Комната

«В моей работе мне нужна простая комната, с голыми стенами, чтобы ничто даже глаз не развлекало, а главное – чтобы туда не проникал ни один внешний звук». Гончаров, которому принадлежат эти строки, «не любил толпы, шума и новых лиц». Работать он предпочитал исключительно в тишине, поэтому нанимал квартиру подальше от грохочущих магистралей Санкт-Петербурга, сыскав для себя особняк семьи Устиновых на тихой Моховой улочке, в трёхкомнатной квартире с окнами во двор.
К несчастью, я такой же «нервозный человек», как и автор «Обломова», и не выношу шума. А в студенческом общежитии, куда я попал сразу же после школы, тишины не наблюдалось ни днём, ни ночью. В сессионный период такая ситуация была для меня совершенно невыносимой, и мне приходилось искать тихую комнату в городе, чтобы готовиться к экзаменам, сохраняя рабочее настроение и душевный покой.
Сдавали помещения тогда преимущественно вежливые старушки, кому по тем или иным причинам приходилось проживать в полном одиночестве в старых ленинградских квартирах. Их излюбленным местом встречи с потенциальными квартирантами была площадка перед Львиным мостиком через канал Грибоедова, и я всякий раз отправлялся туда за несколько дней до зачётной недели.
Моя студенческая куртка с эмблемой стройотряда не делала меня полноценным соискателем заветных квадратных метров, и большинство старушек привычно игнорировали эту красноречивую часть гардероба, продолжая считать меня случайным подростком, по неизвестно какой причине здесь оказавшимся и надевшим чужое. Поэтому я был несказанно удивлён, когда одна из них, взяв меня за руку и наклонив к себе, тихо проговорила: «Пойдёмте со мной. У меня для Вас есть прекрасная тихая комната».
И как же правдивы оказались её слова! На Васильевском острове, конечно, много тихих дворов, заснувших в девятнадцатом веке и продолжавших пребывать в сладкой зачарованной дрёме, но этот дворик, пожалуй, был совершенно особенный. Узкую клеть двора заполняли вековые деревья, раскинувшие свои мощные кроны над высокой кирпичной стеной, отрезающей и без того небольшое дворовое пространство от соседних зданий, развёрнутых к ней глухими брандмауэрами. Сам же дом, где мне предстояло пережить сессию, непосредственно примыкал к этой стене и не имел чёрных лестниц. Единственным входом в дом с дворового фасада была дверь, приподнятая над землёй на высоту человеческого роста с примыкающими к ней тяжёлыми гранитными ступенями, окаймлёнными по краям узорным кованым парапетом. Тишина вокруг стояла такая, какой бы позавидовал сам Иван Александрович Гончаров, который бы наверняка не упустил возможности здесь поселиться, существуй в его время такая же контактная площадка перед Львиным мостиком.
Поднявшись по лестнице, мы очутились внутри длинного тёмного коридора, непонятно где заканчивающегося, с односторонним рядом дверей, разделённых внушительными пролётами. Стены коридора были сплошь увешаны какими-то старыми афишами, над которыми нависали ползущие параллельно потолку разные трубы и открытая проводка, кое-где цепляющаяся за фарфоровый крепёж. Ближайшая от входа комната была предуготована для меня. Хотя я и предполагал, что она не будет отличаться роскошеством интерьера, но не ожидал, что созерцание сумрачной пустоты такого большого внутреннего пространства вызовет во мне столь скорбное и гнетущее чувство. Меблировка сильно напоминала убранство казематов Алексеевского равелина Петропавловской крепости: здесь имелась железная кровать, заправленная грубым суконным одеялом, в углу стоял стол и табурет, а под высоченным потолком горела подслеповатая лампочка, вставленная прямо в пустой цоколь на изогнутой подводке, почерневшая от времени и покрытая серой пылевой ватой. Занавески на окнах напрочь отсутствовали, правда, в них и не было никакой необходимости: оконные стёкла едва пропускали дневной свет и к тому же выходили на тёмный и глухой двор. Да и забота о чистоте окон тут возлагалась, по-видимому, исключительно на проливной дождь и мокрые снежные хлопья.
