Николай I и истопник Павлов

Рассказ №16 из сборника "Царские слуги"

***

ВВЕДЕНИЕ

Николай I Павлович (годы правления: 1825–1855)

Высокомерный бюрократ, педантичный солдафон с «глазами гремучей змеи» и даже «взлызистая медуза с усами» - как только ни называли Николая I современники! Но в этот образ абсолютно не укладывается страсть царя к искусству. Он вытащил Айвазовского из нищеты; построил Эрмитаж для народа; принимал экзамены в Академии художеств и неплохо рисовал сам. Николай не был идеальным императором; но из него вышел отличный искусствовед, меценат и... рыцарь. Нет, не сказочный, а классический средневековый рыцарь со своим кодексом благородства и чувством прекрасного.

***

РАССКАЗ

Уголек выпрыгнул из раскаленной топки, проскакал по ковру целую сажень и остановился совсем рядом с белым листком под царской кушеткой. С кушетки безвольно свешивалась рука спящего государя. Изможденное лицо белело в предрассветных сумерках. Даже во сне Николай Павлович выглядел уставшим.

Между тем, уголек подобрался совсем близко к бумажке.

- Ах ты, мелюзга нахальная… - прошептал истопник Павлов и сделал тихий шаг по направлению к кушетке. Уголек следовало достать - еще один пожар в Зимнем никому не нужен. Только-только все отремонтировали, из пепла дворец подняли. Вот после этого-то бедствия и стали вводить в больших залах воздушное отопление. Но в жилых комнатах по-прежнему топили обычными печками, хотя инженер Аммосов чуть не каждый день на прием к царю просился, все доказывал, что его воздушное тепло ничуть не вреднее печного, а императрица кашляет вовсе не из-за сухого горячего воздуха, а от наследственной слабости легких.

Государь негромко застонал, зашевелился, зашуршала солома в тонком тюфяке. Павлов замер. Император, не просыпаясь, натянул на себя повыше старую шинель гвардейского офицера, служившую ему одеялом. Мелькнули протертые локти красного вицмундира, изрядно потрепанного, в котором так и спал государь. Обер-камергер двора, светлейший князь Урусов, предупреждал прислугу, что у государя болят ноги и потому он иногда ночует в Нижнем кабинете. Главное - не разбудить всемилостивейшего, а то черт знает что начнется, его величество крутоват спросонья бывает, можно и затрещину схлопотать, и это еще если повезет, а то и и похуже чего.

Фух, ложная тревога. Государь, жалобно кряхтя во сне, перевернулся на другой бок, лицом к рабочему столу, на котором высились аккуратные, как по линейке вымеренные, стопки документов. Десятки, сотни папок. И каждая подписана каллиграфическим почерком самого императора. Стопки образовывали на столе некое подобие крепостных стен, свободным оставался совсем небольшой квадрат зеленого сукна, даже газету на таком не развернешь.

Павлов мягко опустился на колени и полез под кушетку. Снизу поддувало холодом, несмотря на ковер и сентябрь. В Петербурге нет сезонов - в любое время года промозгло и серо. Вот вроде самое начало осени, а без печки уже не обойтись.
Походная кушетка государя мало чем отличалась от его, Павлова, кровати - грубые деревянные балки, обтянутые парусиной, простое железное изголовье. Говорят, наверху у его величества роскошное ложе с пологом и миллионом подушечек, что же за удовольствие спать в кабинете? Это же царь, он может сказать всем - а ну-ка отвяжитесь от меня, не хочу сегодня работать, хочу осетрину есть и на балет смотреть! Делов-то.

Павлов, стараясь не пачкать черными пальцами зеленый с узорами ковер, ухватил уголек и решил сразу достать и листок. Не государю же всероссийскому протискиваться под кровать за какой-то бумажкой жалкой. Истопник поплевал на большой и указательный пальцы, вытащил листок за уголок на свет божий, и только тут понял, что бумажка-то вовсе не жалкая, а очень даже интересная. Перед ним был карандашный набросок новой полковой формы Кавалергардского полка.

