Донья и горлышки

Поэзии в те времена в деревне  было вдосталь повсюду…
Может поэтому ещё и не пережил город - «золотой», «брежневский» век села?
Иззавидовался, иззлобился…
У нас в магазинах колбаса всего трёх сортов… А у вас воздух чистый…
Хотя, что нам, горожанам, читай дворянам, а на самом-то деле, всего-то жалким потребителям, чистый воздух?
Потребитель пугающе равнодушен и к природе и к каким-то там изысканиям какого-то духа человеческого…
Потребитель не способен мыслить в категориях общественных интересов – культ желудка не позволяет…
Потребитель – раб желаний своих, глупая и жадная мартышка, как заметил однажды один мудрый философ. А способ охоты на него прост и неизменен со времён древнейших: горсть вкусных семян внутри большой полой тыквы и маленькое отверстие, чтобы просунуть лапку. Припозднился охотник и конец мартышке: издохнет от жажды, но ладонь с горстью семян не разожмёт…
Мы, в современной России, наконец-то «догнали и перегнали» Америку: потребитель-россиянин сидит по восемьдесят часов в неделю у «голубого экрана», поглощая идиотские ток-шоу, мыльные сериалы и рекламу…
А потом идёт и покупает разрекламированные продукты-отраву. 
Всё ж таки правы те, кто говорит, что холодная война между двумя системами закончилась вничью.
А победило «неандертальское стяжательство» и как бы сказанул дедушка Ленин, «архипотребительство».
А ещё победила искренность той деревенской женщины, встречу с которой я не могу забыть.
Начитанная, неглупая, она жаловалась на пресловутый «идиотизм деревенской жизни», сама крестьянка в «…надцатом» колене, но, сколько спеси было в её голосе, жаловалась на мизерные зарплаты невыплачиваемые месяцами (дело было в конце девяностых годов прошлого века)…  я же рассматривал украдкой её дорогие золотые серёжки в ушах… не дешёвенькие тоже кольца на пальцах обеих рук… Муж её у какого-то местного богатея в подручных.
И эта женщина, в конце нашего разговора произнесла фразу меня потрясшую.
Она сказала:
- Одно радует. Много других, что ещё хуже живут.
После таких откровений, кажется, что будущего у нашей страны нет…
 
А в тогдашних, семидесятых годах, в нашем деревенском «сельпо» колбасы, на моей памяти и не  было….
Помню, пирамиды из шоколадок и консервных банок, помню привозимую по великим праздникам халву, раз в год какими-то ветрами задувало в нашу сторонку коробку со стаканчиками вафельными мороженого  «Пломбир»… Вкус этого лакомства ты хранил весь год…
А колбаса… Да и зачем она в деревне-то? При своих свиньях, овцах, утках, курах-бройлерах, гусях да коровах?
Так иногда, вдруг, откуда-то ливерную привезут. Для кошачьей диареи.
Не помню я колбасы, словом, не помню… И ничего – жили… Жили не тужили, а если и тужили, то вовсе не о колбасе…

А поэзия была повсюду…
Кажется, ну, вот, комбайны… По большому счёту громоздкие, тихоходные, неуклюжие, увалистые… ну, что с них взять? 
Какая тут поэзия - в трухе соломенной, пыли, лязге, грохоте, порывах ремней, забивании соломонакопителя, барабана, шнековых неполадках жатки и прочее и прочее?
Но они, эти отнюдь не элегантные агрегаты, к примеру, назывались в газетах, и не только в газетах, но и иными восторженно настроенными деревенскими жителями (были такие, были!) - «степными кораблями».
И в сравнении этом, самое-то интересное, действительно не было никакого преувеличения, фальши никакой не было.
Из восторженного монолога нашего учителя истории Леонтия Павловича на одном из школьных вечеров (а может мне и придумался этот монолог, не знаю, со сцены, когда выступали, говорили, пели, читали стихи, я вместе с ними говорил, пел, читал, волнуясь страшно, чтобы они не забыли и не случился конфуз, а надо чтобы ВСЁ БЫЛО ХОРОШО):
- Выйди только осенью на пригорок, товарищ, выйди и посмотри на плывущие по пшеничному полю, красные и оранжевые «СК-4» и «Сибиряки»… И если не всколыхнётся у тебя сердце при виде такой картины, то и не чего ты в этой жизни не чувствуешь, друг. А значит и не понимаешь ничего, и не доступна тебе высшая красота, в которой воплощение человеческой мысли в технике и настрой душевный того, кто эту технику в поле вывел…

Комбайнеры, соответственно, гордо прозывались «штурманами уборочной».  А вот здесь, как мне кажется, был переборчик, небольшой, но был.
Одно дело про себя прочитать в «районке», как о «штурмане уборочной», прочитать, усмехнувшись, особенно когда при народе, но в душе-то всё равно приятно, и дома, ты обязательно о себе перечтёшь и газетку эту в укромное местечко положишь, на память, а также для вытаскивания её на свет, когда вдруг случилась привольная, широкая гулянка, случилась у тебя дома, в избе твоей, и поёт не только тело у тебя, но и душа!  И вот вам! Читайте, бляха муха, читайте, с кем сидите, с кем выпиваете, с кем за жизнь толкуете, читайте!
Другое же дело в повседневной жизни себя таким воспринимать… Изнутри труд механизатора – тракториста, комбайнера – это сбитые вечно костяшки пальцев, это несмываемое машинное масло, это пропахшая «солярой» одежда, тело, это грязь, копоть, пыль…
Механизатор – это трудяга, это по статистике средней ещё три года жизни по выходу на пенсию. И всё. А ещё больше тех, кто и до пенсии не доживает. Скрутит мужика болезнь от всех этих вибраций, килограммов наглотанных пыли,  от сквозняков и невыносимой для сердца жары в раскаленной летом кабине трактора…
Но и ещё. Механизатор - это согревающая тебя мысль в холодной, январской мастерской, - никакими теплокалориферами огромное помещение, с вечно отворяемыми воротами не согреешь - когда ты копаешься  в двигателе своего, ставшего родным Т-4,  что наступит весна, обязательно наступит… и выедем в поле, и попашем и посеем, и праздник «первой борозды» отметим… эх!.. сначала холодным, резким пивком отметим, специально по такому случаю завезённым аж из города Камня-на-Оби, а потом, как и полагается, водочкой…а, уж, потом-потом, как «масть пойдёт»…

И уборочная каждая также имела оттенок героико-поэтический…
Никакая это не уборочная, да ещё компания, а «битва за урожай»!
 
