Двое с острова Бруснева

Быть может, вы подумаете, что всё это случилось с вами


1.
В тот год навигация на Северном морском пути сильно задержалась, но я этого не знал и потому прибыл в посёлок Тикси-Раз в конце июля, когда в бухте еще стоял лёд без единой полыньи.
В порту было тихо, как на кладбище. Почерневшими корягами торчали изо льда неживые пароходы. За зиму они прошли караванный ремонт, - вырезали под ними лёд, чтобы освободить борта, почистить их и покрасить, проверить винты и рули, сальники набить, что называется.
Натоптали караванщики за зиму чёрные тропки между судами, напилили и сложили ледяные кубики в баррикады, ремонт навели, забрали свои бензопилы и квачи и ушли, а пароходы остались дожидаться нас, плавсостав, ведь северная навигация короткая, и нет смысла держать на Севере дипломированных капитанов, штурманов и прочий палубный люд весь год.
А я и есть тот самый палубный…
Молчат портальные краны и белые морские птицы бакланы, и редкие люди на пирсе, и весь Тикси-Раз пригорюнился и тоскует от безделья.
И я стою, смотрю на них, на пароходы, а который мой, не знаю. И вся эта картина ещё на неделю, на две.
Знакомых у меня в посёлке нет, первый раз здесь. Что, думаю, Василий, так дело не пойдёт, нужна позитивная культурная программа. Например, номер три: лодка, водка и молодка.
Зашёл в пару магазинов, в столовку портовскую и нашёл, кого искал. На вид ей было лет двадцать пять, маленькая, худенькая, чёрненькая, зверёк носатенький, и мило так улыбалась, что я полчаса простоял у кассы, компоту напился на всю будущую навигацию, но ничего ей про себя не рассказал. Зачем. Кому интересно, какой я в детстве болезненный был, как пробовал учиться в речном техникуме, как разгружал по ночам вагоны на нашей станции, которая не доезжая Коломны, если от Москвы ехать. Да-а, техникум я потом бросил, потому что женился, и ушёл в грузчики, но денег нам всё равно не хватало, а скоро и терпение мое кончилось, когда она потребовала… да что теперь говорить, не заладилось, и всё…
Смотрю, вроде ничего она, Светочка, на четвёрочку. Встречал я таких, с виду – икона, но понятно, что тоже хочется, а вот замуж никак выйти не может, честную из себя разыгрывает. Динамо, одним словом. Но Светочку я слегка пожалел. Что она из-за этой кассы видит, и что вообще в жизни видела, кроме Тиксинской бухты и полярной ночи, но всё же героически сидит и своего принца на горошине торжественно поджидает, как бомба замедленного действия.
- А как тут у вас, - говорю, - насчёт культурных мероприятий? Может, нам сообща прикоснуться к миру прекрасного?
И тут эта синичка, эта Светочка, пальчиком меня манит и тихо-тихо, в ухо и говорит:
- Завтра в шестнадцать возле почты, только подумай хорошенько.
Думай, не думай, а баталия всегда заканчивается чьим-то поражением.
- Хорошо, - говорю, - форма одежды парадная.
- Чао, - мне в ответ.
В гостинице для вербованных у меня койка была оформлена, в комнате соседей полно, закусь на столе, а водка между рамами. Один на меня поглядывает, потом стакан протянул:
- Выпей, - говорит, - за наше орденоносное пароходство!
- А может, сначала за моё орденоносное?
- За твоё будем твою водку пить, а эту – за наше! Понял?
Разминка перед боем, но истина одна: то пароходство родное, куда таких героев труда и досуга на работу берут.
Стали вспоминать, портов «река-море» штук тридцать вспомнили по всему Союзу, да в каждом капитана порта, да начальника портофлота, да лоцмейстера. А тальманши! Их же бесконечно вспоминать можно, сидеть до трёх часов утра и имена перебирать.
Но тут, среди прекрасной солнечной ночи, – полундра, свистать всех наверх, спасите наши души, - водка кончилась!
Кто-то мордатый бил себя в грудь, обтянутую линялым тельником, оттопыривал слюнявую губу и взрёвывал, как тифон: «Мы-ы, маррриманы!»
