Оппозиционеры счастливы не бывают

Отец мой был человеком оппозиционно настроенным. И несчастным. Оппозиционеры счастливы не бывают, говорил он. Я не очень хорошо понимал, что значат эти слова. Еще он всё твердил, что не доживет, увы, до демократии в нашей стране. За завтраком, попивая чай, он просматривал утренние газеты и то вздыхал, то расстроенно покачивал головой. На самом деле все новости он узнавал прежде других, поскольку работал в газете правщиком – так эту должность называла его теща, моя бабушка, а мама говорила когда как: то корректор, то редактор. Хотя все новости и были известны отцу заранее, он читал газеты от корки до корки и очень внимательно. Потом вставал и уходил из дома, порой даже ни слова не проронив.
Очень редко бывало так, чтобы он приходил с работы рано, и мы ужинали все вместе. Обычно он шел с приятелями в мейхане , а домой возвращался, когда мы уже спали. О его приходе извещал будивший нас хриплый кашель. Потом мама начинала на него кричать. Характер у отца был дурной; это он тоже объяснял своей оппозиционностью. Впрочем, по правде говоря, дурной характер в нем мало кто замечал. Он был человеком приветливым, и, несмотря на свое могучее телосложение и грубоватый внешний вид, вежливым и обходительным. Все его любили. В петлицу пиджака он всегда вдевал красную гвоздику. Маму это раздражало – должно быть, потому, что будило в ней ревнивые подозрения. Отец даже не пытался ничего объяснить: «Ты все равно не поймешь», и всё тут. В общем, кроме мамы и бабушки никто его характер, похоже, дурным не считал.
Что за человек был мой отец? Я знал – потому что он сам так говорил, значения слова я не понимал – что он «оппозиционер». А вот был ли он человеком с дурным характером, был ли несчастным, был ли он грубым или вежливым, был ли, как говорила мама, безответственным – я не мог решить. Может быть, все эти качества в нем сочетались; колоритный он был человек, мой отец. 
Темой полуночных ссор, как правило, было безденежье и отцовская безответственность. Мама кричала-кричала, а потом принималась плакать.
- Если бы я не шила целыми днями, мы бы голодные сидели! Ты же деньги на хлеб для детей в мейхане пропиваешь!
Отец поначалу пытался спокойно объясниться. Мейхане, говорил он, единственное место, где я могу пообщаться с друзьями и почувствовать себя счастливым, пусть хоть на несколько минут. По словам дяди Эниса, одного из отцовых приятелей, каждый вечер после второго стакана они принимались «спасать Родину». 
Каждую ночь мы с братом выглядывали из-под одеяла, которым укрывались с головой, и с тревогой наблюдали в дверной проем за ссорящимися родителями – словно в который раз смотрели повтор скучного фильма. Отец с изумленным выражением на лице слушал маму. Та все кричала и кричала, и в конце концов он сам входил в раж и начинал ругаться на чем свет стоит. Мама в слезах убегала в спальню и громко хлопала дверью. Еще долгое время было слышно, как она всхлипывает; потом затихала – уснула, значит.
Отец долго сидел, обхватив голову руками и положив ноги на кресло, потом вставал, закуривал, доставал припрятанную бутылку ракы и снова пил, как будто мало ему было выпитого в мейхане. Он был уверен, что это необходимо, чтобы собраться с мыслями. Затем ставил на стол портативную пишущую машинку «Ремингтон», вставлял в нее бумагу и принимался печатать. Зарплаты, которую ему платили в газете, не хватало, поэтому он писал сценарии для кинофильмов. Стрекот пишущей машинки в ночной тишине действовал на нас, как колыбельная, и мы снова засыпали. Мы привыкли к этому звуку. Отец писал до самого утра. По ритму клавиш мы понимали, как развивается действие. Добираясь до напряженных моментов сценария, отец сам начинал волноваться, и принимался так быстро печатать, что звуки машинки становились похожи на частое биение сердца. В такие моменты он даже не курил, строчил без остановки. Если он бывал доволен тем, что сочинил, то будил нас ранним утром и читал написанное вслух, желая, чтобы мы его похвалили. А писал он замечательно. Даже мама смягчалась и забывала о вчерашней ссоре. Хорошие люди в отцовских сценариях всегда обретали счастье, плохие получали заслуженное наказание, а влюбленные, преодолев все препятствия, соединялись друг с другом. Даже если отец и пытался иногда написать печальную историю, мы этому противились и требовали, чтобы он изменил концовку.      