Да, именно битва! Когда начались ещё в августе обложные дожди, и сентябрьские деньки тянутся, а всё непогодь, и нервы натянуты так, что тронь и зазвенят, и понимает это управляющий отделением и потому не повышает голоса, у него, как и у тебя в душе такая тоска! Хлеб же гибнет! Хлеб… Грёбанная эта погода, грёбанная Сибирь, куда царь в ссылку по этапу направлял, а я вот, дурак добровольно сюда приехал, на целину…
Но выглянет солнышко скромное, словно извиняющееся за своё долгое отсутствие, ветерок разгуляется, просушит-провеет «пашаничку» и скорей, скорей в поле, скорей навёрстывать упущенное, «битва» продолжается!
Это вам не какой-нибудь американский штат Оклахома, где можно за год убирать по три урожая, не игрушечно-декоративные французские поля-плантации, это Сибирь, где, как всем хорошо известно, по улицам городов медведи разгуливают, а в деревнях по-прежнему вечерами жгут лучины и заедают стакан водки луковицей без соли, но с шелухой, а уж если и сморкаются, то только в портянку…
Это Сибирь, которую не то что вы, европейцы и заокеанцы боитесь, своих детишек ей пугаете, но и для других обитателей великого и могучего Союза, это  пространство, где, как они правильно догадывались, мог не просто выживать, а жить только сильный духом человек.
В уборочную мы своих отцов не видели дома неделями… Это тоже Сибирь, где поля бескрайние, и ехать с дальней, скажем бригады, тридцать километров, чтобы дома соснуть пару часиков, понятное дело, глупо…

Уборочная и посевная были в те времена периодами добровольного всеобщего «сухого» закона. В иное же время…

Поэзия деревенской жизни, пасторальная не пасторальная, но всё же и  с зоречками,  и с первыми петухами, и  росами, и с  тихим плеском карасиков на прудах, и, бурёночками, разумеется, коих провожают на весь день их широко зевающие крутобёдрые хозяйки -  не могла не трогать, не могла не волновать  всё ещё в большинстве своём доверчиво-сентиментальные  души сельских жителей.
Поэзия была даже в  лужах на территории машинно-тракторного парка. Лужи казались вечными, и на всё лето, и на всю осень, и пришедшая зима из них сделает мини-каточки, с  белыми пузырями воздуха, перекатывающимися подо льдом, а весной лужи опять радовали глаз и переливались всеми цветами радуги.
А  островки травушки-муравушки, где её не попортила, почему-то выливаемая вёдрами и бочками на землю солярка и использованное машинное масло, и не искорёжили гусеничные тракторы, была такой резко-зелёной, такой изумрудной!
А тосол так блестел на солнце, что тянуло потрогать его руками…
А от антрацитовых кусков гудрона мы, пацаны, отрезали перочинными ножичками пластики и начинали жевать. Вкусно…
У здания местной электростанции, уже не работающей, так как наш совхоз был подключен к высоковольтной линии, вкопанная наполовину в землю звала заглянуть в своё таинственное чрево, железнодорожная, невесть как здесь оказавшаяся, цистерна. Она была пустая, гулкая, крикнешь в один люк, эхо оглашенное выскочит  из другого…
Заросли гигантских лопухов в комбайновом углу машинно-тракторного парка розовели репьями, которыми можно незаметно облепить рубашку на  спине твоего друга игрищ и забав…
 А на другом краю территории парка можно было оказаться на чудесном месте – здесь так необычно смешивались запахи  свежих ещё опилок, что были навалены горками под навесом пилорамы и тягучих паров бензина тянущихся от остывающих грузовиков…
 
