Глава 11

Герр и фрау Эльснер начали испытывать беспокойство.
Прошло более пяти месяцев с того вечера, когда лейтенант Плетце ангажировал Тёклу на тур вальса, но ничего определённого не произошло. И это при том, что он усердно посещал дом, изобретал различные поводы для встреч с дамами Эльснер и, казалось, не скрывал своих чувств. Почему же, в таком случае, он до сих пор не высказался?
- Не может быть, чтоб он боялся отказа, - говорила простодушная фрау Эльснер своему мужу. – Мы выказываем ему всё возможное поощрение.
- Возможно, больше, чем было бы уместно, - возразил Эльснер с деланным спокойствием.
- Но не может же он отступить теперь! Или ему кажется, что мы не достаточно знатны? Ведь перед нашей фамилией нет приставки фон!
- Зато есть денежки в кошельке, - скромно заметил фабрикант. – И я надеюсь, что лейтенант достаточно благоразумен, чтоб должным образом ценить сей факт. Также не думаю, что он из числа тех гордецов, что видят позор в союзе с честными тружениками.
- Но чего же он, в таком случае, ждёт? Чтобы Тёкла сама призналась ему? Я уж боюсь, что она так и сделает в конце концов, если он продолжит тянуть. Да у неё всё на лице написано! И она так исхудала! Теперь никогда не попросит за обедом добавки, как бывало.
Фрау Эльснер глубоко и шумно вздохнула. Для неё количество потребляемой пищи служило мерилом глубины испытываемой эмоции.
- Я положительно не понимаю, что мне с ней делать. Полдня она сидит за фортепьяно и всё с этой «Любовью и жизнью женщины». Я обожаю музыку, правда, но больше не могу слышать Er, der Herrlichste von Allen. Никак её не убедить перейти к следующей песне, той, что после помолвки, знаешь –
Ich kann's nicht fassen, nicht glauben
Es hat ein Traum mich ber;ckt;
Wie h;tt' er doch unter allen
Mich Arme erh;ht und begl;ckt?
Не понимаю, не верю,
          Я вся - в объятиях сна:
Отверг он красавиц знатных.
За что он выбрал меня? (Перевод Т. Лопатиной)
Я уверена, что она запоёт её лишь после того, как он признается. А если не признается, то она никогда не споёт, и лишь будет чахнуть у меня на глазах, пока совсем не зачахнет.
И фрау Эльснер начала рыться в складках своего кашемирового платья в поисках носового платка.
Её муж нервно постукивал ножом для разрезания бумаги, с рукояткой из слоновой кости, о край стола.
- Ну, ну, Фрида – ты слишком близко принимаешь всё к сердцу. Я не заметил, чтобы Тёкла так исхудала, как ты говоришь. Не могу отрицать, что, по-видимому, её увлекла приятная внешность молодого человека, как и те знаки внимания, что он ей оказывает, но даже если это ни к чему не приведёт, я не могу поверить, чтоб моя дочь забылась до такой степени, чтобы открыто предаваться разочарованию. Самое главное – во всем соблюдать меру, надеюсь, что этот принцип мне удалось ей внушить. Да и нет повода отчаиваться, не этот – так другой. Она с лёгкостью найдёт другого жениха и, смею надеяться, более достойного, чем этот офицер, который, похоже, слишком много возомнил о себе.
Он говорил с видимым безразличием, поигрывая ножом для бумаги, но даже фрау Эльснер различила фальшивую нотку. Герр Эльснер, столь озабоченный тем, чтобы не уронить своего достоинства в глазах света, на деле преклонялся перед идолом Марса и был далеко не равнодушен к ухаживанию лейтенанта за его дочерью. Его отношение к военным сейчас походило на отношение лисицы к винограду, кислому, по её мнению, коль скоро он находился вне пределов её досягаемости. Хотя он никогда бы в том не признался, его восхищение военной униформой было не меньше, чем у его жены и дочери. Будучи богатым, он всё же не преклонялся фанатично перед золотым тельцом, и ничего он не желал так сильно, как того, чтобы его дочь вышла замуж за этого блестящего лейтенанта без гроша за душой. Он всю жизнь трудился ради приумножения благосостояния, а этот молодой человек ни дня не трудился, по крайней мере, в том смысле, который Эльснер вкладывал в понятие «труд». Но он не мог придумать лучшего употребления своим деньгам, чем сложить их к ногам своего предполагаемого зятя, чей личный престиж – олицетворяемый блеском нарядной кавалерийской униформы, с которой не сравниться было даже кителю пехоты – незамедлительно поднял бы семейство на более высокий уровень в общественной иерархии. И мысль о том, что его деньги, заработанные тяжким трудом, могут быть отвергнуты, казалась ему унизительной.