Утром уборщица пришла. Снизу, из койки, хорошо было видно – бычки из томата аж на потолок запрыгнули.
Знакомец мой, Славик, гитару где-то раздобыл, и сидит про дым за кормой поёт.
- А собачий вальс могёшь?
- Эх, ты, - Славик говорит, - не надо, у меня музыкальное образование и гражданская позиция.
Слышно было, как Славик швартовами скрипит. Тут дверь распахнулась, и все увидели в проёме мужика в семейных трусах и синей майке. Мужик размахивал пятилитровым чайником.
- Слышь, на «Медузе»! - прохрипел он. - Ещё раз чайник у пожарников возьмёте...
Дверь от сквозняка захлопнулась.
- Видишь, какие экземпляры нас окружают, - продолжил Славик. - Я бы их построил, Вася, но мне светиться нельзя, у меня биография чистая и загранпаспорт на кармане.
У всех, думаю, чистая, нельзя — не светись, а вот загранпаспорт – это не у всех.
И тут… пойти бы мне в караванку, пошептаться с пароходами, но представил я, как прогуливаемся мы со Светочкой по древнему городу Коломне, что весна везде, а мы идём, идём, и сквозь зеленоватый такой туман вижу я её, маленькую, с короткой чёлочкой. И тогда беру я её…
- …Старшим матросом был, и боцманом, сам Кучеренко грамотой меня наградил и руку пожал, - разорялся Славик. – Вот так, ребята, шары на стоп…
Подумаешь, Кучеренко.
- Не выдержали… - сказал кто-то, - смотри...
В бухте за окном жёлтый ледокольный буксир ёрзал в полынье, дымя на всю ивановскую, пытаясь расширить её.
- Зря это он, по шапке только получат.
- Да ну, кэп же свой, отмажется.
Буксир подёргался немного и затих. И так мне захотелось туда, на этот малохольный буксирчик, схватить багор или топор и долбить проклятый лёд, чтоб брызги в стороны. Я даже почувствовал на лице их холодные уколы.
…Из гостиницы я ускользнул по-английски, побродил между домами, вышел на берег, покидал в воду камешки – в маленьком заливчике лёд уже сошёл, свежий ветер рябил поверхность воды. Сыпал мелкий дождичек, холодная морось. С бухты стеной наползал туман, настолько плотный, что хотелось бежать от него, как от лавины. Но я всё стоял и ждал, пока ледяная пелена проглотит доисторические головы кранов и кустики корабельных мачт. На буксир мне уже не хотелось, а тянуло – и сам я не знал куда. Лишь бы двигаться, не стоять на месте. Просто зуд в ногах появился при одной мысли, что таких дней, как этот, будет ещё предостаточно.

2.
От холодного ветра и водяной пыли наступило прояснение в мозгах, и я потопал дальше. Пока я торчал на берегу, на улицах появилось население: хмельная братва слонялась по главной и единственной улице, мимо белёсых афиш Клуба моряка, от магазина к магазину, всё это сезонники – в ярких курточках, патлатые, с красными рожами. Курсанты речных училищ в заломленных фуражках, а вот и флотские, демобилизованные морячки, с ними девицы, разодетые в пух-прах, из одесского корабельного института.
Надо же, куда забрались! И все в поисковом положении, искатели спутников жизни и северных зарплат с комсомольской путевкой в кармане.
Так я и добрёл до почты, постоял у входа, покурил.
- А вот и я, - сказали за спиной, не сразу понял, что это мне, что это Светочка.
Ну, я и начал ей о том, о сём, про погоду, про тоску, а в конце про помидоры. Она коротко хихикнула.
Развиваю тему, как в том анекдоте про луну и балалайку, сходу приглашаю Светочку в ресторан.
- В рестора-ан? – радости в её голосе не чувствовалось. И потом добавила тихо: - Какие вы все одинаковые…
Ну точно, принца ждёт, не иначе. Тут ещё и лётчики с московского рейса – «московская электричка» – один раз в двое суток, сюда – парфюмерию, отсюда – тушёнку. А вертолётчики с суровыми лицами! И я сразу представил, как они стоят у её кассы, небрежно так кожаночку распахнув, и заливают про то, какие они соколы, и глаза щурят, будто от солнца или встречного ветра.