Поэзией были пронизаны и предуборочные посиделки мужичков в потаённых от постороннего взгляда местах - позади  комбайнов, за их широкими, с решётками соломонакопителями. Позади комбайнов, а  впереди недели отчаянные – уборочная! битва! – а сейчас, когда комбайны уже подготовлены к выходу в поле, всё проверено, всё отлажено, но нет ещё команды начинать косовицу, чем занять время, чем, скажите, унять предстартовую дрожь?
После обеда в совхозной столовой – щи или борщ, картофельное пюре или гречка с огромными котлетами, ломти хлеба, два, а то и три стакана компота за всё не больше сорока копеек -  из бригады выделялся гонец, из тех, кто, само собою, помоложе. Он и приносил тщательно замаскированные пару-тройку бутылок с зелёными наклейками.
Тут начинался короткий период радостной суеты.
Где стаканы?  Где хлеб?  Где соль? Где лук зелёный?..
Потом бульканье по стаканам… Можно было в щелку забора рассмотреть, как у некоторых мужиков в этот момент  судорожно двигались кадыки…
- Ну, дёрнули, мужики!
- Дай, Бог, не последнюю!
- Уф-ф! Пошла!..
- Хэ-э! Куда она денеца!
 А можно было в щелку и не подсматривать, что мы, собственно, и делали с дружком моим Борькой Калачёвым.
Дело в том, что всё это происходило за высоким, из горбылей, серым, занозистым забором, отделявшим нашу ограду от комбайнового ряда, что был углом выставлен на территории машинно-тракторного парка, в каких-то считанных метрах от нас.   
Комбайны, причём, только берёзовского отделения совхоза «Свет Октября» на ту пору здесь оставались, сосновская техника, например, и ставилась уже в предуборочный период в Сосновке, ближе к полям созревающим, и папкин «степной корабль» - «Сибиряк» с цифрой 9 в левом верхнем углу бункера лобастого - там уже был. 
Тогда мы с Борькой, он жил со мной по соседству на одной улице, избы наши наискосок, просто забирались на забор, устраивались поудобнее и наблюдали за неторопливым процессом выпивки.
Нам было интересно, а мужикам безразлично. И с каждой новой порцией нам становилось всё интереснее, а мужикам всё безразличнее…
Вот лица их и без того загорелые, обветренные, становились багровыми, они начинали всё громче и громче разговаривать, почти кричать, обсуждая, например, чем комбайн «Сибиряк» лучше или, наоборот, хуже комбайна СК-4… Потом также горячо обсуждали преимущества трактора Т-4 над ДТ-75… Кто-то из мужичков, устав от дискуссий и  разомлев, тут же и засыпал. Сидел, сидел на пятой точке опоры и хоп! – на бочок… И захрапел и захрапел…
А другие, более стойкие, продолжают... ещё гонец, тылами, за комбайнами, к дырке в заборе направляется, за новой порцией в магазин…
Однажды произошла ссора, нет, не между мужиками, компания эта, была на редкость мирной, а между ими и  Борькой. Этот огненно рыжий пройдоха,  надо сказать, как-то умел вывести из себя даже самых уравновешенных людей. И руки всё время суёт он куда попало, и шея у него вертится постоянно… А  то он на тебя, вдруг, уставится своим наглым взором, и не моргнёт ведь, гадёныш…  То  начинает переспрашивать, после каждого слова говорящего, а не получая ответа, уже настойчиво перебивает: а как энто? а зачем энто? а кудый-то?.. Взрослый перед ним, старик ли совсем – Борьке Калачёву без разницы. Они рыжие такие…
Я был тогда внизу, на земле, а Борька на заборе, с которого он, вдруг стремительно и ловко слез-соскочил, а мгновением позже по забору с той его стороны ухнуло чем-то тяжёлым. Борька ещё покорчил рожицы, погудел противным таким голосом в щелку забора, но мужики на него больше внимания обращать не стали.
Зато Борька решил отомстить за нанесённые ему оскорбления.
Он, вообще, был настроен решительно этим летом. Во второй класс его не перевели, оставили в первом…
А я, дурачок, решил ему в этой мести помочь, и зачем спрашивается? От этого Борьки сплошные неприятности…

Одна история с курением чего стоит…

Как-то поздней осенью, после школы Борька пришёл ко мне и  торжественно извлёк из кармана пачку папирос «Север».
- Стырил у отца, - деловито пояснил он. - Давай, попробуем…
Долго меня уговаривать не пришлось. Попробовали. Я, на правах радушного хозяина тоже совершил поступок безрассудный – достал из укромного местечка пачку папирос «Волна». Почему именно эти папиросы были припрятаны отцом, курящим, сколько я помню, всегда и только «Беломор», я не знаю.
Сидели мы чин-чинарём у дверцы печки, а вьюшку я открыть и не догадался… Сидели, значит, угощали друг друга папиросами, превращая их мундштуки, как и отцы наши в изогнуто-изломанное состояние, этакий коленчатый вал… сидели, курили… и… понеслась душа в рай… Конечно же, мы не затягивались, так попыхивали, пускали дым в дверцу, а дым туда не шёл, а поднимался к потолку и на кухне уже, я это как-то безразлично отмечал, было  сине от папиросного дыма.… И как-то неожиданно предметы все перед глазами моими поплыли, а в голове туман и тошнота к горлу подступила.… Как ушёл этот подстрекатель рыжий я и не помню, помню только, как склонилась передо мной испуганная мама, что-то мне говорящая, и вращающийся потолок с тускло горящей лампочкой помню…
Высечен я не был, а надобно было это сделать моим родителям, потому  как уже по весне мы с Борькой опять стали покуривать.
На этот раз курили в пристройке нашего скотного двора, где летом обитала свинья.  Как-то батя зашёл в пристройку и обнаружил тщательно, как нам казалось, упрятанные окурки… Рассказал об  увиденном  маме…
Мама вызвала нас с Борькой на допрос. Надо было бы нам во всём признаться… Но как? На это смелость нужна немалая…
Одним словом мы с Борькой проявили настоящее вероломство – обвинили во всём среднего из трёх братьев Калачёвых, Юрку.
Он был старше нас на четыре года, был таким же рыжим, как и Борька, только менее конопатым. От старшего из братьев Калачёвых – блондинистого, красивого Серёги, уже окончившего школу, красота их рода шла стремительно на убыль, сменяясь рыжестью и конопатостью. 
Юрка  каким-то чудесным образом умудрялся переходить из класса в класс. При этом он был знаменит тем, что однажды в диктанте написал слово «велосипед» с четырьмя ошибками – «виласепет».
- Во! Смотри! – похвалялся он, показывая нам с Борькой измызганную свою тетрадку с диктантом, где всё было красно от исправлений учительницы, а внизу стоял выдающихся размеров кол. – Учитесь, салапеты!
Вот на шибко грамотного Юрку мы всё и спёрли.
Юрка был приглашён родителями  моими к нам домой, состоялась очная ставка, во время которой мы с Борькой смотрели на мою маму ангельскими взорами, хлопали невинно ресницами, особенно хорошо это получалось у ресниц рыжих…
Юрка же был настолько ошарашен нашей наглостью, что потерял дар речи. Он только фыркал и мотал время от времени рыже-пегой копной волос на голове…
Сторона обвинения – мои мама и папа – приняли нашу сторону. Юрке строго наказали не курить, по крайней мере, в нашей ограде, а ещё пообещали  рассказать дяде Саше и тёте Гале Калачёвым, чем их средний сыночек занимается. На что Юрка дерзко ответил, что родители давно знают, что он курит, что не раз его за это поколачивали, но у него кожа дублённая…
С Борькой мы радовались нашему коварству недолго, так как  после этого Юрка завёл нас в укромный уголок и  провёл короткую, но убедительную воспитательную беседу со своим младшим брательником-беспредельщиком… Я был свидетелем этой беседы и после каждого увесистого, я бы даже сказал, вдохновенного Юркиного пинка под  Борькин зад невольно вздрагивал.
Меня Юрка не тронул, не решился, но ему очень, очень хотелось этого, я  видел. Он ограничился только тремя «саечками» (двумя сложенными пальцами снизу-вверх щёлкается по подбородку). «Саечки», надо признать, были выполнены мастерски и слёзы невольно выступили у меня на глазах.
Юрка нас ещё с полгода после этого в открытую презирал, потом отошёл, он был отходчивый малый, чего уж там, стал к нам по-прежнему относиться – пренебрежительно-снисходительно, как к мелюзге путающейся вечно под ногами…
С курением после этого было покончено. Почти. Ну, так, изредка мы с Борькой вспоминали прошлое… 
- Ну, чё тряхнём стариной, - подражая взрослым, говорил Борька. 
- Тряхнём, - с усталостью в голосе отвечал я, и   мы  с помощью  швейной иголки, осторожно отогнув край у папиросной пачки вытаскивали пару «беломорин». А потом край аккуратно заправлялся на место.
Как же сладок запретный плод!..

