11. Унтерменш. Глава XI

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

СКИФСКАЯ ВОЛЧИЦА



ГЛАВА XI

1

Венчание в церкви Святой Маргариты, в Зендлинге оказалась не таким скромным, как говорил Хорст. Приглашенных было около полусотни, со стороны жениха, за редким исключением, я знал всех: общие друзья и знакомые по карамбольному ферайну. Свидетелем Хорст попросил быть Кристиана. К слову, последний удивился, увидев меня одного. Пришлось соврать, что Алис плохо себя чувствует. Честно говоря, я сам бы хотел узнать, почему Алеся не захотела идти на свадьбу подруги. Просто отказалась. Впрочем, я не настаивал.



Витражный свет окрашивал мраморный пол. Прекрасно пел хор, и пахло цветами. Священник с улыбкой ждал, когда подведут невесту — к алтарю по лепесткам ее вел брат. Сестра Флори с мужем и детьми сидела перед нами с отцом и смахивала платком слезы.

Когда священник связал столой правые руки молодоженов, я невольно вспомнил свои подозрения. Теперь казалось глупым, что вот эта милашка с влажными коровьими глазами могла быть причастной к делу с передатчиками. А может, мне просто не хотелось думать так в такой торжественный момент, когда Хорст и Флори смотрели друг на друга, сияя, как две начищенные мелом пуговицы, и клялись в верности «во все дни жизни своей».



Постофициальная часть должна была состояться за городом, там же, в Зендлинге. Но мы с отцом решили уехать после венчания, так как на следующий день была запланирована служебная поездка в Берлин. Отец сел в автомобиль. Я попросил его немного подождать и отошел покурить.

Утро было ясное, по-осеннему свежее. Звонили колокола. Председатель карамбольного ферайна Герр Блунк, запрокинув голову, щурился и шагал вдоль церковной ограды, выбирая наилучшую точку для фотографирования.

— Против солнца вы ничего не снимете, — сказал я и пожал ему руку.

— Да, похоже... — Блунк с досадой посмотрел на впечатляющее фигуры ангелов вокруг церковного купола и убрал фотоаппарат. — Сказать по правде, удивлен был встретить вас тут, Леонхард.

— Отчего же?

— Вы член СС. А эсэсовцы обычно обходят церкви стороной. Смотрите, как бы это не дошло до ушей Гиммлера. Бывший учитель строго следит за своими птенчиками, — пояснил Блунк.

— Бросьте. Вы же знаете, что я, как и вы, здесь по приглашению нашего общего знакомого, — ответил я. — Но мое уважение, что вы знакомы с порядками СС.

— Право, Леонхард, это всего лишь шутка. Но с порядками СС я в самом деле знаком. Мой сын проводит осмотры и дает медицинское заключение будущим молодожёнам, — ответил Блунк. — Его зовут, как и вашего отца, Георг. Георг Блунк. Может слышали? Нет? Ну, скоро познакомитесь. Хорст говорил, вы помолвлены? Так держать, Леонхард. Годы летят быстро, поверьте мне... Сколько вам лет? Уже за тридцать?

— Нет, — ответил я.

Блунк нахмурился, будто усомнился в моих словах, и многозначительно произнес:

— В любом случае, не затягивайте. Тем более, РуСХА очень тщательно за этим следит. От себя могу лишь пожелать, чтобы ваш выбор одобрили там… — Блунк указал на голубое сентябрьское небо и сразу же уточнил: — в высших кабинетах ведомства.

— Благодарю. Но я слышал, сейчас за нарушения брачного указа уже не исключают.

Я не очень внимательно следил за новостями в этой области, но, кажется, читал или кто-то рассказывал, что Гиммлер за последние годы дал много поблажек по части брака. Лет пять назад одному моему знакомому отказали в разрешении на брак, но он все равно женился, за что был исключен из СС. И таких «героев» набралась не одна сотня. Правда, потом их восстановили, если и они сами, и невесты были расово полноценными представителями германской нации.

Но все равно недовольных хватало. Даже я в свое время помотал себе нервы, пока предоставил родословную, подтверждающую, что мои предки были немцами начиная аж с одна тысяча восьмисотого года. Был бы на тот момент офицером, пришлось бы копнуть еще на полвека глубже.

— Исключить не исключат, — ответил Блунк. — Но без жены и семьи можешь не рассчитывать на какой-то карьерный рост в СС. Знаю сам, Гиммлер к неженатым мужчинам относится… хм… как бы деликатнее выразится… с подозрением.

— И это правильно. А какова процедура сейчас, не знаете?

— Ничего не изменилось. Вы приходите вместе с невестой в отделение СС, заполняете анкету, предоставляете выписки из метрики, что вы оба арийского происхождения, проходите медицинский осмотр, конечно же. Что еще… А ну и фотографии, себя и невесты в купальных костюмах, и обязательно, чтобы было видно четко лицо. Ну а дальше в РуСХА[1] решают, достойная ли вы пара. Пополните ли вы Родовую книгу СС. Если да, то покупайте кольца, планируйте медовый месяц и на крыльях любви летите к командиру местной части СС.

Докурив, я поблагодарил Блунка за разговор и пожелал хорошего дня.



— …Где потерялся? — спросил отец, когда я тоже сел в автомобиль.

— Так, знакомого встретил, — ответил я. — Отец, все забываю спросить, а что у моей кузины с документами? Например, ее родословная. Есть какие-то подтверждения, что она арийская девушка?

— У нее самой спроси. Что ты у меня спрашиваешь, — проворчал отец.

— Ты слишком серьезен. Это обыкновенное любопытство.

— Любопытство? Значит сначала до меня доходят слухи, что мой сын помолвлен. Два дня назад задерживают Алис, она называется твоей невестой, и ты забираешь ее дело себе. Вчера ты приводишь ее с чемоданом к нам в дом. Сегодня спрашиваешь о ее родословной и делаешь вид, что все это никак не связано между собой?

Мы с отцом обменялись взглядами.

— Леонхард, надеюсь, ты понимаешь, что это невозможно? — добавил он.

— Для эсэсовца нет ничего невозможного, — повторил я слова Гиммлера.

Отец усмехнулся, отвернулся к окну и велел мне двигаться.

***

Разговор с Блунком оказался своевременным и полезным. Большинство моих друзей и знакомых уже давно обзавелись семьями. Теперь к их числу присоединился и Хорст. Я был за него искренне рад.

Он правильно сказал тогда, что с возрастом начинаешь понимать ценность семьи. После смерти сестры, а потом и матери, мне стало не хватать какой-то невидимой поддержки, которую дают близкие. Я скучал по тем дням, когда на Рождество все собирались за праздничным столом, дом был наполнен вкусными ароматами, веселой суетой, смехом и пением: «Здравствуй, Господь Христос»[2]… Скучал по пикникам на природе и корзине вкусностей, или по вечерам возле камина, когда сестра играла для нас на рояле или читала вслух Библию. Все это складывалось в общее ощущение счастья – незаметного и обыденного тогда, и такого нужного и желанного сейчас.

Даже если отбросить сентиментальности, я должен был оставить после себя потомство, которое будет служить Рейху: будущих солдат и будущих матерей. Я клялся в этом, когда вступал в СС.

Но в жизни все оказалось гораздо сложнее.



...В восемнадцать я сделал Чарли предложение. Она была моей первой женщиной, я был ее первым мужчиной. Я не сомневался, что она станет моей женой, родит мне детей, и мы проживем долгую жизнь. Однако, как выяснилось позже, это не входило в планы Чарли.

На тот момент я был студентом военного училища, мой отец не занимал такой высокой должности, и мы жили скромнее. Чарли помогала матери с шитьем, но делала это избирательно: брала на себя заказы артистов, мелких чиновников, их жен или любовниц. Она знала, кого вылизывать, и кого осыпать комплиментами. А потом я выслушивал, как везет этим «дурам», какие этим «жирным тупицам» дарят подарки, какая у «глупых куриц» роскошная жизнь.

Когда я узнал, что Чарли сделала аборт, я разорвал помолвку. Чарли отнеслась к этому спокойно, даже с радостью. Через месяц она вышла замуж за Кристиана, получившего на тот момент какую-то премию и чей взлет обсуждал весь литературный Мюнхен. И хотя я никогда не жалел о своем решении, это выбило меня из колеи: у меня были отношения с женщинами, но ничего серьезного не складывалось.



В двадцать пять я решил вступить в ряды СС. Родители сдержанно отнеслись к моему желанию. Их смущало возрождение германского язычества, которое культивировалось в СС, обряды ордена, руны, символика, а главное, что эсэсовец должен был отказаться от Бога. Особый страх в мать вселяли приюты лебенсборн[3]. Она даже взяла с меня слово, что я никогда не переступлю их порог.

