Нар Дос - Смерть - перевод с армянского -3

Нар Дос - Смерть - перевод с армянского языка -3


         Суматоха на станции привела его в чувство, и он медленно направился к выходу.
Съев в зале бутерброд с икрой и изрядно сырой бифштекс, а также выпив несколько кружек пива, Шахян, вернувшись в вагон, увидел, что вагон почти полон новых пассажиров. Несколько новых пассажиров заняли места напротив него, и даже два горийца с хурджинами и прочими узелками величественно расположились на его месте. Он собрался было перешагнуть через корзины, чтобы занять свое место под окном, когда внезапно услышал голос Марутяна.
— Парон Шахян, милости просим сюда, идите сюда.
Шахян посмотрел в ту сторону, откуда доносился голос, и увидел Марутяна, который расположился со своей семьей на двух других скамейках в другом конце вагона.
«К нам, сюда, они заняли Ваше место, идите к нам», — кричал Марутян.
- Спасибо. Для меня еще есть место, — с улыбкой ответил Шахян.
И тут он увидел трех женщин и ребенка, которые с интересом смотрели на него, словно заняв выжидательную позицию.
- Ну, Вы же не собираетесь сидеть там один? Давайте поговорим ещё. Здесь много места, не волнуйтесь. Давайте, же…
Шахян хотел взять подушку, сам не зная почему, но оставил ее и пошел к Марутянам. Марутян тут же представил его членам своей семьи и усадил рядом с собой. Эта семья состояла из четырех человек. Жену Марутяна звали Текла, дочь — Ева, племянницу — Ашхен, а сына, четырех-пяти лет — Сурен.
Избегая общества вообще, Шахян всегда избегал общества женщин в особенности. Он знал, что нужен особый талант, чтобы занять женщин, а у него такого таланта не было. Когда он был рядом с женщинами, он смущался, краснел и не знал, куда девать руки. Это его очень мучило, потому как, он был крайне эгоистичен и мнителен.
Теперь, сидя около него и с интересом наблюдали за ним, пожилая женщина и две зрелые молодые дамы, которых он видел впервые и не знал, какой душой, каким умом, каким характером они обладают. Их присутствие, могло быть ещё тяжелее для него, если бы присутствие Марутяна постепенно не вселило бы в него уверенность. А Марутян в данном случае представился в таком свете, будто он давно знает этого человека.
Оказалось, что Текла и Ева не менее любопытны и разговорчивы, чем Марутян. Марутян с одной стороны, Текла с другой, а Ева с третьей задавали столько вопросов, что он не знал, с кем разговаривать, на чей вопрос отвечать. «Откуда взялись эти болтуны?» — подумал он с улыбкой и с удивлением почувствовал, что если он будет сидеть так целыми днями, разговаривая с ними, то никогда не заскучает. Между тем, полчаса назад ему было невыносимо скучно от болтливости Марутяна.
Сразу было видно, что семья Марутян была из интеллигентных. Казалось, они не упускали ни одного житейского вопроса, который затрагивался в прессе и обществе. В то время темой их разговоров и были эти житейские вопросы. Шахян был удивлен, увидев, что Марутян, его жена и его дочь порой высказывали совершенно разные, часто противоположные мнения по одному и тому же вопросу, и довольно горячо спорили друг с другом, особенно отец и дочь. Когда им не удавалось убедить друг друга, они обращались к Шахяну как к авторитетному человеку, мнение которого должно было иметь решающее значение. Шахян прекрасно осознавал, что его интеллект не был выше их, а его информированность, по сравнению с той, что была у них, была поверхностной, поэтому в таких случаях ему было глубоко неуютно из того, что они придавали ему такое большое значение. В то же время он боялся, что может вдруг высказать столь нелепое мнение о предмете разговора, с которым он был знаком поверхностно, что немедленно вызовет разочарование своих новых знакомых. Поэтому, он вел себя крайне настороженно и делал все возможное, чтобы с честью выйти из ситуации, при том, что его ответы зачастую были отрывочными и неопределенными.
Больше всего Шахяну понравились аргументы Евы. Ева говорила смело и решительно. Она могла внезапно останавливаться посреди предложения, пристально смотреть в лицо собеседника, словно подыскивая слова, чтобы лучше выразить свою мысль, и продолжала с той же смелостью и быстротой. Она сразу же отвечала на заданные ей вопросы, часто оставляя задающего их на полуслове. Часто, вместо того чтобы отвечать, она сама задавала вопросы. И при всем том она делала такие беспокойные движения руками, глазами и бровями, что Шахяну казалось, что она говорит не только языком, но и руками и всеми чертами лица.
Ева сидела напротив Шахяна, рядом с матерью. Она сняла с головы маленькую легкую шаль из крашеной в синий цвет хлопковой ткани и положила ее на колени. Ее блестящие волосы были заплетены в толстый пучок, с белой полосой, отведенной ото лба. У нее была привычка быстро поправлять волосы обеими руками и заправлять их за уши. Когда она улыбалась, ее глаза принимали ироническое, острое выражение, и удивительно, что ее столь подвижные черты лица вдруг замирали, замирали, и ее и без того большие глаза, которые становились удивительно большими и глубокими.
Время пролетало незаметно. Скука Шахяна исчезла. Разговор продолжался бесконечно. Кроме Сурена, уснувшего, положив голову на колени отца, в разговоре не участвовала ещё одна- дочь брата Марутяна - Ашхен.

