Пациент номер четыре

Глава 1: Рузвельт К.
Тонкость моих замечаний была важной чертой характера, которая позволяла находить выход практически из любой ситуации. Я открыл блокнот и провёл пальцем по страницам, пытаясь найти нужную мне фамилию. Рузвельт К. Отлично. Таких в моём штате было только трое. Переписав данные себе на ладонь, я вышел из приёмной справочной, поблагодарив архивариуса за помощь.

Я работал в психиатрической больнице более двенадцати лет, и случай, который заставил меня содрогнуться, стал моей навязчивой идеей. Он преследовал, как мяч, который ты подбрасываешь вверх, понимая, что он всё равно вернётся, независимо от того, с какой силой ты это делаешь. Я выдохнул, надел шляпу и пальто, снятые с вешалки в приёмной, поймал такси и хлопнул дверью.

— Первый адрес, — сообщил я водителю, показав ладонь и устало опускаясь на сиденье.

Дождь лёгкой моросью щёлкал по окнам автомобиля, оставляя борозды и смывая пыль с улиц. Постоянный смог, словно пепел, оседал на всём, до чего могла дотянуться рука индустриализации. Я прислонился щекой к холодному стеклу. В свои сорок шесть лет я успел пожить уже в трёх городах штата, и Уокербилдз был самым отвратительным местом из всех.

Колесо такси прыгнуло в разрушенную трещину асфальта, обдав прохожих брызгами грязи и стекающих помоев. Я подпрыгнул на сиденье, крякнув при приземлении. Водитель улыбнулся, глядя в зеркало заднего вида.

— Это ещё только начало. Тут дороги все такие убитые. Военную технику гоняют постоянно, центральная колея разрушена почти полностью, — сказал он, как будто это было чем-то обыденным.

Я кивнул в знак согласия. Мир стоял на пороге очередной войны, и мелкие военные операции, так называемые «специальные заказы» правительства для повышения рейтинга государства, были в порядке вещей. Но политика не интересовала меня. Меня занимали только мой случай и мой пациент.

Такси остановилось резко, скрипнув тормозными колодками. Я вышел, хлопнув дверью, жестом велел водителю подождать и начал двигаться по брусчатке, перебежками преодолевая островки сухого асфальта. Три стука в массивную дверь — и тишина. Шёл седьмой час вечера, и я был уверен, что мой коллега, если это его адрес, точно дома. В углу я краем глаза заметил висящий колокольчик и, не раздумывая, схватил его.

Звон заполнил воздух, вибрации гула и язвительного «дзынь-дзынь-дзинь» разнеслись по округе. За дверью послышались шорохи, и она открылась, обдав меня запахом старого дерева, плесени и ещё чего-то едва уловимого.

В дверях стоял мужчина в круглых очках и с бородой, которая спускалась ниже груди, заканчиваясь тонкой косточкой, перевязанной резинкой в пучок.

— Слушаю, — выпалил он, и кисточка на бороде дёрнулась в такт его словам.

— Рузвельт Китенман?

— Он самый. А кто, собственно, интересуется?

Я взялся за край шляпы, чуть наклонил голову и представился:

— Дарен Либердон, главный врач Центральной психиатрической больницы «Хэвенбридж».

Мой собеседник поёжился.

— Мне не нужен психиатр. Если вас подослала какая-то компания, которая хочет забрать мой дом, то увы, вам сначала придётся иметь дело с моими юристом, адвокатом и личным врачом. В моей голове пока что ясность и порядок. Записывайтесь в очередь ожидания.

Он резко захотел закрыть дверь, но я успел протиснуть туда носок своей туфли и остановить такое резкое прощание.

— Вы не так всё поняли. Видите ли, у меня в больнице появился пациент, который мог бы вас заинтересовать.

Профессор был непреклонен и пытался тапочкой вытолкнуть мою ногу, не выпуская ручки двери.

— На кой черт мне ваши психи? Их вон по городу ночью толпы ходят.

Я взялся за ручку, чтобы перестраховаться, если у профессора всё-таки получится побороть мою туфлю.

— Вы верно подметили, но это особый случай. И я уверяю вас, возможно… — Я сделал драматическую паузу. — Всё ваше представление и ваши теории могут быть научно подтверждены.