Честно говоря, мне и самому казалась нелепой идея «оказать покровительство девушке хорошей крови», которую видишь впервые, а когда она забеременеет, «подарить ребенка фюреру». Я ценил свою кровь и ощущал ответственность перед Рейхом, но не был готов, чтобы мои дети рождались вне брака и их воспитывали без меня.



Экзамены я сдал отлично. После военного училища все эти вопросы для деревенских болванов были как игрушки. Тогда я курил не так много, играл в футбол, хорошо плавал, неплохо фехтовал и боксировал. Рост, физическое здоровье, подготовка и германская кровь мне позволили без каких-либо проблем окончить школу СС, а потом быть зачисленным в элитный «Лейбштандарт Адольф Гитлер»

Единственное предупреждение я получил за то, что католик и неженат. И если первый пункт я оставил, как есть, то со вторым нужно было что-то решать.

Я пункт за пунктом расписал, какая жена мне нужна: до двадцати лет, расово-чистая, с крепким здоровьем и хорошими зубами, верная дочь Рейха. На празднике летнего солнцестояния я познакомился с Маргаритой.

Моя семья встретила ее очень холодно. Мать сжала губы, когда речь зашла о свадьбе. Маргарита обмолвилась, что это будет гражданская церемония, потому что в СС не допускали венчания — как, собственно, и других церковных обрядов, вроде отпевания, крещения. То, что она из лютеранской семьи, а сама "не видит другого Бога, кроме фюрера", также не добавило милой Гретхен очков.

Отец как-то поддерживал разговор, но все равно воздух можно было резать ножом. Масла в огонь подлила Ева, когда подкинула в карман Маргарите лягушку. Оказалось, та их боится до истерики.

Я вычистил свою сестру так, что она была готова ползти к Маргарите на коленках. Но вмешалась мать и сказала, что ее дочь никогда не станет извиняться перед безбожной выскочкой, родители которой не меньшие еретики и отрицают почитание Святой Марии.

Отец сказал, что девушка ему тоже не понравилась, и что жениться только исходя из родословной — это "животное безумие" и больше похоже «на спаривание собак, чем на немецкую семью». К тому же, зачем спешить? До тридцати лет у меня есть время создать правильную семью.

Я нашел слова отца разумными. Ведь теперь мои фотографии часто появлялись в "Шварце Корпс", эсэсовской газете. Я участвовал во всевозможных шествиях, церемониях, политических утренниках, маршировал по плацу перед самим фюрером в тридцать восьмом, когда он встречался в Мюнхене с Муссолини. К тому же карьера отца пошла вверх, мы переехали в большой дом на Хорнштайнштрассе, так что женского внимания было предостаточно. Я был уверен, что найду более достойную партию, чем дочь пекаря, впадающая в истерику при виде лягушки.

Тогда же снова появилась Чарли. Она пела мне дифирамбы, флиртовала, хвасталась своими успехами в бизнесе, вспоминала былое, обливала помоями Кристиана и сожалела, что ошиблась в выборе мужа.

Я в очередной раз поблагодарил судьбу, что не женился на этой лицемерной стерве. Но мне доставляло удовольствие ее унижение и заискивание. Я открыто предложил ей быть моей любовницей — это максимум, на что она могла рассчитывать теперь. Чарли согласилась.

Потом была история с Евой, похороны. Я не хотел жить, не говоря уже о том, чтобы думать о невесте. Затем кампания в Польше, Франция с ее парижскими кокетками и, наконец, восток, где было уже не до женщин.

Кто бы мог подумать, что именно восток и мое семейное положение - эти две параллельные линии, несмотря ни на что, вдруг пересекутся. И когда Алеся спросила, что же мешает мне жениться на ней, если де-юре она немка, я задумался: в самом деле, что?..

***

Вернувшись около полудня, я заметил в своей комнате свежий букет цветов. Мать очень любила живые цветы, с удовольствием возилась в саду и оранжерее, а потом украшала ими дом. Она говорила, что цветы — единственное, что Бог оставил человеку после изгнания, как напоминание о потерянном Рае.

Я невольно улыбнулся, прикоснувшись к бархатистым, слегка влажным лепесткам.



Открытое окно, щелканье ножниц, запах ткани и стук зингеровской машинки снова наполнили мастерскую матери жизнью. Алеся сидела спиной к двери и не видела меня.

— Спасибо за цветы, — сказал я.

Алеся мельком обернулась, кивнула и продолжила работу. Я ждал, что она заметит, что я пришел не с пустыми руками, ну или хотя бы спросит про венчание.

Я поднял с пола катушку с нитками и положил на стол.

— Уходил — ты шила. Пришел — снова здесь. Ты хотя бы завтракала?

— Надо доделать заказ. Срочно, — объяснила Алеся. Ее горло было обмотано платком, но он немного соскользнул, и на шее были видны синяки. Наверное, поэтому она говорила так тихо.

Я не желал вспоминать о том, что произошло в кабинете, и из памяти Алеси хотел как-то изгладить этот некрасивый случай.

— У меня кое-что есть для тебя, — сказал я и, подойдя со спины, закутал ее в меховой палантин.

— Что это? — спросила Алеся.

— Это пушистое золото. Очень дорогой мех. Я привез его матери из России, а теперь он твой, чтобы моя красавица не мерзла и не грустила. Это зверек когда-то бегал по русским лесам. А теперь он будет согревать плечи моей королевы и напоминать ей о ее Фатерланде, — я взялся за кончик палантина и пощекотал им Алесе носик: — Тебе нравится?

— Очень. Спасибо, — неслышно произнесла она. По ее лицу пробежала тень.

— Я рад. Милая, мне надо будет уехать на несколько дней. Небольшая просьба — за это время найди себе купальный костюм.

— Купальный костюм? Зачем? — удивилась Алеся. — Я и плавать не умею...

— Не бойся, плавать не нужно. Найди, пожалуйста. Когда вернусь, все объясню, — улыбнулся я и обнял Алесю, прижался щекой к ее щеке. Прошептал: — Я знаю, ты сердишься на меня, но напрасно. Ты скоро сама все поймёшь. Совсем скоро.

И повернув Алесю к себе, я поцеловал ее плотно сжатые губы.

2

Мне не нравился Берлин ни до его реконструкции, ни теперь. Планы фюрера превратить Берлин в нечто грандиозное, в новую мировую столицу Германского Рейха я принимал с уважением, как и уже проделанную работу Шпеера. Например, по созданию большой оси города Восток–Запад.

Но мне были ближе готические соборы и сказочные замки королей Южной Германии, мюнхенские улочки с фахверковыми домами и старой мозаикой, каменные мосты через ручьи, уютные пивные. Берлин же был типичным воплощением прусского характера. Как заметил мой отец, когда мы ехали по городу: нелепая помесь Версаля и солдатской казармы.

Не раз попадались нам на глаза поспешно закрытые сеткой фасады домов.

— Последствия авианалетов. Их выдают за плановые строительные работы, — объяснил отец, глядя в окно автомобиля, и грустно усмехнулся. — Ведь Геринг обещал, что ни одна вражеская бомба не упадет на Берлин.

— Избегают паники, — ответил я. — Интересно, сколько ПВО охраняют "столицу миллиона"?

— Тяжелых батарей — может, сотня, полторы. Еще две сотни более легких. Примерно так.

— И все? — удивился я.

Берлину следовало заняться укреплением противовоздушной обороны. В городе, где производят каждый второй немецкий танк и каждый четвертый самолет, это было важнее, чем расширить Шарлоттенбургское шоссе для массовых шествий на Национальный день труда.

— Два года назад от воздушных налетов погибло двести пятьдесят берлинцев, еще больше остались без крова, — продолжил отец. — Тогда построили убежища. Конечно, в спешке. Теперь по городу ходят анекдоты по поводу их ненадежности.

— Не знаю, горожане не выглядят испуганными. Наоборот, — ответил я.

Пару месяцев назад, когда приезжал в Берлин на операцию, мне было не до наблюдений. Сейчас же отметил, что сытый город жил своей жизнью, по бульварам гуляли люди с весёлыми лицами, многие были в традиционных нарядах. Балконы украшали цветами, из громкоговорителей доносилась музыка. Афиши зазывали в столичные театры и оперные представления. И никто как будто не замечал выкрашенных в белый цвет сирен или свежих проплешин, где еще недавно стоял дом.



Мы остановились в отеле на Кармен-Сильверштрассе, недалеко от У-бана «Шенхаузераллее». Отец предложил вечером сходить в театр на "Разбитый кувшин" Клейста, а потом выпить кружку другую «Шультхайса» или «Пилснера». Я не возражал. Сам планировал прогуляться по городу, чтобы купить Алесе медвежонка — знаменитый символ Берлина. Но я не знал, во сколько освобожусь.

