Городок на речке Ук

               

ГОРОДОК НА РЕЧКЕ УК

 Первый оттиск моей памяти связан с радостью, даже восторгом.

Мне подарили на день рождения штанишки: широкие, голубого небесного цвета, с глубокими внутренними карманчиками. Они мне великоваты по длине, но мама подвернула их внизу, и я рассекаю по комнаткам нашего дома, кричу что-то воинственное и размахиваю воображаемой саблей. Не забываю то и дело подбегать к зеркалу шифоньера и рассматриваю, каков я в этих замечательных штанах, сую руки в карманчики, выставляю ногу вперёд, хмурю лоб как папа.
А по телевизору показывают, как хоронят какого-то дяденьку. Мамины подруги с работы, пришедшие к нам в гости, раскрасневшиеся, только из-за стола, говорят:
- Старенький уже был. Первый красный командир… Марусь, а сын-то у тебя щёголем  растёт. Смотри, как у зеркала крутится.
Мама строжится на меня. Неловко ей – по телевизору похороны, а тут сынуля скачки устроил с гиканьем.
- Давай носочки наденем, - говорит она. – Пол ледяной, застудишься.
Носки шерстяные, мне они ох как не нравятся – колючие, – но сегодня и это можно перетерпеть. Ради таких восхитительных штанишек. А то всё колготки да колготки, да какие-то коричневые неуклюжие шаровары. А пол у нас дома и вправду холодный, а ещё прогибающийся. Когда по нему взрослые ходят. Папа про него так отзывается:
-Светится весь. Весной будем новый стелить.
Мне интересно, как это пол светится? Но для этого надо залезть в подпол, а туда меня не пускают. Туда я однажды спикировал, сидя на краешке и занаблюдавшись, как мама набирает картошку.
«Светящийся»  пол не выдержал тяжести шифоньера, и одна ножка ушла вниз. Мы укладывались спать, когда это произошло. Хорошо, сказал тогда папа, что ножка задняя, а то бы шмякнулся шифоньер и зеркалу капец. Подложили дощечку, и стоит шифоньер, чуть подбоченясь, темно-оранжевый, полированный, трёхстворчатый, из двух отделений состоящий. В одном, меньшем, полки и ящики для  белья, во втором, с зеркалом снаружи, одежда на вешалках. Я люблю заглядывать именно сюда: так чудесно пахнет от маминых  платьев, от папиного «с северов» кожаного пальто. А от папиных галстуков пахнет «Шипром». Это такой одеколон, им папа смачивает щеки, после того как побреется.
Вот почему мама ещё строжится: из-за этого шифоньера.  Он от моих скачек чуть покачивается. А телевизору «Темп» на длинных ножках хоть бы что. Звучит из него печальная музыка, показывают дядек, все они как на подбор в шапках-пирожках, и видно, как идёт там, на похоронах, крупный снег.
А где же в этом моём оттиске папа, сестра? Почему-то есть раскрасневшиеся мамины подруги, а их нет. Да и историческое образование восстаёт во мне, требует объяснений: как же так?! «Первый красный командир», – я отчётливо это помню – значит, это трансляция похорон Климентия Ворошилова.
И это 1969 год. Мне исполнилось пять лет.
Но ведь помнится мне и многое ранешнее. Помнится, но отчего-то всё во мне противится, упрямится и выстраивает лесенку воспоминаний от этой первой ступеньки, на которой, как на солнечной полянке, уместились: восторженные мои скачки по комнаткам в небесного цвета штанишках, похороны «первого красного командира», строжащаяся мама и… её радостью светящиеся добрые глаза.

Городок, в котором мы живем, называется для меня труднопроизносимо – Заводоуковск. И потому на вопрос: где ты живёшь? – я отвечаю: в Укосе.
Сюда мы переехали с маминой родины, из деревни рядом с БОРОМ. Переезда я, естественно, не помню, мне тогда, летом  шестьдесят седьмого года, было два с половиной года. Гораздо позже я узнал, что семейство наше уговорил на переезд папа. Здесь, в Заводоуковске, жили его родные братья Николай и Толик, а также родная сестра Нина. Дядя Николай в письмах - он один переписывался с нами - соблазнял и настойчиво зазывал в гости, мол, приезжайте, посмотрите, если понравится… и так далее. Родители съездили и им понравилось. Соблазняли и значительно большие по сравнению с деревенской зарплатой деньги. Работы навалом, городок обустраивался, строители позарез нужны. Словом, папа был готов.
Наверное, и мама легко согласилась на переезд. Опять-таки позже я узнал почему. Папа в ту пору, перед переездом, пребывал в полосе беззаботности. Работал в передвижной мехколонне, стало быть, то там, то сям, вольный  художник почти, домой заглядывал редко, на законных, так сказать, основаниях. Ну а до мамы доходили, наверняка доходили слухи о папиных ветреных похождениях. Слухи, не лишённые правды. Полагала мама, надеялась, что переезд  папино поведение направит в лучшую сторону. Город всё же, тут смотреть на папины выкрутасы и вольности не будут. Пусть даже он и с «золотыми» руками. Турнут с работы и объяснения не спросят.
