Дело поручика Тенгинского полка

-Вашбродие, гроза будет, - сказал седоусый казак Аким.
Я взглянул на небо. Чистое – ни облачка.
- Да с чего ты взял? – не поверил я.
- Плечо простреленное ломит – верный знак. Поторапливаться надо.
- Да куда тут! – оглянулся я.
Поднимая серо-жёлтую пыль, за нами по дороге тащился поезд из громоздких экипажей. На задках еле умещались короба и дорожные кофры. Измученные кучера, заморенные лошади, колёса натужно скрипели. Поезд сопровождали казаки Ставропольского войска: гнедые поджарые кони; на пиках зелёные флажки; черкески серые от пыли. Караван направлялся в Пятигорск. Страждущие ехали подлечиться на горячих водах.
- Да тут трохи осталось. Лошадки выдержат, - уговаривал меня Аким.
Я дал шпоры. Усталый конь недовольно всхрапнул, но нехотя перешёл на рысь.
Акима мне приставили ординарцем в главном штабе Кавказской линии в Ставрополе. Есаул уверял, что казак бывалый, опытный. Стреляет без промаху. Горы знает, что родную хату. А главное – чует черкеса за версту. С таким не пропадёшь. Несмотря на летнюю жару, Аким был в длинной темно-синей черкеске и в кудрявой папахе. Побывавшая в боях шашка с костяной рукоятью висела на боку. За спиной в холщовом чехле перекинут черкесский карабин с коротким прикладом.
Солнце пекло нещадно, будто в прикаспийских степях. У меня из-под фуражки на виски стекали горячие струйки. Я обтирался платком, отчего белоснежный французский батист вскоре стал серым. Лошадь подо мной вся изошлась потом и страшно смердела. Косила в сторону весело журчащего Подкумка. Настырные оводы жужжащим роем кружили над головой, — вот напасть! Поскорее бы обогнуть отроги Машука. Там и Пятигорск с долгожданным отдыхом.
От Ставропольской крепости ехали вторые сутки по укатанной дороге. По обеим сторонам степь без конца и края. Трава чуть ли не в человеческий рост. От аромата разнотравья голова кружилась. Но эта жара…. И пыль. Пыль забивалась в нос, противно скрипела на зубах, сушила глаза.
Вчера заночевали в станице Георгиевской, на полпути от Ставрополя до Пятигорска. Хорошо, что не на постоялом дворе с ненасытными клопами и тараканами в каше. У Акима кум нашёлся. Нас пустили в казацкую хату. Накормили наваристыми щами. Для меня постелили перину. Хозяйка даже выстирала и высушила моё исподнее, – дай Бог ей здоровья. Утром вновь в путь. По настоянию Акима, в Георгиевской армейское седло сменил на казацкое, широкое и гладкое. И правильно сделал, иначе бы зад натёр до мозолей.
От Георгиевской уже видны были три далёкие синеватые вершины Бештау. А дальше, едва заметный, словно призрачное облачко, двуглавый Эльбрус.
- Надо было самим добираться, а не с поездом, - посетовал я. – Давно бы в Пятигорске были.
-Не, вашбродие, - мотнул головой казак. - Не спокойно нонче. Абреки так и шастают. Говорят, на прошлой неделе охфицерика прирезали. Вот, так, решил один ехать… Царство ему небесное.
- Да ты дрейфишь? – усмехнулся я.
- Да не в жисть! Чего, это, я дрейфю? – даже не обиделся казак. - За вас переживаю. Говорил вам: наденьте черкеску или, хотя бы, эполеты снимите. Красуетесь в мундире. Абреки прежде всего охфицеров бьют. Вот, засядет стрелок в скалах, и вас в первую голову сшибёт.
- Брось пугать, Аким. Что я, первый день на Кавказе? Я русский офицер и не буду под черкеской прятаться.
Казак насупился. Поправил папаху, сползшую на глаза, и пробурчал:
- Гроза будет.
***

