Былинки бабушки Ани

В лето, когда самый судачливый из всех народов мира по-прежнему продолжал обсуждать среди прочего, наступил или же нет, этот самый как его…меланий… или меланиниум… нет, милентиум или… короче, речь шла о миллениуме, восьмидесятитрёхлетняя бабушка Аня чуть было не довела своего сорокасемилетнего сыночка Витю до сердечного приступа.
Случилось это так. Витька Трегубович, оказавшийся в очередную перетасовку власти в бывшем совхозе «Свет Октября» в качестве  то ли полуэкспедитора, то ли полузавхоза уехал на несколько дней в командировку в Барнаул. Попробовать «надыбать», как он выражался, пусть и старые, но годные ещё запасные части к оставшемуся в хозяйстве едва ли не в единственном числе комбайну «Нива» производства 1987 года. Кой-какие клочки некогда крупнейшего в районе по посевным площадям совхоза продолжали обрабатываться и даже урожай с этих клочков, какой-никакой, но собирался.
Словом, пусть и  в такое абсолютно не располагающее к работе «купи-продайковское» время, работать на селе, то есть пахать, сеять и так далее и тому подобное, надо. Такая мысль занозиной не выходила из головы той, уже явно немногочисленной части моих земляков, которые продолжали трудиться в бывшем совхозе, скукожившемся до размеров бригады.
Витька, как он мне позже рассказывал, нервничал, возвращаясь в родную Сосновку. Вместо двух дней задержался в городе четыре, а стало быть, позавчера ещё привезли ему сена целую телегу тракторную  для пропитания их коровы. То, что привезли он в этом был убеждён: уж, в чём в чём, а в графике привоза сена тем, кто в хозяйстве остался, не ушёл на вольные хлеба, порядок навели железный. Сказано привезут такого-то числа, значит, жди, готовься к авральной работе. Сено ведь, сваленное с тележки надо срочным образом под крышу упрятать, на сеновал. С дождём, который может внезапно навестить их сторонушку в это капризное лето: то недели ясные, жаркие, то сутками моросит по-осеннему – шутки плохи.
Вернувшись в деревню Витька, как и положено, человеку дисциплинированному сначала заехал в гараж, где несколько мужиков уныло переругивались с  механиком. Выкурил с ними, соблюдая нейтралитет, сигаретку, между прочим, узнал, что сено ему ещё позавчера привезли. Сообщив об этом, мужики как-то странно переглянулись и Витька в душе залютовал: вчера под вечер по краю дождик прошёлся, причём в Барнаул припёрся он как раз с их стороны, о чём ещё сегодня напоминала трасса, да и местные лужи ещё не спешили повторять судьбу Аральского моря.
Не медля ни секунды, завёл своего старого доперестроечного ещё «ижака», которого здесь в гараже и оставлял, отбывая в командировку и скорей-скорей до дому до хаты.
 По дороге всё представил, да так ясно представил, аж в душе замутнело: и как сено под дождём мокло, а это значит…  а то и значит, что мороки будет сейчас с ним, сырое на сеновал не побросаешь, надо… эх! угораздило меня в командировку эту грёбанную укатить!
А приехал домой уже по иному не эхнул, а  ахнул. Сено, всё практически под крышей на сеновале. Неужели кто-то помог? Начал перечислять потенциальных альтруистов – ни в ком утвердиться окончательно не может. Сосед мог Лёшка Прошкин, но у того опять которую неделю спина напрочь отказала, на четвереньках ползает по дому, да по огороду. Кто ж тогда?!
- Мамаш, а как же с сеном-то? Какой старичок Хотабыч к тебе наведывался? – интересуется он у бабушки Ани.
Та, скромно так отвечает:
- Дак, Витя, помаленечку, полегонечку, где вилами, где руками, лесенка крепкая, тока вишь не всё успела то…
Тут Витька и присел. Да, крепко так присел на табуретку. Не оторвёшь.
