пушистая кошка Мася. Масяня. Подобранная где-то на теплотрассе когда-то ещё крошечным, но уже своенравным комочком.
Мужики? Чур меня! Знаем, плавали, нахлебались по самое некуда, зареклись навсегда! Никаких мужиков! Разве только – в друзьях. В друзьях – можно, потому что лишь так - безопасно. Но не ближе, ни-ни.
Однокомнатная крохотулька квартирка, но Юльке нравится. Даже и без ремонта по последнему писку. Хоть подруги и ругнут иной раз «бабушатником».
Юлька – стыдные шрамы везде. На руках – от кистей до локтей, на одной – до плеча, на ногах, на лице: на виске, и на верхней губе, но уже очень старые, светлые.
Куклы. Куклы повсюду вокруг. Куклы этому всему выше совершенно никак не мешают. И оно – то, что выше – отвечает им – куклам – взаимностью.
Куклы все «подобрашки». Найдёныши, как и кошка Масяня.
Юлька любит спасать. Друзей. Родичей. Кошек. И особенно кукол, - потому, что последних – безопасней всего. Но старается всё же это в себе контролировать, а иначе совсем бы всю себя разбазарила. Но себе она теперь тоже нужна. С не такого уж давнего времени. Ей в последние годы почти что удалось полюбить себя по-настоящему – так, как это советуют в популярных группах о психологии.
Кошка – дома – не больше, чем одна. В крайнем случае две. Кукол тоже старается раздавать по возможности.
Но не эту – последнюю. Эту Юлька точно знает – никому никогда не отдаст. Слишком нравится. Слишком уж она жалкая, и наверно поэтому – до предела мучительно трогательная. До самого нутра. Главную жилку зацепила.
А вот прочие люди могут и не понять. Не оценят. Испугаются странного вида.
Но отфоткать и поделиться на тематическом форуме – почему бы и всё-таки да?
Юлька фоткает, быстро пишет коротенький пост, сразу постит его. Через малое время начинает собирать комментарии с лайками.
Комментарии разные, в основном положительные. Да и лайков неожиданно много! Всё же Юльку не одну зацепило за жалость.
«До чего же несчастненький! Обнимать!»
«Самии мы-ы не-не местные, голода-аем, и скитаемся-я»
«Какой-то он совсем грустный»
«это кто же такого сделал? Мастера точно никак нельзя вычислить? Может, там где-то отметка какая-нибудь есть на нём, напиши, если найдёшь»
«Интересно, это его настоящий цвет, или со временем такой стал?»
«Это из чего, из силикона, что ли? Очень натуралистично»
«Типа пришелец? Аля «серые человечки»? Похоже»
«Потерпевший тарелко-крушение пришелец!»
Время спустя – ещё один – заполошный какой-то коммент. Да ещё и капслоком, гляди-ка!
«СРОЧНО! ВАЖНО! Сожгите этот ужас НЕМЕДЛЕННО! ЭТО НЕ КУКЛА! ЭТО НЕЖИТЬ! Пожалуйста, поверьте мне, это ОЧЕНЬ ОПАСНО для вас! Или просто выкиньте, только не в мусоропровод, а подальше от дома, от любых жилых домов, лучше за городом! Но лучше ВСЁ-ТАКИ СЖЕЧЬ! Очень вас об этом ПРОШУ! Лучше на большом костре, И ПОБОЛЬШЕ ЖИДКОСТИ ДЛЯ РОЗЖИГА! Или хоть закопайте ПОД ЗЕМЛЮ, ТОЛЬКО ЯМА ДОЛЖНА БЫТЬ ГЛУБОКАЯ! А иначе оно от вас не отстанет! Вернётся! Вот, тогда и поймёте, да поздно будет! Если всё-таки не вернётся, то к кому-то другому прицепится! Не берите такого греха себе на души! У вас есть дети? Ни в коем случае не давайте это детям! Повторяю, это НЕ КУКЛА!
Юлька читает. Перечитывает. Её брови между тем уже сами собой изогнулись гадливо-скептически.
Да, конечно, щас, с разбегу, ага.
Незнакомый никнейм, прежде ей нигде не попадавшийся. Клара Карловна Заполошная. Вправду что ль Заполошная? Так и есть, вовсе не очиталась.
Право слово, иногда имена и фамилии будто всё же немного влияют на характер людей, их носящих. Или словно нарочно даются для короткого их определения, как в каком-нибудь подростковом наивном фентази ли, фантастике, где героя зовут, например, Миролад, а злодея – Изврат Кривдоплёт.
Вот уж впрямь – заполошная! А ведь это настоящее ФИО! Почему-то Юлька в этом ни секундочки не сомневается. Как и ава - фото крепенькой пенсионерки в странной чёрной, и с чёрными перьями, шапочке (хорошо, что хоть не из фольги!). С длинным носом, похожим на клювик, и в учительских строгих очках.
Только в целом по фото, не читая коммента, и не скажешь так сразу, что бабуля немного ку-ку. Ох уже эти пожилые каркуши. Всюду им что-то очень плохое мерещится. И во всем, и во всех. Так и слышится: «Проститутки! Наркоманы! Сглаз! Порча!» и прочее. Впрочем, все мы когда-то состаримся. А кукуха у многих куда раньше… уже потекла. Юлька ведь и сама не совсем исключение.
Юлька вовсе не злиться, и, конечно, не верит, а скорее – сочувствует. Уже даже совсем не брезгливо от души глубоко соболезнуем пожилой странной женщине, и такому её состоянию.
Тем не менее, Заполошная Клара отправляется в бан. Чтобы не заявилась (ведь такая непременно попробует!) к Юльке в личку со своим этим бредом.  Чтобы даже возможности не было.
И коммент – удален. Ибо нефиг.
Ибо нафиг позориться самой Кларе, если всё же оставить её высер здесь у всех на виду. Юлька думает, это было бы слишком близко сродни издевательству. Приглашением к травле. Форумчане, и особенно самые юные, точно начали бы отвечать заковыристо, с выдумкой, и подначивать, и стебать не по-детски пожилую, душевно-нездоровую женщину. Юльке этого не хотелось бы. Сами тоже там будем когда-нибудь. Все там будем. А какие-то – прямо сейчас, даже если намного моложе.
После Юлька завершает работу и закрывает ноутбук. Возвращается к своей свежей находке. Разглядывает так и сяк. Долго вертит в руках.