Наконец добрались до пикета. Трое конных казаков с длинными пиками приветствовали нас. Моя лошадь, учуяв конец пути, пошла шибче. Появились низкие мазанки с соломенными крышами и крохотными окошками. Станица Кабардинская, узнал я. Здесь селились отставные солдаты. С одной стороны над дорогой нависла серая скала, с другой - открылся обрыв. Внизу всё так же весело журчал Подкумок. Девчонки, босоногие, в белых кофтах и серых юбках подбегали к нам и кричали, приняв меня за курортника: «Господин офицер, есть квартирка порожняя, недорого». Показалась в долине Константиногорская крепость с земляными батареями. Рядом солдатская слобода, низенькие постройки мастерских делового двора, воловий двор, карантин...
 Ещё поворот и на пологом склоне Машука, среди густых, ухоженных садов рассыпались белые приветливые домики Пятигорска. Я с облегчением выдохнул. Аким скинул папаху и перекрестился на купол местной часовенки.
При въезде в город красовался большой каменный особняк главного врача местечка - Конради. Чуть поодаль величественно стоял дом с колоннами, где находилась почтовая станция. А дальше открывался вид на центральную аллею с красивыми домами, купальнями, беседками. Особо выделялась казённая ресторация: Белые стены, высокие окна, фронтон, подобно древнегреческому.
Мы подъехали к дому для неимущих офицеров. Фасад отделан местным серым камнем. Здесь же располагалась комендатура и конюшня. К нам кинулись босоногие казачата. Я выбрал самого старшего, лет двенадцати. Вручил ему четвертак.
-Как звать?
- Прошка!
- Коня расседлай. Дай остыть, потом сведи на речку.
- Сделаем, вашбродие! – ответил Прошка, принимая у меня уздечку.
Я размял затекшие ноги. Ну и жара! Воздух, бут-то застыл. Точно – гроза будет. У меня вся блуза взмокла и противно липла к телу. Да и разило от меня не лучше, чем от моей лошади.
- Аким, - окликнул я казака. - Прибудет мой багаж, занеси в комендатуру.
- Вам здесь комнату снять? – кивнул он в сторону дома неимущих офицеров, - или в Кабардинской подсмотреть?
- Я бы в городе хотел найти что-нибудь приличное.
- Сейчас самое лето. В городе все квартиры заняты, - предупредил казак.
- Прошка! – окликнул я парнишку.
- Ась, вашбродие!
- Не знаешь, квартирку где можно отыскать почище?
- Спросите у генеральши Мерлини. От неё вчерась семейство купца Сидоркина съехало.
- Слышал, Аким? Скажи: для штабс-капитана Арсеньева. Она должна меня помнить. А я пока к друзьям наведаюсь. Схожу к генералу Верзилину.
- Так, он нонче в Варшаву отъехал, - сообщил Прошка.
- Я не к нему самому, к его квартирантам.
- Вашбродие, - недовольно покачал головой казак. – Вы бы хоть платье почистили, да сапоги…. Как дамы генеральские вас в таком виде приметят? Ой, и лицо у вас всё в подтёках…. Умыться бы.
- Ничего, там и умоюсь, - устало отмахнулся я и быстро зашагал по центральному бульвару, где по обочинам приятно шелестели листвой молоденькие липки. Не терпелось увидеть друзей, обменяться новостями, побалагурить…
Как же прекрасен был этот молодой курортный городок. Чистый, зелёный, в окружении синеватых гор. И дышится здесь легко, несмотря на пекло и непривычный серный дух от горячих источников. Я свернул с центрального бульвара и поднялся к улочке с небольшими одноэтажными домами, ничем не напоминавшими чопорные особняки Петербурга или разбитные терема Москвы. Провинция - и есть провинция: маленькие окошки, низкие заборчики, тенистые веранды, увитые лозой, цветущие палисадники.
Подойдя к дому майора Чилаева, я уловил запах ладана. Услышал, как поп где-то в доме читает заупокойную. Стало тоскливо и тревожно на душе: кто-то окончил свой земной путь.
Тут я увидел Назимова, идущего мне навстречу. В свои сорок, он выглядел на все пятьдесят после сибирской ссылки. Лицо суровое, глаза строгие, усы седые. На нём серый солдатский сюртук Кабардинского полка. Слегка прихрамывал, но шагал твердо. Старый вояка. В юности оказался замешан в Декабрьском бунте, за что был сослан в Сибирь на вечное поселение. Брат его, в тот декабрьский злополучный день оказался на другой стороне: стоял за наследника Николая, находясь в рядах лейб-гвардии Саперного батальона. После он вымолил у царя прощение для Назимова. Проведя двенадцать лет в каторге, Назимов был отправлен солдатом на Кавказ. В стычках с горцами проявил отвагу и находчивость, благодаря чему нынче произведён в унтер-офицеры.
- Михаил Александрович! – обрадовался я.
- Серёжа! Арсеньев! Ты ли это? – кинулся он меня обнимать. – Да по каким же делам?
- В Ставрополь приказы доставил из Петербурга. Вот, взял два дня отпуска, - сразу сюда. Хотел увидеться с Манго и Мишей. Говорят, Дорохов тоже здесь. Как он?
Назимов переменился в лице, помрачнел.
- Их нет.
- А что там, в доме? Кто-то умер?
- У майора Чилаева дочка умерла.
-Как, дочка? Он же, насколько помню, бездетный.
 - Кто-то им подкидыша оставил. Девочку. Утром жена его вышла за молоком, а на пороге корзинка с младенцем. Нарекли Марией. А нынче она умерла. Махонькая такая… жалко.
- Господи! – я снял фуражку, перекрестился. – Надо зайти….
- Постой, Сергей, - Назимов схватил меня за рукав. – Сердце у меня не на месте. Беду чувствую. Тебе надо их угомонить.
- Кого? – не понял я.
- Ты же их хорошо знаешь. Они тебя послушаются. Я пытался…. Да все пытались…. Князь Васильчиков пытался… Дорохов требовал от них примирения… Но они сцепились, словно враги непримиримые…. И всё из-за глупости какой-то...
- Погодите! Объясните толком: что случилось? – не мог я ничего понять из его отрывистых фраз.
- Мартынов с Лермонтовым стреляются, - выдал он неожиданно.
- Кто? – не совсем понял я. - Что за ерунда? Если это шутка, то неуместная.
- Да какая к чёрту шутка! Говорю же тебе: драться удумали! – Назимов побагровел.
 - С чего им стреляться? Да как вообще это возможно?
- Вот так! Поссорились из-за пустяка. Остановить их надо. Чувствую - беда рядом.
- Постойте, Михаил Алексеевич… Какого лешего! Мартынов с Лермонтовым – друзья до гроба. Да они с юнкерской школы вечно вместе…. Не верю!
- Знаю я, что друзьями были, да вот, что-то в них надломилось. Езжайте! Ради всех святых! Разведите их. Я не шучу. Поторопитесь. Они в Шотландке должны встретиться, в ресторации у Рошки. Уже место для дуэли назначено.
Назимова я знал хорошо. Он - точно не из шутников, и коль чует беду – ему надо верить.
Я бросился обратно к комендатуре. Акима нигде нет.
-Прошка! – закричал я.
Из конюшни выглянула белобрысая голова.
- Коня расседлал?
- Ага, - кивнул он.
- Седлай обратно. Мне срочно ехать надо.
- Не можно, вашбродие. Ваш конь ногу переднюю сбил. Перековать треба.
Этого ещё не хватало!
- Где другую взять? Найди мне лошадь! – потребовал я.
-Так, вон, у коновязи три стоят.
- Чьи?
- Посыльных казаков, - ответил мальчишка. – У есаула спросите, да берите любую.
Через минуту я скакал во весь опор в сторону немецкой колонии, прозванной Шотландкой. Не люблю казацких лошадей. Они норовистые, упрямые, хоть и к горам привыкшие. Эта всё порывалась укусить меня за колено.
-Уймись! – покрикивал я на животину, дергая повод.
 Всё никак не мог поверить: как такое вообще могло произойти? С чего вдруг? Мартынов всегда спокойный, выдержанный. Лермонтова любил, как родного брата… Сколько раз Мишель гостил у него в Москве. И в юнкерской школе вечно вместе. Ерунда какая-то. Ну, было в Мартынове придури немного. Так тут, на войне у любого свои бесы наружу лезут. Но чтобы до дуэли дошло… Михаил, тот бывает остёр на язык. Что-нибудь может взболтнуть эдакое, обидное, но всегда потом пытается загладить вину, всегда извинится….
В Шотландке на веранде ресторации у Рошке я заметил Льва Пушкина в тёмно-синем мундире Гребенского казачьего полка. Он вальяжно сидел за столиком и попивал чай. Ветер играл его смоляными кудрями.
- Серж! – удивился он. – Как хорошо, что вы приехали. Мы тут вечер затеяли. Вы присоединитесь?
- Где все? – крикнул я.
- Что с вами? – Он поднялся. - У вас такой взволнованный вид… Горцы напали на Пятигорск?
- Не до шуток, Лев Сергеевич. Где они? Мне Назимов всё рассказал.
- Вы о Мартынове с Лермонтовым? Успокойтесь, Серж. Всего лишь – пробочная дуэль. Бахнут в воздух, обнимутся и пойдут пить шампанское. Кстати, вон и шампанское несут, - указал он в сторону буфета.
- И все же?
