Трудные годы

               

Памяти мамы

               
             ( документальное изложение)


       Она и по малолетству знала, что ее деревня Булгаер  -это земля булгар. А что тут не знать-то?  На щитке у околицы  так и написано: Булгаер. Булгар ере.
      Сейчас Гульсине целых восемь лет, и у нее серьезная миссия. Шагает она к отцу. Прямо в казанский кремль.
      Она все помнит до слова, что ани ей наказала. Да и сама знает, что отцу сказать. Многое она повидала на своем детском веку, коротком, как стелька в ее латанных сандалетках.
     Иной женщине такое видеть только в синеме.  Да и в синеме больше показывают смешных людей. Тетенек, падающих в обморок, да еще коротышку Чарли Чаплина, с тросточкой и в котелке. И что дурачится-мельтешит  дядька? Совсем не смешно!
     Так думала  Гульсина в 1932 году – маленький человек большой страны по названию СССР.
    Она шла в Казань с тетенькой Гульзадой. Сельской учительницей, отправившейся в столицу повидать родственников и договориться о работе в городской школе.
       По каменистому от засухи проселку меж ржаных, пшеничных и овсяных полей шагали  в сторону Волги. Дух большой реки ощущался даже здесь - в пятидесяти километрах от сверкающей влаги, передавался через простор, через  ощущение воли. Вьются над головой жаворонки, подают голоса  суслики , стрекочут  кузнечики, улыбаются кучевые облака.
       И только человеку не хватает умиротворения! Один притесняет другого, придумывает новые законы, заставляет подчиняться, а кто против – в того стреляют из винтовки. Кто позволил чужакам являться в родовое село, отнимать хлеб и скот? Люди все это вырастили через великий труд, чтобы кормить семью,  выжить в лютую зиму, когда со двора за припасами уже не выйти в лес или поле. Там зарежут волки, они тоже хотят есть, их развелось в эти лютые годы много,  заходят даже от северных лесов медведи, дерутся с кабанами. Человеку выходить без ружья  в одиночку рискованно.
   Подобно стае неторопливых волков, уверенных в собственной силе, приходят из-за холма двуногие хищники в обмотках. Головы этих людей  в буденовках видно издали. Макушки островерхих шапок  мреют в знойной пыли средь жнивья, ныряя вверх-вниз, как поплавки на реке, издали наводя ужас.  Как  ни молись , пока ты в этом отрезке времени свободен, они будут приближаться с каждой секундой, увеличиваются ростом - и  все равно будут здесь! И не станет твоей свободы!
       Шагают вдоль скрипящих телег, смазанных конфискованным дегтем, колеса накручивают на жирную ось пыльные стебли межколейного ковыля, в том числе и  несчастные судьбы людей, семей, целых поселений.
       Отца Гульсины Ислама красноармейцы избили при «сопротивлении властям», когда конфисковали пшеницу. Связали и бросили в телегу. Сломали прикладом винтовки грудину его жене Дарьял апе.
      Отца увезли в тюрьму , в Казань. А Дарьял апа два месяца лежала без движения. Не могла полноценно вздохнуть, не могла кашлять.
      Родную сестру ее, Санию апу, обобрали дочиста, записав  семью особо зажиточными кулаками. За то ,что у них в доме были пуховые матрасы, подушки, а на дворе – тарантас, лобогрейка и две коровы. Все, что годами наживала физически крепкая и быстрая на подъем  семья. Батраков у них никогда не было. Все делали своими руками. Трудились от мала до велика, начиная с пяти лет. Их как особо опасных кулаков насильно депортировали в Иркутскую область, в поселение Черемхово.
          

 Историческая справка: 
 
        В декабре 1927 года на XV съезде ВКП(б)  была принята резолюция «О работе в деревне», в которой «задача объединения и преобразования мелких индивидуальных крестьянских хо¬зяйств в крупные коллективы» была названа «основной задачей партии. Предполагалось, что к 1933 году в колхозы будут объединены 25 процентов всех крестьянских хозяйств ТАССР. Но на самом деле коллективизация получилась сплошной и она проводилась насильственно.
        По всей стране был спущен жесткий план по заготовке хлеба.  Государственные цены на зерно были низкие, крестьяне не хотели сдавать хлеб, резали скот,  понимая, что предстоит расставаться с нажитым. Была утрачена треть поголовья крупного рогатого скота. В деревнях республики к концу 1932 г. поголовье лошадей сократилось на 39 процентов, крупного рогатого скота - на 38, овец и коз - на 65 процентов. Крестьян  объявляли кулаками и судили.  Под раскулачивание попадали не только зажиточные семьи, но и середняки и даже бедняки. Наличие лошади или покупка домашней утвари могли стать поводом для конфискации такого имущества. 
     «По Арскому кантону в Калининской волости раскулачено 20 хозяйств середняков, Ново-Кишитской – 25. Н. Челнинский кантон Афанасьевской волости село Пробуж¬дение. Раскулачен середняк Зотин за то, что у отца была шерстобойня, активный участник Октябрьской револю¬ции, как моряк Балтфлота весь период Гражданской войны был на фронте, белые отобрали дом и имущество. В дер. Тягузино раскулачен середняк Мутяшин за по¬купку с сестрой перины в голодный год, имеет одну лошадь, одну корову, служил в Красной Армии, 2 раза ра¬нен, брат убит в бою с белыми. В Исанбаевской волости Челнинского кантона раскулачен середняк за выступле¬ние против хлебозаготовок, а по Акташской волости за “тенденцию к окулачиванию”». (Из «Сводки о ходе раскулачивания по Та¬тарской АССР от 15 марта 1930 г.»).
…. Не было недостатка в призывах ломать церкви и мечети.   Дело доходило до публичного сожжения Корана, открытия свиноферм в мечетях…. В селе Танкеево Трехозерной волости в ответ на постановление сельсовета снять колокола церкви и сдать их на приобретение сельхозтехники крестьяне напали на представителей партии. «Кулачество, воспользо¬вавшись тем, что данный вопрос на общем собрании не прорабатывался, подготовило контрреволюционное выступление в течение 5 – 10 мин. Собрали толпу в 200 – 300 чел., которая потребовала немедленно повесить колокола обратно, с криками: “грабители”, “не надо нам тракторов”, “оставьте нашу церковь” – сталa угрожать членам комиссии, и, когда те спустились колокольни, набросилась на представителей ВИКа Емельянова и Орлова, и сажен 20 таскала их по земле, затем начала избивать представителей, которые вырвались и убежали. Толпа принудила председателя совета присутствовать на собрании, начавшемся в 5 ч. вчера и длившемся до 12 час. ночи. На собрании присутствовало до 300 человек, где они постановили: 1) коло¬кола не сдавать, 2) ходатайствовать о возврате церкви, 3) переизбрать сельсовет, 4) детей в школы не пускать, 5) учителей из села выселить. В выступлениях выска¬зывались: “Не нужна нам Советская власть, она грабит и разоряет, при старом режиме жилось лучше, не надо колхозов”». (Из «Краткой информации о массовых ан¬тисоветских выступлениях кулачества по Т.Р.»). «Сводки о ходе раскулачивания по Та¬тарской АССР от 15 марта 1930 г.»).
….В деревне Ново-Чуклы Буинского кантона жители выступили в защиту кулаков и местного муллы. Отчет об этом событии содержится в том же документе. «Де¬ревня Ново-Чуклы Городищенской волости Буинского кантона. Мулла и кулаки организовали сопротивление аресту 3-х кулаков и муллы Галлямова. 13/1 толпа в 700 – 800 чел. напала на милиционеров, производивших арест, принудила их выпустить арестованных и с крика¬ми “ура” на руках несла муллу до дома, чтобы застрахо¬вать себя от новых попыток ареста, выставила караулы и дозоры, на следующий день в соседнем селе Чуклы, обсуждая события, готовилась к отпору нового отряда, при этом были попытки переизбрать сельсовет и провести своих представителей». (Из «Краткой информации о массовых ан¬тисоветских выступлениях кулачества по Т.Р.»). «Сводки о ходе раскулачивания по Та¬тарской АССР от 15 марта 1930 г.»).


