За вздохом

    Я опять досадовал на себя.
    Был потому мнителен.

«Угрюмо Родина встречает.
Косит глазами, узнаёт…»
 
Втемяшились в голову, сейчас в салоне «Мазды» эти строчки – чьи? – и не отпускают…
   Вот, подсчитал - за  «нулевые» годы, впрочем,  никак не могу  согласиться с этим злорадным определением первого десятилетия нашего, уже разогнавшегося 21-го века, которое приклеили этим годам вечные  обитающие в Отечестве инородные иронисты, и из массы которых  придуман, кстати, и «совок»  и прочие мелкие гадости по отношению к моему народу – я был в своей родной деревне четыре раза.
За десять лет четыре встречи с родимой деревенькой: много или мало? Для кого, надобно уточнить, это количество важно?
Для кого, для кого… Понятно и ежу. Только  для меня.  Только мне это важно.
Сначала был перерыв в семь лет, вместивший в себя учёбу в институте, армию, вновь учёбу. Но, однажды, после выпускного, я тогда преподавал в школе, возвращаясь  короткой июньской ночью домой беспечно-нашампаниным, решил вдруг, что сейчас, вот, мигом соберусь и на раннем утреннем автобусе махну на родину малую.
Так и сделал. И уже в обед, сонно-радостный шагал по вязкой, глубокой пыли и удивлённо рассматривал  предметы  моего большого деревенского детского мира, оказавшиеся, вдруг, такими маленькими, такими неприметными…
И были встречи – ещё шумные, радостные, искренние – с друзьями детства. Был выезд тёплой компанией на берег пруда, была добрая забористая самогонка под редисочку и стрелки лука-батуна, были воспоминания, были сопливые признания в дружбе навек…
Последующие встречи с родиной всё уменьшали и уменьшали радость, всё больше было горечи в этих свиданиях. Чем большего я добивался во внешней своей жизни – тем меньше мне доставалось искренности от земляков.
Несколько раз ожёгся: полез сам с сантиментами типа: «а помнишь?», полез к тем, кого любил и ценил по привычке, в ответ – злоба и зависть в глазах.
Чему, б…, завидуете? – хотелось выругаться перед теми, с кем не одно проказничество совершил. Что я один из всех вас не ворчу как старый дед, делаю своё дело – а значит, и  тоску прогоняю, - этому что ли?
Хотелось, впрочем, не ругаться, а  язвить. Мол, ну, что вы такие прокисшие, без блеска в глазах? Блеск в глазах появится – девчонкам будете нравиться.
И вот ещё что меня напрягало… От них, родных моих, милых землячков не пахло вольностью окрестных полей, не пахло задумчивостью бора, не пахло крепостью человека, всю жизнь вышагивающего не по асфальту, а по земле. От них не пахло деревней.
По-разному от них пахло, но не деревней.
От одних пахло  жуликоватыми деньгами.
От других – вечным отсутствием,  каких бы то ни было, денег. 
От всех – пахло потом. Но не трудовым, вкусным, как от отца, как от других работяг из моего детства, запахом пота вперемежку с запахами солярки, клевера и «Беломора».
От них пахло потом нервничающего, прячущего своё раздражение при общении, человека. Таких полным-полно в городе.
Вот и в деревне победил этот запах.
В одном из своих  ностальгирующих о детстве рассказов я сделал вывод, который, конечно же, не претендовал на открытие Америки. Вывод был таков: русская деревня семидесятых годов становилась всё больше зажиточной, а значит всё больше злой и завистливой. Деревню, только-только становящуюся на ноги, подкосила жадность. Как и всю страну, впрочем.
Я, как считал, имел право на такой вывод. Детство моё совпало с годами, когда на деревню продолжал сыпаться дождь из нефтяных и газовых денег. И дождь этот русская деревня, конечно же, заслужила. Но как всегда, распоряжалась деньгами безалаберно. Уродовала природу  мощной техникой. Уважительно поругивала вороватых и жульничающих. Посмеивалась, часто зло посмеивалась, мол, вам, что больше всех надо? -  над такими работягами, каким был, к примеру, мой отец.   
Родители мои были люди простые и работящие, наверное, поэтому, как-то мне такое пришло в голову, легко и просто хранившие свою порядочность, свою настоящность. Не лезли ко мне назойливо, не докучали дотошными советами, особенно в донельзя ранимый период отрочества и юности. Лишь один свод правил втолковывали – не словами -  своим примером: живи честно, не учись воровать, не ругайся с дураками, тянись к умным людям, меньше говори, больше слушай. Но главное: живи честно. Дети твои это оценят.

Сноровистая синяя «Мазда», которую уверенно вёл мой знакомый Максим везла меня на очередное свидание с родной деревней. 
И уже миновали мы середину  почти трёхчасовалого  пути.
А я  продолжал досадовать на себя, накручивать себя этой досадой.