Врать старухе незачем… Тогда… Как же это телегу тракторную сена под самую крышу утрамбовать? Объясните, люди добрые, если сможете. В октябре же мамаше восемьдесят четыре стукнет…
- Дак, говорю же помаленечку, полегонечку…
Витька человек малопьющий, а по нынешним временам можно сказать вообще не пьющий, разве иногда в праздник какой пару стопочек пропустит.
- А здесь, пришлось стакан тяпнуть, - итожил он мне эту историю. – Иначе, точно бы Кондратий хватил. Ну, маманя и учудила!
История эта случилась два года назад, но по-прежнему вызывала у Витька бурные эмоции. В каждый приезд на малую родину я пусть и не надолго, но забегал в гости к Трегубовичам – мой батя очень дружен был, несмотря на разницу в возрасте с Витькой, и всегда очень тепло отзывался о бабушке Ане: «Не злой, а уважительный человек» - так про неё говорил. А это для бати одна из высших добродетелей человеческих.
- Злись на себя, а не на других, - помню не раз он мне такое говорил, будучи в расслабленно-хмельном состоянии. – Но, учти, если обидели, спуску не давай! Иначе на шею сесть могут.
Витька тоже весь в маманю вышел: по жизни, сколько я его знаю, с шуточками-прибауточками вышагивает, и что важно, не обидными для других. Ведь иной острослов деревенский настолько на злобу настроен, аж потряхивает его.
Вот Витька однажды мне и предложил:
- Слушай, Валентинов сын, ты всё про историю нашу расспрашиваешь, как, мол, жили… А ты с маманей-то моей и поговори. Уж она тебе наплетёт с три короба, не остановишь.
За такую простую, но замечательную идею я и ухватился.
Расположились мы как-то с бабушкой Аней в оградочке ихней, и стал я слушать её плавную, но с перебегами тем, речь.
Былинками всё это бабушка Аня назвала.

                А фамилий-то и не знали
Бабушки твоей Кати матушка, значит, твоя прабабушка Ёнчихой звалась. Почему не знаю, но помню, я тогда совсем ещё малой была, а про неё всё: Ёнчиха да Ёнчиха. Отец бабушки Кати, кажись Петром звался. Да не кажись, а точно. С Рязанщины к нам пришлёпали, к куликовским. Мы ж все, кто Сосновку основал из Куликова пришли. Помню, приходили к нам записывать, к отцу, мол, куда пойдешь? На Сосновку иль на Берёзовку? А ещё ай деревеньку предлагали, Шумилиху, тоже, наверно, про такую деревню знашь. Отец вот Сосновку выбрал. Мы Егоровы по отцу, а вот случай был. Рудомётовы были такие, жили напротив нас, отец у них Василь Лукьянович. И вот приезжает зараз молоканщик и спрашивает у нас, а где тут Рудомётовы живут? А мама моя и не знает. Кричит через дорогу:
- Кума, а кума, тут каких-то Рудомётовых спрашивают, где они живут, не знашь?
А та отвечает:
- Дак, кума, это мы Рудомётовы.



