Письмо другу

Он проснулся с ощущением, будто его череп наполнен свинцом, а язык прилип к нёбу, как мокрая тряпка. Глаза, красные и воспаленные, с трудом различали очертания комнаты, заваленной пустыми бутылками, окурками и остатками вчерашнего пиршества. На столе, покрытом липкими пятнами, валялась смятая пачка сигарет, а рядом — недопитый стакан с мутной жидкостью, от которой веяло тоской и безысходностью. Он попытался встать, но тело, словно чуждое ему, не слушалось, и он снова опустился на кровать, уставившись в потолок, где трещины образовывали причудливые узоры, напоминающие то ли облака, то ли лица давно забытых людей.

Мысли его, как мухи, кружились вокруг одного и того же: надо написать письмо. Ему вдруг страстно захотелось излить душу тому, кого он считал единственным близким человеком, хотя и не видел его уже много лет. Он взял листок бумаги, но рука дрожала, и чернила расплывались, превращая слова в неразборчивые кляксы. «Дорогой друг, — начал он, — мне так одиноко, что я готов кричать, но крик мой никто не услышит. Я устал от себя, от этой жизни, от бесконечных ночей, которые начинаются с радости, а заканчиваются слезами…»

Он бросил перо, не в силах продолжать. Вместо этого он оделся, натянув на себя, пропахший табаком пиджак, и вышел на улицу. Вечер был серый, холодный, с промозглым ветром, который пробирал до костей. Он направился в кабак, где уже собрались такие же, как он, — люди с потухшими глазами и вечными улыбками, скрывающими пустоту внутри. Они пили, смеялись, рассказывали похабные анекдоты, а потом вдруг начинали плакать, вспоминая что-то давно утраченное. Он смеялся вместе с ними, но в глубине души чувствовал, что смех его — лишь маска, за которой скрывается тихий ужас.

Когда кабак закрылся, он, шатаясь, пошел домой. Ноги сами несли его по темным улицам, а в голове, как эхо, звучали мысли, которые он не мог заглушить. Он думал о женщинах, как он любил их и они его, но ни одна не смогла заполнить ту пустоту, что росла в нем с каждым годом. Он думал о бесконечных ночах, проведенных в пьяном угаре, о том, как тоска, словно червь, точила его изнутри, превращая жизнь в серую, безрадостную муть. Он думал о молодости, о тех полях, где когда-то резвился, о птицах, которые теперь казались ему единственными свидетелями его былого счастья.

Дома он снова взял бутылку вина, сел на кровать и, глядя в окно на темное небо, шептал: «Я устал… Я устал от всего этого. Мне не жаль прошлого, нечего вернуть. Я просто хочу покоя, тихого света, который бы согрел мою душу…» Он допил вино, лег на кровать и закрыл глаза. В голове его, как в калейдоскопе, мелькали образы: родной дом, птицы, женщины, лица друзей, давно исчезнувших из его жизни. И последней мыслью, прежде чем сон поглотил его, было: «Пусть хоть что-то живет, хоть что-то чувствует…»

На второй день он очнулся с той же тяжестью в голове, но уже без той острой тоски, что терзала его накануне. Он похмелился, выпив бутылку теплого пива, и, почувствовав, что жизнь понемногу возвращается в его тело, позвал домработницу. Та, привычная к его беспорядкам, молча принялась наводить порядок в комнате, пока он, сидя за столом, что-то писал на клочках бумаги, которые тут же комкал и бросал в корзину. Ему хотелось поймать какую-то мысль, но она ускользала, как рыба в мутной воде.

К вечеру он, как всегда, отправился в ресторан. Там его уже ждали знакомые — такие же гуляки, как и он сам, с вечными шутками на устах и пустотой в глазах. Они ужинали, пили вино, смеялись над чем-то нелепым, но в его смехе, как всегда, звучала фальшь. Он ловил себя на том, что смотрит на них со стороны, будто они — актеры в каком-то бесконечном спектакле, а он — зритель, который уже забыл, зачем пришел.

После ужина он вышел на улицу и пошел домой, но по пути встретил бродячего пса. Тот, худой и облезлый, смотрел на него умоляющими глазами. Он остановился, достал из кармана кусочек сахара и протянул собаке. Пес осторожно взял лакомство, а потом, словно почувствовав в нем родственную душу, начал ласкаться, тычась мордой в его ладонь. Он гладил пса, чувствуя, как в его сердце, обычно холодном и равнодушном, пробуждается что-то теплое, почти забытое. «Вот кто настоящий друг, — подумал он. — Не судит, не предает, просто принимает тебя таким, какой ты есть».

Он шел дальше, размышляя о своей жизни. Он просто жил, как умел, — легко, без оглядки, с улыбкой на лице. Но за этой улыбкой скрывалась грусть, которую он не мог объяснить даже самому себе. Он любил животных больше, чем людей, — они были искренними, чистыми, неспособными на предательство. Он чувствовал себя своим среди них, но среди людей — всегда чужим.