Вспомнилось, как в 2002-ом, ранней осенью,  приехал я в деревню на рейсовом автобусе, а не, как обычно, на редакционной машине. Приехал под вечер и всю ночь мы играли в шахматы с родственником дядей Витей, жена которого – тётя Маша - лежала в районной больнице. Съездили к ней, попроведовали, а потом сели партийку сыграть, увлеклись. Под  гамбиты и эндшпили попивали настоечку на рябине. Я тогда ещё искушался этим пороком, а где настоечка,  там само собой, и разговоры. Всё больше говорил, впрочем, родственник, башковитый, между прочим, мужик.  С высшим образованием – хотя это и не главное вовсе для определения человека, как «башковитого».
Ну, как говорил? Поругивал вяло начальство снизу доверху, от местного очередного председателя СПК (сельскохозяйственного кооператива) до кремлёвских вождей. «Всё разворовали, всё!  Работы нету, все спились!..», ну и так далее, потом начинал похваляться своим сыном Вовчиком, тот служил таможенником: «Стал начальником отдела, квартиру купили, внучка в школу пошла…» 
Питьё давно уже действовало на меня угнетающе, и тогда, слушая низенького, коротконогого, но с сильным торсом родственника, я мрачно подумывал: «Ну-ну, говори, говори… а откуда, лучше скажи, у тебя, дядя Витя, механика полумифического колхозного гаража, жалующегося, вот сейчас, что годами не видят они, крестьяне, зарплаты - и новенькая «Нива» и в доме полна чаша, откуда, скажи? От верблюда или от того, что тетя Маша заведует  местной бензозаправкой?»
Через три года, кстати, родственники эти перебрались в город – к сыну. Перебрались, продав, по их словам, за сорок тысяч сельскоё жильё - половину справного кирпичного дома с добрыми хозяйственными постройками и огородом -  и купив на окраине города «двушку» за полтора «лимона». 
Родственники живут в пяти остановках от  нас, проезжая иногда эти места, я вижу их балкон и окна на четвёртом этаже,  вытягивая шею, провожаю взглядом, эти окна и балкон. 
Ни разу за эти пять лет мы не виделись по-настоящему. Так, мимоходом. И при встречах с ними я всегда  мысленно им упреждаю, говоря на одесский манер: я вас умоляю, таки не надо  о голодных детях и холодных зимах …
Родственники перебрались в город зимой, да зимой с 2005-го на  2006-й, а весной года предыдущего я приезжал с друзьями-писателями в родную деревню представлять свою вторую книжку. Её мне помог издать Борисыч – руководитель нашего местного отделения Союза писателей России, и просто хороший мужик.
Был конец марта. Дул тугой влажный ветер, волнующий, зовущий вырваться из этой суеты и ехать за тридевять земель. Дороги уже держались на последнем, перед грязью. Вообще, родной район мой был отмечен редакционными водилами, как «район без дорог», и я был вынужден с ними соглашаться. Из всех шестидесяти районов края Тюменцевский район не имел ни одного километра дороги асфальтовой. Гравийки же последний раз латались ещё при Советской власти, но земляки мои, из числа немногих кумекающих как жить в такие лихие годы, покупали, тем не менее, низкие «япошки».
Мы приехали в деревню после выступления в райцентре, где в местной «взрослой» библиотеке нас приняли очень даже хорошо, ещё и потому, наверное, что  на встречу с писателями «из центра» пришли в основном бабушки из местного литературного объединения, рассчитывающие после встречи подсунуть приезжим рукописи своих стихов. Так оно и вышло, но вышло всё равно хорошо – встретились люди, из числа исчезающих,  по-прежнему хранящие любовь к книге.
В родной деревне нас  пятерых, один с гитарою – встретило начальство. Глава сельсовета Колян. «Нет, - поправил он, - глава местной администрации, скоро говорят, буду прозываться главой поселения, во как! Поселенцами будем!»
Он учился двумя классами старше меня, сын целинника, хохол, со взглядом, то ускользающим, то вдруг, набыченно-немигающим. Вместе мы играли в футбол,  не только играли, но и болели по-настоящему: я – за московское «Динамо», а будущий глава поселения – за московское «Торпедо». Подначивали по этому поводу друг друга.
Колян привычно жаловался на отсутствие средств, когда завёл нас, в любимую мою и столь желанную в юности особенно библиотеку, расположенную по-прежнему на втором этаже  Дома культуры или попросту клуба. С потолка, в коричневых и жёлтых разводах, с обнажившимися межплитовыми щелями, капало. На щербатом полу стояли тазики, стеллажи с книгами были укрыты целлофановой плёнкой.
- Ого! – вырвалось у кого-то из друзей-писателей.
- Обещает депутат наш Бледнов помочь, - поспешил  успокоить Колян. - Звонил ему, ситуацию обрисовал, так что  ждём.
Этот депутат  краевого совета законодателей, был когда-то руководителем  здешнего совхоза. В годы перестройки, Бледнов, умеющий говорить часами ни о чём, оказался востребован, - такое качество ценилось тогда превыше всего – и поставлен в директора. Любил раздавать интервью. Особое же вдохновение он испытывал, когда доводилось ему выступать перед большой массой народа, а народ этот был готов ругать всех и вся.  Именно в такие моменты  Бледнов умел   сочно и смачно пройтись крепкой солёной шуткой по поводу преступной клики Ельцина и Чубайса, а потом с надрывом в голосе пообещать, что скор тот час, когда мы всю эту свору прогоним с родной земли и заживём по честности и  справедливости…   Приглянулся, короче, Бледнов главному краевому сельхозначальнику и  был в середине девяностых переведён в город, где возглавил, не абы что, а сразу краевой агропромцентр.
Спустя пару лет, после этого своего стремительного возвышения, депутат, тогда ещё не депутат, а только кандидат от аграрной партии, приезжал, вспомнил я  рассказ  своего крёстного, на родину.
…Бледнов с целой ватагой своих дружков по политике приехал в Берёзовку на нескольких машинах, большинство из которых составляли «джипы». Собрались для встречи в клубе. Бледнов был в своём репертуаре. Как всегда громогласно и напористо выступал  перед земляками. Сотрясая же воздух и сооружая словесные пирамиды,  Бледнов хвастливо упомянул о своём выступлении на Всероссийском крестьянском сходе в Москве, ссылки из которого, сказал кандидат в депутаты, вы можете прочитать в «Сельской жизни», а ещё в «Парламентской газете», а ещё где-то в каком-то агрожурнале.
«Ссылки, язви его! Классик, понимаешь, марксизма-ленинизма, ширмач хренов» - помню, выругался лёля.