Профессор замер и насторожился.

— Подтверждение теории при помощи ваших психов? Звучит так же, как возможность носить воду в дырявом сетчатом коромысле.

Я продолжал наседать на профессора.

— Увы, я сам был в полном замешательстве и, конечно же, не поверил бы и самому себе, если бы не этот поистине уникальный случай с множественностью личностного наложения…

Профессор прекратил борьбу с дверью и моей туфлей, поднял голову и прищурил глаза.

— Вы говорите, личностного наложения? Может, у вашего психа простое пограничное расстройство?

— Увы, профессор, у него нет ни патологических отклонений, ни двойственности личности. Но зато у него есть… — Я снова сделал драматическую паузу. — Память о перезаписанных ранее личностях себя же.

Дверь дернулась и распахнулась полностью, открывая мне все запахи. Я уловил тот самый аромат и понял, что это был запах земляники, которую часто добавляли в чай, когда болели.

Глава 2: Уокербилдз — город будущего!

Мы ехали в такси, и профессор, кутаясь в своё поношенное пальто, смотрел в окно с отрешённым видом. Его глаза скользили по мрачным улицам Уокербилдза, где каждый дом, каждая трещина в асфальте казались отражением его собственных мыслей — таких же изношенных и потрёпанных временем. Город дышал индустриальным смогом, который оседал на всём, как пепел после пожара. Заводские трубы, словно гигантские чёрные свечи, торчали из-за крыш, извергая в небо густой серый дым. Улицы были пустынны, если не считать редких прохожих, которые, сгорбившись, спешили по своим делам, словно боясь задержаться под этим тяжёлым, свинцовым небом.

Взгляды людей, которые мелькали за окном, были пустыми, словно они уже давно смирились с тем, что их город — это место, где надежды умирают быстрее, чем рождаются. Дети, играющие в лужах у обочины, казались единственным напоминанием о том, что жизнь всё ещё теплится в этом сером, безрадостном мире. Но даже их смех звучал приглушённо, как будто его давила сама атмосфера Уокербилдза.

Я решил нарушить тишину, начав диалог, который, как я надеялся, разожжёт его интерес.

— Я читал ваши доклады и вашу диссертацию о разности человеческого ядра. Жаль, что в научном сообществе её так раскритиковали.

Он кивнул, и его глаза сузились. Я понял, что наступил на больную мозоль.

— Да, голубчик, теории, такие как моя, не всегда находят одобрение в научных кругах. И на это я вижу две причины: боязнь правды и боязнь изменений.

Я кивнул, поддерживая его.

— По пациенту… у вас есть его медицинская карта или какая-то более подробная информация?

Я взял лежащий на сиденье коричневый портфель, раскрыл его и достал оттуда карточку пациента, протянув её профессору.

Он аккуратно взял папку, раскрыл и пристально начал изучать.

— Тридцать два года, не женат, работает на сборке судов более пяти лет. Отзывы хорошие. Поступил к вам пару месяцев назад… — он протянул мне назад карту. — Ну, если его не пришибло балкой на стройке, то, возможно, у вас в психушке спрятан человек, который знает тайны мироздания.

Тут он бегло посмотрел в сторону длинных домов со шпилями, тянувшимися прямо вверх, и добавил:

— Надеюсь, он не читал мою диссертацию. Иначе мы получим не открытие века, а всего лишь жулика в порывах драматического фиаско.

За окном такси мелькали разрушенные фасады зданий, покрытые граффити, которые казались криками отчаяния, застывшими на стенах. Рекламные щиты, когда-то яркие и привлекательные, теперь висели, облезлые и потрескавшиеся, как старые фотографии, которые никто не хочет больше разглядывать. На одном из них ещё можно было разобрать надпись: «Уокербилдз — город будущего!» Но будущее, судя по всему, так и не наступило.

Профессор вздохнул и откинулся на спинку сиденья, его взгляд снова устремился в окно.

— Этот город… — начал он, но потом замолчал, словно слова застряли у него в горле.

— Этот город — отражение всего, что мы пытаемся забыть, — закончил я за него.

Он кивнул, но ничего не ответил.

