Охота за звездочками

                Выли пули волками;
                Таял кровавый снег.
                За что мы с тобой умирали;
                Падая след в след?

                Владимир Воробьев Абаденский




                Часть 1.







Снова и снова ко мне подкрадывается страх. Ужас этих эпизодов моей жизни. Таблетки давно закончились и теперь я остался один на один со своими мыслями, страхами и воспоминаниями.

Шел 1989 год, весна, апрель месяц. В подмосковном городке (Н), в одном из зданий военного училища, на плацу стояли курсанты второго курса. По центру плаца стоял генерал внутренних войск Аскобин, рядом по правую руку майор, командующий второго курса Морозов Виктор Павлович, и капитан наш комвзвода Сивушкин Юрий Степанович — сухарь, суслик. Эти его прозвища переходили от курса к курсу.

— Равняйсь, смирно! — скомандовал капитан, и над шеренгой повисла тишина.

Потом было приветствие, по форме и длинная речь генерала о долге, чести и славе внутренних войск СССР. После командиры развели курсы по корпусам. Наш курс разместили в главном корпусе на первом этаже, возле кабинета политрука. Наш "Суслик" сел на стул за кафедрой и, скривив рот, окинул взглядом всех нас, сидящих за партами.

— Ну что, соколы мои, дальше что-то намечается? Мне ещё не докладывали, на хрена генерал пожаловал?

Открылась дверь, и вошел майор Морозов.

— Сидите, — он сделал жест рукой и быстро подошел к капитану, что-то встревоженно шепнул ему на ухо и положил какие-то бумаги перед ним.

Сивушкин нервно схватил их.

— Б...я, да они что, охренели?! — взревел он.

— Ну ты, Юра, потише с высказываниями, а то сам знаешь, — ответил Морозов, похлопал по плечу капитана и вышел из аудитории.

— Не было забот... — капитан нервно перебирал бумаги, оставленные майором.

— Товарищ капитан, а что это за бумаги? — спросил один из курсантов.

— Это? — он сделал паузу. — Это...

И тут его речь прервал вошедший лейтенант из особого отдела.

— Товарищ капитан, — он обратился к Сивушкину.

— Разрешите приступить?

— Валяй, — махнув рукой и усаживаясь на свой стул, ответил капитан.

Нас вызывали по очереди, не по фамильному списку. Я и мой друг Андрей Мурадов сидели сзади всех, но тут назвали мою фамилию. Я встал и вышел вслед за лейтенантом. Мы прошли по коридору в кабинет начальника особого отдела.

В кабинете всё было просто, как всегда. На столе лежало моё личное дело. Он указал мне на стул, чтобы я присел, и начал с тихой, слегка заигрывающей нотки, про мои не совсем хорошие дела в училище и то, что я почти первый в списке на отчисления. Ни мой отец полковник, ни дядя генерал-майор не смогут ничего с этим поделать. Только я сам могу помочь себе, если хочу продолжить карьеру военного. Конечно, я был молод, и моё стремление стать военным, как мои родственники, было велико. Да я и не мыслил тогда о чём-то другом. Выросший в семье, где все мужчины — офицеры, для меня это было как гром среди ясного неба.

Капитан был хорошим психологом, долго не размышлял, а перешёл сразу к делу.

— Я предлагаю тебе, заметь, пока что предлагаю, на Кавказ, в Армению добровольно. А мы в своё время тебе звание младшего лейтенанта досрочно дадим, и всем будет хорошо. Ну что, я вижу, ты уже согласен?

После такого "предложения" я, конечно, подписал все, что он потребовал.

С Андреем Мурадовым в казарме мы обсуждали эту командировку. Было и страшновато, и в то же время по-мальчишески интересно. Мы второкурсники и лейтенанты.

На выходных — увольнительная домой, две остановки на электричке. Не терпелось поделиться с отцом и мамой этой новостью.

Часть 2. Липецк

Шум, гул турбин и сильный ветер — вот что нас встретило на Липецком военном аэродроме. Здесь мы пробыли ни много ни мало две недели, и чего только здесь мы не видели — досталось всего.

Вертушки уходили каждые сорок пять минут, с мощью разрезая воздух и поднимаясь стремительно вверх. Мы с Андрюхой расположились в тени, метрах в тридцати от взлетно-тренировочной полосы, под огромной ивой. Андрюха достал из сумки две бутылки портвейна.

— Ну давай, Влад, с приездом, — сказал он.

— Давай.

Мы открыли бутылки и из горлышка выпили по половине. Закурили. Тут к нам подошёл курсант-летчик.

— Да вы чего, с ума сошли?! — выпучив глаза, закричал он.

Я посмотрел на него, выпуская дым. Маленький рост, щуплый, а ещё летун, подумал я.

— Тебе чего, братан, нужно? — поинтересовался Андрюха.

— Как чего? Во-первых, курить здесь нельзя. Во-вторых, кто вы и чего тут делаете? — в ответ заорал он.

— Да не шуми ты, присядь, давай познакомимся. — предложил я дружелюбно и протянул бутылку портвейна курсанту.

— Как тебя звать, братан? — продолжил я.

— Курсант третьего курса Сергей Ракитский, — выпалил тот.

— Младший лейтенант Абаденский, можно просто Влад. Это мой товарищ Андрюха Мурадов, мы из БОН-300, внутренние войска. Присаживайся и не шуми.

— А, блин, а я думаю, что за херня здесь полно народу, вас чего на Степик направляют?

— Ну да, — ответил я, и он взял бутылку у меня из рук.

— Вообще-то я не бухаю совсем, но раз такое дело, с вами выпью, — сказал он и сделал маленький глоток.

Жуткий свист, и недалеко от нас пошла на посадку "сушка", разряжая воздух и деформируя картинку аэродрома.

— Слушай, Серёга, а как тут с женским личным составом, ну, бабы есть? — спросил Андрей.

— В части есть, медички и штабных пара. А так нужно в городок, чтобы кого найти! — он сделал ещё глоток вина.

— Да не густо, чего будем делать, а Влад? — Андрей расстроенно посмотрел на меня.

— Чего делать? Да как всегда — искать и находить, — ответил я.

Мы встали.

— Ну, Серёга, показывай, где тут что, — сказал я, отряхиваясь.

— Погоди, сейчас лучше не нужно, полно начальства. Чуть позже, когда все разбредутся, тогда пойдём.

Солнце пекло беспощадно, жара одолевала нас.

Как и предполагали, наше расположение в части учебного аэродрома было недолгим — всего несколько дней. За эти мимолетные мгновения мы с Андреем успели отличиться и получить по выговору. Честно признаться, сам не знаю, что на нас нашло. Но да, опустим, это было не пристойное поведение.