Вот после этой «ссылки» Бледнова первый раз и освистали. Потом собравшиеся  стали выкрикивать обидные слова, более того стали подниматься с мест и уходить  целыми компаниями. Проходя мимо сцены, кое-кто из молодых и продвинутых, даже показал кандидату вытянутый средний палец.
Доконал же  кандидата в депутаты Михал Михалыч Мюллер (в родной моей деревне, как, впрочем, и во всей нашей стороне, проживает нимало  немцев, трудармейцев и их потомков – кто-то из них, конечно, уехал в девяностые годы на историческую родину, но ещё больше решили остаться).
Так, вот, рассказывал крёстный, - Михал Михалыч Мюллер, -   встал и сказал:
- Мы тебя Бледнов все здесь знаем как облупленного. Что ты тут нам мелешь? Ты - бабник и пройдоха. Геть отсюда!
Почему Мюллер использовал в конце своего словесного приговора это украинское выражение, никто толком объяснить не мог, в том числе и сам Мюллер.
Но после этого кандидат и его, то ли доверенные, то ли поверенные лица со сцены сбежали под свист трёхсот человек. А потом, об этом крёстный рассказывал с особым удовольствием, видели они кандидата в депутаты Бледнова валяющимся мертвецки пьяным  на берегу осенней стылой лужи – прозываемой из-за своих постоянных и значительных размеров, а также близости к сельской конторе - лужей административной.
Последней столь яркой подробности я верил и не верил.
Кандидата и экс-директора совхоза я знал не один год, даже знал и то, что давным-давно перед поступлением в сельхозинститут он работал весною сеяльщиком на тракторе  у моего отца. 
 Бледнов был здоровым русским мужиком, в противовес своей фамилии  с вечно красным мордоворотом, действительно очень охочим до женщин, «в каждой деревне по ребёнку» - судачили женщины о нём,  ну, да какое же это преступление? – и свалить его с ног не могло и ведро водяры.
Но я допускал и другое: Бледнов в этот вечер с помощью национального напитка попробовал отыскать в себе остатки человеческого.
И отыскал. И попрощался с ними на родине, отправив их в свободное плавание по местному морю-окияну…
…Теперь в этом зале, где освистали и согнали со сцены ныне преуспевающего депутата, а тогда он, несмотря на такой приём на родине победил всё же на своём округе, более того, умудрился позже пробыть целый избирательный срок и депутатом Госдумы, предстояло выступать нам.
Точнее, мне.
Друзья-писатели, конечно, поддержат, слова добрые скажут…
А что скажут и что спросят земляки?
В тускло освещённом зале – амфитеатром, строили когда-то для села, строили и такие масштабные «соцобъекты», и который вмещал  полтысячи человек, холодном, даже ледяном, как показалось мне поначалу, с размороженными, в заплатах сварки отопительными трубами, тянувшимися вдоль стен, островками сидели мои земляки.
«Ну, смотри, - шепнул мне смешливо один из друзей-писателей, - с сотню набежало, на нас, звёзд-то посмотреть».
Больше, конечно, было школьников, в основном, девчушек младших и средних классов. Были и взрослые – из учителей, которые школьниц и привели «на встречу с писателями», были женщины из конторских. А вот председателя СПК не наблюдалось. Свято место временно пустовало. Одного, из череды навязываемых районом правителей, только что со скандалом выгнали, сменщика же ему пока не нашли. 
На первом ряду, с краю сидел  вечный заведующий клубом   Иван, человек без возраста и с казацкими лихими усами, а рядом с ним Серёга Тукмяков, по прозвищу Конь.
Прозвище к нему прилипло с детства: Серёга любил щедро разбавлять свою речь «нуканьем». 
Серёга был младше меня, выглядел же лет на пятьдесят с гаком.
Перед началом мы успели обняться, и Конь успел похвастаться:
- Уже больше полгода не пью, после пятой или шестой?  Ну? Блин, забыл…  кодировки…  Сына видел моего  старшего?  Ну? Вымахал на голову выше меня, вишь,  тож немаленького. В воротах стоит взрослой, не школьной, понял, ну? а взрослой  футбольной команды, а  ещё только в этом году школу заканчивает, - тут же – Конь был всегда напичкан анекдотами – рассказал в тему. - Сынок маленький, когда папе пиво  покупал, забыл слово «безалкогольное», ну? и раскодировал отца. Ну?
Посмеялись как-то невесело.
Серёга был единственным из всех моих школьных  друзей , кто пришёл на встречу. Колян не в счёт. Колян при должности.
- Сёдня суббота, все бани топят, - оправдывал Серёга земляков. - Вот в будни бы приехали, или в воскресенье, тогда б другое дело. В дверях бы народ стоял.
- Всё нормалёк, - ответил я. - Спасибо тебе, что пришёл.
Все сидевшие в зале были в верхней одежде, разумеется, многие и головные уборы не снимали.
Мне же было жарко и в пиджаке.
Колян открыл встречу, потом выступили приехавшие с нами представители районной администрации – заместитель главы района и председатель комитета по культуре.
Потом говорил я. Рассказывал о книжке, большую часть которой составляли рассказы о родной деревне, о детстве.
И здесь, на родине, на сцене, где когда-то мы, шестиклассники играли на баянах, да как играли! – кто в лес, кто по дрова – этот смешной случай я описал в одном из рассказов, мне привиделась мама.
Я увидел  её, там, в темноте, на последнем ряду. «Всё хорошо сынок, я рада за тебя. И отец тоже рад. Ты молодец, что похоронил его рядом со мной».
Отца я привёз из деревни, но не из родной деревни, а из Тягуна, где жили его родные брат Володя  и сестра Лида, и куда отец перебрался после смерти мамы. Привёз к себе домой с последней степенью рака.
Отец умер в день, когда вот эта книжка, - ради которой они все собрались, и  в которой описывалась и любовь родителей, и  их судьба непростая, их встреча описывалась и расставание, последовавшее совсем скоро после встречи, расставание  на целых шестнадцать лет, и снова встреча и рождение моё, - была сдана в печать.
Я кажется сказал всё, что хотел сказать сейчас вот сказать своим землякам. Вернулся от микрофона к «президиумному» столу. Один из писателей шепнул: «многого же тебе хотелось»…
После выступали писатели, а один из них – Сан Саныч – пел свои очаровательно-бесхитростные песни под гитару и земляки мои подпевали ему.
Потом выступали мои земляки…
Я  «купался» в похвалах, уши у меня горели, и я уже жалел, что потдался уговорам Борисыча, «засветиться» с этой книжкой на всяких там представлениях в библиотеках да музеях, да ещё, вот, на родину малую съездить. Похвалиться… Смотрите,мол, кто приехал! Блин, зачем всё это… А выступления продолжались…

