Диалог-6

Психологический отчет. Сессия 6. Пациент: Сирота

Внимательно выслушав очередную, словно сотканную из лунного света и теней, историю Сироты, я погрузилась в зыбкое болото сомнений. Не разыгрывает ли меня мой пациент, этот юродивый, танцующий на грани яви и бреда? Как возможно, чтобы мертвец, вкусивший хлад могильный, позвонил в свою собственную квартиру, избрав связным мальчишку;беспризорника, чьи сны — врата в потустороннее? Или это правда? Если да, то передо мной разверзлась бездна неизведанного, жизнь, о которой я знала лишь понаслышке.

– Воскрешение мертвых, — произнесла я, стараясь удержать ускользающую нить рациональности. (Я сказала это как профессионал и как скептик; мне нужно держать разговор в рамках возможного, но внутренний трепет не унять, не знаю как он воспринял мой слова.) — Мифологический этюд, отголосок древних религиозных течений… Но оставим это. Гораздо важнее то, что вы спасли человеку жизнь. Очевидно, в вас горит искра божья, дар, ниспосланный свыше. Видимо, вам открыты тайны жизни и смерти, непостижимые для смертных. Как вы объясните этот телефонный звонок? Как такое вообще возможно? (Я старалась что бы слова мой звучали рассудительно, но боюсь, что моя гиперболизированная фраза может либо спровоцировать защитную реакцию пациента, либо вдохновить его на фантазии.)

– Я не могу объяснить, — ответил Сирота, и в его голосе прозвучала нота искреннего недоумения. (Его голос почти лишён был показной уверенности; мне важно не переложить на него свои ожидания.) — Что значит воскрешение из мертвых? (Я отмечаю простую, но настойчивую наивность в его вопросе — признак игровой формы защиты.)

Он всё чаще позволял себе задавать встречные вопросы. И мне, как врачу, всё сложнее становилось придерживаться профессионального этикета. Я была вынуждена вступать с ним в полноправные дискуссии, балансируя на тонкой грани, понимая, что нарушаю все мыслимые правила. (Я чувствую, как границы моего профессионального статуса размываются; хочется быть и исследователем, и спасителем, но я должна помнить о безопасности.)

– (Анастазис), — произнесла я, словно заклинание, — концепция возвращения к жизни после смерти. (Я употребила термин, чтобы структурировать наш разговор и вернуть диалог в научную плоскость.) — В мифах и легендах на это способны лишь божества, небожители. Простому смертному подобная процедура не подвластна. (Я намеренно подчёркивала ограничения человеческого, чтобы снизить градус мистики.)

– Вот как, — тихо промолвил Сирота. (Его «вот как» — это одновременно удивление и испытание; он проверял мою реакцию.) — Но он не был Богом, тот человек лежащий в гробу. (Тон его слов лишён драматизма, и в этом — нечто тревожное: он говорит о прозаической странности, а не о чуде. Во всяком случае мне так показалось, лишнее шевеление губ отсутствовала, глаза по прежнему были напряжены и еле уловимый нервный стик правого века. В общем состояние было напряжённым но стабильным.)

– Нет, не был. Судя по вашему рассказу, это произошло с вами впервые. Были ли в будущем подобные контакты с потусторонним миром, наяву? (Я пыталась получить анамнез: однократность явлений поможет мне судить о риске бредового расстройства или о редком, но симптоматическом эпизоде. Мне важно было на этом этапе задавать вопрос, что бы он казался нейтральным, не навязчивым, не провоцировать пациента на ответ, а что бы он сам непринуждённо шёл на диалог.)

– Это было в первый и последний раз. Вы мне не верите. Сомневаетесь в моих словах, не так ли, доктор? (Он ловко возвращает сомнение ко мне; это защита и проверка эмпатии одновременно.)

– Почему вы так решили? (Я ставлю встречный вопрос, чтобы понять мотив его обвинения и его нужду в признании. Скрытый голос внутри говорит: не поддавайся на провокацию — но внешне я должна быть открытой.)