С Борькой же была связана ещё одна история. В ней, правда, вся тяжесть последствий пришлась на меня.

Хотя бор ленточный, бор Кулундинский и находился в каких-то тридцати шагах от крайней улицы  деревни, а улица эта и была наша,  ходить туда мне без разрешения в детстве было нельзя. По крайней мере, класса до шестого, как впрочем, и одному, без взрослых, было мне строжайше запрещено мамой, отец был ко всему этому безучастен, купаться в наших прудах – на «нефтебазе» или на Псине.
Но однажды я нарушил запрет… И опять совратил меня Борька:
- Пошли, всего на час, пошли, я время нутром чую, скажу, когда домой надо, - горячо убеждал он меня и убедил. Мама приходит домой с работы в половине седьмого – успею…
 И так в бору, между сосен мы  в «войнушку» заигрались с пацанами… так заигрались…
Когда я прибежал домой и увидел замок на двери, да ещё услышал из-за ограды, злорадное высказывание соседа Лёхи Шубейкина, что тебя мамка обыскалась, то понял что влип…
Что оставалось делать? Я сел на крылечко в тамбуре и стал думать, точнее, лихорадочно соображать…
«Надо на жалость давить» - выбрал я один из всех вариантов пришедших мне в голову…
Сижу, жду, чутко прислушиваюсь… И вот, хлопнула, на пружинах, калитка, идёт мама по ограде, приближается… И я тихонечко, но так чтобы было слышно маме, меня ещё не увидевшей, заныл-запричитал:
- А-а-а-а… Где же ты, моя мамочка, родненькая?.. А-а-а… Куда же ты подевалась, милая моя, любимая мамочка?.. А-а-а…Сижу… Домой, вот,  попасть не могу… Кушать хочу… А-а-а…
Хитрость моя, однако,  не удалась.  «Кушать» мне было «подано» в виде нескольких ударов по моей спине тапочкой… Надо же было так маму довести, мне бесстыжему, чтобы она впервые и единственный раз меня так наказала… И всё этот Борька…

План Борькиной мести комбайнерам заключался в следующем.
Мы поджидаем удобный момент, когда «штурманы степных кораблей» окончательно опьянеют и безжалостно расстреливаем из рогаток их бутылки. Рогатки были выбраны не деревянные, «дальнобойные», а проволочные, стрелявшие также пульками из проволоки, чаще всего из алюминиевой, ну, это так, несерьёзно, хотя и больно, конечно, если в зад получишь, реже – из стальной,  а это уже серьёзнее, воробья наповал, стекло вдребезги Проволочными пульками удобнее стрелять из щелей забора, надо только позицию хорошую выбрать, щель пошире найти…
Запаслись мы  стальными «боевыми зарядами» и стали ждать.
Нам, «борцам за трезвость»,  в этот день и не игралось вовсе, мы то и дело подбегали к забору и, затаив дыхание, высматривали, что же там наши «враги» делают. А они, как обычно, до обеда повозились у своих комбайнов, сходили потом в столовую, потом отправили гонца, потом опять радостно суетились…
Наконец, стали пьянеть, но как-то нехотя, как-то неспешно.
- Да скока  можно ждать?! -  нервничал мой рыжеголовый дружок. – Давай, попробуем уже, вон бутылка в стороне стоит…
И мы попробовали…
Правда ещё выждали до того момента пока две  комбайнерские спины не сомкнулись и не затянули:
 
Увезу тебя я в тундру, увезу к седым снегам…
мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…
Первый «выстрел» сделал Борька. «Пуля» звякнула о боковину комбайна.
- Высоко берешь! – шепнул я и тоже выстрелил.
Моя  стальная «пуля» цокнула по туловищу «Экстры», но не разбила её, а повалила.
Тут же раздалось ругательство.
- Ну, ёп…! Смотри, пролили! Хорош ногами дрыгать, э?! Кому говорю, певцы хреновы?
- А мы чё? Мы ничё… - стали оправдываться желающие «отчаянно ворваться прямо в снежную зарю».
Мы с Борькой торжествовали. Зажимали ладошками друг другу рты, нас душил смех, прысканье наше всё же было слышно и мужики насторожились, и мы стремглав отбежали подальше от забора. Выжидали ещё долго, невыносимо, как нам казалось, долго…
Снова подкрались к забору, и  видим, что  кружок мужичков-то уже распался. Из-под переднего огромного колеса комбайна раздаётся мерный храп довольного складывающимся днём трудового человека.
Ещё один сидит и сам с собой  неспешную беседу ведёт:
- Я ей говорю… Ты меня не учи жить… А она мне… меня… на меня руку… поднять… я ей всю получку… весь аванец… а она… мне… Зараза!..
Третий из комбайнеров, вдруг, рвением к работе проникся, держится еле на ногах, но что-то у комбайна возится, ключ гаечный даже пытается нужный найти в ящичке и для этого становится на четвереньки… Смех!
И вот она бутылка, одна из четырёх, остальные вповалку лежат на траве примятой, что осталась недопитой, почти наполовину…
По ней мы с Борькой и произвели  залп.
Бутылка лопнула глухо и осела, а чуть позже, как в кино замедленном, горлышко повалилось, а половина бутылки осталось стоять… И никто из мужиков, как говорится, и ухом не повёл…
Мастерский выстрел у нас получился, мастерский… Правда, каждый из нас решил, что именно он попал, а ты, мол, промазал…Мы, даже поспорили немножко с Борькой по этому поводу…
Потом радость у меня сменилась страхом – а вдруг, мужики, когда протрезвеют, догадаются, кто на их бутылки покушался?.. Но всё обошлось…