Рано утром или, скорее всего, поздно ночью, нас подняли по тревоге, и в считанные минуты мы погрузились на борта Ми-8. Нас перебрасывали на другой опорный пункт, куда мы не знали. Нас отправили в Армению, в НКАО, где я воевал.

Часть 3. Армения.

Долгое время мы даже не понимали, что происходит. Ожидая высадки в Нагорном Карабахе, мы сразу почувствовали тяжесть происходящего. Вертолёт дрожал от турбулентности, и в воздухе стоял запах жжёной земли и пыли. Казалось, что где-то далеко, за горизонтом, всё горело. Это была не просто военная операция, это был настоящий ад, и мы не знали, что нас ждёт.

Когда вертолёт приземлился, мы все резко вышли, шаги тяжело вонзались в землю. Мы находились в самом центре пылающего конфликта. Далеко, вдали от всех и всего. В окружении гор и бескрайних степей.

— Вижу, ребята, что ни один из вас не понял, куда мы попали, — сказал командир взвода, старший лейтенант Гончаров, громко перекрикивая шум вертолёта. — Запомните: здесь, в этих горах, каждый день — борьба. Мы не знаем, что нас ждёт завтра. Но одна вещь ясна: мы не одиноки.

Когда мы подняли головы, впереди нас была огромная пустошь, окруженная высокими горами. Война здесь не давала нам ни минуты покоя. Это место в мгновение ока поглотило нас. Мы не были подготовлены к тому, что встречали.

Находясь в полном окружении, в боевых условиях, мы узнали, что за каждым углом скрывается что-то новое. Мы часто патрулировали, искали укрытия, стараясь не попасться под обстрел. С каждым днем наше положение становилось всё сложнее.

Однажды в один из особенно жарких дней мы получили приказ двигаться в ближайший посёлок для укрепления позиции. Местность была пустой и безжизненной, но в воздухе всё равно висела напряжённость. И вот, после ночной переброски, мы оказались на передовой. Вокруг стояла тишина, напряжённая и острая.

— Влад, ты как? — спросил Андрей, идя рядом со мной, его лицо было напряжено. — Чувствуешь эту тишину?

— Да, ощущаю, — ответил я. — Здесь что-то не так. Тишина слишком странная.

Но не успел я закончить, как сдался резкий и мощный выстрел, и пыль, поднявшаяся от земли, осела на наших лицах. Мы присели на землю и быстро окопались. Мы не знали, откуда пришел выстрел, но он точно был не случайным.

— Что это? — прошептал Мурадов, пытаясь взглянуть в сторону леса.

— Не знаю, но нам нужно быть готовыми к любому сценарию, — ответил я, прижимая к груди АКС.

День переходил в ночь, а события, казалось, не прекращались. Мы стояли на страже, ожидая, когда всё это закончится. Но в такие моменты, когда ты стоишь лицом к лицу с реальностью, понимаешь, что лишь ты сам можешь решить, что будет дальше.

С каждым часом, с каждой минутой напряжение становилось всё больше. И вот, наступил тот момент, когда мы поняли, что из этой войны нет простого выхода. Мы все были изменены, каждый по-своему. Но самое главное, что мы всё же держались.

Время шло, и с каждым днём мы становились всё более закалёнными. Боялись, но не сдавались. Это место было жёстким, но оно оставило в нас неизгладимый след.

Часть 4. Переворот.

Через несколько недель, несмотря на тяжёлые бои, командир взвода Гончаров собрал нас и сообщил, что нас снова перебрасывают. Но в этот раз нас ждала не передовая линия, а нечто другое. Оказавшись на новом месте, мы, наконец, поняли, что наша роль в этой войне изменится. Нас ждала новая миссия.

— Ребята, наша задача — выйти из тени. Мы больше не просто солдаты. Мы — часть стратегического плана, — сказал он. — У нас будет возможность продвинуться дальше, укрепить фронт и, возможно, что-то изменить.

Что же изменится в нашей жизни после этого? Было ли это шансом на спасение или новым испытанием? Нам оставалось только ждать. И вот, когда мы, не зная, что нас ждёт, начали готовиться к новому этапу, мы не могли представить, что за следующим углом нас ждёт ещё более сложная ситуация.
  Прошло несколько дней, как мы начали выполнять свою новую миссию. Напряжение в воздухе росло с каждым шагом, и я чувствовал, что с каждым моментом в нашем окружении что-то меняется. Казалось, что мы снова были на грани. А потом, как это часто бывает на войне, что-то не так пошло.

Это случилось в самый неожиданный момент. Мы были на патруле в одной из деревень, совсем недалеко от линии фронта. На улицах царила тишина, и только редкие крики птиц нарушали её. Сначала мы ничего не заметили, но как только повернули за угол, раздался резкий свист — и всё вокруг как будто замерло.

Я не успел понять, что произошло, когда ощутил резкий удар в левую ногу. Это был момент, когда я осознал, что что-то пошло не так. Все вокруг сразу же стали действовать быстро. Андрей рванул ко мне, но я уже почувствовал, как кровь наполняет сапог.

— Влад, ты как? — голос Андрея был напряжённым, но всё равно успел проникнуться заботой.

— Всё нормально… не стони, — ответил я, пытаясь держать себя в руках. Я знал, что если сейчас паниковать, не будет шансов.

Меня быстро усадили, и в тот момент я почувствовал, как нож в реальности начинает рассеивать моё сознание. Боль была жуткой, но я знал, что нужно собраться. Кто-то в нашем отряде сразу же вызвал подкрепление, и в считанные минуты была оказана первая помощь. Однако на том месте было не до того, чтобы расслабляться — в нашем окружении с каждым днём становилось всё опаснее.

В течение нескольких минут после того, как я почувствовал первое облегчение от обработки раны, я задумался. Это было не просто ранение, это было предупреждение. Жизнь могла прерваться в любой момент.

Война — она такая. Каждый день ты просыпаешься и не знаешь, будет ли следующий. Каждый бой может быть последним, и каждый шаг вперёд — это шаг по лезвию ножа.

— Ты держись, Влад, — говорил Андрей, продолжая обрабатывать рану. Он был всё таким же заботливым, как и раньше, несмотря на то, что мы оба знали: на войне никто не гарантирован от смерти.

Медикам не удалось сразу приехать, и мне пришлось пройти через все тяжкие последствия ранения. Однако я не мог позволить себе сдаться. Внутри меня горел огонь, который не позволял мне даже думать о том, чтобы отступить.

Когда же они приехали и забрали меня в медицинский пункт, я был благодарен за помощь, но одновременно мне было стыдно. На войне нет места для слабости. Но всё-таки, несмотря на боль и усталость, я знал, что это не конец, что нужно вернуться туда, где на нас ждёт миссия.

— Ты не герой, но ты точно не сдашься, — сказал мне один из медиков, помогая уложить меня на носилки.