– Вы подумали, что я вас разыгрываю. (Он говорит это спокойно, но в его глазах мелькает слабый свет надежды. Я замечаю, как ему важно почувствовать моё доверие. Неужели это всего лишь словесная ловушка? Или он решил придать нашим беседам пикантности, превратить допрос в некое подобие дискуссии? Люди, страдающие шизофренией, зациклены на себе, на своих галлюцинациях. Сирота же, напротив, жадно ловил каждое мое слово, стремясь прикоснуться к непознанным тайнам. Я фиксирую отличие: у него есть направленность на внешний мир — это может говорить о сохранённом контакте с реальностью.)

– Как вы узнали? — спросила я, не в силах скрыть удивления. (Я даю себе право на искренность; возможно, честность пробьёт лед.) — Я действительно подумала, что вы меня дурачите. (Я произнесла это так, как говорила бы коллеге: прямо, но не унижающее. Внутри я отмечаю маленький риск разозлить его — но опасения были напрасны, внешний облик пациента был не изменён и по прежнему стабилен.)

– Вам покажется это странным, доктор, — ответил он, — но я видел этот миг. (Он возвращается к видению; голос его становится глубоким и тихим.) — Я слышал голос, похожий на ваш, видел силуэт, окутанный божественным светом, но безликий. (Его описание странно конкретно; я думаю о возможности объединённого сна или зеркального отражения моего отношения к нему.) — Теперь я понимаю, что во сне я разговаривал с вами. И вы не решались задать мне важный вопрос, опасаясь за мою безопасность. (Он приписывает мне осторожность и заботу; это ласково и опасно одновременно. Я ловлю себя на том, что хочу уточнить, какой именно вопрос он подразумевает. Если действия происходили во сне. Снова сон! Сон, который теперь читал мои мысли, словно раскрытую книгу. Мысли, о которых ему лучше бы не знать. Я насторожилась. И всё же, помня о врачебном долге, о благополучии пациента, я не стала переходить в словесную атаку, а продолжила разговор в умеренном ключе. Нужно не демонстрировать испуг; лучше направить разговор в терапевтическое русло и сохранить контроль.)

– Как вы думаете, о чём я хотела вас спросить во сне? — поинтересовалась я. — У вас есть предположения? (Я делаю вопрос мягким, провокация — хороший диагностический инструмент при должном применении.)

– Я думал об этом, — ответил Сирота, — но никаких предположений в голову не приходит. (Его честность кажется искренней; это может быть признаком сохранённого критического мышления. Мне хочется верить в его искренность, но профессиональная осторожность не даёт расслабиться.)

– Должна признаться, — начала я, стараясь подобрать слова, — я осторожна с вами. (Я делаю признание, чтобы обозначить границы.) — Да и не только с вами, со всеми, кто переступает порог этого кабинета. Такова наша профессиональная этика. (Я говорю это ровно, напоминая себе о важности протокола.) — Вы необычный пациент, совсем не похожий на остальных. Вы — другой. И поэтому я позволю себе вступить с вами в полноправную дискуссию. Если, конечно, вы позволите. (Я предлагаю равенство, но держу ситуацию в рамках дозволенного. Внутри существует не высокий риск дисбаланса, но сейчас это может пойти на пользу. Он не оставил мне выбора. Отбросив сомнения, я перевела допрос в русло равноправного диалога, надеясь, что нить, ускользающая в наших беседах, восстановится и станет прочнее, надёжнее. Я принимаю решение использовать это необычное взаимодействие во благо, но фиксировать границы умеренностью наших дискуссии.)


– Возможно, это и к лучшему, — произнес Сирота. (Он словно облегчён; в его словах — упоение возможностью быть услышанным.) — Быть может, это и есть тот самый путь, который выведет мою душу из мрака на свет. (Тон его голоса набирает надежду и решимость.)