- Нежить, значит. Мне нравится. И реально немного похож на… кто-то пробовал сделать младенчика-зомби? Не совсем получилось. Привидение? Каспер? Нет, всё-таки лучше Нежить. Нежить, это не только «не_жить». Это и другой глагол тоже. Производный от «нежность». Буду здесь тебя нежить. Но сначала… - Юлька принюхалась и невольно чуть наморщила нос: - Но сначала я тебя искупаю. А то где ты валялся – хэзэ. Будто в канализации. Или, может быть, пролилась на тебя. Ничего, ща отмоем.

----
Силикон моют детским шампунем. Правда, Юлька сама кукол уже больше не делает, силиконовых - так вообще никогда не умела. Не успела ещё научиться, хоть когда-нибудь в будущем и планирует непременно начать. И в коллекции у неё нет подобных, ведь обычно такие на улице не валяются. А спецом прикупить/заказать? Нет, не в Юлькиных это традициях. Да и стоят они, как крыло самолёта!
Просто, чем же ещё может быть этот мягко-упругий материал, из которого так искустно сработано тельце нового подобрашки, если именно не силиконом? Что ещё может так хорошо имитировать настоящую кожу? Разве что не живую.
А внутри подобрашки – каркас – ну как будто бы настоящий скелет! Ощущается ощупью хоть и не на все 100 человеческая, но логично устроенная анатомия кукольных косточек. Шедевральная всё же работа!
Порой даже становиться жутковато, но лишь самую чуточку.
В группах, посвящённых силиконовым куклам-реборнам тоже ведь не спроста иногда оставляют комментарии типа: «Никогда этого не пойму! У подруги одной у моей есть реборн, но когда я взяла его на руки, показалось, будто бы это труп. Труп ребенка. А ей норм, ничего. А мне жутко. До сих пор ещё жутко!»
Это, кажется, называют «синдромом зловещей долины». Есть ещё и отдельно «боязнь кукол», но тут всё же другое.
К счастью, Юлька ничем из перечисленного не страдает. Ей становиться чуточку жутко только лишь иногда, да и то ненадолго, почти сразу проходит, и сама по себе эта жуть уж скорее приятная. Грустно-сладко тягучая нежность. Подобрашка ей нравится с каждым часом всё больше в том числе и поэтому. Как любимый ужастик, пересмотренный уже множество раз, но проходит полгода и снова хочется. То же самое чувство. 
Силикон моют детским шампунем – это Юлька прочитала когда-то на форуме, посвященном реборнам. И у Юльки по счастью он есть! Она на-постоянку сама моет им голову. Детским, чтобы всяческох там вредных павов - поменьше, ага.
Тазик для ручных постирушек – пластмассовый, круглый с ручками, серобелый в тёмно серую мелкую крапину – превращается в ванночку. С головой куклу Юлька не топит, а сажает аккуратно, как будто ребёнка. Юлька так всегда делает. Куклы, хоть, конечно, они и не живые, всё-таки почему-то не хочется обращаться с ними, как с любыми другими предметами. Хочется как-то более по-человечески, что ли. Форма как бы это предполагает.
Вода в тазике – самой приятной для локтя теплоты (для купанья младенцев воду именно локтем всегда проверяют). Юля пенит мочалку-помпон, так похожий на банты, - те, которыми украшали когда-то давно косы девочек-младшеклашек по большим школьным праздникам (у нее тогда тоже были косы) и моет нового подобранца целиком, очень нежно и бережно, но при этом и тщательно, забираясь во все сгибы и складочки. И попутно\невольно находя целый ряд удивительных новых подробностей: мастер, сделавший куклу, позаботился о натурализме на все 100, не забыв имитировать даже сжатую дырочку между крохотных ягодиц. И другую – уж совсем ювелирную - на смешном символическом кончике. Но мешочек под краником почему-то решил не подвешивать даже самый условный. Интересно, почему сделал именно так? Странный вид. Вроде мальчик, а вроде и нет… Нет, уж если есть кончик, значит, точно не девочка.
Личико умывает просто пальцами, а где надо чуть-чуть потереть – уголочком носового платка. В завершение всего остаётся смыть остатки шампуня из душа, это Юлка делает уже в раковине – так удобнее всё же, а потом запелёнывает подобранца в мягкое полотенце, и уносит из ванной снова в комнату – главную и единственную в её тесной квартирке.
- Ну, вот ты и помылся – говорит она кукле.
Юлька любит разговаривать с куклами, когда рядом никого больше нет, кроме кошки.
- Теперь больше не пахнешь каналкой. Теперь ты у нас пахнешь шампунькой! Это лучше, не правда ли? А теперь приоденемся.
Есть проверенный способ изготовить простую одёжку для куклы, если только не слишком большая. Берем старый носок, гольф или чулок, разумеется, чистый, отрезаем стопу, и у нас остаётся труба-голенище. Выбираем один из концов, назначаем его горловиной, и поближе к нему с двух сторон прорезаем две дырки для рук. Вот тут главное не перестараться, чтобы дырки оказались не слишком большие, и оставить достаточно места, чтобы сделать ещё воротник. Его делаем с помощью, например, шерстяной толстой нитки, продевая иголкой простейшим швом – «кисетным». Такой ворот потом можно распускать и затягивать снова столько раз, сколько нужно.
А для куклы чуть побольше размером подойдёт рукав сношенной в ноль водолазки, всё равно низведённой в ранг «на тряпки/заплатки».
Но отдельно рукав сам по себе ещё очень приличный. С поперечными полосами цвета молока и корицы, из приятного к телу мягкого трикотажа.
Получается платье, хоть и без рукавов, но с подолом аж до самых до стоп. А завязка – настоящий шнурок подходящего к полосам цвета. А над нею ещё получился совершенно шикарный воротник, как у свитера. Юлька сразу его закатала, как у свитера, чтобы стало совсем уж красиво.
- Так оно поприличнее, да? – продолжает приговаривать Юлька, любуясь результатом трудов: - Штанов нет, извини. Поживёшь пока так, без штанов. Ничего ведь, не страшно? Да ни разу, я думаю. Я смотрела недавно показ мод, так вот там манекенщики-парни дефилировали вот как раз в таких платьях. Тебе тоже идёт. А сейчас пойдём мы с тобой пойдём спать.
И она расстилает постель – свой двухспальный диван из Икеи «бединге». Убирает с него украшавшие днём все подушки, которые декоративные, достаёт из шкафа другие, для спанья, лезет под одеяло, и берет с собой Нежитя. Обнимает его, прижимает к груди. Но всё-таки аккуратно, чтобы случаем не придавить. Не наваливается ненароком даже после, когда засыпает.