Слова были простыми, но в тот момент они звучали как обещание. Я обещал себе, что продолжу, несмотря ни на что.

Несколько недель мне пришлось провести в госпитале, восстанавливаясь после ранения. Лежа на больничной койке, я часто думал о том, что произошло. Мне казалось, что в этот момент я потерял не только физическое здоровье, но и нечто важное внутри. Эта война забирала больше, чем просто жизнь. Она забирала частичку тебя.

Когда я наконец смог встать на ноги и вернуться к своим товарищам, мы оказались в другом месте. Вместо фронта, где мне суждено было быть солдатом, нас отправили в тыл, где началась новая фаза нашего пребывания в Армении.

Мы оказались среди тех, кто, как и мы, пережил слишком много, чтобы забыть. Но мы не были такими, как раньше. Мы были другими, мы стали частью чего-то больше, чем просто солдатская жизнь.

Моё ранение не было концом, скорее наоборот — это был поворотный момент, когда всё вокруг оказалось совсем не тем, чем казалось. В том, что я пережил, было больше, чем просто борьба за выживание.

Я больше не был тем, кем был до этого. В глазах моих друзей я видел тот же взгляд — взгляд человека, который пережил войну и больше не может быть прежним.
Когда меня наконец отвезли в госпиталь, я почувствовал облегчение. Боль в ноге не утихала, но хотя бы я был вдали от опасности. С каждым километром, который пролежал в машине, я осознавал, что, возможно, это шанс немного перевести дух. Меня отправили в госпиталь в Нальчик, и, несмотря на всю тяжесть ранения, это место казалось мне хоть немного безопасным уголком.

Госпиталь в Нальчике был довольно крупным для того времени, но в условиях войны даже самые лучшие медицинские учреждения не всегда могли справиться с потоком раненых. В палатах было тесно, в воздухе стоял запах антисептиков и тревоги, но среди всего этого я все же находил время думать о будущем.

После того как меня положили на койку, и медсестра сделала очередной укол, я лежал с закрытыми глазами и пытался успокоиться. Но мысли не отпускали. В голову лезли не только воспоминания о последних днях на передовой, но и обрывки разговоров с друзьями, родными. Я думал о своей семье, о том, как давно я не был дома, и как теперь мне будет тяжело вернуться к обычной жизни.

Андрей Мурадов приехал ко мне спустя несколько дней. Он был всё таким же, как и в тот день, когда я был в тяжёлом состоянии. В его глазах всё ещё был тот же боевой дух, но в голосе звучала усталость. С каждым новым встреченным другом я чувствовал, как меняется сама война — она превращалась в воспоминания и переживания, которые трудно оставлять в прошлом.

— Как ты, Влад? — спросил он, садясь на стул у моей койки и осматривая мою рану.

— Лучше, чем было, — ответил я с улыбкой, хотя понимал, что это далеко не так. Но хотелось показать, что я держусь.

Мы не говорили много о войне — о том, что произошло, о том, как меня ранило. Время, проведённое в госпитале, было временем восстановления не только для тела, но и для разума.

Но, несмотря на всё, я не мог не думать, как быстро изменяются вещи. На передовой мы были целыми, мы были бойцами. А здесь, в Нальчике, в госпитале, мы были просто ранеными, с теми же мыслями, теми же страхами, но уже без оружия в руках.

— Ты на поправку идёшь, Влад, — сказал Андрей, поднимаясь с кресла. — Как бы тебе не хотелось вернуться туда, домой, ты должен понимать, что тут ты нужен. Нужно восстановиться. И когда мы снова выйдем туда, мы будем сильнее.

Его слова были простыми, но они напоминали мне, что здесь, в госпитале, не конец, а всего лишь передышка. И рано или поздно я снова окажусь на линии фронта. Не знал, когда, не знал как, но это было неизбежно.

Всё что я мог делать сейчас, это лечиться и готовиться. Готовиться к тому, что впереди.
Госпиталь в Нальчике жил своей жизнью — днём здесь было шумно, пахло лекарствами, а ночью становилось тише, лишь изредка слышались разговоры дежурных медсестёр и шаги санитаров. Я лежал в своей палате, перебирал струны гитары, напевая что-то тихое, тягучее. Наташа принесла спирт — она знала, что моя раненая нога болела, и решила "подлечить" меня проверенным способом.

— Ну что, лейтенант, не хочешь выпить с милой медсестрой? — Наташа кокетливо улыбнулась, доставая маленький флакон.

— А ты не боишься, что нас поймают? — усмехнулся я, но уже протянул руку за рюмкой.

— Здесь? В этом царстве боли и бинтов? Да кому какое дело? — она налила мне и себе, стукнулась рюмкой о мой стаканчик. — За твоё выздоровление, командир!

Спирт обжёг горло, в груди разлилось приятное тепло. Наташа села ближе, наблюдая, как я перебираю струны.

— А ну-ка, сыграй что-нибудь весёлое. — Она легонько толкнула меня в плечо. — А то все тут хмурые ходят, как будто жизнь закончилась.

Я усмехнулся, сменил аккорды и затянул:

*«Ветер с моря дул, ветер с моря дул…»*

Наташа расхохоталась, начала напевать вместе со мной, а потом вдруг взяла меня за руку.

— Ты классный, Влад… — в её голосе слышался намёк. — Вижу, ты не из тех, кто ломается…

Она потянулась ближе, дыхание стало горячим, спиртовым. Я посмотрел ей в глаза — в них читался вызов, желание. Всё случилось быстро, будто само собой.

На следующее утро, когда я сидел у окна, в палату вошла новая медсестра. Высокая, стройная, с голубыми глазами и светлыми волосами, заплетёнными в аккуратную косу.

— Доброе утро, — сказала она. — Вы — лейтенант Абаденский?

— Просто Влад, — ответил я, отрываясь от размышлений.

— Я Алёна. Новенькая. Теперь буду за вами ухаживать, — она улыбнулась и аккуратно поправила простынь на моей кровати.

Я смотрел на неё и понимал: эта девушка — совсем другая. В ней не было той лёгкости, что у Наташи, но было что-то настоящее, настоящее и опасное… Потому что серьёзных отношений я тогда не искал.

Но у судьбы были свои планы.Прошло несколько дней. Алёна старалась держать дистанцию, но я видел, как она иногда задерживает на мне взгляд, как её щёки чуть краснеют, когда я шучу. Однажды вечером, когда Наташа уже ушла с дежурства, а в коридоре было тихо, она подошла ко мне ближе, поправляя бинты.

— Не слишком больно? — тихо спросила она, чуть дольше задерживая ладонь на моей ноге.

— С тобой — нет, — усмехнулся я.

Она улыбнулась, но тут же одёрнула себя и опустила глаза.