     Гульсина семенит, босая, по тому же проселку, голова опущена, густые волосы, заплетенные в косу, от суховея и пыли на макушке вздулись копной, синие глаза опущены – смотрят на голые ноготочки мелькающих ступней, правая-левая, правая-левая.  Сандалетки , чиненые дратвой, она бережет –до Казани , до Кремля сто километров. И если обутку не беречь, то дратва изотрется, сыромятина развалится, и ходи потом у кремля голоногая, кто ж тебя уважать будет?
        Тетя Гульзада,  шагает чуть впереди, тоже босая, обувь держит  в руке. У  нее темные пятки, сухие и жесткие, дочерна загорелые ноги в росписи разнотравья. И когда дунет ветер - вскинет край подола, видна белая кожа толстых икр  с голубыми венами. За спиной у ней вещмешок. Наверное, военный,  шитый в мануфактуре. А у Гульсины  мешок самодельный, из старой холщевой юбки, небольшой. В нем – провизия:  две вареные репы, две свеклы и краюха хлеба. Дутый пузырек с водицей. Денюжка  в кожаном мешочке, он висит на груди под платьем.
        Волки могут напасть и здесь, в поле. Но Гульсина их не боится. Слышала рассказ сельчанки и намотала на ум, что зверя надо хватать за язык , когда пасть разинет.  Держать крепко и вести на село, а там выйдут соседи с вилами. 
      Еще Гульсина никогда не утонет в речке. Узнала об этом тоже прошлым  летом. Когда ее с крутого склизкого склона потянула в глубину подруга Руфия. Они съехали по грязи и сразу попали в яму. Начали тонуть, цепляясь друг за друга. Руфия-то плавать умела. Ныряла, как  рыбка. Решила и Гульсину одарить этим счастьем. Мол, чего боишься! Спасла их Минигель апа, что стирала на мостке белье. Выдернула из воды Гульсину, наотмашь треснула по затылку  Руфию.  Гульсина на всю жизнь запомнила крепкие спасающие руки женщины, скользкую шею. И ужас свой тоже -  на всю жизнь.
     А  потом они с Руфией сидели на пороге клети. Грелись на солнце – высыхали. Рассуждали о глубине реки и решили:  ведь если находиться под водой и пить воду, как чай пьют, – то нисколечко не утонешь. Вот только чтобы вода была чистая, прозрачная.

    Они шли уже часов пять. В пятки отдавала  сухая почва и пятки  от ударов о твердь болели. Часов у них не было. Ориентировались по солнцу. И во времени и в направлении маршрута. Солнце после обеда должно печь затылок. Сколько верст они прошли? Шли на Карманово. Но где оно? Вдали, в распадках, меж засеянных полей, иногда мелькали крыши селений. Где-то виднелась церковная макушка, с поверженным набок крестом. Будто дали тумака - и скособочилась, антисоветская.
       А вообще путь держали на тракт. Он где-то левее. У деревни Бурундуки. А там уж безошибочно можно шагать до Верхнего Услона. Там переправа. Оттуда и город виден и сам кремль. 
       Отдыхать решено, как стемнеет. Где-нибудь на опушке. Там и подкрепиться можно. Воду из пузырьков экономили. Только полоскали ссохшийся рот. Долго ли еще до родника – только Алла-Тагаля известно.
      Летние сумерки появляться не спешили, робко прятали в низовых логах смуглое лицо. Еще над головой, меж солнечных игл, резво вились жаворонки. Неслись впереди над проселком. Будто указывали путь добрым людям. Сидели у дороги какие-то хищные птицы, похожие на орлов. Белая голова и белый пучок хвоста.  Торчали на комках земли – как дозорные. Высматривали –не шелохнется ли где во ржи суслик. Кося крылом и серебристо отливая на солнце,  парили невдалеке вдоль дороги. А порой сидели – по три-пять враз - прямо на проселке. Как будто обсуждали что-то на совете старейшин свое, птичье.
        Вот и пропало зарево впереди под холмом - красный ответ заходящего солнца на поверхности далекого озера  вдруг погас. На землю упала грусть. Озеро исчезло. Только видны были макушки елей и окраины темных опушек на границе желтеющих нив.
       Уже в сумерках добрались до озера. Берег кисельный. Ступишь – чавкает. Грязь теплая, сочится меж пальцев ног.
       Сели на кочку, вытянули к воде натруженные ноги –благодать! И  тишина. Чувствуется по усталости, как мать-земля переворачивает по оси свой бок в сторону ночи – приподнимает путников – их усталые тела. Приближает к едва просвечивающим звездам.
      Еще издали заметили на опушке перламутровые шляпки сыроежек. Вот и ужин. Пошли набирать, а там белые грибы! Целые россыпи вдоль опушки! Вера запрещает? Но голод не тетка и нет на грибах поповьей слюны. Они чистые, девственные, из родной земли растут. 
      Набрали по подолу. Ходили по опушке, как бесстыжие, светя в сумерках белыми штанцами. И старшая, и младшая. Насобирали замшевой вкуснятины  впрок. Брали лишь  молодые, ядреные. Разожгли из сухой прибрежной травы костерок. Задыхаясь в желтом дыму, чертополох вдруг улыбнулся веселым пламенем, высунул к небу, хохоча, язычок .     Накидали в огонь еще  ивняка и сухих водорослей. И когда пламя утихомирилось, стали  нанизывать  на ивняк грибы. Сидели на корточках, держа над костром прутики.
         Когда грибы прожарились, посолили. Вынув из мешка хлеб, поели,  комками толкали в пищевод блаженную сытость.  Тут и сном разморило. Отошли на бугор, за день прогретый солнцем. И не успели ладонь приложить к щеке,  как по волшебству, уснули.

