Таёжное свидание

               

                ТАЁЖНОЕ СВИДАНИЕ


День ушедший, полный солнечного блеска, был радостным и желанным в ненастную нынешнюю осень. Пусть и не летнее, но солнце – и грелись сегодня на лавочке у подъезда  нашего большого многоэтажного дома бабушки. У меня была работа на дому (срочно надо было отписаться для газеты после командировки) и я время от времени отрывался от письменного стола, выходил на лоджию, жмурился от солнечных лучей и, закурив, наблюдал за бабушками. В пальтишках и вязаных шапочках, а кое- кто в шалевых платках, в сапожках и валенках, сидели они неподвижно и, видимо, уже наговорившись, молчали. И их полудрёмное сидение нарушало лишь мельтешение людей из подъезда в подъезд. Тогда бабушки, встрепенувшись, долго смотрели вслед или же на захлопнувшуюся с кодом подъездную дверь, обменивались скупыми репликами и вновь замолкали и клонили головы. Кто они, эти старушки?  Воспитавшие детей, отнянчившие уже, по всей видимости, внуков, схоронившие своих старичков и готовящиеся к очередной (какой уже по счёту?) зиме. Дай им Бог, чтобы не последней. О чём-то им думается сейчас, о чём вспоминается?
Я смотрел на них и думал, что вот ведь как: у кого-то детские воспоминания – это, прежде всего или же во многом – дедушки и бабушки, а уж потом только вечно занятые и издёрганные жизнью родители. Кому - то, как мне, например, не довелось быть ласкаемым и обожаемым внуком. Ну, так вот получилось. Хотя были у меня и родные бабушки и дедушки были.
И свидание с одним из них мне сейчас вспомнилось…
 
Мы уложили на покрытую вылинявшей палаткой телегу памятник – конусообразный, из серого цемента и мраморной крошки, примостили поудобней поклажу, необходимую для поездки в тайгу. 
Дядя Володя привёл лошадь. Она равнодушно покосилась на меня, стоявшего в сторонке, и наблюдавшего, как её запрягают. Смотришь, мол, ну и смотри. 
Утро солнечное, с огородов несёт запахом сочной, не тронутой ещё ночными заморозками картофельной ботвы. Тем запахом, что так силён по утрам в погожем августе.
Со стороны вокзала слышно пыхтение и короткие свистки маневрового тепловозика, и, словно состязаясь с ним, тоненько мычит у соседской ограды, капризничая перед матерью, телёнок.
В дорогу нас собралась целая компания. Мой отец, дядя Володя, его сыновья – Виталя и Сергей, я и Лёшка – пацанёнок лет девяти, живущий по соседству с дядиным семейством и упросивший-таки своих родителей отпустить его с нами. Чего это стоило Лёшке, говорят его глаза: покрасневшие и усталые от долгих слёз. 
Взяли мы и двух овчарок. Но не успели отойти от дядиного дома, как псы разодрались, сцепившись не на шутку и не обращая внимания на осторожные попытки Сергея их разнять. Подбежал почти двухметровый дядя Володя и жёсткими пинками разбросал по сторонам рычащий и клыкастый клубок. Пришлось одному из псов – Алому – возвращаться, а счастливец Мухтар совершил восторженный победный круг, не забыв подбежать после этого к дяде и потереться с грубоватой лестью о голенища его сапог.
На моих ногах тоже сапоги. Кирзовые, на размер больше – и они служат поводом для ироничных вопросов Витали, шагающего со мною рядом. Он интересуется время от времени:
- Ну как, горожанин, ничего? Мозолей не натёр ещё? Смотри, долго идти…
Он, как и старший его брат, Сергей, в «кроссовочках» – так они называют лёгкие, по ноге, калоши.
Старикам везде у нас почёт: отец с дядей примостились на телеге, ну и Лёшка-пушинка там же.
Шагается легко. И гору-тягун мы одолели махом, и идём сейчас обочиной таёжной дороги. Дорога запущена, так как редко хожена и тем более езжена, с огромными  желтовато-зелёными  лужами. 
Я верчу головой по сторонам, отвечаю на подначки неугомонного и говорливого Витали, и мне как-то весело оттого, что иду я по тайге, совсем мне неизвестной, таинственной, с иной душой и характером, нежели у ленточного бора, рядом с которым мне посчастливилось родиться и вырасти. И понять тайгу, стать в ней своим, конечно же, нельзя вот так – с набегу, сколь ни верчением головой. Только-то вот пихту от ели отличишь, распознаешь, тут начинают встречаться на пути великаны кедры. И весело мне от такого ученичества, и ещё веселит то, что идти нам  долго и, скажем так, далековато – около тридцати километров в глубь и чащу таёжную. И я никак не могу сосредоточиться на мысли, что иду я к могиле своего деда, где никогда не был.

