Мальчик с солнечным лучом

             

Он был поэтом и переводчиком. Восемнадцатилетий человек. Почти ещё мальчик. Мальчик с огромным чистым сердцем, светлым умом, душой распахнутой людям и солнцем в руках. Владимир Полетаев. Юный гений.

Поэзия его была мудрой и светлой одновременно, как будто он писал солнечным лучом. Да он именно им и писал, этим самым лучиком солнца.  И считал себя прежде всего переводчиком. Переводчиком грузинской поэзии. А грузинская поэзия не может ни быть солнечной.

Где он его взял, этот самый солнечный лучик? Где он раздобыл эту дефицитную  солнечную частичку души? А нигде, он с ними родился, с этим лучиком и с этой солнечной частичкой. Поэтому так близка была ему именно грузинская поэзия.

В шестнадцать лет Владимир поступил в Литературный институт, на отделение перевода и выбрал грузинскую поэзию,  и грузинский язык, потому что с очень раннего возраста обожал Грузию. 

Но он подарил читателям переводы не только грузинских поэтов. Он также переводил стихи с белорусского, немецкого и украинского языков.

А вот его постулат, его кредо переводчика:

Когда ряды неровных строчек
Поскачут быстрые на диво,
Не обольщайся, переводчик,
Переводи неторопливо.
На немоту не будь в обиде,
Не забывая, что когда-то
Поэт хотел в тебе увидеть
Не переписчика, а брата.
И, овладев теченьем речи,
Не признавая произвола,
Попробуй, натяни на плечи
Рубаху мертвого Паоло*.
Не буквы надобны, а надо,
Чтобы за буквами стояла,
Неведомая верхогляду,
Прямая суть оригинала.
Иные морщатся: куда нам,
Но я на измышленья эти
Одним подвигнут Тицианом**
И только перед ним в ответе.


Вот в этом и есть истинная суть:

Не буквы надобны, а надо,
чтобы за буквами стояла
неведомая верхогляду
прямая суть оригинала.

А ведь он не только переводил. Владимир писал и собственные стихи. Великолепные.  Поэзия с очень юного возраста жила, цвела, буйствовала в нём. Точнее так – она родилась вместе с ним. И рвалась на волю из его крылатой души.   

Свобода, да, о вечная свобода,
свобода жить, свобода умирать,
и белый снег, какая благодать,
с январского повалит небосвода.
А там весна и грохот ледохода,
ручьям и рекам русла выбирать…
Потом страда — спины не разгибать…
Ржи золото, деревьев позолота —
все позади. Уже ноябрь дохнул.
Пригорки листьев вместо листопада,
пустых кустов колючая ограда,
деревьев голых черный караул
и первый снег. Раскрытая тетрадь
белым-бела, как смертная рубаха…
Свобода жить. Свобода жить без страха.
Без страха жить. Без страха умирать…

Его собственные стихи были зрелыми, мощными и мудрыми. А порой и трагичными. Они   переворачивали душу. Они были гениальны! 

Судите пристально и строго,
без лести каждую строку,
но не твердите, ради бога,
что должен я и что могу.
Мне суд друзей -- не осужденье,
но пусть не путают слепцы
строфы свободное рожденье
и акушерские щипцы.

Вы скажите, а почему же он известен только в некоторых кругах? Да просто его не пиарили, как это модно теперь говорить. Никогда не пиарили, в отличие от некоторых распиаренных родителями девочек.

Он вообще был очень неординарным. Даже имя своё, Владимир, трактовал ни как «владеющий миром»,   а «в ладу с миром». Согласитесь – самая добрая, самая мирная, самая человеколюбивая трактовка.

Небо начинается с земли,
с лепета последнего былинок,
с огонька случайного вдали,
с желтых Якиманок и Ордынок.

Как страницы, листья шелестят.
Где-то рядом, где-то очень рядом,
слышишь, подступает листопад,
мы с тобой стоим под листопадом.

Задыхающаяся жара
торопливо обжигает щеки,
дождь зарядит с самого утра,
глухо забормочут водостоки.

Дождь зарядит с самого утра.
Эта осень на дожди щедра.
Капли расплывутся на стекле --
небо возвращается к земле.

Такое сочинить в 15 лет!

Или:

Кружился снег, стократ воспетый,
кружился медленно и строго,
и под полозьями рассвета
плыла январская дорога.

Неприбранная мостовая
лежала в белом беспорядке,
мучительно напоминая
об ученической тетрадке.

Ах, сколько снега, сколько снега,
какая чистая страница --
пройти, не оставляя следа,
и в пустоту не оступиться.

Ах, детство, детство, мое детство,
мое фарфоровое блюдце,
мне на тебя не наглядеться,
мне до тебя не дотянуться.

Над розовыми фонарями,
над фонарями голубыми
кружился снег, и губы сами
произносили чье-то имя.

А вот ещё:

Окно выходит на задворки,
на жестяные гаражи.
Учебник в почерневшей корке
на подоконнике лежит.

А дальше – желтые ограды,
подслеповатые дома,
и воробьи не в меру рады,
что вот кончается зима.

А ты молчишь, меня не слышишь,
едва страницы шевелишь,
и вдаль на облака и крыши,
за раму черную глядишь.

А там, гудками пробивая
окраинную благодать,
легла дорога окружная –
не развести, не разорвать.

И ещё:

...а жизнь моя была проста
во власти чистого листа,
во власти благостной, во власти
нетерпеливого пера,
в неумолкающем соблазне,
а жизнь моя была щедра.
Зима ворота раскрывала
завороженного двора,
укутанного в одеяло
до самого полуподвала,
и абажура кожура,
оранжевая, проплывала,
и удивленная строка
дрожала в пальцах чудака,
и ускользала за ограду
захолодалая щека,
прижавшаяся к снегопаду,
а жизнь моя была легка...

Он ушёл в восемнадцать. Вот так просто шагнул в небо, к солнцу, с пятого этажа.  Взлетел вслед за своим Мерани – грузинским Пегасом.

 Его последнее стихотворение:

...но вы забыли, что в итоге
стихи становятся травой,
обочиною у дороги,
да облаком над головой.

И мы уходим без оглядки
в неведенье и пустоту,
когда нам давние загадки
разгадывать невмоготу...

А ветер длинными руками
раскачивает дерева,
и листья кружатся над нами
и превращаются в слова...


_________________

*"Рубаху мёртвого Паоло" - грузинский поэт Паоло Яшвили
**"Одним подвигнут Тицианом" - грузинский поэт Тициан Табидзе.

В Грузии великих поэтов называют просто по имени: Николоз, Важа, Галактион, Тициан, Паоло...