      Они шли еще день и остановились в большой деревне. Кажется, это те самые Бурундуки, где Гульзада должна передать письмо от своей соседки. Письмо жене местного председателя сельсовета, инвалида гражданской войны, обрусевшего украинца Коваленко. Во исполнение заветов 2 Интернационала женившегося на татарке-красавице из села Булгаер. Семья председателя жила в достатке, правила деревнями, в закромах имелось все, но детей  Бог не дал.
     В Бурундуках много родников, начиная от самой околицы. Если идти по руслу оврага, всюду еще с царских времен сохранившиеся из бутового камня и дубовых досок – насты-подходы к источникам.
   Возле овражка напились вдоволь, умыли, освежили лица. Набрали воды  в бутылки. 
      Сельчане указали им на кирпичный, крытый железом  дом председателя сельсовета.
      Вошли в пахнущий навозом двор, выстланный толстыми осиновыми досками. На крыльце их  встретила высокая хозяйка в  кружевном переднике. На голове желтый узорчатый платок, повязанный вкруг головы от затылка ко лбу – рожками. Как у Солохи. Даром, что ли, хозяин украинец! Однако ,помня, что женщина родом из Булгаер, обе путницы поверили – татарка.
        Да и хозяйка заговорила на родном языке.
        Первое, что она молвила - ахнула:
       -Ах, какая красавица! – глядела на Гульсину.
        Девочка потупила взор. Детским хитроватым чутьем ощутила  предстоящее благо.
         Пока ставится самовар, путницам показали место в прохладной клети, где хранились хомуты, бочки, мешки с зерном. Пусть сперва отдохнут.
       Было голодно. Хотели было уснуть, расположившись на широких половицах, изъеденных жучками-древоточцами. Да не спится! Червячок в желудке шевелится, толкается, что тебе голодный котенок бодается лбом: дай поесть. Но запас в заплечных мешках не трогали. Впереди еще долгий путь. А тут скоро уж наверняка накормят. Надо потерпеть.
      Отворилась низкая наборная дверь, сбитая без единого гвоздя,  желтый дневной свет лег на пол - приглашали  в дом.
         На столе в горнице на чистой скатерти - бронзовый самовар отражал высокую грудь хозяйки, сидящей подле. Фарфоровый  чайник на короне самовара пускал бойкой струей к потолку пар. В тарелках лежала  горкой густая гороховая каша. Торчали из стакана  ложки. На скатерти - бублики и ватрушки. И даже мед в миске.
      Хозяйка  удивительно гостеприимная. Из письма сестры она уже знала о цели этого путешествия в Казань.
     Гости  ели. Хозяйка выставила на стол сушенных тыквенных семян . Открывая упитанными пальцами кружевной краник самовара,  разливала чай по чашкам.  А сама не сводила глаз с девочки.
     Гульсина сидела высоко на стуле, свесив босые ножки.  Обеими руками держа пиалу, тянула чай. Неотрывно и с таким упоением, будто это был не чай, а тягучая патока. И каждый раз, прежде чем потянуться ложкой к меду,  взглядывала хозяйку.
          Хозяйка на то кивала одобрительно,  умиротворенно щурила  глаза.
       - Аша, аша, - говорила, - ешь, матурым.
        Крупная, ладная, и столько у ней добра!  А вот детей не видать. Не плачут, не канючат и не носятся но комнатам.
        Гульсина соскочила со стула и стала рассматривать на комоде   вычурную шкатулку в виде терема. Сшитую из открыток под слюдой нитками мулине.
       - Твоя дочь? – спросила хозяйка, обратившись к Гульзаде.
         - Нет, соседская.
         - Продай девочку.
         Гульзада чуть не подавилась. Думала, шутит. Но слова были произнесены с тем проникающе добрым выражением, что сомнения не оставалось: просьба серьезная.
         -  Слышишь?
         - Да вы что!? – пролепетала  учительница.-  У ней мама есть!
         - Не обижу. Хоть  тебя, хоть мать. А? А иначе - можешь все себе взять. Скажешь,  девочка пропала. На переправе потерялась. 
          - Зачем вам?  - страдальчески глянула Гульзада. От испугу уже готовясь собираться.
        - Надо.
       - В батрачки?
       - Нет. Как дочь.
      - Ну, она же к отцу идет.
      - К отцу? Зачем?
     - Их обобрали . Отца  посадили. За сопротивление властям. Еще во время первого грабежа. Сидит в тюрьме. Дарьял апа отправила девочку со мной. К нему. За советом - как быть.
          В лице хозяйки выразилось недоумение.
         - А что написать нельзя? – вкинула бровь.
         Гульзада склонила голову. Тихо произнесла:
        - Нельзя.
           О том,  что письмо могут прочитать недобрые люди, промолчала. Все же не на волю весть.
   
