Нам всем...

   Новогодние, из СССР, игрушки. Те, что появились во второй половине тридцатых годов прошлого, двадцатого века. Любая из них вызывает улыбку наряду с мечтательным, неосознанно несчастным взглядом в детство. Чем призрачней его высокий порог, тем чаще оборачиваешься в ту сторону, где оно. Хотя, казалось бы, чего там в нём, по сравнению со всею-то жизнью. Полное вновь открытых истин, детство - это место, где примеряют наряды бытности, выбирая свои, впору, к лицу. А что до новогодних игрушек той поры... Не к месту про них, не ко времени.

Однако ж - кто определяет это, кто наделяет их важностию, как не мы сами, - о чём когда думать, про что говорить. Нет, конечно, бывают моменты, в которые ты слышишь себя как бы со стороны и не понимаешь, - зачем и как случилось это, и нечто оказалось произнесено. Вроде собирался промолчать или, ежели раскрылось зевало, уж точно не с тем намерением, дабы вышло из него то, что вышло, помимо твоей воли. Словно некто вложил в твои уста слова, озаботился наскоро снабдить единой малой неприятностью во избежание многих бОльших... Или, как знать, - за тебя,  вовремя, в нужный час молвил то самое слово, после которого пойдёт жизнь иначе, в другую сторону, мечты о которой ты прятал даже от себя.
Бывало так-то? И не отпирайтесь. Лучше молчите, всё одно соврёте. Поведать не то о безволии, но о той воле, что вне нас, вне всего, - и страшно, и весело.

А вам всё хаханьки...

Ещё свежи в памяти метели, что оставляли на щеках мокрые разводы, а ты топал, вцепившись в мать, и зажмурившись досыпал на ходу. Конечно, спотыкался, путаясь в ногах, из-за чего мать поддёргивала кверху руку, дабы не стесал себе носа, и спрашивала об очевидном:
- Ты что, спишь?! - а ты, заслышав родной голос, улыбался.
- Просыпайся уже... Я тебя не донесу! - тормошила мать, и ты кивал, и даже кажется перебирал ногами, но сладкие ото сна веки всё ещё держал закрытыми, из-за чего худенькой, прозрачной на просвет матери приходилось взваливать на себя и тебя, и твой грузовичок, который ты ни за что не соглашался оставить дома.

- Ох и заврался ты, дружок! Это каковской должна была бы быть твоя матушка, чтобы дожиться до прозрачности на просвет! Чай, не таранка, не камбала.
- А ты меня не виновать! И не груби, пожалуй. Как помню, так и сужу.
- Ну-ну, у каждого своя правда.

Сколько нас, почитателей Советской новогодней игрушки. И ведь думалось в детстве - что ж они бьются-то так легко, почему не придумали крепких, таких, чтобы уронить и не испортить... Видать, в той хрупкости и была заключена наша радость. Изловчиться удержать, не дать ей обрушится и рассыпаться на мелкие острые крошки, что долго после, до самого конца, ранят и душу, и сердце, и руки, из которых выскользнула она.

Детство обязательно должно быть счастливым. Чтобы взрослые, помня о нём хорошее, тоже стремились обрести и не уронить счастье, а не проживали жизни безрадостно, машинально, потому, что это «надо». Кому надо? Так прежде всех - вам и надо, нам, нам всем.

Украшая рождественскую ель, вечность то и дело роняет игрушки. Мы часто слышим их краткий огорчительный звон, и после ранимся осколками, отчего страдаем. Куда как дольше, чем живём.