Отец Вениамин

                «Cela doit etre un fils de pretre. Il a de la race…”
                (Л. Толстой «Отец Сергий»)

За несколько лет Владимир Акулов полностью стал другим. Не потому, что носил теперь длинную бороду и волосы, забираемые в хвост, и это придавало его худому лицу нечто восточное. Не от того, что сменил имя, превратившись в отца Вениамина, а в прошлом году на Успение, был рукоположен в иеромонахи. Нет. Он покончил с мирскими желаниями и привычками, в чём его руководил прозорливый старец, дававший очень точные и простые советы, научивший «отсекать помыслы», объяснивший, на что в себе необходимо обращать внимание, а чем можно пренебрегать, и как сделать сей навык постоянным.
Некоторые «страсти» отец Вениамин обуздал, часть из них, не оставив следа, исчезла. Кое-какие были приспособлены приносить только благо. Ум его укротился и довольствовался малым - знать лишь то, что позволит безошибочно исполнять волю игумена и размышлять о недостатках и способах их преодоления. Одним из главных своих недостатков отец Вениамин считал теперь прекрасную память, которой так гордился во время университетской учёбы, повергая в изумление профессоров и вызывая жгучую зависть сокурсников-студентов. 
Память, как считал теперь отец Вениамин, -  для монашеской жизни бесполезна, она вроде кладовой, где хранится ненужное или испорченное.  А порой она для монаха опасна, и если не враг, имеющий союзником ночь, то и другом никогда не станет. Даже то, что было вчера, нужно предать забвению!
Монастырский уклад, прежде тяжкий, приносящий немало страданий телу, за несколько лет обратился благотворным режимом, следствия которого – всегдашняя, не расслабляемая сонливостью бодрость, отсутствие усталости и выносливость.  Особенно это касалось ног, до пострига слабых и боящихся длительных напряжений. Но тело привыкло, ноги налились силой, и долгие богослужебные часы пролетали для отца Вениамина подобно минутам, какие бывают, когда сластолюбивый человек добирается до лакомого. Теперь после служб он чувствовал не изнеможение, а восторг и умиление. Восторг бурный, расширяющий грудь, готовый подобно откупоренному шампанскому вырваться наружу. Умиление же свойства тихого, подобного аромату тонких духов, раскрывающих свой чудесный букет только, когда обоняние сосредоточено на их нежном запахе.
После служб объятый трепетной радостью и любовью он устремлялся в келью, стараясь как можно скорее в ней оказаться, чтобы молитву продолжить.  Свеча не требовалась, правила исполнялись им с закрытыми глазами, поскольку тексты он знал наизусть. Читал он обязательно голосом, лаская слова губами, языком их рассасывая и медленно глотая.
Закончив, он садился на ложе и неизвестно сколько млел, совмещая чудесное состояние с постижением разверзшихся во время келейной молитвы смыслов.
Отец, навсегда расстроенный отказом Акулова от блестящей светской карьеры ради мрачной и примитивной жизни (так он оценивал монашество сына) в Крыпецкой обители, приложил определённые старания, чтобы его оттуда вызволить.  Не столько из-за обиды, нанесённой отречением, сколько из жалости к отпрыску, обидой не устранённой. А также из-за возможности свиданий. Каких? Он не представлял.  Но непременно без бесед – приехать на проводимую сыном службу, слиться с толпой богомольцев и на него смотреть, глотая слёзы. О себе, своей болезненной старости и богатстве, которое некому оставить.
Влияние и связи отца обладали немалой силой, и отца Вениамина «благословили» в Александро-Невскую лавру.  Не объясняя причин внезапного перевода и избегая намёков на вмешательство высоких лиц, не имеющих отношения к устроению церковного порядка.
Прозорливый старец, которому была открыта великая будущность уезжающего ученика, в минуту расставания упал ему в ноги…
Отец Вениамин получил прекрасную тёплую келью с умывальником и прихожей. Помимо богослужебной череды его послушанием стали библиотека и требы с выездом в город.
Иногда отец Вениамин ходил пешком, иногда присылались кареты, чтобы отвезти его к тем, от кого он пять лет назад убежал в Псковскую губернию. Для выездов «к господам» было приобретено мягкое длиннополое пальто и не грозящая паркетам обувь.
Лавра была воспринята им, как Божие испытание. Как новая ступень по лестнице смирения и покорности промыслу. Терпеть роскошь, пустую болтовню, долгие женские взгляды и не менее долгие обеды с вином оказалось значительно труднее, чем терпеть сумеречную трапезную в Савва-Крыпецкой обители, ничего кроме лесной тишины, зимнего волчьего воя и летнего комариного пения не предлагающей. Или же предлагающей самое для иеромонаха бесценное – литургии, всенощные, акафисты и протяжно читаемые псалмы.
Новые условия он принял покорно, к ним очень быстро привык и получил в награду поток  света, мощно полившегося на отца Вениамина, после того, как он открыл секрет его добычи. Секрет состоял в новом на себя взгляде – глазами Бога и дьявола одновременно. Одни полны всепрощающей, неиссякаемой любви и мудрости, вторые – яростной злобы, жестокости и изощрённого коварства.