На рисунке, выполненным уверенной рукой - чьей? неужто государя? - выпятил белую грудь статный красавец с тонким носом, немного смахивавший на самого императора. На голове у красавца была медная каска с навинченным сверху двуглавым орлом. Стоял красавец на фоне большого дерева и какого-то водоема, в котором дерево отражалось неправильно. Павлов сразу понял, как это отражение исправить, всего-то пара штрихов.

Вот только карандаша нигде не было видно. Павлов приметил один хороший на столе, хотел было подойти за ним, но при первом же движении половицы предательски заскрипели. Государь вновь застонал и зашевелился, и Павлов быстренько раздумал совершать вояжи по царскому кабинету.

Истопник устроился поудобнее на корточках и принялся подрисовывать отражение дерева тем самым пойманным угольком. Потом занялся волнами - по пейзажу похоже было на осень, а осенью вода волнуется. Так увлекся своими художествами, что и не понял, как его резко подняли вверх.

- Так-так, - сказал Николай Павлович, совершенно проснувшийся, брови сведены на переносице, волосы дыбом, держит истопника за шкирку, высокий, плечистый, грозный, как сто чертей, - ты где, чурбан, должен находиться по инструкции?

- Батюшка государь… - хрипел Павлов, изворачиваясь в крепких руках императора, как червяк на крючке. - Да я тут.. это…

- В одном аршине от камина, чушка ты безмозглая, вот где ты должен находится! Тьфу ты, бестолочь.

Государь брезгливо выпустил насмерть перепуганного истопника и тот осел на ковер, как мешок с углем. Шея побаливала, но не сильно.

- Грязи от него и без того много, так он еще к государю лезет, - сердито говорил Николай Павлович, приглаживая вихры перед зеркалом, - а завтра что же, я проснусь, а ты, чушка эдакая, за столом моим сидишь, указы царские строчишь? Аль, может, в кровать ко мне заберешься с ножищами своими? Ну не шельмец ли, господа? - спросил он у своего отражения в зеркале.

- Не велите казнить, батюшка-надежа-государь! - возопил Павлов, распластываясь на ковре наподобие грязной медузы. - Я же это… чтоб огня не допустить… Христом богом… за угольком… А то пожар, батюшка-государь…

Император, педантично застегивая две верхние пуговицы на вицмундире, сказал истопнику убираться и передать его превосходительству князю Урусову, что государь назначил ему, Павлову, сотню шприцрутенов за нарушение инструкции.

- Я ж за угольком, ваше императорское величество, - хныкал Павлов. - Иначе пожар, господом богом…

- Врешь! Где уголек? Ну-ка покажи! - приказал император.

Павлов, стоя на коленях, растопырил черные пальцы правой руки, потому что больше показывать ему было нечего, уголек он весь истратил на рисунок.

Николай Павлович бросил на истопника холодный взгляд и вдруг снова вспылил:

- А это что еще такое? - крикнул государь, подбегая и выхватывая у Павлова кавалергарда, которого тот до сих пор сжимал в левой руке. - Ты где это взял, негодяй? Тебе кто позволил царский труд каракулями своими размалевать?…

- Батюшка… Не вели казнить… - бормотал Павлов, вновь с шумом растекаясь по ковру, как желе из чернил заморской каракатицы, ему поваренок Федя про такое желе рассказывал, они с Федей сразу сдружились, хоть Павлов и недавно поступил на службу во дворец. - Деревце извольте посмотреть… В водичке…

- Две сотни шприцрутенов! - горячился государь, не слушая жалкого лепетания истопника. - Нет, пять сотен! В солдаты разжалую! Ух, чурбан, страшилище морское, что выдумал - царские наброски редактировать! Чтоб я этот позор на память себе оставил?! Соавтор выискался! Кому рассказать, не поверят! Истопник государю фоны подрисовывает! Скажут, чепуха, белибердистика, сапоги всмятку!