- Туда поехали – кивнул Пушкин на дорогу, круто взбиравшуюся на склон Машука. – Знаете где Перкалиева скала?
Я повернул упиравшуюся лошадь и погнал её в гору.
- Поторопите их! – кричал мне в след Пушкин. – Уже столы накрыли.
Пробочная дуэль, - вспомнил я слова Пушкина. Может зря я переживаю? Но Назимов зря паниковать не будет. Тревога от него передалась мне.
Из-за гор показалась тёмная туча. Эхом заметался раскат далёкого грома. Ветер рванул по верхушкам деревьев. Издалека я увидел лошадей, привязанных к хлипкой раките, а чуть выше несколько фигур. Две из них в белых рубахах стояли на расстоянии двадцати шагов друг от друга.
Я спрыгнул на землю и быстро стал карабкаться по еле заметной тропинке.
- Остановитесь немедленно! – требовал я, срывая голос.
- Поглядите, кто тут у нас! Серж! – весело воскликнул Алексей Столыпин, высокий красавец в охотничьем сюртуке из добротного английского сукна песочного цвета.
-Ох, чёрт! Арсеньев, откуда вы взялись? – не очень приветливо бросил князь Васильчиков. Он опирался на трость с серебряным набалдашником. В дорогом полуфраке и белых панталонах напоминал стрижа.
- Серж, вы весь в пыли. - Князь Трубецкой подал мне руку, помогая взобраться на скальную площадку, где намечалась дуэль. Тут же корнет Глебов в армейском сюртуке. Раненая рука подвязана серым платком к шее.
Я оттолкнул Трубецкого и встал между противниками.
- Опустите немедленно пистолеты! – приказал я.
- Арсеньев, ну что вы здесь комедию устроили? – попрекнул меня князь Трубецкой.
- Это вы здесь что устроили? – накинулся я на него.
- Да так, ничего, - пожал плечами Глебов. Он выглядел совсем юнцом в узком сюртуке корнета. – Просто развлекаемся. Пара выстрелов – и пойдём пить шампанское. Правда, господа?
- Конечно! Сейчас уже идём. Пушкин нас заждался, - разом ответили Васильчиков, Трубецкой и Столыпин.
Но я чувствовал: добром это развлечение не окончится. Я подбежал к Мартынову.
-Николай!
Тот смотрел на меня, как на пустое место, вернее, взгляд его полный ненависти направлен был сквозь меня. Сердце заледенело от этого взгляда. Я схватил его за руку, держащую пистолет.
- Опомнись, Николай!
- Не тронь! – утробно прорычал он, словно рассерженный пёс и вырвал руку.
Я подбежал к Лермонтову.
- Михаил!
- Да что вы суетитесь, Арсеньев, - очень тихо, мертвецки спокойно произнес он. - Уйдите. Не мешайте. Жребий брошен. Не лезьте в споры с судьбой, тем более что судьба эта не ваша. В сторону, Серж!
-Арсеньев, не дурите, - отволок меня с линии выстрела князь Васильчиков. – Никто никого не собирается убивать. Просто - пробковая дуэль. Сейчас они сделают по выстрелу, обнимутся, расцелуются, и мы все пойдем праздновать сее недоразумение.
- Господа, стреляйте, наконец, - потребовал Столыпин шутливым тоном.
Воздух стал невозможно душным. Мгновение назад где-то вверху бушевал ветер, а тут вдруг всё стихло. Крупные капли шлёпнулись на камни. Резко запахло грозой.
 - Стреляйте, - настойчиво повторил Столыпин, - иначе мы все вымокнем.
Мартынов старательно целился в противника, но дуло у него прыгало, выписывая восьмёрки. Он повернул пистолет курком в сторону. Лермонтов поднял руку с оружием вверх, слегка согнув в локте, как опытный стрелок, готовый резко опустить ствол и спустить курок. Они пристально смотрели друг другу в глаза, не мигая. Что-то жуткое было в их переглядке.
- Ну, господа! – Начал терять терпение корнет Глебов. – Считаю до трёх и развожу вас. Раз, два… Мишель, ну вы хоть закоптите ствол. Ваше право первого выстрела. Мишель! Ну!
- Вот ещё, буду я стрелять в этого дурака, - с презрением ответил Лермонтов.
- Три! Всё! Расходитесь! – потребовал Столыпин и сделал движение, будто намерен встать между ними.
- Стреляйте же! – нетерпеливо воскликнул Глебов.
Грохнул выстрел! Неожиданно громко. Я вздрогнул всем телом. Столыпин, готовый сделать шаг, встал, как вкопанный. Лермонтов покачнулся и упал, будто срубленное дерево. Никто ничего не понял. Все замерли на месте словно парализованные. Мартынов выронил, ещё дымящийся пистолет, быстро подошёл к упавшему товарищу, резко опустился на колени, поцеловал его в лоб и отчётливо произнёс: «Прости!» Так же резко поднялся и размашисто зашагал вниз к лошадям.
Я очнулся первым, бросился к упавшему. На белой блузе Лермонтова, сбоку расплылось кровавое пятно.
- Это что, ваши шутки? – Я взбесился. – Что вы сотворили, господа? Он же его убил.
- Какой бред. Какой ужас…. - Корнет Глебов осторожно подошёл, упал на колени, приподнял голову Михаила.
- Нет, этого не может быть! – Столыпин глупо пожимал плечами. – Как же это…?
 -Мишель, - дрожащим голосом позвал Глебов. Обернулся к нам с лицом испуганного ребёнка. - Господа, он ещё дышит.
- Где доктор?  - схватил я за грудки князя Васильчикова.
- Мы не брали доктора? – заикаясь ответил князь.
- Почему?
- Так, никто не думал, что так выйдет...
- Вы что, с ума по сходили? А дрожки где? Его надо отвести в город.
- Так, нет ничего, - растерянно ответил Трубецкой. – Давайте его, хотя бы, поперёк седла положим.
- Скачите за дрожками! – заорал я.
В это время в вершину Машука врезалась ослепительная молния. Горы содрогнулись от грохота, будто разом выпалила тяжёлая батарея. Лошади сорвались от страха, выкорчевали ракиту и ускакали прочь. Хлынул ливень.
- Скорее, в город! – кричал я.
- А как же он? – спорил Столыпин, указывая на Мишеля.
- Я останусь. Бегите!
Дождь налетал волнами. Потоки заструились по скалам со всех сторон. Я снял с себя сюртук и накрыл им тело Лермонтова. Боже, какая нелепость, - думал я. – Я не сплю? Не брежу? Что за ужас вокруг творится? Неужели всё это наяву? Я смотрел в его мокрое белое лицо. Глаза закрыты. Губы посинели. Души в нем уже не было. Зачем я его укрыл? Он мертв. Я вглядывался в бледные черты, и не мог его узнать. А может это не Мишель? Мишель где-то там, в городке, спокойно сидит в своей горенке и смотрит в окно на дождь? А это тогда кто?
Ливень, как обычно бывает в горах, внезапно стих. Словно стадо коней промчалось мимо. Шумело и грохотало уже где-то в стороне.
- Может сходить…, - неуверенно спросил Глебов. – Тут сторожка недалеко… Лесник Перкальский живёт.
- Зачем? – не понял я.
Он пожал плечами. Ничего не ответил.
Сколько мы так просидели возле мертвого тела сказать трудно. Началось смеркаться. Вдруг мне в голову пришла нелепая острая мысль: надо обязательно разрядить пистолет Мишеля. Так требуют правила дуэли, иначе Мартынов предстанет, в роли убийцы. Такого допустить нельзя. Я подобрал оброненный пистолет. Капсюль отсырел. Но я всё же поднял ствол вверх и нажал спуск. Пистолет выстрелил. Тут же на дороге раздался топот.
- Вашбродие! Елки-палки! – Аким заставил лошадь немыслимым усилием подняться к нам на скалистый уступ. Он был весь промокший насквозь. С его обвисшей папахи стекали струйки. – Еле разыскал вас. Где только не спрашивал… О господи! – сразу всё понял он, увидев убитого.
- Акимушк! – хрипло позвал я. – Раздобудь телегу. На тебя вся надежда.
- Слушаюсь, - по-военному ответил казак. Повернул коня, но тут же придержал его. – Так, вы весь мокрый. Возьмите мою черкеску.
- Толку от неё?
- И то – верно. Я сейчас! – он сорвался с места, не жалея коня.
Уже стемнело, когда Аким привел казака с телегой. Ливень ушёл куда-то за хребет. Лишь мелко накрапывал дождик, да неугомонные ручьи сбегали по камням. Изредка темное небо озаряли далёкие вспышки. Мы осторожно положили холодное тело Мишеля на солому и тронулись к городу. Навстречу попались дрожки. Столыпин и Трубецкой выпрыгнули на ходу, подбежали к телеге. Трубецкой держал жестяной фонарь.
- Он жив? – спросил Столыпин с надеждой.
– Ни один доктор не желает ехать в такую погоду, – виновато затараторил Трубецкой. - Извозчики все отказываются. Еле одного уговорили.
- Живой? – всё допытывался Столыпин.
Я посмотрел на него, как на дурака. Глебов рядом заплакал, словно ребёнок.
- Поздно рыдать, барин, - зло упрекнул его Аким. – Думать надо было раньше башкой своей дурной. Э-эх, человека сгубили почём зря.
-Куда его везём? – тихо спросил казак, правивший телегой.
- К майору Чилаеву, - ответил Аким.
- Так там же…, – казак запнулся, – ребёнок умер... Два покойника в доме… Как бы третьему не случиться.
- Прикуси язык! – грубо одёрнул его Аким и перекрестился.
***

