Поручик Лермонтов играет в куклы

памяти И.Л. Андронникова


драма



Шорт-лист конкурса "По мотивам...", в рамках VI Всероссийского фестиваля "Старейшие театры России в Калуге", 2016 г.



действующие лица:

ЛЕРМОНТОВ
МАКСИМ МАКСИМЫЧ
Театральные куклы:
Лермонтов, Максим Максимыч, Печорин, Бэла, Азамат, Казбич





Кабинет–студия. Здесь Лермонтов.

ЛЕРМОНТОВ (работая за мольбертом, декламирует). Не верь, не верь себе, мечтатель молодой, Как язвы, бойся вдохновенья... Оно — тяжелый бред души твоей больной Иль пленной мысли раздраженье. В нем признака небес напрасно не ищи — То кровь кипит, то сил избыток! Скорее жизнь свою в заботах истощи, Разлей отравленный напиток! Случится ли тебе в заветный, чудный миг Отрыть в душе давно безмолвной Еще неведомый и девственный родник, Простых и сладких звуков полный, — Не вслушивайся в них, не предавайся им, Набрось на них покров забвенья: Стихом размеренным и словом ледяным Не передашь ты их значенья. Закрадется ль печаль в тайник души твоей, Зайдет ли страсть с грозой и вьюгой, Не выходи тогда на шумный пир людей С своею бешеной подругой; Не унижай себя. Стыдися торговать То гневом, то тоской послушной И гной душевных ран надменно выставлять На диво черни простодушной. Какое дело нам, страдал ты или нет? На что нам знать твои волненья, Надежды глупые первоначальных лет, Рассудка злые сожаленья? Взгляни: перед тобой играючи идет Толпа дорогою привычной; На лицах праздничных чуть виден след забот, Слезы не встретишь неприличной. А между тем из них едва ли есть один, тяжелой пыткой не измятый, До преждевременных добравшийся морщин Без преступленья иль утраты!.. Поверь: для них смешон твой плач и твой укор, С своим напевом заученным, Как разрумяненный трагический актер, Махающий мечом картонным... (Идёт к ящику, откуда вынимает куклу-Лермонтова.)
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Я Петрушка, Петрушка, веселый мальчуган! Без меры вино пью, всегда весел и пою!
ЛЕРМОНТОВ. Ко мне людей ведут на ногах, а от меня везут на дрогах.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Гости приехали, ожидают чаю кушать.
ЛЕРМОНТОВ. А самовар поставил?
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Я самовар-то поставил, да он у меня убежал.
ЛЕРМОНТОВ. Куда убежал?
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. В Тулу за паспортом.
ЛЕРМОНТОВ. А разве самовар с ногами, что ли?
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. То есть виноват, барин, самовар-то остался, да кипяток убежал.
ЛЕРМОНТОВ. Так и говори. Бери барыню под ручку и ступай скорей. (Отставляет куклу.) Надоел, ступай - ступай.  (Снимает покрывало с картины на мольберте «Эльбрус при восходе солнца».)
Синие горы Кавказа, приветствую вас!
вы взлелеяли детство мое;
вы носили меня на своих одичалых хребтах,
облаками меня одевали,
вы к небу меня приучили,
и я с той поры все мечтаю об вас да о небе.
Престолы природы, с которых как дым улетают громовые тучи,
кто раз лишь на ваших вершинах творцу помолился,
тот жизнь презирает,
хотя в то мгновенье гордился он ею!.. (Садится за рояль, наигрывает, декламирует.)
Воздух там чист, как молитва ребенка;
И люди как вольные птицы живут беззаботно;
Война их стихия; и в смуглых чертах их душа говорит.
В дымной сакле, землей иль сухим тростником
Покровенной, таятся их жены и девы и чистят оружье,
И шьют серебром - в тишине увядая
Душою - желающей, южной, с цепями судьбы незнакомой. (Подходит к окну, верёвкой раздвигает шторы.)

Вместо окна обнаруживается планшет с текстом: «Бэла».

ЛЕРМОНТОВ (подходит к мольберту, отодвигает в сторону картину, на чистом листе в несколько штрихов делает портрет Максима Максимыча.) Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан с остальными вещами, к счастью для меня, остался цел…Максим Максимыч, ау.

Из-за мольберта выходит Максим Максимыч, покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро. На нем офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка.

МАКСИМ МАКСИМЫЧ (указывая пальцем вдаль). Гуд-гора.
ЛЕРМОНТОВ. Ну так что ж? Завтра будет славная погода!
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Посмотрите, как курится.
ЛЕРМОНТОВ. И в самом деле, курится; по бокам ползут легкие струйки – облаков, а на вершине лежит черная туча, такая черная, что на темном небе она кажется пятном.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Нам придется здесь ночевать, в такую метель через горы не переедешь. Досадно. И накиньте бурку, сейчас повалит снег.
ЛЕРМОНТОВ. Да ведь моросит дождь… (Набросив бурку.) И точно! Снег. Вы провидец, господин штабс-капитан.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Вы, верно, недавно на Кавказе?
ЛЕРМОНТОВ. С год. А что ж?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да так-с.
ЛЕРМОНТОВ. Верно, нам отведут ночлег в какой-нибудь дымной сакле. Разрешите пригласить выпить вместе стакан чая, ибо со мной есть чугунный чайник – единственная отрада моя в путешествиях по Кавказу.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Благодарствуйте. Пойду, пригляжу за вещами. (Уходит за мольберт.)
ЛЕРМОНТОВ (перекинув, как в альбоме, лист с изображением Максим Максимыча). Сакля прилеплена одним боком к скале; три скользкие, мокрые ступени вели к ее двери. (На чистом листе набрасывает рисунок внутренностей сакли). Ощупью вошел я и наткнулся на корову, хлев у этих людей заменяет лакейскую. Я не знал, куда деваться: тут блеют овцы, там ворчит собака. К счастью, в стороне блеснул тусклый свет и помог мне найти другое отверстие наподобие двери. (Отступив от мольберта, объясняет рисунок.) Тут открылась картина довольно занимательная: широкая сакля, которой крыша опиралась на два закопченные столба, была полна народа. Посередине трещал огонек, разложенный на земле, и дым, выталкиваемый обратно ветром из отверстия в крыше, расстилался вокруг такой густой пеленою, что я долго не мог осмотреться; у огня сидели две старухи, множество детей и один худощавый грузин, все в лохмотьях.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ (поёт).
Кавказ! далекая страна!
Жилище вольности простой!
ЛЕРМОНТОВ (перебивает).
И ты несчастьями полна
И окровавлена войной!..
ЛЕРМОНТОВ и КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ (вместе).
Ужель пещеры и скалы
Под дикой пеленою мглы
Услышат также крик страстей,
Звон славы, злата и цепей?..

Входит Максим Максимыч.

МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Куклы?!
ЛЕРМОНТОВ и КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ (вместе).
Нет! прошлых лет не ожидай,
Черкес, в отечество свое:
Свободе прежде милый край
Приметно гибнет для нее.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Господа, какой конфуз!.. боевой офицер поручик Лермонтов играет в куклы!.. ооо…
ЛЕРМОНТОВ. Дедовская кровь во мне господствует с детства.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Бабушкиного мужа.
ЛЕРМОНТОВ. Он обожал театр и устроил свой, в имении.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Дед и умер на подмостках, ночью, в ожидании страстного свидания с актрисой.
ЛЕРМОНТОВ. И смех, и грех. Бабушке сообщили, она пришла, с моей малолетней матушкой на руках и знаете, что сказала?
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Собаке – собачья смерть.
ЛЕРМОНТОВ. Ушла, тут же уехала, не оставшись даже на похороны, предоставив погребении крепостным. И всё же меня она так самоотверженно любит, что при всей своей гомерической ненависти к театру, не только позволила мне, ребёнку, играть в него, но пригласила даже мастера изготовления.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Да ведь и бабушкин отец с ума сходил по театру. Столыпин.
ЛЕРМОНТОВ. Я научился делать кукол сам, из воска. Сам сочинял пьесы, сам их представлял.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Выучился музыке, рисованию, да как! Гениальный человек талантлив во всём, что касается творчества. И всё ради театра, ради меня!
ЛЕРМОНТОВ. Кукла, уймись.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. А что такого? Себя не похвалишь, с ума сойдёшь от народной ненависти.
ЛЕРМОНТОВ. Народ меня не знает.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Ты про людей, а я про элиту. (Петрушечным тоном.) «Какой же ты докторколи спрашиваешь, где болит? Зачем ты учился? Сам должен знать, где болит!»
ЛЕРМОНТОВ. Появляется квартальный. — Ты зачем убил доктора?
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Затем, что плохо свою науку знает.
ЛЕРМОНТОВ. Петрушка бьёт дубиной квартального по голове и убивает его. Прибегает рычащая собака.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Помогите! Помогите! Ой, собачечка, не тронь Петрушечку, обещаю кормить тебя кошачьим мясом.
ЛЕРМОНТОВ. Мясо с петрушкой. Собака хватает его за нос и уволакивает
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Ой, пропала моя головушка с колпачком и кисточкой!
ЛЕРМОНТОВ. Вот, извольте видеть, сундук всегда со мной. Есть и раздвижные ширмы. Есть планшет для представления в тенях. (Расставляет ширмы, планшет.)
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Куклы разные: марионетки, перчатки, вертепные, на гапитах, но я лучше всех!
ЛЕРМОНТОВ. Мне всё меньше интересны живые планы людей, в них столько лжи и самомненья, что рушится пьеса.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Вянет сам по себе театр, хорошо ещё, что он бессмертен.
ЛЕРМОНТОВ. Хотя иной раз они бывают очень кстати, ведь суть пребывания людей на этом свете совсем не жизнь, но маскарад.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Зачем уж вы так-то…
ЛЕРМОНТОВ. Театр от Бога, люди – не все, да и те, кто да, всего лишь слепок подобия.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Я человек военный…
ЛЕРМОНТОВ. А я – Лермонтов. Собиратель впечатлений, происшествий и типов, из которого я рождаю мой мир. Максим Максимыч, не будь меня, никто и не вспомнил бы, что вы есть. Вы – бумажный солдат. Стоит мне лишь вырвать страницу.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Или просто заменить имя на другое и вас не станет.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Обидно слышать.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Караул!
ЛЕРМОНТОВ. Вот так всегда, ты персонаж на бумагу, а он – в жизнь! Как комар, ей-богу, мало, что напился чужой крови, так ещё и зудит, так хочется прихлопнуть.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Воля ваша.
ЛЕРМОНТОВ. Моя! Именно, что моя.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Как можно роптать на бога, когда у него нас, этаких персонажей, десятки, может быть, сотни тысяч, а-то и миллионов.
МАКСИМ МАКСИМОВИЧ. Не набить ли мне ещё трубочку. Пожалуй.
ЛЕРМОНТОВ. Да, к слову, и я военный. Проще говоря, не могу без моего театрального сундука до сих пор, хотя изрядно постарел, проживаю-то двадцать седьмой год на свете.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Может быть, я всё ещё в детстве, может, уже в вековой мудрости, кто знает, что с нами такое, со мной и театром.
ЛЕРМОНТОВ. Во всяком случае, как крысолов с дудочкой, мы с моим театром не расстаёмся. Об этом никто не знает, кроме бабушки.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Теперь вот и вы.
ЛЕРМОНТОВ. Ну, да ведь мы случайные знакомые и, верно, никогда больше не встретимся.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. А вот и чайник зашипел приветливо.
ЛЕРМОНТОВ. Поди прочь. (Отставляет куклу). Присаживайтесь к огню, и курите вашу трубку, Максим Максимыч.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Так ведь курю.
ЛЕРМОНТОВ. А вы долго были в Чечне?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да, я лет десять стоял там в крепости с ротою, у Каменного Брода, – знаете?
ЛЕРМОНТОВ. Слыхал.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Вот, батюшка, надоели нам эти головорезы; нынче, слава богу, смирнее; а бывало, на сто шагов отойдешь за вал, уже где-нибудь косматый дьявол сидит и караулит: чуть зазевался, того и гляди – либо аркан на шее, либо пуля в затылке. А молодцы!..
ЛЕРМОНТОВ. А, чай, много с вами бывало приключений?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Как не бывать! Бывало…
ЛЕРМОНТОВ. Не хотите ли подбавить рому? У меня есть белый из Тифлиса; теперь холодно.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Нет-с, благодарствуйте, не пью.
ЛЕРМОНТОВ. Что так?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да так. Я дал себе заклятье. Когда я был еще подпоручиком, раз, знаете, мы подгуляли между собой, а ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт навеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович Ермолов узнал: не дай господи, как он рассердился! чуть-чуть не отдал под суд. Оно и точно: другой раз целый год живешь, никого не видишь, да как тут еще водка – пропадший человек! Да вот хоть черкесы, как напьются бузы на свадьбе или на похоронах, так и пошла рубка. Я раз насилу ноги унес, а еще у мирнова князя был в гостях.
ЛЕРМОНТОВ. Как же это случилось?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Вот изволите видеть, я тогда стоял в крепости за Тереком с ротой – этому скоро пять лет. Раз, осенью пришел транспорт с провиантом; в транспорте был офицер, молодой человек лет двадцати пяти. Он явился ко мне в полной форме и объявил, что ему велено остаться у меня в крепости.
ЛЕРМОНТОВ (показывая куклу из ящика). Похож?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Нет. Он был такой тоненький, беленький, на нем мундир был такой новенький, что я тотчас догадался, что он на Кавказе у нас недавно.
ЛЕРМОНТОВ (идёт к мольберту.) Попробую его изобразить в альбоме, с ваших слов. Прошу вас, рассказывайте. (Рисует на новом листе.)
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. «Вы, верно, – спросил я его, – переведены сюда из России?» – «Точно так, господин штабс-капитан», – отвечал он. Я взял его за руку и сказал: «Очень рад, очень рад. Вам будет немножко скучно… ну да мы с вами будем жить по-приятельски… Да, пожалуйста, зовите меня просто Максим Максимыч, и, пожалуйста, – к чему эта полная форма? приходите ко мне всегда в фуражке». Ему отвели квартиру, и он поселился в крепости.
ЛЕРМОНТОВ. А как его звали?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Его звали… Григорием Александровичем Печориным. Славный был малый, смею вас уверить; только немножко странен. Ведь, например, в дождик, в холод целый день на охоте; все иззябнут, устанут – а ему ничего. А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнет, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил на кабана один на один; бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха… Да-с, с большими был странностями, и, должно быть, богатый человек: сколько у него было разных дорогих вещиц!..
ЛЕРМОНТОВ. А долго он с вами жил?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да с год. Ну да уж зато памятен мне этот год; наделал он мне хлопот, не тем будь помянут! Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!
ЛЕРМОНТОВ. Необыкновенные?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. А вот я вам расскажу.
ЛЕРМОНТОВ. Похож?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ (глядя на рисунок). Нет.
ЛЕРМОНТОВ. Ничего, я буду ещё пробовать, покуда портрет не выйдет. Максим Максимыч, рассказывайте, рассказывайте. (Рисует.) 
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Верст шесть от крепости жил один мирной князь. Сынишка его, мальчик лет пятнадцати, повадился к нам ездить: всякий день, бывало, то за тем, то за другим; и уж точно, избаловали мы его с Григорием Александровичем.

