Урок милосердия

I

Для меня всё было однозначно: ей нет прощения! Я это знала, была убеждена на сто, даже двести процентов! Вчера ещё подруга, душа компании, родной человек! Сколько было прожито вместе! Но почему-то в моём сознании всё это вдруг было с лёгкой ожесточённостью разом перечёркнуто, выброшено из памяти.

Это ведь к ней домой я ездила на каникулы в Витебск. А ехали-то на верхней полке в плацкарте, вдвоём! Лежали прижавшись в тесноте, я — с краю, она — у стеночки. И не было ни ремня безопасности, ни защитной перекладины, только её рука, крепким охватом державшая меня. Каждый раз, когда вагон сотрясало и дёргало, я просыпалась и громко ойкала, даже причитала от страха свалиться, а она в досаде, сонном забытьи зло бурчала на меня, что мешаю спать. На третьих полках храпели и сквозь сон посмеивались мужики. Трудно было дышать в жирной духоте переполненного вагона, где люди заполнили всё свободное пространство, включая багажные полки. Тогда, к Новому году, нам повезло купить один билет на двоих. Контроля паспортного, как сегодня, не было. Народ лез в вагоны порой и без билетов, просто за взятку проводнику, такой был ажиотаж накануне новогодних каникул. Кажется, мы сказали, что одна из нас провожающая, и после никто не проверял.

Мама Лизы встретила в четыре утра, привезла на такси домой, накормила, уложила спать. Заботилась обо мне как о близкой родне все те десять дней, которые я у них гостила. Она была со мной откровенна и много говорила о дочери.
Рассказывала, как работала воспитательницей в детском саду, чтобы быть рядом со своей дочуркой Лизонькой. Что всегда была к ней требовательней, чем к другим, но по-матерински. Когда дочь пошла в школу, устроилась педагогом начальных классов. И опять Лиза была у неё на виду, в её классе. Преподавала у дочери до четвёртого. Была к ней максимально строга, строже даже, чем к двоечникам, даже в угол ставила при всех. А потом стала у Лизоньки преподавать русский язык и литературу. И классное руководство взяла на себя, чтобы быть в курсе жизни дочкиных одноклассников. Так было до окончания школы. Лиза шла на золотую медаль. К сожалению, за сочинение на выпускных экзаменах она получила четверку, медаль ей не досталась. А шансы были огромные, она была лучшей во всей школе по этому предмету, мама в этом была уверена.

К её огорчению дочь провалила вступительные экзамены в институт в их родном Витебске. Так Лиза оказалась со мной в одной группе в торгово-экономическом техникуме. До дома её было 5 часов пути по железной дороге.

Я приехала учиться в далекую Беларусь из Армении. Время было брежневское, СССР был единой страной. Тем не менее, для однокурсников в этом заштатном городке я была почти как студентка, прибывшая из Афганистана, Египта или Марокко. Ко мне тогда сразу пристала кличка — Бананова. Любое прозвище немного обижает, но моё меня почти не трогало. Кто-то сначала переделал по созвучию мою фамилию на Ананасову, а позже кто-то другой ещё сострил, заменив один экзотический плод на другой. Видимо, я все-таки вызывала какие-то ассоциации с южным далеким континентом. А она сразу стала Лисой. К ней с первых дней приклеилась это прозвище.

Студенческие будни начались с октября, потому что весь сентябрь была «картошка». Для моих однокурсников «картошка» была делом обычным, для меня же стала путешествием в прошлое моих белорусских предков, перемещением во времени на пятьдесят, а то и сто лет назад. Время летело быстро, события мелькали яркие, волнующие. В общежитии меня поселили в одной комнате с толстенькой и добродушной Танюшей и с Лизой-Лисой.
 
Всё было внове, знакомство с педагогами, учебный процесс, новые предметы, которых не было в школе. Например, микробиология, где мы выращивали плесень, чтобы получить пенициллин, сложная до головной боли химия, информатика (её только начали внедрять в школах), устный счёт и многие другие разные предметы вроде товароведения, технологии сыров, молочного производства... А ещё сдача ГТО в разных спортивных видах, сказочные от снежной красоты лыжные пробежки на длинные дистанции, где я один всего лишь раз смогла уложиться в норматив и то, благодаря выскочившей из подворотни собаке.