                Начало жизни
Родилась я ещё до революции, в тыща шестнадцатом году, как раз вот в Куликово. Жили мы единолично, были у нас три лошади. Потом отец помер от горячки, и мать стала работников нанимать. Плуг помню, был двухлемешный, ещё плуги были, бороны, коровы, амбары… Среднее, значить, хозяйство. Потом мать другого отца приняла. Тоже жили. Тут мы стали подрастать. Ходила, спрашиваешь в школу? Нет, мил человек. В школу-то я пошла записываться, а учительша мне говорит: надо идти за справкой в район, а это значить, в Громадино, так Шарчино прежде-то называлось. Домой пришла, а мама мне: некогда, говорит, учиться, уборка… Ну, и ладно. А потом стали организовывать колхозы и стали вечерами учёбу организовывать... И мужички туды ходили и девчонки. Мужики с бородами приходили, с кисетами, зыркали на всё, в лапах своих карандашик вертит, а сам боится, как бы его не сломать… И семьями даже на учёбу приходили, да. Буквари помню были. Там крупно-крупно написано: «Наша сила – Советы!» Месяца два походили, поучили нас, как чё писать, какие буквы и всё. А на второй год тут не в школу стали ходить, а начались десятидворки.  Что такое, спрашиваешь? А это десять дворов объединят для учёбы и у кого изба попросторнее шли туда учиться, человек по десять, по пятнадцать. Писали чем? А чем придётся, у кого что найдётся. Так и с бумагой. Есть у кого деньги – тетради покупали. А кто и на курительной бумаге, значить, каракули свои выводит. А карандаши давали тем, кто в школу ходит. А учили нас таких не учителя, а старшие ученики, кто в школу не один год уже ходил. Научилась я писать и читать. Когда Клима, мужа моего первого в армию проводила, писала письма ему, его весточки читать могла.

                Как про войну узнала
С мужем первым прожила совсем немного, а в сороковом году осенью их собирали и сказали им будьте наготове. А потом пятого февраля забрали их в армию. Клима моего, Васю – Катерининого брата, твоей бабушки, ещё Батищева Павлика, Тарусова Мотьку, Калугина Стёпку – пять человек с Сосновки. Потом оне писали, как устроились. Пятого февраля их проводили, а пятого марта я конюхом в колхоз поступила, работала, а сама в положении была. Потом дочка родилась. Прожила девочка годик всего. Я её родила и на бригаду пошла работать, сено возить и хлеба возить. Элеватор в Батраке-то был. Девочка вот заболела, и свёкор недомогал – спросили мы лошадь. Поехали в Тюменцево в больницу, часов пять ехали, шесть. Приехали. Я с девочкой в центр, слышу там и гармошка играет, и пляшут и плачут. Я испужалась, воротилась к свёкру говорю:
- Что-то там такое папаша делается! Народ и пляшет и плачет!
А он мне:
- Так, поди, спроси.
Я насмелилась:
- Люди добрые, что такое?
А они:
- Война началася.
Возвернулась к свёкру, говорю, а он с телеги мне опять:
- Так узнай война-то откуда?
Я опять к людям:
- А хто воевать пошёл на нас?
- Ермания, - отвечают.
Я пришла к свёкру говорю, а он:
- Ну, наш Климка-то, чую, и попадёт! С германцем дело завсегда долгое!
Через сколько-то времени Климка присылает письмо, пишет: ранен я в ногу, лежу в госпитале в городе Баку. Потом написал, что вышел из госпиталя и готов опять на фронт идтить. Потом присылал ещё бумажку потрёханную, мол, были мы в лагере у немцев, нас наши отбили и сейчас собираются самолётами неизвестно куда отправлять. Больше от него ничего и не было. Как сгинул и не знаю даже.

                Как колхозы начинались
Сначала в наших местах, в Мосихе колхоз образовали, кажись в двадцать девятом годе. А у меня подружка была из Куликово, бедно они жили, одна лошадка, одна коровёнка. Потом старший сын их семейства что-то на лошадёнке возил, и заехали они в болото и лошадёнка не вылезла, пропала совсем. Тут дело гиблое стало для них совсем. Пошли они в батраки, а тут уж стали батраков запрещать. А тут в Мосихе колхоз зачали. Так они из Куликово туда и поехали. Их поселили в кулацком доме, как самых настрадавшихся, ведь до батрачества дошли. Потом подружка из Мосихи приехала ко мне в хорошем одеянии. По секрету мне сказала, что они в погребе кошель с деньгами нашли. Бывшие хозяева, которых раскулачили, припрятали видно, а они нашли, и она первый раз платьице надела пригожее.