***

Мама шила. Вставала еще до рассвета – как правило, когда отец еще печатал свои сценарии. Мама была очень трудолюбивая и хозяйственная; быстро сделав все дела по дому, она садилась за швейную машинку. Шила нам нижнее белье и одежду для школы, шила платья для себя и для всех знакомых. После обеда к нам приходили соседки по кварталу и заказывали себе платья самых разных моделей из бумазеи, ситца и прочих тканей. Мамина работа всем нравилась: она была хорошей портнихой, а расценки ее были скромны. К ней приходили и из других кварталов, так что на недостаток заказов она не жаловалась.    
Бабушка хорошо умела гадать по кофейной гуще, так что соседки ходили к нам не только за платьями. В гостиной всегда было полным-полно женщин. Мне это очень нравилось. Поскольку отца дома не было, а нас с братом гостьи за мужчин не считали, они сидели в свободных позах, рассказывали непристойные истории, отпускали шуточки. А у меня как раз в ту пору начиналось созревание. Для примерки платьев мамины клиентки заходили в спальню родителей. Мы с братом иногда заранее, пока никто не видит, пробирались туда, прятались в шкаф, где лежали одеяла и прочие постельные принадлежности, и смотрели в щелочку на раздевающихся женщин.
Дом наш был местом, где женщины делились друг с другом своими горестями. Почти все они, хотя и старались не показать этого своим родным и близким, не смогли найти счастья в семейной жизни. (Например, Иффет, жена владельца бакалейной лавки на углу). Были у нас в квартале и такие женщины, что не смогли выйти замуж, так и старели. Им тоже было несладко.
Браки были похожи на платья, купленные без примерки. Двери закрыты, ставни захлопнуты.
К счастью, была у нас в квартале Фахрийе, от одного взгляда на которую сердца всех соседей-мужчин начинали биться чаще. Иначе любовь так и осталось бы выдумкой из фильмов, для которых отец писал сценарии.   