Купили родители в Заводоуковске половину захудалого домика. Кухня и комната. Но надобно знать папу. Подъём сил испытывающий на новом жизненном круге, он и на работе, в строительной бригаде, в передовики выходил, а по вечерам да по выходным тюкал топором, пилил, строгал… С пиломатериалами помогли, лес хороший выписали, и пристроил мой папа довольно быстро кухню, прежняя стала  просто комнатой, а ещё соорудил и веранду.

 Ах, вы, сени мои, сени,
 Сени новые мои,
 Сени новые, кленовые, решетчатые…

 Помнится мне эта папина пляска под хмельком, когда стройка была закончена.
 Заводоуковск - городишко хоть и маленький, но разбросанный по многочисленным горкам да пригоркам.
Вот и к нашему дому - сначала на горку, а потом вниз по глинистому пологому спуску. Из окошка пристроенной кухни хорошо видно, кто по спуску, чуть наклонив туловище назад, идёт. Любил я встречать возвращающихся с работы родителей. Главное - не проворонить, и тогда бегом навстречу!
Правда, маму я  встречал редко, она возвращалась с работы, а работала она на швейной фабрике в бухгалтерии, когда я обычно справлял строго установленный сестрою «тихий» час. А вот папу вечерами уже поздними (выходил в передовики) встречал чаще. Несешься ему навстречу, кричишь, чтобы остановился и  подольше пронёс тебя на своих сильных руках, а ты прижимаешься к щетинистой отцовской щеке, обняв его загорелую шею.
За домом нашим - садик с яблонями-ранетками. Под ближней папа смастерил стол и скамейки. Яблони справа, а левую большую часть занимает огород с картошкой. От изгороди, с перевешивающимися через неё черёмухами, в тридцати шагах железная дорога с высокой каменистой насыпью и навсегда  заворожившим меня с той поры, зовущим куда-то далеко запахом  смолёных шпал.
От проносящихся поездов дом  наш подрагивает мелко, и дребезжат стёкла в оконных  рамах. По поездам сестра любит сверять часы. Вот «Енисей» промчался, значит, половина девятого вечера, а это  Владивостокский, так, всё верно, двадцать минут шестого, через десять минут мама с работы придёт. А вот ещё один скоростной до Москвы через  Тюмень из родного, как родители говорят, Барнаула, прогрохотал, а нам, стало быть, пора баиньки – скоро десять.
А ещё помню, как одно время шли очень часто поезда с солдатами и пушками. Пушки, укрытые  коричневого цвета чехлами  на платформах, а солдаты в тёмно-красных деревянных вагонах с широко открытыми дверями: кто сидит, свесив ноги, а кто и стоит, облокотившись на перекладину. Мы с сестрой махали им, и они нам в ответ.
- На китайскую границу едут, - обронил непонятное  мне папа.
За железнодорожной насыпью - лес хвойный. Туда меня родители брали собирать  ягоду. Но я  вскоре устал ходить и стал хныкать и проситься на руки. А вот ягода мне понравилась, голубика называется, пока ешь, весь вымажешься, но сладкая!
В лесу, недалеко от нас, находится санаторий, это большой дом, где лечат людей, которые кашляют  постоянно и даже сплёвывают с кровью. Наслушаешься про такое, отойдёшь в сторонку, украдкой сплюнешь, чтобы посмотреть: а  вдруг тоже с кровью?! Ведь тогда тебя поместят в санаторий и будут окунать по шейку в  большой-большой ванне - бассейне, что рядом с санаторием, а вода в нём - кипяток!  Под бассейном, говорит мама, бьют  горячие ключи. Ещё одна загадка!  Ключи от замка я, конечно, видел, и никакие они не горячие, и  никого они не бьют. Мама успокаивает, мол, подрастешь, поймёшь. В санаторий этот едут со всей страны, опять же мама сказала. К соседке нашей за стенкой, толстущей  тётке, дочь  её с сынишкой приезжали как раз сынишку в санатории лечить. Мальчик, сынишка этот, вышел в ограду раз, худенький, под глазами тёмные круги, я через штакетник его и спросил: «А у тебя слюни красные?» – он посмотрел на меня испуганно и в дом забежал. Пугливый какой-то.
Хотя, по правде, я тоже много чего боюсь. Темноты, например, грома боюсь, это когда БОЖЕНЬКА на небе сердится, мама так объясняет, а папа при этом посмеивается. Вот он точно ничего не боится. Бабушка Феня  говорит про него:
- Лихой у тебя папка. Заводной.
А ещё я боюсь переходить по мостику речку Ук.
Речка делит наш городок на две части. Про  нашу часть говорят – «город», а про ту, что за речкой – «сельмаш». Там завод  находится, и там папино начальство. Однажды мы всей семьёй пошли на ту сторону. Нарядные все, папа даже костюм светло-серый одел, галстук, он галстуки носить любит. А был папин праздник – день строителя. Пошли мы коротким путём, как раз надо по этому мосточку проходить, он узенький такой – два человека не разойдутся. Перильца у него высоко, а папа почему-то меня не на руках понёс, а вёл за руку, может смелость во мне воспитывал? Не знаю, только таким длинным и высоким этот мостик мне показался – жуть просто! Возвращались обратно весёлые, отцу часы подарили красивые, а я ещё задолго до мосточка на руки запросился к нему. Он меня и перенёс. И страха во мне ни капельки уже не было. И мостик совсем не длинный и не высокий, да и речка тихонькой и доброй показалась.