На следующий день я принёс из общежития учебники и настольную лампу, по-гончаровски окинул взглядом пустые стены, где «ничто не развлекало глаз», и принялся за свою «обыкновенную историю» – стараться, чтобы «премудрость скучных строк» переставала быть скучной и раскрывалась в своей подлинной красоте и смысловом значении.
Но только я углубился в чтение, как в мою комнату «постучали». Нет, это был даже не стук, а какой-то скрежет, однако полученный сигнал явно свидетельствовал о том, что ко мне пришли, и дверь необходимо открыть. Я дёрнул дверную ручку и в мою комнату проворно проник серый зверёк, сильно напоминающий кота. Зверёк сделал пару прыжков и оказался на моём столе, устроившись рядом с принесённой настольной лампой. Возможно, этим зверьком и был самый обыкновенный кот, а не какое-нибудь неведомое науке существо, но ввиду моих поверхностных познаний в фелинологии, этот вопрос так и остался для меня открытым. Однако кем бы ни был зверёк на самом деле, ни погладить его, ни обратиться к нему с просторечным «кис-кис», мне категорически не хотелось.
«Пускай себе сидит, где хочет», – решил я, и вернулся к недочитанному абзацу. Настольная лампа хорошо освещала лежащую передо мной раскрытую книгу, однако склонился над нею не только я, но и забежавшее ко мне таинственное существо. В комнате, действительно, стояла исключительная тишина, и, либо благодаря этому пронзительному затишью, либо посредством чего-то иного, сложнейший материал читался на удивление легко и свободно – информация из учебника как бы сама собой укладывалась в память в виде целых страниц, с имеющимися там точками и запятыми, с книжной пагинацией, сносками и пробелами. Я, конечно, занимался мнемоникой и скорочтением, однако такого глубокого осмысления и быстрого запоминания текста мне ещё достигать не удавалось.
Оторвавшись от книги, я взглянул на сидящего рядом «кота». «Кот» смотрел на меня в упор, его чёрные зрачки превратились от света в две узкие полоски, а большие жёлтые глаза светились таким же ослепительно ярким электрическим светом, как и моя включённая настольная лампа.
Этот взгляд поглотил меня целиком и помог отыскать в глубине бессознательного феномен прилипчивой памяти и необыкновенной лёгкости бытия. Известно, что кошки способны предугадывать наши желания и могут хорошо разбираться в людях, но я почувствовал, что это существо наделено талантами, которым мог бы позавидовать всякий его сородич. «Кот» властно завладел моим сознанием и перебирал хранимые там впечатления, подобно тому, как морской прибой перебирает в своих водных ладонях прибрежную гальку. Возможно поэтому, средневековые мракобесы подозревали кошек в связях с тёмными силами, а в Античности их взгляду приписывали гипнотическую силу, по причине чего даже талантливый ученик мудреца древности Аристотеля Александр Македонский называл этих симпатичных животных «чудовищами из преисподней».
Дремучие предрассудки, порождённые невежеством и бескультурьем, мне не только были в высшей степени чужды, но и представлялись полнейшей нелепицей от ненавистников кошек, у которых явно было не всё в порядке с совестью и со здравым смыслом.
Может быть, сидящий передо мной зверёк и впрямь являлся фантастической сущностью, а может, был просто рядовым представителем магического подсемейства малых домашних кошек, но мои давнишние впечатления вдруг стали оживать, заполняя всё пространство полутёмной комнаты. Сначала подслеповатая лампочка на потолке ярко вспыхнула, и на её месте воцарилось оранжевое светило. Бархатистый от многократной побелки потолочный плинтус какое-то время ещё оставался унылой горизонтальной тягой в розоватом небе, но вскоре и он сделался воздушным, представ передо мной тонкой полоской прозрачных перистых облаков. Затем стены комнаты начали зеленеть и терять форму, обратившись, в конце концов, в весенний цветущий сад. А где-то далеко-далеко проступила синеватая гряда гор, которая начала выстраиваться в гигантское полукольцо, чтобы обнять своими тяжёлыми рукавами бликующее солнечными гелиодорами тёплое море. Я бежал к нему по отливающей золотым блеском глиняной тропе, наполненный безмятежной радостью, лучезарным светом и ласковым морским бризом.