Все зависело от того, насколько гладко пройдет служебное задание.

Предполагалось, что я встречусь с владелицей конспиративной квартиры под видом нового связного, "военного врача из Мюнхена". Из соображений безопасности было обычной практикой привлекать к операциям или арестам сотрудников гестапо из других городов.

На встречу явилась молодая девушка. Вела себя осторожно. Как иначе? После провала "Красной капеллы" по ночам по городу колесили фургоны гестапо, кафе и рестораны кишели провокаторами и доносчиками, среди горожан ходили страшные рассказы об эшафоте в Пл;тензее. И все же я был убедителен. Военная выправка, баварский акцент, отзыв на пароль — девушка ничего не заподозрила. К концу встречи язычок у нее развязался, и она даже призналась, что очень волновалась, ведь совсем недавно примкнула к "подводникам" — так на берлинском жаргоне называли подпольщиков. Когда же фройляйн поняла, что попалась в ловушку, было уже поздно.

Сделав все, что от меня требовалось, я был свободен. Однако отец застрял на каком-то совещании. Сказал, что освободится ближе к пяти, но «Разбитый кувшин» и пиво все равно придется перенести на завтра, так как сегодня мы приглашены на обед к Хольц-Баумертам.

Конечно, я знал, что отец, бывая в Берлине, всегда заглядывал к старинному приятелю и сослуживцу. Против обеда я не возражал — Хольц-Баумерт был гурманом и любителем дорогих вин, а вот с его дочерью мне встречаться не очень-то хотелось. Если бы не ее чертовы любовные письма, не было ссоры с Алесей и последующих неприятностей.

Однако, все взвесив, я решил, что глупо отказываться из-за таких мелочей от выпивки и хорошей еды.

***

Карпатская кабанина, закуски с русской икрой, греческие маслины и паштет из гусиной печени, — за все это мой отец выдал целый фейерверк комплиментов, как хозяйке дома, так и Ильзе. Его аппетиту и настроению можно было позавидовать.

Я поглядывал на часы — должен был принять дозу морфина около двух часов назад, но не рискнул. Все-таки в полумраке театра было проще спрятать суженные зрачки, чем в богатой гостиной берлинского сотрудника Абвера.

Фрау Хольц-Баумерт, приятная женщина с печальными глазами и камеей на мясистой шее, с особенной теплотой, по-матерински наблюдала за тем, как я ем. Ильзе больше забавляла разговорами моего отца: о погоде, столичных новостях, преимуществе каникул в Италии перед французским побережьем или Грецией.

— Как вам нравится новый Берлин, господа? — спросил Хольц-Баумерт, тяжело откинувшись на спинку темного резного стула.

— Столице идет героический греко-римский стиль, — ответил я. — Шпеер не зря получает награды и назван первым архитектором Рейха.

Отец промолчал. Хольц-Баумерту наоборот, мои слова пришлись по вкусу. Весной мы расстались не на самой приятной ноте. Он и теперь был не слишком дружелюбен, но после того, как я похвалил выбор вина к обеду, довольно улыбнулся и смотрел не столь угрожающе.

— Леонхард, в тебе говорит прусская кровь твоей матери, — ответил он и кивнул жене: — Он похож на Магду, не так ли?

— Поразительно, — выдохнула фрау Хольц-Баумерт и сложила ладони на груди. — Мы не смогли присутствовать на похоронах, Георг, но еще раз выражаем свои соболезнования... Магда была замечательной подругой, женой, матерью.

Отец молчаливо кивнул, опустив глаза.

— А какой она была в молодости, Леонхард, — мечтательно добавила фрау Хольц-Баумерт. — Мы же вместе воспитывались в пансионе. Красивая, веселая, а как танцевала! Какие за ней ходили кавалеры! А сердце отдала сердце вашему отцу, в которого влюбилась с первого взгляда на офицерском балу.

— Видишь, папа, а ты утверждал, что из любви с первого взгляда ничего полезного получиться не может, — вмешалась в разговор Ильзе.

Хольц-Баумерт строго посмотрел на дочь, но под еще более строгим взглядом супруги набрался терпения. Никогда бы не подумал, что чиновник такого уровня может оказаться обычным подкаблучником.

— Потому что раньше, моя дорогая дочь, были другие нравы, — объяснил Хольц-Баумерт. — Раньше после первой влюбленности знакомили с родителями, а не приглашали на ночные катания на лодке...

— Брось, Вольф. Разное случалось и с нами, — перебил отец и подмигнул Ильзе. — Пройдет лет двадцать, и они будут упрекать своих детей, а те своих... И так до скончания века. Мы тоже когда-то мнили себя гренадерами Вильгельма, которым море по колено. В нас тоже не было сомнений, а только дерзость, смелость, решительность. Все согласно лозунгам: мы перековываем нацию в сталь, и из нее делаем человека. А то, что не сможет... Ох, забыл...

—…а то, что не может гореть, мы зажжем снова силами нашей молодежи, — одновременно сказали я и Ильзе, когда отец запнулся. Невольно переглянулись с ней.

Эта нелепица вызвала особое умиление у фрау Хольц-Баумерт. Она положила ладонь на руку мужа и чему-то одобрительно кивнула.



После обеда фрау Хольц-Баумерт с дочерью оставили нас, и мы прошли в библиотеку, отделанную полированным деревом и темно-зеленым шелком. Отец и Хольц-Баумерт, рассаживаясь перед камином, кряхтели и сетовали на суставы.

— Ну, что думаешь о своем новом начальнике? — иронично спросил Хольц-Баумерт о Мюллере, после смерти Гейдриха занявшем его место на руководящем посту РСХА.

— Баварский крестьянин, воевал в Великой войне, профессиональный полицейский. У меня нет другого выбора, кроме как довериться человеку, так похожему на меня, — рассмеялся отец. За ним гулко, как в трубу, захохотал и Хольц-Баумерт.

— А что люди, недовольных в Баварии стало больше, или как? — спросил он с ухмылкой.

— Народ — это бестолковый попугай, ему что скажут, то и повторяет. Куда интереснее то, что говорят в высоких кабинетах, — с тем же лукавым прищуром ответил отец. — А это уже сфера ответственности не гестапо. Так что лучше ты скажи, что говорят в офицерских кругах Берлина.

— Что говорят... Все мы знаем, что говорят, — вздохнул Хольц-Баумерт. — Что близок решающий момент.

Отец улыбнулся и, как бы поясняя мне слова Хольц-Баумерта, сказал:

— Что значит, человек собрался в отставку. Какой трезвый взгляд на вещи и откровенность!

— Оставь, старина! Он сам все понимает, — посмотрел на меня Хольц-Баумерт. — Германия обязана остаться великой европейской державой, обязана сохранить при себе Австрию, Западную Польшу, Судеты. Но Атлантическая хартия, подписанная Черчилем и Рузвельтом, ставит это под угрозу. Они хотят полного разоружения Германии.

Отец пожал плечами:

— Наивно было полагать, что нашим «старым добрым» врагам нужна сильная Германия. К тому же их вдохновляют наши разочарования на русском фронте. Еще и Испания объявила себя невоюющей стороной, лишив нас Гибралтара… Если бы русские не оттягивали столько наших сил, то мы давно разорвали бы в клочья британцев вместе с их индюком-Черчилем.

— Да, этот русский кентавр оказался не таким уж дохлым, как мы думали. Уже очевидно, что в России мы не справимся одни, — поддержал Хольц-Баумерт.

— Ничего, человеческие ресурсы — продукт восполняемый, — ответил я. — У нас есть итальянские солдаты, румыны, венгры, чехи. Это что касается военный силы, а что до рабочих — вагоны с русскими рабами прибывают такими же плотно набитыми, как и с продовольствием. Так что и это не проблема.

Хольц-Баумерт покачал головой и пригубил вина.

— А если русским в Европе станут помогать американцы и англичане? По-настоящему помогать, а не как сейчас. Поговаривают, что Рузвельт пообещал Сталину, что англичане и американцы вторгнутся во Францию уже в этом году. События в Дьеппе это только подтверждают.

— Вы имеете ввиду августовскую операцию, когда у берегов Франции были уничтожены англичане, перешедшие Ла-Манш? — уточнил я.

Хольц-Баумерт кивнул и продолжил рассуждать:

— Впрочем, смысл им помогать? Ни американцам, ни англичанам не нужен Сталин в Европе. Никому не нужна здесь красная зараза. И русские, ее разносчики, тоже.