Сестра летом с подругами ходит на речку купаться, а мне купаться запрещено. Я ещё, говорят, маленький. В жизни моей много чего запрещено. Нельзя, значит, купаться, нельзя  ковыряться в носу, чавкать за столом, есть немытые ранетки, нельзя долго смотреть телевизор, нельзя спорить и огрызаться с сестрой, нельзя прыгать со стула…Ох!.. Сплошное «нельзя». Нарушить же запреты означает, что тебя будут ругать и грозить ремнём.. Ну-ка, отец, где ремень? – говорит мама. 
Я, правда, знаю уже, что  до ремня дело не дойдёт, но вдруг? Папа меня не ругает. Ему некогда. Всё строит и строит. И на сестру он, на моей памяти только раз всего накричал. А было так.
У подруги сестры были именины, сестра отпросилась до семи часов. Но уже смеркаться начало, уже почти девять, сказала мама, а сестры всё нет. А живёт эта подруга, Маша Кремер, за речкой, на «Сельмаше». Мама беспокоится, всё у неё из рук валится. Собрались, наконец, пошли втроем. Приходим, а там веселье в разгаре: девчонки, пацаны, смех, танцы под пластинки, «…опять от меня сбежала последняя электричка…». Электричка, я знаю, это тоже поезд, только короткий. Сестра нас увидела, зыркает своими большими глазами, недовольна, что мы пришли, но и испугалась она, вижу, точно испугалась.
 -Ах ты,  бесстыдница, ты до которого часа отпрашивалась? – ругает её мама, когда сестра надевает  болоньевый плащ. И по дороге домой продолжает. – Ночь на дворе, ты о нас подумала? Я тебе сейчас такие танцы  устрою…Ты сходишь у меня ещё на именины, сходишь…
 Дома сестру прорвало. Стала огрызаться. «Я уже взрослая!» Тут папа не выдержал, вмешался, прикрикнул строго. Сестра и ему в ответ, дескать, отстань…Папа в лице переменился, его как-то даже потряхивать стало от этого сестрой произнесённого слова, стал он за ремень хвататься, но тут с мамой перемена случилась, она на папу теперь закричала:
- Не смей  ребёнка трогать! – а потом и вовсе загадочные для меня слова произнесла, когда папа поутихомирился и сел у печной дверцы курить. – Конечно, если бы она твоя была…
Ничего я не понял из этих маминых слов, но к радости моей, что шум прекратился, что все успокоились, и сожаление примешивалось. Надо бы сестре для порядка пару раз по заднице ремешком…Ишь, какая танцовщица выискалась, а мы ходи за ней, шарься по темноте.
Вообще я сестру люблю и Танькой называю редко, но сильно уж ей нравится надо мной командовать. Сестра старше меня на девять лет – отсюда и все мои несчастья. Чего стоят  её постоянные попытки научить меня мыть  полы и посуду. На полу после моих упражнений с ведром и тряпкой  почти сплошные озёрца, ну а что касается посуды…
- Если бы эта тарелка была не фарфоровая, она тоже полетела бы вслед за ними! – сестра выбрасывает из сушилки тарелки, «отвратительно», на её взгляд, помытые, и летят они на пол, с грохотом падают, а некоторые  ещё и катаются кругами по полу, прежде чем успокоятся.
 За провинности и грехи мои сестра ставит меня в угол. На пять или десять минут. Самое же строгое наказание оценивается в полчаса. Ко всему этому я ещё и предупреждаюсь: «Штукатурку не ковыряй!»  Интересно, а чем  же ещё заниматься, стоя в углу?
Конечно, есть в моей жизни и радости, их много. Сестра читает мне сказки, в которых  злодеев всегда настигает кара, ещё она учит меня читать, когда мы играем  «в школу». На стул устанавливается фанерный лист, и сестра пишет  на нём мелом буквы. Из букв мне больше всего  нравятся  будто надувшая щёки коротышка – «Ф»  и  буква  «Т», похожая на телеграфный столб. Иногда мы играем с сестрой в прятки, но в эту игру она играет с неохотой. Однажды она спряталась в большой деревянный сундук, стоящий на веранде. Играли девчонки постарше, я же был  зрителем. И попросила меня  закрыть сундук на защёлку. Закрыть я закрыл, а вот открыть его оказалось почему-то и не только мне, но и сбежавшимся на заполошные крики сестры подружкам, не по силам. Выручила из плена сестру мама.
У сестры много вещей, к которым я не должен прикасаться. Это толстая пачка снимков артистов, (некоторых я видел по телевизору), и зеркальце круглое с коричневым ободочком, и гребешок, и маленькие ножницы, и ещё много-много чего. Ну, а к портфелю школьному вообще близко не подходи. Особенно после того, как я  нарисовал нечто похожее на собачку на жёлтой обложке тетради по географии и простоял полчаса в углу.
Сестра учится в школе с утра и до обеда. Меня на это время отводят к бабушке  Фене. В детский сад меня не взяли: нет мест. Мне представилось, как дерутся ребятишки, толкаются, чтобы сесть на стульчики и некоторым стульчиков не хватает. В моём понимании это и означает, что нет мест.