- Вот вам и здрасьте, - говорю, - где же нам поближе познакомиться?
А пока рядились, оказались мы под синей вывеской с белыми буквами “Север”.
- Вот видите, - сказала она, - ноги сами привели. Не понимаю, в чём же тут оригинальность.
А я только толпу у дверей и вижу… А в толпе стоит Славик, гитарист из орденоносного пароходства, в тёмных очках и в плащике, и рыжая девица рядом с ним. И когда он, Славик, оклематься успел, да ещё рыжую эту подцепить? А он уже меня увидел и челюсть свою выпятил:
- Веди нас, - говорит, - туда, куда других мамы не пускают, а то заждались уже.
А я молчу, и они все трое на меня смотрят, и я понимаю, что они знакомы между собой, а я у них случайный человек, который будет оплачивать кабак. В руке у Славика магнитофон, и там или негры, или венгры поют густыми голосами. Про марафон что-то, повторяют всё время: «марафон, марафон». А Светка уже на руке у меня повисла и тянет, не пойму, под синюю вывеску или дальше?
- А вы знакомы? – спрашивает и на Славика смотрит.
- А как же, - отвечаю, - ещё с гражданской.
Рыжая так и залилась.
- Ну, ты юморной, а сразу не подумаешь.
Точно, знакомы, это же Тикси.
- Пошли на природу лучше, - сказала Светка, и мне понятно стало, что это я её к ресторану подталкивал.
Славику было всё равно, а рыжая поломалась для вида и согласилась.
- Сейчас догоню, - Славик говорит, - идите. – И побежал обратно к ресторану. Известно, зачем. И подруги эти тоже знали, потому что сразу между собой защебетали. Я иду, магнитофон несу, и «марафон» всё продолжается.
Чем же это всё кончится?
А над бухтой – тишина, хоть руками трогай. Лёд блестит, плавится на солнце. Вдалеке виден плоский островок и рядом с ним на отмели накренившийся силуэт корабля бортом воду черпает, – мёртвый корабль у мёртвого острова. Откололся от большой земли – всё, не нужен ты никому, вот они и собираются вместе, осколки эти. Значит, нужны друг другу.
Я и спросил у девиц на всякий случай, что это за остров такой интересный. Рыжая сразу поняла:
- А, это у нас остров Бруснева, помойка корабельная. - И посмотрела на меня внимательно. – Не замечают его приезжие, а мне нравится.
Славик нас быстро догнал, и мы пошли, пошли по дорожной насыпи, захрустели щебёнкой, и дальше через большущую наледь, грязную и ноздреватую, мимо облупленного баркаса с надписью «Шквал», где уже официально кончался посёлок, а потом решили спуститься вниз, на прошлогоднюю траву. Мы со Славиком остановились прикурить, и он сразу задышал в ухо:
- Как приступать-то будем?
- Чёрт его знает, - говорю.
- Кислый ты какой-то, - сказал Славка. – Всё думаешь о чём-то. Может, на тебя Зойку напустить? Она быстро расшевелит. Скажу тебе между нами, люблю, когда без всякой философии, шары на стоп, и понеслась.
- Ты мне фанеру напоминаешь, над Парижем. Фингал откуда?
- Ляпнул, что женат, Зойка и врезала. Да, а твоя-то… культурная, сразу видно, - Славик снял очки и нёс их этак на отлёте, левый глаз у него был синий и запухший. – О чем вы с ней говорите, спорите, да? Есть ли жизнь на Марсе? - и засмеялся.
- Всё, мальчики, пришли! – крикнула Зойка. – Идите сюда!
Вертолётный остов гремел на ветру порванной дюралевой обшивкой. Двигателя не было, изломанные лопасти тяжело покачивались, а запчастей вокруг валялось - на три вертолёта хватит.
- Отыгрался хрен на скрипке, - сказал Славик.