           Дело было в том, что в семье Дарьял было конфисковано все, вплоть до посуды. И голодной весной, когда кончились скудные запасы, то, что заготовщики на донышке оставили, умер от истощения мальчик.  Дарьял помнила о секрете. О схроне, который оставил муж  Ислам  до ареста. Первый схрон красноармейцами был найден под настилом в коровнике. При его изъятии Ислам и начал драку и чуть не получил пулю в лоб. Его связали и увезли.
     Оставался второй схрон. За пряслом, под старым шалашом у картофельного погреба. Его-то Дарьял и не могла найти. Там немного добра - всего два мешка пшеницы. Но именно они и не позволили бы разразиться трагедии.
       Осенними ночами, чтобы днем не привлекать внимания  соседей, Дарьял выходила к пряслу. Старым немецким штыком зондировала землю вокруг шалаша и под навалом соломы. Нет! Ползала на четвереньках. Вслепую. Наощупь. Осенняя безлунная ночь темна дочерна, рук своих и тех не разглядеть.  Ковыряла землю. Тихо рыдала.
     А октябре неожиданно ударил мороз. Сковал землю. И вдруг пошли метели. Надеждам пришел конец. Весной ребенок погиб.
        Вот и ждала, когда после болезни окрепнет Гульсина. Когда в лесах поспеют орехи, а в полях злаки. Ими можно в  питаться в пути.
     Дождавшись оказии – сбора соседки Гульзады - отправила с ней девочку к отцу. Чтобы на бумаге начертал карту и место схрона. И  решил ,как быть: оставаться в деревне или двигаться семьей в город.
      
   
        - Нельзя – повторила Гульзада. Склонив голову ниже, дала понять хозяйке, что разговор на эту тему окончен.
        - Не понятно, - сказала та, пристально посмотрев на гостью. – Ведь была статья в газете «Правда». 
           Держа в одной руке кусок желтого свекольного сахара, хозяйка зажмурилась,  расколола его щипцами, и продолжила:
        - Сам Сталин писал. «Головокружение от успехов». Чтоб помягче с крестьянами.  А потом и трактора прислали.
     - Не знаю – тускло глянула в ее сторону  Гульзада. - Что отняли - то уж отняли. Обратно не отдали. Кто умер – не воскресишь. Вот тетя Саида, родная тетя ее, –  Гульзада кивнула в сторону Гульсины. -  Шерстобитню имели. Их кулаками записали. Отняли все и отправили в Черемхово. Это в Сибири. Под Иркутском. Было пятеро детей.   
        -  Саида апа писала, –  встряла, жалуясь,  Гульсина, - что по дороге двое мальчиков умерли.
         -  Да. Она прошлой зимой об этом  писала. Двойня.  – подтвердила Гульзада. - В товарном поезде один помер. Горлышко загноилось. А по дороге в Черемхово - второй.  На месте  их поселили в холодном бараке. И вот недавно пришло письмо. Девочка умерла. Руфия.
       Тут Гульсина, стоявшая у комода, вытаращила на нее глаза. Руки, сцепленные в пальцах, держала на темени.  Так и осталась стоять, не в силах пальцы расцепить…
      Этого она не знала!
       Руфия ?! Подружка!  Это с которой они тонули?!
       Девочке стало страшно. Растерянные округлившиеся глаза вопрошали.
        - Да, матурым, – подтвердила Гульзада, - умерла Руфия. Просто мама тебе не говорила.
          В неподвижных глазах девочки выступили, будто оттаяли, слезы. Но лицо по-прежнему было каменным.
         - Вот ее отец, -  продолжила учительница, опять кивнув в сторону Гульсины.-  Он ведь девять лет на войне был. В девятьсот десятом призвали на действительную. Четыре года отслужил, война с Германией началась. А потом гражданская. Вернулся, с большим трудом нажил хозяйство. Детей родил. Пришли и отнимать добро начали. А он - отчаянная голова. Георгиевский кавалер. Разве он будет смотреть, как его грабят?
         Гульзада помолчала. Затем спокойным тоном произнесла:
      - Как только вышла статья Сталина, так все из колхозов и побежали . У нас в деревне вышли даже бедняки. Из колхозов-то. Им лучше в городе работать, чем надрываться за бесплатно. Ведь все равно все отнимут. Не сейчас, так потом.
       - Так не продашь? –  перебила ее  хозяйка. Дала понять, что разговор на тему колхозов исчерпан.
         Гульзада растерялась - не лишнего ли наболтала?
         -  Вы что? Что я ее родителям скажу?
         -  Говорю же: потерялась! Так и оформим: беспризорная. У мужа сельсоветовская печать. А матери… говорю же: на пароме потерялась.
        - На пароме?  Мать убить? Подумает, утонула.
         -  Ну, на тракте,  – поправилась хозяйка. - Там  сколько людей! Все в город идут...
          - Не-ет, - вымучено улыбнулась Гульзада. И затревожилась, поднялась из-за стола. 
        Через полчаса Гульзада и Гульсина шагали уже по околице. Входили в ржаные поля.
        Вот же прицепилась! Ребенка ей отдай! Молча негодовала. Девочка, ничего не подозревая, шагала рядом. Умная, послушная, верная делу семьи, - и Гульзада приобняла девочку за тощее плечико,  прижала с любовью к себе.
        Между тем не отпускала тревога. Да, лишнего наболтала! Чужая душа потемки. Муж начальник. Того и гляди, сзади, развевая пыль, появятся конные.  С опаской оборачивалась.
        А потом и вовсе свернули на тропу –  к лесу.
        До тракта рукой подать. Ничего. Переждут. Поспят. Пойдут ночью.
      Когда выдвинулись после сна, дорога под луной извивалась двумя колеями, цвета мерклого золота, далеко-далеко на восток. Воздух был свеж. Прохладен. В прорези меж  туч голубело небо, скупо подсвечивало дали. Где-то ухал филин, скрипел, зазывая самку, дергач. Светало.
 
