Три курицы

Под приглядом ока небесного, в кольце могучих гор таится первозданная глушь. В позолоте солнца! В серебре луны! В жемчуге звезд! В том благолепии выпало жить старику со старухой. Добры были, смиренны они. По вере жили. Кланялись таинству озера. Там в сумерках на бережку призрак являлся. В очертаньях мнился лик чудотворный. В полночь дух огнем наливался, и меж черных силуэтов гор блистало волшебство. С рассветом…

Под приглядом ока небесного, в кольце могучих гор таится первозданная глушь. В позолоте солнца! В серебре луны! В жемчуге звезд! В том благолепии выпало жить старику со старухой. Добры были, смиренны они. По вере жили. Кланялись таинству озера.

Там в сумерках на бережку призрак являлся. В очертаньях мнился лик чудотворный. В полночь дух огнем наливался, и меж черных силуэтов гор блистало волшебство. С рассветом гасло.

А еще была у стариков услада в жизни: три несушки!

Худо-бедно жили, но птиц почитали! С «колыбели» холили! Дед в несушках души не чаял. Соломинку к соломинке подбирал, зернышко к зернышку, червячками да травкой баловал. Несушки за ним след во след сновали.

Время текло для стариков размеренно, чередом! Но в один прекрасный день приключилось небывалое.

В тиши полночной полыхнули молнии. С неба звездного три огня слетело. И тряхнуло землю! И волны в озере взыграли! С рассветом заспешил дед к озерцу. Да подивился: по воде рябь стелется, и камыш с водорослью в волнении заходятся. Не бывало такого. А чуть поодаль не понять что...

Подплыл старик на лодчонке. А там... Глаза протер: себе не поверил... Трех толстух вода поверху держит. Голова у деда кругом пошла: «С чего бы тут человеку взяться!?»

Долог и тяжел стался путь с ними до жилища: измучился старик пока дотащил. Толстухи в забытьи сундук поминали. А как очнулись – взвыли... Бульону целебного подать велели.

Пришла беда – отворяй ворота. Заплакал старик. На коленях перед несушкой своею каялся. Да делать нечего... Зарубил для хворых. Старуха, слезами обливаясь, птицу ощипала, отварила.

Толстухи бульон с мясом заглотили, яйца припасенные умяли, смели с полок варенья да соленья. Хозяева же легли спать голодные под покрывалом звездным.

Пришел другой день - и другую несушку съели гости, после - третью. Старик ни жив, ни мертв... Лишь бормочет сквозь слезы: «Все в воле создателя!»

Гости, наконец, оправились. А как еды не стало - заверещали... Повелели сундук сыскать. Старик к озеру пошел. Вода в нем столь прозрачна, что различимы лучики на плавниках у рыб, да чешуя сверкает золотом и серебром. Сундук там и сыскался.

Кован был, тяжел да под замком. Не один день тянул его старик со дна. Умаялся, но блажь исполнил.

Ни свет ни заря поднялись старики. Глядь: сундук скатертью устлан да яствами уставлен. Толстухи за обе щеки кушанья уплетают да напитки медовые отпивают. Неделю ели, пили.

У бабы от вида пиршества голова кругом шла и однажды упала она от голода. Испугался дед, к гостям пошел. Те обглоданные косточки к ногам кинули. Смолчал старый. Лишь оком в око глянул – понять чтоб... Да не дано там было... А было жира вдоволь нажито! И пальцы кольцами обвиты, и на шеях драгоценности навешаны. Средь побрякушек ключик золотой был, на цепи жемчужной.

Рано ли, поздно ли узрели гости светлый призрак.

Ахнули сперва, после повелели: «Хотим, чтоб там стоял наш терем!» Испугался старик, попятился. Тетки руки в бока уперли да в визг ударились: «Не повинуешься – мастеровых истребуем. Скликнем люд сюда! Лес изрубят, озеро иссушат... Скотину разведут! Все затопчут! Все изгадят!»

В сумерках стоял старик на коленях пред ликом светлым и горько плакал. Не ведал, сколь стоял... Молился да твердил: «Все в воле создателя!»

Выстроил старик терем на месте святом с болью в душе, со слезами на глазах. Заселили толстухи дом светлый и велели сундук доставить.

Баба же день ото дня таяла. Дед подле сидел, родную за руку держал. По ночам видел, как призрак в тереме томится, из щелей наружу просится. Надломила старика совесть, нашептала: пора за то ответ держать…

Пошел он к месту святому. Испросил прощенья. К старухе воротился, лег подле да изготовился почить вместе с половиною своею. Долго ли, коротко ли так... Уж не ведал счету времени, да в небе вдруг, как громыхнет, да как полыхнет.

Подскочил дед, глядь – молния в терем ударила. Занялась постройка огнем. Бросился он толстух выручать, да огнище терем уж сполна объял. Разом взмок старик от картины той, стал креститься. Выгорел сруб дотла. И в полночной мгле пуще прежнего воссияло место святое.

Вздохнул старик. Поклонился. Да приметил тут краем глаза - шевелится кто-то.

И услышал краем уха - ропщет что-то. Глядь - подле сундука три курицы стоят. Раскормленные, кряжистые. На шеях драгоценности висят, на курьих пальцах – перстни. И ключик тот златой на цепи жемчужной. Растерялся старый, мороз по коже побежал... Крестом себя осенил. И внял: «Все в воле создателя».

А в тот миг ключик блеснул! Взял его старик, повернул в замке. Крышка сундука сама собою вскинулась, скатертью покрылась да яствами уставилась. Дед руками всплеснул: «Нешто Сундук-хлебосол!?»

И чего там только не было! Все диковинное да заморское. А средь лакомств горшочек глиняный стоял. Томился в нем бульон целебный, ароматный! Ахнул старик, подивился дару тому. Схватил горшочек и бегом к старухе своей!

Под приглядом ока небесного, как и прежде, благоухала глушь первозданная! В позолоте солнца! В серебре луны! В жемчуге звезд!