Нежить ждёт. Долго ждёт той её фазы сна, когда люди какое-то время спят, как будто бы мёртвые, и когда разбудить их сложнее всего.
Постепенно дыхание женщины стало очень спокойным, тихим, медленным, и глаза под закрытыми веками успокоились – вот она эта фаза сна без снов. Теперь – можно.
Нежить делает собственный осторожный очень тихий длинный вдох. Ему тоже ведь надо дышать, хоть и редко – куда реже, чем людям и кошкам, только всё-таки необходимо. Потом – выдох. Такой же. Осторожно чуть пошире открывает глаза.
Он и раньше понемногу подглядывал – иногда чуть-чуть приоткрывая щелочку между век, но так всё-таки не увидишь достаточно.
Нежить смотрит на Юльку. Да, она совершенно другая. Только всё-таки это – она. Ожила. Воплотилась в реальность. Непонятно, да и в целом – не важно, каким чудом, это точно она! Но теперь - настоящий живой человек. Унесла из кромешной беды на живых человечьих руках. Самого - оживила. Потому, что ведь он почти умер. В этот раз уже по-настоящему. Отогрела, отмыла – как она его мыла! – одела, обнимала, прижимала его, уложила с собой рядом под бок. Совершенно его не боится!..
Сумасшедшее счастье захлестнуло откуда-то снизу, подступило под горло комом слёз – разом горьких и сладких, облегчения и за всё предыдущее горе.
Тише-тише, лишь бы только от радости самому не наделать беды.
«Не боится, потому, что считает, будто я не живой» - вспомнил Нежить: «Думает, что я кукла»
И тот час же решил: «Пусть и дальше так думает. Мне, ей, всем будет лучше».
Не спугнуть, не разрушить то, что так ещё свежо и нежно, а продлить на подольше, как получиться – дольше.
Только так и получиться: притворяться и дальше просто обыкновенной игрушкой. И для Нежитя это проще самого лёгкого! И поэтому всё теперь будет хорошо. Максимально, насколько возможно. Если не сплоховать ненароком.
Только всё-таки надо хоть немного поесть. И попить. Всем, кто дышит, иногда это надо. Пускай, тоже очень мало и редко, но – пока есть возможность, её надо использовать. Нежить аккуратно откатился от юлькина тёплого бока и как будто случайно упал в неширокую щель у стены. Под диван. Аккуратно, не то что без малейшего стука/грюка, но даже без легчайшего шороха.
И немедленно замер, выжидая безопасное время и слушая, не изменится ли ритм дыхания женщины, не проснётся ли, не заворочается ли она вдруг, не заметила ли, не начнёт ли искать.
Юля мирно спала.
Убедившись в этом наверняка, Нежить начал действовать дальше.
------
Далее – и в дальнейших приключениях по квартире – более близкое знакомство и настороженное взаимодействие с кошкой. В итоге которого кошка решает держаться от Нежитя подальше, но особо и не агрессует.
Нежить осматривает квартиру, обнаруживает и миску с кошачьим кормом, и поилку, радуется им. Как хорошо, что тут живёт кошка, еда и вода всегда доступна! И всякие, а вдруг, шорохи и мелкие непонятности станут списывать на нее, это точно. Так всегда и бывает.
Далее Нежить будет думать, куда справить нужду. Каждому, кто хоть изредка ест и пьет, иногда нужно делать и это тоже. Человеческим туалетом он воспользоваться, конечно, не может, и тем более – смывом. Не потому, что не понимает, для чего это, или физически не способен, просто слишком уж шумно/палевно.
Но в квартире есть ещё аж целых три слива. В кухне в раковине, в ванной и там же ещё один – тоже в раковине. И сам Нежить совсем небольшой по размеру. Эти сливы ему идеально подходят для любых его нужд, если сделает всё аккуратно. И, кстати, туалетной бумагой он тоже воспользуется. Потому, что ведь женщина его мыла, и поэтому надо постараться сохранить чистоту, в числе прочих, и этих своих мест, чтобы не вызывать подозрений. Юля правда ничего не заметит, а размотанный в туалете рулон с ходу спишет на проделки Масяни.
Так они и живут ещё долгое время. Кроме корма, Нежить будет таскать потихоньку и печенье, и всякое разно, когда проголодается, только пищи ведь ему надо всегда самую чуть. Да и есть он не чаще, чем три раза в неделю. Юля снова ничего не заметит.
А если даже и бывают какие-то странности, снова спишет на кошку.
В первые дни, и даже недели всё идет идеально для Нежитя. Просто восхитительно для него хорошо. Сбывшаяся мечта.
Но потом… понемногу, Юля начинает, как обычно, привыкать и как будто бы остывать к новому подобранцу. С ней всегда так бывает. Всё же это просто игрушка.
Нет, она не бросает его, и не думает даже! И не собирается никому отдавать через форум.
Но просто стала реже брать его в руки. Всё реже и реже. Всё чаще и чаще он просто сидит на полке, среди других игрушек и кукол – так, как будто совсем ей не нужен. И уже не каждую ночь берет к себе в постель.
Иногда всё-таки берет, но не каждую ночь.
Нежить снова начинает тосковать, немо, и от того мучительно, горевать внутри себя всё сильней, и сильнее. Но не может придумать, как поправить всё это дело.
А потом, однажды, Юля принесёт домой нового подобранца – длинного обнимашку подушку кота. Сначала вынет из него весь синтепон, потом постирает отдельно его – в наволчке, отдельно – «шкурку», потом высушит, снова зашьёт, набьет сызнова и в ту ночь уляжется с ним.
Это будет для Нежитя страшный удар. Сокрушительный.
И при первой возможности, когда Юля уйдёт в магазин, Нежить возмёт ножницы – маленькие, маникюрные – и искромсает - изорвёт набивного кота, как сумеет.
Потом сам ужаснётся содеянному, и опять притворится куклой, т к других выходов не увидит.
Это будет первая странность, которую Юля наконец-то заметить. Первая, которая её напугает. И всё-таки она, хоть и с очень сильной натяжкой, попытается поверить, сама себя убедит, что и это тоже сделала кошка. Потому, что если не кошка, тогда кто?
но впервые ей снова припомниться тот потёртый старый коммент: «Вы в ужасной опасности!».
Дальше хуже. Нежитю всё труднее сдержать своё новое горе, а оно нарастает.
Юля будто бы начинает бояться его, и совсем перестала брать на руки. Смотрит странно. Иногда странно с ним разговаривает, будто бы заговаривает что-то всё же и вправду опасное. Что же дальше?