— Ты ведь скоро уедешь, да?

— Да, как только врач подпишет бумаги.

Она вздохнула и резко сменила тему.

— Ты ведь играл на гитаре? — кивнула она на инструмент, стоящий у стены.

— Да. Хочешь послушать?

Она кивнула, и я взял гитару, провёл пальцами по струнам, задумался на секунду и начал играть что-то мягкое, мелодичное. Она села напротив, слушала, слегка склонив голову. В её глазах было что-то, что заставляло меня замолчать, прекратить притворяться.

— Это красиво, — прошептала она. — Жаль, что ты уедешь.

Я не ответил. Мы оба понимали, что продолжения не будет. Завтра или послезавтра меня выпишут, и я вернусь в Степанакерт. Там война. Там нет места таким, как Алёна.

Но в эту ночь она осталась рядом. Не было страсти, как с Наташей, не было спешки. Было что-то другое. Что-то, что я решил оставить в этом госпитале, навсегда.

Утром меня разбудил врач, осмотрел рану и кивнул:

— Можно выписывать. Завтра уедешь.

Я только молча кивнул, понимая, что так и должно быть. Алёна держалась отстранёно, лишь коротко пожелала мне удачи, когда я собирал вещи. Наташи я не видел.

Через день я стоял у выхода из госпиталя. Передо мной был новый путь — обратно в часть, обратно в бой. Я бросил последний взгляд на больничное здание и, не оглядываясь, пошёл к машине, которая ждала меня у ворот. Назад, в огонь войны.

    1989 год. Борьба за присоединение Нагорно-Карабахской автономной области набирала обороты. Это движение воспринималось многими как восстановление исторической справедливости, попытка вернуть армянские земли под контроль Еревана. В отличие от Грузии или прибалтийских республик, армянские националисты не связывали свою борьбу с противостоянием СССР или русскому империализму. Но были и те, кто видел в Москве препятствие на пути к независимости. Радикальные организации, такие как ОНС во главе с П. Айрикяном, требовали полной территориальной реорганизации Армении, включая НКАО, Нахичевань и даже восточные территории Турции.Я вернулся в часть в самый разгар этих событий.
 
Война уже маячила на горизонте, как грозовая туча, и мы, офицеры, понимали, что скоро нас бросят в самую гущу конфликта. В Степанакерте, куда меня отправили после госпиталя, напряжение витало в воздухе. Люди говорили о независимости, о справедливости, но за этими словами стояли кровь, слёзы и судьбы тех, кто был готов умереть за свои убеждения.

Чардахлы
Село застыло в каменной тишине, словно вымерло, будто превратилось в муляж, оставленный кем-то на обочине войны. Ни звука, ни собачьего лая, ни детского крика. Мы шли медленно, по серой пыльной улице, как по чужой памяти. Автоматы висели на груди, пальцы были на спусковых крючках, глаза — в окнах и подвалах. Формально это было просто патрулирование. Но я знал: такая тишина не бывает случайной.

Чардахлы — армянское село. Каменные дома с облупившейся штукатуркой, заросшие виноградом дворы, крепкие калитки, придавленные веками. В воздухе витал кислый, глухой запах — как будто жизнь здесь свернулась, скукожилась, испугалась и спряталась под полом.

Я был командиром звена. За мной шли пятеро — мои ребята, моя ответственность. Моя кровь — если что-то пойдёт не так.

Мы приближались к окраине, когда из одного двора вылетел мальчишка. Совсем ещё пацан — не старше десяти. Он кричал что-то — и бросил гранату. Криво, с испугом, как будто делал это впервые. Граната отскочила от земли, покатилась и взорвалась в стороне. Нас не задело. Мы успели лечь, спрятаться, ответить. Никто из моих не пострадал.

Но внутри меня в этот момент что-то щёлкнуло. Как будто сердце выдернули и вставили вместо него камень. Я больше не ждал приказов. Я сам стал приказом.

— Зачистить квартал до реки, — сказал я. — Ни с кем не церемониться.

Никто не задал ни одного вопроса. Они просто посмотрели на меня и пошли — так, как умеют идти только те, кто видел смерть в лицо и уже ничего не боится.

Через двадцать минут мы продвигались дворами. В каждом доме — страх. В каждом окне — чья-то тень. Крики, выстрелы, лязг железа, запах дыма, лаящая раненая собака, сползшая по забору — всё это сливалось в единый, мутный шум. Глаза слезились от пыли, от жара, от того, что происходило.

Я шёл первым. За одним из кустов мелькнула тень. Я крикнул:

— Стой! Руки вверх!

Ответа не было. Через секунду — снова движение. Я дал очередь. Не подумав. Не прицелившись. Просто — по направлению. Как будто пуля могла остановить всё это, заставить время вернуться назад.

Когда я вышел на перекрёсток, мир перестал быть прежним. Там, в серой пыли, на грубом асфальте, истекая кровью, лежала женщина. Молодая. В чёрном платье. Её рука всё ещё сжимала тряпичную куклу. Рядом — старая бабушка. Мёртвая. И две девочки.

Младшая ещё дышала.

Я бросился к ней. Упал рядом. Автомат отлетел в сторону. Я попытался зажать рану, как учили — рукой, ладонью, всем телом. Что-то приговаривал. Просил. Шептал:

— Потерпи, милая. Потерпи. Сейчас, сейчас…

Она смотрела прямо на меня. Без слёз. Без крика. В её глазах был один единственный вопрос:

«Ты?»

Не «за что». Не «почему». Только это — «Ты это сделал?»

Я не мог ответить.

Её дыхание замедлялось. Я чувствовал, как уходит тепло. И с ним — что-то моё. Навсегда. Когда она умерла — я просто остался сидеть. Руки в крови. Рядом — три тела. И только муха ползала по её щеке. Обычная муха, равнодушная, бессмысленная, как сам мир в этот момент.

Я понял, что никакой награды за это не будет. И прощения — тоже.

Ночь
Мы вернулись на точку ближе к полуночи. Кто-то ел. Кто-то чистил оружие. Кто-то уже спал, уткнувшись лицом в мешок, как будто день прошёл нормально. Я сел у стены. За спиной — бетон. Рядом — автомат, магазин, чужая кровь. Руки дрожали. Я этого не показывал. Но чувствовал: внутри всё натянуто до предела. Подходили бойцы, спрашивали: «Командир, всё в порядке?» Я кивал. Не отвечал. Боялся, что если скажу хоть одно слово — сломаюсь.

Ко мне подсел самый молодой. Молча. Минуту, может, две сидел рядом. Потом тихо сказал:

— Там девочка была.

Он не осуждал. Не спрашивал. Просто… сказал. Факт. И всё. И этого оказалось достаточно, чтобы мир снова качнулся под ногами.