На ширме появляется Азамат.

ЛЕРМОНТОВ. Он?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Точно! Какая занимательная штука эти ваши куклы.
ЛЕРМОНТОВ. Я слушаю.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. А уж какой был головорез, проворный на что хочешь: шапку ли поднять на всем скаку, из ружья ли стрелять. Одно было в нем нехорошо: ужасно падок был на деньги. Раз, для смеха, Григорий Александрович обещался ему дать червонец, коли он ему украдет лучшего козла из отцовского стада; и что ж вы думаете? на другую же ночь притащил его за рога. А бывало, мы его вздумаем дразнить, так глаза кровью и нальются, и сейчас за кинжал. «Эй, Азамат, не сносить тебе головы, – говорил я ему, яман будет твоя башка!»
ЛЕРМОНТОВ. Как живо вы описываете, реальная живопись! Не возражаете, если я поимпровизирую в моём театре по ходу вашего рассказа?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Сделайте милость. Я люблю представления. Наверное, оттого, что так редко видывал их в жизни.
ЛЕРМОНТОВ (подбирает кукол). Если пожелаете, присоединяйтесь.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Я не умею управлять куклами.
ЛЕРМОНТОВ. Бог с вами, Максим Максимыч, вы же офицер.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. И меня есть кем изобразить?
ЛЕРМОНТОВ. А вот. (Демонстрирует куклу.)
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Это я? А что, пожалуй.
ЛЕРМОНТОВ. Не в портретном сходстве дело, в типаже, в образе…
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да-да. А вот в вашем ящике лежит кукла, её приодеть бы в военную форму и вполне могла бы она сойти за Григория Александровича.
ЛЕРМОНТОВ. Эта кукла – я.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да-да, в вас есть что-то схожее.
ЛЕРМОНТОВ. Вы так думаете? Интересно.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Кукла сделана занимательно. Нет-нет, вы меня верно поймите, я же не про портретное сходство, я о типаже, об образе.
ЛЕРМОНТОВ (смеясь). Уели, Максим Максимыч! Отлично. Сейчас меня приоденем и будет вам Печорин. (Одевает куклу-Лермонтова в Печорина.) Продолжайте, продолжайте…
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились.
ЛЕРМОНТОВ. Как одежда?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да-да.
ЛЕРМОНТОВ. Так примемся за рассказ!

На ширме Печорин и кукла – Максим Максимыч.

ПЕЧОРИН. Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Погодите!
ЛЕРМОНТОВ. Каково?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да-да! Очень забавно выходит, и ведь так похоже. Что же у вас достанет кукол на всю свадьбу?
ЛЕРМОНТОВ. Не обязательно, просто расскажите.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Ну, у князя в сакле собралось уже множество народа.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. У азиатов, знаете, обычай всех встречных и поперечных приглашать на свадьбу.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Нас приняли со всеми почестями и повели в кунацкую.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Я, однако ж, не позабыл подметить, где поставили наших лошадей, знаете, для непредвидимого случая.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Ха-ха, какой же я смешной со стороны. Но к рассказу. Мы с Печориным сидели на почетном месте, и вот к нему подошла меньшая дочь хозяина, девушка лет шестнадцати, и пропела ему… как бы сказать?.. вроде комплимента.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Она была хороша: высокая, тоненькая, глаза черные, как у горной серны, так и заглядывали нам в душу.

ЛЕРМОНТОВ аккомпанирует. На ширме появляется Бэла, исполняет вокализ и танцует перед Печориным.

ПЕЧОРИН (в ответ, поклонившись Бэле).
Светает - вьётся дикой пеленой
Вокруг лесистых гор туман ночной;
Еще у ног Кавказа тишина;
Молчит табун, река журчит одна.
Вот на скале новорождённый луч
Зарделся вдруг, прорезавшись меж туч,
И розовый по речке и шатрам
Разлился блеск, и светит там и там:
Так девушки купаяся в тени,
Когда увидят юношу они,
Краснеют все, к земле склоняют взор:
Но как бежать, коль близок милый вор!

Бэла отходит.

КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Ну что, какова?
ПЕЧОРИН. Прелесть! А как ее зовут?
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Ее зовут Бэлою.
ПЕЧОРИН. А чьи там два глаза, неподвижные, огненные, уставились на Бэлу?

На ширме появляется Казбич.

КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Где. А, это Казбич. Не пойман, но вор. О, Казбич сегодня угрюмее, чем когда-нибудь. Бешмет всегда изорванный, в заплатках, а оружие в серебре.
ПЕЧОРИН. У него под бешметом надета кольчуга. Уж он, верно, что-нибудь замышляет.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Душно в сакле. Пойду на воздух освежиться.

На ширме сменяется картина двора сакли. Появляется кукла – Максим Максимыч

ЛЕРМОНТОВ. Ночь уж ложилась на горы, и туман начинал бродить по ущельям.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Мне вздумалось завернуть под навес, где стояли наши лошади, посмотреть, есть ли у них корм, и притом осторожность никогда не мешает.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Не мешайся, старик, я сам управлюсь.
ЛЕРМОНТОВ. Это он вам, не сердитесь, куклам неведомы наши политесы.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. С ума сойти…

На ширме, за забором появляются Казбич и Азамат.

КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. У меня же была лошадь славная, и уж не один кабардинец на нее умильно поглядывал, приговаривая: «Якши тхе, чек якши!» Чу! Голоса! За забором… Говорят двое. О чем они тут толкуют? – подумал я, – уж не о моей ли лошадке?
АЗАМАТ. Мур-мур-мур, Карагёз!
КАЗБИЧ. Гав.
АЗАМАТ. Карагёз, мур-мур!
КАЗБИЧ. Гав-гав.
АЗАМАТ. Мурррр… Бэла! Мяу… Карагёз!
КАЗБИЧ. Гав? (Пауза.) Гав. Гав.
АЗАМАТ. Шшш… (Бьёт кинжалом Казбича.)
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Кольчуга…
КАЗБИЧ (толкнув Азамата на забор). Ррр!!! (Уходит.)
АЗАМАТ. Аа-я-яй! (Убегает в противоположную сторону.)
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Будет потеха! Григорий Александрович?

Появляется Печорин.

ПЕЧОРИН. В сакле ужасный гвалт. Азамат вбежал в разорванном бешмете, говорит, что Казбич хотел его зарезать. Все выскочили, схватились за ружья.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. И пошла потеха. Плохое дело в чужом пиру похмелье, не лучше ли нам поскорей убраться?
ПЕЧОРИН. Да погодите, чем кончится.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да уж, верно, кончится худо; у этих азиатов все так: натянулись бузы, и пошла резня!  Едемте!
ПЕЧОРИН. Что ж, пожалуй.

Печорин и кукла – Максим Максимыч садятся на коней и едут.

КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Вообразите, Григорий Александрович, Азамат торговал лошадь Казбича, в итоге предложил за него сестру Бэлу.
ПЕЧОРИН. Что ж там за лошадь растакая?
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. О, лошадь его славится в целой Кабарде, – и точно, лучше этой лошади ничего выдумать невозможно. Вороная, как смоль, ноги – струнки, и глаза не хуже, чем у Бэлы. А какая сила! скачи хоть на пятьдесят верст; а уж выезжена – как собака бегает за хозяином, голос даже его знала! Бывало, он ее никогда и не привязывает. Уж такая разбойничья лошадь!.. Зовут Карагёз. Приехали. (Уводит лошадей.)