Глава 3: Теория «Бесшовного копирования»

Такси подъехало к огромному зданию, которое возвышалось над улицей, как мрачный монумент из другого времени. Его кирпичные стены, когда-то красные, теперь были покрыты слоем копоти и пыли, словно городской смог решил оставить на них свой вечный отпечаток. Окна, узкие и высокие, напоминали глазницы черепа, пустые и безжизненные. Над входом висела вывеска, едва читаемая из-за потускневших букв: «Центральная психиатрическая больница "Хэвенбридж"».

Я расплатился с водителем, который, не сказав ни слова, тут же уехал, оставив нас с профессором стоять перед массивными дверями. Шаги наши эхом отдавались по пустынной площади перед больницей. Я окинул взглядом всё, что напоминало моё место работы: высокий забор с колючей проволокой, тусклые фонари, которые даже днём горели бледным жёлтым светом, и охранника в будке, который, казалось, давно уже перестал замечать, что происходит вокруг.

Охранник в спешке заметил меня и моего напарника, кивнул и быстро открыл двери, впустив нас в психлечебницу. Мы прошли по тёмному коридору, встретив медсестру, которой я бегло дал инструкции.

— У вас тут такая обстановка, что, попав сюда обычным человеком, можно стать психом только от погружения в эту ламповую атмосферу, — выпалил Китенман.

Я ничего не ответил, только сухо улыбнулся. Повернув ключ, я впустил профессора жестом в мой кабинет и, сняв с него пальто, повесил в специально отведённый шкаф. Сам снял с себя уже покрытую гарью и пеплом верхнюю одежду.

— Присаживайтесь. Кофе, чай?

— Пожалуй, — выпалил он. — На ваше усмотрение.

Я налил воды в турку, закинул кофе и поставил на огонь. Потом сел в кресло напротив профессора.

— Итак, — хлопнул я в ладоши, потирая их. — Сейчас пациента подготовят.

Профессор кивнул, явно всё ещё настроенный скептически.

— Пока мы вдвоём, я бы хотел задать вам пару вопросов, если вам нетрудно?

— Конечно, — Китенман откинулся на спинку дивана, выдохнул и приготовился прочесть лекцию.

— Скажите, как вам пришла в голову такая теория о множественности личностей?

Профессор поджал губы, протянул руку вперёд, взял конфетку из вазы и, кинув её в рот, ответил:

— Всё очень просто. Я изучал переходы веществ в разные состояния. К примеру, вода: из льда в воду, из воды в газ, из газа в плазму и то, что мы ещё не открыли. Всё меняет свои состояние и свойства. Организм человека постоянно находится в коллаборации, и сам его организм не брезгует этими состояниями. Но вот в чём самое интересное… — он раскусил конфету, чуть похрустывая, и продолжил: — Все вещества постоянно циркулируют в нашем теле, заходят туда и выходят. И мы сами, как вы помните, состоим из таких веществ. Вы знаете, с какой скоростью обновляются клетки нашего тела?

Я отрицательно помотал головой, не помня, чтобы в его докладе об этом говорилось.

— У каждой формы клеток свой цикл обновления: кожа, кости, внутренние органы и мозг человека. Всё это постоянно, нескончаемо обновляется. Даже сидя тут и ожидая кофе, мы уже… — он сделал паузу, словно давая мне время осознать. — За это время обновились миллионы клеток.

Он доел остатки конфеты, а я посмотрел на турку, где начинал подниматься ароматный пар. Пьянящий запах разошёлся по кабинету, и звук уже наливаемого мною кофе подстрекал профессора продолжить.

Он развернулся ко мне боком, чтобы я мог лучше его слышать.

— И это всё, мой юный друг, нескончаемые циклы переходов, замещений и делений, которые постепенно меняют нас. Сверх того, в моей диссертации вы должны были прочесть о том, что наши воспоминания — это не идеальная запись и попытка сохранить их в первозданном виде, а лишь короткий пересказ. И каждый раз, обращаясь к ним, мы их словно ретушируем и переписываем.

Я кивнул, продолжая свою церемонию приготовления кофе.

— Ну, по поводу воспоминаний я с вами полностью согласен. Они, наверное, меняются, и мы их меняем. Тем более, как я понял, изменений мы и не ощущаем, так как нет оригинала для сравнения и понимания этого.