        Весь день шли по тракту.  Иногда отдыхали за обочиной. Перекусывали, пополняли запасы воды. Людей в город двигалось много. Скрипели груженые обозы. Постукивали на кочках  легкие тарантасы, унося дробную грудную речь сидящих. Кто-то крутил педали на велосипеде, в деревянном чемодане на заднем багажнике глухо тряслась дребедень.
          Пешие шагали с котомками. С коромыслами через плечо. Обозные разрешали баулы класть на телегу. Сажали детей. Пудом меньше, пудом больше - лошади не помеха.
          До Казани оставалось полдня пути. У людей поднималось расположение духа. Скоро долгому путешествию конец. И будет шумный город.
          Ближе к ночи Гульзада и Гульсина  свернули с тракта. У опушки елового молодняка горел костер. Освещал лица отдыхающих - мужские, женские, детские. Люди молча смотрели на огонь. В алом пламени потрескивала обугленная  коряга. На рогатинах – на толстой обгорелой поперечине  висело ведро. В нем варилась пшеница.
        Тощий старик, в высоком  картузе  и выгоревшей поддевке, шевелил прутом в углях.
      - В Кильдееве два участника гражданской войны – что сотворили?  - поучительным тоном вещал он, вероятно, продолжая прежде начатый рассказ. - Подвели их под раскулачивание. Беднота резво взялася. Она, беднота, и в правлении там сидит. Ну и как? А как положено! Внесли в список. На заседании правления порешили. И начали отъем. Ох, уж позарились на скатерти,  на посуду. Не говоря уже о дворовом хозяйстве. Скотина там, инвентарь, то- се.
          - Это в каком Кильдееве?- спросил из темноты стоявший напротив мужик. Лицо его в тот миг обагрило вспышкой треснувшего  костра: крепкое,  кривое, будто на щеке флюс. – Не в Апастовском-то уезде?
       - Нет, – ответил рассказчик.- В Тютюшском. Это дальше мордовского Урюма. За мокшанами. Мне сам мокшанин и сказывал. Они рядом там. Кильдеево тоже мокша. Не встрявай! Так вот. Ребятки –то военные. Взрывное дело знают. Это, говорю, те , кого пограбили, военные. Ну. Сотворили две гранаты. А может, и были оне у них. Может, с фронта сберегли.  У одного точно пистоль с гражданской оставался.   Подкрались к дому вечерком, где правление заседало - и через окна угостили !  Кто ранен был, дострелили. Вот так бывает.
          Старик потянулся к костру, прутом вынул из золы –выкатил небольшую картофелину, постукивая на ней ,пододвинул к себе.
         Все смотрели на его действия. Костер потрескивал, освещал скулы.
         - Видать злоба великая была, - сказал кто-то из темноты.
        - Досыта отомстили.
         - А дальше что?
         - Дальше подпруга не пущат, огрызнулся старик. - Дальше облава. Отловили в лесу обоих – и к оврагу. Так вот: одним позор, а другим памятник.
           -Господи. Страсти-то какие.
             У костра все были свои – из обобранных. И в сочувствиях не стеснялись. Те, кто преуспел в деревне, в город не торопился. Ему и там хорошо на изъятых перинах. На пропитанных слезами чужих подушках.
            Снятое с перекладины ведро уже поостыло.
            Женщина, в мужском плаще, начала разливать черпаком пшеничное варево. Густое, парящее и пахучее. Тарелки у Гульсины не было. Ей положили кашу прямо кружку. Также свой паек получила Гульзада.
       Круг возле костра напоминал цыганский табор. Люди ели молча. И в образовавшейся тишине, в атмосфере физического довольства возрастало одновременно духовное единение. Мир не без добрых людей…
       И не знали добрые люди, что как раз в эти дни в московском кремле готовился указ «о трех колосках» - указ от 7 августа 1932 г., «драконский», как назвал его сам Сталин. От «трех»  до «пяти-семи» колосков - расстояние короткое, зависит от чиха судьи, и этот чих обходится  вору или воровке , срезавшей  горсть колосков для умирающих от голода детей , от десяти лет до расстрела.
      А к полудню, пройдя с утра с десяток верст, путники увидели с протяженного склона матушку Волгу, широко разлившуюся на повороте. С затонами вдали, с островами и карбасами на серебристой воде. Вдалеке  белым поясом, с тяжкими патронташами башен, белел на горе казанский кремль.
      Спускались по Услоновской горе к причалу. У деревянного наста и около, на песчаном уклоне, стояли  упряжи с телегами и тарантасами. Люди толпились в очереди у шлагбаума,  с сидорами, поросятами в мешках и гусями в охапке. Стоял говор – русский, чувашский, мордовский, марийский. Дети и бабы лущили семечки из кругов подсолнуха. Рыскали голодные собаки – попрошайничали, искали, ероша кусты, свежий человечий кал и ели.
           И вот подошел паром «Волгарь» - чудо железное, у кормы  двухэтажное, спереди –широкая площадка для гужевиков. Пуская буруны, причалил боком к насту. Началась разгрузка и погрузка.
       Гульсина заняла место на палубе . Закинула на перила локти, уперлась о них подбородком, прогнула спину – и запел блаженными клавишами усталый  после долгой ходьбы позвоночек.  Когда паром тронулся и  развернулся , глазела на волны, прячущие жуткую глубину.  А потом смотрела на ершистую стремнину, похожую из-за быстрого течения на  спину плывущей рыбы. А вот мимо идет пароход,  плицы, как мельничные колеса, бухтят и загребают воду...  Проплыл  в стороне огромный остров, с ветхими постройками и старыми отжившими свой век карбасами. 
           Вот и казанский берег. Причал. Длинный и легкий поперечный барьер из просушенной осины, из-за него смотрят на подходящий паром вожделенные лица…