Картина меняется на комнату Печорина.

ПЕЧОРИН. Эй, Азамат.

Появляется Азамат.

АЗАМАТ. Да?
ПЕЧОРИН. Как тебе сладости?
АЗАМАТ. Якши.
ПЕЧОРИН. Видел лошадь Казбича. Резвая, красивая, словно серна, – ну, просто в целом мире такой нет.
АЗАМАТ. Шшш…
ПЕЧОРИН. Хочешь Карагёза?
АЗАМАТ. Ррр!!!
ПЕЧОРИН. Я помогу, моё дело - как. А ты мне за Карагёза укради сестру.
АЗАМАТ. Бэлу!? Нет.
ПЕЧОРИН. Карагёз!
АЗАМАТ. Да! (Исчезает.)
ПЕЧОРИН. Вот так. (Исчезает.)

Появляется кукла – Максим Максимыч и Казбич.

КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Пригнал баранов, Казбич?
КАЗБИЧ. Хорошо.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Цена прежняя?
КАЗБИЧ. Хорошо.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Прошу тебя, кунак, откушать со мной чаю. Что с тобой?
КАЗБИЧ. Моя лошадь!
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Слышу топот копыт. Это, верно, какой-нибудь казак приехал…
КАЗБИЧ. Нет! Урус яман, яман! (Исчезает.)

Появляется Печорин.

КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Я слышал выстрел?
ПЕЧОРИН. Казбич выскочил из вашего дома. Вдали вилась пыль – Азамат скакал на лихом Карагезе; на бегу Казбич выхватил из чехла ружье и выстрелил. С минуту он остался неподвижен, пока не убедился, что дал промах; потом завизжал, ударил ружье о камень, разбил его вдребезги, повалился на землю и зарыдал, как ребенок. А я пойду к себе, отдохну. Скука, знаете ли, Максим Максимыч… одолела. (Исчезает.)
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Кругом Казбича собрался народ из крепости – он никого не замечал; постояли, потолковали и пошли назад. Я велел возле его положить деньги за баранов – он их не тронул, лежал себе ничком, как мертвый. Поверите ли, он так пролежал до поздней ночи и целую ночь?.. Только на другое утро пришел в крепость и стал просить, чтоб ему назвали похитителя. Часовой, который видел, как Азамат отвязал коня и ускакал на нем, не почел за нужное скрывать. Как я только проведал, что черкешенка у Григорья Александровича, то надел эполеты, шпагу и пошел к нему.

Картина меняется на дом Печорина. Печорин лежит на кровати.

ПЕЧОРИН. Ах, здравствуйте, Максим Максимыч! Не хотите ли трубку?
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Извините! Я не Максим Максимыч: я штабс-капитан.
ПЕЧОРИН. Все равно. Не хотите ли чаю? Если б вы знали, какая мучит меня забота!
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Я все знаю.
ЛЕРМОНТОВ. Тем лучше: я не в духе рассказывать.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Господин прапорщик, вы сделали проступок, за который я могу отвечать…
ПЕЧОРИН. И полноте! что ж за беда? Ведь у нас давно все пополам.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Что за шутки? Пожалуйте вашу шпагу!
ПЕЧОРИН. Митька, шпагу!..
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Послушай, Григорий Александрович, признайся, что нехорошо.
ПЕЧОРИН. Что нехорошо?
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да то, что ты увез Бэлу… Уж эта мне бестия Азамат!.. Ну, признайся.
ПЕЧОРИН. Да когда она мне нравится?..
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Я – в тупике. Если отец станет ее требовать, то надо будет отдать.
ПЕЧОРИН. Вовсе не надо!
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да он узнает, что она здесь?
ПЕЧОРИН. А как он узнает?
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Я опять стал в тупик.
ПЕЧОРИН. Послушайте, Максим Максимыч, ведь вы добрый человек, – а если отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или продаст. Дело сделано, не надо только охотою портить; оставьте ее у меня, а у себя мою шпагу…
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да покажите мне ее.
ПЕЧОРИН. Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть; сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня. (Исчезает.)
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Ну, вот, что прикажете делать? (Исчезает.)
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Есть люди, с которыми непременно должно согласиться.
ЛЕРМОНТОВ (играет на рояле). А что, в самом ли деле он приучил ее к себе, или она зачахла в неволе, с тоски по родине?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Помилуйте, отчего же с тоски по родине. Из крепости видны были те же горы, что из аула, – а этим дикарям больше ничего не надобно. Да притом Григорий Александрович каждый день дарил ей что-нибудь: первые дни она молча гордо отталкивала подарки, которые тогда доставались духанщице и возбуждали ее красноречие. Ах, подарки! чего не сделает женщина за цветную тряпичку!.. Ну, да это в сторону… Долго бился с нею Григорий Александрович; между тем учился по-татарски, и она начинала понимать по-нашему.
ЛЕРМОНТОВ. Мало-помалу она приучилась на него смотреть, сначала исподлобья, искоса, и все грустила, напевала свои песни вполголоса, так что, бывало, и мне становилось грустно, когда слушал ее из соседней комнаты.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Как точно вы всё представляете!?
ЛЕРМОНТОВ. Бог с вами, Максим Максимыч, люди слишком предсказуемы. Да-да?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Никогда не забуду одной сцены, шел я мимо и заглянул в окно; Бэла сидела на лежанке, повесив голову на грудь, а Григорий Александрович стоял перед нею.

На ширме появляются Бэла и Печорин.

ПЕЧОРИН. Послушай, моя пери,  ведь ты знаешь, что рано или поздно ты должна быть моею, – отчего же только мучишь меня? Разве ты любишь какого-нибудь чеченца? Если так, то я тебя сейчас отпущу домой. Или  я тебе совершенно ненавистен? Или твоя вера запрещает полюбить меня? Поверь мне, Аллах для всех племен один и тот же, и если он мне позволяет любить тебя, отчего же запретит тебе платить мне взаимностью? Что за глаза! они так и сверкают, будто два угля. Послушай, милая, добрая Бэла! Ты видишь, как я тебя люблю; я все готов отдать, чтоб тебя развеселить: я хочу, чтоб ты была счастлива; а если ты снова будешь грустить, то я умру. Скажи, ты будешь веселей? Поцелуй же меня, Бэла, поцелуй…
БЭЛА. Поджалуста, поджалуста, не нада, не нада.
ПЕЧОРИН. Я настаиваю!
БЭЛА (задрожала, заплакала). Я твоя пленница,  твоя раба; конечно ты можешь меня принудить.
ПЕЧОРИН. О, чёрт. (Уходит в другую комнату.)

Бэла исчезает. Появляется кукла-Максим Максимыч.


КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Что, батюшка?
ПЕЧОРИН. Дьявол, а не женщина! Только я вам даю мое честное слово, что она будет моя… Хотите пари? Через неделю!
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Вы черкешенок не знаете, это совсем не то, что грузинки или закавказские татарки, совсем не то. У них свои правила: они иначе воспитаны. Впрочем, извольте!

Печорин и кукла-Максим Максимович ударяют по рукам и исчезают.

ЛЕРМОНТОВ (играя на рояле). И что же?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Вышло, что я был прав.
ЛЕРМОНТОВ. Подарки подействовали.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Только вполовину: она стала ласковее, доверчивее…
ЛЕРМОНТОВ. Да и только.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Так что он решился на последнее средство.
КУКЛА- МАКСИМ МАКСИМОВИЧ. Да хватит уже болтать, мешаете только, главные-то события здесь, на ширме, а не у вас там, в зрительном зале.
ЛЕРМОНТОВ. И то, пусть их.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Пусть.
КУКЛА- МАКСИМ МАКСИМОВИЧ. То-то же. Раз утром Печорин велел оседлать лошадь, оделся по-черкесски, вооружился и вошел к ней.