— Именно! Именно тогда мне и пришла в голову идея теории «бесшовного копирования». Суть её, как вы уже наверно поняли… — кружка с кофе опустилась на стол перед профессором. Он взял ее, сделал глоток и продолжил: — Подмена любых вещей, будь то память или ваша рука, на аналог, но так, чтобы вы этого не замечали. Наш организм, — он снова сделал глоток, — создан природой так, чтобы всё стараться бесшовно соединять, не оставляя при этом дополнительные резервные копии, которые могли бы прийти как помощники в роковую минуту. Только представьте потенциал организма человека, — профессор закатил глаза, вращая кружку на подносе по часовой стрелке. — Если бы внутри нас хранилась первозданная модель неповреждённого кода ДНК, которая при появлении в клетках мутаций моментально исправляла бы их. Такая ходячая лаборатория могла бы жить вечно, и мы с вами могли бы быть вечно молодыми, так как старость — это всё те же простые поломки генов. Но не будем убегать в утопию и приземлимся к нашей теории, — профессор начал входить во вкус, раскрывая, как цветок, всё новые и новые лепестки, слой за слоем накладывая свои суждения и экспериментальные доказательства, всё это ведущее к одному дню, в котором мы сейчас находились.

Большая красная кнопка на моем столе издала тихий жужжащий звук и загорелась ярким светом. Я нажал на неё, и дверь кабинета открылась. Дежурная медсестра с сопровождающим санитаром ввели в комнату моего пациента.

Я поставил на стол третью кружку с кофе и жестом пригласил нашего гостя сесть. Медсестра и сопровождающий закрыли дверь и вышли, оставив нас втроём.

— Джереми, разрешите вам представить профессора Рузвельта Китенмана. Я пригласил его, чтобы он помог нам разобраться в вашем случае.

Мужчина кивнул и сел рядом, взяв кружку с кофе в руки. Его глаза были пусты, словно он уже давно перестал видеть этот мир таким, каким его видят остальные.

Глава 4: История Джереми

Пациент номер четыре, или просто Джереми, поступил в больницу более двух месяцев назад. Его состояние было безумным: он кричал, что это не его тело, и пытался наносить себе увечья. Среди людей он вёл себя спокойно, но в тишине, в изоляции, просто сходил с ума. Джереми был простым рабочим, и перед тем как попасть к нам, он прошёл все медицинские обследования, которые не выявили никаких отклонений. Теперь он был передан нам: раз тело в порядке, то это уже забота психотерапевтов.

В моей практике более 70% случаев психических расстройств имели патологические отклонения, как врождённые, так и приобретённые. Часто в недостающих случаях, около 15–20%, находились скрытые изменения, которые не сразу могли выявить в больницах. Именно они и влияли на поведение пациентов. Для таких скрытых возможностей я попросил Джереми пройти дополнительное обследование. После первых диалогов с мужчиной я также прошерстил его медицинскую карточку в надежде выявить нарушения, вызванные лекарствами, но все было тщетно. Передо мной был вполне здоровый мужчина едва за тридцать, с небольшими хроническими недугами, свойственными всем.

Джереми сделал глоток кофе и представился:

— Джереми Отфорд.

Профессор с нескрываемым интересом пожал руку пациенту.

— Очень приятно, голубчик. Так что вас беспокоит? Расскажите, я весь во внимании.

Джереми опустил голову и начал свою историю.

— Работая в докерной, мы часто скручивали скелетные конструкции и делали сварку швов. Мой многолетний опыт позволял делать это постоянно, точно, выверено, даже не задумываясь. Но вот в один из обычных дней я ощутил, как что-то в моей памяти изменилось. Воспоминания, привычки и опыт, наработанный мною, были как будто не моими, а принадлежали совсем другому человеку. Словно я имел доступ к базе воспоминаний того другого «я» и ими пользовался. Чувство не покидало меня и было параноидальным, но я всё свёл к усталости и продолжал работать.

Четыре месяца спустя, уже свыкнувшись с этим ощущением, я ощутил новое чувство, ещё более пугающее.

— И какое же? — профессор сложил пальцы рук вместе и наклонился над пациентом.