— В том-то и дело, — согласился отец. — Британцам слишком сильно сдавили глотку, поэтому и получился этот абсурдный союз Англии с Советским Союзом... Все решится на востоке. Все сейчас смотрят на восток, на наши дела там. Уверен, как только станет очевидным, что мы сломали хребет большевикам, и англичане и американцы запоют по-другому. Но если хребет перебьют нам, то увы, они по-дружески похлопают русских по плечу, скажут, что всегда были уверены в их общей победе, а потом наденут салфетки, как перед обедом, и приступят к поглощению Германии… Впрочем, русским тоже не дадут передышки.

— Вообще-то за подобные пораженческие настроения на фронте пускают пулю в лоб, — заметил я. — Войска Листа на Кавказе дошли до нефтяных скважин Майкопа. Страны «Оси» вот-вот завоюют весь мир, мы соединимся с японцами, и Великий Рейх будет простираться от Арктики до Индийского океана. Надо просто подождать. Победа почти у нас в кармане.

Хольц-Баумерт переглянулся с отцом, посмотрел на гаснущее пламя в камине.

— "Почти", "вот-вот", — пробормотал он. — Сколько этим летом было шума вокруг побед Роммеля. За семнадцать дней он достиг Эль-Аламейна. Водолазы-диверсанты из итальянской MAS взорвали половину английского флота в прибрежных водах Гибралтара, Мальты, Александрии. Это дало нам возможность продвинуться в Африке. Все так шло хорошо!.. А потом "Лис пустыни" попался в ловушку. Человек, который когда-то со стотысячной армией разбил британскую семисот пятидесяти пятитысячную армию, заплутал в Египте!.. И под Эль-Аламейном нас ждало поражение...

— Да-да. Правда в газетах об этом как-то скудно писали, — сказал отец.

— А зачем? Ведь можно красочно подать к столу дьепский триумф. Я уже молчу про Москву... Кажется, мы должны были промаршировать по Красной площади еще в ноябре? — мрачно ответил Хольц-Баумерт и щелкнул по пустой бутылке: — Еще вина?



Я оставил ворчливых стариков наедине. Спорить было бесполезно. Спустившись в маленький уютный сад, я достал сигареты и, глядя на красивый городской закат, закурил. Почти сразу меня отвлекла Ильзе. Она подошла сзади мягко, как кошка.

— Я была уверена, что после пожара в Вассеррозе ты бросил курить навсегда, — улыбнулась она. — Как поживает твоя собака?

— Хорошо, — ответил я, не поворачиваясь.

— Мама очень любит собак. Странно, что не говорили о них за столом. Впрочем… Мама расстроена, ты, наверное, заметил. Последнее письмо от Вальтера пришло в июле. С тех пор тишина. Мы беспокоимся за него.

— Где воюет? — спросил я.

— Где-то во Франции. Он летчик.

— Пф! Успокойся сама и успокой мать. Если ему что и грозит, разве кислая отрыжка от жареных каштанов. Воевать во Франции — что отдыхать на Ривьере.

— Думаешь?

— Уверен, — ответил я и снова посмотрел на розовые полосы заката.

— Ты плохо себя чувствуешь? Мама сказала, ты выглядишь утомленным.

— Бывает.

Повисла пауза. Ильзе придвинулась ближе.

— Лео, не понимаю. Ты не хочешь со мной разговаривать? После того, как не ответил ни на одно мое письмо?! — воскликнула Ильзе, поглядывая на двери дома. Наверное волновалась, как обычно, чтобы нас не увидели вместе.

— Я их не читал. Но не имею никаких обид.

— Не читал? — удивилась Ильзе. Тонкие светлые ниточки-брови поднялись. — Что ж, это к лучшему. Я ведь тогда не знала, что ты помолвлен...

— Пустяки.

— К слову, Леонхард, еще я полагаюсь на твою порядочность и надеюсь, что эти письма никто не увидит. И о том, что было между нами тогда, в Вассеррозе никто не узнает.

— Повторяю, успокойся. Лучше иди помолись за своего брата, чтобы его не перебросили куда-то еще.

— Я поняла... — кивнула Ильзе. — Когда ты уезжаешь?

— Это имеет какое-то значение?

— Мама хотела с тобой получше познакомиться. Мы могли бы помочь тебе выбрать подарок для невесты. У мамы очень хороший вкус, особенно на духи и украшения.

— Думаю, сувенир я способен купить и сам.

— Берлинский медвежонок или открытка с видом на Александрплац, угадала? — Ильзе состроила кислую мину. — Я подскажу, где купить подарок, который сведет с ума даже самую капризную модницу!

— Спасибо, но я не готов платить за подарок, который сделает из моей невесты чокнутую.

Ильзе рассмеялась и тронула меня за плечо.

— А еще говорят, что берлинцы скучные, и у нас нет чувства юмора... Леонхард, у моей знакомой почти каждую ночь веселые вечеринки. Сегодня тоже. Если ты не побываешь у Августы, считай, что ты не узнал полностью жизнь Берлина. Приходи. Увидишь, твою усталость как ветром сдует! Проведешь время в хорошей веселой компании, с хорошей музыкой...

— Я подумаю, — перебил ее я, затушил окурок. – Что-то еще?

— Подумай, — повторила Ильзе. — Мне не удалось, как в сказке, завоевать сердце отважного короля Генриха. Могу ли я хотя бы надеяться остаться ему добрым другом?

Она преградила мне дорогу, ласково улыбалась, протягивая маленькую ладошку с поблескивающим колечком.

— Желаю хорошо повеселиться, — ответил я, отодвинул ее рукой и зашагал к особняку.

3

Вечером погода испортилась, пошел дождь. Не долгий, но сильный. От сырости дышалось, как через мокрую ткань. Скамейки в сквере намокли, а лужи, подсвеченные загорающимися фонарями, поблескивали, как разлитые по асфальту зеркала. Несмотря на вечер и близость комендантского часа, на улице было много людей, в основном собачники и обнимающиеся парочки, которым наплевать на погоду. Заметил также, что и в Берлине прибавилось мужчин на костылях или хромающих, или с пустым рукавом, заправленным за пояс.



Возвращаясь от Хольц-Баумертов, мы с отцом зашли в пивную, сели в отдалении, у окна под огромной пальмой.

Аккордеон играл что-то легкое, популярное. Посетителей было немного.

Время пролетело незаметно. Мы подробно обсудили минувший обед, потом перешли к служебным делам. Я рассказал отцу, как прошла моя встреча. Он поделился новостью, что его переводят в Берлин. Я поздравил отца — перевод в столицу можно было рассматривать как повышение. Но он пожаловался на возраст, здоровье — в его годы поменять место работы, все равно что рыбу выбросить на берег. К тому же отца беспокоили незаконченные дела в Мюнхене, как тот странный обрывок списка.

— ...Ну а как тебе вообще тайная полиция? — спросил отец. — Привык?

— Работа как работа. Рутина, — ответил я, закурив.

— Ясно. Значит, снова на восток? Когда?

От сигареты отец отказался, но пододвинул ко мне пепельницу. Я кивнул в знак благодарности.

— Пока рано думать об этом. Комиссия только в ноябре.

— Не слышу прежней уверенности, — заметил отец.

Последние события, связанные с Алесей, в самом деле отодвинули прежние планы на второй план, и я не был уверен, хочу ли как прежде вернуться на фронт.

Собственно, на эту щекотливую тему я и хотел поговорить, когда пригласил отца в пивную. Я огляделся по сторонам, убедившись, что ближайшие к нам столики свободны.

— Отец, я решил жениться. На Алис Штерн, — сказал я. — Мне нужен твой совет, как сделать это аккуратно и осторожно.

Отец удивленно приподнял бровь:

— Ты хорошо подумал?

— Более чем.

— А как же принципы?

— Принципы? А что не так? Алис Штерн — юридически рейхсдойче. Ее физические параметры соответствуют арийским нормам.

— Ах юридически… В таком случае напомню, что юридически Алис Штерн не только немка, но и твоя кузина. Вы — родственники, очень близкие. Юридически.

Я не стал дальше дурачиться.

— Отец, понимаю, что это сложно. Понимаю, что рискованно, не вовремя. Что ты против, но…

— Почему против? Алис — хорошая девушка, молодая, здоровая, с добрым сердцем, не избалованная. Я знал и уважал ее отца, он был образованный, начитанный человек и интересный собеседник. В отваге и мужестве ему тоже не откажешь. Воевал с японцами, был награжден. К сожалению, не был знаком с его женой, но, уверен, она была достойной женщиной.

— Я всегда подозревал, что ты симпатизируешь русским, — сказал я. Отец перечислял достоинства случайного знакомого, как будто тот был его родственником.