II

И вот первый звоночек. Прихожу в нашу комнату, а Танюша плачет. У неё пропала стипендия, целых 30 рублей. А ей ведь родители из дома не помогали, семья была среднего достатка. Как же жить, совсем не имея карманных денег, на что питаться? Бесплатно не кормили. Хочешь - оплачивай комплексный обед на месяц вперед или  перехватывай что-то в столовой на выбор либо сам покупай продукты и готовь в общаге. Как же пропали деньги, кто мог вытащить их из сумки? Девочки из соседних комнат узнали, собрались на совещание. В нашей большой четырехкомнатной квартире были общие туалет и душ, а двери в комнаты закрывались на разные ключи, и открыть своим ключом чужую дверь было невозможно. На занятия, когда с утра уходили, обычно студенты свое жильё запирали. После учебы общага наполнялась жизнью: двери нараспашку, ходили в гости, варили обеды на кухне, уходили погулять или сидели за учебниками. И никто не обращал внимания, кто куда и зачем входит и выходит.

Посовещавшись, ни к чему не пришли. Шмон устраивать не стали. Даже если найдутся деньги, как доказать, что они чужие? Танюшу, конечно же, поддержали. Она плакала, а, оставшись наедине со мной, убеждала, что это всё Лиса, её рук дело. Но я возмущалась такому предположению, горячо защищая подругу.
 
Постепенно происшествие забылось. Всколыхнул всех заново новый случай. Был уже конец учебного года, на улице – май, зелено, птички щебечут. Через неделю сессия, а там и летние каникулы. Накануне мы с Лисой в одном галантерейном магазине купили одинаковые пробники с французскими сладкими духами. Поставили их на подоконник, каждая со своей стороны у изголовья. Примерно через неделю вечером я вдруг заметила: один флакончик стоит на месте, а мой пропал. Поискала — нигде нет. Стоило Лисе войти в комнату, как я бросилась к ней и, доверчиво заглядывая в глаза, сообщила: «Представляешь, у меня пропал флакон духов. Мы же их с тобой оставили тут, на окне! Наверное, это тот же человек взял, что тогда у Танюши украл стипендию!» И тут я увидела заметавшиеся лисичкины глазки, и всё сразу стало понятно. В сознании промелькнули и сложились в единый пазл пропавшая мелочь со стола, испарившийся рубль из внешнего кармашка сумочки и среди всего этого танина убеждённость в виновности Лисы. От неожиданного открытия выбежала в коридор, оттуда в кухню, перевести дух. Выглянув, увидела и позвала Танюшу. Она была намного спокойнее в этот раз, только и сказала: «Я же тебе говорила».

Уже перед сном, после общего собрания и бесполезного шмона (уличить воровку не удалось) я  последний раз смотрела открыто в глаза Лисе. Я сказала, что знаю, что это она, что она для меня умерла навсегда, дело не во флаконе духов, а в том, что она так может поступать, а потом ещё и врать. Что стоит взять и признаться, но её упорное враньё перечёркивает полностью доброе к ней отношение. Ещё предупредила, чтобы даже не пыталась меня переубедить, больше ей никогда не поверю. Я знала её характер, ведь неспроста к ней приклеилось прозвище Лиса.

Она и внешне очень напоминала хитрую рыжую лису заостренным носиком, рыжей кудрявой копной волос и даже ямочками на белоснежном ангельски-округлом личике. Глядя в её широко распахнутые, как у куклы выпуклые светло-голубые глаза, мало кто мог устоять. Лиса была та ещё актриса, умела подобрать правильные слова, произнести их с нужной интонацией, сыграть любое чувство, используя весь свой шарм. А в адрес беззащитной Танюши с лисьих тонких в нежном изгибе губ часто срывались неожиданно жестокие слова и нелесные характеристики. Ещё вчера в нашей комнате Таня была для неё объектом постоянных издёвок. В хитрой бестии сидела маленькая злая сущность, мелкий, хорошо замаскированный садизм, желание утверждаться и повелевать. Сладко и вкрадчиво говорила порой откровенные гадости, была полным олицетворением настоящего фольклорного персонажа. Ещё в период знакомства и притирания я поначалу цепенела и пугалась от периодического проявления такой жестокости. Втайне даже побаивалась оказаться на месте изгоя. Потом, преодолевая свои трусость и малодушие, освоившись в отношениях, старалась заступаться за соседку по комнате, особенно, если дело доходило до таниных слёз.