Потом до нас дело это колхозное дошло-докатилось. Стали и у нас раскулачивать. Перво тех, кто торговали. Их собрали всех и угнали. Куда не знаю. Потом стали тех прибирать, у кого машины и они их в колхоз задарма не хотят отдавать. Какие машины-то? Ну, лобогрейки, самовязки, жатки, молотяги, самоброски. А ещё кулачили тех, у кого скота много, коней, например, пять или боле. Стали коней отбирать. Спрашивали:
- В колхоз пойдёте?
- Нет, не пойдём.
Стали у таких хлеб выгребать. А они всё равно не идут в колхоз, единолично привыкли жить. Привычка-то, знаешь, дело прилипчивое. А уж потом стали проситься, а их и не принимают уже в колхоз. Вы, враги народа, говорят.
И стали потом везде это слово говорить: Нарым, да Нарым… Кто шёпотом, кто громко с радостью. Всех богатых, сказывали, туда в Нарым отправляли, на Севере где-то. Мы середняками были, зиму уже одну при колхозе пережили, почти без хлеба, весь он под налог ушёл.
И отец говорит:
- Ну, наверное, придётся идтить в колхоз. Замрём так с голодухи.
Колхоз в Сосновке назывался «Красный партизан». А в Куликово аж четыре колхоза было. Куликово, Мосиха, Громадино, Юдиха, Мезенцево, Макарово – большие сёла были. С церквами. По ней судили – есть церковь, значить, село большоё, нет, значит, деревенька захудалая.
Я в Макарово ходила в церковь молиться. Песни любила петь. Я ведь даже в церкви пела. Прислушаюсь и начинаю подпевать. Потом попа увезли неизвестно куда. И макаровских старичок служил, псаломщик. И его увезли. А потом и церкву закрыли и про Бога говорить не разрешали… Спеть, говоришь?
Зачем я тебя сполюбила?
И душу тебе отдала?
На свете я всё спозабыла,
И счастье к себе  позвала…

                Как встречали первый трактор
Лет девять мне было, я нянчила младших, жили ещё в Куликово. И вот сказали, что скоро первый трактор пригонят. А мы его только на плакате у коммуны видели. И вот едут, кричат, гуд из леса раздаётся. Проулок, по которому трактор должен проехать народу полный, все сбежались на чудо-юдо смотреть. Кто-то даже на прясло залез. А за трактором бричек шесть привязали, одна к другой, чтобы показать какой трактор сильный. А кто-то трактор завидел да убежал, спужался значит, вот так, Серёженька было. А мы маленькие не боялись, нам интересно. Трактористы, их двое было, чумазые все, но весёлые. На них как на героев все смотрели. Кто из бабёнок понахальнее так лезли к ним обниматься.

                О голоде и работе
Был и у нас голод. В тридцать втором или третьем, не помню. Толкли смородиновый лист, а у кого немного мучки – опару сделают, замешают, пышки наляпают. Лебеда опять же, из неё лепёхи делали. Потом ходили собирали полевой рыжик, это шишечки такие, они масленичные, тоже этот рыжик толкли, рушалки были ручные туда рыжика напихаешь, покрутишь… Пышки пекли и тоже их ели… Был голод… был… И народ умирал… И семьями даже умирали. Из тех, кто беднее да скромнее. Кто не украсть, не обмануть не может. Всё ели, что растёт. Чистили картошку и глазки сажали. И работали… С утра до вечера. Смеришь рукой от земли до солнца сколько. Ой, скоро домой. А домой приходишь – своя там работа. Ребятишки у кого какие были, всё по дому сами управлялись. Была у нас Акуля, в бригаде работала. Пришла с работы, а ночью родила. Утром идёт бригадир кричит соседке Саньке Гутаровой:
- А чёй-то Акули-то не видно?
- Ой, миленький, а она родила.
- А! Ну, ладно, пусть уж сёдни дома побудет, а завтра, чтобы выходила на работу.
