Три сосны и два барана

1

Переехав в мегаполис из маленького северного городка, я долго не могла привыкнуть к тому, что смородину тут специально сажают на дачах, а чернику, бруснику и грибы надо покупать в магазине. Зачем? В лесу же все есть!..

Однажды я уговорила ребят с работы взять меня с собой в лес. Поехали на север от города на машине. Делали остановки, бродили, искали, потеряли полдня и нашли: растоптанный подберезовик (одна штука), целенькую бледную поганку и дохлого крота. Чем богаты, как говорится. И отправились восвояси с пустыми корзинками. Все места вдоль дороги были словно газонокосилкой выбриты, чище чем в парке.

А в Дутове, куда я в детстве каждый август ездила с родителями, грибов было – море! Моховики и маслята за приличные грибы не держали. Их, бывало, и вовсе не брали, если белых и подберезовиков много попадалось. Никто не возвращался домой из леса с одним ведром: два в руках и еще ведро за спиной, в рюкзаке. И ягоды, само собой, сколько терпения хватит, столько и наберешь.

Северные леса богаты и щедры, только ходить по ним надо уметь…

… Тот август выдался на удивление сухим и теплым, дожди были получасовыми, а не затяжными и нудными, как это обычно бывает в конце лета. Днем я помогала родителям и старикам: мыла посуду и полы, чистила картошку, перебирала ягоды, еще что-то делала, не помню уже что. А вечером, когда ночь накрывала село черным звездным одеялом и начинали стрекотать сверчки и звенеть разноголосицей комары, мы с соседскими детьми, обмазавшись одеколоном «Гвоздика», собирались у чьего-нибудь дома, рассаживались кто где и болтали, бесились, валяли дурака.

Иногда кому-то из нас удавалось утащить из дома немного свежего картофеля и буханку белого душистого хлеба – ее руками сожмешь, потом отпустишь, а она расправляется! И шли на высокий берег реки, разводили костер, пекли в нем картошку и совали в огонь кусочки хлеба, насаженные на веточки.

Боже мой, какая же вкусная северная картошка! Дымящаяся на неровном разломе горячим паром, рассыпчатая, похрустывающая солоноватой золой на зубах. И лучше пирожных были чуть подгоревшие кусочки хлеба, с дырочкой посередине, от ветки.

Пальцы и рот у тебя черные от горелой картофельной шкурки, а зубы блестят в свете костра белым. И, зажав между зубами горячий кусочек, жадно втягиваешь в себя через него холодный влажный воздух, чтобы остудить вкусное, не обжечь язык…

И хихиканье, переглядывания, шуточки. А иногда и страшные рассказы. Например, как в июне утопленника доставали из Курьи. Или как сосед у кого-то с перепоя повесился. Или как чей-то старший брат из Афгана вернулся и что и как оно там было, и еще всякое совсем не детское. Таких разговоров среди городских детей я не слышала, потому сидела с деревенскими допоздна, навострив уши и обмирая от страха, пока матери не разгоняли нас по домам…

2

- Арина, завтра подъем в четыре утра. Быстро поедим и в пять выходим, дедушка нас поведет за грибами. Поняла?
- Угу!
- Не «угу», а чтобы ровно в восемь дома была, поняла? Спать ляжем в девять.
- Угу! – я торопливо запихивала в правый карман пряники. Попробую пряники поджарить на костре, думала я. Сладкое всегда вкусно. А как их на ветку насадить – на месте придумаю.
- Если придешь поздно, то останешься без ужина. И ровно в четыре все равно подниму! – строго сказал папа.
- Угу… - еще почти целый стакан семечек в левый карман влез.
- А будешь утром ныть – в лоб дам! Поняла?
- Да поняла, поняла! – крикнула я на бегу, спрыгивая с крыльца.

Хлопнула за мной дверь, и я помчалась к дому Наташки Терентьевой, откуда уже доносились взрывы хохота и девчоночьи взвизги.

Деревенские мальчишки ухаживали за понравившимися девчонками, несильно толкаясь и стараясь ущипнуть или защекотать. Странные манеры, конечно, но ко мне никто с этаким не лез, и я смотрела на их игры, посмеиваясь, но не участвуя. Все равно весело было.