– Я очень на это надеюсь. Скажите, кем вы себя считаете? Кто вы? — спросила я, и как на зло мой голос предательски дрогнул, от напряжения. Этим вопросом я хотела что бы он самоопределился; это могло помочь открыть понимание его внутренней структуры.)

– Кто я? Бог или дьявол? Быть может, я творец, сотворивший того и другого? Что за ерунда! Я просто человек, в ком заключены все трое. (Он ответил театрально, затем тоном голоса спустился к простоте; в этом сочетании — непоследовательность, но и глубокое осознание двойственности. Внутри я анализирую: смесь грандиозного и униженного — классический симптом, но выражено это более ярко чем у остальных пациентов.)

– Ответ достойный внимания, — заметила я. ( Я поощряю размышление, чтобы натолкнуть его на самоанализ.) — Вы хотите сказать, что человек — это подобие Бога? Ему присуще любить, боготворить, прощать. Но он также способен проявлять лик дьявола: строить козни, ненавидеть, оскорблять и даже убивать себе подобных. И, разумеется, творец, способный порождать себе подобных в лице новорожденных детей. И все эти три сущности заключены в человеческой натуре? Я правильно поняла ваш ответ? (Я формулирую, чтобы уточнить смысл, и одновременно даю ему пространство для самоопределения, размышления. Тем самым удерживая нейтральный тон, чтобы не навредить, не оттолкнуть.)

– Да, правильно. Закольцованный круг: от высшего создания к низшему и наоборот. ( Его голос уверен, будто он нащупал простую, но мучительную истину. Я отмечаю метафору круга как маркер глубокой рефлексии.)

– Кто он, или они, кто приготовил людям этот коварный смысл бытия? И зачем было всё так усложнять? — продолжил я неся в голосе оттенок недоумения. Я позволяю себе не много поиграть на его струнах, чтобы расширить поле разговора.)

– Путаница в наших сознаниях, черты характера, совпадающие с образами мифических богов, порождают симбиоз идеального заключения души. (Он сформулировал теорию, в которую сам, видимо, верил; Мысленно: это стоило исследовать — откуда такие образы, что их подпитывает?)

– То есть, по;вашему, все эти трое выполняют определённые функции, функции надзирателей. И душа, мечась в глубинах своего сознания, от одного страха к другому, навечно заперта в этом злополучном круге? — уточнила я. (Я структурирую его тезис, чтобы увидеть, насколько он связан логически. Ищу точку опоры для дальнейшей психотерапевтической работы.)

– Знаете, доктор, — промолвил он вдруг, — я часто вспоминаю слова одного старика, бродяги, как и я. (Взгляд его смягчился; память о чужом человеке приносит ему утешение.)— Он говорил: "Жизнь — это танец на краю пропасти, и каждый сам выбирает, с кем танцевать — со страхом или с надеждой". (Цитата точна и проста; видно, что она стала для него опорой.) — Я долго танцевал со страхом, но теперь, кажется, пришло время сменить партнера. (Он делает шаг от пассивности к намерению.)

Эти слова, словно эхо, отозвались во мне. Неужели этот блуждающий во мраке человек, прошедший через ад, способен на такую мудрость? Или это лишь маска, скрывающая безумие? Я чувствовала, как во мне зреет желание вырвать его из этого порочного круга, стать той самой нитью, что выведет его из лабиринта теней.

– А что потом? — спросила я, затаив дыхание. (Я боюсь навязчивой надежды, но спрашиваю, потому что мне важно услышать ответ.)— Что было после? После его танца у бездны? ( Мой голос был мягкий, но настойчивый; я ждала объяснении.)

Сирота улыбнулся, и в этой улыбке я увидела отблеск солнца, пробивающегося сквозь густую чащу. — Потом, доктор, — ответил он, — потом я понял, что даже в самой темной ночи есть звезды. И моя задача найти их, чтобы осветить свой путь. И, возможно, помочь другим увидеть свет. (В его словах — надежда и миссия, что может быть вступлением к ещё одной истории из его прошлой жизни.)