— Возможно и так... Честно говоря, Леонхард, тех же французов я ненавижу куда сильнее. Ведь именно карлик Наполеон разрушил Священную Римскую империю, поставив ее на колени. А до того, сколько пролили немецкой крови? Так что все эти разговоры про чистую расу и чистую кровь — не более, чем красивая пропаганда для поднятия национального самосознания, — спокойно говорил отец. — Если разобраться, вся вина русских в том, что они занимают очень много жизненного пространства. Огромные территории, алмазы, нефть, плодородные земли, реки. Вот истинная причина их "неполноценности".

— Ты выпил слишком много вина у Хольц-Баумерта? Или в паштете попалась несвежая зелень? — спросил я. Откровение отца звучало как провокация, которые так "любят" в гестапо.

— Леонхард, я в том возрасте, когда трезво смотрят на вещи, — отвечал отец. — Еще будучи полицейским в Веймарской Республике я охранял порядок. Я охраняю его и теперь. Скажу более неудобоваримую вещь. Если бы в тридцатые годы к власти пришли не нацисты, а коммунисты или социал-демократы, то я бы и тогда делал то, что и теперь. Поддерживал порядок. А идеями пусть занимаются другие...

— Значит, ты одобряешь мой выбор? — вернул я разговор ближе к теме.

Отец сделал глоток пива и, выдержав задумчивую паузу, отрицательно покачал головой.

— Скажем так, как мужчина, я тебя понимаю. Более чем! Но у меня есть два обстоятельства, вызывающие крайнюю обеспокоенность. Первое. Ты хочешь, чтобы она стала женой офицера СС. Это довольные дотошные проверки. Не такие, как до войны, но все же. А проверки опасны... Пойми, Леонхард, ты — мужчина, и, если хочешь взять эту женщину в жены, ты должен нести за нее ответственность. Должен все продумать на сто шагов вперед, чтобы твоя семья была как защищенная крепость.

— Понимаю, поэтому и спрашиваю, что мне делать? Я не хочу оставлять все, как есть, и жениться на другой для отвода глаз тоже не хочу.

— Выйди из СС. Как обычный немец сможешь жениться и не сообщать о происхождении невесты, начиная от каменного века.

— Уйти из СС?.. — от неожиданности я не донес сигарету до рта.

— А что для тебя важнее, членский билет СС или безопасность возлюбленной? — спросил отец. Он не шутил и говорил серьезно. — К тому же не секрет, что такое СС в глазах обывателя: "черная армия Гитлера", "убийцы", "палачи", "мучители". Для тех, кто поумнее — трамплин для карьерного роста, ведь с билетом СС получить должность легче, чем простому немцу. А теперь подумай, что такое СС для твоей Алис. Забыл, как она назвала тебя тогда, за завтраком?

— Я давал клятву фюреру и Германии… — озвучил я единственный аргумент, что пришел в голову.

— Леонхард, мальчик мой! — расхохотался отец. — Твой кумир, Хорст Вессель, не дал даже прикоснуться к себе унтерменш. Тебе же эти касания оказались, так понимаю, очень приятны! Ах да, я забыл, это не считается нарушением закона, раз есть паспорт и череп правильной формы.

— Что второе? — спросил я, затушив окурок. — Ты сказал, тебя беспокоят два момента.

Отец перестал смеяться.

— Второй момент серьезнее, — ответил он. — При всех своих достоинствах, Алис дала немало поводов думать, что симпатизирует политическому режиму своей страны. Ты заметил, она не хочет быть частью общества здесь. Она даже здесь жить не хочет.

— Думаю, я смогу исправить это.

— Не сможешь, — уверенно сказал отец и, наклонившись ко мне, посмотрел в глаза: — Не сможешь. Или это будет сложно и больно, и не известно с каким результатом. Повторяю, кровь, скулы, цвет глаз — это чушь. Главное, что у нее вот здесь, — отец постучал пальцем себе в висок, — Вот чего тебе нужно опасаться. Вот когда тебе нужно учесть, что она — русская. Ты же сам мне говорил, что хорошо их узнал. Что собаку можо выдрессировать, но их — нет.

Я вспомнил предостережения Хорста, ссору, взгляд Алеси, когда называла меня "чудовищем", ее рассказ о пытках пытках брата...

— Есть подозрения, что она связана с сопротивлением? — прямо спросил я. Показалось, отец знает что-то, чего не знаю я.

— Были бы подозрения, разговор был бы другой, — ответил отец. — Но доверие не исключает осторожность.

— Предлагаешь посадить ее на поводок?

— Можно и так сказать. Уезжайте. В Южную Америку, например, Аргентину, Бразилию — там много немецких колонистов. Она не перестанет по-другому думать, но там у нее не будет соблазна ввязаться во что-то ненужное. Кроме того, если ты займешь ее детьми, у нее вообще не останется времени на эту ерунду.

— Да, но... Как же ты? Ты же останешься один?

Отца удивил мой вопрос. Он отставил кружку, словно забыл, что с ней нужно делать.

— Что я... — вздохнул отец. — Доработаю свой век, а потом куплю домик подальше от города и стану выращивать капусту. Так что не беспокойся. А я буду спокоен за тебя, что ты жив и счастлив, Леонхард. Что еще нужно старику?..

Отец улыбнулся тепло и мягко, как никогда. А я вдруг заметил, что он и в самом деле стал похож на старика — осунулся, похудел, морщины стали глубже, будто прорезанные ножом в мягкой древесине. Глаза потускнели.

Меня вдруг что-то словно толкнуло сказать:

— Отец, прости меня. За все. Я вел себя, как полный кретин. В больнице у матери, в последний раз, я накричал на нее, наговорил такой грязной ерунды про тебя...

Отец, поджав губы, закивал, достал платок, вытер нос, лоб, голову.

— Что я купил себе молоденькую любовницу? Хм... Да, это было очень некрасиво, а главное — напрасно. В мои годы... хм... женская красота — это лакомство для глаз и души. Не больше, — и отец тоскливым взглядом проводил пробежавшую мимо нашего столика пышногрудую кельнершу.

— Мать рассказала?

— Написала. Письмо передать не успела. Мне отдали его позже, вместе с вещами.

— Сожалею, что так случилось.

— И об этом догадываюсь. Твой "адвокат" выпил у меня всю кровь, доказывая это. Кстати, я был удивлен степенью ее осведомленности и твоего доверия, — в голосе отца мелькнуло недовольство. — Все-таки это наши семейные дела. Алис же, как оказалось, знает и про мать, и про Еву... Сначала подумал, что ты ее подослал. Ведь иначе, в чем ее выгода? Потом уже понял и очень удивился, насколько она верит тебе.

— Потому что это правда. Клянусь, я не убивал этого коммуниста. Никого не просил и не подговаривал. Не знаю, как доказать тебе это!

— Не знаешь и не надо. Давай просто перелистнем эту страницу. Она слишком горькая и порядком поднадоела, — предложил отец и указал на пиво. — А все-таки мюнхенское мне по душе больше... Вот уж не думал, что когда-нибудь буду так огорчен карьерным повышением. Как же я не хочу оставаться здесь, как же не хочу...



Перед тем, как лечь спать, я думал о том, что сказал отец. Честно говоря, ожидал от него иного совета и иной помощи. Например, что он решит вопрос с необходимыми документами Алеси или поговорит с кем-то из своих бесчисленных, но влиятельных знакомых, чтобы мою невесту рассматривали в РуСХА "без лупы". Отец, как всегда, был более категоричен. Добровольно сдать членский билет СС? Уехать в Аргентину? Абсурд...

Впрочем, день выдался утомительным, и я решил не ломать свою и без того болевшую голову, а завтра с утра снова поговорить с отцом.

Но утром я узнал, что отец срочно выехал в Мюнхен. В ночь с субботы на воскресенье, с девятнадцатого на двадцатое сентября на город был совершен авианалет.

4

У меня не было никакой информации, только опасения: что с домом, что с Алесей? Я не понимал, почему отец не разбудил меня, мы бы уехали вместе. Неужели решил, что я мог оставаться в Берлине, узнав о таком?

Как станет известно позже, налет совершили около восьмидесяти бомбардировщиков ВВС САСШ: «Ланкастер», «Веллингтон», «Галифакс». Они пересекли Францию через Эперне, облетели швейцарскую границу вдоль Боденского озера, повернули на север и влетели в Мюнхен с юга.

Воздушный налет американской шайки на крупнейший баварский город был, увы, объясним и носил в том числе символичный характер. В Мюнхене располагалась штаб-квартира НСДАП. Ведь именно здесь, колыбели национал-социализма, случился «пивной путч», когда фюрер сделал первый шаг к власти, безуспешный, но твердый и решительный. Шаг, благодаря которому немецкий народ узнал о вожде, способным подарить ему великое и славное будущее.