Надо выждать какое-то время, пока всё подзабудется. Лучше – так, просто сидя вся время на полке, но хотя бы видеть, слышать её, ощущать её запах, чем совсем напугать, ужаснуть, оттолкнуть, и через это потерять навсегда.
И какое-то время Нежитю удаётся.
До какой-то особенно длинной зимней переполненной бесконечной тоской ночи.
Юля вроде бы уже всё позабыла, успокоилась, но в постель, после случая с обнимашкой-котом, так ни разу Нежитя больше и не брала.
Для него это лютое горе. И безумно смертельно жгуче хочется полежать с нею рядышком хоть разочек ещё, хоть украдкой, тайком, потихонечку. Нежить ждёт, пока сон человека перейдёт в ту глубокую фазу, из которой тяжелее всего разбудить. По дыханию определяет – дождался. Соблюдая все предосторожности, осторожненько пробирается спящей Юле под бок. Приникает к ее сонной, такой тёплой руке. Закрывает глаза. Начинает мечтать, что у них всё как раньше, по прежнему, как в их самый счастливый в самый первый из дней.
А потом, совершенно для себя непредвиденно, засыпает и сам. Всем, кто дышит, ест и пьет, и справляет нужду, иногда нужно спать. Нежить слишком уж долго не спал из-за всех своих новых проблем. Месяцы на пролет. И под тёплым человеческим боком – сморило.
Но, пока он ещё не уснул, он почти снова счастлив. Ему кажется, что нашёл, наконец-то, решение, как вернуть себе часть былой первой близости. Просто станет и дальше дожидаться, пока Юлка покрепче уснёт, а потом потихонечку пробираться под её тёплый бок, и лежать понемножечку, очень тихо, конечно же, но вдыхать ее запах, любоваться лицом, слушать, как она дышит, и даже осторожно прижиматься к плечу, - до тех пор, пока не начнёт просыпаться. Надо просто быть всегда на чеку. И, чуть что, сразу шмыгнуть в щель между стеной и диваном, а потом, в темноте, пока Юля нашаривает выключатель своей лампы на тумбочке – поскорее вернуться на полку. И она ничего не заметить. И всякий небольшой разный шум – снова спишет на кошку. До чего всё-таки хорошо, что у Юльки есть кошка. Хотя Нежить всю дорогу и завидует ей – Масяне – да ещё как завидует! Та красивая, у неё теплый ласковый мех, и чуть стоит только Юльке слегка о ней подзабыть – всегда может подойти к человеку сама, потереться об ноги, потрогать лапкой за плечё или сделать ещё что-то умильное, и внимание к кошке сразу снова вернётся. И поэтому Мася никогда Юльке не надоест, не наскучит. И, конечно же, кошку не посадишь на полку, как игрушку, с которой уже наигралась, чтобы больше никогда не снимать. Разве только чтобы вытереть пыль.
А ещё у Масяни есть голос. А у Нежитя – нет. Никакого, совсем. Только, даже, если был бы, так что? Остального всего всё равно не исправил бы. 
Утром Юля просыпается первой. Первое, что она видит, едва только открыла глаза – эта жуткая кукла – причина её самой почти настоящей уже паранойи, безумия, шизофрении – прямо рядом с собой. Да ещё – обнимающей её руку так, как впринципе ни за что, никогда не могло бы получиться случайно. Тут на кошку не спишешь. Даже на лунатизам, ну, а вдруг, это тоже не спишешь. Так подумают разве что психитры, если вдруг иметь дурость рассказать им подобное.
Эти все или очень похожие мысли в юлиной голове промелькнули очень быстро, сразу все и за долю мгновения. А потом пришел ужас. Леденящий. И сразу вспомнились все ужастики, типа «Чаки», «Амели» и другие подобные.
Дальше всё очень быстро. Юля вскакивает, как подброшенная, с криком лютого ужаса. Отскакивает от постели, но остаётся к ней лицом, и дальше её ноги не несут – слабеют в коленках от неправильности происходящего. Потому, что «кукла» вдруг открывает свои до тех пор всегда закрытые глаза. Потому, что «кукла» вдруг сама по себе начинает шевелиться, как живая.
Кукла делает в направление Юли пару неловких шашков на коленках по простыне, путаясь в полосатой своей одеженке, тянет тонкую руку. Открывает и закрывает перекошенный скорбный рот, не издавая, впрочем, ни звука, как в немом кино. Юля отшатывается ещё дальше, ударяется и вжимается спиной в шкаф, чуть не падает.
Кукла тоже отпрянула, села на пятки совсем по человечески, и тот Юля всё-таки замечает, что глаза Нежитя тоже полны ужаса, да и всё лицо, вдруг обрётшее мимику – тоже. Потом глаза наполняются и переполняются слезами, слёзы катятся градом. Потом Нежить на мгновение прячет лицо в ладонях. А затем он начинает бить себя – сперва этим же ладонями по лицу, потом – по голове, потом и кулаками - целиком по всему телу, куда может достать, с каждым ударом – всё более отчаянно. Он снова то и дело открывает рот в немом крике, у него совсем нет голоса, только слышно, как выдыхает – длинно, сильно, надрывно. Он, что, дышит? Безумие! Это точно безумие. Я свихнулась. Я просто свихнулась. В конец чёкнулась просто. 
На лице у существа выражается совершенно неизбывное горе. А потом он начинает кусать себя за руки. За запястия, будто хочет их себе перегрызть. Оказалось, у него есть и зубы! И острые! Оставляют заметные раны из которых очень медленно проступает и течёт очень тёмная, почти чёрная кровь.
Юля всё-таки понемногу выходит из ступора.
- Стой! Не надо! Перестань! Прекрати это делать!
Поначалу ещё осторожно, слишком медленно, протянув вперед правую руку, как до этого он тянул к ней, Юля снова подходит к постели. Однако, каждый новый её шаг был поспешнее предыдущего. Наконец, она всё же кидается, и подхватывает существо, ловит тонкие руки, держит их, прижимает и держит его голову. Будь, что будет, потом разберемся. Всё же это не тигр и не аллигатор какой-нибудь, и не псина бойцовской породы, а создание в общем-то не крупнее котёнка-подростка. И совсем не такое уж сильное. Кошка даже сильнее.
Да уже и не бьётся. Напротив, прижимается, сотрясаясь всем телом всё в тех же бессловесных беззвучных рыданиях. Только слёзы беззвучные продолжают изливаться рекой. И кровь тоже течёт. Хоть и не человеческая, всё-таки это кровь.
