Самурай

Дождь струился по крышам Киото, превращая улицы в мутные реки, когда шестнадцатилетний Хирото впервые поднялся к ветхим воротам усадьбы Мастера Кенши. Дерево, изъеденное временем, скрипело под его ладонью, словно предупреждая: «Отсюда нет возврата». Юноша не слышал смеха отца-торговца, не чувствовал жара стыда за свою «детскую мечту» — только холодный ветер, бивший в лицо, напоминал, что самураи давно мертвы. Но разве дух бусидо не вечен? 

Кенши появился бесшумно, как тень. Его лицо, испещренное морщинами глубже, чем трещины на воротах, было непроницаемо. Глаза — два обсидиановых клинка — впились в Хирото. 
— Зачем пришел? — голос старца напомнил скрип бамбука под снегом. 
— Стать тем, кем должен быть, — ответил юноша, касаясь лбом земли. 
Мастер повернулся, не сказав больше ни слова. Это и было приглашением. 

Годы обучения стали чередой бесконечных испытаний. Хирото драил полы до кровавых трещин на пальцах, стоял в сэйдза под ливнем, пока сознание не уплывало в черную пустоту, и ловил в лесу стрекоз с завязанными глазами, учась слышать биение их крыльев сквозь гул собственного сердца. По ночам Кенши исчезал, возвращаясь с запахом железа и сакэ, а однажды Хирото нашел в саду окровавленный танто — кинжал для ритуального ухода. Он спрятал его, но вопрос висел в воздухе, как дым от потухшего очага. 

Все изменилось в ту ночь, когда юноша проснулся от приглушенных стонов. За ширмой в комнате Мастера горел свет, и сквозь щель Хирото увидел портрет женщины в траурных одеждах. Кенши, сжимая в руках танто, шептал: 
— Ты предала нас... Его кровь смоет позор. 
Сердце Хирото сжалось. Он знал, что мать умерла при родах, но теперь догадка, острая как лезвие, резала душу: «Неужели я — сын ее греха?». 

На следующее утро Мастер вызвал его в сад. Вишни, веками цветшие белым, алели, будто окунутые в закат. 
— Ты готов, — произнес Кенши, протягивая танто. Лезвие блеснуло, отражая лицо Хирото — уже не мальчика, но еще не воина. — Дух бусидо требует искупления. Твоя жизнь — плата за честь клана. 
— Чего я должен искупать? — голос юноши дрогнул, но ноги, годами учившиеся стоять неподвижно, не дрожали. 
— Ты — плод позора. Моя дочь выбрала твоего отца, бросив нас. Ее кровь в тебе гниет. 

Ветер сорвал алые лепестки, завертев их в танце, похожем на битву призраков. Хирото почувствовал, как годы тренировок сжимают его тело стальными тисками: каждое движение Мастера, каждый вздох были предсказуемы. Он мог ударить, увернуться, сбежать... Но что тогда? Бегство — вечный стыд. Жизнь в тени сомнений. А Кенши, словно читая его мысли, произнес: 
— Ты научился слышать ветер. Но сможешь ли услышать правду в себе? 

Хирото взял танто. Лезвие коснулось живота — холодное, как слеза мертвеца. В глазах Кенши не было ни жалости, ни торжества. Только пустота, глубже, чем ночное небо. 
— Прости, отец, — прошептал юноша, хотя не был уверен, кому адресованы эти слова. Меч рванулся вперед. 

Боль вспыхнула ярче тысячи солнц. Хирото упал на колени, видя, как алые лепестки сливаются с кровью на земле. Кенши приблизился, положив ладонь на его голову: 
— Теперь ты свободен. 
Но это была ложь. Последним, что ощутил Хирото, стал не холод стали, а тепло собственных слез, смешивающихся с дождем. Он умер, так и не поняв, искупил ли чужой грех или стал жертвой чужой гордыни. 

А сад Мастера с тех пор цвел красным. Говорили, что земля, пропитанная кровью юноши, рождала вишни, лепестки которых обжигали, как пламя. Кенши исчез в ту же ночь, оставив после себя лишь легенду о ученике, который предпочел смерть бесчестью, и о мастере, который забыл, что истинный бусидо — в защите жизни, а не в ее отнятии. 

И когда ветер шелестел листьями в опустевшем саду, казалось, он шептал: 
— «Самураи мертвы. Но их тени все еще учат нас выбирать».