Бабушка Феня живёт в маленьком домике, недалеко от нас, домик стоит на пригорке рядом со спуском. Домик обшит снаружи  тёмно-красными дощечками – «вагонкой». Маленькие сенцы с тусклой лампочкой и комнатка, где  печка аккуратно побеленная, стол, покрытый синей клеёнкой, два невысоких табурета и кровать. Над ней  портрет молодого парня в военной фуражке со звёздочкой. Это сын  бабушки Фени. Он погиб ещё  в «финскую». А «финская» это маленькая война перед большой, выпытал я у родителей. И  больше никого у бабушки Фени нет.
И сама она маленькая, полненькая, с круглым лицом в морщинах. Лицо доброе, ласковое и морщины совсем не страшные. Помню её зимой всегда одетую в чёрную цигейку с рыжими проплешинами, на голове  шалевый платок. Папа в выходные наносит ей вёдрами воды на неделю, но порою затеет бабушка Феня стирку, воды ей не хватит, и тогда она берёт коромысло и идёт по воду сама. Коромысло тоже старенькое: серое, рассохшееся тоже с глубокими продольными морщинами, отшлифованное бабушкиными плечами посередине.
Ходит бабушка Феня медленно, осторожно. Ноги у неё больные. Выйдем с ней на прогулку, мне бежать надо, в сугробах глубину мерить. Убегу подальше,  бабушка кричит: «Сергуня, не бегай дальше, там машины ездят!» Ну, какие в нашем проулке, скажите, машины?
Возвращаемся с мороза в бабушкин домик и - скорее к печке греться. Хорошо! Радио на столе, покрытое кружевной белой салфеткой, что-то рассказывает или же песни поёт:
Почему, дружок, да потому,
Что я жизнь учил не по учебникам,
Просто я работаю, просто я работаю,
Волшебником, волшебником…
Слушаешь и представляешь: вот бы этого дядю, что в радио сидит и поёт, увидеть. Приехал бы к нам и бабушке ноги вылечил, и сына ей вернул.
Всё у бабушки Фени в домике ладненько, всё на местах, ничего не валяется, половички на полу настелены, от печки тепло исходит и пахнет сушёными травами, они у косяка дверного висят.
Иногда, наслушавшись по радио песен, я вскарабкиваюсь на табурет и устраиваю для бабушки концерт. В руке у меня микрофон: юрок ниток, надетый на карандаш. Пою, что на ум взбредёт. Бабушка смеётся:
- Вот ить артист с погорелого театра!
Что за погорелый театр такой? Не жизнь – одни загадки.
Концерты я и дома, конечно, устраиваю. Тоже на табурете и с таким же микрофоном. Мама стоит рядом, боится, что брякнусь  с «эстрадных подмостков», а папа слушал-слушал мои импровизации, да и сказал однажды:
- Чисто калмык: что вижу – о том пою.
А это, думаю, что значит? Папа меня похвалил или нет?
Летом, хотя сестра и на каникулах, я у бабушки Фени всё равно часто бываю. Тут уж мы в домике и не сидим вовсе, всё время на улице. Бабушка копошится в огороде, а я с уступа на уступ перескакиваю. Огород у бабушки уступами вниз. В самом же низу, у изгороди, столько малины! Шуршу в кустах, а на меня пёс, злых бабушкиных соседей, заливается.
Нелюдимые эти соседи. Злые. И собака у них такая же.
Раз  мы с папой к ним заходили, он что-то насчёт труб водопроводных  ходил договариваться. Я даже напугался, когда зашли. Ну, а как? Представьте такую картину. Посредине комнаты с грязным полом, под синей лампочкой, - я впервые такую увидел, - сидит на табурете злой сосед бабушки Фени, голову склонил лохматую, а жена его эту голову ножом чешет, скребёт даже. Так папа с ним о трубах и говорил: папа стоит у порога, нам даже присесть не предложили, а они этого занятия не прекращают. Злой сосед буркнет только что-то непонятное, да знай голову поворачивает, чтобы она, значит, к свету от лампочки была.
Домой возвращались, папа мне объяснил:
- Вши она у него ищет. Они в волосах от грязи заводятся, бегают по голове, маленькие такие и кусают больно. А чтобы их не было, голову надо каждую субботу в бане мыть. Понял? А ты вот орёшь так, что за речкой слышно.
Баню папа тоже построил, но я с ним не хожу. Парится он - ой-ей-ей! Но говорит, что мой дедушка Сергей, вот  парится так парится, а я, мол, так, балуюсь. Хожу же я в баню с мамой, когда не жарко, «в последний пар».
 - Гусь-гусь вода, с моего сыночки вся худоба, - приговаривает мама, окупывая меня из ковшика теплой водичкой и это мне в бане больше всего нравится. Но вот когда голову мне моет - да, тут уж надо признать, я, действительно, ору благим матом. И даже папин рассказ про вшей не помогает.
  Друзей, с кем бы мне хотелось играть, у меня нет. Не живут они по соседству. Тот робкий мальчик, внук нашей соседки, не приезжает больше, А соседка этому и рада, говорит, что ему лучше стало, поправился.
Средний сын дяди Николая, Генка, - старше меня на два года и, когда они приходят к нам в гости, всё заставляет меня с ним бороться. Генка, конечно, сильнее, но я вертче, и побеждает он только потому, что знает приём: подножку.