При въезде в город нас встречала толпа. Слухи о том, что случилась смертельная дуэль, мгновенно разнеслись по округе. Посыпались глупые вопросы: Жив? Его убили? Ещё дышит? Солдатки завыли. От этого воя бросило в дрожь. Я заметил в толпе сюртук Назимова. Пробрался к нему.
-Михаил Александрович. Мартынова видели?
- В комендатуру поскакал.
Я направился к двухэтажному зданию дома неимущих офицеров Войска Донского, или, как его называли казаки: «Дом Орлова». В его глубоких, глухих подвалах находилась тюрьма. Совсем стемнело. Фонарей на улицах не было. Ориентировался по освещённым окошкам, да по темневшему, на фоне неба, куполу небольшой церквушки «Всех Скорбящих».
- Штабс-капитан Арсеньев, по особым поручениям, - представился я дежурному подпрапорщику. – Где майор Мартынов?
- В камере, ваше превосходительство, - ответил дежурный. – Сознался в убийстве поручика Лермонтова.
-Допросили?
-Никак нет.
-За комендантом отправили?
-Точно так! Полчаса назад посыльный ушёл. Полковник Ильяшенков скоро прибудет.
- Проводите меня к майору Мартынову, - попросил я.
Мы спустились в подвал по узкой каменной лестнице. Пахнуло сыростью и затхлостью. В одиночной камере со сводчатым потолком и маленьким зарешеченным окошком стоял длинный стол и скамья. Мартынов сидел за столом, опустив голову на руки. Казалось, он дремал. Блуза его ещё не просохла от дождя. Голова выбрит до синевы. Откуда он взял манеру брить голову? – удивился я. – У чеченцев перенял? Зачем?
- Николай! – позвал я. – Майор Мартынов.
Он медленно поднял лицо. Взглянул, как будто в первый раз меня видит.
- Николай. Это я – Арсеньев.
- Я его убил, – чётко произнёс он. – Ты это хотел услышать?
- Зачем?
- Зачем? – переспросил он. – Потому что я должен был его убить, - еле сдерживая злобу, произнес он сквозь зубы.
- Да что между вами произошло? Ответь, наконец!
- Если бы мне выпал второй шанс, я бы снова его пристрелил. И ты бы на моем месте поступил так же.
Мартынов вновь опустил лицо на руки. Больше он ни на что не отвечал, как бы я его не тормошил.
Я вышел в ночную улицу. Тут же наткнулся на Назимова.
- Что там, Сергей Константинович, - спросил он. Его суровое лицо освещал огонёк трубки. Оно казалось красным, нездоровым.
- Михаил Александрович, я его не узнаю, - пожал я растерянно плечами. – С ним беда какая-то? Будто подменили. Помню его после штурма Шали. Николай, хоть и был мрачен, но с приподнятым духом. Раненых ободрял. Стихи сочинял тут же на ходу. Всем предлагал выпить из своей фляги. Вспомните! Он пел вместе с солдатами… А того Мартынова в подвале я не знаю.
***