***

Вот уж не мог я подумать, что простой рожок для обуви поможет мне найти работу. Мы с мамой пошли купить брату ботинки. Заглянули в большой обувной магазин в Эминоню . Я взял с полки рожок (с другой стороны у него была открывашка для бутылок) и вертел его в руках. Хозяин магазина, ухмыльнувшись, сказал:
- Малец, похоже, проявляет интерес к нашему делу!
Маме стало неловко, что я так бесцеремонно прогуливаюсь по магазину, размахивая обувным рожком; она дернула меня за штаны и смущенно улыбнулась. 
- На каникулах пусть к нам зайдет, - предложил хозяин магазина. – Поработает, узнает жизнь.
Думал ли он, что я приму эти слова всерьез? А я принял. Едва закончился школьный год, отправился в тот магазин. И в тот же день приступил к работе младшим продавцом в мужском отделе. Бегал туда-сюда, выполнял указания других продавцов, вытирал пыль с полок и с витрины, раскладывал по коробкам и возвращал на место обувь, которую посетители примерили, да не купили. Когда посетителей было много, обслуживал тех, на кого не хватило старших продавцов. Порой, улучив минутку, выбегал на улицу и приглашал в магазин прохожих, изучающих витрину: «Добро пожаловать, у нас не только эти модели есть!» 
Я подружился с Нафизом, работавшим в женском отделе. Он был на пару лет меня старше. Во время обеденного перерыва мы вместе шатались по окрестностям и перекусывали. Нафиз рассказывал мне, что порой, когда он помогал покупательницам примерить туфельки, ему удавалось краем глаза взглянуть на их ножки: такие красивые! А я жадно слушал и завидовал ему. Мне тоже хотелось работать в женском отделе.   
Однажды мы, как всегда, вышли прогуляться во время обеденного перерыва. Купили у уличного торговца разрезанную половинку батона с котлетками, щедро посыпанными луком, и двинулись по Галатскому мосту на тот берег, в Каракёй. На мосту приобрели упаковку одноразовых бритв, поскоблили свои щеки, на которых никакой щетины еще и в помине не было. По мнению Нафиза, мы уже были мужчинами, только бороды не доставало, а благодаря этой процедуре она вырастет быстрее. Потом он сказал, что сводит меня в одно замечательное местечко. На одном из переулков Каракёя он, шепнув: «Не дрейфь!», схватил меня за руку и потащил за собой на улицу публичных домов, стараясь при этом держаться в гуще толпы, чтобы нас не увидели стоящие у дверей охранники.   
Оба мы на самом деле были еще сущими детьми. Было до дрожи страшно, что нас заметят. Но здесь никто никого не замечал. Мужчины, прильнувшие к окнам, жадно смотрели на женщин, а потом либо входили в дом, чтобы уединиться с той, что им понравилась, либо перебирались к следующему окну. Смешавшись с ними, мы приблизились к одной из «витрин». За стеклом в соблазнительных позах сидели женщины, зазывно поглядывая на стоящих у окна мужчин. Это зрелище превосходило всё, что нам с братом удавалось подсмотреть, прячась в шкафу, всё, что видел в женском отделении Нафиз, всё, что рисовало нам воображение. Через некоторое время мы освоились и стали делить окна: я – к этому, ты – к тому. Я подумал, как же мне будут завидовать соседские мальчишки, когда я расскажу им обо всем об этом. Порой у окон скапливалось так много зрителей, что вновь подошедшим ничего не было видно; тогда они говорили: «Посторонитесь, министры, сенаторы пришли!» - и вдоволь насмотревшиеся мужчины уступали им место.   
И вот, когда я стоял у очередного окна и уже довольно долго любовался дамами, на которых из одежды были одни трусики, сзади послышалось: «Посторонитесь, министры, сенаторы пришли!» Я повернулся, чтобы отойти, и нос к носу столкнулся с отцом. Кровь застыла в моих жилах. Такого я никак не ожидал. Он тоже меня увидел. Поколебавшись несколько мгновений, я, забыв про Нафиза, бросился бежать. Кинув взгляд назад, я увидел, что отец бежит за мной, но ему сложнее пробираться сквозь толпу. Не сбавляя хода, я пронесся по мосту, по Египетскому рынку , и, добравшись до улицы Тахтакале, спрятался под лестницей одного магазинчика. Да, мне удалось убежать, но вечером мне все равно предстояла встреча с отцом.   
Он вернулся раньше обычного, а вот я домой не пошел и допоздна играл в футбол с соседскими мальчишками. Когда те разошлись, я присел у стены. Там меня отец и нашел. Домой он меня тащил за ухо, а втащив на двор, хорошенько отлупил. Мама пыталась вмешаться, отобрать меня у него, да где там! Очень зол был отец. Мама никак не могла понять, в чем дело, почему он меня бьет. «Он знает, за что!» - был ей ответ.
Прекратив, наконец, экзекуцию, отец сказал:
- В тот магазин он больше не пойдет. Пусть уроки учит!       

***

Я до утра не мог уснуть, опоминаясь от побоев. Отец лег раньше обычного и давно уже спал. Нам с братом слышно было, как он храпит. Брат очень сильно переживал из-за меня и тоже не мог уснуть. Утром я не вылезал из постели, пока отец не ушел на работу. За завтраком ничего есть не стал. Потом несколько часов бесцельно бродил у ручья. Не хотелось даже швырять камешками в лягушек. Вернулся было в квартал, но играть с друзьями в футбол на кочковатом поле тоже никакого желания не было. Я совершил проступок и был пойман отцом там, где мне и в голову не могло прийти опасаться встречи с ним. Брат изо всех сил старался меня развеселить. А я не стал даже есть бутерброд с маслом и сахаром, который он принес мне от мамы. Он хотел подарить мне свои самые лучшие стеклянные шарики и волчок, но я их не принял.      
Я уныло сидел у стены, когда снова прибежал брат и сообщил, что к нам домой скоро должна прийти на примерку Фахрийе. Я сделал вид, что и эта новость мне не интересна, но на самом деле сердце забилось чаще.  С деланой неохотой я побрел домой. Мы с братом пробрались внутрь через балкон, залезли в шкаф, прикрыли дверцы и затаились. Одеяла были мягкие-премягкие. А мы ведь не спали ночью, так что теперь задремали. Проснулись, когда распахнулась дверь, и в спальню вошли Фахрийе и мама с сшитым для нее новым платьем. Потом мама удалилась. Фахрийе начала раздеваться, а мы с братом, затаив дыхание, смотрели на нее, ничего не подозревающую. Как же прекрасна была наша соседка! Гладкая, нежная кожа, спелые груди, округлые бедра, волнистые волосы… Ах, Фахрийе! Мы боялись даже вздохнуть. Я чувствовал, как горячая кровь приливает к паху. А брат хихикал, думал, что это всё забавная игра. Что он мог знать? Перепугавшись, что нас услышат, я зажал ему рот рукой. 