Генке всё надо вверх дном перевернуть. Игрушки мои разбросать, на яблоню слазить, на машине моей в грязь заехать. Да, я же ещё не похвастался. Папа и мама купили мне машину. Настоящую, с педалями, рулём, мягким сиденьем, колёсами резиновыми, с фарами, а спереди на капоте олень  к прыжку приготовился. Машина тёмно-зелёная, блестит на солнце, а рядом с рулём груша, чтобы сигналить. Сигнал, правда, на кряканье лягушки больше походит, но ничего. Я машину берегу, только по бетонной дорожке от дома к бане езжу, ну и иногда по земле, если сухо. А Генка с дорожки срулил и в грязь заехал, да ещё буксовать стал.
Я, конечно, крепился на это глядючи, хотя в носу першило. А когда Генка с родителями ушёл, тут уж я взревел и к маме жаловаться: не дам больше Генке на машине кататься. Но он, варнак, как называет его мама, как придёт к нам, так и зыркает, где же машина. И ведь, хитрюга, упросит-таки, ублажит, и опять в грязь заедет.
- Пьют они много, - говорит про Генкиных родителей мама. – И как же можно в такой грязи жить? И за детьми Клавка совсем не смотрит. Старший, вон, уже в комнате милиции на учёте.
Дядя Николай ниже папы ростом, но пошире, поплотнее, ходит медленно, как бы степенно. Оттого он так ходит, что у него вместо правой ноги - деревяшка. Протез называется. Однажды я упросил дядю его показать. Он приподнял штанину, и я с замиранием сердца его потрогал. Бледно-жёлтого цвета - брр!
Пару раз и застолья с дядей Колей и его женой Клавой у нас устраивались. Тетя Нина и дядя Толя и вовсе у меня в памяти тогда не запечатлелись. Приходили ли они к нам? Кажется, нет. 
Братья же, старший Валентин Сергеевич и следующий по возрасту за ним Николай Сергеевич за столом быстренько напиваются. Вспоминают о голодном детстве, спорят, но больше друг перед другом хвастаются.
- Ох, и хвастливая у вас порода, – мама часто так папе говорит, особенно когда папа выпивши. Мама вино совсем не пьёт – ей врачи запретили из-за сердца.
Вот, запомнилось, как отмечается у нас в садочке под яблоней день шахтёра. А это ещё один папин праздник. Он когда-то и в шахте работал, в подземелье. Добывал уголь, который часто везут в вагонах.
Дядя Николай, отгоняя привязавшуюся пчёлку, с красным лицом, опять просит рассказать, как папу чуть на войну не забрали.
  Это было совсем недавно. Помню, испуганное лицо мамы, папа взял меня на руки и расхаживает из угла в угол, у него привычка такая, как-то невесело посмеивается:
- Ничего. Ташкент, город хлебный брал, сейчас Прагу брать будет. 
 Сумрачно в комнате, вечер, приходили какие-то люди и вручили бате бумажку. Он в ней расписался. Они ушли, а мама стала собирать папе рюкзак. И руки у неё при этом дрожат, я заметил, и вещи она то в рюкзак запихает, то опять достаёт и начинает по новой. Папа целует всех нас и уходит. Потом я оказываюсь в постели и просыпаюсь, когда вовсю светит  солнце, и слышу из кухни весёлые голоса родителей. Значит, тотчас вспоминаю, папа вернулся! Сигаю с кровати и к отцу на шею!
Повзрослев, я узнал, что  эти тревожный вечер и радостное утро случились в августе  1968 года. События в Чехословакии. И мобилизационная проверка резервистов. А тогда…
- -Обличьем не вышел, - смеётся папа. – Да и анкета, видно генералам не понравилась.
  - Да! – тоже пьяно хохочет дядя Николай. – Повезло чехам, а то бы ты им точно накостылял, как наши в хоккее.
 И папа смеётся, и мама, и сестра, и все мы смеёмся! 
И ленивое августовское солнце тоже смеётся. Папа рядом, с нами, не на войне – и это здорово!

В той нашей жизни, в городке на речке Ук, папу я и не помню почти пьяным. Так, по большим праздникам, да еще раз, когда он с похорон деда  Сергея вернулся. Зашибло того хлыстами, что волок по дороге трактор. Вернулся папа с похорон, сидел на нашем крыльце, прижимал меня к себе и плакал пьяными слезами. 
Некогда папе пить, некогда. Ведь он уже вышел в передовики и часы вот ему подарили на день строителя. Он уже бригадир, а бригада их строит первый в городке пятиэтажный дом. Он  почти готов и на следующее лето будет заселяться.  И нам, говорит папа, в этом высоченном с балконами доме обещают дать квартиру. Дом этот мы всегда разглядываем, когда ходим с мамой на базарчик, что рядом с вокзалом. Постоим, посмотрим, как долговязый кран по воздуху перемещает то плиты какие-то, то связки досок.