Дедушку Сергея я, откровенно говоря, и не помню вовсе. Всё, что о нём знаю: - из рассказов, разговоров…
Когда мне было года три и мы из родной деревни Берёзовки уезжали семьёй жить в городок Заводоуковск, что рядом со столицей нефтяного края Тюменью, дедушка Сергей приезжал к нам в гости с бабушкой Таней. И позже, как только разговор заходил о нём, родители напоминали мне об этой встрече: «Помнишь деда? Ну, ты чего? Тебя же на руках подбрасывал, под потолок…» Я упорно и честно отнекивался, но с тех пор  прочно вошла, уместилась и укрепилась в моей памяти картинка-мозаика из родительских рассказов: дед Сергей, росту большого, дядя Володя в него пошёл, крепкоплечий, с сильными руками, и я, визжащий от восторга и небывалой высоты. А кругом охают, ахают, жестами показывают дедушке, мол, хватит, замучаешь внука-то. Жестами – это потому, что дедушка Сергей был глухой. В молодости сильно простудился, и простуда дала осложнение на слух.
Единственная хранящаяся у меня фотография дедушки Сергея совсем маленькая и судя по всему сделанная для какого-то документа. Продолговатое лицо с настороженным взглядом на подозрительный для простого трудящегося человека  фотографический аппарат. Хмурое, я бы даже сказал, недовольное выражение лица. Зачем, к чему все эти штучки-дрючки? – словно вопрошает дедушка у фотографа. Подстрижен коротко, хотя и отец, и дядя Володя утверждали, что у деда были длинные, вьющиеся светлые волосы и стягивал он их ленточкой, дабы не мешали тюкать топориком или вжикать пилою – дедушка большей частию своей трудовой жизни калымил, помогая ставить избы, а еще копал колодцы и делал срубы для них. «Босой» подбородок узок, светлая рубаха застёгнута на верхнюю пуговицу… Так же, как эта маленькая фотокарточка, мало что известно и о том, где родился и рос дедушка. Когда родился – да, это известно: 22 апреля 1904 года, но вот где –ни метрики, ни чего другого не сохранилось. Остались догадки неясные да предположения, что дедушка с вятско-пермяцких краёв. А войну он с бабушкой Таней и тремя детьми застал, проживая в городе Свердловске. У моего бати любимая песня - «Свердловский вальс», а у деда Сергея, говорят, была русская, застольная «Имел бы я златые горы и реки полные вина…»
Насчёт вина. По рассказам-воспоминаниям, дедушка им не злоупотреблял. Ну, там на празднике каком хватит пару-тройку стаканов граненых, или в будни, с устатку, осушит ковшик бражки, но, чтобы в загулы уходить, такого не было. И некогда этим было заниматься. Семью кормить надобно, а семья большая - после трёх ребятишек ещё троих произвели мои дедушка с бабушкой. Причём, последыша, дядю Володю, в таёжном посёлке Сунгай, куда мы сейчас и направляемся. Правда, посёлка этого уже давным-давно нету. Кладбище вот осталось. И название пока в памяти людской хранится.