Кроме того, Мюнхен был важным промышленным центром, где располагались заводы Сименс, МАН, на заводах БМВ производились авиационные двигатели.

Именно эти районы города и подверглись наиболее разрушительной атаке.



Мне потребовалось время, чтобы добраться до Хорнштайнштрассе. Дома и кварталы, в которые попали бомбы, были оцеплены. Кое-где дорога была завалена обломками кирпичей, досками, искореженными лестницами и листами железа, сорванными с крыш. Пришлось объезжать все это не самым удобным и коротким путем.

Город тяжело приходил в себя после ночного налета. Воздух был наполнен гарью и пылью. Где-то пожарные расчеты все еще тушили горящие здания. Там, где огонь был потушен, военные разбирали завалы. Восстанавливались линии электропередач. Особенно не повезло южной части города и центру. Здание почты лежало в руинах. Автобус, помятый и грязный, как будто его кто-то пожевал и выплюнул, валялся на боку, наполовину заваленный тем, что еще вчера было кинотеатром.

Дымящиеся груды развалин на месте бывших домов представляли собой удручающее зрелище. Сломанная мебель, вывески, разбитая посуда, вещи и игрушки — все было перемешано с булыжниками, утыканными изогнутой арматурой, кусками штукатурки и водосточными трубами, переломанными надвое, как карамельные трости.

 Раненых увозили, тех, кому повезло меньше, укладывали в ряд и накрывали чем придется. Над ними выли, царапая землю, безутешные родственники.

Я сжимал кулаки и скулы, гнал от себя страшные мысли, что вот также под окровавленным плащом или другим грязным тряпьем может лежать сейчас моя Алеся… Обнадеживало одно — чем ближе я подъезжал к нашему району, тем меньше наблюдал повреждений. Сказывалась удаленность от промышленной зоны.

С души свалился камень, когда увидел свой дом в целости и сохранности. Разве кое-где выбило стекла.

Я вбежал в дом, позвал Алесю, отца, кого-то из прислуги. Асти в конце концов!… Дом был цел, но пуст. Телефон, конечно, не работал. Электричества не было.

Я вышел во внутренний двор, где кто-то стучал молотком. Оказалось, соседский садовник менял стекло.

Бедолага ужасно заикался. С трудом, но я выяснил, что в их доме все живы, хозяйка и дети спрятались в подвале, а хозяин, доктор Август (именно он осматривал Алесю, когда она якобы "упала" с лестницы), уехал в больницу. Фройляйн Алис уехала с ним, оставив собаку.

Я спросил, где именно работает герр доктор Август, и отправился по указанному адресу.



В больнице происходило тоже, что и на улицах. Много крика, слез, суеты. Сновали каталки со стонущими пострадавшими, докторов дергали и толкали беспокойные руки их рыдающих близких.

Мне подсказали, что доктор Август на операции. Пациент — кто-то очень важный. Про девушку с ним приехавшую, никто из медперсонала не знал.

Я пытался собраться с мыслями, что делать дальше. Голова шла кругом от напряжения. Внезапно я заметил в конце коридора Алесю и, радостно окликнув ее, бросился навстречу.

— Господи, ты жива... — прижал я ее к себе. — С тобой все в порядке? Зачем ты сюда поехала? Почему не дождалась меня дома?

Алеся молчала и смотрела на меня встревоженными глазами. Я понял, что что-то случилось.

— Что? Что произошло? — спросил я и на эмоциях схватил за плечи, чтобы вытрясти хотя бы слово: — Что?! Говори, ну!

— Харди, твой отец... Его сейчас оперируют, — сказала она. Земля ушла у меня из-под ног.

***

Все время, пока шла операция, я провел в вестибюле. Алеся была рядом и иногда предлагала воды или поехать домой. Она бы осталась в больнице и дала знать, если бы что-нибудь потребовалось. Я отказался. Хотел лично поговорить с доктором.

— Как это произошло? — спросил я. — Пока отец добрался до Мюнхена, бомбежка уже закончилась.

— Кажется, один снаряд разорвался не сразу, а когда он проезжал мимо… —ответила Алеся, теребя в руках платок. — Когда все вокруг загремело, мы сразу спрятались в винном погребе.

— Мы?

— Я и Асти… Марту, Хайдера, Вилли я отпустила на выходные… Не знаю, что с ними. Если бы остались, не пострадали бы… Потом я побежала к доктору, узнать, все ли у него в порядке. Может, нужна помощь. Все-таки, шестеро детей… Там, конечно, все на ушах… А потом кто-то срочно прислал за ним машину, потому что… шеф гестапо, с тяжелым ранением… — Алеся запнулась. — Харди, все будет хорошо. Он… он в надёжных руках.

Я встал, прошелся по фойе, не находя себе места. Тянуло курить, но в больнице это было запрещено, а выходить на улицу я не хотел: доктор мог появиться с минуту на минуту. Я снова сел на стул, ослабил ворот рубашки, душившей меня.

— Дьявол!.. — прорычал я и ударил кулаком по подлокотнику. — Черт бы побрал этих янки, гореть им в аду!

— Говорят, там были и английские самолеты.

— И этим ублюдкам туда же дорога! Столько погибших...

Алеся прожгла меня взглядом.

— Что? Почему ты так смотришь? — спросил я.

— Ничего, — тихо ответила она. — Вспомнила, как... как весной ты с Хессе и дружками хохотал, что медицинский красный крест, как знак, очень удобен — подсказывает, где цель и куда бить. Тогда ты не желал проклятья тем, кто специально сбрасывал бомбы на госпиталя или снижался, чтобы расстреливать из автоматов тех, кто бежал...

Я посмотрел на Алесю. Ее цинизм поразил меня.

— Как ты можешь вспоминать это в такой момент, когда один из старинных городов Германии подвергся чудовищной бомбежке? Ночью, в выходные!... Ты понимаешь, что здесь погибли люди. Гражданские!

— Двадцать второе июня прошлого года тоже было выходным. Воскресенье, напомню, если забыл, — сдержанно отвечала Алеся. — Ты проклинаешь американцев и не вспоминаешь, сколько немецких бомб упало на Минск, Киев, Москву... В наших городах тоже гибли люди. А города эти будут постарше Мюнхена.

— Неужели то, что произошло, тебе доставляет удовольствие? Откуда в тебе, в женщине, столько жестокости?

— Во мне?! — округлила глаза Алеся. — Нет! Нормальный человек не может наслаждаться кровью и радоваться чужой боли... И смеяться над этим за карточным столом, закусывая орешками!

Не знаю, чем бы закончился этот разговор, но в холле больницы появился доктор Август.

— Он жив? — спросил я, вцепившись в его белый халат.

— Жив, но состояние тяжелое, нестабильное. Множественные повреждения внутренних органов, разрыв легкого, селезенки. Переломы. Я сделал, что мог... Но такие травмы в его возрасте, — тяжело выдохнул доктор и покачал головой. —  Сейчас он пришел в сознание.

— Я могу видеть его? Прошу, доктор. Хотя бы минуту!

Доктор Август немного помолчал, размышляя, и одобрительно кивнул медсестре.



Отец лежал под капельницей. Обмотанный бинтами и утыканный трубками, он тяжело прерывисто дышал. Когда я увидел его бескровное, посечённое осколками лицо, то понял, почему доктор Август впустил меня в операционную. Дела обстояли действительно плохо.

Я подошел к отцу и взял его руку.

— Папа... Папа, ты меня слышишь? — тихо позвал я.

Отец приоткрыл воспалённые глаза, нашел меня взглядом.

— Харди... — прохрипел он. — С тобой все хорошо?

— Все хорошо. Хорошо…

— А с ней?...

— С Алис? Да-да, и дом тоже не пострадал. Окна целы, стекла тоже. Вилли, Марта, все живы, — ответил я быстро, как будто от моих слов отцу непременно должно было стать лучше.

— Она здесь? Позови... — попросил отец, закатывая глаза. Слова давались ему очень тяжело. Я крикнул медсестре, чтобы срочно позвали сюда девушку, ожидавшую за дверью операционной.

— Прости, Харди... похоже на этот раз твой старик попал в передрягу... — сказал отец, слабо улыбнувшись.

— Брось! Ты и не из таких выбирался. Ты же полицейский! А у вас, как у кошек, по девять жизней. Ты сейчас отдыхай и не думай ни о чем. Тебя подлатают и все будет хорошо! — я двумя руками сжимал его слабую ладонь, едва теплую, с холодными пальцами. — А как же капуста, дом в провинции? Помнишь? У тебя еще столько дел!

В этот момент вошла Алеся. Отец попросил ее подойти ближе. Алеся наклонилась к его лицу. Что он прошептал ей, я не слышал, но Алеся выпрямилась, мельком посмотрела на меня и сказала:

— Хорошо. Обещаю.