***

Около года отец время от времени бросал на меня суровые взгляды, но ничего не говорил. События того дня остались между нами. Тем более, что отец и не мог рассказать маме, где мы с ним встретились. Свои половые потребности я теперь удовлетворял на чердаке с помощью фотографий красоток, которые вырезал из развлекательных журналов и наклеивал в тетрадку.   

***

Был солнечный весенний день. Зацвели деревья, радостно пели птицы. Последним уроком у нас была история. Учительница, молодая красивая девушка, подошла к окну и долго молча стояла, рассеянно глядя на улицу. Сосед по парте, ухмыляясь, зашептал мне на ухо: говорят, что историчка влюбилась в физкультурника.
Наконец учительница повернулась к нам и сказала:
- О покойниках нельзя говорить дурно, дети. Поэтому историей мы заниматься не сможем.
Видимо, у нас был такой изумленный вид, что она рассмеялась:
- Весна пришла, погода прекрасная, солнце светит. Зачем в классе сидеть? Сегодня можете уйти пораньше.
Мой сосед по парте снова ухмыльнулся:
- Солнышко весеннее припекает, сердечко девичье расцветает!
Вознося хвалу всем героям учебника истории – Хаммурапи, Александру Македонскому, Тимуру, Мураду IV , а также Цезарю с Клеопатрой, Наполеону с Жозефиной и Балтаджи Мехмеду-паше с Екатериной  – мы выбежали из школы в сад и разошлись по домам. Я, как всегда, шел по берегу ручья, швыряя в воду камешки и пугая лягушек.
Дома я застал маму в слезах. Оказывается, арестовали отца: полицейские пришли за ним в редакцию. Мама с бабушкой все твердили о военном положении . Это словосочетание мне потом часто приходилось слышать в жизни, но тогда я понятия не имел, о чем они говорят. Судя по тому, что из-за военного положения пострадал отец, это было что-то плохое. А посадили отца в тюрьму за стихотворение, опубликованное в литературном журнале, который он выпускал вместе с друзьями. Так я узнал об отце кое-что новое: оказывается, он не только оппозиционер и несчастный человек с дурным характером, но и поэт. Он никогда не рассказывал нам, что пишет стихи. 
Мама все твердила: «Никакой ответственности у человека! У тебя же семья, дети! И без тебя найдется, кому Родину спасать!»

***

В тюрьме отец просидел недолго. Потом, как будто мало ему было несчастий, его уволили из газеты. Долго он ходил по другим редакциям, искал работу, да так и не нашел. Теперь он мог зарабатывать на хлеб только сценариями. А время для этого было плохое. Телевидение привязало людей к домам, золотой век турецкого кинематографа закончился, и киношники, пытаясь выжить, переключились на порнофильмы. У отца не было другого выхода: хоть это и было ему неприятно, он начал сочинять сценарии для этих фильмов. Он стыдился этой работы, но что поделаешь: надо было кормить семью… Ему не очень-то хотелось, чтобы люди знали, чем он занимается. И нам свои творения он больше не читал. 
Снова он сидел по ночам за машинкой и до самого утра писал сценарии. Снова стук клавиш действовал на меня убаюкивающе – мне даже казалось, что без него я не смогу заснуть. Когда он ускорялся, словно биение охваченного волнением сердца, мы понимали, что действие близится к кульминации. Попав под воздействие собственного рассказа, отец вдруг прекращал печатать и тихо проскальзывал в спальню, к маме. Слышался скрип двери, потом сонный и недовольный мамин голос: «Тебе что, совсем спать не хочется?» Через некоторое время отец, поправляя штаны, выходил из спальни и снова садился за машинку.    