               Шли в сторону кремля по булыжной мостовой. Лошади стучали копытами по камню, стальные обода телег  порой искрили на голышах, скалывали с камней сахарную пыльцу. 
     Вереница приезжих вытянулась по дороге. Двигалась в сторону кремля.  Гульсина, все еще босая, надев кофточку, что лежала в вещмешке, умывшись и причесавшись на берегу, шагала вдохновенно, готовая к праведным делам.  Гульзада шла обутая. Отмыла въевшуюся пыль с темных пяток - терла плоским речным камнем. Надела наборную, с рюшками у груди и ниже талии, нарядную белую кофточку. Волосы заплела в косу, повязала платок на голову.
     Их обгоняли бородатые дядьки на велосипедах, трясли тощими задами на камнях. Впереди бежали мальчишки, прыгали и махали ивовыми  прутами.
     Вот и бревенчатая постройка возле Тайницкой башни. Берег Казанки, устье Булака. 
       Люди добрые подсказали, что городская тюрьма находится  как раз с другой стороны кремля.
          Идти напрямик через  кремль побоялись. Заблудятся среди древностей. Да и пустят ли? Может, там, за аркой, стоит человек, в шинели и с винтовкой. Как на газетной картинке нанизывает на штык пропуска. 
     Обошли кремль. Дальше подъем и спуск перед Спасской башней – опять к Казанке.
    - А вон она, тюрьма! -  ответил старик, указывая  на  белое двухэтажное здание под стеной кремля.
    Сразу шагать в тюрьму не решались. Дух захватывало. Непоколебимо, пугающе угрюмо нависали стены с обшарпанной штукатуркой.
         Ниже, у берега Казанки, копошилось много мужчин. Катом, с помощью ломов отделяли  от пришвартованного плота бревна. Ломами отпирали выше на берег. Там,  в несколько двуручных пил, звенели  играющей сталью пильщики.
      Гульзада спросила  у  мужчины в серой поддевке, как вызвать на свидание заключенного.
       - Свидания не всем положено, -  ответил  тот, вероятно , бригадир. - А как зовут?
       - Ислам Зайнуллин! – звонко ответила Гульсина, прижав оба кулачка к подбородку.
       - Ислам? - Заключенный потянул воздух, будто раздуваясь от переполнявшей информации. - Кулак?  Драчун?
       - Не кулак он!- вступилась девочка за отца.
       - Еще какой кулак! – засмеялся почему-то мужчина.
         - Не кулак…- скорчив мину, искоса, с обидой посмотрела на него  девочка.
          - Ну ладно, – не роняя улыбки, протянул бригадир. И обернувшись к берегу, звонко крикнул: - Ислам! Исла-ам!
        Черноволосый мужчина, пиливший бревно, обернулся. Глаза забегали, цепко ощупывая  фигуры стоявших, и вдруг засияли. 
        Гульсина побежала к отцу и,  раскинув руки, бросилась в объятья. Повисла на шее, обняв его талию ногами.
          Отец усадил девочку на бревно, предварительно накрыв мокрую кору робой. Сходил к лукошку, из которого торчала двухлитровая бутыль с питьевой водой, чьи-то рукавицы, хлеб и связка воблы. Сушеную рыбу  расконвойники получали от рыбаков в обмен на тюремные поделки. Взял две сорожки, одну дал Гульсине, другую Гульзаде. Гульсина сразу начала чистить шкурку, Гульзада положила рыбу в котомку.
     - Ати, ты уехал,  нас обобрали, - рассказывала дочка. -  Лошадь и корову увели. Утварь всю!... и даже посуду забрали. Матрац, что ты купил, тоже унесли. Мама не давала. Кричала: детям негде спать? А они силой выдернули. Мама на пол упала.
      - Кто отнимал?
      - Дядьки из Апастова.   Им наш дядя Салим помогал…
       - Салим? - сощурил глаза  Ислам.   
     - Мама заболела. Умер Ильгизар. Мама не в себе. Сидит и смотрит в пол. Мама плохая.  Не знает, как жить. Я –старшая. Говорю: возьми себя в руки. А она завяжет голову мокрым платком и ходит, как глупая. Это после смерти Ильгизара так она. И еще ее по голове ударили кулаком. Ее потом несколько дней тошнило.
       Отец слушал, опустив голову. 
       Долго еще рассказывала Гульсина о событиях в деревне. И события казались отцу невероятными. Тут он поднимал глаза на Гульзаду, та кивком подтверждала: да все было именно так, как рассказывает девочка.
      Как быстро дочка повзрослела! Тяжелая жизнь сделала ее не по годам мудрой.
       Он долго собирался  с мыслями, все не укладывалось в голове, не сходилось, ведь  чтобы что-то совершить-поправить, даже мелочь, надо быть там, в Булгаере, а он тут – даже песчинку отсюда не сдуешь.
        Гульсина вынула из котомки кусочек картона, химический карандаш, заранее приготовленные матерью еще в деревне.
         Отец намочил языком кончик грифеля, начертил план участка за пряслом. Указал на схеме и еще раз на словах объяснил, что пшеница, два мешка, лежат у заброшенного погреба, впритык к бревенчатой стене под землей. А не в стороне, где прятал раньше.
            В конце концов, сказал главное.  Собрать весь скарб, все, что осталось, и двигаться в Казань, в Ново-Татарскую  слободу. Там  родственница обосновалась.  Родная сестра их зятя из Тетюш, Хажи-жизни. Живет эта женщина в бараке около мазарок, прямо за озером. Туда всем и двигаться. Женщину Шайда зовут. Она пришла жить в Казань вслед за арестованным мужем. Устроилась продавщицей в ОРС при мехкомбинате. Раз в неделю сюда, к тюрьме,  приходит. Мужа ее недавно расстреляли, но она все равно идет. Носит  передачи.  Отец с ней переговорит, об этом уже была между ними речь, и Шайдя согласна, она одинока, детей нет. И место в бараке имеется, а потом и отдельное жилье подыщут.
         На том и порешили.
         До вечера  Гульзада справила свои дела. В казанское медресе ее брали, учителей в городе не хватало.
          -Ну что ж… Аллага шокер, - вздохнула Гульзада у порога медресе. И обратилась к Гульсине:
           - Кайтабыз?
           - Кайтабыз! - ответила девочка.
            И пара   отправилась в обратный путь.
…..
         Через неделю Дарьял апа,  с двумя дочерьми, Гульсиной и младшей Альфинур , а также одинокая сельская учительница  вышли рано утром с котомками к своим воротам. У забитых крест-накрест окон опустили поклажи наземь…
        Соседские избы смотрели на улицу угрюмо.
        Но вот стукнула напротив щеколда. Вышла к палисаду  старушка Мавлюда, замерла и, приложив ладонь козырьком ко лбу, подслеповато  прищурилась.
        Клацнули железкой еще одни ворота , взвизгнула пружиной калитка в другой стороне.
        Выходили односельчане. Щурились, издали прощались. В доску свои, а теперь с каждой минутой переживаний все чужее и чужее.
      Нечего было сказать, нечего было дать в дорогу.  Так и стояли, глядя друг на друга издали. Так и будет солнце всходить, так и будет садиться. И ничего не изменится, уйдешь ли ты в город, уйдешь ли ты в землю.  И век твой, считай, отмерен еще с детства….      
      Шагая по проселкам , Гульсина все оборачивалась: прощайте, родные места!  Ее  расставание было уже
взрослым, жалостливым, хоть  и много горя пережито в этих краях.
        И не знала девочка, что через несколько лет вернется  в эти края – испытать другую тяжкую  юдоль…