Отец едва заметно кивнул и закрыл глаза.

— Харди... Не уходи пока... Мой мальчик, Харди... Харди...

Отец продолжал шептать мое имя. Но повторял его все тише и тише. Я, напротив, крепче сжимал его руку, будто хотел удержать. Отец захрипел, в последний раз открыл глаза, и взгляд его застыл...

Алеся бросилась за врачом. Я не стал ее останавливать, хотя понял, что все кончено. Я поднес безвольную руку отца к своим губам и не смог сдержать слез.

5

Сотни людей собрались на Северном кладбище в день церемонии захоронения жертв авианалета. Здание часовни задрапировали траурной сиреневой тканью с черным рыцарским крестом на центральном полотнище. Площадка перед ней была заставлена пронумерованными гробами.

Гроб отца, как и остальных погибших, был накрыт тканью со свастикой, но стоял он ближе к трибуне и со всех сторон уставлен венками с красными и черными эсэсовскими лентами.

Произнесли много громких речей — бургомистр города, высшее руководство НСДАП, потом Тайной полиции, кто-то из военных... Я не слушал. До конца не мог поверить, что неделю назад, примерно в это же время мы с отцом смеялись в купе поезда, обсуждали венчание Хорста, говорили о работе, строили планы... Все казалось дурным сном.

Зазвучал траурный марш. Солдаты стали поднимать гробы, чтобы отнести их к разрытым могилам с номерными табличками. Ильзе, которая сидела рядом со мной на церемонии (к слову, семейство Хольц-Баумертов прибыло на похороны в полном составе), расплакалась и прижалась ко мне. Не ожидал, что она воспримет трагедию мюнхенцев так близко к сердцу. Впрочем, берлинцы прекрасно знали, каково это — хоронить своих граждан.

У меня тоже к горлу то и дело подкатывал горький болезненный ком. Знал, что будет тяжело, но не думал, что настолько. Не раз пожалел, что не увеличил утреннюю дозу морфина — она оказалась настолько слабой, что я не почувствовал никакого облегчения.



— ...Да-а, не думал, что переживу Георга. Он ведь моложе на пять лет. Такие дела... — тяжело вздохнул Хольц-Баумерт.

Траурная процессия поредела, двинулась к выходу. Только мы еще стояли у могилы, которой не было видно из-за цветов. После очередной порции соболезнований, старик указал набалдашником трости в конец кладбищенской аллеи и предложил немного прогуляться.

— ... Когда уходят родители, человек становится по-настоящему взрослым. Так что держись. Придется несладко, но ты справишься. Георг верил в тебя и гордился тобой. Очень гордился!.. Что думаешь делать теперь?

— Не знаю, — ответил я, доставая сигареты. — Продам дом для начала.

— Не сможешь содержать?

— Сомневаюсь. Присмотрю, что попроще.

— Тоже в Мюнхене?

— Ну а где? Не на Луне же…

Хольц-Баумерт улыбнулся. Опираясь на трость, он ковылял по дороге, переваливаясь, как жирная утка. Когда мы дошли до центральной аллеи, остановился:

— Подожди, постой… Дай перевести дух. Уф… — проговорил он. — К чему я, собственно... Леонхард, весной я был слишком категоричен, поторопился с выводами, признаю. Сейчас заново проанализировал некоторые моменты и, думаю, смог бы помочь тебе с работой. Правда, в Берлине, разумеется. По поводу жилья тоже можно что-нибудь придумать. Было бы желание. Твое.

— Спасибо, герр…

— Дядя Вольф. Зови меня дядя Вольф, — улыбнулся Хольц-Баумерт. Конечно, он был хорошим приятелем отца, но все равно подобное преображение выглядело слишком фантастическим.

— Хорошо, дядя Вольф, — ответил я. — Это щедрое предложение. Но я не могу принять его сейчас.

— И не надо сейчас. Обдумай вс;, посоветуйся с невестой. К слову, а где она?

— Осталась дома. Плохо себя чувствует.

— О! Наверное, она в положении?

— Нет. Нервы, — соврал я. На похоронах мне лично пришлось принимать соболезнования от многих официальных лиц, а Алеся могла привлечь ненужное внимание, поэтому в ее интересах было остаться дома.

— Понимаю-понимаю. Ваша свадьба опять откладывается? Неприятность. Однако, должен признаться, нас крайне удивила ваша помолвка с кузиной.

— Герр... дядя Вольф, — перебил его я. — Простите, но я очень устал и хотел бы поехать домой.

— Да, конечно! Такой день. Тебя подвести? — спросил он.

Я отказался, еще раз поблагодарил Хольц-Баумерта за участие и зашагал к машине.

***

Домой я вернулся около двух. Заперся у себя и налил коньяка. Затем чистил пистолет, разбирал и собирал его, целился в свое отражение. Несколько раз стучалась Алеся, предлагала пообедать или сообщала о звонке, то спрашивала: "Все ли у меня в порядке... "

В порядке... Как будто в этой сраной чертовой жизни могло быть что-то в порядке! В порядке ли было продавать дом, с которым столько связывало? В порядке лишаться прислуги? А если еще на оглашении завещания окажется, что отец после нашей ссоры его переделал и не успел исправить, то жизнь можно вовсе считать удавшеюся и смело пускать пулю в лоб!

Может, мне действительно стоило бросить вс; и уехать с Алесей в Латинскую Америку, как советовал отец? Но что я там буду делать? Выращивать кукурузу?.. Не лучше ли было тогда переехать в Берлин? Однако Хольц-Баумерт тоже не просто так превратился в добряка-дядюшку Вольфа. Старый лис что-то задумал. Вопрос: что именно, и какая моя выгода.

Мысли давили... Я пил, чтобы их заглушить, но становилось только хуже. Тогда я достал морфин. Учитывая обстоятельства и мое паршивое состояние, решил впрыснуть его подкожно, как раньше, и приготовил шприц. Чтобы наверняка получить эффект, использовал все, что оставалось во флаконе.



Я вздрогнул от удовольствия, почувствовав, как по телу пробежала знакомая и такая сладкая мятная волна. Мне стало очень хорошо. Силы возвращались, в голове пели ангелы, только в груди ощущалось странное стеснение.

Не знаю, когда и зачем я открыла глаза. Посреди комнаты, на ковре сидел человек в грязной полосатой робе и смотрел на меня. На его груди я заметил красную нашивку и вдруг понял — это тот самый недоносок, из-за которого повесилась моя сестра.

— Ах это ты... Что тебе надо? Убирайся! — закричал я, но он только закачал головой из стороны в сторону, как китайский болванчик.

Вдруг мне стало страшно, как никогда. Я понял, что он не один. Их было много, со всех сторон. Они окружали меня. Куда бы я ни посмотрел, везде были они… А у меня была только одна обойма. Из последних сил я схватил со стола пистолет и выстрелил все, до последнего патрона. В ушах вместо ангелов зашумело море. Комната поплыла перед глазами. Тело словно налилось свинцом. Глотку сдавил спазм, и меня стошнило.

Это было последнее, что я помнил. Потом — какие-то лица, голоса… Еще, что я очень хотел спать, но как только проваливался в пустоту, меня толкали, о чем-то спрашивали... Если не отвечал - трясли, щипали за уши, били по щекам, громко кричали...



...Я открыл глаза и ничего не увидел. Чувствовал себя, как после хорошей попойки — не понимал, где нахожусь? Что со мной? Попробовал пошевелиться, но упёрся во что-то твердое. Начал вспоминать события дня. Похороны, Ильзе, разговор с дядей Вольфом, коньяк… потом какой-то провал, будто меня хорошо приложили по голове... Или я умер и теперь лежал в гробу.

Это было не самое приятное открытие, поэтому, когда сквозь полумрак проступили очертания предметов и мебели, я выдохнул — я валялся в собственной постели, а плечом упирался в стену. Еще я услышал голоса, доносившиеся из соседней комнаты — из приоткрытой двери кабинета на ковер падал едва заметный свет. Говорили Алеся и Алекс.

— ...За две недели — не так уж и дорого. Опытный персонал, присмотр, хорошее питание, опять же анонимность. Один мой знакомый, артист, тоже баловался всякой дрянью. И только там ему помогли.

— Спасибо, Александр. Мне очень неловко, я отняла так много времени… Я просто не была готова... До сих пор руки дрожат.

— Дорогая моя, какие могут быть неудобства? — успокаивал Алекс. — Я пробуду здесь столько, сколько этого потребуют обстоятельства. С вашего позволения, разумеется.

— Если возможно, хотя бы до утра. Я всех отпустила — лишние разговоры… Зачем? А одной как-то...