Она сидела на краю скамейки, около лампы, бледная и хрупкая, и, казалось, пыталась сделать так, чтобы ее присутствие оставалось незамеченным. Шахян иногда с интересом поглядывал на Ашхен, и его удивляло чрезвычайно неподвижное, окаменевшее выражение на её длинном, худом лице этой девушки. Однако Ашхен не была некрасивой. Скорее её можно было бы даже считать красивой, если бы она не была такой худой. Ева частенько задавала ей разные вопросы, на которые она отвечала коротко, резко, не переставая смотреть в окно, где в неразборчивой темноте летели в противоположную сторону искры паровой машины. Лишь иногда она отводила свои умные глаза от окна и смотрела на Шахяна спокойным, равнодушным взглядом, будто пространство, в котором она находилась, было пустым пространством, а сама она смотрела в это пустое пространство где не замечала Шахяна. Только с таким восприятием Шахян мог прямо смотреть ей в лицо и никак не мог понять, какое впечатление производила на него эта девушка. Он только осознавал, что, если Ашхен заговорит с ним, он не сможет говорить с ней так же свободно, как он говорил с Марутяном, его женой и дочерью. В умных глазах и грудном голосе Ашхен было что-то сдерживающее и гнетущее.
Поздно ночью поезд прибыл на станцию «Тифлис», Марутяны, взяв свои вещи, поспешили выйти из вагона. Шахян взял подушку и чемодан и последовал за ними.
— Ну, пойдем скорее, чтобы занять экипаж, — сказал Марутян, взяв маленького Сурена за руку, и, проталкиваясь сквозь толпу на станции, пошел вперед.
— Идите сюда, не теряйтесь... Сюда, сюда... Текла, Ашхен, Ева... сюда... Что случилось с пароном Шахяном...? А, Вы идете?