Я молил, чтобы поскорее всё закончилось…
Сидел, слушал, а между тем «переваривал», что же сам-то сказал…
 
…Книжка эта эта о детстве, говорил я землякам, при этом борясь с желанием левой ноги подрагивать.
…Когда я  писал и составлял из осколочных, мозаичных глав-рассказов, рефреном для меня звучала стихотворная строчка одного из любимых моих поэтов Ивана Бунина:
Сердцем помню только детство,
Всё другое не моё…
 …Это, конечно, вовсе не значит, что дней сегодняшних, всей нашей действительности для меня тогда не существовало. Просто настрой мой душевный был направлен на то, чтобы собрать вокруг себя своё прошлое, своё детство, которое, как убеждаешься с возрастом отнюдь не случайно называют «золотой порою».
Чем дальше мы
От детства с каждым днём,
Тем больше дорожим
Мы памятью о нём.
 Я убеждён, что одна из черт человеческой натуры – это потребность понять всякое явление жизни. А с этим тесно связанна  потребность выразить самого себя. Выразить в поступках, делах, поведении… Наконец, выразить в слове.
Рассказать же о себе другим  – это значит выбраться из самого себя, разорвать хоть на краткий миг путы собственного бытия, избавиться от мучительного одиночества, в котором мы все пребываем от колыбели до последних, судьбою отмеренных нами дней. Пребываем среди наших восприятий, мыслей, снов, страданий, радостей, опасений, надежд.
 …И вот ещё о чём подумалось,  продолжал я разглагольствовать, рассказать о себе, стало быть поделиться с другими своей удивлённостью. Да, удивлённостью. Которая связана с  открытием всё новых и новых красок мира, его запахов, предметов, вещей. И самое главное - людей тебя окружающих.  Потому как все люди, я в этом глубоко убеждён, - удивительны и интересны.
Мне и  хотелось рассказать в этой книжке о простых людях – хороших и не совсем подпадающих под это определение, которые встретились мне в самом начале моей жизни.
Разумеется,  хотелось рассказать о моих родителях, которым я обязан всем, что есть у меня… 
Хотелось рассказать о простых людях просто, кратко, но отчётливо и ясно.
Хотелось рассказать об играх – этой настоящей планете детства, где всё так просто, честно, справедливо…
Хотелось рассказать о школьных друзьях и товарищах…
Хотелось рассказать об учителях…  Их роль  в нашем становлении также трудно переоценить. И это понимается тоже, к сожалению, только с прожитыми годами…

Зачем? Зачем я всё это произносил? Ведь с юности ещё мне так нравится, так хочу я превратить её в девиз собственной жизни, латинская поговорка: «Слушай, смотри, молчи!» А всё что я хотел, пытался  сказать – я  попробовал сказать в книжке.

…Ну, а когда начались вопросы - встала с задних рядов девчушка, назвалась Верой Поклоновой и спросила:
- А вы бы не хотели вернуться и  жить в родной деревне?
Я ждал и боялся этого вопроса.
… И тогда, как я сам себе говорил, «выкрутился». Что-то такое наплёл, мол, были бы условия, была бы здесь работа…
Девчушка эта Вера, кстати, потом после окончания встречи подходила, он ей, книжку подписывал, точнее всем Поклоновым, так она попросила…хорошая такая девчушка, с чистым доверчивым взглядом.
И всю дорогу назад, в город, домой -  думал  я об этом вопросе.

«Мазда» свернула с тракта, началась разбитая гравийка – весёлая дорога. 
Максим притормозил. Облако пыли, дождей не было ещё настоящих, хотя уже май дотягивал до половины, догнало нас.
Вышли размять ноги. Водитель Максим – мы знакомы давно и он знал, что я родом из Берёзовки, потому, когда ему по делам надобно было отправиться в здешнюю сторону, позвонил мне и предложил составить компанию, а я охотно согласился – водитель Максим замечателен ещё и тем, что на редкость молчалив и не назойлив. В дороге с такими мне – по натуре, вообще-то, молчуну - всегда хорошо.
До родной деревни отсюда оставалось каких-то пятьдесят километров. По пути нам встретится ещё три деревеньки с расчудесными названиями: Ивановка, Макарово, Сосновка – и, наконец, родимая Берёзовка.
Сердце у меня всегда, как только поворачивали с тракта ведущего из Барнаула на Камень-на-Оби, начинало тукать быстрее, а глаза хотели невозможного: всё увидеть, всё вместить, всё запомнить. Хотя, казалось бы, всё уже было увидено и запомнено мною на сто раз.