Нежить смотрит себе на руки – на самим же себе нанесённые нехорошие раны. Юля тоже глядит. Ужасается.
- Что же ты натворил! Подожди, потерпи, сейчас что-нибудь сделаем.
Забирает в охапку, на руках с ним идёт за аптечкой и обратно, уже снова на кровати достаёт одной рукой бинт, упаковку разрывает зубами, начинает его перевязывать.
- Что же ты натворил! Ну, зачем! Зачем – так? Как-нибудь разобрались бы! Я не знаю, кто и что ты такое, только не умирай вот так прямо сейчас! Ладно? Договорились? Понимаешь, я же ведь не могу вызвать Скорую! Даже ветеринара – не смогу! Что я им всем скажу? Как я им это всё объясню? Если только я и вправду не чёкнулась, и это всё мне не глючится! Может, всё-таки глючится? Мать твою, блин, не важно! Разберемся потом! Только ты ещё поживи, хорошо? Ох, надеюсь ты хотя бы сухожилия себе не перегрыз… у тебя ведь должны быть в этом месте на руках, кроме вен, ещё и сухожилия, раз уж ты оказался живой! Или только что ожил? Говорить не умеешь совсем? Что же это такое! Тише-тише, тише, мой хороший, мой маленький. Тише, тише, всё будет… нормально. Я ведь тоже вены резала, знаешь. Молодая, по дури. Может, плохо порезала. Может, не глубоко. Меня тоже тогда просто перевязали, и вот, видишь, живу до сих пор. Может быть, и ты тоже не сумел глубоко. Зубы всё же не бритва… хоть, наверно, у тебя они и острее моих. Только всё же не бритвы… надеюсь. Ох, беда! Что же ты натворил! Тише-тише…
Нежить всё это время продолжал прижиматься к ней так плотно, как только у него получалось. Содрогаясь всем телом, и всхлипывая, и икая, как ребенок после долгого плача. И он всё еще плакал, только слёзы уже снова были счастливые. Он всё-всё понимал, и про смерть, но за это последнее счастье он готов заплатить даже жизнью. Да, всё снова уже хорошо. Всё опять хорошо.
Очень долго сидят. Юля продолжает баюкать Нежитя у себя на руках. Понемногу они понимают, что тот вроде бы всё-таки не умрет. Оба тонких запястья хорошенько перебинтованы, и, хоть бинты и промокли изнутри двумя пятнами тёмной кровью, но вроде остановилась. Юля проверяет, а не слишком ли туго перетянуты всё же бинты. Не хватало оставить эту… это создание ненароком и вовсе без рук, если вдруг слишком сильно, перекрыв кровоток насовсем. Вроде бы всё нормально.
Потом Юля несут Нежитя в кухну, по дороге заглянув в холодильник – захватить там бутыль молока. Управляясь свободной рукой, наливает молоко в небольшую с единственной длинной ручкой кастрюльку. Греет на плите до слабо тёплого, не до горячего. Наливает в широкую пиалу, берет чайную ложку, зачерпывает, и подносит созданию к губам.
- Будешь? – спрашивает.
Нежить не способен ничего ей ответить, и просто принимает от женщины дар, сам губами к нему тянется, пьёт.
- Значит, ты у нас пьешь молоко – размышляет вслух Юля: - Ох, надеюсь, тебе это не вредно… блин, надо было, наверное, дать простой кипячёной воды. Я же ведь совершенно не знаю, что ты за существо, чем обычно питаешься… Блин, а всё это время что ты ел? Если ел. Ты ведь ел? А куда ты ходил в туалет? Не в лоток же масянин! Я ж его регулярно меняю, там всё было всегда, как обычно! Или ты… до сегодня и правда был просто куклой? Безумие! Нет, мне лучше не думать об этом. Не сейчас.
И вот тут ей внезапно припомнилось – мысль мелькнула, как молния! – это новость, уже очень стародавняя, смехотворная, только для РенТв: «кыштымский карлик», «Алёшенька».
Но ведь это – хоть что-то! За что можно хоть как-то зацепиться отлетавшей кукухой.
- Ты пришелец? Ребенок пришельцев? Ты ребенок-пришелец?
А ещё – старый фильм про «И-ти», или как его там.
- Ах, ну да. Ты же не говоришь. Ты совсем говорить не умеешь? Эх, как жалко! А писать на бумаге? Знаешь, как это делается? Ну а вдруг! Или хоть нарисуешь… ах, ну да. Твои бедные ручки. Что же ты натворил, горе луковое! И зачем? Для чего? Почему? Ничего. Теперь всё будет лучше, обещаю тебе. И однажды мы с тобою со всем, вообще всем разберемся. Я тебе помогу, чем смогу, как сумею. Только куклой больше не притворяйся…
Опоссумы виртуозно умеют прикинуться мёртвыми, если им угрожает опасность.
- Кажется, я теперь кое-что понимаю – продолжает думать Юлия вслух: - Это самозащита такая. Притворялся ты вовсе не куклой, а просто мёртвым прикидывался, когда я была рядом, да? Совсем, как опоссумы.  Но, что ты ел, что ты пил…
Тут как будто нарочно ей по ногу подвернулась кошачья миска с кормом, Юля совершенно случайно ненарочно просто споткнулась об неё, мисочка опрокинулась и рассыпала по полу содержимое.
- Ах, ну да… - женщину уже снова и в который раз осенило: - Корм, вода для Масяни, это всё у меня здесь в постоянной доступности. Но куда всё-таки в туалет? По углам? Тогда пахло бы. Но ведь нет, совершенно не пахнет ничем новым нигде… или ты – такой умный, что ходил в унитаз? Почему бы и нет. Даже кошек иногда приучают им пользоваться, а ты всё же не кошка. Ты уж точно не глупее, чем кошка.
«Это НЕЖИТЬ! ВЫ В УЖАСНОЙ ОПАСНОСТИ!»
- Нет-нет-нет, ты пришелец. Просто мелкий инопланетянин, потерявшийся здесь, на Земле. А каркуши-кликуши постоянно видят всюду какую-то жуть. И во всех. Знаешь, маленький, у нас – у человечества – было жуткое время такое. Мы зовём его Средневековье. Тогда тоже сжигали… просто чем-то отличавшихся от других людей женщин. Самых обыкновенных. Они не были ведьмами, не летали на мётлах, никакие ни порчи, ни сглазы, ни мор не насылали. Я вообще во всё это не верю! Ни в вампиров, ни в оборотней… а в живых мертвецов – и подавно. Да и ты ведь живой! Молока выдул целую кружку, дышишь, плачешь, у тебя кровь течет, если ранить. Ты живой. Никакая ты не «нежить»,… что бы это ни значило. Если только говорить не про «нежить» из фильмов. Я не верю в подобное. Не в реальной реальности. Просто… просто в мире, как сегодня с утра оказалось, существует такое, о чём даже не подозревала. Или тоже – не верила. Просто надо привыкнуть.