Пряники мы съели просто так. К реке решили не ходить, и костер не разводили в тот день.

Сидя у дома на сложенных штабелем досках, отмахиваясь веткой от комаров, я попыталась рассказать городскую страшилку про «Черную руку», но выслушав меня с сомнением, пацаны стали спрашивать: а кому эту руку отрезали-то? Чем отрезали – топором или пилой? За что такое с человеком сделали?.. Я объяснила, мол, это просто страшная сказка про «ничью» руку, которая сама по себе летает и в форточки залезает. Помолчав, пацаны стали говорить совсем о другом. И я поняла, что они деликатно пропустили мое выступление мимо ушей. Что с городской взять?..

Зато я узнала от них куда делся наш цепной пес Вальтман. Оказалось, что эта зима была очень холодная, две ночи до минус пятидесяти двух градусов мороз был, и из леса пришли волки. Они забрались в наш огород и загрызли Вальтмана. Попытались утащить его в лес, но, поскольку пес был на цепи, они отгрызли ему голову. Голова с цепью остались в огороде, а остальное они как-то утащили все-таки. Еще кто-то рассказал, что в одну из тех ночей медведь приходил, побродил возле бани, жиденько нагадил и ушел ни с чем. Рассказчику не поверили – зимой медведи спят. Хотя, если это был «шатун»… Начали спорить: сколько без еды может продержаться медведь-шатун, да почему он в совхозный коровник не полез, и всякое такое. Я мусолила пряник и слушала, слушала…

Разумеется, вернулась домой почти в два часа ночи, и, не успев коснуться головой подушки, заснула.

Ровно в четыре утра отец сдернул с меня одеяло и приказал подниматься. Госссподи…

Я открывала тяжелые горячие веки, а они закрывались сами. Хоть руками их растягивай. Глаза жгло, будто песку в них насыпали, голова гудела, как от угара в бане, и звуки плыли мимо моего сознания.

- А ну, вставай быстро! – рявкнул папин голос над ухом.
- Да встаю, встаю…

Я закрыла глаза всего на секундочку, и тут же меня рывком поставили на пол и отправили шлепком под зад к умывальнику.

Из кухни пахло вареной курицей, оладьями, яичницей и зеленым луком. Меня затошнило. Спросонья есть не хотелось совершенно, а хотелось очутиться где-нибудь в темноте и тишине, и чтобы от меня отстали все. Хоть на полчасика!
Еле шевеля руками, я натянула на себя кофту, штаны, носки, и, зевая с прискуливанием на каждом шагу, поплелась в кухню. Села за стол, перекосившись и прислонясь головой к стене, и закрыла зудящие глаза.

- Ешь! – папа сунул мне в одну руку вилку, а во вторую дал кусок хлеба. – Вот чай еще.

Я стала вяло жевать. Кое-как затолкав в себя яичницу, я запила ее чаем и замерла.

- Арина, открой глаза!
- А? – встрепенулась я.
- Собирайся, чего сидишь? Ножик, антикомарин, ведерко, не сиди давай, - тормошил меня папа.
- Ваня, может лучше Арина останется? Спит ведь, - тихо сказала бабушка, но папа отрезал: «Нет! Я ее вчера предупредил!»
- Ни далёкэ, шешть килОметра, рукай подать, - дедушка Сагидулла плохо говорил по-русски.

Шесть километров (а то и восемь, дед определял «на глаз») - это в одну сторону. А еще по лесу целый день, и обратно с полными ведрами.
Боже, как хочется спать…

… Тяжелые резиновые сапоги хрустят песком, присыпанным речными камешками. Солнце встало над невысокими сосенками, пробившимися вдоль укатанной леспромхозными грузовиками грунтовки. Нежный рассветный сумрак северного утра налился теплом и светом.

Нестерпимая вонь от жирного антикомарина, которым обмазано мое лицо и руки. Нытье комаров. Тихие разговоры отца с дедом – о чем говорят, не разобрать. Я плетусь последней, впереди мать, отец и дед.