«А вы не хотели бы жить в родной деревне?»
Я уже в классе шестом понял, что мне хочется жить в городе. И только в городе.   
Причина такой категоричности была уважительная.
Минувшим летом я отдыхал в одном из городских пионерских лагерей, где старшей пионервожатой была моя старшая сестра. Она работала после окончания педучилища в городе, в школе.
Отдыхал, ага, гонял всю первую смену, как очумелый в футбол, наколотил кучу голов в матчах со сборными других лагерей, и один дядечка, назвавшийся тренером юношеской футбольной команды «Локомотив» подозвал меня после одного из особо удачных матчей к себе и сказал: «Первого сентября жду тебя на тренировку, в шесть ноль-ноль, на нашем стадионе, знаешь? Не опаздывай». Я кивнул, судорожно сглотнув, а первого сентября стоял со своим шестым классом на линейке на забетонированном пяточке перед нашей двухэтажной краснокирпичной  сельской школой.
Этот эпизод с тренером не шёл из моих мальчишеских, наполненных уже отчаянным честолюбием, мыслей.
Мне снилось по ночам, как выхожу я под звуки футбольного марша из подтрибунного помещения на изумрудный, чудесно-ровный газон футбольного поля, выхожу в составе именитой команды, начинается игра, я мотаю защитников на своём левом крайку, мне аплодируют зрители с трибун переполненного стадиона…
С тех пор, я стал мечтать о городе, а с каждым новым свиданием с ним, всё больше и больше влюблялся в него…
После того как я сдал  летнюю сессию первого курса в институте, родители продали машину, заработанную ударным отцовским трудом и бережливостью мамы,  и купили домик в городе. Стали горожанами.
Но что-то осталось, осталось навечно и там, в родной, милой деревеньке, приютившейся под боком ленточного бора, и с каждым прожитым годом, тяга к родным местам не ослабевала, наоборот, усиливалась.
Однако наравне с этим чувством,  всё яснее становилось мне, что я уже чужой для деревенских жителей. Да, чужой.  И по большому счёту меня никто и не ждёт здесь.
Умерла бабушка Катя, умерла родная тётя Шура, а дядя Саша перебрался на житьё в другое место, умерли крёстные тётя Лена и дядя Лёня… Те родственники уехали, другие… И вот, остались в деревне из родни только два брата: двоюродный Андрей и троюродный Алексей.
Андрей, толковый мужик, злится на весь свет из-за своих запоев, благодаря которым он из главных агрономов на каких только работах не оказывался, даже в сторожах мехтока. Впрочем, он борется… 
Алексей живёт и вовсе странно – один, семья осталась на Украине, где он служил кадровым офицером, достойно служил, не по штабам околачивался, а потому весь в болячках, отнимается спина, едва ноги передвигает, и утешение он нашёл в книжках доктора Стрельникова. О том, что учение этого доктора правильное и единственно верное, о том, что мысль материальна, а потому стоит убедить себя в том, что любую болезнь можно победить и болезнь уйдёт – Алексей  готов говорить всю ночь напролёт. Проверено и испытано на себе.
Да, а вот, интересно…Ни Андрей, ни Алексей никогда и словом не обмолвились о моих книжках, которые я им, разумеется дарил, как и всем остальным родственникам, на память дарил, оставляя витиеватые автографы. И я никак не мог сказать, что такая реакция братьев мне была безразлична.

С кем бы я не общался - а  я умею быть не только молчуном, да и профессия радиожурналиста обязывала, -  во время своих приездов на малую родину, каким бы изобретательным не был в поиске нужных тем для разговоров: всё сводилось к одному.
Земляки были недовольны жизнью.
Причём многие были недовольны не только нынешними рыночными временами – это-то было понятно и объяснимо,  но многие злопамятствовали и о временах ранешних, советских, тех, которые я в своих рассказах, если и не идеализирован, то уж точно не хаял.  И эту озлобленность на всю памятную им историю я объяснить не мог. Злился, недоумевал… Так что же?  Вновь, в который уж раз в  нашей истории проявилась черта свойственная прежде всего нам, русским – всё что существовало прежде, определяло нашу судьбу – перестало для нас существовать?
 И опустошённый после таких посещений родных мест спрашивал себя: так за чем же ты сюда ездишь-то постоянно, что тебе надо? 
Поиски утраченного детства? Так оно, было и есть всегда со мною, память о детстве я храню, память о детстве я оберегаю, да, можно и так сказать:  я  жил и живу этой памятью.
А увиденное в который раз – и улица наша, крайняя к бору, на которой мы жили, и дом наш небольшой, но ладненький, в котором после нашего отъезда в город обитала незлобивая старушка, похоронившая своего совсем уж старенького мужа, и признававшаяся как-то мне, что «здесь всё ваше осталось, ни одного гвоздика мы своего не вбили», всё, действительно было прочное, сделанное золотыми отцовскими руками, и  намеревалось быть вечным, и само село и  все его окрестности, исхоженные мною в детстве вдоль и поперёк, - всё было таким же, только уменьшенным в размерах, да совсем уж каким-то засмущавшимся своей скромной неяркости. Разве что разрушилось, разворовалось то, что было когда-то общественным и оказавшееся обузой для нынешнего руководства хозяйства. Так что же… Подобное я наблюдал  практически везде,  выезжая в служебные командировки по сёлам.
- Ну и  что тебе надобно, старче? – спрашивал я, в который раз себя. -  Что ты тут высматриваешь, что увидеть-то хочешь?
- Ничего. Просто хочется вздохнуть. И чтобы тебя поняли. И тоже вздохнули. Больше ничего, правда.