На ширме появляются Печорин и Бэла.

ПЕЧОРИН. Бэла! Ты знаешь, как я тебя люблю. Я решился тебя увезти, думая, что ты, когда узнаешь меня, полюбишь; я ошибся: прощай! оставайся полной хозяйкой всего, что я имею; если хочешь, вернись к отцу, – ты свободна. Я виноват перед тобой и должен наказать себя; прощай, я еду – куда? почём я знаю? Авось недолго буду гоняться за пулей или ударом шашки; тогда вспомни обо мне и прости меня. (Отвернувшись, идёт прочь.)
БЭЛА (зарыдав). Нет! Я твоя! (Бросается на шею Печорина.)

Бэла и Печорин исчезают.

КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Поверите ли? я, стоя за дверью, также заплакал, то есть, знаете, не то чтобы заплакал, а так – глупость!.. Да, признаюсь, мне стало досадно, что никогда ни одна женщина меня так не любила.
ЛЕРМОНТОВ. И продолжительно было их счастье?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да, она нам призналась, что с того дня, как увидела Печорина, он часто ей грезился во сне и что ни один мужчина никогда не производил на нее такого впечатления.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да, они были счастливы! (Исчезает).
ЛЕРМОНТОВ. Как это скучно! В самом деле, я ожидал трагической развязки, и вдруг так неожиданно обмануть мои надежды!.. Да неужели отец не догадался, что она у вас в крепости?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. То есть, кажется, он подозревал. Спустя несколько дней узнали мы, что старик убит.
ЛЕРМОНТОВ. Казбич.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да.
ЛЕРМОНТОВ. Он вознаградил себя за потерю коня и отомстил.
МАКСИМ МАКСИМОВИЧ. Конечно, по-ихнему, он был совершенно прав.
ЛЕРМОНТОВ. Меня невольно поражает способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения. А что Казбич?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да что этому народу делается, ведь ускользнул!
ЛЕРМОНТОВ. И не ранен?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. А бог его знает! Живущи, разбойники! Видал я-с иных в деле, например: ведь весь исколот, как решето, штыками, а все махает шашкой.
ЛЕРМОНТОВ. Азамат?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Пропал: верно, пристал к какой-нибудь шайке абреков, да и сложил буйную голову за Тереком или за Кубанью. Туда и дорога!
ЛЕРМОНТОВ (играет на рояле.) Хороводы звезд чудными узорами сплетались на далеком небосклоне и одна за другою гасли по мере того, как бледноватый отблеск востока разливался по темно-лиловому своду, озаряя постепенно крутые отлогости гор, покрытые девственными снегами. Направо и налево чернели мрачные, таинственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, как змеи, сползали туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня. Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем.

На ширме появляется Бэла.

БЭЛА (поёт).
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнёшь и ты.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Мне так, право, грустно, как вспомню. Славная была девочка, эта Бэла! Я к ней наконец так привык, как к дочери, и она меня любила. Надо вам сказать, что у меня нет семейства: об отце и матери я лет двенадцать уж не имею известия, а запастись женой не догадался раньше, – так теперь уж, знаете, и не к лицу; я и рад был, что нашел кого баловать. Она, бывало, нам поет песни иль пляшет лезгинку… А уж как плясала! видал я наших губернских барышень, я раз был-с и в Москве в благородном собрании, лет двадцать тому назад, – только куда им! совсем не то!.. Григорий Александрович наряжал ее, как куколку, холил и лелеял; и она у нас так похорошела, что чудо; с лица и с рук сошел загар, румянец разыгрался на щеках… Уж какая, бывало, веселая, и все надо мной, проказница, подшучивала… Бог ей прости!..

На ширме появляется кукла-Максим Максимыч.

КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. А где Печорин?
БЭЛА. На охоте.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Сегодня ушел?
БЭЛА. Нет, еще вчера.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Уж не случилось ли с ним чего?
БЭЛА. Я вчера целый день думала. Придумывала разные несчастья: то казалось мне, что его ранил дикий кабан, то чеченец утащил в горы… А нынче мне уж кажется, что он меня не любит.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Право, милая, ты хуже ничего не могла придумать!
БЭЛА. Если он меня не любит, то кто ему мешает отослать меня домой? Я его не принуждаю. А если это так будет продолжаться, то я сама уйду: я не раба его – я княжеская дочь!..
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Послушай, Бэла, ведь нельзя же ему век сидеть здесь как пришитому к твоей юбке: он человек молодой, любит погоняться за дичью, – походит, да и придет; а если ты будешь грустить, то скорей ему наскучишь.
БЭЛА. Правда, правда! Я буду весела.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. О чем ты вздохнула, Бэла? ты печальна?
БЭЛА. Нет!
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Тебе чего-нибудь хочется?
БЭЛА. Нет!
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ.  Ты тоскуешь по родным?
БЭЛА. У меня нет родных. Родной!

Появляется Печорин. Бэла бросается к Печорину, тот обнимает.

КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Помилуйте, ведь вот сейчас тут был за речкою Казбич, и мы по нем стреляли; ну, долго ли вам на него наткнуться? Эти горцы народ мстительный: вы думаете, что он не догадывается, что вы частию помогли Азамату? А я бьюсь об заклад, что нынче он узнал Бэлу. Я знаю, что год тому назад она ему больно нравилась – он мне сам говорил, – и если б надеялся собрать порядочный калым, то, верно, бы посватался…
ПЕЧОРИН. Да, надо быть осторожнее… Бэла, с нынешнего дня ты не должна более ходить на крепостной вал. Максим Максимыч, едемте на кабана.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Бэла…
БЭЛА. Езжайте-езжайте, вы же мужчины. (Исчезает.)
ПЕЧОРИН. Послушайте, Максим Максимыч, у меня несчастный характер; воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не знаю; знаю только то, что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое утешение – только дело в том, что это так. В первой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и разумеется, удовольствия эти мне опротивели.
ЛЕРМОНТОВ. Как же, как же. Наслышаны.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Вы знаете, что он дальше говорил?
ЛЕРМОНТОВ. Потом пустился я в большой свет, и скоро общество мне также надоело; влюблялся в светских красавиц и был любим, – но их любовь только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто… Я стал читать, учиться – науки также надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них не зависят нисколько, потому что самые счастливые люди – невежды, а слава – удача, и чтоб добиться ее, надо только быть ловким. Тогда мне стало скучно… Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастливое время моей жизни. Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями – напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и к близости смерти, что, право, обращал больше внимание на комаров, – и мне стало скучнее прежнего, потому что я потерял почти последнюю надежду.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Верно. Слово в слово.
ПЕЧОРИН. Когда я увидел Бэлу в своем доме, когда в первый раз, держа ее на коленях, целовал ее черные локоны, я, глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной судьбою…
ЛЕРМОНТОВ. Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой.
ПЕЧОРИН. Если вы хотите, я ее еще люблю, я ей благодарен за несколько минут довольно сладких, я за нее отдам жизнь, – только мне с нею скучно…
ЛЕРМОНТОВ. Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать.
ПЕЧОРИН и ЛЕРМОНТОВ (вместе). Как только будет можно, отправлюсь – только не в Европу, избави боже! – поеду в Америку, в Аравию, в Индию, – авось где-нибудь умру на дороге! По крайней мере я уверен, что это последнее утешение не скоро истощится, с помощью бурь и дурных дорог.
ЛЕРМОНТОВ. Чёрт побери, сколько раз, от скольких людей слышал я эти пустые, ни к чему не обязывающие слова, как будто вся молодёжь в одном и том же месте учит один и тот же текст. Пустая, ни к чему не обязывающая молодёжь. Пустой, ни к чему не обязывающий свет. Как думаете, Максим Максимыч, а тот свет таков же?
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Ну, что мне за диковинка кабан! Впрочем, едемте, Григорий Александрович!