…..
         Шайда апа, вдова расстрелянного «подкулачника»,  работала в  ОРСе при Пушносиндикате в Ново-Татарской слободе. Она стояла  за прилавком в магазине, местном закутке, с печью, где продавались мука, хлебные выпечки, керосин, селедка , конфетки, скобяные изделия. Еда в ее доме имелась. Да и город в те годы не очень голодал. Желудки горожан не урчали от пустоты, а  у иных даже пели – от ожога спиртом из бутылок с сургучной печатью. В распивочных крякали, тянули руки к чесночной колбасе.
    Были и те ,кто закусывал чернушкой, брошенной на столе в  пивной, пользовал остатки пива из мутных кружек. Этаким не чувствительны катаклизмы. Ни местные, ни всемирные. Все – праздник!  «Задрав штаны»,  шаромыги бежали за комсомолом, а вечером -  за муллами, призывающими сохранить Бухарскую мечеть. Пели в подворотнях - то «Боже, царя храни», то про красного командира Щорса, чей «след кровавый стелется по сырой траве» . Сотворяли и вредительства,  распускали  слухи, что коммунисты готовят указ: жены пролетариев будут объединены  в одну общую семью, ими  сможет пользоваться каждый - хватать, задирать подолы  прямо на улице, как учила великая  Коллонтай!
       Особенно  кипели страсти вокруг Бухарской мечети, что стояла у входа на мазарки. Власти намеревались мечеть снести. Муллы и простые мусульмане  противились, устраивали грозные митинги. При попытке разобрать макушку минарета учинили мордобой. Ханумы царапали лица дружинникам, валили наземь, таскали за колтуны. Кричали, что Советская власть оторвала их мужей от религии и приучила к пьянству.
        В конце концов, пролетарская революция в слободе победила. Бунтарей увозили в Пугачевскую тюрьму,  на заставу. Третьих  и вовсе куда подальше, за край, - на барабусе, запряженном клячей. Сквозь   решетку в окне кутузки  вопили черные провалы ртов в необратимом удалении…   
          Макушку минарета снесли, вход на башню замуровали, мечеть закрыли. Теперь муллы и стабике отпускали грехи распаренным и отмытым в горячей воде, с хозяйственным мылом из собачачины, покойникам по домам  - адресно.
          У вновь прибывших на Пушносиндикат - людей из дальних деревень, стало почитаться место захоронения Семи девиц. Люди заметили: к могиле  ежегодно в урочные дни прилетели «жиде кыш» - семь больших птиц.  На могиле  установили  памятный знак из дубового столба, на лавках сидели старушки, читали намазы; нищие могли там подкормиться.
       Шайда апа жила в бараке,  у кладбищенских озер, на окраине.
     Когда прибыла семья, Ислам  Зайнуллин по уговору с бригадиром тайно отбыл до Ново-Татарской слободы, с условием, что вернется до обеденной поверки.   
          …Однажды , отправившись собирать  дрова  в опилках Пушносииндиката,  привозимых для  обезжиривания  сырых мехов,  Дарял апа  наткнется на подвальное помещение в старой кирпичной постройке, где  находился при падше  пост управляющего, а после заброшенный склад.   
      Подвал очистят. Как раз в то время в городе окажется  тетюшский зять Хажи, недораскулаченный ловкач, переквалифицировавшийся  в печники. Он и выложит там печь – большую печь многоходовку с трубой, проходящей сквозь жилье верхних соседей.
          Гульсина стала учиться в медресе - в здании бывшей Белой мечети на улице Меховщиков  , а после седьмого класса поступила в ФЗО при Мехкомбинате. Обучалась кроить меха под женские шубы, мечтала стать мастером-закройщиком.
         Когда исполнилось ей семнадцать , Гитлер напал на Советский Союз.
          Уже в конце лета в Казань начали эвакуировать заводы из западных областей страны.
           Помещения мехкомбината освобождались. Туда затаскивали металлорежущие станки, штамповочные и фрезерные агрегаты.  Волокли по каменному полу канатами, заливали станины бетоном, подводили к щиткам провода электропитания.
        Из ателье  Гульсину отправили на фабрику Татваленка, катать валенки для фронтовиков.
         А в ноябре, когда немцы стали угрожать Москве, ей и нескольким женщинам в цеху было предписано: срочно, в течение часа, собрать теплые вещи и прибыть в Адмиралтейскую слободу.
          Прибежала домой – попрощаться, а дома никого! Все на работах.  Завопила,  собралась и помчалась.
          У причала толпился народ: мужчины, женщины, старшеклассники  и студенты. Падал снег, на льдинах , прямо на воде нагнетало вьюгой желтые от волн сугробы.
       Людей  погрузили в трюмы стальной баржи. Она ухнула, заскрежетала в утробе шестеренками и тронулась.
        В темноте сидели молча. Никто не зал, в какую сторону судно движется. Кто-то говорил ,что в Свияжский район, кто-то  -  вниз по Волге. Однако известно было каждому: везут на правый берег - копать противотанковые рвы.
         Баржа прибыла на второй день к пристани Тетюши. Трюмы открыли, приказали выходить на берег и строиться. Пересчитали всех, а потом последовал озлобленный ответственной ситуацией  возглас:
     - Всем подниматься наверх!
      Люди стали карабкаться по льду на гору.
      Повели на юг - в сторону деревень Урюм и Пролей Каша.
      Разделяя на группы, расселили по домам местных жителей – в каждую избу человек по десять. Спать на полу.  Работать киркой…

        Историческая справка:

         «В середине октября 1941 года, после начала немецкого наступления под Москвой, советское руководство в лице Государственного комитета обороны СССР (ГКО СССР) приняло решение о сооружении Волжского оборонительного рубежа, который должен был остановить немецкие войска на подступах к Уральскому промышленному району. Составной частью Волжского оборонительного рубежа стал Казанский обвод.
 