У меня к седовласому возрасту в наличии остался целый один друг. Умный друг, друг настоящий.
- Есть люди, которые хотят жить только воспоминаниями. Настоящее им неинтересно, потому что они его заранее не принимают, не пытаются понять, будущего они и вовсе страшатся, - рассудительно диагностировал он  меня   после какой-то спонтанно случившейся моей исповеди. – Проще к жизни относись, всё равно её не переделаешь.
Я и сам понимаю это.
Более того, понимаю, что жизнь не может быть только хорошей или только плохой.
Жизнь – она, разная.
И от строя там политического, скажем, или от каких-то там макроэкономических и прочих показателей  не зависит почти.
Можно сказать, что она просто жизнь. Надо просто её чувствовать. И всё.
И смешно думать, что, скажем, деньги могут её, жизнь, улучшить, а уж тем более, облагородить.


Проскочили мы на «Мазде» и топкое место перед боровым выступом после Макарово, чуток лишь побуксовали, и дальше поехали – начались совсем уж родные места. По левую сторону – бор тянется, справа, во всю даль – поля с зеленоватыми уже маяками берёзовых колков.
Летом, конечно, веселее приезжать.
Я усмехнулся, вспомнил ещё один  приезд, три года назад, приезд зимний.
 
Бродил я тогда, сбежав от бесконечных разговоров вокруг учения доктора Стрельникова, по деревне, бродил, здоровались со мною через раз – много в родной деревне было уже незнакомых мне людей, и приезжих, и молодых, которые родились, когда я из деревни уехал… Интересно! Вот пробежал мальчишка, проскользил на валенках по наезженной до блеска дороге, глянул на меня зорко и цепко и дальше шуровать, не жалеть валенок, как и я когда-то…
И забрёл я на территорию МэТэМэ, только так  и не иначе, называли мы всегда парк совхозной машинно-тракторной станции.
МэТэМэ оттяпавшее в середине шестидесятых у стремительно строящегося села не меньше трёх гектаров площади располагалась в самом центре Берёзовки. Здесь когда-то зимовала поднятая на чурки почти сотня комбайнов, совхоз был большой, четыре села, четыре отделения, и всегда было много тракторов – гусеничных, колёсных - Т-4, ДТ-75, «Кировцы», «Беларусы» – и грузовых машин хватало, конечно же, «ГАЗы» пятьдесят вторые, пятьдесят третьи, несколько «МАЗов» и «уазики», как же без них.
Сейчас же я бродил по снежному тоннелю, петляющему по территории пустынной – ни одного укрытого снегом даже старенького комбайна, вообще ни одной единицы техники, как любят говорить сельские начальнички,  не наблюдалось.
И стало так тоскливо мне в этом тоннельном лабиринте,  что я поспешил из него выбраться и тут навстречу  тихо, как наваждение, как какой-то мираж, выползла из-за сугробного поворота тёмно-синяя «Тойота Камри». Остановилась. Остановился, готовый уступить ей дорогу, а потому почти вжавшийся в снежную стену и я.
Из машины вытиснулся незнакомый мужчина. Поздоровался и спросил у меня, кто я такой и что мне здесь надо. Спросил довольно вежливо, потому в такой же интонации ответил ему и я, в свою очередь поинтересовавшись, а с кем  имею честь беседовать в такой вот необычной обстановке. Мужчина, через паузу, словно, что-то вычисляя, назвался. Главный инженер СПК такой-то. На том мы и расстались, неузнанные. Главный инженер был из приезжих, не из той, не из  «моей деревни».

А в том же году, но уже летом, откликнулся я на приглашение отметить юбилей родной школы. Вот тут уж всего насмотрелся, и столько натерпелся мой трезвый взгляд!..
Перед школой танцевал разновозрастной народ, курили, гоготали нетанцующие мужики, куражился новый председатель – из троечников, учился годом раньше меня,  рассказывали, что он не только не стесняется, а бравирует своим рукоприкладством, заставляя работать скотников: «А чё хотели? Как ещё вас работать заставить, лодырей и пропойцев?» Бывший троечник сменил на этом посту бывшего шофера, из приезжих, который в пух и прах разнёс на собрании тогдашнего председателя и сам выдвинул себя в начальство и прошёл тайным голосованием и  пробыл в председателях почти год. И бывший троечник и шофёр были внешне похожи: рост под два метра, наглые, сытые физиономии с заплывшими глазёнками.
Хорошо хоть троечнику подсказали, чтобы он власть проявив, прекратил на время юбилея  разбор какими-то смуглолицыми инопланетянами, разбор по кирпичику, разбор вялый, словно в замедленной киносъемке, стоящего напротив школы двухэтажного здания, где когда-то половина была отдана под детский сад и ясли, а вторая – под интернат для школьников из других сёл входящих в совхоз. Я ходил и в детский сад,  и пил водку «Пшеничная» старшеклассником, в укромных местах интерната.
Юбилей, между тем,шумел, юбилей,  по-обыкновению, превращался в пьянку.
Наклюкавшийся Фёдырыч – бывший физрук и военрук – обняв меня для собственной стойкости в ногах,  выяснял:
- Поч-ч-чему… поч-ч-чему п-про меня  нет? Ответь!.. Как ты меня мог забыть?.. Человека!..  Кто ты такой?… Объясни!.. - пытался он  сформулировать  свою претензию.
Я обещал исправиться, а меня, в свою очередь, защищал, пьяно и горячо, не скупясь на откровенную лесть ещё один  бывший физрук по фамилии Варов. О нём  я в одном из рассказов написал.