— Я ощутил… что тот «я», которого ранее ощущал как чужие воспоминания, также исчез. А появился новый «я», который тоже получил доступ к базе знаний, опыту и этому телу. С единственным отличием: теперь я помнил и того предыдущего «я».

Он тяжело сглотнул.

— После этой… подмены я перестал ощущать себя человеком. Я не понимал, что я такое, почему я здесь. Всё отторгалось: воспоминания, моя личность. Всё это теперь проходило сквозь фильтр моих восприятий. Я стал бояться… — голос мужчины задрожал. — Что я какая-то убогая копия или вообще не человек. И больше всего меня пугало безумием и холодом понимание того, что мой срок тут отмерен и что я так же исчезну спустя месяц, как и мой предыдущий клон.

Он замолчал, а потом, спустя пару секунд, продолжил:

— Профессор, скажите, кто я?

Китенман отстранился от пациента, закрыв глаза. Было видно, как его зрачки бешено носятся под веками. Открыв глаза, он торжественно произнёс:

— Голубчик, вы чудо! Чудо, которое едва ли увидело этот свет!

Мужчина не понимал, о чём говорит этот странный старик.

— О каком чуде вы говорите?

Профессор сжал кулаки, словно маленькая девочка, когда ей купили её первую куклу. Резко встав, он сделал быстрый глоток кофе и подошёл к окну.

— Вы понимаете, что только что стали живым доказательством теории «бесшовного копирования»? Вы — та самая ошибка самоосознания, то, что природа забыла вложить в нас, но совершила грубейшую ошибку, оставив возможность самоосознания шва в вашем сознании! Это поистине потрясающе!

Мужчина поднял голову, не понимая, как это поможет ему с его недугом.

Профессор снова порхнул на диван, и его кисточка на бороде взволнованно дёрнулась в такт движениям.

— Смею вас утешить! Вы всегда были промежуточным звеном бесчисленных копий, которые постоянно занимали это тело, умирали и нуждались в замене, притворяясь Джереми.

Я насторожился, понимая, что если профессор продолжит в таком духе, то мой пациент в безумстве может попросту проломить ему череп. Быстрыми движениями я нажал кнопку вызова, и дверь открылась. Санитар с медсестрой зашли и встали за спиной пациента.

— О нет, нет, не стоит! — Китенман начал махать руками. — Этот мужчина должен знать правду! Ведь он является частью глобального эксперимента!

— Какого эксперимента? — Джереми еле сдерживался, сжимая и разжимая кулаки.

— Вселенная создала бесшовную замену всему и вся, так, чтобы ни живая, ни мёртвая материи не ощущали разницы. По сути, мы все являемся мертворождёнными детьми, частями, кирпичиками промежуточного звена в огромной цепи мироздания. Нет никакого постоянного ядра сущности. Всё это лишь иллюзия, а наш мозг, чтобы как-то связывать такое огромное количество информации вокруг, формирует мистическую, или виртуальную, так сказать, личность для большего удобства систематизации информации, и не более того. Вы — всего лишь винтик, тот, кто пришёл на мгновение, посмотрел в кинозале фильм и ушёл, оставив пачку недоеденного попкорна. Вы не управляете собой и своими мыслями и поступками в полной мере. Всё за вас делает виртуальное, временное ядро, которое, как и вы, постоянно меняется и делает это всё не по своей воле. Но уверяю вас, ваш случай откроет миру правду!

— Какую правду? — Джереми сходил с ума, осознавая своё положение.

— Правду о том, что нет никакого «я». Все — фикция. Ваши знакомые, ваши родные или близкие — они приходят на короткое время в этот мир, живут чужими воспоминаниями и потом исчезают. А на их место приходят клоны, следующая замена, которая не ощущает подмены, думая, что все те воспоминания — её, вся та жизнь — её, и будущее — тоже её. Только ты, Джереми, — профессор начал тыкать пальцем в поверхность стола, придавая особенное значение своим словам, — получил право знать, кто ты и что творится в твоей безумной голове на самом деле.

Профессор умолк, сев и отвернувшись.

— Вот она, правда жизни.

Джереми встал, разжал кулаки и медленно, словно зомби, пошёл в свою палату. На его спине виднелась надпись: «Пациент номер четыре».