Я встал. Пошёл за здание. Достал флягу. Сделал глоток. Потом ещё. Вернулся. Сел. И просидел до самого рассвета. Не спал. Не думал. Не молился. Просто сидел. В темноте. В тишине. В себе.

После
Через пару дней мы вернулись на базу. Всё было как обычно: запах хлорки, мокрой формы, мыла. Кто-то смеялся у телевизора, кто-то спорил, как достать новую флягу. Всё будто было как раньше. Только я… не мог отмыть руки. Мылись, терлись, но всё равно — казалось, что кровь всё ещё там. Как будто она въелась. Навсегда.

Стоя перед умывальником, я смотрел в зеркало. Там был другой человек. Лицо — серое, глаза — провалились. И в отражении — не я. А она. Та девочка. Из Чардахлы.

Сон
Первая ночь была как удар. Я увидел улицу. Тень. Очередь. И вместо тела — кукла. Вся в крови. Она поворачивается ко мне лицом и тихо говорит:

— Папа…

Я проснулся с криком. Вся спина мокрая. Сердце грохотало, будто внутри рвался барабан. Сел. Посмотрел на руки. Чистые. Но я-то знал.

Они уже никогда не будут чистыми.


Вечером, сидя в казарме, я слушал разговоры сослуживцев.

— Говорят, армяне уже вооружаются. Скоро начнётся, — тихо сказал сержант Петров.

— Начнётся? Да оно уже идёт, — усмехнулся лейтенант Громов, докуривая сигарету. — Вопрос в том, когда нас туда бросят.

Я молча затянулся, вглядываясь в темноту за окном. Мне снова придётся воевать. И на этот раз всё было куда сложнее, чем просто приказы командования и границы на картах. Это была война, в которой не существовало правильных решений.


  Полевая палатка стояла на окраине позиций, продуваемая ледяным ветром. Запах сырости, гарь от примуса и застарелый табачный дым впитались в брезент. Внутри было темно, только керосиновая лампа дрожала тусклым светом.

Я лежал на раскладушке, глядя в потолок, слушая, как ветер треплет палаточные верёвки.

— Влад, ты спишь? — раздался голос Коки.

Я повернулся к нему. Дмитрий «Кока» Кокин сидел на своей раскладушке, вертя в руках карандашный огрызок. Он всегда что-то записывал в потрёпанный блокнот.

— Нет. Чё там?

— Думаю… Когда всё это началось? Вот конкретно — в какой момент?

— Когда нас сюда бросили. Или ещё раньше, когда начали землю делить.

Кока задумчиво провёл пальцем по страницам блокнота.

— Не, раньше. Сначала рождается ненависть. Потом она растёт. А потом приходит пуля.

С соседней раскладушки громко храпел Гена Балдуев — «Балда». Огромный, как бык, он даже во сне сжимал кулак. На войне таких, как он, ценят: когда он входил в драку, у врагов не было шансов.

Алекс Ткалич сидел, закинув ногу на ногу, скручивая цигарку.

— Хватит, Кока, — проворчал он. — Хочешь философствовать — делай это потом. Сейчас либо живёшь, либо нет. Смысл искать поздно.

Кока усмехнулся:

— Ты прав, Ткалич. Просто живёшь… до тех пор, пока не перестанешь.

За палаткой раздались отдалённые выстрелы. Мы переглянулись. Скоро нас бросят в самое пекло.

Две недели спустя
Дождь бил по раскладушкам сквозь прорехи в брезенте.

— Кока, правее, бл**ь! — я орал, но пули заглушали голос.

Он рухнул, как подкошенный, блокнот вывалился из рук в грязь.

Спустя три дня погиб Ткалич. Засада. Взрывная волна отбросила его, он упал, захлёбываясь кровью.

— Влад… не забудь…

А потом «Балда». Он шёл вперёд, прикрывая нас, пока его не прошило пулями.

Теперь их раскладушки пусты.

И только я помню. После их гибели палатка стала чужой. Раньше, когда Кока строчил в свой блокнот, Ткалич скручивал цигарки, а Балда храпел так, что брезент дрожал, она казалась хоть каким-то домом. Теперь же здесь осталась только тишина.

Я сидел на своей раскладушке, машинально вертя в руках патрон. В голове снова и снова крутились их последние слова.

За пологом палатки раздался голос:

— Лейтенант, вас вызывает комбат.

Я вышел в ночь. Холодно. Ветер несёт запах гари.

В штабе комбат, капитан Шевченко, нервно теребил карандаш. Он был опытный офицер, прошедший Афган. В такие моменты его губы сжимались в тонкую линию, а глаза становились холодными.

— Есть задание, Влад. Диверсанты появились в районе старого завода. Тебе с группой на зачистку.

Я кивнул.

— Сколько у нас людей?

— Пятеро. Ты командир.

Я взглянул на стол, где лежала карта. В том районе завод был всего лишь обгоревшим остовом. Идеальное место для засады.

— Когда выдвигаемся?

— Через двадцать минут.

Я развернулся, чтобы уйти, но капитан окликнул:

— Не делай глупостей, Влад. Это война. Не надо мстить.

Я ничего не ответил.

Старый завод
Мы двигались медленно, скользя между полуразрушенных стен. Фонари не включали — только тусклый свет луны.

Впереди мелькнула тень. Я поднял кулак — стоп. Тишина. Только шорох ветра.

— Контакт справа, — прошептал сержант Макеев. — Два силуэта.

Я кивнул. Сигнал — рассредоточиться.

Выстрел.

Один упал сразу. Второй бросился в сторону, но его скосили очередью.

А потом нас накрыло огнём.

Пули свистели, бетон крошился. Я прижался к стене, пытаясь разобрать, откуда стреляют.

— Ложись! — кто-то крикнул.

Поздно.

Меня отбросило взрывной волной. Всё слилось в звон в ушах и красный туман перед глазами.

Я почувствовал, как кто-то трясёт меня.

— Влад! Очнись!

Размытое лицо Макеева.

— Мы их добили, но у нас двое "трёхсотых". Ты как?

Я попытался встать. В голове шумело, нога горела болью.

— Живой. Отходим.

Мы уносили раненых, а за спиной уже выли артиллерийские разрывы.

Я взглянул на темнеющее небо.

    Время, казалось, растянулось до предела. Мы сидели в разрушенном ангаре, который служил нам укрытием. Снаружи бушевал холодный февральский ветер, и, несмотря на тяжёлую броню, внутри казалось, что все клетки тела замерзли. Продувавшая через щели в брезенте пыль и холодная сырость только добавляли жестокости и безысходности. Противник был близко, и каждый из нас понимал, что этот бой — не просто очередное задание. Это было что-то большее. Это было наше последнее испытание.