Снаружи, на привокзальной площади, люди и экипажи разъезжались. Со всех сторон раздавались оклики по вызову экипажей. Извозчики ругались. Моросил мелкий дождь. Погода была сырой и холодной. Марутян и вся его семья бросились в первый попавшийся экипаж. Шахян нашел себе тоже экипаж и, положив туда чемодан и подушку, поспешно подошел к экипажу Марутянов, в котором они собирались разместиться.
— Парон Марутян, вас много,  будет трудно разместиться. Было бы разумно, если бы двое из вас перешли бы ко мне?
«Да, если Вы окажете нам такую услугу», — сказал Марутян. «Я поеду с пароном Шахяном», — крикнула Ева и тут же выскочила из своей кареты.
«Кто еще поедет с нами?» — спросил Шахян.
«Сурен, Сурен, иди сюда», — позвала Ева. Шахян поднял Сурена на руки и, кряхтя под его тяжестью, понес его в свою карету.
Шахян и Ева сели и посадили Сурена между собой.
Кареты двинулись вперед.
Некоторое время Шахян и Ева молчали. Ева была занята тем, что укутывала своего младшего брата в шаль, совершая характерные для нее быстрые движения. Шахян думал, что говорить, чтобы не ехать молча. Это был первый раз, когда он сидел наедине с молодой девушкой в присутствии маленького ребенка. Хотел поговорить с ребенком, но, он не знал, как разговаривать с ребенком. Хотя у него на языке уже был готовый материал для разговора о погоде, потому что он где-то читал, что невежественные люди, которым не о чем поговорить, всегда начинают говорить о погоде, по этой причине, он подумал, что лучше промолчать, чем показать своё невежество, начав разговор о погоде.
Но Ева либо не читала того, что он читал о невежественных людях, которые не могли найти себе темы для разговора, либо она совсем не боялась, что ее сочтут одной из этих невежественных людей, если она заведет разговор о погоде.
«Какая плохая погода? Боже мой" — сказала она, поджав ноги и крепко обняв брата одной рукой.
— Мокро, холодно, туманно... Хорошо, что Вы взяли зимнее пальто.
«У меня простуда», — сказал Шахян и тут же задался вопросом, подобает ли то мужчине то, что он сказал?
"А знаете, есть люди, — продолжала Ева, — которые любят такую погоду".
- Например, Ашхен, моя двоюродная сестра. Она любит такую погоду. Скажем так, даже не такую погоду. Погода сейчас просто никчемная и отвратительная. То есть,- ужасную погоду. Вы знаете, что такое ужасная погода? Это когда смешиваются черные тучи с пылью, когда свирепая буря гнет верхушки деревьев, когда небо вспыхивает, кричит и трещит...
- Ну, что же может нравиться в такой погодке Вашей кузине?
— Вот, давайте я Вам расскажу. Однажды, в мае прошлого года, ночью, вдруг пошел дождь, просто ливень. Небо жутко сверкало и гремело так, что окна звенели. Чтобы Вы знали, как я боюсь грома на небе, особенно ночью, когда вокруг тебя все звуки затихают. Мне кажется, что молния ударит где-то и — прямо в наш дом. Мы все уже спали. Я только что легла спать, а в своей комнате, которая рядом с моей, не спала только Ашхен. Она всегда ложится спать последней. Я выключила свет.
Моя комната была настолько освещена вспышками, что мне казалось, что даже под одеялом, с закрытыми глазами, я вижу этот ужасный электрический свет. Все мое тело дрожало. Наконец, когда я поняла, что больше не могу, я встала и пошла к Ашхен, чтобы не оставаться одной. Представьте себе. Она открыла окно, встала перед ней и смотрела на небо.
В тот момент, когда я вошла в её комнату, яркая вспышка молнии проскользнула по темному небу, словно змея, а через несколько секунд небо взорвалось так сильно, что я в ужасе закричала и упала на пол. Ашхен подняла меня, закрыла окно, и я увидела, как она смеется. Ярость охватила меня. «Я, — сказала я, — чуть не умерла здесь от страха, а ты смеешься?"
- И как ты можешь не ужасаться этим вспышкам, этим ужасным звукам?
— «Ужас?» — удивилась она. -  «Наоборот. Я очень люблю это неистовство стихии, потому что ничто не дает мне столь ясного и ощутимого представления о высшей, идеальной силе, как когда темное небо вдруг вспыхивает и сверкает. Мне кажется, — прибавила она, — что все это должно быть еще чудеснее на море, во время шторма, когда ты прорываешься сквозь неведомую бездну на корабле».
Вот почему Ашхен любит такую ужасную погоду, о которой я упомянула.
Шахян невольно задумался.
«Эта молодая леди живет с вами?» — спросил он.
— Да, Ашхен живет с нами. Она круглая сирота... Сурен, тебе холодно?
«Нет», — ответил Сурен и крепко прижался к сестре.
— Скоро будем дома, не спи. На какой улице вы живете, парон Шахян?
Шахян назвал улицу.
«Ого!» — воскликнула Ева, — «так Вы сойдёте по дороге».
- Нет. Как это возможно, ориорд? Я провожу вас до вашего дома, а затем вернусь.
- Вам это будет удобно?
— Какие проблемы?
- Тогда я буду Вам благодарна. Эх, какой влажный воздух. Сурен, ты же не спишь?
«Нет», — ответил Сурен из-под шали.
— У Вас есть брат, парон Шахян?
— У меня было три брата. Они умерли. Все трое в один месяц.
«За месяц... все три», — в ужасе воскликнула Ева.
- Как это возможно? Вы, наверное, шутите, а?
- Какие могут быть шутки об этом?
- Все трое за один месяц, Боже мой... Это же ужасно. С ума сойти... От чего же они умерли?
— От дифтерии.
«Ох, эта дифтерия, эта дифтерия», — прошептала Ева, еще крепче прижимая к себе младшего брата.
- Они, наверное, были маленькие, да?
— Самому младшему было три года, самому старшему — десять лет.
- О, бедные, бедные дети... Вы их любили?
— Как брат, конечно, я их любил.
- А у Вас есть сестра?
- У меня была сестра, но она тоже умерла.
- Тоже?... О Боже... Вы говорите ужасные вещи... Я могу себе представить, как Вы, должно быть, несчастны?
— Конечно, это большое несчастье, когда человек лишается трех...
"От чего же, она умерла?» — спросила Ева, не дав закончить предложение Шахяну.
— От пневмонии.
- О-о-о, лучше бы я ничего не спрашивала. Что Вы со мной сделали? Вы окончательно испортили мне настроение. А она, Ваша сестра, наверное, старше была, да?
— Семнадцать лет.
- Семнадцать?... в мои годы... Нет, нет, я ничего не хочу, ничего не говорите... И разве Вы не любили её больше, чем... Вы же любили свою сестру больше, не так ли?
- Я её очень любил.
— И она Вас, конечно... Знаете, парон Шахян, как я боюсь умереть?... Нет, нет, я не хочу об этом думать. Давайте поговорим о чем-нибудь другом, о чем-нибудь другом, совсем о другом... Так Вы один остались?
«О моей смерти?» — спросил Шахян и усмехнулся.
«Уф», — простонала Ева, оскорбленная.
- Какой плохой человек Вы, однако! Зачем Вы меня оскорбляете?