Шаг, второй. Делая один шаг с открытыми глазами, на втором шаге я закрываю горящие, как от красного перца, веки. Шаг и я смотрю перед собой, а еще шаг вслепую… Шаг с открытыми глазами, два – с закрытыми. Шаг со слезящимися открытыми глазами и три шага в блаженной темноте. Шорох ветерка в ветках сосен, далекое тоскливое кукование кукушки. Дробь дятла еще дальше… Шаг и три шага не глядя. Шаг…

БАЦ!!!

- Айййй!..
- Щиво? – вскрик деда.
- Аххха-ааа-ха-ха-ха! – заливистый смех отца.
- Арина! – испуганный голос мамы.

Я умудрилась заснуть на ходу. Машинально переставляя ноги, убаюканная мерной ходьбой и голосами леса, я закрыла глаза – на секундочку, на три шага всего! – и в полусне, сойдя с дороги, на всем ходу врезалась лбом в ствол сосны, прямо в торчащий из него толстый сучок от обломанной ветки.

От боли у меня слезы брызнули из глаз. И сон как снегом с лица стерло… И обида же! Папа хохотал надо мной! А мне ведь больно!..

Когда мы вернулись домой с ведрами, полными грибов, бабушка посмотрела на мое лицо, всплеснула руками и (первый и последний раз на моей памяти) гневно закричала на отца:

- Ты что ж наделал, ирод?! Как рука поднялась?! Я вот скалку сейчас возьму да тебе по лбу!

Отец посмотрел на нее удивленно. Бабушка кипела гневом, уперев руки в бока. У нее тряслись губы, щеки и даже седая голова.

Отец посмотрел на меня и - «ха-ха-ха…»

- Она сама! – прижал руку к сердцу, - Мама, она – сама!

Бабушка растерялась.

- Чего – сама?..
- Расскажи бабушке, - попросил отец.
- Баб, я заснула на ходу и в сосну врезалась, - сказала я со стыдом.
- Как это?
- Ну, я спать хотела, и шла так… Один шаг с открытыми глазами, а два-три с закрытыми. И заснула.
- Да как это можно-то?..
- Не знаю, - устало ответила я и попросила: - Можно я пойду посплю?
- Нет, надо грибы чистить, - возразил отец.
- Ваня, да хватит, - сказала мама, - Начнет грибы чистить и порежется еще.
- Ладно, иди. Но запомни – уговор дороже денег, поняла?
- Да, - коротко ответила я и пошла в спальню.

Как разделась и легла – не помню. Наверно, опять уснула на ходу…

3

Синяк прошел за неделю. Корка на лбу от запекшейся крови поверх ссадины пропала раньше. Не очень-то сильно я и стукнулась.

Две недели отец помогал деду выкапывать картошку. Потом они рубили и складывали дрова на зиму. Потом дед зарезал двух овец и солил мясо, чтобы дать нам с собой. Потом мы все ходили в общественную баню - отец с дедом в один день, а мы с мамой и бабушкой в следующий. Потом собирали вещи, чтобы ехать домой. И оставался у нас один свободный день.

Все дела были переделаны и папе стало скучно. Мама занялась починкой и штопкой вещей. Дед отлеживался после огорода, его мучила грыжа. Мне тоже было скучно: послезавтра уедем в Ухту и начнется школа. Все учебники я перечитаю за неделю, и будет скучища. Начало учебного года всегда такое, тоскливое. Осень в Ухте муторная, серая…

- Пойдем завтра в лес? – спросил меня папа. – На пару часиков. Маслят на жареху наберем.
- Ну, пойдем, - равнодушно согласилась я. Делать все равно было нечего. - Только не с самого утра, ладно?
- Ладно. Как проснешься, погуляем напоследок.

… Двадцать восьмое августа. Лето ушло. Редкие среди елей и сосен березки мотают в холодных руках ветра полуосыпавшимися желтыми косичками. Листья падают, взлетают, падают. Изредка принимается накрапывать злой косой дождик. Зябко. Летят над головой низкие тучи цвета дедовых портянок. И тихо – птиц не слышно.
Скоро зима. Она дышит холодом еще очень издалека, но уже ощутимо: ждите. Ждем. Через месяц выпадет первый снежок…

…Песок под сапогами уже не шуршит, а поддается тяжело, вязко, по-осеннему. Сырость, холод, даже руки подмерзают, и я прячу их в карманы куртки. Папа несет маленькое ведерко. На спине у него почти пустой брезентовый рюкзак с бутербродами, термосом и парой пустых литровых баночек для ягод.
Мы свернули с грунтовки вправо, на белый мох. Шли недолго, полчаса всего.