Я заблудился среди двух улиц. Никогда со мной подобного не происходило. Не мог понять: куда идти? Вроде, городок небольшой, каждый дом приметный. Но при свете луны он совсем другой: таинственный, пугающий. Мысли как-то странно всплывали и путались, будто туман над озером. Что-то со мной не так. Пробивала дрожь, словно от зимнего ветра, и тут же голова вспыхивала огнём. Наткнулся на узкую скамеечку под молодой акацией. Присел и тут же понял, что подняться больше не смогу. Испугался как в детстве, когда старшая сестра подшутила надо мной: заманила в чулан и закрыла дверь. Я оказался один в темноте, и, казалось, никогда уже не увижу дневного света. Жутко! Страшно! Холодно! Я стал проваливаться в тёмную бездну…. В голову, словно гвозди вбивались слова, когда-то услышанные. Но где? От кого?

«И снилась ей долина Дагестана» …
Почему Дагестана? Я же в Пятигорске.
«Знакомый труп лежал в долине той» …
О ком это? Неужели о Мишеле?
 «В его груди, дымясь, чернела рана» ….
Нет, не в груди…
«И кровь лилась хладеющей струёй» …

Сильные руки выдернули меня из омута забытья. Аким, словно мешок взвалил моё безвольное тело на плечо. Нес долго, бранясь и покряхтывая. Потом я очнулся в постели с влажным компрессом на лбу. Холодные тонкие пальцы щупали моё запястье. Я кое-как разомкнул непослушные веки. Бледный немец в круглых очках на горбатом носу, с острой седой бородкой глядел на циферблат карманных часов. Рядом стоял Аким, напряжённо наблюдая за немцем.
- Что ж ты, казак, не уберёг офицера? – сухим голосом упрекнул его немец.
-Так, кто же знал, что так польёт. Да разнервничался благородие. Вы же слышали: человека убили. То друг его был…
- Да, - сердито прервал его немец. Захлопнул крышечку часов. – Пневмония.
- Это как? – переспросил Аким.
- Лёгкие застудил.
- Застудил? В такую-то жару?
- Вот, разгорячился – и под холодный дождь. Ничего. Поправится. Я лекарство выпишу. Закажи в аптеке Голфида. Понял? К Экинсону не ходи. Завтра я к вечеру наведаюсь. Чаю давай больше, но не горячего.
- Сделаю! С мятой, с чабрецом, с ромашкой….
- Чаю простого! – недовольно поправил немец. – Лимон можешь положить дольку. Малины с мёдом.
- Слушаюсь, вашбродие!
***

Несколько дней я провалялся с жаром. Снился какой-то жуткий несвязанный бред. В перерывах между кошмарами глотал горьки порошок. Пил приторный чай. Снова спал… Наконец одним тёплым солнечным утром пришло облегчение. Я очнулся с мыслью, что могу спокойно дышать. Кошки больше не раздирали грудь изнутри. Голова не гудела. Виски не пульсировали. Я смог с трудом сесть. Спустил ноги с кровати.
Первым делом оглядел своё жильё. Удивился до чего безвкусна обстановка. Потолок с ажурной лепниной, а пол из простых крашеных досок. Тяжёлая мебель времён Александра Благословенного с выцветшей обивкой. Всюду коврики, вязаные салфеточки, кружевные накидочки… Портьеры на окнах с кисеёй противного болотного цвета. Картины в массивных рамах, всё больше – батальные сцены. Запах стоял особый: вроде не гостиница и, в то же время, не жилое помещение. Какая-то смесь мышей с фиалками.
На цыпочках вошёл Аким. Нес в руках небольшой медный самовар. Увидел меня, лицо его просияло.
- Никак оклемались! Слава Николаю угоднику!
- Долго я болел? – Мой голос прозвучал глухо, незнакомо.
- Больше недельки. Может, чайку заварить с мёдом?
- Не надо. Этого чаю уже столько выпил – сам скоро в самовар превращусь, - поморщился я.
- Так, ведь, помогло! Хотите, молочка согрею. Или кликну кухарку, чтобы бульону сварила. Бульон после болезни лучше всего на ноги ставит...
- Вина можешь раздобыть?
- Что вы! Что вы! – запричитал Аким, поставил самовар на круглый стол, боязливо оглянулся на дверь. - Крендель узнает – кипеть будет, что походный котелок на углях.
- Какой крендель? – не сообразил я.
- Дохтур ваш.
- Креллер, - поправил я. Мне очень хотелось красного вина. Прямо слюнки бежали, когда представил себе бокал с прозрачным, рубиновым, пахучим, терпким… – Аким, раздобудь! – канючил я. – Хоть немного. Хоть чихирю. И закуски: колбасы какой-нибудь немецкой ….
- Ну, коль душа требует, добуду. Черт с ним, с этим Кренделем. Эх вам бы в нашу станицу! Я бы вас быстро на ноги поставил. У меня матушка знатные отвары делает – мёртвого воскресит….
Мертвого, - подумалось мне. – Мишеля уже не воскресить. Тоска больно врезалась в грудь. Господи! Он мёртв, и его уже не воскресить… Как же глупо всё вышло! Как несуразно!
***