Случилось это на первой Пасхе в лавре туманным утром, чудно пахнущим весной и вобравшим в себя чёткость очертаний, отчего казалось, что здания, ограды и самая дорожка, по которой он шёл, написаны неумелой рукой начинающего акварелиста.
Научившись держать себя «пред очами», отец Вениамин буквально пух от благодати. Прекрасно понимая ложность этого странного ощущения, он иногда бросал беглые взгляды на своё отражение, кода ему случалось идти в библиотеку и проходить мимо остеклённых дверей канцелярии.
Чтобы изливаемую благодать умерить и несколько унять дыхание Духа (иные моменты блаженства сопровождались остолбенением и немотой), он позволял себе некоторые вольности, некий компромисс между грехом и добродетелью, состоящий в чае с конфетами, фруктах и прочим, присланным чадами, количество которых день ото дня росло. Зная при этом, что Бог его понимает и не судит, не может судить, поскольку в сути своей вольности эти - всего лишь способ себя «приземлить».
Молебны, на которые отец Вениамин ездил теперь чаще, чем сидел в библиотеке, были двух видов. «О здравии», как последняя попытка побороть болезнь. И «Благодарственные», как благочестивая реакция на новое назначение или крупное приобретение.
 На одном из молебнов «О здравии», точнее в тот же вечер, произошло чудо. Некто N, около года прикованный к постели, встал! Затем от наступающей темноты избавилась Р, страдавшая от ужасного зрения и страха перед скорой и неизбежной слепотой. После молебна отца Вениамина госпожа Р прозрела!
Подтверждая ниспосланный отцу Вениамину Дар исцелять, смогла зачать безутешная D. Между прочим, дочь одного из высоких министерских чиновников. 
Разнёсся слух, минуя низшие общественные слои, простонародье и лавру. А когда от экземы избавилась D, сомнения исчезли: отец Вениамин – чудотворец! «Только к нему!»
Сам он, если б узнал о том, какими способностями его наделила молва, лишь улыбнулся бы – всё от Господа, пользующегося любым проводником для Своих целительных сил. Сегодня один, завтра другой, и не обязательно иеромонах или священник, кто угодно.  И что угодно – целительной может стать ложка похлёбки в трактире, стакан сельтерской в вокзальном буфете, мятная конфета, проглоченная перед приёмом зубного врача. Главное - никогда не забывать о вездесущии Бога и его противоборца.
«В свете новых обстоятельств» служил отец Вениамин также редко, как и принимал исповеди, не более раза в неделю. Но покидал келью рано утром и направлялся в сторону, противоположную Троицкому собору – за воротами его ждали, на него была очередь, чуть ли не запись. Наместник выезды отца Вениамина поощрял, благословив принимать деньги – они употребятся на благоустройство лавры.
Ночи отца Вениамина перестали быть ночами молитв и созерцаний.  Они стали временем тяжёлых снов, какими спят фабричные рабочие, восстанавливая силы. Иконы, туман ладана и порхающие в нём ангелы больше не снились. Зато мучал навязчивый кошмар - он передавал настоятелю купюры, всё никак не мог их передать, так как они падали на пол и рассыпались.
Но и это отец Вениамин переживал смиренно, укрепляя себя фразой: «Раз так угодно Богу, пусть так оно и будет!»
Богу стало угодно послать отцу Вениамину искушение.
В середине июня, на сплошной седмице после Престола, он был отправлен в путешествие. Под Гатчину, в имение Волковой – ближней родственнице одного из благотворителей, по личной его просьбе и письму («помолиться о тяжком недуге») от самой Волковой. От Александры Георгиевны - бездетной вдовы, очень щедрой и с немалыми средствами, о чём посчитал необходимым сообщить проситель, многозначительно подняв брови. 
В усадьбу отец Вениамин прибыл вечером, на закате, багровый цвет которого предвещал ветреный ненастный день. Помимо Александры Георгиевны его ждали ужин с цыплёнком, уютная комната и разговор, посвящённый недугу хозяйки.
Её цветущий вид и возраст ставили под сомнение наличие какой бы то ни было болезни. Во всяком случае, у отца Вениамина возникло такое впечатление – полногруда, румяна, с игриво-весёлыми глазами и легкими движениями. От Волковой приторно пахло духами, её платье было чрезвычайно нарядным, в высокой причёске поблёскивала украшенная камнем булавка. Не больная и сохнущая от болезни одинокая женщина, потерявшая мужа, а свободная от семейных уз дама, собравшаяся на бал или в гости с танцами.
Но недуг имелся. И очень специфический, что не мешало Волковой быть откровенной.   Слушая её, отец Вениамин пожалел, что не защитился предваряющей исповедь молитвой, епитрахилью, евангелием и алтарным крестом. Надежда Георгиевна страдала приступами безудержного сладострастия. Желание немедленной физической любви посещало её внезапно – ночью, днём, во время переодевания, прогулки. Поводом к безотлагательному соитию могло послужить, что угодно: запах лошадиного пота, взмахи и вспотевший торс колющего дрова работника, картинка в журнале, вкус, подаваемого на обед мяса.