В Сунгай они переехали на исходе зимы 1949 года. Бабушка на сносях, старшего сына Валентина в тюрьму упекли только что.  Казалось бы, не самое подходящее время для переезда из города глухой таёжный поселок, а жили они в Барнауле с 1942 года, переехав из Свердловска, где стало совсем голодно жить. 
Сколько же загадок неразгаданных! Зачем они забрались в такую глухомань? И как добирались?  Железную дорогу от станции Укладочной  на Кузбасс только начинали строить,  и она ещё не дошла даже до села Сорокино, самого большого села в этом направлении. А быть может именно из-за того, что шло строительство железной ветки и требовалось жильё для строителей, и подался сюда дедушка - большой дока в постройке домов?  Не буду гадать. 
А в Сунгае жили они в небольшом домике, который дедушка смастерил на скорую руку. Не такое уж это и редкое явление, когда мастер - а им дедушка был, это точно, и о чём вспоминали в разговорах в Тягуне бывшие сунгайские жители - не успевает, недосуг всё ему, деньги надо зарабатывать, поставить себе хорошую избу, сооружая жильё на загляденье для других.
Домик этот на фотографиях (фотографировал мой отец во время побывок из Воркуты) совсем избушкой выглядит. Позади таёжные увалы видны, а на фоне избушки-домика стоит в фуфайке и шапке-ушанке юноша – дядя Володя. Держит за уши кролика живого и смущённо так улыбается. Стоит он на сугробе, который вровень с крышей домика (отчётливо виден на фото краешек прислоненной к домику лестницы), и можно рассмотреть, какие же глубокие ходы-дорожки прокопаны рядом с домиком, соединяющие его с двором для скотины.
На другой фотографии красуется собака. Кличка у неё была Розка, и была она собачкой с «замесом» не таким уж редким: овчарка и беспородная дворняга.
Про Розку мне по дороге рассказал дядя Володя. Собака была послушная, не дурная, службу свою несла хорошо (на фотографии Розка скалится, добродушно являя этим одновременно и службистское рвение и расположенность к фотографу и словно говоря фотографировавшему её отцу: гость моих хозяев – мой гость. Розка на толстой цепи, а цепь на протянутой проволоке, и стоит Розка на дне снежной траншеи-окопа). Но однажды что-то на Розку нашло. Было лето и она, сорвавшись с цепи, не мешкая, набросилась на соседскую овечку, «горло ей вырвала», как выразился дядя Володя. Бабушка Таня заплатила 20 рублей и, понимая, что Розка, вкусившая крови домашнего безобидного животного, на этом не остановится, взяла ружьё и пристрелила сдуревшую собачку. Дедушка Сергей был в тот момент на калыме, но бабушка и сама неплохо управлялась с ружьём, без которого, как известно, в таёжном медвежьем углу не прожить.
На телеге у нас также два ружья и я осторожно выпытываю у дяди насчёт косолапых. Дядя весело успокаивает:
- Ты вон у Серёги спроси. 
Двоюродный брат Сергей старше Витали на пять лет и в отличие от него молчалив. В школе учился хорошо, хотел стать врачом (всё на пойманных лягушках практиковался, операции им делал, ну прямо какой-то тургеневский Базаров), но поступить в медицинский ему не удалось. Он после этого выучился на телевизионного мастера и ещё больше в себе замкнулся. Зимой и летом пропадает в тайге. Ружьё за плечо и с утра до вечера бродит-ходит. И медвежьи следы для него не редкость. А один раз, по осени ранней, видел Серёга косолапого на приличном расстоянии (метров пятьдесят), правда, лакомящегося  лесной рябиной.
Рассказывая об этом, Серёга уместился в пять слов и снова замолчал. И снова ушёл вперёд, он самый, я это отметил, выносливый и, несмотря на свою отнюдь не длинноногую фигуру, ходит очень быстро. Когда-когда он медведя видел? Ранней осенью? А сегодня, с утра, значит, нашего похода в Сунгай было 20 августа…такие мысли отчего-то лезут ко мне в голову.