До базарчика от нашего дома - две автобусные остановки, но автобус ждать замучаешься, и мы обычно добираемся до базарчика пешком. Мне нравится здесь бывать. Шумно, весело кругом! На длинных столах всякие овощи, но меня неудержимо тянет туда, где продают яблоки, груши, виноград, арбузы…Вот за арбузом мы и пришли. Мама выбирает долго, говорит, что цены высокие, но что поделаешь, детки уговорили. Наконец, покупаем. Большой, полосатый, со смешно торчащим хвостиком. Ах, это сладостное предвкушение момента, когда после приготовленного сестрою обеда, на столе занимает место посередине этот круглый полосатик. Мама, правда, арбузы не любит, называет их сладкой водичкой. Любит она дыни, но к нам в  городок их привозят почему-то очень редко. И вот режется на большие ломти арбуз, потрескивает пузач, готов сам развалиться. Запах!.. А вкуснотища, какая!.. У меня даже уши все в арбузном соку, не говоря уж про щёки и подбородок.
- Семечки  в тарелку выплёвывай, - говорит мне мама. 
А я и сам знаю. Семечки  я высушу  и будущей весною в землю закопаю. И пусть мама и сестра смеются и говорят, что у нас не климат (климат это погода, так понимаю я). Пусть. Вырастут у меня арбузы, обязательно вырастут. Я ещё всех вас ими угощу. 
Лето сменилось осенью. Родители выкопали картошку на огороде. Мама сказала, что эту мелочь с картошкой, что урождается  у нас, и сравнивать нельзя. «Где это у нас?» - начинаю я приставать. Оказывается, на маминой родине, где и я родился тоже. Вон оно что. Значит, я не здесь родился, не в этом городке.
Ночами подмораживает ранетки, но это и хорошо. Их и можно есть только подмороженными – тогда они сладкие. Опять я до обеда сижу с бабушкой Феней – мест в детском садике так и нет свободных. Греемся с нею на лавочке, «солнышком на зиму запасаемся». Учит меня бабушка семечки правильно щелкать. Трудное это занятие. А с занятий в школе возвращается сестра. Она перешла в седьмой класс, мне же до школы целых два лета.
- Как у него, баб Фень, поведение? – спрашивает сестра.
Хитро прищурившись, бабушка смотрит на меня: не выдавать? Ну, да было, я согласен, пару раз со спуска нашего я пробежался…Бабушка медлит, держит паузу. Поэтому я начинаю беспокойно ёрзать, хотя вроде бы и нету  больше других грехов. Тут ещё сестра, оглядев меня, замечает замаранные коленки на колготках. Ну, а как вы хотите, скорость-то порядочную развил, вот и не удержался.
- На пятёрку, - наконец отвечает бабушка.
Я чмокаю её в щеку, и мы идём с сестрою домой. Портфель она по обыкновению на диван не бросает. Так. Значит, там пластинки. Взяла у кого-то из школьных подруг послушать.
Включается радиола «Латвия». Зелёненькая, тоненькая полосочка постепенно разбухает, ширится и становится треугольничком – стало быть, радиола  «нагрелась» и  можно ставить пластинку. Из принесённых, маленькую, не как наши, сложенные стопкой у радиолы. Толстые, в бумажных пакетах с круглым оконцем. Эти пластинки сестра слушать не любит. Это старьё, так она говорит, все эти Руслановы, Мордасовы да хоры Пятницкого. Это всё на «78» – скорость такая. То ли дело: рычажок рядом с крутящимся диском, щёлк на «45», ещё щёлк на «33». И…
А я иду к тебе навстречу, а я несу тебе цветы, 
Как единственной на свете, королеве красоты…
Или:
Как теперь не веселиться, как грустить от разных бед -
В нашем доме поселился замечательный сосед, 
Мы с соседями не знали и не верили себе, 
Что у нас сосед играет на кларнете и трубе,
Пап-пап, па-па-рапа-пап-пап…
И перед зеркалом наяривает сестра шейк. Хорошо, будет маме доложено. Так, для подстраховки, а быть  может и не будет. Посмотрим на её поведение. Если вот «угол» будет, тогда уж я распишу, распишу во всех красках, как она вихляется перед зеркалом.
Тут ведь еще что хорошо? Вот залезу сейчас на стул и перещёлкну «33» на «78» - и начнёт этот Муслим захлёбываться словами, тоненько-тоненько так запищит: «королева красоты…» Сестра показала как-то этот фокус. На свою голову. И теперь об этом моём любимом музыкальном хулиганстве она маме ничего не посмеет сказать. Ведь у меня железные доводы: пришла из школы и сразу за пластинки. И это вместо того, чтобы братика покормить, спать уложить, самой за уроки сесть...
Словом, сегодня мои позиции непоколебимы. Приноси, приноси пластинки почаще. Хоть каждый день приноси. Да, впрочем, мне и самому интересно потрогать, пощупать, на зуб украдкой попробовать те вот пластинки, что прошлый раз приносила, гибкие и тонкие-претонкие, просвечивают даже. И ещё  не забыть, если что, ведь не переоделась даже, так в школьном платье, в фартуке, с галстуком пионерским на шее и танцует.

Помню ещё из нашей жизни в городке на речке Ук сердечные приступы у мамы. Приезжал в таких случаях врач. Прослушивал её, ставил укол. В доме пахло лекарствами из маленьких пузырьков, стоявших на стуле рядом с кроватью. Мама лежала бледная, прикрыв глаза, не шевелилась. Врач говорил о каких-то нервах, о том, что надо принимать лекарства и не поднимать тяжестей. Врач уходил, оставляя запах своих лекарств, которые смешивались с нашими. Я сидел рядышком с мамой, у кровати, и разглядывал пузырьки. Мне грустно и совсем не хочется ни во что играть. И погода в такие нерадостные дни пасмурная, ветреная. И поезда, кажется, как назло, ходят беспрестанно, один следом за другим, и не утихает дрожь нашего домика. 