- Думаю, он считает этот брак мезальянсом, - смиренно сказала фрау Эльснер, что выглядело несколько комичным для такой крупной и роскошно одетой женщины. – Но что если он действительно влюблён? Иногда он так смотрит на неё, что невозможно сомневаться! Но с другой стороны, я слышали, что эти кавалеристы – отчаянные ловеласы, им ничего не стоит вскружить девушке голову и бросить её.  Ах, Фердинанд, что если так будет и с Тёклой! Я не переживу этого! Неужели нельзя как-то предотвратить несчастье? Придумай что-нибудь! Что если тебе поговорить с ним и осторожно выяснить его намерения в следующий раз, как он придёт? 
Мгновенье супруги взирали друг на друга в молчанье, как будто испуганные дерзостью этого предположения. Герр Эльснер уронил нож для разрезания бумаги.
- Не … не думаю, что это возможно. Так вот прямо вмешаться – это не… не… . Да это может и отпугнуть его!
- И правда, - печально согласилась его жена. – Как знать, что придёт в голову офицеру! Вдруг он почувствует себя оскорблённым, ведь у них там какой-то кодекс чести, и он возьмёт да и вызовет тебя на дуэль! Боже упаси! Нет, нет, Фердинанд! Обещай мне, что не скажешь ему ни слова, иначе я сегодня не усну!
- Обещаю, - твёрдо произнёс Фердинанд.
- Вот и хорошо, - она с облегчением шумно вздохнула. Её честному обывательскому воображению офицеры и таинственные законы, управлявшие их жизнью, казались непостижимыми. «Дело о сабельном ударе» было ещё свежо в её памяти и ей показалось, что её муж избежал страшной опасности. – Надо набраться терпения, но хотела бы я знать, о чём он думает!
Даже если б ей удалось проникнуть в мысли молодого человека, вряд ли бы её это успокоило, коль скоро и сам лейтенант Плетце в некоторые моменты затруднялся определить, что же он чувствует. То, что видели сторонние наблюдатели, было верным, как верно было и то, что он не мог представить себе своё будущее без Тёклы рядом, - прекрасной Тёклы с золотыми волосами, что взяла его сердце в полон с такой же внезапностью и силой, как и отдала ему своё собственное сердце. Он знал, что её сердце принадлежит ему, знал, что от него ждут только одного слова, ловил на себе вопрошающие взгляды её отца и матери, и … и не мог произнести этого слова. Сотню раз оно было у него на устах, но так и не сорвалось с них, удерживаемое не робостью, не неуверенностью, но одной-единственной мыслью, от которой он никак не мог избавиться. И не страх то был мезальянса, приписываемый ему фрау Эльснер, и не недостаток любви к Тёкле, но то, что у неё была соперница. Этой соперницей была его любовь к своему делу, к армии. И даже когда Тёкла станет носить его фамилию, соперница эта никуда не денется.
Когда-то он сказал Миллару, что нет ничего лучше, чем быть солдатом, и для него это не было фигурой речи. Редкий кавалерист был так предан своей профессии, как этот светловолосый солдат, редкий солдат так дорожил воинской честью, как этот. 
Его отец тоже был солдатом, и умер от последствий ранения, полученного в франко-немецкую войну. И брат его был солдатом, павшим на дуэли, и эта смерть за дело чести считалась в их роду не менее почётной, чем смерть на поле боя. Сестра его была замужем за военным, и с детства его уж занимали армейские доблести и армейские беды. Что ж удивительного, что он тоже вступил на эту стезю, с которой свернуть почти невозможно? По природе вовсе не высокомерный, но, напротив, дружелюбный, он поневоле снисходительно смотрел на каждого штатского, с которым встречался. Эта снисходительность была так добродушна, что не казалась оскорбительной. Он никого не презирал, никому не желал зла, но верил, что стоит выше гражданских людей, не потому что он лучше их по своим личным качествам – о, конечно, нет! – но просто потому что он был солдат. С Хедвигой фон Грюневальд его роднила эта простодушная безграничная вера в армию, которую иные назвали бы ограниченностью. Так как он был мужчина, то, естественно, он был более образован, чем она, но его учёба только укрепила в нём его веру. В наши дни технические знания, которыми должен обладать немецкий офицер, так велики, что у него почти не остаётся времени на то, чтобы развивать свой ум в других направлениях.  Конечно, современный офицер – культурный человек, обладающий лоском, но культура его и лоск – такого специфического свойства, что позволяют безошибочно определить его только как человека военного.
Возможно, общность взгляда на мир и привлекло друг к другу лейтенанта и дочь полковника. Они часто встречались, их интересы совпадали, кругозор был примерно одинаков, к тому же глаза Хедвиги блестели так ярко. Он не был влюблён до безумия, но не сомневался, что женится на ней в один прекрасный день. Это было очевидно не только ему, но и его сослуживцам, а также полковнику фон Грюневальду. Он был уверен, что любит Хедвигу, уверен, пока не повстречал Тёклу на балу прессы. Его предубеждение против штатских никогда не распространялось на прекрасный пол и, не задумываясь ни о чём, он отдался её очарованию. Его подхватило и понесло словно потоком, когда он опомнился, было уже слишком поздно.
