Маски

После Харькова эта дыра виделась дырой даже для семилетнего ребенка, которым я являлась в ту пору. Унылым было все: и двухэтажные коробки, в которых жили офицерские семьи; и казарма, которая архитектурным решением больше напоминала свиноферму, чем жилье для солдат самой непобедимой армии планеты, и даже клуб, обнесенный таким же унылым забором в виде вкопанных до середины резиновых шин от ракетоносцев, которые по инструкции должны стоять в специальном гараже, особенно в дневное время суток, но на которых чего только не делали, даже ездили за иголками в город Кадуй белым днем.

Но я начала прихрамывать еще в Харькове, и к осени 1982 года хромота была уже очень сильной. У меня обнаружили опухоль шейки левого бедра.
Перед самой школой родители меня отправили во Ржев, к бабушке и дедушке, так как в гарнизоне лечением моим заниматься было некому, а нужно было оперировать. Так из Харькова я очутилась во Ржеве.

Если я начала повествование, значит будет история, требующая особого внимания.
Семья моих бабушки и дедушки, не смотря на те подвиги, которые они совершили, была очень небогатая.
Точнее, семья была самая обыкновенная. Маленькая квартирка в кирпичном доме с окнами на перекресток и машиностроительный техникум. Летом поездки на дачный участок, где нужно было помогать бабушке собирать колорадских жуков в старую консервную банку, а потом жечь их, полив керосином.
Тихая и спокойная жизнь с бабушкой и дедом мне сейчас видится безмятежным облаком настоящего детства.

Небольшие доходы моих стариков состояли из двух пенсий, причем дед получал надбавку участника войны.
***
В тот день мы с бабушкой пошли на рынок.
Ржевский рынок до сих пор находится на то же самом месте. Только сейчас там разные ларьки и магазинчики, а в 1982 году там были только деревянные прилавки с навесами. Продавцы раскладывали свой товар на прилавках старого по группам товаров. На самом входе торговали всякой всячиной: валенками, домашней утварью, старьем и самодельными товарами: вязаными рукавицами, носками и тому подобными важными и нужными вещами. По левую руку располагались торговцы овощами. Продавцы картошки прилавков не занимали: они торговали прям с машин. Так было удобнее, особенно когда покупали сразу мешками, а не на развес.
Так же продавали капусту и морковь.

Продавцы помидор, изюма и разных фруктов занимали самые центральные места. Они приезжали на легковых автомобилях, которые парковали прямо впритык к прилавкам и выставляли товар по мере продажи.

По правую руку начинались ряды молочных продуктов, причем сначала местные, а чуть дальше – белорусы. У белорусов было подешевле, поэтому несмотря на то, что идти до них было дальше, народ сначала шел к ним, а потом уже к местным. За это белорусов недолюбливали, не смотря на дружбу народов, пораньше с утра, до их приезда, местные продавцы молока, сметаны и творога норовили опорожниться у белорусских рядов. Но и это не отпугивало ни продавцов, ни покупателей.

За молочными рядами начинались мясные ряды. Но мясо стоило огромных денег и мы с бабушкой туда ходили крайне редко. Бабушка покупала иногда небольшой кусок свинины у белорусов. Из него она варила щи. Когда было совсем голодно, то мясо из бульона вынималось, перекручивалось через мясорубку и добавлялось к макаронам – тогда с одного куска мяса получалось целых два блюда: щи и макароны по-флотски.
Иногда деду давали ветеранские продуктовые наборы. Кроме банки бразильского растворимого кофе, сгущенки, баночки красной икры /которую после Сахалина есть было невозможно/, венгерских консервированных помидоров, груш и яблок в красивых банках, синих тощих кур с огромными лапами и шоколадных конфет «Мишка на севере», обычно в наборы входила тушенка. Тогда бабушка делала вкуснотенную вареную картошку с тушенкой. А из синих кур варился ароматный куриный суп. Что бабушка туда добавляла такого, отчего они становились такими вкусными? Или это аппетит с мороза превращал любое варево в изысканные яства? Синюю тощую курицу бабушка умудрялась запекать и привозить из Ржева в мою больницу в Калинин, когда в мае 1982 меня первый раз прооперировали. Я до сих пор помню ее аромат и хрустящую корочку. Только сейчас я понимаю, что всех этих кур, тушенку, груши и помидоры бабушка с дедом скармливали мне одной.
– Бабушка, а тебе? – спрашивала я, когда замечала, что на моей тарелке разнообразие, а у деда с бабушкой одна картошка.
– Эка невидаль! Что я тушенки не едала что ли? – отнекивалась бабушка.
– А ты, деда?
– Ешь, – отвечал дед, добавляя, – дают бери!
– А бьют – беги! – продолжала я.
– Правильно.