Я стоял у бойницы, прижимая прицел к глазам, когда ко мне подбежал Макеев, его лицо было покрыто испариной, даже в этой холодной палатке. Он был молодым, но глаза его горели той уверенностью, которая бывает только у тех, кто прошёл через настоящие испытания.

— Лейтенант, их много! — он почти прокричал это, так что я почувствовал, как напряжение в воздухе накаляется. — По всем флангам! Мы не удержим, если не получим подкрепление!

Я не ответил сразу. Стиснув зубы, посмотрел на разрушающийся ангар и на людей, с которыми был уже столько времени. Их лица были напряжены, но в глазах горела решимость, несмотря на бессмысленность этой войны.

— Все на позиции! Не сдаваться! — я отрывисто крикнул, хотя понимал, что командовать тут можно, только если ты готов принять смерть в любой момент.

Мы развернули оружие, и как только я поднялся с укрытия, всё вокруг взорвалось.

Ад начался с первого выстрела!
Первый выстрел был оглушительным. Он не просто потряс нас, а как будто расколол мир пополам. Сначала только свист пули, а потом — рёв, словно сама земля тронулась с места. От взрывов, которые последовали за первым залпом, стены ангара затрещали, а воздух наполнился запахом дыма и металла. Я успел услышать крик Макеева, его последнее слово затихло под грохотом выстрела, а его тело отлетело к стене, когда его поразила пуля. Он не успел даже понять, что с ним случилось.

Взрыв. Казалось, что сама земля взорвалась. Удары были такими мощными, что мне показалось, будто всё вокруг меня рушится. Я зацепился за край бетонной плиты и попытался подняться, но меня снова сбила ударная волна. В голове был только один вопрос — как выжить. Уши заложило от грохота. Всё, что я слышал, это свист разрывных снарядов, рев мин и вой ветра.

— Граната! — крикнул кто-то из наших.

В следующий момент раздался ещё один взрыв. Это было, как удар молнии в самое сердце. Я чуть не потерял сознание от силы взрыва. Мне казалось, что тело разрывает на части. Я почувствовал, как меня отбросило в сторону, а бронежилет рвануло в самый разгар. Мой грудной щит не выдержал, осколок проник сквозь него и вонзился прямо в грудь.

Слишком поздно я осознал, что у меня просто нет времени на панические мысли. Я не мог дышать — грудная клетка горела, словно изнутри её охватило пламя, а воздух исчез, будто его вырвали из лёгких. Позже врачи скажут: осколок вошёл чуть правее центра, пробив бронежилет, как тонкую фольгу. В голове пульсировала боль, но не только физическая — это было осознание: я могу не дожить до рассвета. С каждым вдохом казалось, что я поглощаю самого себя.

Последний взгляд.
Когда я упал, руки машинально схватились за броню, тело судорожно пыталось подняться, но каждая клетка умоляла остановиться. Вокруг всё плыло, пальцы сжимались на рукоятке оружия, но слушаться меня больше не хотели. Перед глазами — темнеющие пятна, и в их проёмах я ещё различал силуэты товарищей, спешащих ко мне... а потом теряющих из виду.

— Влад! Влад! Очнись! — кто-то тянул меня за рукав. Голос был знакомый, свой. Но мне уже было всё равно. Он звучал отдалённо, как через толщу воды.

Мои глаза едва приоткрылись, когда я почувствовал, как меня вытаскивают из огня. Чьи-то руки, резкие крики:
— К медикам! Живо!
Но я не понимал, что это значит и что с этим делать.

Я чувствовал, как кровь стекает по телу, но в голове не было ни страха, ни отчаяния. Только пустота. Одно-единственное чувство держалось, как якорь: я не доживу. Это не было трагедией — это было фактом.

Четыре месяца в госпитале. Четыре месяца без времени, без горизонта. Боль — как сосед по койке, всегда рядом. Отец приезжал, как всегда, по делу. Он не умел выражать эмоции, но его взгляд был напряжён, как канат между двух берегов. Он пришёл в тот день, когда ко мне начало возвращаться что-то похожее на силу — или, может быть, просто тень силы.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он сдержанно, сидя на стуле рядом с кроватью. Его строгий взгляд был направлен прямо в меня, но я знал, что за ним скрыта тревога.

— Нормально, — ответил я. Но слова звучали пусто. Я сам ещё не мог понять, как себя чувствую. Быть живым — это одна вещь, а чувствовать себя живым — совсем другая.

Он молчал, как всегда, после этого вопроса. Но его присутствие давало мне ощущение какой-то тяжёлой ответственности. В этот момент я понял, что он не ожидает от меня слабости. Он, как всегда, был сильным, но я ощущал, как его сила давит на меня.

Мама приходила каждый день. Она приносила свежие фрукты, готовила какую-то еду, которая напоминала мне о доме. Она не говорила многого, но её взгляд говорил всё. Она беспокоилась, но не показывала этого слишком явно. Зачастую её руки тряслись, когда она прижимала меня к себе, и в её глазах было что-то неуловимое — смесь боли и радости. Она не требовала объяснений, её просто нужно было держать рядом, чтобы чувствовать поддержку.

— Всё будет хорошо, Влад, — её слова были простыми, но они словно обвивали меня, как тёплый плед. — Ты выжил, и это главное.

Но самым сложным для меня был дядя. Генерал-майор с его неподвижным выражением лица, сдержанный, как всегда. Он приходил реже, чем остальные. И когда он приходил, то всегда начинал с того, что анализировал моё состояние, как если бы я был подопытным объектом.

— Ну что, живой? — его голос был таким же строгим и холодным, как и его взгляд. — Больше не хватайся за оружие, ты не молодеешь, Влад.

Я лишь кивнул. Всё, что он говорил, воспринималось как приговор. Он был мастером точных, резких фраз, которые порой резали душу. Но я понимал, что это его способ заботиться. Он переживал, но не мог выразить это иначе.

— В армии нет места слабым, — добавил он, когда прощался. — На поле боя слабость — это смерть. Ты знаешь это, Влад. Восстановись и будь готов.

С каждым визитом семьи я чувствовал, как растёт напряжение. Каждый из них по-своему пытался поддержать меня, но все они оставались такими же строгими, такими же требовательными, как и раньше. Я не мог им отказать в заботе, но я также не мог забыть, что, несмотря на их поддержку, я по-прежнему оставался для них тем же Владе, который не может быть слабым.

С каждым днём мне становилось чуть легче, но внутреннее напряжение не покидало. В палате было всё так же тихо, только приглушённый шум за окном напоминал о жизни вне этих стен. Мама снова сидела рядом, а её руки не отпускали меня ни на минуту.

— Ты всегда был таким, Влад, — сказала она, когда я открыл глаза. — Всегда сильный, всегда сдержанный. Ты не мог бы быть другим, правда? Я помню, как ты с маленьким братом бегал по двору. Ты был старшим, всегда чувствовал эту ответственность.