— Страшно?

— Страшно. Очень.

Алеся говорила как будто не своим голосом, сдавленно, растягивая слова и делая долгие паузы. Она разговаривала на немецком, как ребенок, путала окончания, артикли, запиналась, едва не заикалась.

— Теперь вы понимаете, что я был прав? — спросил Алекс. — Вы недооценили опасность. Произошедшее — уже не звоночек. Это набат.

— Александр, я же сказала, что не могу…

— Не можете? После вчерашнего не можете?! Поверьте, я знаю его много лет. Даже до войны он не был образцом целомудренности и милосердия. К примеру, вы знали, что он довел до петли свою сестру? А его, простите, позорные отношения с Шарлоттой, замужней женщиной? Но то, что вернулось в его шкуре теперь!.. Вы, наверное, думаете, что я порочу его имя из-за какой-то личной неприязни? О, нет! Я хочу спасти вас от ужаса, который вас ожидает!

— Тише!

— Да-да... — понизил голос Алекс. — Это эмоции и беспокойство за вас, моя дорогая. Поверьте, мне самому неприятен этот разговор, но я вынужден признать очевидное. Он на краю пропасти. Он утянет вас за собой, рано или поздно. Теперь, когда не стало его отца, это только вопрос времени. Вы — хрупкий цветок, который он растопчет без сожаления!.. Однажды он уже предлагал купить вас. После ужина у Шарлотты, помните? Он в очередной раз поссорился с отцом и умолял одолжить денег. Я спросил, с чего он собирается отдавать? И он предложил мне вас! За сто тысяч! Сказал, что имеет над вами немыслимую власть. Для меня неприемлемо вступать в такие подлые сделки, я отказался. И в займе тоже отказал. Тогда он, вероятно, из мести заставил вас отвергнуть мой подарок и разыграл помолвку. А вы поверили, что он на вас женится? Неужели вы настолько его любите?

"Сукин ты сын!" — подумал я, сжимая кулаки и ворочаясь на кровати. Все, на что я был пока способен. Хотел бы я видеть его физиономию в этот момент. Подлость Алекса меня не удивила, а вот ответ Алеси оказался неожиданным:

— Нет. Не любовь... Просто обстоятельства сильнее.

— Насколько понимаю, обстоятельства эти связаны с законом? — спросил Алекс. — Нетрудно догадаться, почему такая красивая, нежная девушка привязана к нацистскому солдату, у которого отец — гестаповец, светлая ему память. Вы чем-то обязаны этой семейке, верно?

Алеся молчала, или я не расслышал ее ответа.

— Алис, одно ваше слово, и мы пересечем границу этой дьявольской страны также легко, как линию теннисного корта. В Швейцарии у меня есть дом…

— У вас также есть дети и жена. Я не хочу и не могу разрушать чужую семью.

— Мы давно чужие друг другу люди. Меня тоже связывали кое-какие обязательства, и… Боже, почему вы жестоки?.. Разве моя вина, что все так поздно? Алис, вы та, кого я ждал всю свою жизнь. Вы — моя мечта. Вы — свет с небес. Я не могу забыть тот поцелуй, не могу вычеркнуть его из памяти. Алис, клянусь, вы ни в чем не будете нуждаться... я стану вашим рабом, целующим ваши ноги. Стану выполнять любой ваш каприз, только уедем, прошу... сейчас же!..

Послышалась какая-то возня, вздохи, звук шагов... Не трудно догадаться, во что перерос жаркий монолог этого ублюдка… Кровь прилила к голове. Я рывком попытался подняться на постели, но резкое движение отозвалось дикой ломотой во всем теле. Я рухнул на постель и в беспомощной ярости ударил кулаком по прикроватному столику так, что тот с грохотом опрокинулся.



Дверь распахнулась. Первой вбежала Алеся и включила лампу. Свет больно ударил по глазам. Я зажмурился.

— Харди?.. Как ты себя чувствуешь? — спрашивала она, оглядывая то меня, то перевёрнутую тумбочку.

— Не дергай ты! — прохрипел я. Было больно говорить, будто мне рвали челюсть.

За ее спиной возник Алекс. Он взял Алесю за плечи и отвел в сторону. Поставил у моей кровати стул, сел.

— А доктор сказал, ты проснешься не раньше утра… Сколько пальчиков видишь? — спросил он, выставив руку с огромным перстнем.

— Сотню, — ответил я.

— На самом деле три... Да, дружище. Натворил ты дел... — вздохнул он и достал из кармана пустой пузырек из-под морфина. — Ну, и как же долго ты принимаешь этот яд? В какой дозе?

— Ты что доктор? Твое какое дело? — ответил я.

— Есть дело, — раздраженно ответил Алекс и поправил очки на носу. — Потому что я вчера возился с тобой, когда ты корчился здесь на полу, простите, — он накрыл ладонью булавку для галстука и виновато кивнул в сторону Алеси, — ... в собственной рвоте. Я привел человека, который знает свою работу и умеет держать язык за зубами. Именно я выносил отсюда…

Алекс не договорил. Алеся спешено положила ему руку на плечо и едва заметно мотнула головой.

— Хм… Так вот, — продолжил он, — если бы мне не было дела, ты лежал бы сейчас не в кровати, а в морге, дружище.

— Харди, тебе правда было очень плохо. У тебя был обморок, — смягчила слова Алекса Алеся.

— Было плохо. Сейчас — лучше. Так что расплатись с ним и проводи.

— Но комендантский час? — Алеся замешкалась. Я повторил еще раз, что ей следует сделать.

— Ничего страшного. Со мной ничего не случится. И с вами тоже, — успокоил ее Алекс и у дверей, как бы невзначай взял за руку и что-то шепнул. Алеся кивнула и вышла.



Кое-как мне удалось сесть в постели. Сильно кружилась голова. Сердце колотилось, как после бега. Когда Алеся вернулась, я спросил, что произошло. Она повторила, что "у меня был обморок" и предложила бульон. Я поморщился и попросил воды.

Алеся оставила стакан и, словно боясь перейти какую-то невидимую черту, сразу же отошла к окну. Укуталась в шаль. Она стояла, как неживая. Избегала смотреть на меня и говорила, вглядываясь в уличную темноту:

— Все-таки некрасиво. Три часа ночи... Выставили человека на улицу. Я могла приготовить ему гостевую.

— Переживет, — ответил я. — Как он вообще здесь оказался?

— Когда шум поднялся, Хайдер открыл дверь. Ты лежал на полу... Я побежала к телефону, а он зазвонил. Александр спрашивал тебя, и я все ему рассказала. Он приехал с доктором... Если бы не он, ты мог умереть... Харди, я понимаю, вчера ты похоронил отца. Два месяца назад — мать. Но это не повод хватался за бутылку или что хуже... Жалеть себя — самое простое и вредное!

Алеся немного помолчала.

— У моего отца был друг, — продолжила она. — Сначала он получал морфий по рецепту, потом искал по знакомым врачам, потом стал воровать. До последнего он утверждал, что все под контролем! В сорок лет выглядел на шестьдесят. У него не осталось ни одного своего зуба! Хочешь того же? Такой жизни бы хотел для тебя твой отец? Мать? Ева?.. Ты можешь ударить меня, можешь даже убить, но я скажу. Ты болен, Харди. Тебе нужна помощь. Это зашло слишком далеко, - проговорила она с болью и отвернулась.

Я ничего не ответил. После невольно подслушанного разговора не очень-то верил ее слезам и тревоге. Но упоминание отца задело меня.

— А где Асти? — спросил я, когда понял, чего, или, скорее, кого, не хватает в комнате. Она всегда лежала у моей кровати, когда я спал, и бросалась лизать меня каждый раз, когда просыпался. Алеся хлопала глазами, как будто вопрос застал ее врасплох.

— Где моя собака? Вы что ее заперли? — повторил я.

— Нет. Она… Александр отнес ее в погреб. Ты ее… застрелил, когда был не в себе…

Алеся выдавила из себя эти слова и указала на большое бурое пятно на ковре — там, где сидел и качал головой Клаус...



[1] SS-Rasse - und Siedlungshauptamt, сокр. RuSHA (нем) — одно из центральных управлений СС, занималось проверкой арийского происхождения кандидатов в СС и их родственников, вопросами переселения эсэсовских колонистов на оккупированные территории.

[2] «Nun sei willkommen, Herre Christ» (нем) — самая старая из сохранившихся немецкоязычных рождественских песен. Песня также известна как ахенская рождественская песнь.

[3] Lebensborn (нем) — «Исток жизни» — организация, основанная в 1935 году в составе Главного управления расы и поселений для подготовки молодых «расово чистых» матерей и воспитания «арийских» младенцев (прежде всего детей членов СС).