-------
И они привыкали.
В двух словах – всё наладилось, и пошло очень даже для всех хорошо.
Но в далёкой перспективе снова будет, конечно, и кризисы. Но не страшные.
Много мыслей, много всяческий бытовых приключений. А понимает ли он меня вообще? Потом поймёт, что да – понимает.
Нежить и письмо очень быстро освоит, а потом и компьютер. Будет помогать Юлии по дому, как умеет. И даже помогать ей готовить! Чуть ли не попытается стать её личным «домашним эльфом» из Гарри Поттера, но Юлия мягко это предотвратит, потому, что ни разу не здорово.
И не здорово ему так зацикливаться на одной только ей одной. Ей самой это тоже не особо комфортно.
Но она найдёт выход: познакомит его с интеренетом, заведет акаунт в ВК. И там Нежить будет постепенно учиться общаться и с другими людьми. Узнавать человеческий мир. Постепенно он втянется. Но дитём быть от этого всё же не перестанет, и в подростка так и не мутирует. Ну и не подрастёт ни на йоту. Такой вечный тихий отрок доподросткового возраста – в самой сути своей.
Юлия будет покупать и подгонять на него кукольные одёжки, самые разные. У него будет свой гардероб, чуть не лучше, и обширнее чем у самой Юльки.
При гостях Нежить снова будет косплеить куклу, чтобы не было лишних вопросов.
Они даже будут ходить в походы. Нежить – едучи, чуть высовываясь из Юлиного Рюкзака, и опять же притворяясь обычной игрушкой.
Одно будет омарчать мысли женщины: он вроде бы не взраслеет. Он стареет? Он когда-то умрет, или вовсе бессмертный? Что же с ним тогда станет, когда рано или поздно состарится и умрет она сама?
Короче, моральный всяких вопросов придётся поднять очень, очень много.
Это всё – пока первые наметки, типа план.
Пока не знаю, чем закончу, но точно – никакой трагедии в конце! Финал должен быть хороший. На худой конец – открытый, но это на самый худой.

И, да Нежить – не пришелец. И на самом деле даже не игоша. Что такое на самом деле это существо – это я не собираюсь до конца объяснять. Хочу оставить для домыслов читателя. Для его как бы сотворчества.
--------------
Юлька подписалась на новые форумы. И на блогеров. На уфологов. Изучает вопрос.
Но невольно всё время мимодумно выгибает свои брови то и дело скептически.
Что за чушь они пишут? До чего лютый бред! Совершенно ничего хоть немного полезного.
Юлька всё ещё ни на йоту не верит, ну никак не способна поверить в это всё.
В то же самое время у нее на коленях, припадая сквозь одежду всем тельцем к Юлькиной не особенно женской груди, прижимаясь то и дело плотнее, сидить, свившись в клубочек, как кошка, маленький человечек. Серый маленький человечек. Если он не пришелец, то кто?
Как прилип, точно пластырь, так и не отлипал все последние напролёт двое суток. Постоянно на руках, если не на коленях, или, если лежат, ползёт Юльке под бок, и к нему прилепляется. Отпускает одну исключительно в туалет, да и то после длительных уговоров посидеть пока здесь, на диване, а она очень быстро вернётся.
Остальные дела все пока что на паузе. Как застыли в поза-позавчерашнее утро, так с тех пор и стоят.
Ничего, я могу ведь позволить себе парочку выходных – утишается Юлька.
А тем временем ей понемногу приходиться научаться делать всё – вообще всё! – в одну руку, в свободную. То одной, то другой рукой. На второй постоянно висит Нежить, да она и сама его ею придерживает, чтобы вдруг не упал.
Непонятно каким ветром Юльку заносит и на форумы для молодых матерей. К удивлению Юльки, там полезного всё-таки больше. Залипает на статью про «ручных» тугосерь, постоянно висящих на маме, и как с этим вот жить. Жить, одно слово, сложно. Но зато пришельчонок хоть не срыгивает, не орет день и ночь, ест обычную взрослую пищу и не носит подгузники, и без колик, диатеза и всего остального. Все же с ним сильно проще, чем мамам настоящих младенцев – с их детьми.
Нежить, упелёнутый сверх обычной своей одежёнки ещё в мягкое полотенце, счастлив как никогда. Упивается новоприобретенным возвращенным отвоеванным своим счастьем, пока снова не кончилось, потому-то и не отлипает. Счастье всегда так мимолётно. Его надо ловить, пока здесь.
Но он тоже продолжает учиться.
Всякий раз, когда он «забывает дышать» Юля нервничает и, когда замечает, начинает его тормошить. И поэтому он начинает специально дышать чаще, чем на самом деле нуждается. Он старается дышать так же, как Юлька. Подстраивается. Это как притворяться живым. Раньше он притворялся мёртвым, куклой, и теперь притворяется, только наоборот.
Ест и пьет он теперь тоже очень, очень часто. По три раза на день есть, и по десять раз пьет. Потому, что не может отказаться, когда Юлька ему предлагает. Сам не хочет отказываться, чтобы Юля не расстроилась вдруг.
Непривычно до крайности, но пока ничего неприятного с ним от этого не происходит. Даже вроде бы наоборот, но что именно Нежить не понимает. Просто что-то как будто постепенно в нём меняется. Но не в худшую сторону.
Разве что по нужде теперь надо бегать тоже сильно почаще. И, конечно, Юля скоро узнала, что пришелец для этих своих целей выбрал слив в её ванной. Но на первое время разрешает пользоваться им и дальше. Потому, что «Ну, да. Унитаз для тебя всё-таки чересчур уж большой. Как взберешься? Предположим, взберешься, но как дальше? Звездец неудобно для такого вот маленького. Не ровен час, соскользнёшь в него сам».
Тем не менее Юлька сразу ищет на ВБ себе на унитаз поначалу «детское сидение», но потом передумывает, и заказывает специальную сидушку-накладку – для того самого приучения кошек. В такой можно будет собственноручно выпилить посередине отверстие подходящей величины. Откидывающуюся, чтобы и самой ей тоже было удобно: если надо – просто взяла подняла, как воспитанные мужики поднимают обычную, чтобы ободок не забрызгать, а потом – заново опустила, и пришелец уже не рискует нырнуть в  унитаз, а слив в ванной, хоть особо его и не пачкает, можно будет тогда запретить.