Император в сердцах смял листок и со всей силы бросил в камин. Толстая императорская бумага занималась пламенем неохотно, но все же через минуту сгорела.
Павлов, пятясь задом, отползал на четвереньках из кабинета, пока пять сотен шприцрутенов не переросли в пять тысяч, слыхал он и про такие наказания для придворной прислуги, Федя частенько нашептывал ему страшилки про государя, ужасного в гневе. Того и гляди, и правда в солдаты отправит!

- А ну стоять, чушка бессмысленная! - приказал император. - Тебя как звать?

- Павлов Иван, ваше всемилостивейшее величество, Андрея Павлова сын, - доложил истопник.

- Ты откуда такой смелый дурак взялся-то у нас? Что-то я тебя раньше не видал, не припомню.

- Так я, ваше всемилостивейшее величество, - тихонько забубнил Павлов, - новенький. Я тут, это… Рекомендовали меня.

- Что за чурбан имел дурость тебя рекомендовать? - спросил государь спокойнее, принимаясь за умывание. Кто-то до Павлова принес в Нижний кабинет тазик с теплой водой, серебряный кувшин, благовонное мыло Брокара в хрустальном блюдце и поставил все это на туалетный столик, причем строго по центру. Видно, тоже по инструкции.

- Так благодетель мой… Поваром он здесь, ваше всемилостивейшее величество, - объяснил Павлов торопливо. - В память о моем отце, царство ему небесное… Служили они вместе.

- Где служили? - деловито уточнил Николай Павлович, отфыркиваясь, как морской царь Нептун. Про Нептуна истопник узнал тоже от Феди. Тот взахлеб описывал ледяную статую морского царя, которую как-то раз выставили на большой рождественской елке во дворце. Федя говорил, что елки придумала ее величество, императрица Александра Федоровна. Павлов не раз рассматривал ее портрет на каминной полке в царском кабинете. Ух, какая красивая! Как кукла заграничная. Вживую Павлов ее не видел, не пускали его пока на второй этаж дворца, молодой еще. Сперва на первом, техническом, нужно было все освоить. Это если в солдаты не разжалуют.

- В кампанию двенадцатого года служили, ваше государственное величество, - сообщил Павлов с гордостью. - Батюшка мой был штабс-ротмистром Кавалергардского полка.

- Штабс-ротмистр? Хм, - Николай Павлович окинул истопника испытующим взглядом. - На сына дворянина ты никак не похож, чушка чушкой… Значит, отец получил офицерство за отличие в бою?

Павлов кивнул.

- Под Бородиным, ваше всемогущее величество… Не отдал супостату французскому батарею Раевского. Выжил батюшка тогда мой, ваше великое величество, а все его друзья полегли… Батюшка скончался только через год после того, как я родился.

- Кавалергарда век недолог… - задумчиво сказал государь. - Учился ты где?

Николай Павлович, умытый, заметно посвежевший, смотрел на истопника гораздо более благосклонно. Эх, надо было сразу про отца-кавалергарда все вывалить, мысленно сокрушался Павлов, ругая себя за глупость. Дурак и есть. Ведь говорил обер-камергер, светлейший князь Урусов, что государь уважает все военное!

- Так в церковно-приходской школе, ваше добрейшее величество, один класс, - доложил Павлов. - Дальше нельзя было.

- Ах да, мой школьный указ тысяч восемьсот двадцать восьмого года, - кивнул Николай Павлович. - Все верно, образование в соответствии с сословием… И куда же ты, телятина, потом делся?

- Так истопником, ваше золотейшее величество, сразу и пошел, по купеческим домам мытарился, долго, уж сколько печек и людей перевидал разных… Потом благодетель вот сюда пристроил, низкий ему поклон…

- А рисовать где выучился? - с некоторой даже ревностью спросил государь. - Отражение-то у тебя мастерское вышло.

- Да не знаю, ваше прекраснейшее величество… Всегда умел, - Павлов пожал плечами. - Рисовал везде… Еще до того, как говорить начал, кашей на столе рисовал. Мать-то злилась, ох злилась, помню!