Вечером я попросил Акима нанять пролётку и отвезти меня на кладбище. Он что-то пробурчал, якобы негоже к закату к могилам ходить. Мол, до обеда надо… Но экипаж всё же нанял. Мы подъехали к пологому каменистому склону. Как и положено на провинциальном кладбище – вид унылый: ни деревца, ни кустика. Стояло несколько склепов из грубо отесанного песчаника, покосившиеся кресты. Где-то убранные могилки с увядшими венками. Один свежий бугорок. Сверху плоский камень. На камне ярко-алая роза напоминала каплю крови.
- Где же он? – спросил я у Акима.
- Так, вот, - указал казак на этот самый камень с розой.
Резчик едва выровнял поверхность. Сверху грубо было выбито одно слов: «Михаил».
- Что это? Почему без фамилии, без звания? Где крест? – не понял я.
- Ох, тут такое творилось! – безнадёжно махнул рукой Аким. – Священник местный отпевать его отказался. Даже церковь запер.
- Почему?
- Говорил: дуэлянтов и самоубийц не велено отпевать. Руфин Иванович Дорохов чуть этого священника на месте не прибил. Дорохов – человек горячий. Ему под гневную руку лучше не попадай.
- Как же его хоронили? Людей много было?
- Много! Охфицеры гроб подняли на плечи и трижды обнесли вокруг храма. Потом привезли откуда-то протоиерея, да не нашего, а грека. Тот и отпел его у могилы. А вон, видите рядом маленький бугорок с крестиком. Там ребёночка майора Чилаева похоронили. Солдатки говорят: Дева Мария прислала ангела за рабом божьим Михаилом. Они вместе и вознеслись. И ангела этого тоже звали Марией.
 Маму Михаила звали Марией, - вспомнил я. – Он считал её ангелом. Это же про неё Мишель сочинил стих: «По небу полуночи ангел летел и тихую песню он пел» …. Михаил её почти не помнил. Она умерла, когда ему было всего три года. У него остались только обрывки воспоминаний, когда мама садилась за рояль, а его брала к себе на колени. Она пела какую-то нежную песню, от которой маленькому Мишеньке становилось печально, и слёзы сами бежали из глаз.
«Что за песня?» – спросил я как-то у него.
«К несчастью, я её больше никогда не слышал, - отвечал он со вздохом. - Но то была чудная небесная мелодия, полная неземной любви. Мама знала, что жить ей осталось недолго и прощалась со мной. Трудно представить, как больно матери оставлять в этом грешном, жестоком мире своё неразумное дитя».
- Ну, полноте, - вывел меня из забытия Аким. – Скоро солнце сядет. Поехали домой, Сергей Константинович.
-Кто-то розу положил, - удивился я. – Свежая.
***

Ещё несколько дней я провёл взаперти. Спал долго и беспокойно. Вставал поздно. Болезнь оказалась цепкой, и никак не хотела отпускать. Я вспомнил, как умер наш товарищ, Михаил Столыпин, брат Алексея Столыпина Монго. Мы учились вместе в школе гвардейских подпрапорщиков. Я, Лермонтов, Николай Мартынов и Михаил Столыпин были друзьями. Никто не мог предположить столь странную трагедию. На втором курсе, вот так же, мы промокли под летним дождём на учениях под Красным селом. Ночевали в полевом лагере, в палатках. Кто-то насморк подхватил, кого-то жар пробрал. Вылечились быстро горячим чаем с коньяком. Михаил Столыпин же сильно простыл и вскоре неожиданно умер. Я поделился своими страхами с доктором Креллером.
- Странные вы люди, офицеры, - криво усмехнулся немец. – Штурмуете горные аулы с дикарями – не боитесь, а умереть в постели – жуть берёт. А вам я бы рекомендовал принять горячие минеральные ванны. Так быстрее пойдёте на поправку.
***

По совету доктора я выбрался из квартиры, нанял пролётку и отправился к ближайшему лечебному заведению. День выдался солнечным, жарким. Всё вокруг зеленело и щебетало. Жизнь мне показалась прекрасной после болезни. Мне нравилось всё вокруг: чистое небо, жаркое солнце, седые горы, прохожие, дома, цветущие палисадники, высокие молодые тополя… Всё в городке было пропитано любовью к своим творениям замечательных архитекторов, братьев Бернардацци. И каким только ветром сюда занесло этих славных ваятелей-трудяг? Сами итальянцы, родились и выросли в Швейцарии, а творили здесь, на далёком Кавказе. Здесь же оба и умерли. Почили рано. Наверняка у них было множество грандиозных планов, которые они так и не успели воплотить. Оставили о себе вечную память в изящной архитектуре города. 
 От кого-то слышал: Пятигорск чем-то напоминал городки, разбросанные по горам Баварии. Может быть. Никогда не бывал в Баварии. А по-моему – чисто новорусский городок. Котловина, в которой он располагался, напоминала большую яму, шириной в полуверсты. Края ямы ограждали естественные преграды, более походящие на земляные валы. Весь город представлял собой центральный бульвар, от которого ответвлялось несколько улочек. В нижней части, там, где шумел Подкумок, ещё несколько кривых проулков. Мощения не было, но всё равно, Пятигорск выглядел опрятно. Жители его любили. О нём заботились. Смог бы я здесь поселиться после отставки? Вряд ли. Летом слишком шумно, а зимой слишком пустынно и тоскливо.
 Помню, мы как-то всем семейством: со слугами, поваром и гувернёром приезжали сюда, чтобы излечить папеньку от подагры. Сколько же мне было? Лет семь или восемь. Эдак в году двадцать первом или двадцать втором. Какой же длинной и нудной показалась мне дорога, когда мы тащились через всю Русь-матушку. Тронулись из Петербурга холодным апрелем, а прибыли к Горячим водам уже в разгар лета. Да и города тогда ещё не было. Вдоль дороги тянулись в два ряда мазанки, крытые соломой, а у целебных источников на Горячей горе стояли дощатые купальни. Быт не устроен: комнатки маленькие, кровати узкие, жесткие, вода отвратительная… Повар ломал голову, как всё наше семейство накормить обедом из одной чахоточной курицы. Продукты добывали с трудом. Ни садов, ни огородов вокруг... Местные черкесы торговали только бараниной и сыром. Хорошо, интендант Константиногорской крепости выручал: тайком продавал нам овощи и яйца.
 «Ничего, живут же здесь люди как-то, – пыталась успокоить матушка недовольного батюшку. – Месяцок уж как-нибудь потерпим. А излечишься, так сразу обратно – в Россию»...
 Но как очаровательна была дикая природа вокруг! Эти синеватые задумчивые горы! Гордые отвесные скалы! Заснеженные пики древних вершин! Горячее солнце и холодный ветер!
***

Как назло, лучшая водолечебница, «Николаевские ванны», была закрыта. Источник, снабжавший лечебницу, стал чахнуть. За «Николаевскими» закрылись и «Ермоловские ванны». Служащие меня уверяли, что происходит временное явление, и вскоре источники вновь забьют в полную силу. Но когда это произойдёт, сказать не могут. Выручил пронырливый Аким. Каким-то хитрым образом достал мне билетик в «Сабеевские ванны». Там источник ещё бил, хоть струя его значительно ослабла.
Сие лечебное заведение представляли собой дощатый барак с парусиновой крышей. С северной стороны к процедурной пристроена небольшая галерея, где я должен был ожидать своей очереди, сидя в плетённом кресле среди таких же больных, почитывая несвежие газеты. Ожидание длилось долго, так, как в этом году страждущих прибыло непривычно много. Сюда слабо доносились звуки Эоловой арфы из круглой каменной беседки, стоявшей выше на скальном уступа. С другой стороны возвышалась небольшая колокольня казачьего пикета.
Наконец настала моя очередь. Надев чистое бельё, я залез в узкую каменную ванну и сразу же погрузился в тёплую пузырящуюся воду. Фельдшер заботливо измерил мой пульс и перевернул песочные часы. Вода была зловонная, но пузырьки приятно щекотали кожу. Я расслабился и даже задремал. Фельдшер разбудил меня, сообщив, что пора вылезать. Там же в ванной комнате меня уложили на жёсткое ложе с низкой кожаной подушкой и накрыли толстым покрывалом. Так я пролежал еще полчаса, наслаждаясь теплом и покоем, после чего служащий вытер меня насухо банным полотенцем и помог надеть сухое бельё. По окончанию процедуры Аким отвез меня в ресторацию, где, в качестве завтрака, официант предложил отвратительный, но очень лечебный местный напиток: мареньковый кофе. Следом подали два яйца всмятку со шпинатом и кусочком белого хлеба.
Позавтракав, я вновь посетил могилу Михаила. Всё то же унылое место. Всё та же серая плита. Но ещё издалека я увидел на плите, словно капля крови алела свежая роза. Что это значит? Знак утерянной любви? Знак скорби? Кто мог принести её? Вот, так, загадка....
Вдруг услышал за спиной цокот копыт. На высокой лошади подъехал горец в белой черкеске. Серая каракулевая папаха на голове. Пояс, кинжал и газыри щедро украшены чеканным серебром. Чёрная окладистая борода аккуратно подстрижена. На вид ему было больше сорока, но как все горцы, он выглядел крепким, словно дуб на склоне. Горец слез с коня, мягкими шагами подошёл ближе.
-Как прекрасна живая роза на мертвом камне, - печально произнёс он. Обратился ко мне: - Он был вашим другом?
- Да, - ответил я. – Вы тоже его знали?
- Помню его еще совсем юным. Здесь, - он неопределённо указал на долину за Пятигорском, - в Адж-Аул я приехал на байрам послушать, как поёт наш соловей, Султан-Керим-Гирей. Он чудесно исполнял орады, газбы. Русским офицерам и отдыхающим его песни непонятны и неинтересны. Помню вокруг ашуга собрались горцы, а среди них мальчик, явно не местный. В красивом костюмчике. Глазёнки любопытные. Слушал ашуга, раскрыв рот, хотя ни слова не разумел. Гувернёр у него был, высокий француз, всё требовал, чтобы он шел поиграть с детьми. А мальчик отвечал ему: «Нет! Вы только послушайте, мсье. Где вы ещё услышите такой голос?»  Забавно! Помните его строки:

Столпилась юность удалая,
И старики седые в ряд
С немым вниманием следят.
На сером камне, безоружен,
Сидит неведомый пришелец.
Наряд войны ему не нужен;
Он горд и беден – он певец!
Дитя степей, любимец неба,
Без злата он, но не без хлеба. –
Вот начинает: три струны
Уж забренчали под рукою,
И, живо, с дикой простатою
Запел он песню старины….

- Это его стихи, - узнал я.
- Да. Его, - едва кивнул горец. - Меня пригласили в дом Хостатовой, там я с ним и познакомился. Что за чудный ребёнок! Стихов знал уйму. На английском читал, на французском... Спросил у меня: о чём пел Султан-Керим-Гирей? Я ему пытался объяснить, что сложно передать смысл песни. Чтобы проникнуть в суть сказания, надо знать язык, на котором поёт ашуг. Язык народа – его душа. Можно перевести слова, но душа народа не поддаётся переводу. Потом, несколько лет спустя, я его узнал уже в офицерских эполетах. Мы с ним общались на моём языке. Он читал мне свои стихи, я ему – свои…. И вот я вновь его встретил… Ах, какое горе! Сердце моё плачет! Мы потеряли не просто человека, мы не уберегли свет, зажжённый Всевышним в его груди.
-Простите, мы не представились друг-другу. Штабс-капитан Арсеньев.
-Секретарь Кабардинского Временного суда, Ногмов.
-Вы поэт?
-Можно сказать и так. Я родился здесь неподалёку. Закончил духовную школу, - рассказал мне горец, - но муллой стать не захотел. Трудное время было. Мулла должен был возбуждать мирных горцев к неповиновению русскому царю. Если он этого не делал, его убивали. Я всегда желал мира на Кавказе, поэтому поступил в русскую армию. Служил переводчиком. Затем меня направили в Петербург. Знаете, есть при царе кавказский полуэскадрон? Вот, в нем служил пять лет. В Польском походе участвовал. Но мне больше нравится литература, поэзия, музыка. Александр Сергеевич Пушкин хвалил мои стихи. Сейчас я занимаюсь созданием школ в Кабарде. Мой народ должен быть грамотным. Михаил обещал мне посильную помощь. Он любил Кавказ, любил горцев… У него было горячее сердце, словно лава вулкана и парящая душа, как полёт орла…. Но теперь от него осталась только память….
***

Возвращаясь с кладбища, я увидел у дома генеральши Мерлини, где снимал квартирку, добротный экипаж немецкой работы, запряжённый четверкой высоких поджарых коней. Двое слуг с задка снимали тяжёлые кофры и заносили на крыльцо.
- Живее! – командовал ими круглый носатый человек в сюртуке из казённого синего сукна.
Мне стало тревожно. Меркин, узнал я помощника моего любимого дядюшки. Непохоже, чтобы дядюшка сюда приехал лечиться. Не таков он. Да и времени у него нет на «всякие глупости».
Ещё с порога я уловил дух крепкого турецкого табака, который любит покуривать дядюшка. А вот и он сам – один из помощников самого грозного человека в России, графа Бенкендорфа. Завидев меня, дядюшка тяжело поднялся со стула и открыл мне свои широкие объятия.
 - Сереженка! Родной мой!
 Он напоминал калач из лавки Зельмана, что на углу Невского и Садовой: большой, румяный, всегда свежий. Идеально выглаженный фрак, белоснежная манишка, на пальцах массивные золотые перстни. Хорошо выбрит. Бакенбарды ровными котлетками лежали на розовых щеках.
- А мне тут рассказали про твою болезнь, - сказал он после крепких объятий. – Как же это ты в самый разгар лета прихворал? У тебя точно не чахотка? – с опаской поглядел он на меня. - Эта зараза как привяжется – жди беды.
- Доктор уверяет - только простуда, - успокоил я дядюшку.
В гостином зале, за круглым столом, накрытым белой кружевной скатертью, восседала полная дама – вдова, генеральша Мерлини. Тут же, примостившись на край стула, сидел ровно, словно проглотил кол, квартальный надзиратель Марушевский. Очень аккуратно пил чай, стараясь не замочить пышные кавалерийские усы. Посреди стола сиял начищенными боками вёдерный самовар. В блюдах пироги, калачи и пряники.
- А вы, дядюшка, решили здесь, на водах поправить здоровье? – спросил я.
- Да что ты, Серёженка! Какой - тут. – Он подвел меня к столу и усадил на свободный стул. Сам присел рядом. Горничная тут же поставила передо мной немецкую фарфоровую чашечку с блюдцем. – В Екатеринодаре был с инспекцией. Вдруг - гонец среди ночи от «Самого». Собрался быстро – и сюда.
Он отпил из своей чашечки крепкий черный чай. Дядюшка любил крепкий и без сахара.
- Надеюсь, Серёжа, ты в этом деле не замарался?  –  спросил дядюшка, превращаясь из любящего родственника в строго государственного чиновника.
Я выложил всё, как было: случайно узнал о дуэли, приехав из Ставрополя; тут же кинулся их разнимать, но ничего сделать не смог. Выслушав мой рассказ, дядюшка зыркнул в сторону жандарма. Тот уверенно кивнул.
- Ну хоть так, - одобрительно произнёс он. – Ты же знаешь всех этих шалунов, чёрт бы их побрал. Поможешь мне?
- Конечно, дядюшка, - заверил я. – Чем смогу.
- А племянник моего шефа в этом деле замешан? – спросил тревожно дядюшка.
- Не видел его, - отрицательно покачал я головой.
- Никак нет-с Павел Иванович, - подтвердил Марушевский. – У корнета Бенкендорфа в тот злополучный день случился приступ: рана воспалилась. Он лежал в постели. Лично проверил.
- И слава Богу! Как тяжесть с плеч, - выдохнул дядя.
- Слухи ходят, что, когда царь узнал о смерти Лермонтова, - смелее заговорил квартальный надзиратель. – Так сказал: «Собаке – собачья смерть!»
Дядюшкина голова медленно повернулась в его сторону:
- Вы от кого слышали сие? – спросил он тихо.
- Так, многие говорят, - растерялся жандарм.
- Очень прошу вас: не повторяйте за «многими» всякую глупость. Можно и звания лишиться, и орденов, и пенсии…
- Да я же, Павел Иванович…, - испугался жандарм. Чашка в его руках мелко задрожала.
- Тихо! – спокойно сказал дядюшка. – Меньше слов. Как говорят в Баварии: k;rzere Sprache - l;ngere Jahre. Короче язык – длиннее жизнь.
- Как же на самом деле повёл себя царь, когда узнал о дуэли? – спросила генеральша Мерлини. Спросила безразличным тоном, но её так и распирало от любопытства.
- Откуда мне знать, - разочаровал её дядюшка. - Я же в Екатеринодаре был.
- Дядюшка, вы же всё знаете, – упрекнул я его.
- Ну, если хотите… Только это, всего лишь, слухи, а не моё утверждение, император сказал: «Tel vie, telle fin».  Как жил, так и закончил. Запомните это! – назидательно прибавил он, взглянув в сторону жандарма. Тот усиленно закивал. Потом Дядюшка тихо и драматично добавил: – Великая княжна расчувствовалась. Мария Павловна уж очень любила его стихи. В общем – истерика у неё случилась. Закричала на царя, что потомки его запомнят, как губителя всего культурного, русского. При нём, дескать, Грибоедова убили, Пушкина застрелили, теперь ещё и Лермонтов... Вышел император на заседание министров красный, как рак варёный и объявил: «Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить Пушкина, нынче убит», и приказал Александру Христофоровичу в кратчайшее время во всём разобраться. Виновных наказать. Бенкендорф меня и дёрнул, так, как я ближе всех к Кавказу находился: мол, давай, расхлёбывай… Меркин! – окликнул он помощника. – Разыщи, голубчик, доктора, того, кто вскрытие делал – и срочно ко мне.
- Вы бы, Павел Иванович, отдохнули с дороги, – участливо посоветовал помощник.
- В отставке отдохну. Я не собираюсь здесь до осени торчать, – недовольно ответил дядюшка и, понизив голос, добавил: – Терпеть не могу все эти курортные местечки. Вы уж извините, - криво улыбнулся он генеральше, - но кругом бездельники слоняются. Глупостей наделают, а ты – разбирайся.
-Ах, как я вас понимаю, - проворковала вдова томным голосом. – Но Мартынов не мог поступить иначе. Надо же было кому-то образумить этого зарвавшегося мальчишку.
Мы с дядюшкой опешили от её слов.
- Простите, а что он тут натворил? – осторожно спросил дядюшка.
 - Известно, что, - фыркнула генеральская вдова. - Сколотил банду из офицеров. Молоденьким девушкам проходу не давали. Кутили с утра до ночи. Шумел…. А в нашем городке не любят шума; здесь больные отдыхают.
- Так, тут же все молодые офицеры этим занимаются, - возразил дядюшка. - Шумят, празднуют день и ночь и девушкам проходу не дают.
- Точно-с! – вставил Марушевский.
Это дядюшкино утверждение поставило вдову в тупик.
- Вы уж говорите о своих мужских делах, а мне пора своими заняться, – решила уйти от разговора генеральша, медленно встала и уплыла в соседнюю комнату.
- Что она сейчас сказала? – спросил дядюшка у Марушевского.
-Екатерина Ивановна! – пожал плечами квартальный надзиратель, мол, что с одинокой дамы взять? - С молодёжью, действительно, тяжело справляться. После экспедиций офицеры приезжают сюда отдохнуть. Но отдыхают уж слишком бурно, что и вызывает недовольство благородных господ. А Лермонтов всегда был во главе любого кутежа, любой попойки.
***