Я слушал её, но в голове вертелись другие мысли. Что она имела в виду? Почему она говорила это теперь? Я с трудом поднял руку, чтобы коснуться её, но только слабый жест вышел, как-то неловко.

— Мама… — я едва смог произнести её имя, но это звучало как пустое эхом. — Я не тот, кем был раньше.

Она вздохнула, склонив голову.

— Ты будешь снова тем, кто был, — её голос был полон уверенности. — Ты ещё не осознаёшь, но ты справишься. Ты не можешь быть другим.

Тот момент, когда она смотрела на меня так, будто я был по-прежнему её маленьким мальчиком, даже когда я был таким взрослым и истощённым. Мне это было трудно принять, но её слова были как бальзам для моей души.

Через пару часов в палате появился мой отец. Он подошёл с той своей военной прямотой, даже не пытаясь скрыть напряжение, которое тянулось между нами. Он сел на край кровати и без лишних слов стал смотреть на меня. Мы оба молчали какое-то время, пока я не решился нарушить тишину.

— Ты не говорил, как я выгляжу. — Голос был хриплым, словно не выдержавшим нескольких месяцев молчания.

Он слегка поджал губы и покачал головой.

— Ты всегда был крепким, — ответил он, но его взгляд стал ещё более сосредоточенным. — Ты будешь крепким и теперь, Влад. Так или иначе.

Я не мог понять, почему он не сказал больше. Может, это его способ не показывать, как ему тяжело видеть меня таким слабым. Мы всегда молчали друг с другом, но это молчание теперь стало тяжёлым, как груз.

Когда дядя пришёл, его визит был как всегда — лаконичный и быстрый. Он сказал, что не хотел бы меня беспокоить, но в его голосе слышалась небрежная забота. Всё-таки у него было что-то в его строгом подходе, что заставляло меня чувствовать себя как подопытным.

— Ты, наверное, не помнишь, что было в последнюю ночь, — сказал он, встав у кровати. — Я был в командировке, но узнал, что случилось. Это твоя слабость может стоить нам всех.

— Я жив, дядя, — я попытался улыбнуться, но в глазах его была такая сила, что мне не хотелось спорить. — Это главное.

Он молча посмотрел на меня, как всегда, пытаясь разобраться в том, что происходит.

— Жив — значит жив. Но ты помни, как мы учим, Влад. Мы не терпим слабости. Восстановись и вернись в строй.

С его последними словами комната стала тише. Я почувствовал, как его слова давят на меня, но всё же это было так знакомо. Я знал, что они все хотят одного — чтобы я снова стал тем, кем был. Тем, кто не сломается, кто не падёт.

Глава 5: Комиссия и новый поворот судьбы

После того, как я начал потихоньку приходить в себя, настал момент, когда меня вызвали на комиссию. Комната была скромной, с серыми стенами, и я чувствовал, как давление сгущается в воздухе. Все эти люди в униформах, с их строгими выражениями лиц, казались мне абсолютно чуждыми. Даже мой отец, который сидел рядом, выглядел как-то более отстранённо, чем обычно.

— Влад, — сказал полковник, который вел комиссию, — ты прошёл серьёзное испытание. Мы должны учитывать твоё состояние, но при этом ты был ранен в бою, а значит, заслуживаешь должного уважения.

Отец сидел молчаливо, наблюдая за всем происходящим, его взгляд был скользким и насторожённым, как будто он искал в этом процессе нечто большее, чем просто формальности.

— Я… — я пытался заговорить, но слова вязли в горле. Вся эта ситуация ощущалась как кошмар, из которого не было выхода. Я не мог позволить себе больше чувствовать слабость, но что-то внутри меня ломалось.

— В связи с тяжестью ранения и невозможностью дальнейшей службы, — продолжал полковник, — мы вынуждены провести комиссование. Ты будешь освобождён от службы в армии.

Мой отец немного наклонился вперёд.

— Ты всегда знал, каково это, Влад, — его голос был твёрдым, но в нём чувствовалась скрытая боль. — Я не переживаю за тебя, ты справишься.

Я ощущал, как пустота от этих слов охватывает меня. Я не знал, как реагировать. Всё казалось, что я не могу вернуть того, кем был раньше.

— Всё будет по порядку, — сказал полковник, вручив мне бумаги и руку для прощания. — Желаем успеха, старший лейтенант.

Комиссия закончилась, и я, казалось, вышел из этого кабинета другим человеком. Но был один момент, который я запомнил навсегда — взгляд отца. Он не сказал мне больше ничего, но его глаза словно хотели передать всю ту тяжесть, с которой он проходил через свою жизнь, и он надеялся, что я смогу быть таким же.


Через несколько недель после комиссования мне вручили орден Красной Звезды. Это был важный момент, но внутри меня не было радости. Я принял орден с холодной решимостью. В этот день я понял, что все эти награды и отличия — это не то, что я ценил. Но мои родители, дядя и коллеги ожидали, что я буду гордиться этим.

На церемонии был даже сам министр обороны, который стоял рядом с офицерами и вручал награды. Когда я подошёл к сцене, его взгляд был строгим, но я заметил в его глазах понимание.

— За храбрость и стойкость в бою, — произнёс он, вручая мне орден. — За службу, которой мы гордимся. Пусть это будет напоминанием о твоей силе, Влад.

Мама была рядом и сдерживала слёзы, её рука крепко сжала мою, как будто не хотела отпускать. Отец стоял чуть поодаль, его взгляд был тоже полон гордости, но скрыт он был за строгими чертами лица.

— Ты заслужил это, — сказал дядя, когда мы вышли с церемонии. Его голос звучал серьёзно, но не было в нём привычной жесткости. Он смотрел на меня с уважением. — Ты выжил и получил свою награду. Это важно, Влад.

— Это не совсем важно для меня, — ответил я, хоть и пытался скрыть свою пустоту. — Я не чувствую этого.

— И ты не должен, — сказал дядя, — ты только что открыл новую страницу своей жизни.

Но самый важный момент произошёл позже, когда мне сообщили, что мне выделяют квартиру. Это было неожиданно. Трёхкомнатная квартира в центре города. Мне не требовалось дополнительных слов. Мама, улыбаясь, сказала:

— Теперь у тебя будет место, где ты сможешь начать новую жизнь. Ты заслужил это, сын. Это — для тебя.

Отец, снова сдержанный, добавил:

— Начинай с чистого листа, Влад. Это не конец. Это начало чего-то нового. Ты должен встать и идти вперёд.

Я стоял там, с орденом в руках, с квартирой, о которой я даже не мечтал. И всё равно, ничего не изменилось в том, что я чувствовал. Этот новый этап жизни был чем-то чуждым мне. Но я знал одно — я был жив, и это означало, что должен идти дальше.