Он дошел до реки и сел на берегу, глядя на темную воду. Ночь была тихой, только где-то вдалеке слышался крик совы. Он думал о том, что его сердце, некогда полное страстей, теперь стало тихим и спокойным, как эта река. Он больше не искал дружбы среди людей, не пытался найти в них понимание. Он сидел на берегу до самого утра, слушая, как ветер шелестит камышами.

Вечером третьего дня он вышел на прогулку по городу. Мысли его, как всегда, были беспокойны и разрозненны. Он вспомнил, что так и не написал другу, не справился о его детях. «Должно быть, у них все хорошо, — подумал он с легкой грустью. — У них есть то, чего у меня никогда не будет». Он шел по узким улочкам, где фонари бросали на мостовую длинные тени, а из окон доносились обрывки чужих разговоров и смеха. Город жил своей жизнью, и он чувствовал себя в нем чужим, как всегда.

И вдруг он увидел женщину. Она шла навстречу, высокая, с легкой походкой, в платье, которое облегало ее фигуру так, что он невольно задержал взгляд. Их глаза встретились, и он почувствовал, как что-то давно забытое шевельнулось в его груди. Она улыбнулась, но улыбка ее была холодной, словно сквозь нее просвечивала какая-то далекая, недоступная ему мысль.

«Добрый вечер», — сказала она, слегка наклонив голову.

«Добрый вечер», — ответил он, стараясь, чтобы голос его звучал спокойно.

Они прошли мимо друг друга, не останавливаясь, но в его голове уже проносились воспоминания, как вспышки света в темноте. Он вспомнил, как когда-то она сидела у него на коленях, полузакрыв глаза, думая о ком-то другом. Он вспомнил себя, как он вел себя с ней, как будто играл роль, которую давно заучил. Он вспомнил, как говорил себе, что не любит ее, что это всего лишь мимолетная связь, случайность, которая не стоит ни слез, ни сожалений. Но тогда, в те мгновения, когда она была рядом, он чувствовал, как что-то внутри него трепещет, как будто пытаясь вырваться на свободу. Он шел дальше, но мысли его все еще были с ней. Он думал о ней, о себе, о той легкости, с которой они расстались, и о той тяжести, что осталась в его сердце. Но теперь это была не боль, а просто воспоминание, как старая фотография, выцветшая от времени.

В четвертый день он проснулся поздно, когда солнце уже стояло высоко, пробиваясь сквозь занавески и освещая комнату тусклым, пыльным светом. Постель была смята, простыни сползли на пол, а на столе рядом с кроватью стояла пустая бутылка и окурок, затушенный в блюдце. В воздухе витал запах табака, духов и чего-то затхлого, как будто комната хранила следы вчерашнего свидания, о котором он не мог вспомнить. Он приподнялся на локте, огляделся.

«Кто это был? — подумал он, пытаясь собрать в памяти обрывки вчерашнего вечера. — Может, та, что подошла ко мне в кабаке после встречи с ней? Или это была совсем другая?» Но память отказывалась служить ему, оставляя лишь смутные тени и ощущение пустоты. Он закрыл глаза, и в голове его, как эхо, зазвучали мысли, которые он давно носил в себе, но никогда не решался высказать вслух.

Он встал, шатаясь, и подошел к окну. Город за стеклом жил своей жизнью, шумной и безразличной. Он чувствовал себя чужим в этом мире, как будто его душа была вывернута наизнанку, а все, что осталось внутри, — это горечь и стыд. Он вспомнил, как когда-то верил во что-то светлое, высокое, но теперь эта вера казалась ему смешной и наивной. Как будто кто-то подменил его жизнь, оставив лишь похабство и скандалы, которые он сам же и раздувал, чтобы хоть как-то заглушить пустоту.

Он думал о том, как хотел соединить несовместимое — красоту и уродство, свет и тьму, но вместо этого получил лишь пепел и разочарование. «Может, в этом и была моя ошибка? — подумал он. — Может, я слишком многого хотел, слишком высоко замахивался, а теперь остался ни с чем».

Тоска, как червь, грызла его изнутри, и он чувствовал, как она разъедает его душу, оставляя лишь боль и отчаяние. Он вспомнил, что хотел написать письмо другу, искал в этом хоть какую-то опору, но каждый раз откладывал, боясь, что слова не смогут передать всю глубину его муки. Теперь же, когда боль стала невыносимой, он сел за стол, взял лист бумаги и начал писать:

«Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен…»

Он положил перо и откинулся на спинку стула, чувствуя, как комната начинает вращаться, как будто его затягивает в какую-то воронку. Он встал, пытаясь удержать равновесие, но ноги подкосились, и он упал на пол. В ушах звенело, а перед глазами плыли темные пятна.