После поставленной мною точки, Лиса тихо и упорно стала обрабатывать Танюшу: подкупала мелкими услугами, конфетками, вдруг проснувшейся сестринской заботой. И Танюша не устояла. Когда стали распределять комнаты в общежитии на следующий год обучения, я гордо заявила, что мне всё равно с кем жить, только не с ней. А Таня, милая Танюша попросила, чтобы их поселили вместе. Меня это удивляло, я то помнила её горькие рыдания! Переполняемая чувством негодования и непонимания, как она может забыть все обиды, полученные от так и не раскаявшейся Лисы, неужели она простила, я зачем-то пыталась переубедить добрую душу. «Вот увидишь, она не удержится, рано или поздно опять начнёт красть, и ты будешь первой пострадавшей!» Так я ей в запале тогда сказала. Но Танюше нечего было прощать, она свято верила, была твёрдо убеждена, что это наговор, что «Лизочка ни в чём не виновата». Было очевидно, что танино сознание подверглось лисьему гипнотическому воздействию.

III

На следующий год было много всего интересного. Молодая жизнь бурлила, клокотала. Опять месяц «картошки», потом учёба. Я тогда не задержалась в общежитии и прожила весь второй год в съёмном жилье, в комнатке у бабушки-баптистки в доме с печкой. Эту комнату мы снимали вместе с другой моей однокурсницей Кирой, с которой я подружилась ещё на практике до летних каникул. Кира была отличница, обожала компании, любые тусовки, любую движуху. Её в конце первого курса в общежитие не записали, а в начале учебного года место для неё нашлось. Она очень хотела туда, где шумно и весело, но отказалась из-за меня, не бросила одну. Но это другая история, о нём рассказ ещё впереди.

Прошли зимние каникулы, начались занятия. В один из дней Танюша, возвращаясь в общежитие, поскользнулась и сломала ногу. У меня в те дни тоже случилась неприятность на физкультуре, в меня врезалась головой однокурсница и почти сломала мне нос. Получив широко разлитый симметричный синяк под глазами, я была вознаграждена недельным отгулом. Скучая дома, решила навестить Таню, также просиживавшую занятия. Нога её была в гипсе и перемещалась она с помощью костылей.

Заглянув к ней, сходила на кухню вскипятить воду, поставила угощение на стол и мы сели чаёвничать. В огромной общаге было непривычно тихо, на всём этаже, где проживало около 50-70 студентов, никого кроме нас. Я впервые зашла в комнату, где жили Лиса и  Таня. В ней стояло четыре кровати, тут ещё жили две девочки. «Знаешь, а ты была права, — сказала с грустью в голосе моя однокурсница. — Лиза опять взялась за прежнее, у меня вчера из кармана халата пропало десять рублей. В комнате вечером были все на месте и видели, как мне занесли долг. Я пока говорила, свернула бумажку в трубочку и положила в карман». Халат провисел всю ночь у дверей на вешалке, а Таня безмятежно спала, пока все не ушли на первую пару. Утром, встав с кровати и одевшись, она, сунув руку в карман, обнаружила пропажу. Тогда Таня не удержалась и заглянула в сумочку Лисы. «Вот, смотри», — она подошла к кровати подруги, взяла из-за подушки её сумочку и, раскрыв змейку, вытащила лежавшие на поверхности, свернутые в трубочку десять рублей...

«Я вечером зайду, - пообещала я,уходя, - поговорю с нашей старостой, мы её разоблачим».

Вечером зашла в общагу. Староста жила в соседней комнате. Рассказала всё и ушла, пускай сами решают. Девчонки пошли к Лисе. Самая находчивая попросила у неё пилочку или что-то ещё из маникюрных принадлежностей, зная, где она их хранит. Лиса раскрыла сумочку и, сделав изумлённые глаза, вытащила свёрнутую десятирублёвку. Она отрицала все обвинения, твердила одно и то же, что не знает, как деньги оказались у неё. Решили написать заявление в деканат на имя ректора и комсоргу техникума. Ворам не место в советской торговле. Это был проступок, за который отчисляли без права работать в данной отрасли. И, вообще, это было маленькое, но серьёзное преступление. Конечно, бурно обсуждали, что отчисление - это белый билет, что диплом уже на носу, стоит ли затевать процесс отчисления или нет. Я была горячей сторонницей наказания.