Шахян с неким внутренним удовлетворением почувствовал, что она искренне оскорблена.
«Я пошутил, ориорд», — сказал он, продолжая усмехаться.
-Это плохая шутка. Мне не нравятся такие шутки.
- А что с того, даже если я умру?  Ева посмотрела на него очень серьезно.
— Парон Шахян, если Вы продолжите, я немедленно сойду с братом и сяду в нашу карету. Поверьте, я говорю серьезно.
Шахяну пришлось извиниться. Искренность Евы начала привлекать его всё больше. Ему казалось, что за это короткое время, благодаря этому разговору, он уже знал эту девушку, знал ее сердце, душу, чувства и характер, словно она была его подругой детства, той, с которой он играл каждый день и которую готов был лелеять с любовью.
«Я видела смерть только один раз в своей жизни», — сказала Ева.
- Но этого одного раза было достаточно, чтобы я почувствовала весь ужас и горе, которые приносит смерть. Умирающей была моей подругой. Она была очень хорошей девушкой. Я не думаю, что моя собственная сестра была так же дорога мне, как я любила ее. Она также во мне души не чаяла. Видеть друг друга каждый раз стало для нас абсолютной потребностью. Представьте себе, когда она болела, я не оставляла ее даже ночью. И она всегда говорила, что если ей суждено будет освободиться от смерти, то только силой моей любви. Но моя любовь не смогла ее спасти. Когда она умерла, я заболела от горя. В день похорон мама чуть не заперла меня в доме. Но, конечно, я пошла. Гроб несли подруги — все девочки моего возраста. Мне тогда было тринадцать лет. Мне и сейчас кажется, что она в гробу, украшенная живыми цветами, голова склонена на левое плечо, челюсть завязана белым платком. Тогда я впервые увидела своими глазами и услышала своими ушами, как хоронят мертвеца. Боже мой, какой страшный крик, какая страшная пыль... Разве можно так безжалостно и равнодушно раздавить камнями и землей существо, которое некогда дышало, чувствовало, думало, как мы?... Люди мне в тот момент показались зверьми. Я упала в обморок, но не от горя, не от осознания того, что она никогда не сможет жить снова. Что, никогда, никогда не смогу более видеть свою любимую подругу, но — от страха, да, только от страха, от того страха, перед тем, что подобное некогда ожидает и меня... Нет, нет, я не хочу об этом думать. Это ужасно, ужасно... Знаете, о чем я думаю, парон Шахян, очень хорошо, что у нас, армянских женщин, нет обычая ходить на кладбище во время похорон. Нужны железные уши и нервы, чтобы выносить эти душераздирающие возгласы.