Печорин и кукла – Максим Максимыч садятся на лошадей и едут. Раздаётся выстрел.

КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Стреляют!
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ и ПЕЧОРИН (вместе). Казбич? В погоню! (Скачут.)
ЛЕРМОНТОВ. Погоня… погоня! (Играет на рояле галоп.)

На ширме появляется Казбич, с Бэлой, в белом одеянии и чадре, через седло, за ними скачут Печорин и кукла – Максим Максимыч. Печорин вскидывает ружьё, целится.

КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Не стреляйте! Берегите заряд; мы и так его догоним.
ПЕЧОРИН (стреляет). Поздно. Попал в лошадь!

Казбичем заносит нож над Бэлою.

КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Там Бэла! (Стреляет.)
КАЗБИЧ (вонзает кинжал в Бэлу). Ааа! (Убегает.)

Печорин и кукла – Максим Максимыч подбегают к умирающей Бэле, изорвав чадру, перевязывают.

ПЕЧОРИН (целует Бэлу). Бэла!
БЭЛА. Поцелуй меня…
ПЕЧОРИН. Джанечка… (Целует.) Любовь моя! Не умирай!
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Такой злодей; хоть бы в сердце ударил – ну, так уж и быть, одним разом все бы кончил, а то в спину… самый разбойничий удар! Садитесь, я подам.

Печорин садится на коня. Кукла – Максим Максимыч подаёт ему Бэлу.

КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Медленнее…
ПЕЧОРИН. Послушайте, Максим Максимыч, мы этак ее не довезем живую.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Правда. А ну, во весь дух!

Печорин и кукла – Максим Максимыч с Бэлой исчезают.

МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Нас у ворот крепости ожидала толпа народа; осторожно перенесли мы раненую к Печорину и послали за лекарем. Он был хотя пьян, но пришел: осмотрел рану и объявил, что она больше дня жить не может; только он ошибся.
ЛЕРМОНТОВ (играя на рояле). Выздоровела!?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Нет. А ошибся лекарь тем, что она еще два дня прожила.
ЛЕРМОНТОВ. Да объясните мне, каким образом ее похитил Казбич?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. А вот как: несмотря на запрещение Печорина, она вышла из крепости к речке. Было, знаете, очень жарко; она села на камень и опустила ноги в воду. Вот Казбич подкрался, – цап-царап ее, зажал рот и потащил в кусты, а там вскочил на коня, да и тягу! Она между тем успела закричать, часовые всполошились, выстрелили, да мимо, а мы тут и подоспели.
ЛЕРМОНТОВ. И Бэла умерла? Умерла; только долго мучилась, и мы уж с нею измучились порядком. Нет, она хорошо сделала, что умерла: ну, что бы с ней сталось, если б Григорий Александрович ее покинул? А это бы случилось, рано или поздно…
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в госпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну да бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью? Я вывел Печорина вон из комнаты, и мы пошли на крепостной вал; долго мы ходили взад и вперед рядом, не говоря ни слова, загнув руки на спину; его лицо ничего не выражало особенного, и мне стало досадно: я бы на его месте умер с горя. Наконец он сел на землю, в тени, и начал что-то чертить палочкой на песке. Я, знаете, больше для приличия хотел утешить его, начал говорить; он поднял голову и засмеялся… У меня мороз пробежал по коже от этого смеха… Я пошел заказывать гроб. Признаться, я частию для развлечения занялся этим. У меня был кусок термаламы, я обил ею гроб и украсил его черкесскими серебряными галунами, которых Григорий Александрович накупил для нее же. На другой день рано утром мы ее похоронили за крепостью, у речки, возле того места, где она в последний раз сидела; кругом ее могилки теперь разрослись кусты белой акации и бузины. Я хотел было поставить крест, да, знаете, неловко: все-таки она была не христианка…
ЛЕРМОНТОВ. А что Печорин?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка; только никогда с этих пор мы не говорили о Бэле: я видел, что ему будет неприятно, так зачем же? Месяца три спустя его назначили в Е…й полк, и он уехал в Грузию. Мы с тех пор не встречались, да помнится, кто-то недавно мне говорил, что он возвратился в Россию, но в приказах по корпусу не было. Впрочем, до нашего брата вести поздно доходят.
ЛЕРМОНТОВ. А не слыхали ли вы, что сделалось с Казбичем?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. С Казбичем? А, право, не знаю… Слышал я, что на правом фланге у шапсугов есть какой-то Казбич, удалец, который в красном бешмете разъезжает шажком под нашими выстрелами и превежливо раскланивается, когда пуля прожужжит близко; да вряд ли это тот самый!.. А вот и Коби, приехали. Давайте же прощаться, вы поедете на почтовых, а я, по причине тяжелой поклажи, не могу за вами следовать. Был рад. Прощайте. (Уходит.)
ЛЕРМОНТОВ. Мы не надеялись никогда более встретиться, однако встретились, и, если хотите, я расскажу: это целая история… Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч человек достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ. (Аккомпанируя на рояле, поёт).
Тебе, Кавказ, суровый царь земли,
Я снова посвящаю стих небрежный.
Как сына, ты его благослови
И осени вершиной белоснежной.
Еще ребенком, чуждый и любви
И дум честолюбивых, я беспечно
Бродил в твоих ущельях, — грозный, вечный,
Угрюмый великан, меня носил
Ты бережно, как пестун, юных сил
Хранитель верный, (и мечтою
Я страстно обнимал тебя порою.)
И мысль моя, свободна и легка,
Бродила по утесам, где, блистая
Лучом зари, сбирались облака,
Туманные вершины омрачая,
Косматые, как перья шишака.
А вдалеке, как вечные ступени
С земли на небо, в край моих видений,
Зубчатою тянулись полосой,
Таинственней, синей одна другой,
Всё горы, чуть приметные для глаза,
Сыны и братья грозного Кавказа.

Появляется кукла-Лермонтов, дёргает за верёвку, изображение на планшете сменяется. Новый текст на планшете: «Максим Максимыч».

КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспел в Владыкавказ.
ЛЕРМОНТОВ. Эй, тебя кто спрашивал?
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Я остановился в гостинице, где останавливаются все проезжие…
ЛЕРМОНТОВ. Мне нужен перерыв.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. …И где между тем некому велеть зажарить фазана и сварить щей, ибо три инвалида, которым она поручена, так глупы или так пьяны, что от них никакого толка нельзя добиться. Мне объявили, что я должен прожить тут еще три дня, ибо «оказия» из Екатеринограда еще не пришла и, следовательно, отправляться обратно не может.
ЛЕРМОНТОВ. Что за оказия!..
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Дурной каламбур не утешение для русского человека, и я, для развлечения вздумал записывать рассказ Максима Максимыча о Бэле, не воображая, что он будет первым звеном длинной цепи повестей; видите, как иногда маловажный случай имеет жестокие последствия!.. А вы, может быть, не знаете, что такое «оказия»? Это прикрытие, состоящее из полроты пехоты и пушки, с которыми ходят обозы через Кабарду из Владыкавказа в Екатериноград.
ЛЕРМОНТОВ. Бог с тобой. Быть может, ты и прав, что лучше скорее кончить уже дело с бумажным солдатом. Первый день я провел очень скучно; на другой рано утром въезжает на двор повозка…

Появляется кукла-Максим Максимыч.

КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. А! Максим Максимыч!..
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Как скоро, однако, мы снова повстречались. Рад, душевно рад.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Так, может, поселитесь в моей комнате?
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Отчего ж, старым приятелям всегда есть о чём поговорить.

На ширме появляется гостиничный номер.

ЛЕРМОНТОВ. Максим Максимыч имел глубокие сведения в поваренном искусстве: он удивительно хорошо зажарил фазана, удачно полил его огуречным рассолом, и я должен признаться, что без него пришлось бы остаться на сухоядении. Бутылка кахетинского помогла нам забыть о скромном числе блюд, которых было всего одно, и, закурив трубки, мы уселись: я у окна, он у затопленной печи, потому что день был сырой и холодный. Мы молчали. Об чем было нам говорить?.. Он уж рассказал мне об себе все, что было занимательного, а мне было нечего рассказывать. Я смотрел в окно. Множество низеньких домиков, разбросанных по берегу Терека, который разбегается все шире и шире, мелькали из-за дерев, а дальше синелись зубчатою стеной горы, из-за них выглядывал Казбек в своей белой кардинальской шапке. Я с ними мысленно прощался: мне стало их жалко…
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ (в окно). Скажи, любезный, что это – оказия пришла, что ли?

Входит Максим Максимыч.

МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Точно пришла оказия и завтра утром отправится обратно.
ЛЕРМОНТОВ. А! Максим Максимыч!..
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Как скоро, однако, мы снова повстречались. Рад, душевно рад.
ЛЕРМОНТОВ. Припозднились, господин штабс-капитан, эти уже разыграли нашу с вами встречу.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Ах, куклы… Вон оно что.
ЛЕРМОНТОВ. Пусть их. Располагайтесь.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Благодарствуем-с. Пусть.
ЛЕРМОНТОВ. Ну-с, господа-актёры, продолжайте.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ (в окно). Экая чудная коляска! Верно, какой-нибудь чиновник едет на следствие в Тифлис. Видно, не знает наших горок! Нет, шутишь, любезный: они не свой брат, растрясут хоть английскую! Послушай, братец, чья эта чудесная коляска?.. а?.. Прекрасная коляска!.. Я тебе говорю, любезный…
ЛЕРМОНТОВ. Чья коляска?.. моего господина…
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Я не понимаю, кто здесь что?
ЛЕРМОНТОВ. Не шуми.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. А чего ты лезешь? Ещё на ширму взгромоздись, кабан.
ЛЕРМОНТОВ. А ну, пшёл вон, хам.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Сударь, я оскорблён, вы сам мерзавец. Дуэль!
ЛЕРМОНТОВ. Ну, я тебе…
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Москва-Воронеж, не догонишь! (Исчезает.)
ЛЕРМОНТОВ. Я тебе дам, я тебя в печь отправлю!
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Будет вам, это же кукла.
ЛЕРМОНТОВ. Правда ваша, что это я, как солдафон раскричался, разошёлся, как какой-нибудь император.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Нельзя так! Не-то нас сожгут!
ЛЕРМОНТОВ. Я не горю.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Зато горят рукописи.
ЛЕРМОНТОВ. Да и чёрт с ними, я их и так раздаю солдатам на раскурку. Смешно глядеть, сколько стоит поэзия на самом деле, с десяток затяжек дешёвого табачку.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Так что дальше, продолжаем или уже в сундук?
ЛЕРМОНТОВ. На чём споткнулись?
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Послушай, братец, чья эта чудесная коляска?.. а?.. Прекрасная коляска!.. Я тебе говорю, любезный…
ЛЕРМОНТОВ. А я – что?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Чья коляска?.. моего господина…
ЛЕРМОНТОВ. Да, вспомнил. Продолжаем.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. А кто твой господин?
ЛЕРМОНТОВ. Печорин…
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Что ты? что ты? Печорин?.. Ах, Боже мой!.. да не служил ли он на Кавказе?..
ЛЕРМОНТОВ. Служил, кажется, – да я у них недавно.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Ну так!.. так!.. Григорий Александрович?.. Так ведь его зовут?.. Мы с твоим барином были приятели!
ЛЕРМОНТОВ. Позвольте, сударь, вы мне мешаете.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Экой ты, братец!.. Да знаешь ли? мы с твоим барином были друзья закадычные, жили вместе… Да где же он сам остался?..
ЛЕРМОНТОВ. Остался ужинать и ночевать у полковника Н…
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да не зайдет ли он вечером сюда? Или ты, любезный, не пойдешь ли к нему за чем-нибудь?.. Коли пойдешь, так скажи, что здесь Максим Максимыч; так и скажи… уж он знает… Я тебе дам восьмигривенный на водку…
ЛЕРМОНТОВ. Извольте.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Ведь сейчас прибежит!.. Пойду за ворота его дожидаться… Эх! жалко, что я не знаком с Н… (Исчезает.)
ЛЕРМОНТОВ. Признаться, я также с некоторым нетерпением ждал появления этого Печорина; по рассказу штабс-капитана, я составил себе о нем не очень выгодное понятие, однако некоторые черты в его характере показались мне замечательными. Максим Максимыч, не хотите ли чаю?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Благодарствуйте; что-то не хочется.
ЛЕРМОНТОВ. Эй, выпейте! Смотрите, ведь уж поздно, холодно.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Ничего; благодарствуйте…
ЛЕРМОНТОВ. Ну, как угодно!
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. А ведь вы правы: все лучше выпить чайку, – да я все ждал… Уж человек его давно к нему пошел, да, видно, что-нибудь задержало.
ЛЕРМОНТОВ. Он наскоро выхлебнул чашку, отказался от второй у ушел опять за ворота в каком-то беспокойстве: явно было, что старика огорчало небрежение Печорина, и тем более, что он мне недавно говорил о своей с ним дружбе и еще час тому назад был уверен, что он прибежит, как только услышит его имя. Уже было поздно и темно, когда я снова отворил окно и стал звать Максима Максимыча, говоря, что пора спать; он что-то пробормотал сквозь зубы; я повторил приглашение, – он ничего не отвечал. Я лег на диван, завернувшись в шинель и оставив свечу на лежанке, скоро задремал и проспал бы спокойно, если б, уж очень поздно, Максим Максимыч, взойдя в комнату, не разбудил меня. Он бросил трубку на стол, стал ходить по комнате, шевырять в печи, наконец лег, но долго кашлял, плевал, ворочался… Не клопы ли вас кусают?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да, клопы…
ЛЕРМОНТОВ. На другой день утром я проснулся рано; но Максим Максимыч предупредил меня. Я нашел его у ворот, сидящего на скамейке.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Мне надо сходить к коменданту, так пожалуйста, если Печорин придет, пришлите за мной! (Уходит.)
ЛЕРМОНТОВ. Утро было свежее, но прекрасное. Золотые облака громоздились на горах, как новый ряд воздушных гор; перед воротами расстилалась широкая площадь; за нею базар кипел народом, потому что было воскресенье; босые мальчики-осетины, неся за плечами котомки с сотовым медом, вертелись вокруг меня; я их прогнал: мне было не до них, я начинал разделять беспокойство доброго штабс-капитана.

Появляется Печорин.

ЛЕРМОНТОВ. Ах, вот и он. Если вы захотите еще немного подождать, то будете иметь удовольствие увидаться с старым приятелем…
ПЕЧОРИН. Ах, точно, мне вчера говорили: но где же он?
ЛЕРМОНТОВ. Да вон, бежит, что есть мочи…

Появляется кукла-Максим Максимыч.

КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Григорий Александрович…
ЛЕРМОНТОВ (идёт к роялю). Он хотел кинуться на шею Печорину, но тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку.
ПЕЧОРИН. Как я рад, дорогой Максим Максимыч. Ну, как вы поживаете?
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. А… ты?.. а вы?.. сколько лет… сколько дней… да куда это?..
ПЕЧОРИН. Еду в Персию – и дальше…
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Неужто сейчас?.. Да подождите, дражайший!.. Неужто сейчас расстанемся?.. Столько времени не видались…
ПЕЧОРИН. Мне пора, Максим Максимыч.
ЛЕРМОНТОВ (играя на рояле). А ведь мне, наблюдая за Печориным, было очевидно, что он никуда не торопился.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Боже мой, боже мой! да куда это так спешите?.. Мне столько бы хотелось вам сказать… столько расспросить… Ну что? в отставке?.. как?.. что поделывали?..
ПЕЧОРИН. Скучал.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. А помните наше житье-бытье в крепости? Славная страна для охоты!.. Ведь вы были страстный охотник стрелять… А Бэла?..

Входит Максим Максимыч.

МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Печорин!
ПЕЧОРИН. Да, помню.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Мы славно пообедаем, у меня есть два фазана; а кахетинское здесь прекрасное… разумеется, не то, что в Грузии, однако лучшего сорта… Мы поговорим… вы мне расскажете про свое житье в Петербурге… А?
ПЕЧОРИН. Право, мне нечего рассказывать, дорогой Максим Максимыч… Однако прощайте, мне пора… я спешу… Благодарю, что не забыли…
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Забыть! Я-то не забыл ничего… Ну, да бог с вами!.. Не так я думал с вами встретиться…
ПЕЧОРИН. Ну полно, полно! Неужели я не тот же?.. Что делать?.. всякому своя дорога… Удастся ли еще встретиться, – бог знает!..
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Постой, постой! Совсем было позабыл…
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Чего ты опять лезешь, чего позабыл, старикашка!
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. У меня остались ваши бумаги, Григорий Александрович… я их таскаю с собой… думал найти вас в Грузии, а вот где бог дал свидеться…
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Что мне с ними делать?..
ПЕЧОРИН. Что хотите! Прощайте… (Исчезает.)
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Так вы в Персию?.. а когда вернетесь?.. Да, конечно, мы были приятели, – ну, да что приятели в нынешнем веке!..
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Что ему во мне? Я не богат, не чиновен, да и по летам совсем ему не пара… Вишь, каким он франтом сделался, как побывал опять в Петербурге…
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Что за коляска!.. сколько поклажи!.. и лакей такой гордый!.. Скажите, ну что вы об этом думаете?.. ну, какой бес несет его теперь в Персию?..
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Смешно, ей-богу, смешно!..
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да я всегда знал, что он ветреный человек, на которого нельзя надеяться…
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. А, право, жаль, что он дурно кончит… да и нельзя иначе!..
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Уж я всегда говорил, что нет проку в том, кто старых друзей забывает!..

Появляется кукла-Лермонтов.

КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Максим Максимыч, а что это за бумаги вам оставил Печорин?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. А бог его знает! какие-то записки…
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Что вы из них сделаете?
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Что? Выброшу.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. А велю наделать патронов.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Отдайте их лучше мне.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Что?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Отдай.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. С презрением бросаю эти тетрадки на землю. (Бросает десяток тетрадок.) Вот они все, поздравляю вас с находкою…
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Я с земли поднимать не буду.
ЛЕРМОНТОВ. Поднимай.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Я не лакей!
ЛЕРМОНТОВ. Поднимешь, или гореть тебе в аду, восковая дрянь.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ (подбирая тетрадки). Тиран! И я могу делать с ними все, что хочу?
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Хоть в газетах печатайте. Какое мне дело?..
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Что, я разве друг его какой?.. или родственник? Правда, мы жили долго под одной кровлей… А мало ли с кем я не жил?..
ЛЕРМОНТОВ. Уноси, пока Максим Максимыч не раскаялся.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Мне-то, я всё равно читать не умею, а роль запоминаю с голоса. Всё-всё-всё, ухожу-ухожу-ухожу. Эй, и ты проваливай, твоя песенка спета.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Как? Всё?
ЛЕРМОНТОВ. Собственно, да.
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Как хорошо-то, гуляй не хочу! Помочь нести бумаги?
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Без сопливых обойдёмся. Тетрадки спрячу, попьём-поедим?
КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Разгуляемся!? По полной выкладке?
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. А как же!
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ и КУКЛА-МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Ура! Ходу отсюда, ходу! (Исчезают.)
ЛЕРМОНТОВ. А вы, Максим Максимыч, разве не едете?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Нет-с.
ЛЕРМОНТОВ. А что так?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да я еще коменданта не видал, а мне надо сдать ему кой-какие казенные вещи…
ЛЕРМОНТОВ. Да ведь вы же были у него?
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Был, конечно, да его дома не было… а я не дождался.
ЛЕРМОНТОВ. Я понял его: бедный старик, в первый раз от роду, может быть, бросил дела службы для собственной надобности, говоря языком бумажным, – и как же он был награжден! Очень жаль, очень жаль, Максим Максимыч, что нам до срока надо расстаться.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Где нам, необразованным старикам, за вами гоняться!.. Вы молодежь светская, гордая: еще пока здесь, под черкесскими пулями, так вы туда-сюда… а после встретишься, так стыдитесь и руку протянуть нашему брату.
ЛЕРМОНТОВ. Я не заслужил этих упреков, Максим Максимыч.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Да я, знаете, так, к слову говорю: а впрочем, желаю вам всякого счастия и веселой дороги. (Уходит.)
ЛЕРМОНТОВ. Мы простились довольно сухо. Добрый Максим Максимыч сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном! И отчего? Оттого, что Печорин в рассеянности или от другой причины протянул ему руку, когда тот хотел кинуться ему на шею! Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, когда пред ним отдергивается розовый флер, сквозь который он смотрел на дела и чувства человеческие, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее проходящими, но зато не менее сладкими… Но чем их заменить в лета Максима Максимыча? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется… Я уехал один. (Берёт куклу-Лермонтова).
ЛЕРМОНТОВ. Здорово, ребятишки, здорово, парнишки!..
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Бонжур, славные девчушки, быстроглазые вострушки!.. Бонжур и вам, нарумяненные старушки!
ЛЕРМОНТОВ и КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ (хором). Держите ушки на макушке!
ЛЕРМОНТОВ. Отслужил — и чистую отставку получил. Теперь мне самый раз жениться на московской молошнице — на Параше... Любезная сердцу Прасковья Пелагеевна, пожалуйте-ка сюда...
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Эх, что ты.. что ты.. что ты...
ЛЕРМОНТОВ. Я солдат девятой роты.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Ты такой, я такая, Ты кривой, я косая!..
ЛЕРМОНТОВ. Пойдем, я провожу тебя, Паранька, до дому.
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Ставь самоварчик, вари кофею, пеки пару картофелю? Я те дам!
ЛЕРМОНТОВ. За что ты меня колотишь? Кто ты?
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Супружница твоя законная, Марфушка. Эх, Петрушка носатый, изменник проклятый, будешь знать, как по армиям шляться да по девкам женихаться!
ЛЕРМОНТОВ. Ой, прощай, ребята! Прощай, жисть молодецкая!.. Уй-юй-юй!.. Пропала моя головушка удалая, пропала вместе с колпачком и с кисточкой!..
КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ. Мое почтение!..
ЛЕРМОНТОВ и КУКЛА-ЛЕРМОНТОВ (хором). Ха-ха-ха, до следующего представления!..