***

Кто же знал, что бабушкино гадание на кофейной гуще таким ужасным образом повлияет на мою жизнь! К Фахрийе посватались из дальнего квартала. Вообще-то она не привечала свах, обычно даже не выходила к ним. Однако новый жених (приходившийся ей дальним родственником) был богат, владел лавкой в Капалычарши .
Бабушка, поглядев на кофейную гущу, изрекла:

Он похитит твой покой,
Станет он твоей судьбой.
Как бы ты ни упиралась,
Будешь ты его женой.

Это произвело на Фахрийе такое впечатление, что она тут же ответила жениху согласием. Помолвка, свадьба – и упорхнула она из нашего квартала. 
Я долго не мог прийти в себя, не хотелось ни есть, ни пить. Часами сидел с мамиными клиентками, надеясь услышать что-нибудь о Фахрийе. Она время от времени навещала мать и сестру; была беременна, о своем поспешном решении жалела. «Этот тип – чурбан неотесанный. За такую скотину замуж вышла красавица наша!» - сокрушались соседки. 
Я исхудал и осунулся. Родители никак не могли взять в толк, что со мной творится. А я винил во всем бабушку с ее кофейной гущей и от обиды два праздника подряд не целовал ей руку .

***

«Этому парню только закрытое учебное заведение мозги вправит!» - сказал отец и, не обращая внимания на мамины возражения, отправил меня сдавать экзамены в военное училище. Может быть, он хотел, чтобы его сын стал генералом – таким, который не будет устраивать переворотов. Собственно говоря, ничто не мешало мне провалить экзамены – достаточно было дать неверные ответы. Но я почему-то не стал этого делать. А зачем? Фахрийе в нашем квартале уже не было. Наверное, поэтому я и ответил на все вопросы правильно. Мне тоже хотелось оказаться подальше от дома.
Теперь я бывал там только по выходным. А иногда под каким-нибудь предлогом оставался в училище. Я вырос; отец говорил, что я уже стал настоящим мужчиной.

***

Однажды, уже через несколько лет, когда я в очередной раз приехал домой на выходные, меня ждал на редкость приятный сюрприз: к нам в гости пришла Фахрийе с сыном. Я очень обрадовался, и она тоже рада была меня видеть: обняла и расцеловала в обе щеки. Она была все так же красива. В тот раз я впервые заметил, какой чудесный от нее исходит запах.   
- Ты уже совсем взрослый! – сказала она. – И красавец такой! 
Как же приятно было услышать такое от Фахрийе! Мы долго сидели и беседовали, рассказывали друг другу о своей жизни.
Вечером отец снова пришел пьяным. После обычной перебранки мама ушла в спальню, хлопнув дверью. Наступила тишина. Я никак не мог уснуть – не получалось без стрекота папиной пишущей машинки. Я долго ворочался с боку на бок – не идет сон, и всё тут. Наконец я не выдержал и встал. Почему отец не печатает? Заглянув в гостиную, я понял, в чем дело. Надо же, он купил компьютер! Компьютерная-то клавиатура беззвучная. Отец курил и строчил очередной сценарий. Я вдруг заметил, как он постарел, этот несчастливый оппозиционер. Без очков не мог уже ни читать, ни писать. Я подошел и присел на пол у его ног.
- Что, не спится?
- Не спится… Стук твоей машинки был для меня, как колыбельная. Не могу без него уснуть.
- Этому горю легко помочь!
В компьютере, оказывается, была программа, имитирующая стук клавиш пишущей машинки. Отец запустил ее, и дом снова наполнился знакомыми звуками.

...

-  Мейхане – питейное заведение.
-  Эминоню – один из центральных районов европейской части Стамбула на берегу залива Золотой Рог.
-  Египетский рынок – старинный рынок в Эминоню, где торгуют в основном пряностями.
-  Мурад IV (1612-1640) – султан Османской империи (1623-1640). В 1638 году добился победы в войне с Персией.
-  Балтаджи Мехмед-паша (1662-1712) – османский политический деятель и военачальник, возглавлявший армию, которая противостояла Петру I во время Прутского похода. Получив огромную взятку, заключил с русскими мир, позволивший царю и его войску выйти из окружения, за что впоследствии был казнен. Существует легенда, что к заключению мира его склонили не только деньги, но и женские чары Екатерины, жены Петра I.   
-  В моменты обострения внутриполитической ситуации Турции несколько раз вводилось военное положение.
-  Капалычарши – исторический крытый рынок в центре Стамбула.
-  В Турции принято, поздравляя с праздником старших родственников, целовать им руку.