Почему про машинные свалки говорят – кладбище. Как вот это, вертолётное – последняя посадка, аэропорт вечной приписки. Ведь у них, у железных, всё как у людей, - характер, душа, и трудовая биография, само собой. И приют, похожий на этот пустырь.
Славик залез внутрь, погремел там чем-то.
- А здесь ничего, кубрик, что надо… И не дует. Зойчик, давай сюда.
Светка бродила по распадку, высматривала что-то на земле, а я забрался в кабину, сел на командирское место и поставил ноги на педали.
Жаль, не лётчик. Улетел бы сейчас, куда глаза глядят, на тот островок хотя бы, к погибшему собрату-кораблю, или ещё дальше, куда получится.
- Э, кто там? Майнайся к нам.
Всё, полёт закончился – приземлились. Внизу, в железной утробе кто-то возится, Светка улыбается, смотрит снизу на меня. Я ей тоже помахал, полетели, мол, и спустился по внутренней лесенке в бывший салон. Нарочно гремел посильнее, чтоб они меня услышали. Оказалось, сидят себе покуривают. Посредине на железном полу ящик, и на нём всё, что нужно для простой жизни. Закуски только кот наплакал, а так Славик постарался. Натюрморт «прощай, разум».
Нет, думаю, сегодня я вам не дамся, на остров Бруснева улетаю. Необитаемый.
Тут и Светка просунулась.
- Ого, - говорит, - хорошо устроились. – И рядом со мной села. Славик музыку включил и вокруг Зойки обвился, змей подколодный. Только что-то у них там не ладилось. Она руки его загребущие от себя отцепляла, а потом говорит, зло так, но понятно, что оформились:
- Угомонись, надоел уже.
Надо же, скис наш дровосек железный, и даже челюсть свою, пусть без лязга, но задвинул. А я, чем больше на Светку смотрел, тем больше удивлялся. Она разливать взялась, да хитро как-то по пальцу мерила. Ах, думаю, тихони, всех вас в своё время бес попутал, а распутать позабыл.
Скоро мне хорошо стало, уже готов я был весь мир объять, любил я уже всех, и даже Славика. И тут ещё «марафон» опять начался, – одна кассета была, её и гоняли по кругу.

3.
Славик воспрянул и начал моряцкую байку травить.
- Вот ты, Вася, на Джорджес-банке селёдку не ловил, тогда послушай. Сначала мы во льдах застряли, там же в Северной Атлантике. Трое суток на одном месте крутились, чтобы полынья не замёрзла.
Тут я вчерашний буксирчик вспомнил, утки так делают осенью, когда улететь не могут, а полынья всё сужается и сужается.
Славик поднял руку и продолжал:
- Думали, на зимовку остаёмся, и значит, голод впереди, начали харч припрятывать, но тут налетел циклон, потом шторм, лёд разломало к чертям, и мы, пошли, значит, на рандеву, а «рандеву» – это…
- Да знаем, знаем, - хохотнула Зойка. – Бывали.
А я, к Светке наклонившись, говорю:
- А ты знаешь?
- Разве это так важно? – отвечает, и отодвинулась.
Вот тебе и рандеву.
- Идём, значит, дальше. Штиль, вода, как масло, тяжёлая, густая. Туман – глаз коли. Нам бы потихоньку идти-то, а мы опаздываем и шпарим на полном. Район пустынный, вдалеке от…этих…от путей… Светик, сделай-ка там… Во-во. Ну а я как раз вахту стоял на руле. Смотрю, такое впечатление, что на месте стоим, а туман обтекает нас. Представляешь, обман какой бывает. И вдруг слышу, музыка где-то играет. Прислушался – ничего, в ушах только звон. Потом опять, волнами. Музыка, докладываю, товарищ штурман, прямо по курсу. А он отвечает: не хор ли Пятницкого нам навстречу выслали? Никак нет, говорю. Я уставы знаю. Потом осторожно так намекаю: может, ход сбросим? А он надулся: разговорчики, курс держи! Потом говорит: ну-ка выйди, посвети прожектором, вроде и правда музыка. Только я вышел… Светик, не спи, в горле пересохло… Ты глянь, Вась, глянь, как она наливает. Это ж надо, а? Ты где научилась-то?