После того как Джереми оставил нас, я обратился к профессору:

— Теперь-то вы мне верите?

— Конечно, — ответил он, его голос звучал как эхо в пустом зале. — Не может быть сомнений. Это уникальный случай, который сможет пролить свет на то, что мы — марионетки, что мы всего лишь копии, клоны, вечной чередой сменяющие друг друга.

— И вы думаете, общественность поймёт это? — спросил я, чувствуя, как холодная тяжесть опускается на мои плечи.

— Конечно, нет, — профессор усмехнулся, но в его глазах не было радости. — Люди беспечны. Если бы природа не создала тонкие бесшовные интеграции, люди попросту кончали бы жизнь самоубийством, понимая, что их жизнь им не принадлежит. Извиняюсь, поправка: люди бы РЕАЛЬНО ощущали и знали, подчеркиваю, знали, что их жизни им не принадлежат.

Профессор умолк, допивая свой остывающий кофе. Я задумался. Миллионы... нет, миллиарды людей поймут, что их жизнь бессмысленна и напрасна. Мои двое детей, жена... Я представил, как в мире начнутся безумие и неразбериха, как сотни тысяч людей будут жить свою жизнь как последний день, понимая, что скоро на их место придёт замена. Всё будет уничтожено: цивилизация, а затем и весь мир. Настанет хаос, и человечество погрузится в пучину отчаяния.

Я выдохнул:

— Эта правда не должна быть частью этого мира...

Пролог

Рассвет пробивался в окна палаты. Тонкий луч света коснулся прутьев, оставляя на стенах толстые следы теней решётки. Палата была пустой. Дежурная медсестра, делая обход, поставила пометку в журнале: «Свободна». Внизу была приписка: «Покончил жизнь самоубийством».

Её рука дрожала, когда она выводила эти слова. Она знала, что это не просто ещё один пациент. Это был тот самый случай, о котором шептались в коридорах. Тот, который доктор Либердон называл «уникальным». Она быстро закрыла журнал, словно боясь, что слова на странице оживут и вырвутся наружу.

***

На следующее утро я пришел в больницу, чувствуя тяжесть на душе. Медсестра встретила меня у входа, её лицо было бледным.

— Доктор Либердон, — начала она, но я уже знал, что она скажет.

— Палата пуста, — закончил я за неё.

Она кивнула, и я прошел мимо, не спрашивая подробностей. Мне не нужно было знать, как именно он это сделал. Мне не нужно было знать, что он чувствовал в последние минуты. Я уже знал.

Я зашел в свой кабинет, сел за стол и взял в руки медицинскую карточку Джереми. На обложке красовалась надпись: «Пациент номер четыре». Я открыл её и начал читать, хотя уже знал каждое слово наизусть.

Тридцать два года. Не женат. Работал на сборке судов. Хорошие отзывы. Поступил в больницу с жалобами на потерю личности.

Я закрыл карточку и положил её обратно в папку. Потом взял телефон и набрал номер жены.

— Привет, дорогая, — сказал я, когда она ответила. — Как дети?

— Всё хорошо, — ответила она. — А у тебя как дела?

— Нормально, — соврал я. — Просто хотел услышать твой голос.

Мы поговорили ещё несколько минут, и я положил трубку. Потом взял свою куртку и вышел из кабинета.

На улице лил дождь. Лёгкая морось щёлкала по асфальту, смывая пыль и грязь. Я стоял под навесом, глядя на улицу, и думал о том, что правда, которую открыл профессор Китенман, никогда не должна увидеть свет.

***

В то же время в доме профессора Китенмана лежало бездыханное тело старика. На столе стояла остывшая кружка с чаем, от которой шёл слабый запах. Его глаза были широко открыты, словно даже в последний момент он пытался понять, что же именно он открыл. На полу валялась записка, написанная дрожащей рукой:

«Они не готовы. Никто не готов. Правда убьёт их всех».

Рядом с кружкой стояла баночка с земляничным вареньем. Оно было домашним, приготовленным по старому рецепту, который профессор хранил как реликвию. Варенье казалось таким же безобидным, как и сам старик, но в его сладости скрывалась горечь, которую он больше не мог выносить.