В Сунгае  дедушка Сергей занялся ещё и пчеловодством и привозил, как рассказывали родители, в Заводоуковск  медовые соты. Мне это тоже не помнится, совсем ещё был мал, но хотите - смейтесь, хотите - нет, а когда мне случается угощаться этим медовым деликатесом, сотами,  чудится мне шум проносящегося поезда, и я чувствую, как колышется подо мною пол (в Заводоуковске мы жили рядом с железнодорожной насыпью, по которой мчались и скорые, и пассажирские, и товарные поезда).
Младший сын Володя, единственный из детей, живший с ними (ещё подросток), а остальные разъехались, держал кроликов. И ради мяса, и ради кроличьих шкурок, которые, обработав и высушив, сдавал в местную заготовительную контору. Его предпринимательские способности, помноженные на трудолюбие, позволили ему безболезненно перенести все выкрутасы нагрянувшего рынка. Из Сунгая дядя Володя с молодой женой Надеждой, первенцем Сергеем и бабушкой Таней переехали в Тягун в 1970 году, а через три года Сунгая не стало.
В Тягуне, тогда процветающем, жило около тридцати тысяч народу. На полную мощность работал леспромхоз, местный стройучасток изготавливал по десять-двадцать домов для леспромхозовских работников ежегодно. Дядя Володя работал на лесовозе. Помню, когда отец в Берёзовке купил машину, младший брат поучал старшего, приехавши в гости и за столом:
- Ты, Валька, главное, на подъёме не забывай на пониженную скорость переключаться, иначе кранты мотору, ну а всё остальное фигня, – конечно, всё это произносилось с применением более смачной и экспрессивной лексики.
Работал дядя на лесовозе и зарабатывал очень даже неплохо. Жили они все вместе, на сей раз в большом высоком, с этажом-подвалом, доме.
Потом, летом 1978 года умерла бабушка Таня,  отец ездил на похороны, бабушку похоронили на тягунском кладбище.
А сам Тягун постепенно стал хиреть, потому как леспромхозовское начальство сменилось и новое стало безбожно воровать, ну, а за ним потянулись другие, словом, всё как обычно… 
И стали разрушаться не подновляемые дороги, сгнили и исчезли деревянные тротуары на тягунских улицах - и всё вокруг сдалось  жутко липкой здешней глине и постепенно весь местный люд переобулся  в сапоги и калоши, оставив туфли и кроссовки для торжественных случаев: редких свадеб и поездок в город.
Свадьбы редки, потому как в Тягуне от тридцати тысяч осталось всего-то семь тысяч населения, да к тому же в большинстве своём это старички, да опустившиеся спившиеся бывшие горожане, обменявшие, так сказать, «выгодно», барнаульские и заринские квартиры на тягунские покосившиеся и почерневшие «хоромы». 
Дядя Володя ушёл с лесовоза, так как платить стали смешные деньги, а сам леспромхоз закрылся в начале девяностых (выпученные глаза героя тогдашнего времени: тащи и хапай все, что можно – у нас демократия! У нас свободы! Мама, я в Америку хочу!  И ату, ату, этих коммуняк!).
Местные жители стали в открытую говорить последнему директору леспромхоза, при котором он закрылся, а технику он всю, какую можно, распродал да пораздовал родственникам да кумовьям, что ежели бы ты жил один (бывший директор живёт, точнее жил, в двухквартирном доме), то мы тебя непременно бы сожгли.
Дядя Володя устроился сцепщиком-составителем товарных поездов, а с наступлением рынка вынужден был уволиться и отсюда. Поездов- «товарняков» стало гораздо меньше и намного тише стало на станции Тягун, упал объём работ и составлять поезда стали только на станции Заринской, а местные тягунские сцепщики (люди ответственные и непьющие) остались без работы. Дядя Володя зимой работает в котельной при вокзальчике, которая ещё обогревает и магазин близлежащий, и пару зданий, проходящих по железнодорожному ведомству. А летом заготавливает сено (они  только коров держат три головы и продают отменное молочко почти всем старушкам в округе,  да ещё уйма самой разной домашней живности у них обитает), варит дёготь – для получения этой тёмно-смолистой жидкости требуются недюжинные усердия – и продаёт его выгодно в городе.