Что-то тревожащее и одновременно таинственно-завлекательное было в этих «взрослых» напитках… Как и должно быть в поэзии…
Большие винные бутылки, тёмно-зелёные, а то и вовсе почти чёрные стеклом прозывались в народе «огнетушителями».
Тушили из них с утра внутренний пожар – дёшево и сердито – 0, 75 литра стоит меньше рубля, если «яблочное». (Допускаю, что ветераны питейного дела возмутятся вольностями моей памяти – могу ручаться относительно-твёрдо за цены только с периода, когда водка подорожала с 3рублей 62 копеек, до 4 рублей 12 копеек).

Почему-то именно «огнетушители» чаще можно было встретить в кустах или кленовых зарослях… Пропылённые, с отколотыми горлышками, а иногда ещё «свеженькие» - с кисло-сладким запахом, который втягиваешь с опаской через ноздри свои из бутылки. Потом бутылку опустишь горлышком вниз и ждёшь когда на землю устремятся торопливо красные капли… Не удержишься порой, подставишь ладошку под эту капель и лижешь её потом, морщась, но лижешь…
Бутылки из-под водки встречались гораздо реже… Некоторые из пацанов сбором пустых бутылок промышляли. 12 копеек, а именно столько стоила пустая бутылка – это ведь сто грамм, даже чуть больше, конфет «дунькина радость», обсыпанных сахаром круглых карамелек с повидлом внутри… Когда ты махом эти сто грамм «приговоришь» у тебя в животе начинает недовольно бурчать…

С коньяком же память держит случай трагический.
Сродный двоюродный брат мамы – дядя Митя Борисов – был бригадиром на ферме, а ещё и коммунистом.
Батя его уважал: «Митька с принципами, х… переубедишь, и не ворует, что важно».
Жили они на конце нашей улицы, ближе к пруду называемому у нас «болотом»,  сын Витька – красивый, сильный, непьющий тогда парень, вот-вот его должны были призвать в армию,  хорошо ко мне относился, хвалил меня за то, что я так сильно люблю футбол и хоккей.
Дядя Митя всегда ездил на лошади, вообще, коней любил. Я, правда, с ним, и не общался почти. Как-то не доводилось случая. Да и не особо мама с их семейством дружила.
Отец рассказывал позже:
- Заехал ко мне Митька, зовёт коньяк выпить. Ни хрена себе думаю, загулял мужик! Приехали к нему. Он точно бутылку коньяка достаёт, пять звёздочек. Выпили, он мне пожаловался, что ему какой-то выговор строгий дали на ихнем собрании партийном. А Митька с этим не согласен. Говорит, а у самого кулаки сжимаются, я бы этих трутней, парторгов говорит, и прихвостней их, вот этими руками бы задушил. Чтобы воздух народу не портили… Допили мы бутылку. Хороший коньяк… А потом вишь как вышло-то…
…Дядя Митя под вечер следующего короткого декабрьского  дня  повесился на конюшне…
- Сильно переживал он за всё, - говорили родители.

Батя мой часто повторял:
- На пьяном шапку х… поправишь!- помолчав, добавлял. – А вот Цинк пить умеет.
Главный ветеринар совхоза Цинк, здоровенный мужчина, с хрестоматийной внешностью немца, батей был необычайно уважаем. Догадываюсь за что. Батя всё ж таки не мог понять, как не силился это сделать, как можно выпивать стакан спирта, спирта неразбавленного (батя сам это видел неоднократно) и не пьянеть?..
Искренне, искренне, батя недоумевал:
- Какое ж у него горло, у Эдуардыча? И здоров как бык!.. Это ж надо – стаканяку спирта неразбавленного и после этого в шахматы садится играть и хер ведь у него выиграешь, всё равно… Вот, голова!
Цинк был, действительно лучшим шахматистом в наших краях – как не старались его мужички обыграть, в том числе и с помощью подпаивания, всё бесполезно. Причём играл он всегда  размашисто и быстро. Сразу вытаскивал на поле боя «коней», «слонов», открыты были для лобовых ударов с флангов и ладьи. С первых ходов – давление на позицию соперника, ни хода передышки, пока не сломается он, не начнёт загнанно прятаться, метаться своим королём…И тут уж Цинк, для форса, выводил ферзя своего…
Цинк был, конечно, немцем необычным. Другие немцы, жившие в Берёзовке и Сосновке – если и пили, то пили настолько культурно, настолько умело, то есть малыми, аккуратными дозами, под хорошую закуску… никто и никогда не видел их пьяными. Мама всегда ставила в пример отцу его друга, замечательного слесаря-механика Виктора Ивановича Шмидта:
- Учись, как пить! Выпил он две стопочки и всё! И поговорить с тобой человек готов, тебе же одно – давай ещё хлобыстнём, ещё! Ну, разве ему приятно с таким общаться?
- Он меня уважает! Он знает, что я не из трепачей! – гоношился отец. И был прав, дружили они с Виктором Ивановичем по-настоящему. Никогда и нигде плохого слова друг про друга не скажут и не потерпят если при них про друга его что-то нехорошее сказали.
Другой друг бати – Витька Трегубович – из белорусов, тоже был малопьющим, можно сказать, если сравнивать его со многими другими мужиками, совсем не пьющим. И тоже мама его в пример приводила отцу.
Но примеры эти на моего родителя не особо действовали, совсем его не вдохновляли.
Справедливости ради, надо сказать, что батя никогда в запои не уходил. Выпили они с мужиками накануне, крепко выпили, а на утро батя, как ему ни плохо, как не подзуживают его мужики, мол, давай, Сергеич, по махонькой, батя за рычаги трактора, за работу, с термоском с чаем, всё потом выгоняет. Он любил повторять:
- А сколько её не пей, всё равно водой будешь опохмеляться.
Однажды я не выдержал и совершил то, что никогда больше не повторял.
Зимами, где-то года с 76-го, батя работал в совхозной, берёзовской кочегарке. Она отапливала школу, контору, детский сад с интернатом, клуб, столовую и три наших кирпичных «двухэтажки». Работы хватало, впрочем, хватало и времени для перекуров.
В кочегарку любили захаживать мужички, не с пустыми руками, конечно. И иногда батя тоже помогал им расправиться с бутылочкой-другой.
И вот, как-то раз, я пришёл к бате в кочегарку, а там гулянка самая настоящая. Вокруг длинного, отполированного локтями тёмного цветом стола, сидят мужички и чуть ли песни не поют. На столе закуска нехитрая, водка, вино. Отец меня увидел и как-то ему неловко стало, засуетился, стал мне показывать зелёную эмалированную кружку, я, сынок, вино пью, вот, не водку, ты не думай, всё помню, скоро печи чистить буду, угля двадцать тачек навозил, всё у меня нормально, за давлением слежу… Эта его суетливость, даже испуганность, значит, вину чувствует мой батя, и подвигла меня на поступок опрометчивый. Я взял кружку с красным вином, вышел из кочегарки и выплеснул вино на грязный, весь в саже, снег. Батя вышел за мной следом и, увидев, что я сделал, переменился в лице:
- Ещё раз так сделаешь – получишь! Я сам знаю, пить мне или не пить… Иди, домой, жалуйся мамке!
Я пошёл домой, глотая слёзы, но маме ничего не сказал.

