Книга дней. Императрицы на заборе

Свиристящее дерево замолкло с первыми холодами. Высокие, густые заросли ирги с паутиной тоненьких веточек деревом, конечно, называть преувеличение, но я называю. Все лето они были пристанищем десятков воробьев. Сбиваясь в стайки, птички прятались за листьями-монетками так, что их было почти не видно. Только громкий писк, будто кто-то одновременно нажимает на кучу маленьких резиновых игрушек-пищалок, выдавал присутствие жителей.
Соседями воробьиных стаек были многочисленные вороны. В начале лета они поодиночке сидели на железных заборах вокруг школ - каждая на своей стороне, как императрица собственной небольшой территории. Вороны готовились выводить птенцов и каждая гордо охраняла свой кусок забора. Они дразнили собак, взволнованно галдели, когда мимо шли люди, и проверяли весь случайный мусор в поисках чего-нибудь вкусного.

Каждый день в семь утра выходя на работу, я слышал задорный пересвист, за который и прозвал иргу свиристящим деревом. Казалось, что это дерево пищит, надежно спрятав своих постояльцев. Императрицы же, когда я шел мимо их заборов, косились на меня глазами-агатами, готовые взлететь при любой опасности.
Выведя и выкормив воронят, вороны сбились в стайки и принялись разбойничать: вытаскивали из урн мусор и разбрасывали по территории, гонялись за собаками, зная, что те их не поймают. Одна особо креативная особа повисала вниз головой на веточке, раскрыв крылья, а когда падала, успевала взлететь, веселясь. Но частенько по старой памяти утром они посиживали на своих заборах.

Лето было очень долгим, а потом резко наступили холода, смолкло и осиротело воробьиное дерево, пропали императрицы с забора и стало во дворах пусто и скучно. Я шел мимо ирги и думал: как птички переживают зиму со своими крохотными лапками? Если существуют перерождения, я бы хотел стать деревом с теплыми ветками, чтобы зимой воробышки могли спасаться, греясь, легкие, невесомые, с коготками-иголочками, маленькие веселые птички.
Они и правда легкие, как пушинки. Однажды на территории завода я увидел воробья, который, видимо, ударился о лобовое стекло грузовика и лежал на земле, не подавая признаков жизни. Я прошел было мимо, но к тому времени, когда успел переодеться, сожаление об этом достигло высшей точки. Я побежал во двор и поднял тельце с земли. Он не весил ничего, этот комок перышек, и очевидно, что было поздно, но я все равно почувствовал себя лучше, с сожалением кладя бедную птичку в сторону на травку, где ее не могли переехать грузовики.      

Мысли об этом занимали меня, когда я спешил перейти Ненавистный мост по дороге с работы к метро. Это был единственный пеший путь, длиной ровно километр, неудобный, никогда не убираемый, узкий путь по метромосту. Но делать было нечего, я ходил по нему ежедневно, прячась от ветра за поднятым воротником. Дорога эта, монотонная и после рабочего дня неприятная, долго тяготила меня, пока однажды не настиг меня на ней невероятный, роскошный закат, открывающий дальний горизонт, яростно пылающий солнечным пламенем, и на нем - далекие облачные страны, волшебные зАмки детства, карты нашей мечты.
 И я почувствовал, что мог бы даже умереть, вот сейчас, отбросить страхи и заботы, оторваться и полететь туда, к солнцу и волшебным облакам, без сожалений и грусти оставив позади всё. Некоторые, наверное, хотели бы умереть в бою, некоторые - заснув в постели, но я - нет. Когда это случится - хорошо было бы, чтобы случилось оно вот так, на этом мосту, в сияющем мареве волшебных облаков вдали. Так Ненавистный мост стал Закатным.

А одним прекрасным утром, когда холод немного отступил, вдруг услышал я у метро знакомый веселый свист. Это стайки воробьев перебрались на дерево возле вентиляции метро, откуда шел теплый воздух. И снова будто кто-то одновременно свистел десятком игрушек-пищалок, напевая о том, что Жизнь, великая Жизнь - лишь поток, который меняет форму и место, но не иссякает никогда, вышли из него и я, и императрица на заборе, и маленькие воробьи, и их дерево, и однажды я вернусь туда, может, взлетев с Закатного моста, как птица - чтобы снова все повторилось.