         
          …Всего по ТАССР предполагалось мобилизовать около 281,9 тыс. человек, в том числе из Казани и Зеленодольска – 92,5 тыс. и из 36 сельских районов – 189,3 тыс., а также 12660 лошадей, 162 трактора, 71 автомашину. Заместитель председателя СНК ТАССР Н.П. Шибдин осуществил размещение заказов на производство необходимых инструментов. Причем проект решения о заказах был разработан к 6 ноября, подписан Н.П. Шибдиным 12 ноября, а срок выполнения по разным предприятиям устанавливался 7–15 ноября! К тому же к выполнению заказа привлекались местные предприятия, зачастую не имевшие соответствующей базы для их реализации, как, например, жиркомбинат, фабрика «Спартак», льнокомбинат, фабрика кинопленки и т.д.   
     …Как рассказал собиратель и хранитель воспоминаний участников строительства «Казанского обвода», директор краеведческого музея в Апастово Рамис Ногманов, из их района «на окопы» было мобилизовано почти 10 тысяч человек. Как только отправляли одну группу людей, сверху следовал приказ собрать следующую. А люди нужны были и на сельхозработах, на производстве…
Председатель колхоза «Заря» Никифоровского сельсовета Апастовского района А.Максимов, получив телеграмму – приказ о повторном направлении колхозников на строительство укреплений, «смалодушничал» и покончил жизнь самоубийством.
         
     … Вспоминает эти события известный казанский краевед Борис Милицын:
      «Осенью началась повальная мобилизация населения – женщин, учащихся старших классов, ремесленных училищ, студентов и преподавателей – на сооружение окопов, или рубежей так называемого «Казанского обвода». Линия обвода проходила полукольцом вокруг Казани, затрагивая Марийскую и Чувашскую республики, кое-где укрепления доходили вплоть до Горького – длиной всего 350 километров.
         Людям говорили, что на работы их отправляют дней на десять, а оставались они там до двух месяцев и дольше. Голодные, плохо одетые, они в страшные 45-градусные морозы с рассвета до темноты рубили мерзлую землю. Спали в деревнях на ледяном полу. Жертвами тех окопных работ стали несколько сотен человек. Там, на обводе, замерзла и моя тетя. Много тяжелого рассказывала нам о тех страшных днях и близкая родственница моего друга.
Мы же в городе вместе со старшими копали во дворах щели-укрытия. На каждого жителя полагалась норма – одно укрытие в два шириной и глубиной в полтора метра»
       
    ….Воспоминания Николая Даниловича Куркова: «Окопы копали с осени, посылали копать всех, кто был на ногах, дома оставались только женщины с малыми детьми.
Работал вместе с нами батальон солдат, они взрывали. Эту землю легче было убирать, но когда приходили утром, то земля снова промерзала. Солдаты также копали ДОТ (землянки, бревна в три наката с верху земля). Я ходил рыть окопы вместо мамы. Питались слабо, разжигали костер и варили картошку. Стояли очень сильные морозы, одеты были слабо – на ногах лапти. Долбили промерзшую землю кирками (мотыгами), которую привозили с Буинска. Я много раз возил в Буинск на лошади людей больных, беременных. Народ, которых привезли на баржах, был полураздетый. Теплой одежды не было, они болели некоторые умирали от холода и голода. Отец наш был бригадиром, он расселял народ по домам в «Томбальксе».

       …Прямо с занятий на строительство Казанского обвода были направлены 209 учащихся речного техникума – без теплой одежды и обуви, без всего, о чем говорилось в телеграмме. Директор лесопильного завода перед отправкой студентов на окопы забрал у них и сдал в кладовую спецодежду, ватники. На три с половиной тысячи человек, направленных на строительство оборонительных сооружений из Кировского района Казани, было всего 74 лопаты.

     …Студенты Казанского университета писали главе Комитета обороны республики, первому секретарю обкома ВКП (б) А.Алемасову: «По поручению студентов госуниверситета, находящихся на трудовом фронте, умоляем Вас разоблачить вредителей, которые делают все, чтобы убить нашу веру в Советскую власть, извести всех нас, работающих там, и еще больше усилить эпидемию тифа. Работать по 10 часов в такие морозы и в такой одежде как у нас – это пытка… Вши съедают нас, последние брюки и рубашки расползаются по швам… Известно ли Вам, товарищ Алемасов, сколько наших товарищей погибло на этих проклятых ямах?.. Пошлите нам смену, мы пойдем работать на заводы, заменим обслуживающий персонал вузов, достаточно мы хватили муки…»
Из архивов по Казанскому обводу.


ЭПИЛОГ

         Я уже год  живу в деревне Урюм Тетюшского района. Когда покупали «дом в деревне», не знали, что именно здесь, по околице, проходит линия легендарного Обвода. До сих пор здесь видны разрушенные бульдозерами после войны  останки танковых ловушек и рвов. Линия тянется от изволока на берегу Волги мимо деревни Пролей Каша и Богдашкино.  В нашей деревне Урюм, в избушке, находился  штаб окопников. Они жили здесь  по избам. Возможно, именно здесь, в Урюме, спала на полу  моя семнадцатилетняя мама.
     Я выхожу на улицу, брожу по полям, ярам, взбираюсь на холм. Может, этот холм -  наметанный лопатами вал? Или развороченная бульдозером танковая ловушка?  Все быльем поросло! И мерещится девочка, одетая в хламье, передвигает по снегу ступнями, обмотанными соломой. Вьюга заметает ее следы…
      Многие  навсегда остались здесь.  Закостенели  на космическом холоде, чьи-то нежно любимые, бережно взращенные дети. Остались лежать в заваленных хворостом окоченелых могилах  вокруг деревень.
         Прощалась с жизнью и мама. Это был конец февраля. Пришло потепление, необходимость рвов отпала – немцев от Москвы прогнали, а про самих окопников забыли.
        Лежа на полу в нетопленной избе, накрывшись рваньем умерших сверстников, истощенная от голода, завшивевшая, мама будет найдена нашим зятем, тем самым печником Хажи жизни, мужем младшей сестры Дарьял апы, проживавшем тогда в Тетюшах.
    На санной подводе он увезет умирающую к ее родной тёте.

Село Урюм Тетюшского р-на, 2020-2021 г.