Отец редко, крайне редко меня воспитывал. И терпеть не мог, когда я начинал ныть, маменькин сыночек, а уж тем более жаловаться.
После четвёртого класса, летом в школьном яблоневом саду, я не поделил что-то с одноклассником Вовкой Крыгиным, давно между нами кошка чёрная пробежала ещё в классе втором, и вот всё это прорвалось наружу… Короче, Вовка вызвал меня на драку, а я струсил, элементарно так струсил… И не ответил Вовке на его несильный, но обидный боковой удар. Развернулся и… хорошо хоть не побежал, тогда бы всё было кончено и стал бы я презираем надолго пацанами, пошёл домой.
А дома, батя оказался случайно, заезжал за чем-то домой, а мама в отпуске была, и я перед ними-то и дал волю слезам! Обидели меня… ударили… Ай-яй-яй… Мамочка меня утешать, допытываться, кто же это такой негодяй, что осмелился на сыночку руку поднять… Иди отец с ним разберись… Батя же рассмеялся:
- Ну, щас, побежал!.. Сами разберутся. А ты, вместо того, чтобы слюни распускать, иди и сдачи дай! Не можешь руками, палку возьми и отхерякай его, чтоб мало не показалось, по башке только не бей, понял?
Мама на отца накинулась:
- Ты чё говоришь?! Ты чему ребёнка учишь?! Ум, то есть или нет?!
Батя, продолжая посмеиваться – это было обиднее всего и сразу высушило все мои слёзы – ушёл к своему трактору, что оставил в МТМ.
Я же этот урок запомнил на всю жизнь.
А к реваншу с Вовкой Крыгиным  готовился почти два года. Главное преодолеть страх, что внутри, это самое главное и самое трудное. И в шестом классе, повод нашёлся легко, толкнули друг друга случайно в коридоре и этого довольно, вызвал его на драку.
Мы дрались на кулаках, без ударов ногами, так было принято между нами, пацанами, а ещё железное правило – не бить лежачего -  дрались долго в кленовой рощице, поразбивали друг другу носы, перепачкали кровью рубашки, наконец, Вовка схватился за скулу – ему было, взаправду больно, он не сдрейфил, он был не такой пацан, просто я оказался сильнее в этой драке… Мы пошли к колонке приводить себя в порядок и как же было здорово услышать от секунданта нашего поединка Толика Александрова:
- Ну, вот, Буз, ты теперь наш!

