Жизнь как падение и взлёт

      В дневниках позднего Толстого немало размышлений о жизни, жизненном пути. Иногда Лев Николаевич пытался отобразить жизнь в виде схемы (например – возрастание духовного начала и угасание телесного), рисунков, которые получали отражение на страницах дневника. Пожалуй, особняком стоит такое сравнение, имеющееся в дневнике писателя 20 марта 1905 года: "В детстве — как взброшенное кверху тело, которое остановилось перед падением вниз. Сначала не видишь падения, потом радуешься ему (молодость), потом быстрее — удивляешься, потом еще быстрее — отчаиваешься, и потом признаешь и понимаешь, что только и есть это промелькание или бесконечно малое, или бесконечно большое". Яркое образное сравнение в духе фрагментов из "Мыслей" Паскаля, иллюстрирующих бренность бытия и неотвратимость трагического финала. Картина, кроме прочего, еще и весьма реалистическая. Жизнь ведь идет именно так: быстрее, еще быстрее, вот уже мелькание-мельтешение всего и вся – и вот оно финальное обесценивание всего и уравнение всех перед бездной. У многих толстовских героев перед смертью и происходит это самое "промелькание", как будто бы обессмысливающее всю прожитую жизнь. У Брехунова ("Хозяин и работник") оно даже соединяется с остраненным восприятием самого себя: "И он вспоминает про деньги, про лавку, дом, покупки, продажи и миллионы Мироновых; ему трудно понять, зачем этот человек, которого звали Василием Брехуновым, занимался всем тем, чем он занимался". Но даже осознание – на том или ином этапе – неизбежности падения не отменяет падения как такового. Всё равно лететь всем вниз – в одном направлении... Если бы Толстой ограничился  осознанием этого неизбежного процесса, он бы воспринимался только как писатель и мыслитель трагического, экзистенциального плана, творчество которого прекрасно отражает все грани понимания бренности бытия. Но в толстовских произведениях присутствует нечто большее. И оно связано с принципиально другой картиной – не с падением, а с взлетом, полетом, преодолением неизбежности и ужасов бездны.
     Толстовское осознание неминуемости смерти стало одним из стимулов размышления о смысле жизни, христианском учении, принятие которого писатель часто сравнивал с полетом. Он писал, что осознавший истины христианства подобен птице, узнавшей, что у нее есть крылья и она может летать. Прекрасный сравнительный ряд содержится в дневниковой записи от 28 октября 1879 года: "Есть люди мира, тяжелые, без крыл. Они внизу возятся. Есть из них сильные — Наполеоны пробивают страшные следы между людьми, делают сумятицы в людях, но всё по земле. Есть люди, равномерно отращивающие себе крылья и медленно поднимающиеся и взлетающие. Монахи. Есть легкие люди, воскрыленные, поднимающиеся слегка от тесноты и опять спускающиеся — хорошие идеалисты. Есть с большими, сильными крыльями, для похоти спускающиеся в толпу и ломающие крылья. Таков я. Потом бьется с сломанным крылом, вспорхнет сильно и упадет. Заживут крылья, воспарит высоко". Близка по смыслу к этому сравнительному ряду и евангельская аналогия с Птицами Небесными, которую Толстой отразил еще в "Войне и мире" (умирание князя Андрея).
      Это и есть реальная толстовская альтернатива падению, бездне, небытию, бессмысленному мельканию-мельтешению фактов, людей, событий. Всё толстовское творчество, толстовская мысль необычайно жизнелюбивы, несут жизнеутверждающее начало. Оно всё, практически всё построено на вере в то, что взлет возможен, необходим, что есть реальная, подлинная, по-настоящему жизненная альтернатива падению и небытию. Эти взлеты, воскресения, преображения Толстой прекрасно описывал в своих художественных произведениях, он размышлял над ними в письмах и дневниках, они неотделимы от толстовской картины мира – невероятно прекрасной именно поэтому.