Чтобы как-то выкручиваться и кормить больного ребенка, требующего витаминов, бабушка с дедом подналадились клеить карнавальные маски. Товарищество надомников выдавало маски, а к ним нужно было специальными бумажками приклеивать резинки. Потом комплект из пяти разных масок складывался в специальную упаковку в виде конверта, и дед все это относил в контору. Платили мизер, но целыми днями бабушка с дедом сидели и клеили эти маски. Я тоже приходила из школы и после уроков садилась рядом с ними. В итоге получалось нормально.

Смотрели кино – клеили маски, слушали Зыкину – клеили маски. Бесконечные мишки, тигрята, лисята, зайки и кошечки. До сих пор помню эти маски. Лет десять бабушка с дедом их клеили. До самого 1991 года.
В тот день мы с бабушкой шли на рынок купить кусочек мяса. Именно поэтому мы оказались в рядах, где мясом торгуют белорусы. Мясо у них, как и все остальные белорусские продукты по качеству было получше, а по цене – подешевле.

Бабушка ничего сразу не покупала. Ей нужно было сначала все ряды обойти, посмотреть цены, что у кого продается и только тогда она возвращалась на то место, где ей понравился товар.

Вот и тогда она медленно шла вдоль рядов, присматривалась, принюхивалась, торговалась. Она уже обошла почти все ряды, как неожиданно стала отходить от мясных рядов в ту часть рынка куда мы старались носа не совать.
На ржевском рынке был закоулок, где толпились самые разные личности. Старики-фронтовики, с орденами и остатками солдатской формы просили милостыню или просто выпить у ларьков с алкоголем, девчонки в юбках и «кублаках» толпились у цыганок с польскими помадами, мужички в масляных штанах в углу с разными железяками, с которыми можно было договориться какую нужную деталь нужно или сделать на заводе или подогнать уже имеющуюся, но не подходящую.

На ржевском рынке были свои особенности, по причине его исторической воинской славы: там можно было прикупить хороший "Вальтер" с полной обоймой, швейцарские довоенные часы, бритвы "Золингер", губные гармошки, причем некоторые просто уникальные и редчайшие, книги на немецком и даже золотые николаевские червонцы и зубы, стыренные партизанами у немцев, которые в свою очередь изымались у расстреливаемых евреев. Чего только было не купить во времена моего детства на ржевском рынке. В поисках трофеев, антиквариата, да и вообще сбыть нужным московским людям, которые побаивались "работать" в обеих столицах, вся нечисть приезжала на Ржевский рынок. Тем более, что Ржев, будучи неимоверно гнилой дырой, даже его название созвучно со словом "ржавь, ржавчина", имеет очень удобное транспортное сообщение: через него идут поезда и в Прибалтику, и в Москву, и в Питер, и, соответственно, через него можно уехать в Беларусь и на Русский Север. Ряды эти тоже прозвали «ржавыми», никто из фронтовиков и приличных людей лишний раз туда не хаживал.

В ржевских лесах до сих пор лежат захороненные немецкие архивы и сокровища, наворованные в музеях и частных коллекциях советских миллионеров, причем о содержании их можно только догадываться, так как в принципе огромное количество документов и предметов искусства, что могли немцы вывезли сами, так как их, собственно, никто не выгонял, они сами уехали, в момент, когда поняли нецелесообразность продолжения битвы за Москву. 2 февраля 1943 года провалили Сталинград и сразу же стали сматывать удочки. Поэтому о том, что же немцы начали судорожно топить в болотах уже узнать сложно. Да и свидетелей уже нет, даже тех, кто видел немецкие грузовики, отвозившие что-то к болотам и возвратившиеся пустыми.