А счас? Три года лежат на сохранении, годов пять беременные ходють. Года два рожают, а потом, чтоб до двадцати лет пацан при материной титьке был. И всё равно дурак. Потому что они вот эти маленькие начинают подниматься и не видят труд. И получаются эти иждивенцы. Мой вот Витька, ему десять годков ещё было, а мы с ним ездили косить. Сдашь три или шесть центнеров сена тогда дадут из колхоза сено. А норму не выполнил – корма скотине и не будет.

                Стало ли перед войной легче жить?
Хлеба стали давать побольше тем, кто работает хорошо, трудодни зарабатывает. Стали люди обживаться помаленечку. Но не дюже, чтобы…
Своё носили самотканое. Что носили? Кололи скот, отдавали делать овчину. Овчину расстелешь, сделаешь густой опар, тесто и мажешь раза три-четыре. Попробуешь: начинает шерсть отставать, значить, готово, очищаешь, обминаешь, всё вручную, потом мажешь белой глиной, трёшь её, чтобы она мягкая была овчина-то. И так вот шили шубы, зипуны. Шерсть пряли. Из энтова платки. Я тебе счас покажу, из какого материала юбки носили. Счас…
…Это лён, луток, основа льняная и шерсть. Юбочный материал называется. Юбки шерстяные были тока для праздников великих. Вот мне надо ехать в район как передовице и в чём попало-то не поедешь. И вот принарядишься… Бела кофточка обтянута, рукавички вот так вот, для форсу, ну и платок, как шторки вон в окне беленькие.
Приехали мы на слёт передовиков как-то. На бричке приехали, на чём ещё? Ну, говорю, ступайте бабы туда, а я коня напою и приду. И пока поила уже началось заседанье-совещанье. Встала я у двери, все места заняты. А правитель района Ванюнин его фамилия была кричит:
- О, Гущина! Где же ты была? Иди в призидим сюда!
Батюшки мои! У меня и земля и небо горит! Пока дошла, пока села… Самой стыдно так. А Гущиной – это я по первому мужу была.
Семь десяточков лет этому материалу, а вишь как новенький. Моль его маленько погубила, а цвет-то какой посмотри яркий. А ежли фон оранжевый был, то энто для модниц. Были, конечно, и тогда модницы, куда без них?

                О ленинградцах
Ленинградских сюды вакуировали в сорок втором году. Мы, значить, Мотька Канищева, я, Колька Камынин и Колька Екишев. Колька Екишев тут комсомолом командовал, потом чёй-то смухлевал, набрал людей бесплатно в Барнаул, поехали на машине и перевернулись. Ему, дескать, судить тебя будем по всей строгости за это, а он испужался и застрелился. Сам, ага. Ну, вот, нас четверо поехало в Камень, в город, хлеб отвозить, а оттуда нам говорят, ленинградских привезёте.
И вот сдали мы хлеб. В Камню городе переночевали, забрали этих ленинградских и назад поехали. На ночёвку у бригады остановились, не нашей, тюменцевской, кони-то устали. Ленинградские-то все гружённые. Ехала жена директора ленинградского элеватора, вся разнаряженная, платье с бусами на ней и мать с нею была. А другая женщина попроще. С ней парнишка малый ещё был. И вот стали мы на ночёвку, стали картошку в котелке варить, пробежались по околку опят набрали, покидали туда же в котелок, помешали палочкой, достаём, едим, смеёмся! А она, жена директорская слышим причитает:
- Ой! Как же мы-то жить будем?
Видит, как мы палочкой картошку нечищеную из котелка достаём. А друга женщина-то ей:
 - Маша! Мария Гермовна! Мы будем привыкать. Как люди, так и мы. Живы будем. Не   будем главное слышать, как пули свистят.
Успокоились они, хотя всю дорогу потом печальные были.