Я сидел у окна в своей новой квартире, темные улицы Москвы, осветленные тусклыми огнями, казались мне такими чуждыми. Мой взгляд метался по ним, но я не видел ничего. В голове было пусто, как в этом городе. Я потерял счёт времени, пока на экране телефона не высветилось имя отца. Я знал, что он будет звонить, что ждал этого, но сейчас мне было не по себе.

Телефон звонил нарастающим гулом, и, наконец, я поднял трубку.

— Привет, Влад, — голос отца был твердым, но за его спокойствием скрывалась привычная тревога. — Как ты там? Всё нормально?

Я помолчал. Что можно было сказать? Всё, что я ощущал, было тяжело выразить словами. Он ждал ответа, но я не знал, как отвечать.

— Да, всё нормально, — я постарался звучать уверенно, но мой голос дрожал. — Просто… не могу понять, как быть дальше. Все эти награды, квартира, новый старт. А я… не чувствую этого.

Молчание с той стороны было долгим. Отец, как всегда, не спешил с ответом. Я знал, что он в такие моменты не станет меня утешать, он просто даст время подумать.

— Это не главное, сын, — сказал он, наконец. — Главное — что ты жив. Ты прошел через тяжёлое испытание, ты выжил. Ты стал другим, но ты всё ещё ты. Ты понимаешь?

Я замолчал, вслушиваясь в его слова. Конечно, я понимал, но что с этим делать? Я не знал, как стать другим. Я был всё ещё тем же человеком, который когда-то носил форму и мечтал о чём-то большем. А теперь мне предстоит жить с тем, что есть. Только вот было ли в этом что-то стоящее?

— Ты говоришь, что я должен быть сильным, — продолжил я, не глядя на телефон. — Но я не знаю, как быть сильным сейчас. Всё кажется таким… ненастоящим.

С того конца линии на мгновение не было слышно ничего, кроме лёгкого шороха. Затем отец заговорил, и его голос был уже немного мягче.

— Сила — это не в том, чтобы не падать, а в том, чтобы встать после падения. Ты всегда был сильным, Влад, даже когда не знал этого.

Я не знал, что сказать. Внутри меня закипала буря, потому что слова отца как будто попадали в самую точку, но я не мог в них поверить. Как можно быть сильным, когда ты не можешь даже понять, кто ты теперь?

— Всё изменилось, отец, — ответил я, пытаясь подавить свой внутренний голос, который говорил, что ничего не будет прежним. — Всё стало другим. И я… я не знаю, как жить в этом новом мире. Как быть сильным, когда всё, что я знал, ушло?

Тишина повисла на проводе, и я знал, что отец тоже думал. Обычно он всегда знал, что сказать, но сейчас, похоже, сам искал ответ.

— Ты примешь это, сын. Не сразу, но примешь, — наконец сказал он. — Ты должен дать себе время. Не спеши. Ты выжил, и это самое главное. А дальше всё будет.

Эти слова, пусть и не утешительные, пробудили во мне что-то важное. Это был не конец, а переход. Возможно, я больше не буду тем, кем был раньше, но я всё ещё мог быть собой, несмотря на всё, что случилось. И, может быть, этот новый путь не так страшен, как я себе его представлял.

— Спасибо, отец, — сказал я, впервые за долгое время ощущая, что внутри меня появляется хоть капля уверенности. — Ты прав. Может, я просто должен начать с того, чтобы принять всё, что со мной случилось.

— Ты примешь, сын, — его голос был мягким, но в нём ощущалась твёрдость, которую я знал всегда. — Ты только не забывай, кто ты.

Я положил трубку и встал. Через несколько секунд мне уже не хотелось сидеть в этой квартире, смотреть на холодные улицы и чувствовать эту пустоту. Я подошёл к окну и посмотрел на ночной город. В нём не было того сияния, которое я когда-то искал, но всё равно было что-то большее, чем просто тьма. Я видел в его огнях свои будущие шаги. Это не был конец, как я думал раньше. Это был новый путь.

Я отпустил всё, что держало меня в прошлом. И почувствовал, как тянет меня вперёд. Может быть, я и не знал, куда иду, но теперь я знал, что это будет мой путь. И на этом пути я не буду один. Не с теми, кто был раньше, и не с теми, кто ушёл. Но я буду идти. И это будет достаточно.

Тишина в квартире казалась особенно тяжёлой, почти удушающей. Время шло, но всё было каким-то иным. Я чувствовал, как те переживания, которые заполняли меня, начали уходить. Я больше не боролся с собой, не пытался быть тем, кем не был. Я принял, что всё случившееся стало частью меня. Это не было поражением, это было осознанием. Каждый шаг, каждый момент боли и страха — они не определяли меня, они только помогли мне понять, что значит быть живым.

Когда я вышел на улицу, мир не изменился. Те же шумные улицы, те же лица людей, спешащих по своим делам. Но теперь я видел их иначе. Я знал, что мой путь не закончен, и хотя жизнь больше не будет прежней, я научился видеть смысл в том, что происходит. Это не было моментом яркого просветления. Это было осознание того, что каждый день может быть новым началом.

Я оглянулся вокруг, стоя на пороге своей квартиры. Всё стало на свои места — я не ждал от мира ничего великого. Я научился ценить простые моменты, которые раньше казались такими незначительными. Улыбка прохожего, светлый день, тёплый дождь — это были те вещи, которые наполняли мою душу. Я научился видеть их в этом мире.

Телефон снова завибрировал. На экране высветилось имя мамы. Я знал, что она ждала, чтобы услышать мой голос. Я улыбнулся, принимая звонок. В голосе матери слышалась та же забота и тревога, что всегда. Но я чувствовал, что теперь я готов — готов быть рядом, готов двигаться вперёд.

— Привет, мам, — сказал я, пытаясь вложить в свой голос ту уверенность, которую теперь ощущал. — Всё хорошо.

— Мы гордимся тобой, Влад, — её голос был нежным, но с теми же переживаниями, что и всегда. — Ты стал сильным.

— Я стал другим, мам, — ответил я, взглядом окидывая город. — Но это всё равно я. Просто с другим взглядом на всё.

Я замолчал, и на другом конце провода воцарилась тишина. Я знал, что она понимает. В её молчании я слышал только одну вещь — спокойствие. Она, как и я, понимала, что всё, что происходит, не конец. Это был всего лишь новый этап.

Я положил трубку и снова взглянул на город. На его знакомые улицы. И почувствовал, как моё сердце снова наполнилось лёгким, но твёрдым ощущением: я не один. И я готов к следующему шагу.

Я начал двигаться. Не в поисках славы, не ради каких-то великих целей. А ради того, чтобы жить. Чтобы продолжать быть человеком, несмотря на всё.

                КОНЕЦ.