Масса солдат удачи пропали в этих лесах в поисках настоящих сокровищ, масса разбогатели именно на розыске раритетов, и масса шаромыг, военных преступников, дезертиров, да и просто уголовников шарились по ржевским и зубцовским рынкам по своим собственным причинам. Время уже прошло, большинство предателей уже мирно кормили червей по могилам. Те, кто выжили в норах, постарели, изменились и стали вылезать на свет божий. И много недобитков еще бегали, причем прилично устроившихся в мирной послевоенной жизни. Но каким-то неведомым образом их тянуло на места своих подвигов, на места "боевой славы". Как убийц тянет на место преступления, так и фашистких недобитков тянуло к партизанским тропам и схронам.
***
Бабушка сначала шла в сторону ржавых рядов медленно, и я шла с ней рядом. Но потом она прибавила шаг и отпустила мою руку: я еле успевала за ней ковылять, тормозила ее, а она шаг прибавила. Потом она бросилась бежать и подбежала к какому-то старику, симпатичному пожилому мужчине, хорошо одетому и пахнущему приятным одеколоном. Но у бабушки моей случилась истерика. Она схватилась за него двумя руками и закричала:
– Люди! Милицию! Милицию вызывайте! Я его узнала! Это он наш партизанский отряд сдал фашистам! Это он! Он! Это предатель!

Какое-то невероятное действо развернулось вокруг: люди побежали на крик бабушки. Старика вырвали из ее рук и начали бить. Кто-то побежал в милицию, так как опорный пункт был прям рядом, на рынке, а толпа росла. Со всего рынка сбегаться люди.
– Предателя!
– Предателя опознали!
– Бей его!
– Бей! – доносилось со всех сторон. Каждый хотел принять участие, ударить, пнуть. Старика повалили на землю и начали пинать всей толпой.
– Бей гада!
– Фашист!
– Сдохни, гнида!

Старик не проронил не звука. Он молча выносил все удары, закрывал голову руками в дорогих часах, но она уже была вся красная. Еще мгновение назад элегантная одежда превратилась в лохмотья.
– Не сметь! Не сметь! Его надо судить! Его надо судить – закричала моя бабушка, но поняв, что его запинают насмерть ринулась в кучу людей и накрыла старика свои телом, продолжая кричать:
– Его надо судить! Его надо судить!

Кто-то, не разобрав, пнул ее, но отступил почти сразу. Толпа оторопела, они прекратили бить старика, понимая, что все достанется бабушке и так и стояли, окружив их плотным кольцом.

Через это кольцо пробился милиционер.
– Прекратите! Прекратите! – кричал он и сам оторопел.
– Они бы его забили насмерть… – еле прошептала бабушка и потеряла сознание.

Окровавленного старика увели полицейские, а бабушку отвезли в больницу. Долго она там не пробыла, но все это время я просидела с ней.
– Иш ты, история какая! – добродушно болтала со мной старушка, бабушкина соседка по палате, куда бабушку положили ждать прихода главврача. – Столько лет гад прятался, а все равно судьба его нашла.
– Кого? – спросила я.
– Предателя, который партизанский отряд сдал! Есть бог на свете, Спаси и Сохрани, – и бабка начала креститься и бормотать что-то.

Весь Ржев через полчаса уже знал, что на рынке узнали предателя. Как оказалось, это именно его тогда, в 1943 году, бабушка видела в овраге перед тем, как пришли каратели в партизанский отряд. Все эти годы он числился погибшим. И документы при нем нашли совершенно другого человека, пропавшего без вести под Смоленском в самом начале войны.

Но все это я узнала уже значительно позже. Я была ребенком. Естественно, ни на суде, ни на допросах я не присутствовала, но встреча бабушки на рынке с тем человеком является одним из самых тяжелых впечатлений из моего детства. Я может быть и на исторический факультет пошла только из-за того, что неизведанное и скрытое прошлое, которое открывалось маленькими частями, но очень болезненно, было главной составляющей моего детства.

Суд приговорил того человека к расстрелу. Бабушка была на всех судебных заседаниях, помогала разыскивать свидетелей и родственников погибших тогда партизан.

И после суда она подала документы на ветеранскую пенсию. Этот человек перестал ей сниться в кошмарах.

Пока были суды, бабушка была очень занята, поэтому мама с папой забрали меня к себе в гарнизон.