Сейчас дядя Володя,  соскочив с телеги (на ней остался один Лёшка), крупно вышагивает по обочине таёжной дороги, при этом вытягивает шею, будто что-то далёкое-далёкое высматривает мой двухметровый дядя.
И точно. Высмотрел и говорит:
- Вон, у тех кедров, мостик был. Да не мостик, мост, - сам себя поправляет дядя. – На лесовозах ездили, сам, помню, ездил по нему. 
Мостик-мост в таком состоянии, что по нему и пешком пройти опасно, да пожалуй, и невозможно: сгнили и обрушились местами некогда отборные брёвна, пара из них свесилась трухлявыми концами в таёжную безымянную речушку.
Её мы будем преодолевать, помогая нашей лошадке, благо, брод - вот он, виден в изумительно чистой водице. А пока сделаем небольшой привал…

 Одно из первых детских воспоминаний - плачущий отец. Вернувшийся с похорон дедушки Сергея.
Отец выпил водки, и много выпил, и разрыдался. Я, тогда совсем маленький, очень этому испугался, и мама меня увела в другую комнату.
Смерть же дедушкина, осенью 1968 года, смерть нелепая, если такая и бывает. Вихлял по дороге трактор, водитель с «магарыча» еле живой, тащил охапку лиственниц. Верхушкой одной из них и задел идущего по обочине дороги деда. Похрипел немного грудью дед и затих. Похоронили деда Сергея. Крест деревянный поставили.
Дорога, дорога…Таёжная дорога… Когда-то ты соединяла Сунгай с Тягуном, когда-то и песни ты слышала и частушки, неспешные дорожные разговоры и пьяные выкрики, ор транзисторов и гармошку… Служила людям, и люди, как могли, хранили тебя, про себя держа благодарность, что выводишь ты их к жилью, к спасительным в ночи огням. Пусть и мучила их в распутицу – на то и русская, но была, была наперекор всему! – живою…
…Увы, ушла жизнь из этих мест, жизнь людская, и всё больше и больше кручинясь, погружалась ты в оцепенелое равнодушие, только-то и будоражат тебя пересекающие таёжные речушки: говорливые, сноровистые, с фантастически чистой водой.

Солнце уже клонилось к верхнему краю тайги, когда мы, потратив порядочно времени на преодоление ещё одной водной преграды с полусгнившим мостиком, и, забирая вправо по некрутому подъёму мимо прибрежного кустарника, вышли как-то внезапно на ровное и пустое место.
- Вот и пришли. Сунгай, - говорит дядя Володя.
Я смотрю перед собой и ничего не вижу, кроме большого участка – поляны, отвоёванной у тайги, с высокими зарослями крапивы, чистотела и подзаросшей местами кустарником…
…Деревня Сунгай…
Почти двести дворов (как в доме многоэтажном, где я живу – вдруг приходит мне такое сравнение), два магазина, школа-восьмилетка, своя подстанция электрическая, большая пилорама.
Огороды, пасеки.
Люди русские. Женщины – святые в своих беспрерывных заботах и хлопотах да жалостливых разговорах между собою. Мужики – земные и грешные. Работать так работать, гулять так гулять.
Невесты, женихи, ребятня сопливая, собаки, кошки, коровы, козы, гуси…
Где-то всё это?.. 
Страшное слово ворвалось в эту жизнь: укрупнение. Обухом ударившее по таким деревням как Сунгай. Постепенно разъезжались…Сначала те, кто остался без работы – пилораму закрыли. Школу тоже. Дома разбирали и увозили с собой на новые места. Сунгайские дома ценились и слыли, а время показало, что не зря - прочными.  Последние жители покинули Сунгай в 1973 году…