Бывший председатель из водил, покачиваясь и дыша отнюдь не «духами и туманами» и вовсе шокировал меня наглостью:
- Всё  пи…ёж в твоей книжке! Меня надо было расспрашивать.
- Так ты в деревню нашу приехал десять лет назад, - попробовал я  ему вежливо возразить.
- Я сказал – всё пи…ёж!  Да, фули вы, писателЯ, знаете! Я сам, может вот роман напишу!
Зато  сорокалетний сын бывшей школьной директрисы, высокий,  с мягкими чертами интеллигентного лица, пошедший по стопам мамы и работавший учителем математики, улучил момент и подойдя ко мне крепко пожал  руку. И сказал спасибо. И прямо посмотрел в глаза.

- Деревенские жители не любят читать о себе. Им сочинённое подавай, - вспомнилось мне, после этих разговоров с земляками о своём творчестве  как просвещал меня знаменитый писатель-деревенщик. Просвещал на берегу Катуни, после того как спустились мы с праздничного Пикета в гулеваную палатку на сто, не меньше, человек.
 А другой  современный пророк, известный литературный критик, лишал меня, да, что меня, всех нас лишал, не достигших ещё старческого маразма, вообще всего, говоря у той же Катуни в те же часы:
- Всё. Мы окончательно разминулись с историей, и остаётся нам всем маяться в чистом поле, притворяясь, что эта пустота и есть новая история…

Чем больше было выпито, тогда, на школьном юбилее, – тем больше подходило ко мне народа и всяк норовил сказать что-нибудь этакое.
Нет, не злое, не завистливое (Водка! Праздник! Все люди братья!), но и  не естественное, не от души идущее, всякий ломал себя, ломал свой обычный язык – и потому  всё это выглядело со стороны неловким, стыдным даже каким-то.
И у каждого почти был заготовлен вопросик, под конец разговора,  вопросик, разумеется, о том, сколько я получаю и есть ли у меня машина.
Я отвечал, что на машину накопить не могу, потому коплю сразу на вертолёт. Или яхту. Пока не решил.
Земляки мне не верили. Кто из них вспоминал:
- Ты ещё в детстве хитрый был. Дипломат. Помним, помним…
Когда стемнело я ушёл, по-английски, с не думающего закругляться праздника.
 – Фервекр ишшо будет! Готовьсь, народ! -  слышно было, как горланил зычно председатель.
 Я шёл под  надоедливый звон комаров и при свете окошек к брату Алексею, тот лишь отметился на юбилее, шёл  и думал: почему из двадцати трёх человек  класса на юбилей школы и на юбилей нашего выпуска (25 лет! четверть века…)  пришло только четверо? И те, приехали из других мест…
Эх! Родная деревенька! Я сплюнул от души…
Вспомнилось, зачем-то из какой-то прочитанной книжки: во Франции одно и то же слово «ассьетт» означает и «тарелку» и «положение, расположение духа». Берёзовку, вплоть до семидесятых годов прошлого века  прозывали «тарелкой»…
Меня догнал Варов. Стал уговаривать зайти на минутку:  не терпелось ему похвастаться  лыжной базой, открытой благодаря недавним районным выборам. Интересно, но мои своенравные земляки, приняв сей щедрый подарок и поблагодарив за-ради приличия на открытии базы главу района, всё равно проголосовали, как показали результаты, против  своего благодетеля.
Лыжная база располагалась в  кирпичном здании, рядом с кромкой бора, раньше здесь размещался фельшерско-амбулаторный пункт.
Варов после хвастливого показа, а похвастаться действительно было чем, одних только пластиковых неплохих лыж имелось тридцать пар и «Буран» новенький готов был трассы пролагать, порывался вести с фонариком, показывать трассу, еле-еле удалось перенести время показа.
- Трасса супер! Ты сам помнишь. И равнина и горки в сограх. Нам бы зональные краевые соревнования пробить, а это сам понимаешь, – Варов потёр сложенными в  щепотку пальцами и вопросительно и трезво заглянул мне в глаза.