- А мне кажется, что это ущербная традиция. Вы, женщины, именно потому и слабы, трусливы и раздражительны, что не привыкаете к таким ужасам.

- Нет, нет, что Вы говорите? Вы хотите, чтобы мы были такими же жестокими, как вы? Вы с таким рвением нападаете на беззащитный труп и засыпаете его камнями и землей, что кажется, будто вы наполняете пустой колодец. И мысли не допускаете, что там лежит человек.

Шахян рассмеялся.
- Хорошо, но что Вы прикажете нам сделать с телом? Сжечь его, как?...

— Парон Шахян. Наконец-то это никуда не годится. Давайте оставим этот глупый разговор. Я не хочу. Неужели больше не о чем поговорить?... Сурен, Сурен милый, не спи. Ой, что же мне делать, ты простудишься. Сурен, милый, ой, мы уже почти дома... Вы знаете, парон Шахян, что у меня есть ещё брат?
— Да, Ваш отец рассказывал мне о нем.
— Как вы думаете, верна ли поговорка: «Сестра сказала, что у меня есть брат, брат сказал, что у меня нет сестры»?
-О чем Вы говорите?
— О, не думайте, что мой брат из тех братьев, которые говорят, что у него нет сестры. Совсем наоборот. Знаете, что он сделал, при нашей расставании? Он не хотел меня отпускать. И знаете, как он плакал?.. Почему вы, мужчины, плачете так редко? Но когда вы плачете, нужно иметь каменное сердце, чтобы выдержать это. Ваши слезы кажутся не жидкими, а неким твердым телом, как камень, который выходит кусками. Мне кажется, что слезы вообще не приносят вам облегчение, и поэтому вы плачете так редко, и вы бы никогда не плакали, если бы могли контролировать себя до конца, так же, как и мой брат не может контролировать себя. Он всегда пишет письма мне. Но даже при этом, я люблю его больше, чем он любит меня.
Шахян снова рассмеялся.
«Вы измеряете любовь по некой шкале?» — спросил он.
— Да. Хотя я хочу, чтобы масштаб моей любви всегда был больше, чем у того, кого я люблю.
- Тогда почему Вы негодуете на своего брата?
— Я жалуюсь, потому что он пишет письма очень редко. Всего три-четыре раза в месяц.
- И это слишком редко?
— А знаете, сколько раз я пишу ему, согласно моей шкале? — Почти каждый день!
— Каждый день... а материал?
— Материал... Разве весь мир не полон материалом? Но, к чему мне весь мир, моего внутреннего мира достаточно. Я чрезвычайно интересна и чрезвычайно впечатлительна. Это помогает мне всегда писать о чём-то новом моему брату. Ох, как бы мне хотелось узнать, что он там делает в эту самую минуту?

Ева, держа на одной руке своего младшего брата, нежно прижала свою голову к его голове и на короткое время впала в грустное состояние раздумий. Затем она внезапно оторвала свою голову от головы брата и посмотрела на Шахяна.

— Знаете, парон Шахян, что я иногда думаю? Это происходит в основном, когда я пишу ему, потому что, когда я пишу ему, я скучаю по нему больше всего. Что будет, думаю я, когда я оглянусь и увижу, что он стоит позади меня и улыбается мне... Эта мысль иногда так тяготит меня, что я даже боюсь оглянуться...

Экипажи скрипя, двигались вперед, мерцающий свет их фонарей освещал неровную мостовую, покрытую дождевой водой то с одной стороны до другой. Ева говорила без умолку, и Шахян был поражен легкостью, с которой она переходила от одной темы к другой.

"Сурен, Сурен, это уже наша улица... Вот и наш дом", — воскликнула Ева, радуясь, как ребенок.
— Парон Шахян, видите этот фонарь, эту дверь перед фонарем? Это наш дом... в окнах нет света... на верхнем этаже. Видите?

Экипажи остановились перед домом Марутянов, под уличным фонарем. Шахян вышел из кареты и первым спустил Сурена, затем, протянув руку Еве, помог ей выйти.