- Вот пристал, - не выдержала Зойка. – Что дальше было?
- Что-что, закусить-то дай.
- Ну, ты вышел...
- Да вышел, вышел, а из тумана, навстречу лоб в лоб, несётся, вот честное корабляцкое, огромный пароход и весь огнями светится, «Летучий Голландец» типа или «Титаник». И музыка! А на палубе – никого. У меня волосы… дыбом!
Голос у Славика дрожал. Пьяно прищурившись, он вглядывался некоторое время в мутный иллюминатор.
Тут я ему почти поверил, и он тут же придумал продолжение.
- А музыка - на всю Арктику, капиталисты, мать их… путешествуют… Я обратно в рубку, куда там, он уже над нами.
Славик собственноручно плесканул себе, долго занюхивал – выдерживал паузу. Зойка извертелась вся, а Светка покуривает и смотрит на нашего супермена сквозь дым туманным взором. Дескать, трави-трави, и не такое слышали, или о своём думала.
- Ну что, - продолжал Славка, - дал он нам в левую скулу и прошёлся вдоль борта... брашпиль сорвало, и он вместе с якорной цепью и якорями за борт улетел, правым якорем носовую тамбучину расплющило и срезало, как пилой, хорошо лаз из кубрика остался. У штурмана шишка на лбу, водит его, как пьяного, а я руки от поручня отцепить не могу. Ну что, Святослав, – сам себя спрашиваю, - шары на стоп? В машинном отделении дыра, вахтенного механика задавило, вода поступает в критическом объёме, откачка бесполезна…
Красиво Славик врал, как раз для девчонок, но Зойка как будто не понимала, что он просто травит, и смотрела на него во все глаза.
- Дали “СОС” – орал Славик, - спасайся, кто может. Ну, дальше известно, что – паника, все за чемоданы и к баркасам. Все орут, старпом в воздух стреляет, а чемоданы бросать никто не хочет. Мы же после заходов шли-то, шмотьё заграничное везли. Как его бросишь, – лишнего не пили, не ели. У каждого по ковру три на четыре и коробка с дубленкой. Тогда старпом встал у кран-балки и говорит: кто с чемоданом в шлюпку полезет – убью к такой-то матери на месте! Мне терять нечего! Как же, нечего, а что с ним сделаешь, с психом? Стали чемоданы за борт  кидать – может, выплывут куда, а сами по баркасам да по шлюпкам. И вовремя, а то – потонули бы вместе с пароходом…
Светка загремела бутылкой, а Зойка смахнула со щеки слезу и закурила, зажав сигарету дрожащими пальцами.
- Час качаемся, два, - Славика никто не перебивал, и чувство было, что качает наш вертолёт вместе с тонушим кораблём, это уже взаправду было, без трёпа. - Холодрыга, повыскакивали кто в чём. В шлюпочном НЗ половины, конечно, нету, ни сухого спирта, ни одеял, держимся на мате и анекдотах. Стали иностранцы подходить, рыбаки и спасатели, кричат, машут, к нам давай, рашен водка гуд, а наши капитан со старпомом наорались, бедняги, охрипли, но тут опять у них голос прорезался, - нет, найн, ноу орут, на всех языках, у нас всё гуд, всё окей, ноу хэлп, помощь не нужна – и оба на своих тюках с коврами и дублёнками сидят.
Славик замолчал и прикурил.
- А за барахло возместили? – спрашиваю.
- Как же! Не знаешь, как это бывает? У нас в трюмах план уже был, – сколько уродовались! Шмоток потонуло сколько, а нам по четыреста рублей на нос! Шары на стоп, гуляй, матросы…
Старая обида из Славика попёрла, и он сердито на нас посматривал и изо всех сил сигаретой затягивался, так, что щёки западали, а фингал его пылал кровожадно.
- Зато валюту спасли. Если б мы иностранцам отдались, им бы за наше спасение валютой заплатили. Н-да-а, вот так мы и дрейфовали среди буржуйских пароходов, старпом от бортов веслом отпихивался, пока не подошёл рыбачок наш калининградский.