«В ванну он прекрасно забирается сам» - рассуждает про себя женщина: «Заберется и на унитаз. Он ведь умненький. А с кошечьей накладкой ему будет там удобно и вполне безопасно. И слив тоже надо будет как-то так переделать, чтобы тоже им пользовался. Эта кнопка сейчас чересчур уж тугая для такой мелюзги». 
От избытка еды и воды, и, конечно же, воздуха кожа Нежитя начинает менять цвет. И становиться, как у Кришны-младенца с максимально слащавой картинки в той книжке, которую Юльке один раз всучили сектанты. Делается светло-нежно-розовато фиалковой, а на стопах с ладонями – вовсе розовой. Всё равно совсем не человеческий цвет. Но ему это очень идёт.
«Я теперь мать Йашода» про себя усмехается Юлька.
А ещё он немного пухлеет, и особенно попка, бедра и пузико, но и это ему тоже идёт. Ещё больше похож на ребенка. И мордашка круглеет. И становиться уже просто убийственно ми-ми-шной. И даже ещё больше похожей на кукольную, чем когда-либо прежде.
«Перекармливаю?» - порой думает Юлька: «Надо впредь с этим поосторожнее. Это тоже не здорово. И самой мне… да, время пришло. Надо переходить на здоровую пищу. Ну, хотя бы отказаться от сладкого».

_______
наброски - история той самой картины


История той самой картины, на которой изображена та самая женщина, которую Нежить принимал сначала за мёртвую, потом за не_живую.

Когда Нежить уже будет жить у Юльки, когда она познакомит его с интернетом, однажды он наткнется в сети на эту самую картину. И покажет Юльке, и расскажет ей всё, как сумеет. Он немой, но общаться текстом тоже уже успел научиться. В это время у него уже даже будет собственный недорогой телефон – как раз для этой цели. Юлька ему его купит. Опять же как раз для этой цели.
- - -
…Юлька неприятно удивлялась себе: разве я не именно этого вот хотела? Разве не это было целью? Чтобы он не был зациклен на все 100% только на мне, не лип и не вис круглыми сутками, восстановить личные границы и +- здоровую дистанцию… настолько, насколько вообще можно считать здоровыми любые отношения с подобным существом. Откатить назад чрезмерное слияние, вернуть себе свою личное пространство, и свободное время для других увлечений и дел? А теперь она, что, ревнует? И кого? И к кому?... ни к кому даже, а к чему – к совокупности пикселей на экране! До чего дожила! Это полный звездец, однозначно.
- - -
Борясь с этой нездоровой, как ей думается, странной ревностью, Юлька решает пойти путём не избегания, и не борьбы с предметом, а наоборот – досконального изучения, погружения в тему, и как бы приобщения к новому/старому увлечению своего маленького друга.
Она находит историю картины, и читает ему ее вслух. Или рассказывает своими словами. Там видно будет, когда до этого дойдёт, как именно оно случиться.
- - -
Эта картина называется «Горе». Написал ей маслом на холсте один очевидно одарённый, но не очень известный художник, который, вероятно, прославился бы больше, если бы прожил подольше. Но он умер совсем молодым – погиб на войне. «Горе» стало самой последней его работой. Кстати, эту картину он сам же несколько раз скопировал, поэтому существует сразу несколько её оригиналов одновременно, разбросанный по миру по частным коллекциям.
Картина считается проклятой. Как «Плачущий мальчик» и другие подобные, только, конечно, по-другому. Все проклятые картины «работают» в этом смысле по-разному: какие-то, как считается, вызывают пожары, но сами при этом не сгорают, другие – смерти в доме, где висят.
Про эту картину ходит легенда, что любое здание, в котором она будет слишком долго висеть на стене, обязательно так или иначе будет разрушено полностью. Снесено по решению самих владельцев, или продано и снесено, т к именно по этому месту государство вдруг решит проложить новую автомогистраль, или начнётся война и его разбомбят. Сценарий может быть любой, но в конечном итоге от помещения точно не останется камня на камне. И скорее раньше, чем позже.
Кстати, тот художник – автор картины… блин, никак не могу вспомнить его имя. Извини, вылетело из головы. Потом как-нибудь ещё раз найду, и скажу, но пока что это не так уж и важно, я думаю.
А про женщину на картине? Да, она тоже когда-то была настоящим реальным живым человеком. Очень богатой аристократкой.
Большую часть жизни ей пришлось прожить в несчастливом браке с человеком, за которого вышла замуж в ранней молодости, когда ещё совсем не умела разбираться в людях. Но, когда он скончался, он оставил ей огромное состояние, не считая другой всякой собственности.
Только, много ли счастья в деньгах, когда лучшие годы потрачены зря? Даже хуже – в постоянных мучениях. У покойного мужа был на редкость неприятный характер. Хоть сама вдова утверждала, что ни разу за всю жизнь не ударил её по-настоящему, но она же делилась тем, что лучше бы бил, чем истязал её душу каждый день куда более изощренными способами.
Стоит ли удивляться, что детей у них не было.
После смерти супруга, вдова решила больше не наступать на те же самые грабли, и отвечала на все новые предложения отказам. Говорила, что для нового брака уже слишком стара. И по тем временам она правда считалась уже пожилой женщиной. На момент начала событий ей стукнуло 38.
Она решила посвятить остаток своей жизни благотворительности. В те времена с точки зрения общества – идеальное занятие для богатой вдовы.
Она стала попечительницей сразу нескольких сиротских приютов. Причем, регулярно лично посещала их все, проводила инспекцию, проверяла условия, общалась и с персоналом, и с детьми.
И вот, в одном из этих самых приютов однажды ей показали маленького мальчика – очень больного, заведомо обреченного. У ребенка был врожденный порок сердца, который тогда ещё не умели лечить. Мальчик был очень худенький, слабенький, и казался намного младше своих настоящих лет, потому, что совсем не рос. Его рост будто остановился. У него была синюшная кожа, он почти не мог шевелиться, не начиная сразу же задыхаться и синеть ещё больше, и доктора говорили: проживет максимум ещё несколько месяцев, но не больше того.
В умственном развитии он, однако, нисколько не отставал от сверстников, даже опережал, потому, что очень любил читать, и сумел  растрогать вдову так сильно, что она сразу же забрала умирающего ребенка из приюта к себе домой – в свой особняк, и начала заботиться, как о собственном родном сыне.