Марутяны пригласили его войти, но он отказался, сославшись на неудобное время.

«Хорошо, не забывайте нас, Вы уже знаете наш дом», — сказал Марутян, снова пожимая ему руку.
- Привет Вашему отцу. Благодарю Вас, что оказали нам такую добрую услугу.

«Это того не стоит! Это того не стоит!» — радостно воскликнул Шахян и вскочил в свою карету.

«Спасибо, парон Шахян», — крикнула Ева.
«Это того не стоит, это того не стоит», — повторил Шахян повелев извозчику направится к своёму дому.
Минут через десять Шахян уже был в своём доме. В холле, когда он собирался снять пальто, мать поспешно вышла ему навстречу. Тамар была женщиной, которая очень рано состарилась, с удивительно белым лицом, очень нежными, честными и мягкими чертами. Ее, казалось бы, усталые глаза выражали спокойную печаль даже в тот момент, когда после двух месяцев разлуки она снова увидела своего единственного ребенка.
«Левон, дорогой», — тихо сказала она и нежно обняла его за голову.
- Наконец-то ты приехал... Но в такую непогоду...

- Что же сделает мне непогода, мама, я же ехал в теплом поезде? Как папа, с ним все в порядке?
- Твой отец все тот же, что и был. Как ты? Дай ка, я хорошенько посмотрю на тебя, не обманываешь ли ты?
Шахян рассмеялся.
- А ты, мама... ты ведёшь себя так, будто не видела меня десять лет. Прошло всего два месяца с тех пор, как я уехал.
- О, Боже, мне и двух месяцев не мало. Скажи, с тобой все в порядке?
- Мне очень хорошо, мама, настолько хорошо, что никогда не было так.
- Просто позволь мне поцеловать тебя.
И мать прижалась своими мягкими, холодными, морщинистыми губами к улыбающейся щеке сына.
Шахян никогда не любил поцелуи матери, а мать всегда была очень щедра к нему в этом отношении. Ему также не нравилось все, что вообще было проявлением слабых, нежных женских чувств. Он не любил их, потому что во всем этом он видел только унижение своего мужского достоинства, достоинства, которое предписывает мужчине всегда оставаться выше женщины и вообще всего женского. Причиной этого, вероятно, было то, что Шахян не был мужественен и не имел мужественные достоинства, но он хотел быть мужчиной и иметь мужское начало. Поцелуи матери ставили его в положение ребенка, и это было то, что доставляло ему столько неприятностей.
Но на этот раз он не только не почувствовал себя неловко от поцелуя, но и сам поцеловал ее, как будто ничего подобного никогда не случалось. Почему? Кто знает, как и в какой степени новые, еще совсем свежие впечатления и новые, незнакомые, хотя еще не вполне сформировавшиеся чувства, рожденные этими впечатлениями, изменяют внутреннее «я» человека, по крайней мере, пока эти впечатления и чувства свежи...
Узнав, что отец еще не спит, Шахян направился прямо к нему. Когда мать и сын вошли в комнату Ага Карапета, последний, одетый в халат и турецкую феску на голове, сидел в своем обычном широком кресле и выжидающе смотрел на дверь. На коленях он положил Евангелие, переведенное Библейским обществом, а указательный палец левой руки положил между страницами, на которых остановился. Большой фонарь, подвешенный к потолку, с широким плоским абажуром обильно освещал его совершенно голый затылок, который блестел, как луковый лепесток.
Отец Шахяна был человеком лет шестидесяти, крупного телосложения. Тело его выглядело скорее опухшим, чем толстым. Длительные острые физические боли затянули, обездвижили мышцы его бритого лица. Он не научился терпению от непрерывного чтения Евангелия. Он жаловался на все, особенно на свою болезнь, которая его очень мучила. Между тем, он был очень добрым человеком, хотя и не лишенным способности накапливать капитал. После того как болезнь обострилась, он прекратил свою торговую деятельность и на аукционах приобрел в городе около двадцати различных зданий, что принесло ему хорошую прибыль. Несмотря на то, что болезнь его сильно беспокоила, он все же сам управлял имениями. Одним из его похвальных качеств было то, что он любил работать — качество, которого не хватало его сыну, выросшему в комфортной жизни и предоставленному самому себе.