Проходит два-три дня, и мама опять на ногах, опять ходит на работу. Улетучивается запах лекарств и опять нам всем хорошо в нашем домике. 
Зима приходит. Растут сугробы под окошками, с чердака извлекается большая лопата. Папа чистит дорожки до спуска, убирает снег в дворике у бабушки Фени. Снегири в саду важные, вот, мол, какие мы красавцы, не то, что эти замухрышки - воробьи. Скачут неспешно красногрудые по столику и скамейкам запорошенным. На одну из яблонь мы повесили с папой кормушку и подсыпаем туда  зёрнышки и семечки. Здесь, на кормушечном плацдарме, и случаются сражения между снегирями и воробьями. Прилетают и сороки сплетницы белобокие. Разогнав мелюзгу, устраивают они обедню. Тогда я стучу в окно, но это не помогает, и я, быстренько одевшись, выскакиваю на улицу прогонять этих нахалок. 
Папа с друзьями из бригады ездил на рыбалку, на большую реку Тобол. В неё вливается наш Ук. Хотя сестра говорит, что правильно называть Большой Ук. Ну, какой же он большой? Мостик - да, длинный этот мостик, но сама-то речка маленькая, узенькая. Удивительно для меня и то, что ездил папа рыбу ловить зимой. Как её зимой ловят-то? Да папа и не рыбак вовсе, у нас дома и удочки нету. Папа охотник. У него есть ружьё с двумя стволами, есть сумка большая с застёжками. В ней и дробь, и порох в мешочках, и патроны, и пыжи и много других штучек, названия которым я не знаю. Но на охоту папа ходит редко. Ему, повторяю, некогда. За ужином он как-то рассказал, что его бригада взяла повышенные обязательства. Как это? А так, отвечает папа, что дом-пятиэтажку они должны сделать ко дню  рождения ЛЕНИНА. Я знаю: это дедушка в самом конце букваря. Он был самым главным и умным. Сейчас спит в самом большом городе Москве и про него я знаю стишок:
Камень на камень, 
Кирпич на кирпич,
Умер наш дедушка
Владимир Ильич.
С рыбалки папа приехал без рыбы, но какой-то опухший. И мама его ругала, вспоминала деревню, откуда мы приехали и где, как выяснилось, я родился.
- Опять за старое? Осмелел, передовик, - сердито гремит мама ложками. – Смотри, а то вместо квартиры шиш  получишь.
Но рыбалка зимняя случилась только раз. «Повышенные  обязательства» – и папа сейчас часто работает по субботам, а иногда и по воскресеньям. 
В одну из суббот папа был дома и готовился топить баню. Вдруг видит, как злой сосед помчался вдоль железнодорожной насыпи, увязая в снегу, падая и поднимаясь, в руках у него большой бидон. 
- Куда это он так? Смотри, смотри, во чешет! – удивился отец, приглашая нас взглянуть в окно.
А злой сосед вскарабкался на насыпь и  дальше задал  стрекача по шпалам. Спустя некоторое время он вернулся, весь вспаренный, но довольный. Судя по походке, в бидоне явно что-то было. Папа пошёл выяснять причину столь странного поведения злого соседа. И выяснилось, что на товарной станции, в километре от нас, сошла с рельс и опрокинулась набок цистерна со спиртом. Спирт разлился по округе и как клялся-божился злой сосед: «целое озеро образовалось». Недолго боролся папа с искушением. Захватил бидончик и чайник старый и бегом через огород к насыпи. Пока мама разобралась, что к чему его и след простыл.
- Ты посмотри на него! Про все свои повышенные обязательства забыл! 
В тревожном волнении проходит несколько часов. Смотрим в окно, выглядываем папаню. И вот показался, наконец, на горизонте, то  есть на пороге. Грустный. Не успел, значит, папа, опоздал. Место такой радостной для мужиков аварии оцепила милиция и собравшийся со всей округи люд, с печалью и скорбью, рассказывал позже папа, взирал на курившееся паром спиртовое озеро. Да и сами милиционеры, жадно втягивая воздух проспиртованный, радости тоже не излучали. Посмотрели-посмотрели опоздавшие на праздник жизни и стали разбредаться. Некоторые, правда, собирали в прихваченную с собой тару снег, авось подфартит.

…А зима тянется, тянется. Наметает сугробы вровень с крышею. Стучат колёсами, сигналят пронзительно, спешат поезда. Мрачные, длиннющие «товарняки» и  весело проносящиеся мимо «скорые пассажирские».
Ещё по темноте приводят меня к бабушке Фене. Встречаем с нею рассвет неспешный. Иной раз я и у неё ещё часок на кровати посплю, последний сон досмотрю. Если на улице не вьюжит  и не сильный мороз, мы одеваемся и идём на улицу гулять. И опять я меряю сугробы, а вернувшись в бабушкин домик,  грею ноги у печки. И радио под кружевной белой салфеткой продолжает бодро напевать:
Привыкли руки к топорам,
Только сердце неподвластно докторам…
Сердце…Почему оно у мамы болит, а у меня или у папы нет? А у лесорубов, которые мне представляются все как на подбор с бородами, оно, сердце, и вовсе, наверное, из железа.