                О мужьях
  А двое у меня их и было. Первый, вот, Климка Гущин, на войне сгинувший. Гущины бедные были, а детей много, восемь штук, да сколь перемерло. Брат Клима шахтёром был, в Кузнецке, один в люди выбился из деревни вырвался. Так он что-нибудь пришлёт в подарок, младшим, рубашку тамили ещё чего… Так радости было!
Второй муж – Трегубович. Трегубовичи из Медведки, это за Мезенцево выселок был. Он с фронта пришёл, ну, раз мужик не покалеченный, то его председателем сюда, к нам. А я бригадиром была. У него потом жена Катерина померла, хворая она была. Детишки  - Гошка, да Варя без матери остались. А у Вари, дочери у самой уже двое детей было. Трегубович старше меня был намного. Ну, поженились. Витька у нас родился в пятьдесят втором, десятого сентября. Трегубович пьющий был. Неделю пропьёт, другую пропьёт, загульный. Его за это и с председателей сняли. Потом месяц не пьёт, два, три не пьёт. И сызнова в гульбу ударится. Суровый был мужик. Но не дрался во хмелю. Поменьше бы пил, может и пожил бы подольше… Я всё Витьке говорила: вот, не пей, не увлекайся ей заразой. И запомнил он мои словечки. Выпиват только по делу. Одна беда – не женится. Меня вся деревня в этом обвиняла, мол, не даю ему сама жену выбрать, все они мне не нравятся, с кем он подруживал. Может так по молодости Витькиной и было. А потом я ему сама говорила: вот, Витька, девчонка хорошая. А он: сам знаю, без тебя. Всё выбирал выбирал, да и не выбрал. Сам уж сединой покрылся. Думаю, если принуждать плохо будет. Скажет, ты сама виновата, присоветовала… Потом ить хороших девчонок и не стало, а шалав-то брать, то лучше одному.

                После войны
Тяжельше было после войны чем в войну. Может мне так кажется счас… Всё на нас на бабах да ребятишках, мужиков совсем мало возвернулось, а те, что живы, всё покалеченные. Тракторов мало, ещё меньше горючего. Когда горючее привезут – ура! Пахали ночами. Фонарики были самодельные – впереди трактора пацанёнок бежит, путь трактору освещает. В сеялку засыпали зерно на ходу, с мешками подбегали. Бегом по полосе. И вручную сеяли и на коровах боронили и на быках. Сеяли, вот вручную, всем гуртом. Доярки подоют, домой сбегают перекусят и на поле – надо сеять, надо страну кормить! Кто сколько заработал – столько и получит. Обувку надо покупать? Надо, хоть какую-нибудь. Я вот в сорок восьмом году впервые в отпуск пошла. Да решила съездить к  брату в Усть-Каменогорск, мир посмотреть. В марте это было. Я в Барнауле сошла с поезда, который через Корчино шёл. Приехала, значить, в Барнаул а там вода, а я в пимах хожу! Так и что! Там, в городе. Хлеб вольно продовали, во, как! Значить, обутки, на них деньги. А тут надобно налог платить, облигации покупать. Хоть в петлю лезь, но подписывайся на облигации, а подписался выплачивать надо. С себя платки снимали бабы, несли на базар и покупали эти облигации.

                О правителях
Про Ленина ничего не скажу. Не помню его властвования. Сталин дисциплину держал, а жестокость была через меру. С одной стороны дисциплину ввёл, но жестокую. Жестокий, как я понимаю, был. Сталин ить не видел, как раскулачивали, это местные пупки рвали, перед своим начальством. Уважали его, да и любили, наверное, можно, можно и так сказать. А помер когда, гадали: кого теперь поставят над нами. Ждали всё сообчений. А газеты к нам из Батрака привозили раз в неделю и ни радиво, ничего не было. Но всё, помню, судачили: теперь по другому будем жить.