Вот также вопросительно как Варов посмотрел на меня и водитель Максим, когда притормозил  у остановочной будки в центре  родной деревне.
 - Слушай, высади, Макс меня  на свороте на Вознесенку, - сказал я ему.
Максиму ещё предстоял путь до Шарчино.
Мне же, повеселевшему разом при виде родных мест, прояснившемуся, всё смутное, о чём думалось по дороге, отскочило, как грязная короста от тела, захотелось вдруг появиться на родине с неожиданного боку, с западной стороны  села, вытянутого двумя параллельными улицами на пару километров. Здесь, в этой стороне находился когда-то кирпичный заводик, да два пруда – Ближний и более глубокий Дальний. 
 На своротке я вылез из машины  пожелав Максиму счастливой дороги на оставшиеся до Шарчино тридцать километров. Сбежал с трассы и рискуя подвернуть ступни на засохших комлеватых коровьих тропах пустился к бору, стоящему от трассы на Вознесенку  в  полусотне шагов.
Полуденное солнце успело напомнить мне, что оно сегодня, как  и во все впрочем, предыдущие дни, будет щедро и расточительно на тепло.
Перед сосновым частолесьем шла беспорядочно росшая  опушковая полоска, состоящая из осинок с вечно дрожащими листочками, старых, с витыми туловищами берёз, да расползшимися черёмуховыми и крушинными кустами. Прошлогодняя листва ещё не спряталась в зелёной траве, ещё только-только всё начиналось.
Бор встретил меня как всегда приветливо. Узнал.
Встретил запахом уже прогретой  рыжеватой хвои, встретил тихим, ровным и задумчивым шумом вековых сосен.
И как всегда мне захотелось броситься в траву под соснами, в запахи хвои, смолы, в  запахи первых майских лесных цветов подснежников.
Не выдержал, опять разволновался, сердце колотилось бешено, и надо было успокоиться. Закурил, задрал голову к макушкам сосен и мальчишески гикнул.
В ответ отозвались и щёлкающая каким-то удивительным пересвистом малиновка, и раскатисто поприветствовал меня зяблик, и нежной скороговоркой стала интересоваться одним и тем же вопросом: «Ты Витю видел? Ты Витю видел? Ты Витю видел?» лесная чечевичка.
Я пошёл краем бора к деревне, осторожно обходя пни, их было много, в том числе и свежих, обходя кучи засохших веток, стараясь не думать ни о чём.
Деревня услышалась глухими машинными звуками, натужным звуком бензопилы. Этот край деревни не примыкал к бору, в отличие от той части улицы, на которой мы жили, и здесь между Берёзовкой и бором проходила широкая луговина, упиравшаяся в ещё один пруд, из всех шести местных прудов, имевшим самое обидное название – Болото.
Я шёл краем бора под неумолчный птичий концерт, а рядом со мною тянулись две полосы приборовой дороги, по которой так никто пока и не проехал, никто не прошёл.
Из-за деревьев, - здесь, на краю, было перемешано и сосен, и берёз, и вербы встречались, и осины, и топольки, - что-то мелькнуло. Приближаясь, я рассмотрел, что это ограда и вспомнил, что Колян, на той юбилейной встрече хвастался: «Ну, я хотя бы этим запомнюсь, не зря десять лет главою села был».  Коляну удалось выкроить денег из бюджета на огораживание кладбища, прежняя ограда завалилась, и домашний скот тотчас стал этим пользоваться.
Я решил зайти на кладбище, попроведовать друга детства Юрку Третьякова, ушедшего из жизни двадцатиоднолетним.
Открыл ворота, закрыл их за собой, пошёл наугад.
И буквально через тридцать метров встал как вкопанный, опешил от увиденного…
Прямо поперёк тропинки валялся деревянный крест.
Я стоял перед валявшимся крестом и не знал, что мне делать, как поступить.
Пришёл вдруг мне на память рассказ крёстного, тот любил потчевать племянника всякими историями, о бабке Хомутихе.
Эту бабку считали в деревне колдуньей, жила она одиноко в полуразвалившейся избушке, на отшибе села, совсем уж в бору. И все в деревне говорили, потому, что кто-то видел своими глазами, что  Хомутиха таскает с кладбища деревянные кресты и топит ими свою печурку в избушке. Один раз пошли к Хомутихе передовые представители сельской общественности, чтобы   пристыдить её. Когда подошли к избушке, то увидели, как мелькнула в окошке бабкина тень, а когда, постучавшись  вежливо, но настойчиво, в избушку зашли две учительницы да парторг, в избушке-то и никого нету. Печурка топится, а Хомутихи и след простыл. И сколько не ждали её  в тот раз, а не дождались. А потом ещё ходили, даже большим числом народа и та же история повторялась. А через несколько лет, в одну из метельных долгих зим Хомутиха пропала и нашли её весною только – оттаявшую, в десяти метрах от кладбища. Рядом с нею крест деревянный лежал… 
…А на этом порушенном кресте видны были, я присмотрелся, неглубокие следы.  Владимира Михайловича С-ва, фронтовика, годы жизни 1924–2007, били, скорее всего, металлическими прутьями…
Я пересилил себя, согнав оцепенение, поднял крест положил его на холмик. Пошёл, настороженно и при этом, чувствуя как заполняет  тело тяжесть, по тропинке вглубь кладбища.
Три дня назад отметили день Великой Победы и могилки у многих были прибраны, ухожены.
Я прошёл немного и опять моё обострившееся зрение выхватило повреждённое надгробие… и ещё один памятник, уже из мраморной крошки с разбитой овальной фотографией… ещё один поваленный, со сбитым домиком теперь уже серый деревянный крест…
Я бродил растерянный по кладбищу и сбился со счёта. Столько было следов насилия над памятью…

Поздним вечером на последнем рейсовом автобусе из райцентра я был уже опять  в городе, всю дорогу борясь с искушением напиться. Так было трудно дышать.

Через несколько дней все краевые СМИ в сводках новостей рассказали о том, что проводится прокурорская проверка по факту надругательства над десятками могил умерших граждан в селе Берёзовка Тюменцевского района.
«Установлено, - писали газеты, - что 10.05. 2010 трое несовершеннолетних в возрасте от девяти до одиннадцати лет пришли на кладбище села Берёзовка  с целью собрать конфеты с могил, оставленных родственниками умерших. Собрав конфеты, подростки металлическими прутами повредили надгробные плиты, памятники, фотографии, кресты, возведённые на 88 могилах, в том числе и на могилах ветеранов Великой Отечественной войны.
19.05.2010 по факту надругательства над местами захоронения ПДН ОВД по Тюменцевскому району принято решение об отказе в возбуждении уголовного дела, в связи с не достижением несовершеннолетними возраста с которого наступает уголовная ответственность…
…В отношении родителей несовершеннолетних возбуждены три производства об административном правонарушении.
20.05.2010 постановлением комиссии по делам несовершеннолетних и защите их прав администрации Тюменцевского района двое родителей привлечены к административной ответственности, им назначено наказание в виде штрафа.
В настоящее время прокуратурой устанавливается размер причинённого ущерба для направления в суд исковых заявлений о возмещении вреда».