- Понятно, - протянул Николай Павлович. - А ну-ка погляди на стены. Какая картина тебе больше по душе? Небось «Мадонна с младенцем у камина»? - Император рассмеялся, собственная шутка ему явно понравилась.

- Вот эта, - Павлов решительно ткнул грязным пальцем по направлению к необыкновенному, притягательному холсту возле окна. Верхнюю половину картины занимало небо с суетливыми облаками, а нижнюю - беспокойные волны и изящные корабли. В левом углу стоял маленький человечек в красной турецкой шапке, с котомкой на плече. Человечек явно очень хотел попасть на корабль, и Павлов за него переживал, потому что лодки нигде видно не было, а плыть до кораблей было далеко. Эту картину Павлов давно приметил. Он уже почти все картины на первом этаже Зимнего изучил, и ему не терпелось попасть на второй, продолжить экскурсию.

- «Этюд воздуха над морем», - удивился государь. - Хороший выбор. Знаешь, кто автор?

- Никак нет, ваше великолепное величество, - отрапортовал Павлов.

- Тезка твой, Иван Айвазовский… Великий мастер! - Николай Павлович подошел поближе к картине. - Что бы ни написал Айвазовский - будет куплено мною… Сын мой, великий князь Константин Николаевич, в друзьях у него, в морское путешествие вместе ходили… Взял я у Ивана семь картин, написанных в этом путешествии, три тысячи серебром отдал и не жалею… Хотя однажды пришлось и Айвазовского наказать! Да-с, мон шер! Нарушил наш мастер кой-какие служебные правила. А ведь на них мир держится! На них и на искусстве, посему я его потом простил… А что, душа моя, скажешь про эту картину?

Государь показал Павлову карандашный рисунок лошади на водопое. Глаза у лошади были как у человека, и ухмылялась она совсем как один знакомый Павлова, разухабистый трактирщик.

- Ваше величество, - растерянно сказал Павлов, - Так ведь это пьяная лошадь…

- Именно так, мон шер, именно так, - Николай Павлович самодовольно улыбнулся. - Ну а здесь как тебе отражение в воде?

- Ох, ваше всемилостивейшество, - Павлов снова жутко испугался, - даже не знаю, что и сказать… Можно мне карандаш?

- Да ты что, чурбан стоеросовый, издеваешься?! - Государь на мгновение вновь вспылил, потом так же быстро остыл и убрал пьяную лошадь в ящик стола. - Ты мне тут уже порядком надоел со своими советами. Отправлю-ка я тебя, пожалуй…

- В солдаты? - расплакался Павлов, как какой-то глупый мальчишка, хотя ему было уже целых девятнадцать лет.

- Не в солдаты, - расхохотался Николай Павлович, - а в ученики, к самому Айвазовскому! Поедешь к мастеру на два года. Будешь рисовать свои картины, а не критиковать чужие. И если уж учиться, то у самых лучших. Я царь земли, а Айвазовский - царь моря!

- Как Нептун? - едва вымолвил Павлов, не веря своему счастью.

- Лучше, друг мой, лучше Нептуна! - воскликнул царь. - Нептун живет в мокроте, на дне океана, а Айвазовский - в прекрасной Феодосии!

- А где это? - наивно спросил Павлов.

- Эх ты, чушка безмозглая, - добродушно сказал государь. - Это Крым. Море, солнце, южная природа… - Николай Павлович выглянул в окно. По дождливому Адмиралтейскому проспекту бродили хмурые петербуржцы. Потом посмотрел на стопки документов на столе… - А знаешь что? Давненько я с Иваном не виделся! Я тебя сам ему представлю.
Павлов пискнул от радости и одновременно безумного страха. Три дня в одном экипаже со вспыльчивым государем? Поездка будет не из легких!

И словно подтверждая его мысли, Николай Павлович добавил:

- Но сначала, мон шер, пять сотен обещанных шприцрутенов. Уж извини, душа моя, инструкцию нарушать никак нельзя!