С Вовкой Крыгиным мы после этого, если и не задружили, но стали друг друга уважать.
А в седьмом классе, зимою, мне  именно с Вовкой  пацанами из нашего класса было поручено раздобыть, то есть уговорить кого-нибудь из взрослых парней купить нам две бутылки водки…
По пятницам в школьном спортзале, если не случалось никаких важных спортивных турниров, устраивались танцы. К ним допускались учащиеся восьмых-десятых классов, однако наш -  разнохарактерный, но в некоторых моментах дружно-целеустремлённый седьмой, без всяких буковок, потому как был единственным седьмым в школе, ученичков становилось с каждым годом всё меньше - упросил нашу классную Ирину Ивановну, чтобы она в свою очередь убедила мужа своего и директора же нашей школы Дмитрия Валерьевича, разрешить нам посещать танцы, или как иначе их уже в ту пору стали называть – дискотеку.
Упросить-то упросили, а вот, как, собственно, с танцами быть? Выяснилось с первых же посещений, что среди нас пацанов-семиклассников, танцевать никто и не умеет, разумеется, танцевать по-современному, выделывая ногами, руками, туловищем, головою, словом всем, что твоему телу принадлежит, нечто такое… вихляющееся, дёргающееся… и всё это должно с музыкой совпадать и выглядеть со стороны естественным, словно мы, как только родились сразу и стали вот так вот танцевать… И потому больше мы жались по стеночкам, ведь танцы-то, то есть дискотека школьная при свете проводится – это непременное условие администрации школы. Это вам не клуб, где уже при какой-то «светомузыке» начали танцевать, вот до чего докатились, сокрушались те, кто по возрасту уже на танцы в клубе не оставался и вынужден был плестись после киносеанса домой…
Где же и как нам смелости набраться? Так, по прямому, этот вопрос никем не был из нас озвучен, но он, как говорится, витал в воздухе… И мы решили…
На одной из перемен Серёга Пучков собрал нас в круг и сказал, чтобы к завтрашнему, крайний срок, послезавтрашнему дню – пятнице - добыли по пятьдесят копеек… Зачем-зачем?.. Водяру будем покупать…
Собрали деньги, не все из пацанов решились участвовать в этом, но собрали необходимую сумму. А нам с Вовкой поручили водку купить, что мы и сделали с помощью Юрки Калачёва – уже к тому времени школу окончившего.
- Смотри, дны какие у бутылок интересные, - говорил мне Вовка, когда мы зашли с водкой в туалет, что располагался позади клуба, чтобы бутылки понадёжнее перепрятать и занести их домой к Серёге Пучкову, а уж он их так замаскирует, хитрюга, не найдёшь. – Стекло толстенное…
- Не дны, а донья, - поправил я Вовку, попутно свою «учёность» показав, точнее, начитанность. Дело в том, что совсем недавно я прочитал интересную, увлекательную повесть писателя Льва Квина «Мы, которые оболтусы…», и в ней, как раз один мальчишка всем загадку вопрос-загадку задаёт: как будет звучать во множественном числе слово «дно»? Все отвечают: «дны», а он, смеется и с превосходством голосе называет правильный ответ: «донья».
- Донья! – рассмеялся Вовка. – Скажешь тоже…
Спорить с Вовкой я не стал. После драки мы слишком дорожили нашими установившимися дружескими отношениями, я, как мне казалось, даже больше чем Вовка…
На танцы мы, семиклассники пришли всей гурьбой.
Потолкались немного, пообтирали стеночки, пошлифовали своими штанами стулья… Потом, как было сговорено между нами ранее, по два, по три человека, мы сами были убеждены, что проделываем это совершенно незаметно, устремлялись, не одевшись, к дому Серёги Пучкова, дому совсем близкому к школе, и где как всегда родителей его пьющих не было – «гостили» у кого-то…
В доме мы сгрудились в тесной кухне, с задёрнутой занавеской на окне, переминались нетерпеливо… ждали… И этот момент, для кого-то из нас, он, наверное, был не в диковинку, не в первый раз, но не для меня – наступил. Серёга Пучков и Юрка Колесов с торжественным видом вынесли бутылки и увесистый ломоть хлеба.
- Только, мужики, по быстрому! Ирин Ванна ещё просекёт, что все с танцев свалили, заподозрит - Серега, проговаривая это успевал довольно уверенно наполнять пузатые стопки и раздавать их нам.
Торопясь, иные, зажмуриваясь, мы заглатывали водку, хватали судорожно ртом воздух, нюхали друг у друга затылки… и, пережив эту страшную минуту, кусали хлебную краюху. Я успел отметить про себя: «первая стопка моя»…
После этого, уже не группками, гурьбой, побежали в школу, - удачно миновали дежурных у входа в спортзал, и Ирины Ивановны не было, вот повезло-то! – а в спортзале тёплый воздух после морозной пробежки придавил наши головушки, затуманил их…
… Танцевали мы в тот вечер по дикому. Исступленно, стуча отчаянно пятками по полу и почти не слыша музыки… Зато мне услышалась фраза одной  девчонки из нашего класса:
- Наши мальчишки, как козлы горные, - и она с нескрываемым интересом посмотрела в сторону танцующих девятиклассников…

Как-то мирно это стало во мне уживаться… Неприязненное отношение к пьянке, пьющему человеку, раздражение при виде пьяненького отца и, при удобном случае, желание хлопнуть рюмочку водки, стаканчик вина выцедить, когда покупали нам пацанам взрослые парни бутылочку, попробовать тайком мамин напиток – КВН – «Коньяк Выгнанный Ночью» - так прозывалась самогонка, для пития, разумеется, не ежедневного, а так - по приезду гостей далёких, или для расчёта с тем же трактористом, вспахавшим огород. Мама добавляла в самогонку зверобою, а для пущего аромата ещё и ванилина. Напиток этот под семьдесят градусов крепости, был светло-коричневого цвета, походил и правда, на коньяк, и так подмывало залезть в запираемый отдел шифоньера, где ключ я знал, мама ключ только от отца прятала, и отлить из трёхлитровой банки совсем чуток… полстопочки… убыли видно не будет, успокаивал я себя… Крайне редко, но на такие преступные действия я шёл, чего уж тут скрывать… Опять-таки: как же сладок, как притягателен для подростка в особенности, плод запретный!  Ключик вышеупомянутый, ключик золотой, к слову, был отыскиваем и батей – он полстопочками, само собой, не ограничивался и посещал запретную территорию, гораздо чаще, чем я… Мама, обнаружив ополовиненную банку, горестно всплёскивала руками:
- Ну, ничё от него не спрячешь!