- Вот здесь садись и ягоды собирай, я похожу пока, - сказал папа.

Я в лесу теряю ориентировку почти сразу. Поэтому, чтобы не пропасть, или иду след в след за кем-то, давя грибы и ягоды, не выпуская из виду спину впереди идущего, или остаюсь там, где меня оставили, и жду.

Папа нашел большой пригорочек, обсыпанный кустиками голубики, усадил меня на его вершину и сказал: «собирай ягоды и жди!».

Я села, поставила пустую баночку рядом и стала собирать ягоды. В горсть и – в рот. Не отрывая попы от кочки, медленно поворачиваясь по часовой стрелке, я объела все кустики с ягодами и крикнула в лес:

- Папа!
- Ау!
- Я – все!

Папа пришел через пару минут, отвел меня на другое место, посадил на новую кочку и я, опять наевшись, позвала его:

- Пап!
- Я маслят уже набрал, а ты что – все съела, что ли?
- Да.
- Ну хоть немного ягод набери.
- Я есть хочу.
- Ладно, давай ближе к дороге отойдем и – привал. Чаю попьем.

Мы брели по лесу, обходя болотце, около часа. Холодный ветер лизал и наждачно скреб лица. Было грустно и странно – кроме шорохов веток не было слышно ничего. Как на кладбище. Наконец, папа сказал «здесь», и мы достали из рюкзака бутерброды и термос.

- Пап, я замерзла, пойдем домой?
- Ну, пойдем, - согласился папа.

 Редкие капли дождя сгустились, вытянулись в стылом воздухе серой прозрачной сетью. Мы пошли в сторону дороги. Шли, шли, шли… Дороги не было.

Шли, шли, шли. Дождь пошел всерьез, мы промокли. Меня стало потряхивать.

- Пап, ты заблудился что ли? – осторожно спросила я.
- … Сейчас, подожди, здесь где-то… - отозвался он, не оборачиваясь.
Мы шли, шли…
 
И поняли, что заблудились.

- ЭЭЭЭЭййй!! – вдруг громко закричал отец.
Я остановилась. Нам ответила тишина. Страшная, безучастная.
- Э-Э-Э-Эй!

Тишина.

- … Пап… Ты совсем не помнишь куда идти?..

Он молчал и осматривался с серьезным лицом. Мне стало не по себе.

Мы шли еще почти час. Перелезали через поваленные тонкие и толстые стволы. Дождь перестал, но холод лез ледяными пальцами под куртку, и я стала хлюпать носом. Сапоги сделались неподъемными, мне приходилось прикладывать усилия, чтобы поднимать колени и переставлять гудящие от усталости ноги. Я хотела домой.

Низкие облака, равнодушно ползущие над нашими головами, притащили с собой начало сумерек. Папа посмотрел на часы. Посмотрел на меня. Я молчала и ждала, что он скажет. Лицо его было хмурым.

- Давай отдохнем, допьем чай и еще покричим.

Так. Значит, покричим… Плохо дело.

Мы сели на сосновую гнилую валь, мягко поддавшуюся под нашим весом, но не сломавшуюся, достали термос и допили еле теплый чай, передавая термос друг другу после каждого глотка. Поделили последний бутерброд на двоих. Помолчали.

- Э-Э-Э-Ээээй! – крикнул папа в лес.

Тишина.

- Пап, а нас ведь будут искать?
- Будут конечно.
- А когда начнут?
- Не знаю…

Мы посидели еще молча. У меня мерзли уже не только руки, но и ноги.

- Пап, пойдем. Ноги замерзли совсем.
- … А ты не помнишь, когда мы зашли в лес, где было солнце? За спиной или с какого-то боку?
- Нет. Солнца не было, тучи были…
- ЭЭЭЭЭЭЙЙййй! – после папиного крика не было эха, вымокший лес съел звуки.
- Аууууу!!! – заголосила я.
 