Его попытка остановиться теперь показалась бы странной для всех, включая его товарищей: мыслимо ли было желать лучшего приза судьбы?  Разве девушка не была красива? Не была богата? Не сожаление же о дочери полковника могло заставить его колебаться? Никто из них не колебался бы на его месте, но дело было в том, что лейтенант Плетце был не как все.
Плетце удивлялся сам себе. Браки по расчёту были обычным делом в армейской среде, как обычным делом было и то, что богатый тесть платит по долгам своего зятя-кавалериста. Из-за чего же тут стесняться? Раз военная униформа высоко котируется на брачном рынке, надо пользоваться этим. Но ему казалось недостойным торговать тем, что было для него свято.
Как-то раз в беседе с Милларом лейтенант отчасти раскрыл душу.  Ему показалось легче поделиться с ним, нежели с кем-то из своих товарищей, прекрасных солдат, ревностно исполнявших свой долг, но не слишком озабоченных всякого рода моральными обязательствами. Миллар и вывел его косвенно на этот разговор. Он наблюдал за развитием этой любовной истории с самого начала, но теперь был удивлен, как и все остальные, тем, что она, по-видимому, никак не могла получить разрешения.
Лейтенант упомянул о своём отъезде в августе, когда должны были начаться предварительные учения перед осенними манёврами.
- Для вас сейчас это не очень-то удобно! – заметил Миллар, с любопытством наблюдая за своим собеседником.
- Действительно, - Плетце задумчиво провёл рукой по глазам. – Но иногда я думаю, хорошо бы уехать навсегда, удобно это или нет.
- Ну, если вы этого желаете…
- Я не желаю, но что если  этого требует моя честь?
- Сказать по правде, не пойму, при чём тут честь?
- Послушайте! – вдруг сказал Плетце, прямо взглядывая на Миллара. – Я понимаю, на что вы намекаете. Вас удивляет, почему я не стремлюсь вернуться к фрейлейн Эльснер, и почему я вообще до сих пор не просил её руки. Но я как раз хочу вернуться к ней, очень сильно хочу. И я думаю, что я так и сделаю, вернусь, отброшу все свои предубеждения – видите, я допускаю, что это не более чем предубеждения – и принесу свою гордость в жертву своей страсти. Да, я потерял голову от любви, но я приношу жертву, кто бы там что не думал!
- Вас смущает мысль о её богатстве?  Но разве справедливо по отношению к ней, - позволить деньгам встать между вами? Конечно, всегда есть определённая неловкость в таком союзе, когда невеста богата, а у жениха ничего нет.
- Как это ничего нет?! – вдруг вспылил лейтенант. - Разве я не отдаю ей  своё имя, положение, будущую карьеру? Вот это-то меня и смущает, - он понизил голос и заговорил доверительно. – Уж очень это всё попахивает сделкой: она – деньги, я – военный ранг. Прямо бартер какой-то! Это не выглядело бы так безобразно, если б у меня не было долгов. Жизнь кавалериста не дёшева, знаете ли, а я не привык считать каждый пенни. Все мои заимодавцы будут куда как довольны таким моим браком! Они уже несколько месяцев притаились тихонько и ждут, меня не беспокоя.  Они уже сосчитали все денежки герра Эльснера, всю выручку за велосипеды, - спасибо вам большое! - как и все мои визиты в его дом, и вот только самое последнее время им опять неспокойно. Можете себе представить, один из них предложил себя в мои брачные агенты? Дескать, он пойдёт к герру Эльснеру и похлопочет! Бедняги думают, что они способствуют таким образом делу, но они только тормозят его. Не могу высказать, как меня отвращает мысль об их ликовании. Если б я был уверен, что герр Эльснер откажется заплатить мои долги, я бы завтра же сделал предложение! Но ведь они прямо пойдут к нему и он, конечно, заплатит! Можете считать меня дураком, но всё это противно моей природе. Мне кажется, что я так мараю в грязи свой мундир. Некоторые мои товарищи смеются надо мной, я знаю. Но, видите ли, не все так относятся к нашей профессии, как я. Это понятно, для многих очень важен дом, их семья. Но я другое дело. Я не знал матери, отец тоже рано умер. И я был гораздо младше брата и сестры, они уже ушли из дома, когда я ещё учился в школе. Я никому не был нужен, и только когда попал в полк, всё изменилось. И у меня самого ничего не было, и вдруг я надеваю саблю! Это такое чувство, вам не понять! Армия – всё для меня! Она - мой дом, моя семья, и я должен соответствовать, не должен оказаться недостойным!
- Я понял, -  сказал Миллар, с сочувствием смотря на обращённое к нему взволнованное молодое лицо.- Я вижу, как вам трудно, но всё же…
- Что всё же?
- Но я всё же надеюсь, что вы вернётесь после манёвров.
А про себя подумал: «Ну и твёрдолобый же он! И ведь всё равно кончится только так, как и должно. Достаточно будет мельчайшего повода, чтоб соединить их навеки».