А в десятом классе случилось такая история, что на целый год почти отвратила меня от спиртных напитков, до самого студенчества…
Женился старший сын директора совхоза, старший брат моего друга Васьки Янтарёва – Иван.
Свадьба уже не по-прежним деревенским законам, когда  на всю деревню свадебный ураган.
Совсем иные законы правят русской деревней в начале восьмидесятых годов, совсем иные…
На свадьбу приглашены избранные: из директорского окружения, из тех, кто директору нужен или вдруг, потребуется в перспективе, ну, и родственники, понятно…
Начало декабря, вьюжит же как в феврале, снегу намело!
Мы с одноклассником Юркой Колесовым – живчиком, болтуном, авантюристом – ждём в непутёвую такую погодку Ваську. Ждём у калитки директорского дома, многочисленные окна которого освещены и доносится сквозь стёкла музыка – свадьба в разгаре.
- Да, куда он запропал-то! Может какой дамой в баньку уведён? – нервничает Юрка. – Может уже нашего друга изнасиловали? Лишили его невинности?
Про это Юрка готов говорить круглосуточно. Женщины его волнуют не то что сильно, женщины, которых он хочет, но пока, судя по всему, не хотят его, застят Юрке весь мир. Заговори с ним о том, например, что «экономика должна быть экономной», или о том, что ЦСКА опять «Спартак» по хоккею разгромил, он всё равно к женщинам разговор выведет.
А про баньку он упомянул не случайно. Мы ждём Ваську, который должен незаметно вынести со свадебных столов бутылку-другую водки и мы пойдём к Колесовым как раз в баньку. Там, в тепле и посидим, разопьём, поговорим, потом на танцы в клуб пойдём – сегодня суббота. И мы взрослые, по сути, свободные люди… Подумаешь, бутылочку «приговорим»…
Появляется, наконец, наш дружок Васисуарий, как иногда его Юрка называет, любящий почитывать Ильфа и Петрова.
- Ну, как порядок? – интересуется Юрка. – Моих видел? Домой, надеюсь, ещё не собираются?
- Там гульба только начинается, так что  не ссы, мой друг, - отвечает Васька, имея в виду Юркиных родителей (отец – завгар), находящихся сейчас там, на свадьбе.
Мы идём, подгоняемые ветром по директорскому проулку, потом сворачиваем направо, на улицу, где дом Колесовых. В доме бабушка старенькая, можно и в доме, но нам почему-то захотелось в баньке посидеть. Она у Колесовых аккуратная, небольшая, всё в ней ладно, уютная такая банька, сегодня протопленная и потому тепло в ней, несмотря на вьюгу ещё сохранилось.
Зашли в баньку, свет включили, расселись. Васька достал из-за пазухи бутылку «Пшеничной», Юрка три бутербродика с салом и синий пластмассовый стаканчик, ёмкостью примерно в сто пятьдесят граммов.
Из стаканчика, да сразу почти по полной, намёрзлись, ожидаючи-то, мы и выпили… Как же она всем нам, помню, хорошо пошла, первая… Зато вторая порция… Разморило нас в банном, тяжёлом воздухе, первая ли доза ударной слишком оказалась… Выпили, короче, с трудом превеликим, особенно мы с Васькой… А через некоторое время так захорошело, так всё замечательно на свете в целом, и в баньке этой, в частности, стало! Мы песню спели:

Птица счастья завтрашнего дня
Прилетела, крыльями звеня…
Выбери меня,
Выбери меня,
Птица счастья завтрашнего дня!
Сколько в звёздном мире серебра!
Завтра будет лучше, чем вчера.
Лучше, чем вчера,
Лучше, чем вчера,
Завтра будет лучше, чем вчера…

Юрка в такт похлопывал веничком берёзовым по лавке, Васька пытался лить из ковшика воду на каменку, она еле слышно шипела, я просто пел, испытывая необыкновенный душевный подъём…
Вышли из баньки и, пошатываясь, теперь не только уже из-за ветра, поплелись в клуб. А там, в танцевальном зале, молодёжь бродит, ожидая дискотеку…
В дальнем углу бутылочку по кругу гоняют, и водочку прямо из горлышка… В этом особый шик, особая стать у такого выпивона. Раскрутить бутылку, чтобы водка в ней змеилась и горлышко бутылочное в горло своё… И глотки, и кадык ходящий… А потом ещё надобно показать что ничего и не произошло с твоим организмом, что дело это привычное, дело лёгкое и приятное… Каждый день бы этим только и занимался… А чё? Социализм развитой построили, можно и расслабиться…
А Васька как присел на стульчик так сразу с него и свалился, и подниматься с пола ну никак не захотел… К тому же его вырвало…
Подняли мы нашего друга, и повели с Юркой  до дому. Долго шли… Долго… Все в снегу извалялись, понятное дело, снеговиками стали, песен уже не пели, силы экономили, Васька оказался уж слишком каким-то тяжёлым… Еле довели…
С крыльца высокого Васька попробовал свалиться, но мы его, от этой последней попытки обрести покой и волю оградили, держали крепко друга, завели в дом, гудящий свадебным настроем… сдали из рук в руки Васькиным родителям. Они, конечно, при виде нас обомлели, но справились с этим, в себя пришли – свадьба же! – засунули Ваську в какую-то комнату, а мы с Юркой, между тем, вымелись опять на улицу.
И тут уже я почувствовал, что меня силы покидают… заплохело мне, ноги не подчиняются, всё почему-то в сугробах оказываюсь…
Намеревался я до дому дойти своего, но понял, что не дойду, и Юрка это понял. У него, судя по всему, сил осталось побольше, боец.

Дотащились до колесовского дома, на веранду зашли. Юрка решил обстановку в доме узнать и пока меня в кладовую завёл. А там мешки с пшеницей, мягкие такие после лавок-то и брожений по сугробным улицам березовским...
На них я и уснул, но как-то чутко уснул, может оттого что меня мутило, и я с трудом сдерживал позывы рвоты, и  слышал я, как пришли Юркины родители, как устроили с ходу такой громкий нагоняй своему сыночку… потом про меня спросили… Открыли кладовую – жив? Ну, слава Богу, это голос тёти Гали… Снежком меня растирать стала, дядя Гена за родителя моими сходил…
Очнулся утром…
Стыдобища!!! А как синий пластмассовый стаканчик вспомню, меня всего передёргивает… Фу!..
Мама подошла. Смотрит. Долго, внимательно смотрит. Я это чувствую, хотя глаза закрыты, тяжело веки приподнимать и больно сразу голове становится.
Смотрит мама на меня и ничего не говорит…
К вечеру, когда я получше себя стал чувствовать, даже поднялся с дивана, только и сказала мне:
- Как же так, сыночка? Ты же сам столько на папашу своего насмотрелся? Помнишь мне говорил, маленьким: я мам эту водку никогда в рот не возьму, ни капельки…