…Я выглянул наружу: ночное солнце проходило севером, двигалось на восток, ни день, ни ночь, - вечное утро.
- Герои ледовые?! – всхлипнула вдруг Зойка. – Шмотки жалко стало, тряпьё заграничное спасали, тряпишники, - зло заговорила она. – Зачем оно, добро это, забито вон всё, а толку от него, куда и зачем в нём идти, а он… он там остался, в морях ваших проклятых… Остался, понятно?!
Зойка плакала, вытирая лицо рукавом.
Славик положил ей руку на плечо и растерянно моргал запухшим глазом.
- Видеть вас не хочу! – снова зарыдала Зойка и сбросила Славкину руку. – Это называется в ресторан пригласил, да?! Что смотришь? Сейчасас второй навешаю!
Светка поддержала плачущую Зойку за локоть, протиснулась с нею в дверь.
Жаль, не успели про Марс поговорить. мы-то как раз за эру космонавтики, за какие-то сорок лет спились. А если проще, есть тост, за Марс без водки.


4.
К дороге, где стоял «Шквал», выбирались долго. Славик магнитофон забыл, бежал за Зойкой, как телёнок за выменем, и ему пришлось возвращаться. А мы добрели до дорожной насыпи, где изредка проходили грузовики, обдавая нас пылью.
Зойка успокоилась, а моя птичка-ласточка…
- Закурить дай, - глаза закрыла и так с сигаретой улеглась на пыльную щебёнку.
- Света, – Зойка стояла на коленях. – Что с тобой?
Светкина щека была того же цвета, что и пыль, на сером лице чернели губы.
- Света, дыши! – Зойка лупила, что есть силы по серым щекам. – Умерла… Пульса нет… - сказала она, и голос её был полон злости. Её просто трясло, так она обозлилась.
Вот она, смерть, секунды, никакого зазора, никакого допуска.
- Ты, фрайер, не стой, как пень с глазами, - тихо сказала Зойка, - дави сюда, дави и отпускай.
А сама припала к чёрным губам.
- Эй, на дебаркадере! - донёсся откуда-то издалека голос Славика, это он нас догнал. - Сунь ей два пальца, сразу полегчает, - добавил он.
Он так и не понял, что к чему, нёс как всегда что-то из своих севастопольских рассказов, и тишина, окружавшая нас, ушла, взлетела куда-то вверх, как будто лопнул тугой и плотный пузырь, из которого хлынула лавина звуков. Я услышал скрип щебёнки, посвист ветра, хриплое и тяжёлое Зойкино дыхание. Я услышал, как светит солнце, и как движется над землёй ночь, - вот она, оказывается, какая – Вечная Тишина.
И ещё я услышал этот проклятый “марафон”, и увидел Славкины ботинки, заляпанные грязью, и низ его обтрёпанных брюк. И тогда Зойка сказала ему что-то, а я никак не мог разжать зубы и всё смотрел, как удаляются эти обшарканные ботинки и уже тихо его ненавидел.
Зойка устала, и мы поменялись, и я вобрал холодный прозрачный воздух, наполненный солнцем, и выдохнул его вместе с перегаром, изо всех сил прижавшись к чёрным опавшим губам.
Нет, она не хочет возвращаться…
Плыл перед глазами кровавый туман, надвигался, нависал над дорогой, и ветер качал его тугие струи… Кто-то пнул меня в бок, я поднялся, переполз на четвереньках и снова заработал, как автомат: вниз-вверх, вниз-вверх…
А потом мы со Славиком сидели в металлическом кузове, и вокруг грохотало, и тряслась, и прыгала, как живая, ржавая бочка, и мы отпихивали её ногами, а позади самосвала качался столб оранжевой пыли; был длинный пустой коридор и звон в ушах. И кто-то в белом халате бежал на кривых ногах по освещённому солнцем коридору… Сухой воздух царапал глотку, воды, воды, воды…
Славик держал Светку за руки, а я за ноги, и мы медленно поднимались по лестнице. Удержать её, такую маленькую, не хватало сил, и мы клали её на ступеньки головой вниз. И снова брались, и снова клали. Голова её откидывалась, рот безвольно открывался, одежда сползала с провисшего тела, и не было, наверное, на свете ничего более дурацкого, чем это бесконечное восхождение.