«Кот» регулярно приходил ко мне всю зачётную неделю. Он прыгал на стол под включённую настольную лампу, чтобы помочь мне побыстрее разобраться с учебным материалом, а затем отправлял меня в далёкое путешествие во времени, очевидно взвешивая на своих ценностных весах мои прежние впечатления, и старался выбирать из них самые интересные. «Кот» свободно расхаживал по квартире, подолгу засиживаясь у меня, и лишь к ночи уходил по коридору в полутёмную глубину комнат, откуда изредка доносился низкий грудной голос его хозяйки. О ней, из развешенных в коридоре афиш, я узнал, что эта собственница самого тишайшего местечка в нашем шумном городе в прошлом была оперной певицей, обладательницей глубокого драматического контральто. Но ни оперой, ни театром я никогда не интересовался, и могущественный хозяйский «кот» занимал моё воображение куда как больше, чем все рядовые и прославленные служители сцены.
Но творимые этим котообразным созданием чудеса так бы и остались неведомые никому, если бы перед экзаменом меня не остановил куратор и не поинтересовался, как мне удалось разрешить на время сессии мой больной квартирный вопрос. Куратор был в курсе дел каждого нашего студента и хорошо знал, что я намеревался на время сессии найти в городе уединённую тихую комнату. Я имею обыкновение не посвящать никого в деликатные частности своей приватной жизни, но тут, вопреки привычке, у меня возникло необоримое желание сообщить ему о происходящих со мной странностях, наверное, потому, что наш куратор как нельзя лучше подходил на роль моего доверенного лица. Я охотно поделился с ним своей историей, утаив, правда, некоторые подробности, и ни слова не сказал о диковинном коте. Зато во всех деталях поведал ему про выходящую окнами во двор комнату и про сам дом, обстоятельно описав особенности его расположения.
– Знаешь, этот дом некогда принадлежал купцу Якову Брусову, – напоследок сообщил мне куратор, хорошо знавший город и иногда проводивший для нас, иногородних студентов, пешие экскурсии. – Брусов – был владельцем нескольких каменоломен и крупным подрядчиком гранитных работ. Для собственного дома он, понятно, не пожалел гранита, добытого его работными людьми.
– А причём же здесь гранит? – удивился я.
– Эзотерики приписывают гранитам способность стимулировать умственную деятельность и улучшать память, – с улыбкой произнёс куратор.
– Ну и что же? Разве это научный факт?
Куратор весело рассмеялся и потрепал меня по плечу:
– Ступай к своим гранитам, в прямом переносном смысле. «Гранит эзотерики» никто из серьёзных учёных грызть даже не собирался, поскольку это и не гранит вовсе, а, возможно, материал совершенно иной природы…
Куратор и вправду хорошо знал город: дом купца, действительно, был богат гранитом, только все мои мысли занимал не камень из брусовских каменоломен, а живой зверёк. Мне очень хотелось что-либо узнать о самой сути происходящего, и я упрекал себя за то, что не рассказал куратору самого главного – своего соображения об учёном коте, побоявшись глупо и несерьёзно выглядеть перед уважаемым наставником.
Однако как показало моё дальнейшее пребывание в брусовском доме, хозяйка «кота» мало в чём уступала своему питомцу.
По всей видимости, у нас с ней не совпадал распорядок дня, и поначалу у меня даже сложилось впечатление, что никого кроме «кота» в квартире больше не проживает. Хотя иногда из квартирной глубины доносились какие-то странные шумы, выдававшие присутствие хозяйки в доме, но заявила она о себе только тогда, когда я, наконец, услышал её голос. Он был очень сильный и низкий, его вибрации передавались окружающему пространству, которое от него оживало, отзываясь собственными резонансными частотами. Особенно в этом отношении были восприимчивы вентиляционные трубы, расположенные в коридоре, которые не только чутко улавливали гармоники её голоса, но и сохраняли в себе долгое беспокойное эхо. Нашествие звуков нарушало привычный режим тишины, но лишённое содержания сольфеджио не путало мысли и продолжалось совсем недолго, поэтому до вокализов хозяйки мне не было никакого дела. Но так было до тех пор, пока она оставалась в пределах обычного грудного регистра. Однако, как оказалось, её голос позволял большее.