Наступил день, когда нашу группу собрали в учебном классе, пришёл комсорг, ректор, наш педагог-руководитель. Лиса с мамой стояли перед всеми у доски. Был настоящий суд, судилище. Первое слово дали мне. Я была прокурором, я обвиняла, я была беспощадна, я требовала справедливости, возмездия. Мама Лисы пыталась её защитить, просила дать доучиться. Обратившись ко мне, она напомнила, о том, что знает меня ближе других, что принимала как родную и просит снисхождения. Потом слово взял комсорг, потом наш руководитель. Дали слово каждому. Все в группе по очереди вставали и говорили, что думают. Все как один были на моей стороне, все были беспощадны к Лисе и требовали отчисления, изгнания её из наших рядов. Тем сильнее меня поразили Таня и Кира. Только они из всей группы не смогли сказать ни одного обвинительного слова, а были за то чтобы её простить и оставить. Кира не смогла ничего толком сказать, заплакала, сев на место, а Таня говорила, давясь от слёз, а потом, сев, просто разрыдалась, её обиды вновь куда-то испарились.

Последним высказался ректор. Это был очень интеллигентный человек, педагог с тихим голосом и повадками аристократа, которого все уважали. Он за всех решил, что не стоит ломать судьбу девочке, что, раз она раскаивается, а мама за неё ручается, то надо дать шанс, ведь до выпускных экзаменов оставалось два-три месяца. Возможно, это послужит ей уроком на всю дальнейшую жизнь. Он говорил тихо, словно предлагал, а не настаивал. Но почему-то никто не стал возражать. Мы все молча согласились. Куда-то девался и мой горячий армянский накал, и не дававшее мне покоя ещё пару минут назад чувство справедливости.

Лиса осталась доучиваться, но из общежития съехала. Они с мамой сняли комнату в городе. В учёбе она подтянулась, вышла на пятёрки. Была тихой, ни с кем не заговаривала. Между нею и остальными чувствовалось напряжение и неловкость. Её игнорировали, но со временем жизнь брала своё, и она почти вернула к себе прежнее отношение. Только я не могла преодолеть и забыть пережитые чувства. Мы кажется всего дважды обмолвились парой фраз. Сначала это было на перемене, когда она вдруг обратилась ко мне при всех, и однокурсницы молча уставились на меня. Я в полной тишине, напрягаясь и преодолевая непонятную преграду, что-то ей ответила. Во второй раз дело было в общаге. Там уже её вопрос и мой ответ прозвучали намного непринуждённее. Нас в шуме никто не услышал. Но в глаза я ей так как раньше уже не смотрела.

Любое имя и любое прозвище несёт смысловое значение. Возможно, что в Банановой заключалось опробованное в будущем вегетарианство, нескладные отношения, неумение делать карьеру. А Лиса была хищницей. Её клиптомания, обретённая из-за маминой болезненной опеки, развили в ней в том числе сильный животный инстинкт. Он толкал её подсознательно на то, чтобы выживать и утверждаться в любых обстоятельствах. Ведь детство Лисы протекало словно бы в клетке, в рамках, в контроле и ограничениях, установленных не очень ласковой одинокой женщиной.

Как сложилась судьба Лизы, к сожалению, не знаю. Вспоминая себя ту, восемнадцатилетнюю девочку, я не удивляюсь её жестокости, категоричности, в ней говорила детская обида и первое сильное разочарование в близком человеке, который, оказывается, может совершать по отношению к тебе дурные поступки. Сильнее всего ту девочку потрясло поведение Тани и Киры, особенно почему-то Киры. Ведь она не была под влиянием коварной Лисы, она с ней мало общалась, пересекаясь в основном только на занятиях. За что же она её так жалела и прощала? Так я узнала о милосердии. Это понятие долго входило в мою душу. Я давным-давно простила Лису, а себя... Кстати, с Кирой мы друзья до сих пор, спустя уже скоро как полвека.