Мы очень торопились, хотя нас никто не подгонял, и не нанимались мы таскать на третий этаж без лифта, и там, наверху, не ждали цветы и награды. С нас, как с кочегаров, катил пот, но Славик все пёр и пёр, и останавливался, только когда Светкины ноги выскальзывали из моих обессилевших рук и с костяным стуком падали на лестницу.
Зойка помогала, как могла, и пыталась натянуть задравшуюся рубашку на непослушную, оголившуюся Светкину грудь. Мы задыхались, и запинались за каждую ступеньку, а наверху в белом халате стоял кто-то и молча смотрел на нас.
В палате, стараясь ничего не задеть, такое всё вокруг было чистое и хрупкое, мы уложили Светку на кушетку. Славик тут же испарился, а я медлил уходить, переминался с ноги на ногу, как будто всё ещё могло чудесным образом исправиться и превратиться в безобидную игру. Хотелось крикнуть: хватит уже, хватит притворяться, вставай и пошли! А вокруг неё уже засуетились, забегали. Я одёрнул на Светке рубашку и отступил на пару шагов.
- Вместе пили? – это уже мне.
Я успел заметить выражение брезгливости на лице медсестры, готовившей шприц, и напоследок услышал: - Прошлый раз не вы её приносили?

5.
Славик и Зойка сидели в коридоре на подоконнике, грязные, растрёпанные, покрытые пылью с ног до головы, весь бок у меня был то ли в мазуте, то ли в масле. А, всё равно теперь.
Славик сидел прямой и каменный, как скифская баба,  только у бабы в руках чаша каменная, а у этого – магнитофон, набитый дурными негритянскими голосами, которые шептали своё заветное слово «марафон». Как не расползались они вокруг, больничная тишина загнала их всё-таки в конец коридора. Но они выхлёстывали, вырывались оттуда, полные бешеной шизофренической энергии, в ушах начинал тогда завывать кто-то грубым утробным рыком, которому вторили тонкие подголоски, начинавшие вдруг сбиваться с ритма и частить, рык пытался их догнать и припадал к самому уху: «У-ха-ха-а!»
- Жить будет, - сказал Славка, - куда она денется, и не таких откачивали. Вон у нас на плавбазе буфетчица была…
- Заткнулся бы ты, - говорю, - хоть ненадолго.
Время тянулось медленно, как на стояночной вахте. За дверью было тихо, иногда только что-то еле слышно звякало. Рыжая Зойка смотрела куда-то мимо нас, что она там такое видела? О чём думала?
Славик вдруг встрепенулся и магнитофон свой выключил и от груди оторвал.
- Слушай, Вася, а что, если в пароходстве узнают?
- Не бойся, - говорю, - с пароходства из-за тебя ордена не поснимают.
- Да нет, Вася, тут главное сейчас – не засветиться, - зашептал Славик на весь коридор. – Чтоб не узнал никто, чуешь? – И стал мне в глаза заглядывать честным и выразительным взглядом.
Но я промолчал, не ответил ничего, пусть помучается. Что зря воздух колыхать. Я уже понял, с ним по-другому нужно, - табуретку сначала надеть на голову, а потом уже прописные истины втолковывать.
- Покурить бы, - сказала Зойка. – И попить.
Славик ёрзал на подоконнике, дышал, как больная корова – маялся.
Вот так мы и ждали, и мир был пуст и втиснут в этот больничный коридор. Солнечный луч делил его на две части, тёмную и светлую, и умирал у наших ног.
Наконец, дверь отворилась, вышла медсестра и, не глядя на нас, быстро ушла, тут же вернулась и увидела всю нашу распрекрасную компанию, мы даже с подоконника спрыгнули.
- Идите, проспитесь, устроили тут!
На ступеньках мы сели перекурить. Славик нас своими угостил. И тут я подумал: а зачем мы её спасли, что от этого изменилось? В третий раз бог чуток промедлит, чёрт её заберёт. И какая разница – в третий или в десятый? Он же обязательно наступит.