- Я надеюсь, нет! Я твёрдо верю, что вы меня от этого помрачения избавите!  Что сила вашей молитвы изгонит вселившегося в меня блудного беса, имя которому легион. И я… Что ко мне вернётся подобающая вдове холодность, и вы, отец Вениамин, погасите пожирающее меня пламя похоти. Вот сейчас я с вами говорю, а мысли мои… - она замолчала.
Он покраснел, ладони его стали липкими, а сердце заколотилось.
- И вы знаете, батюшка, к чему мне в таких пикантных случаях приходится прибегать? Стыдно сказать, но я…
- Я понял, довольно! – перебил её отец Вениамин, не зная, куда спрятать глаза.
- Да, да, конечно. Я увлеклась. И только теперь вижу, что вы смущены, простите. Как же я жду «завтра»! Наш молебен! А сегодня… Сегодня мне предстоит бессонная ночь и горячие простыни -  я чувствую, что «оно» опять началось. Смотрю на вас, но вижу перед собой не духовное лицо, а красивого молодого мужчину, способного доставить мне блаженство.
Она встала, вышла из столовой, но вскоре вернулась с толстым конвертом.
- Это вам. Возмещение дорожных расходов и награда за завтрашнее чудо. Да, кстати! Если вам вдруг станет скучно, или подобно мне вы лишитесь сна – милости прошу. Моя спальная на втором этаже, налево от лестницы, вторая дверь. Прислуга ночует во флигеле, так что нам никто не помешает отдаться беседе – я так хочу, чтобы вы мне растолковали некоторые места из Священного писания. Всё! Удаляюсь, чтобы не мешать вашему отдыху. Боже, но как вы красивы!
Едва Волкова оставила столовую, отец Вениамин устремился в свою комнату и упал перед кроватью на колени, чувствуя, что и его начинает жечь пламя плотской страсти, казавшейся ему поборотой ещё в первые годы монашеской жизни.
***
Ночью отец Вениамин  имение покинул, избегнув уловления дьяволом. И в лавру не возвратился.
Он исчез, оставив у Волковой саквояж с епитрахилью, поручами, требником и прочими необходимыми для молебствий предметами. На стул возле кровати была наброшена мантия, на белоснежной, отороченной кружевами подушке, создавая неприятный контраст, высился клобук и свившейся змейкой лежали чётки…
***
Уже много-много лет он живёт в Сибири. На лесозаготовках, в низком бревенчатом домике, окружённом опилками, запахом хвои и рёвом бензопил. Домик прилажен к деревянным полозьям из закруглённого на концах бруса – когда с одной делянкой покончено, избушку перетаскивают на другую. Отец Вениамин без бороды, коротко острижен (волосы седые, но без желтизны), и зовут его «дед-Вован».
Поначалу он был в бригаде и тоже валил лес, ставя рекорды и поражая мужиков старанием и неутомимостью.  Но после того, как упавший ствол повредил ему ногу, он стал исполнять должность учётчика, ведя специальные учётные книги и заполняя необходимые накладные. Люди приезжают и уезжают, а он остаётся, превратившись в некую достопримечательность – старик, но соображает лучше калькулятора и быстрее компьютера. Ест немного, водку не пьёт, не курит, не матерится, голоса никогда не повышает. И никто ни разу не видел деда-Вована спящим. В его избушке только печка, стол, сейф и стул.
Сколько лет деду-Вовану, не знает никто. Как он умудряется не спать, тоже.
Но любое явление имеет объяснение.
За победу над искушением Господь даровал отцу Вениамину безразмерное долголетие и непрестанную молитву «за весь мир» - честь, выпадающая  немногим избранникам. Молитва усиливается по ночам и в минуты тишины. Также дед-Вован обладает способностью духовно созерцать молитвенные цели. Их он самовольно не выбирает, они устанавливаются Богом.
Порой он молится за китайцев, для которых вырубается тайга, за их поголовное обращение ко Христу и вхождение в лоно православной церкви.
Иногда его молитва, сузив ектенью о «властех и воинствах», окутывает Президента, Патриарха и боевых генералов, имена которых открываются деду-Вовану во время наития. 
Дед-Вован молитвенно противостоит гомосексуализму, лесбийской любви, наркомании, изменению пола, зависимости от компьютерных игр. 
Поле молитвенной деятельности широко и безгранично, оно включает в себя невредимость доставщиков пиццы, прибавку к пенсии, качество продуктов в сетевых магазинах, начальное образование в школах, сюжеты театральных постановок и фильмов.  Забот много, и их не перечесть.
Но иногда, очень-очень редко (обычно под Новый год) ясные глаза деда-Вована мутнеют, и он начинает тихо плакать:
- Когда же? Когда Ты заберешь меня к себе, Господи? Я устал! Мне больше ста, у меня нет никаких желаний и интересов, а это так тяжело – быть очень старым, пустым и уставшим. Когда же и я? Доколе, Господи, ответь!