Наступили настоящие сумерки. Еще полчаса – и ночь.

- Пап…

- Э! – сказало вдруг страшно из куста, не очень далеко от нас. Каким-то странным голосом, будто нерусским.

Папа напрягся, встал, быстро достал из бокового кармашка рюкзака нож и уставился на те кусты.

Лицо его стало серым.

Я обмерла. Потом достала из кармана перочинный ножичек, который брала с собой, чтобы подрезать грибы, открыла его, подошла к папе и сунула ему этот ножичек во вторую руку.

Куст шевельнулся. Кто-то там был…

- Встань за мной и не отходи, - еле слышно сказал отец, кивнув головой себе за левое плечо.

Я встала сзади и немного слева от него. 

- Пап, там кабан? – шепотом спросила я.

Папа молчал, всматриваясь в пошевеливающийся куст.

- Пап?
- Нет… Хуже.
- Медведь?
- Тихо, - страшным шепотом сквозь зубы шикнул папа мне, и громко тому, который был в кустах: - - А ну пшел отсюда!

Его лицо стало совсем страшным. Я такое видела только один раз, когда он защищал меня от одного хулигана в школе (это другая история).

Меня продернуло животным ужасом…

Папа стискивал побелевшими пальцами кухонный ножик в одной руке и перочинный ножичек в другой, и весь был как перетянутая струна – тронь и лопнет.

- Бэ! – презрительно сказало нечеловеческим басом из кустов и я, не выдержав, завизжала, а папа присел от неожиданности, выставив перед собой руки.

Из куста вылез баран.

- Цыган! – вскрикнула я, подавившись визгом.

Это был он. Черный, с обсыпанной сединой мордой, наш старенький Цыган, которому бабушка разрешала гулять на вольном выпасе и называла его на казацко-воронежский манер: «ЦЫ-хан». Я сейчас назвала его по-городскому: «ЦыгАн», но он все равно понял, что это свои, и подошел к нам.

У папы глаза были больше тарелок. Он совершенно не понимал – откуда посреди леса взялся наш домашний баран. Мистика какая-то.

- Бэээээ! – обиженно заблеял Цыган, обнюхав мою руку и не найдя в ней привычной корки хлеба.
- ММММуууууу… - отозвалась недалеко от нас Фомка, наша корова.
- Это мы около дома блуждали, что ли? – сконфуженно спросил меня папа и посмотрел на барана.
- Бэ! – сказал Цыган и пошел прочь.

Мы – за ним.

4

- Мама, вы же слышали, что мы кричим, почему отцу не сказали, чтобы пошел за нами? – спросил папа бабушку.
- Так мы думали, что вы балуетесь… - с растерянной улыбкой ответила бабушка, - как можно за сараем в трех соснах заблудиться?

Папа промолчал, наворачивая горячие щи и глядя строго в тарелку. Уши у него были малиново-прозрачные…

- Пап, а ты думал – кто там, в кустах? Кто хуже кабана, медведь что ли?
- Человек, - ответил папа нехотя.
- …?
- Я подумал, что это беглый зэк. Уголовник. Медведя шумом можно спугнуть, а этих… С июня по сентябрь снега нет в лесу, они летом бегут. В Коми АССР много зон...

Я вспомнила лицо папы в тот момент и промолчала. Такой расклад мне и в голову не пришел. И я поняла, что папа готов был в ту минуту убить или умереть. Или умереть, но сначала убить кого-то, чтобы спасти меня.

Мы сидели с ним на крыльце. Папа курил, глядя перед собой, а я - так.

- А нас баран спас, - сказала я с фальшивым весельем, чтобы немного разрядиться. Мне сейчас было даже страшнее, чем в лесу.

Папа боялся не дикого зверя, а человека.

- Один баран другого спас… Я, как баран, в лес с ребенком пошел, - опустив голову, тихо сказал отец, - Знал, что не умею по лесу ходить, и все равно пошел, дурак… В следующий раз - только вместе с дедом. И с подружками в лес без взрослых не ходи, поняла?

- Да уж…


2025