Ей, может быть, и никакой, а нам с Зойкой?
А нам с Зойкой хорошо было. Несмотря ни на что. Не то, чтобы птицы пели, а так, легко как-то. И Зойка, как сидела рядом, так и прижалась ко мне и руку в волосы запустила.
- Холодно, - говорит, и я обнял её и ещё крепче к себе прижал. И так мы сидели долго-долго, а рыжее солнце било сквозь золотые Зойкины волосы, и получался золотой нимб. И если бы солнце погасло вдруг, и на землю хлынула самая чёрная темнота, какая только на свете есть, этот нимб остался бы, и все заблудшие и потерявшие себя во мраке сразу бы увидели, за кем нужно идти…
- Ну что ты, бедненький, не плачь, - шептала Зойка, - не плачь, всё уже кончилось. А я-то испугалась, чуть вместе с ней не умерла… Ведь знала же, что у неё сердце слабое… Послушай, Васенька, пойдем ко мне, куда ты грязный такой, я тебе постираю всё, пойдем, а?
И только я от Зойки оторвался, чтобы в глаза ей заглянуть, как...
- Погоди маленько, уж больно уютно сидим, - проскрежетал Славик. – Так что ты там про Толика несла? Мужа собственного, значит, в покойники записала? Вот ему тогда и скажи, - он кивнул на меня, - кто твоего муженька на московский рейс провожал. Скажи! Чистенькой хочешь быть! Скажи прямо, что тебя муж бросил, и мы с тобой год... А то ещё давай к корешу одному заглянем, недалеко тут, магнитофон отдадим и послушаем, что он нам про тебя расскажет.
Славик изрекал, выдавливал из себя слова, как мясорубка, - они тяжело выползали наружу, свисали и шлёпались вниз. Я чувствовал, как вздрагивает под моей рукой Зойкина спина.
- А то, может, и Васюрика возьмем…
Не смог я хорошо размахнуться, но попытался всё же ногой его достать, а он магнитофоном закрылся, и удар по центру пришёлся. Что-то там завыло, как от боли, и венгры те сексапильные «марафоном» своим захлебнулись.
Дальше не помню, но я бы и для того кореша мешок с апперкотами развязал.
Слышу, из-за угла ветром донесло:
- …ждите…сволочи…
Из-за угла они все умеют.
Поднялись мы с Зойкой и пошли, попылили по дороге, как две букашки по травинке, которым и ползти весело, и летать – в радость.

6.
А навигация началась через неделю, когда на Ленский бар подошёл атомный ледокол «Поярков», чтобы провести через ледовые поля караван Северного завоза.
Первым традиционно протащили на усах «пьяный» пароход, который какое-то время шёл сквозь лёд своим ходом. В трюмах его было полно воды, этикетки на бутылках выцвели от морской соли и отклеились.
Мне повезло, Зойка договорилась на Тиксинской гидробазе, и меня взяли мотористом на лоцмейстер на всю навигацию. Оказывается, это он и был, чокнутый буксир, что пробивался через лёд своим ходом.
Мотористом я пробыл недолго, тот самый Кучеренко, начальник орденоносного пароходства, поднял меня до боцмана.

Зойка ждала меня два месяца и пришла на пирс, когда мы входили в бухту Тикси уже по серьёзному ледку. И я остался в посёлке насовсем. Кто-то же должен заведовать караванкой, поднимать суда на ледяные «к;злы», чистить и красить борта и набивать сальники, ожидая весну.
Это ведь только кажется, что северная навигация короткая, - просто она не терпит простоев.

Из окна нашей кухни на третьем этаже мне видится иногда тонкая чёрточка острова Бруснева и чёрные профили умерших кораблей. И я спрашиваю себя, неужели это мне хотелось улететь на необитаемый остров, неужели я был там, выброшенный жизненными штормами на пустынный берег?
Ведь и Зойка была там, но нам с ней удалось вырваться, перебежать пролив по тающим льдинам.
Или это Светка вытащила нас оттуда?