Мы пересекли это густотравное, нагретое солнцем и дурманящее запахом пространство, спустились в лощину, и, продираясь сквозь кусты, (дядя Володя шёл впереди лошади с топором), стали взбираться вверх по склону. К кладбищу. 
Я как-то внутренне изготовился увидеть начало запущенного кладбища, но внезапно, когда, придерживая телегу сбоку, чтобы не заносило, моя нога мягко и глубоко ушла в землю. Посмотрев вниз, я увидел овально осевшую могилу.
- Дальше не проедем. На руках донесём, – говорит дядя Володя. 
Ёлочки и рябинки, посаженные родственниками у могил, выросли, окрепли и вперемежку с пихтами опутали, будто пряча от людских глаз, запустелое кладбище. 
Мы перенесли памятник и его основание  к могиле деда. Принялись за работу – молчаливо, понимая друг друга, а редкие фразы произносились нами без надрыва тихо, почти шёпотом.
Управились мы быстро. Виталя, Серёга и Лёшка повели лошадь через лощину, к месту нашего ночлега. К тому же Сергею, заядлому рыболову, не терпелось обследовать местную речушку.
- Здесь хариусы водятся, – авторитетно уверил он ещё дорогой. Виталя, убедившись, что мозоли я всё - таки натёр, перевёл свою иронию на братовы царские замашки. А Лёшка… Лёшку, желавшего, но так и не увидевшего дорогой медведя, совсем сморило, и он не обращал внимания ни на назойливую мошкару, ни на столь же назойливо предлагавшего порезвиться  Мухтара.
Мы же втроём присели рядом с могилой. Открыли бутылку водки, достали краюху хлеба, пучок зелёного лука, выпили по стакану. Отец и дядя разговорились, развспоминались. 
Я огляделся… Кресты, кругом кресты… Кое-где покосившиеся, а вот неподалёку, на  почти вплотную расположенных могилах, они словно прислонились, поддерживая друг друга. А вот белеет голубовато пирамидка с красною звездою… 
Сумрачно здесь, но и сухо, однако. Мохнатый, в два навеса пихтовый и ельничный  шатёр  солнце почти не пропускает, но и дождю, если он не ливень, не так просто к земле пробиться. Таёжное кладбище…
 
Вот так, дед. И я, наконец, добрался, пришёл навестить тебя, поговорить с тобою. Здесь, на могиле. Душа, говорят, душа, а где твоя душа, дед? В Бога ты особо не веровал и земным божкам не кланялся, и врать тебе не приходилось, так как работал всю жизнь на земле. А на что ей, землице-то, враньё? Хлеба от этого больше не уродится. Ты вот был сильным, решал всё ясно и просто. И память о себе добрую оставил. Так, наверное, и надо дед, чтобы оставить о себе добрую память – быть сильным, простым и ясным. 
Ночью я не мог уснуть.
Вокруг шумела тайга. Костёр, глухо потрескивая, перепиливал две толстые жердины. Я выбрал на ночном небе звезду и смотрел вверх, боясь пошевелиться, боясь отпустить и вновь потерять ощущение времени в себе. Это страшно, когда теряешь ощущение времени, тогда ведь и теряешь связь с тем, что явило тебя на свет, и тогда же пускаешь безвольно в сердце раздирающие, опустошающие тебя вопросы: для чего, зачем я на этом свете?

 Всё правильно, дед. Надо быть мужественным, простым и ясным.
Самая малость, так ведь?