Он не знал от нее отказа ни в чём. Все её деньги, все ресурсы были к его услугам, но главное – всё внимание, вся любовь и вся забота женщины сконцентрировались теперь только на нём.
Она приглашала к нему самых лучших, прославленных, самых дорогих докторов. Даже из-за границы вызывала их, полностью покрывая все расходы на дорогу, не считая обычного вознаграждения. Были применены все самые передовые на тот момент методы лечения, и ребенок вместо нескольких месяцев протянул ещё целых десять лет.
Это были счастливые годы для обоих. Настолько, насколько настоящее счастье вообще возможно в описанной ситуации.
Все желания мальчика, какие только можно воплотить с помощью денег, женщина исполняла сразу же, едва он их высказывал. В основном это были книги: всё новые, и новые книги. Которые они читали всегда вместе. Или что-то из книг – то, что в них описывалось.
Но в конечном итоге парень всё-таки умер. Не дожив нескольких недель до 18-тилетия. Причем, так получилось, что для своей приемной матери – всё-таки неожиданно. Как я понимаю, заметного ухудшения его обычного состояния этому не предшествовало. Вроде как ничто не предвещало, что умрет именно вот сейчас.
Просто однажды вечером она, как обычно, поцеловала его в лоб на сон грядущий, а утром - обнаружила уже мёртвым, холодным и окоченевшим.
Для нее это был ужасный удар, от которого женщина до конца так и не оправилась.
Хотя со временем она и вернулась к более-менее обычной для своего социального слоя жизни, но горе годами не отпускало её. Как я понимаю, у нее началась хроническая депрессия, с которой пыталась справляться сама, без посторонней помощи, и жила с ней годами.
Благотворительностью она продолжила заниматься, но сама по приютам больше не ездила. Вместо этого зачастила к ставшим модными в те года всяческим шарлатанам, якобы вызывающим духов, чтобы с теми общаться, и понемногу спустила на них почти всё своё прежде огромное состояние.
Однажды одна из знаменитейших на тот момент медиумов – сама мадам Блабадская, кажется, попыталась всё же помочь ей по-настоящему, а не просто вытягивать деньги. Убедила в том, что если женщина найдёт хорошего – по настоящему талантливого художника – и закажет ему картину, на которой тот изобразит её в полный рост – в тот момент, когда её горе была ещё совсем свежее и на пике своей силы, если у него получится перенести тот миг на полотно максимально достоверно, то и вся тоска, безнадёжность и отчаяние тоже перейдут из души женщины – в эту картину. Картину надо будет повесить где-нибудь в доме женщины, но в такой комнате, в которую можно не заглядывать часто. Или даже вообще никогда не заглядывать. А сама она сразу почувствует облегчение. И дальше со временем ей станет ещё легче, и всё легче и легче, пока, наконец, затяжная чёрная скорбь о потерянном мальчике не превратиться в светлую грусть и искренюю благодарность за то, что тот вообще появился в её жизни и пробыл в ней так долго, как только смог. Это не будет предательством памяти о нём, вовсе нет, совсем наоборот. Ведь, пока она так ужасно скорбит, дух ребенка просто боится выходить на контакт. Ей сначала необходимо привести свою душу и мысли, и все чувства в подходящее состояние. И тогда её сын возвратится к ней снова. Да-да, именно так! Разумеется, если сам захочет, но конечно захочет, ведь они так любили друг друга. Но придёт он уже в новом теле. Это называется реинкарнация. И скорее всего в теле животного – так обычно бывает. Вероятно, котёнка или щенка. Но на самом деле это будет действительно он. И женщина сама это почувствует, и сразу его узнает, как только увидит. Где-нибудь на улице к ней сам подойдёт и начнёт ластиться и заглядывать в глаза бродячий щенок или котёнок. Или, возможно, кто-нибудь подкинет щенка или котёнка к её порогу. Это и будет её перерожденный приемный сын, просто в новом обличии. 
Но сначала надо сделать, как сказано.
Женщина восприняла это всё очень серьезно. Она сразу нашла художника и заказала картину. И позировала для нее обнаженной. Почему обнаженной? Ей ведь дали задание в точности воспроизвести на полотне момент самого лютого горя, а такие подходящего времени не выбирают – накрывают в любое. Женщину её самая лютая скорбь захлестнула уже после похорон мальчика, когда утром одного из последующих дней она встала с постели, сняла ночную одежду, а дневное траурное платье ещё только собиралась начать надевать. Но вдруг её ноги подкосились, она села обратно на постель – голая, как была, и почему-то именно в ту минуту наиболее остро осознала - прочувствовала безвозвратность потери.
Несколько вариантов картины были ею подряд забракованы, - до тех пор, пока не появился тот, который сочла наиболее близким к реальности. Это полотно повесили в бывшей комнате мальчика, в котором женщина с самого начала устроила что-то вроде святилища: ничего в ней не меняла, всё поддерживала, как было при нём.
Художник получил причитавшуюся плату, попрощался и ушел, с разрешения заказчицы унося с собой все отвергнутые варианты картины, которую назвал «Горе». А ещё – но это уже неофициально –  «моя Джоконда!». Потому, что считал самой лучшей работой за всю свою карьеру – новой покоренной вершиной мастерства!
А женщина осталась у себя дома, но теперь ещё и с картиной – в дополнение ко всем прочим напоминаниям об утрате, которые все так трепетно сохраняла. 
Помогло бы ей это со временем так, как обещала мадам Блабадская, или нет, этого мы уже никогда не узнаем.
Потому, что буквально назавтра в тех краях началась война. Кажется, это была первая мировая.
И в первые же дни особняк женщины разбомбили. Причем так, что практически камня на камне от него не осталось.
Впрочем, как и от большинства других зданий вокруг.
Считается, что хозяйка находилась внутри, когда это случилось, и там же погибла. Вместе с большинством тех людей, которые обслуживали особняк, приехавшей погостить давней подругой – такой же одинокой престарелой вдовой, и множеством других мирных жителей в тех окрестностях.
А художник записался добровольцем и пошел воевать. И погиб в первом же сражении. Вот и вся история.
Картина, которую выбрала и оставила себе женщина, разумеется, не могла сохраниться. Но остальные, унесенные художником с собой, уцелели, и со временем разошлись по частным коллекциям. Возможно, с них потом рисовали копии. Печатали репродукции. Вряд ли всё-таки в той хрущёбе ты видел один из подлинников, это всё-таки маловероятно.