Потом, значить, Маленков по селу заботу оказал немного, правда у власти пробыл. Потом Хрущёв. При нём тоже не шибко красиво жили. Держишь овечек – свинью не держи И наоборот. Чтоб скот не ходил, не бродил. Много чудил, его за дурачка народ в деревне держал, уже смело на пьянках-гулянках над ним потешался. При нём целина затеялась. К нам много народу понаехало, трактора свежие понагнали, конбайны самостоятельные появились, сами по полю шли без тракторов. Люди на целину добрые приезжали. Шарлатанов и не было почти. Всё работящие подобрались И многие у нас остались насовсем.
А на Брежнева чёй-то я особого внимания не обращала. Тут при нём всего стало вволю. И покупать зачали и мотоциклы и машины, люди. У вас, вот, помнишь, машина появилась, красивая-то, как увижу, радуюсь за твоего батю, заработал, молодец, вот сейчас барином катится. И Витька всегда твоего отца уважал и любил. И я его тоже. За что, спрашиваешь? Ну, как… Таких мало. Всё у него кипело в руках, всё мог сделать. Опять же он словоохотный, уважительный, невредный человек. Всегда помочь мог, не отказывал. Вот пол перестилал нам. И к Танечке, к сестре твоей хорошо относился, хоть и не родная, но как к своему ребёнку относился. И мама твоя трудовая была, всю жизнь на работе, всё для вас старалась. Добрые мама с папой у вас родители были, добрые. Ничё плохого про них на деревне никогда не скажут. Может кто и завидовал машине отцовой, ну, как без этого. У нас завсегда так… И про тебя иной скажет, вон, там, вокруг начальства крутится, на радиво про них говорит. А чё им надо-то? Завистливый своих двух глаз не пожалеет. Без зависти сердцу спокойнее, как не поймут, такие?
Так о чём я?  Жили лучше и лучше при Брежневе, ничего не скажешь. Конбайны те же опять, виданное ли дело, уже и с кабинами появились. А тракторов сколько! Все лужайки избороздили, вот только беда от них какая была. А холодильники? У всех денежки завелись, чё хочу то и покупаю. А за телевизорами какие очереди были? Сначала чёрные, потом всем цветных телевизоров захотелось.
И руководители наши богатели, как на дрожжах. После Красковского директора уже хапуги, правда, пошли. Привезли к нам на власть Протасова. Помню, я на дойке тогда работала, подхожу к машине, «бобику» директорскому, возле колеса мужик вертится. Я робко спрашиваю:
- Вы, директор?
- Не, -  говорит. – Я шофёр его, с ним приехал, а директор вона идёт.
Я засмеялась, простите, говорю, дура дурой, а штаны-то твои лучше директорских. Протасов всех своих, всё гнездо своё привозил, а когда уехал один Гутьков из протасовских остался. Наживались они, все знают.
Ну, а про этих что после Брежнева ничего доброго не скажу. А худое без меня сказали.
                Про нынешнее время
Трудно сейчас живётся народу. Трудно очень. Кто работать привык, тому сейчас тошно. И вот, думаю, хоть Сталина сейчас – всё равно не выправить. Так народ распоясался. Ведь почти каждый воровать научился. И молодёжь и пожилые. Всё ташут. Весь совхоз расташили, это кто этому виновен? Москва или Барнаул? Тащат всё что нужно и не нужно. Всё волокут. А зачем? Только на пропойку. Вино бы прекратили – народ бы стал понемногу успокаиваться. А сейчас ведь за самогонкой детей посылают родители. Запретить самогонку продавать, так я думаю. Сейчас её продаёт каждый двор. Пьянка главная беда. Запретами через одного да научишь, от пьянки отвадишь, к работе вернёшь… Не знаю, вот Витька приехал, говорит, что сегодня на мехток зерно привезут. Я аж заплакала. Слава Богу, уборка пошла. Петь даже по такому случаю зачала.
2002 г.