Часто по радио рассказывают о дедушке Ленине. Какой он был хороший, как хорошо учился, как защищал бедных и победил буржуев... Буржуи, то есть буржуины – это такие толстяки, на пузе у них часы висят, они хлеба никому не давали, всё сами лопали, и дедушка Ленин их всех в море утопил. Так я домысливаю, досочиню  услышанное и первым моим слушателем выступает бабушка Феня.  Люблю я об этом рассказывать и сестре, а она  начала меня учить читать. Но пока у меня  буквочки в слова плохо что-то складываются. Зато я сказки хорошо, дословно запоминаю и перед сном, лёжа в постели, как и с историями про дедушку Ленина, занимаюсь досочинительством. И выходит у меня, что, к примеру, Иван-Царевич взял у солдат с платформы поезда танк и помчался на нём в логово Кощея Бессмертного, выгнал его из логова и гонялся за ним по полю до тех пор, пока Кощей совсем не обессилел и пал на колени, и пощады запросил, и отпустил из плена своего всех-всех-всех. И поехал Иван-Царевич к нам в городок и поселился по соседству с нами и стал жить вместе с Василисой Прекрасной. А злой сосед испугался и стал каждый день голову мыть… 
Тянется, тянется зима…Но вот меня уже приводят к бабушке Фене, когда солнышко уже встало. И всё веселее разговоры синичек и неунывающих воробьёв. Всё громче трескотня сорок. И начинает темнеть снег по бокам нашего спуска, «взвоза-завоза», как зовёт его бабушка Феня.  И можно лепить снежки и бросать их, целясь в сорок. 
Папа откапывает снег от дома и так таинственно сказочно в этих прорубленных железной лопатой глубоких щелях, так остро пахнет спрессованным снегом и ещё чем-то, что осталось с осени и вот пережило зиму. И появляются первые сосульки, их я украдкой пробую лизать. А  брат Генка и вовсе их хрумкает – отчаянная головушка. Старше меня Генка, ему в школу идти осенью, а он ни одной буквы не знает. Зато знает много плохих слов. А ещё он уже курит папиросы. Летом, говорит он мне, далеко цвиркая слюною, уйдёт из дому, построит шалаш в лесу, будет там жить и курить в открытую, а питаться будет птицами, которых настреляет из рогатки и нажарит на костре.
- Закрой хлебало-то, - обрывает резко Генка  свои откровения  и, видя, как я заворожено его слушаю. – А то воробей залетит.
Да…Ну и Генка! Я вот тоже, когда обижусь на родителей, считая, например, что меня зря наругали, то надеваю шубейку, шапку, валенки и ухожу из дома. « Больше вы меня не увидите», - говорю, шмыгая носом. Но ухожу не дальше сенок. А в сенках темно, страшно, да ещё что-нибудь, если стукнет на дворе. Да и холодно стоять-то в сенках, вот и варежки впопыхах забыл, в дорогу собираясь. Похнычу постою, пожалею себя, мол, какой я несчастный и с трудом тяну на себя тяжёлую дверь в дом. 
- О! Уже вернулся? Далеко направлялся хоть, скажи? – смеётся мама. – Ну, раздевайся, путешественник, чай будем с вареньем пить, а то замёрз совсем, вижу. 
А папа после  таких моих «путешествий» обязательно на руки возьмёт, на плечи посадит и вперёд по комнатам, только держись! Папа, хотя и уставший от своей работы, но весёлый. 
 Весной, в самую грязюку, когда по спуску ходить одно мучение, наградили папу медалью с изображением на жёлтом кругляшке дедушки Ленина. Сто лет ему исполняется, пояснил папа, в честь этого такую вот медаль сделали и раздают.
- Всем? – с надеждой в голосе спросил я.
- Нет, не всем, - засмеялся папа.
С повышенными соци…социстическами, вот, выговорил, обязательствами  папина бригада справилась. И его одного, хвалился папа, со всей стройки  такой медалью наградили. Позже, школьником, рассматривая снимки  членов Политбюро и лично Леонида Ильича Брежнева, я с гордостью за папу отмечал, что эта медаль, видимо, на особом счету. Иначе, зачем бы эти старцы именно её поверх своих звёздочек и орденских планок нацепляли на пиджаки?
Этой же, юбилейной для дедушки Ленина весной, заболела сестра. Заболела серьёзно. Два месяца пролежала в больнице, врачи признали ревматизм сердца с осложнением на ноги. И настоятельно посоветовали сменить климат. И решено было родителями, несмотря на то что вот-вот должны были дать квартиру в пятиэтажке, возвращаться в деревню. 
Из той суеты предотъездной мне почти ничего и не запомнилось. Только общие наши с бабушкой Феней слёзы, обещание Генки нагрянуть в гости: - Ха! Сяду на поезд или даже в сам тепловоз и приеду, делов-то! 
Ещё спешка, когда залазили в вагон, и проводница торопила: живее, живее, стоянка две минуты, поезд-то скорый. А из дороги- россыпи огней внизу, когда ехали по длинному-длинному мосту.
- Иртыш, - сказал папа.
А сестра добавила:
- В него Тобол впадает. 
Но было это уже далеко от городка на речке Ук. 
                2002 г.