Уже намереваясь отойти ко сну, я услышал из глубины коридора привычный звуковой распев. Против обыкновения он быстро опустился ниже шумового регистра, преодолев порог естественного слухового восприятия. Акустическая волна беспрепятственно вошла ко мне через приоткрытую дверь, хотя для низких частот с такой внушительной амплитудой уже не существовало никаких заслонов. Всё вокруг начало вибрировать и дрожать, подчиняясь навязанной воле редкого вокального дара. Пронизывающая головная боль повалила меня на кровать, я накрылся суконным одеялом, но частый беззвучный пульс в висках только нарастал, постепенно переходя с головы на всё тело, заставляя меня корчиться и трепетать. Обрушивавшаяся темнота сменилась частыми вспышками, которые сжимаясь в размерах, становились болезненными для глаз и разгорались всё ярче, подобно колючим огненным лучам от электродуговой сварки. Вскоре боковое зрение и вовсе исчезло, оставив меня с жалящим оранжевым мерцающим пятном света.
Я почти не понимал, что со мной происходит и не сразу заметил, как на моей груди оказался необычайный хозяйский кот. Он прикоснулся мордочкой к моей щеке, и я ясно различил его доброжелательное мурчание, перебивающее, вопреки физике, весь застрявший в вентиляционных трубах и резонирующих полостях губительный инфразвук. От моей головы отхлынула болезненная волна, вернулось периферийное зрение и исчезло прожигающее сетчатку оранжевое пятно. «Кот» глубоко заглянул в мои глаза, спрыгнул на пол и стремительно исчез за дверью.
Наверное, «кот» попутно ещё освежил мою память, поскольку предпоследний, самый сложный экзамен сессии, я выдержал блестяще, несмотря на пережитый накануне стресс, оставивший тяжелейший осадок и прописавшийся во мне надолго, если не навсегда. На этот раз я сам разыскал куратора и выложил ему всё, что произошло в тишайшем брусовском доме, однако о «коте» снова стыдливо умолчал.
«Возвращайся-ка обратно в общежитие, – посоветовал мне куратор. – Прежде ты ссылался на Гончарова, так ещё бы и Марселя Пруста вспомнил. Тот и вовсе обивал звуконепроницаемой пробкой свой кабинет. Не надо ставить себя в привилегированное положение перед товарищами, тем более что оно, как ты убедился, чревато непредсказуемостью. Вот шахматисты, к примеру, при подготовке к турниру специально устраивают для себя шум в зале, чтобы учиться побеждать в любой обстановке. Да и древние говорили о том же. «Готов поспорить, что погруженному в учёные занятия совершенно не потребна полная тишина». Это сказал Сенека, древнеримский философ.
Я внял совету куратора и уже на следующий день вернулся в своё общежитие. Отвлечения и шум я пытался преодолевать стоически, как и учил упомянутый куратором философ-стоик. Только как же мне не хватало того серого, ловкого, пушистого, вещего…
Как я и опасался, в ночь перед последним экзаменом мне никак не удавалось заснуть. Здание общежития совершенно не желало признавать общепринятый регламент ночи, взыскующий обязательной тишины и успокоения. Всё дышало и пело в шумовом регистре иногда переходящем в фальцет. А, как известно, нет ничего хуже, чем приходить на испытание с флёром бессонницы, в упадке настроения и при потере всех физических сил. Я уже снова был готов время от времени содрогаться в инфразвуковой волне, лишь бы только иметь возможность ложиться спать вовремя. Вспомнив про комнату в брусовском доме, я случайно заметил, как за моим мысленным взором вдруг поспешно потянулась серая и мохнатая тень. Она обрушилась на бессонные веки, наполнив их своей тяжестью, отчего мой внутренний мир замкнулся синими рукавами далёких гор, не позволяя проникать туда никаким посторонним звукам. И эта защита оказалась куда надёжнее пресловутой прустовской пробки, поскольку больше ничто не мешало мне счастливо бежать по золотистой глиняной тропинке в безмятежный и чудесный сон. А по той же тропе, стараясь держаться со мною рядом, проворно поспешал мой новый хороший знакомый – вещий неугомонный «кот».