После чая мы с дядюшкой переместились на узкую деревянную веранду, с которой открывался чудный вид на горы под угасающим летним небом.
- Ох, и хорошо тут! – крякнул дядюшка, устраиваясь на мягком диване. Меркин подал ему длинный чубук с его любимым турецким табаком. Дядюшка философски затянулся. Лицо его размякло, взгляд подобрел.
-Вы же говорили, что вам не нравятся курортные местечки, – напомнил я.
-Говорил, – согласился он. – Не нравятся. Но это когда – работать, а когда отдохнуть – даже очень нравятся.
Мы рассмеялись.
- Что скажешь, Сереженка о друге своём, Мишеле Лермонтове? – мягко обратился он ко мне. Передо мной снова был любящий дядюшка, добрый и ласковый. – Ты его хорошо знал?
- Мало кто его хорошо знал, - ответил я неопределённо. – Разве только бабушка его, Елизавета Алексеевна. Он мне как-то рассказывал, что родился в Москве, холодной осенней ночью. И ночь эта прошла без чудес, и осень была обыкновенная.
- Да, - кивнул дядюшка. - В тот год пал Париж; Бонапарт низвергнут, и наши доблестные богатыри вернулись на родину победителями. А в Москве ещё пахло гарью. Пожарища до конца не разобрали. Стаи голодных собак, толпы нищих, госпитальные дома переполненные…. Тяжёлое времечко.
- Гувернёром у него был офицер из наполеоновской гвардии, -вспомнил я.
- Вот как!
 - Человек строгий, но мягкий. Жан Капэ. Высокий, сильный, как и положено быть гвардейцу. Говорил мало, но всегда взвешенно и по делу. Он прошёл с Великой армией весь путь от Парижа до Москвы, а на обратном пути, когда французов гнали, был ранен где-то под Смоленском. Местные крестьяне его подобрали чуть живого, выходили. На этом его военная карьера закончилась. Но и во Францию он возвращаться побоялся. Однако очень тосковал по полям Прованса и был безнадёжно, до конца дней предан своему императору. До самой смерти верил, что Наполеон вновь поднимет победное знамя над Парижем. Но – увы…
- Знамя над Парижем! – усмехнулся дядюшка, выпуская колечко сизого дыма. – Нет, могущество Франции ушло навсегда. Но Европа тем и славна, что в ней периодически рождаются идиоты с мечтой о мировом господстве. Странный этот персонаж – Наполеон. Сумасшедший? Нет! Столько стран разрушил, десятки тысяч французов уничтожил в сражениях, ещё больше обрёк на нищету, а его эти же французы боготворят. Да и не только они.
- Он подарил миру мечту, - попробовал возразить я. – Мечту о свободе.
- Скорее не мечту, а иллюзию, - поправил меня дядюшка. – Пока на свете существуют деньги, всегда будут сытые и голодные, богатые и бедные, свободные и подневольные. Да Бог с ним, с этим Бонапартом. Что ещё Лермонтов рассказывал о себе?
- Как-то Михаил мне поведал, что род его принадлежит к древнему шотландскому клану Лермонт, кажется, из Лоуленда. Забавная история. Якобы из этого клана происходил легендарный бард Томас Лермонт. Слыхали о таком?
- Конечно. Томас-Рифмач. Припоминаю, что он якобы общался с эльфами, а эти эльфы ему открывали тайны будущего.
- Да, да. Он обладал сладкозвучным голосом, которым очаровал королеву фей. И Томас-Рифмач вовсе не умер, а отправился в волшебную страну к своей возлюбленной королеве, в сопровождении фей и белых оленей.
- Какой шотландский клан? Лоуленд? – Дядюшка вновь затянулся. Подумал. - Вообще, фамилия его должна писаться через А: Лермантов. И к тому есть доказательства. Родословная его идет не из Шотландии, а из Испании, от герцога Лерма. Не знал? Вот, я сейчас тебе расскажу. Еще в семнадцатом веке Лерма пригласили в Россию, как знатока пушкарского дела. Имя его было непроизносимое, потому герцога заморского нарекли Юрием. Знаешь же, что у Лермонтовых чрез поколение мальчиков Юрием нарекают. И отец его Юрием был.
Дядюшка ненадолго замолчал, наблюдая чудную картину заката. Солнце пропало за горами. Вершины окрасились в огненно-красный. Причудливые тени от скал напоминали застывших гигантских чудовищ. Из соседского сада доносилось благоухание роз, перебивая запах серы с лечебных источников.
- А ты, Серёжа, задумывались, почему имение Елизаветы Арсеньевой называется Тарханы? Что за Тарханы? Какие такие Тарханы? Откуда взялось столь странное название в Пензенской губернии? Название-то татарское. Тархан – свободный человек по-татарски. А имение это изначально принадлежало Якову Долгорукому, и называлось оно Яковлевское. Потом перешло к Нарышкиным, а те переименовали его в Васильевское. У них его выкупил Арсеньев, дядька мой и твоего папеньки. Он зачем-то его переделал в Тарханы. Отец тебе не рассказывал? Мы, Арсеньевы, из татар. А вот послушай! Дело было ещё при Дмитрии Донском. К Великому князя на службу перешёл тогда Ослан-Мурза Челубей.
-Да что же вы, дядюшка, всё эти байки повторяете! – возмутился я. - Кого не послушаешь, так у нас половина русского дворянства пошла от Челубеев.
- Ничего это не байки! – Дядюшка осуждающе взглянул на меня. - Старший сын Челубея, когда крестился, взял себе имя Арсений. Вот от него и пошли Арсеньевы. Истинно – тебе говорю. Но я не о том всё! О Лермонтове хотел сказать. Вот, ты заметил, что Михаил, как бы деликатно сказать, не походил внешностью на русского человека.
- Объясните! – насторожился я.
- Посуди сами: отец, Юрий Лермонтов, да и все в роду его высокие, светлые. Тетки его, хоть и не блещут красотой, но все статные, дородные. Если линию Арсеньевых взять: бабушка Елизавета Александровна – истинно русская красавица; дед Столыпин – богатырь, аршин в плечах… А Михаил невысок, смугл, глаза чёрные... Странно.
- Ничего странного. Матушка его, Мария Михайловна, была смуглой и с такими же чёрными глазами. Я портрет её видел.
- Да? Ну хорошо, будь, по-твоему, - замкнулся дядюшка. Он специально так вел беседу, чтобы я его стал упрашивать.
- Нет, уж, давайте выкладывайте, что у вас там за пазухой, – потребовал я.
- Да, слухи всё это, - махнул он рукой.
- Какие слухи?
- Нехорошие. Я бы даже сказал – мерзкие.
- Я готов их узнать. Говорите.
- Ну, хорошо, – нехотя ответил дядюшка. — Вот дело как было! В тысяча восемьсот одиннадцатом в имение Кропотково вернулся раненый отставной капитан Юрий Петрович Лермонтов. Если бы ты видел, что это за имение! Барский дом разваливается. Крестьяне оголодавшие, половина - безлошадные. В общем, хозяйство запущено. Дохода имение давало ровно столько, чтобы платить по закладным. Да ещё три сестры у этого капитана Лермонтова засиделись в девках. А кто их возьмет без приданного? Надо было как-то поправлять дела. А как? Способ известный для нищих капитанов: посвататься к богатой невесте, что и сделал наш Юрий Петрович. Кто-то его надоумил попросить руки у молодой, красивой девицы из рода Арсеньевых. А мы, Арсеньевы, сам знаешь, род непростой. Дарья Арсеньева при Петре Великом кем была? Правильно – супругой Александра Меньшикова. И, кстати, супруг Елизаветы Алексеевны, бабушки Михаила, был на короткой ноге с братьями Орловыми. А с другой стороны, она в девичестве – Столыпина. Брат её – адъютантом у Суворова служил. Другой брат, Аркадий Столыпин, сенатор. Со Сперанским дружил. Ещё один брат – комендант Севастополя, генерал. А Лермонтов кто? Капитанишка - за душой ни гроша. Елизавета Алексеевна выперла с треском наглого жениха и запретила ему нос показывать у них. Да, вот так-то было. Арсеньева намеревалась ехать с дочерью в Москву, дабы там разыскать жениха, как говорят: при чинах и при деньгах. Так этот капитан оказался настойчив. Куда не приедут Арсеньевы: на бал или на приём какой-нибудь, он всюду их преследовал. Тогда Елизавета Алексеевна, ссылаясь на слабое здоровье дочери, отправилась на воды. Хотела до поры до времени спрятать дочь на Кавказе. А там зима настанет. Тогда можно будет переехать в Москву и дела обстряпать. Ты же знаешь, к зиме весь свет из поместий перебирается в города. Закатывают балы. Открывают театральные сезоны. Подыскивают выгодные партии для своих милых дочурок и сыночков…
И вдруг, Елизавета Алексеевна, спустя три месяцев возвращается в Тарханы, вызывает к себе капитана Лермонтова и соглашается на брак. Мало того, берёт на себя все долги его семейства. А долг немалый. Тебе не кажется это весьма странным?
- Нет. Нисколечко. Михаил утверждал, что мать очень любила отца, и со слезами уговорила бабушку не мешать их счастью.
- Красивая история. – Дядюшка неопределённо покачал головой, мол: всякое бывает. - Но многие, кто знал Марию, утверждали, что она была тихой, робкой девочкой и никогда не смела перечить властной матери. Я-то видел кузину Марию всего лишь пару раз в детстве. Ничего сказать не могу. Помню её замкнутой, неразговорчивой. Любила играть на пианино. Но чтобы она уговорила Елизавету Алексеевну на брак с нищим капитаном, - никогда не поверю! Это какой настырной надо быть! Железный Бенкендорф – и тот долго не выдерживает, когда к нему на приём является Елизавета Алексеевна. Соглашается на всё! Непреклонный Бенкендорф сдаётся! Но чтобы эта тихая девочка уговорила Арсеньеву выдать её за нищего Лермонтова…. Это ж какая сила любви должна быть? Ромео и Джульетта позавидуют!
- Так что же произошло по-вашему?
- Вот, дальше начинается грязная история, в которую я, сразу признаюсь, ни сколечко не верю. – Дядюшка оживился и заёрзал на диване. - Прямо грязь и грязь…
- Так говорите наконец!
- А ты готов услышать неподобающие вещи?
- Готов. Не томите. Не ради любопытства. Я хочу понять – что произошло.
- Хорошо. Изволь. Свадьба свершилась, и Мария родила сына. Но родила через шесть, ну, почти через семь месяцев. Как тебе пикантность?
- Действительно, похожа на грязь, - согласился я.
- Нет, это ещё не гряз. Самое мерзкое – дальше. Случилось так: отдыхали они на Кавказе, да ещё в очень неспокойные времена. Кучер у них был из черкесов, молодой, горячий. Ходят слухи, что он похитил Марию и увез её в горный аул.
- Дядюшка! – воскликнул я негодуя. – Да что вы в самом деле?
- Сам хотел услышать. Я не заставлял.
- Ну, хорошо, - сдался я. – Что дальше было?
- Удалось её выкупить за большие деньги, да ещё в придачу освободили из темницы каких-то абреков. Выкупить-то выкупили, но тут выяснилось, что бедная девушка беременна.
- Да что вы такое говорите! – возмутился я - Ну, это уже ни в какие рамки не лезет!
- Я же твержу – всего лишь грязные слухи. Мне самому в это не верится, потому рассказываю только тебе. Так вот, что было делать Елизавете Алексеевне? Решение: отдать дочь в жёны нищему капитану и заплатить хорошо, чтобы он помалкивал. Ты же не видели его отца. Извини, но Лермонтов младший ни капельки не похож на старшего. Ты, кстати, знал, что Юрий Петрович частенько бил жену? После брака, как-то сразу вся любовь у него прошла. Пил, кутил, гулял словно гусар на постое. На Машеньку руку поднимал… И заметь: Елизавета Алексеевна, грозная и властная, не вмешивалась. И ещё одно странное обстоятельство: Михаилу Лермонтову долго не давали дворянское звание. Тебе и это не известно? В Московский университет его не приняли на нравственно-политическое отделение, где обучаются только дети дворянского сословия. Он вынужден был идти на словесное. Словесное, знаешь? На этом отделении обучаются дети мещан, духовников и прочей голытьбы. Что на это скажешь?
Я пожал плечами:
- Ерунда какая-то...
-А когда ты учился с ним в юнкерской школе, как он отзывался об отце?
- Не помню. Он вообще о нём старался не говорить. Действительно, когда кто-то заводил речь, какой у него хороший и любящий батюшка, Михаил жестоко осмеивал того или просто вставал и уходил. Но я знаю точно: любил он отца по-сыновьему. Горевал, когда тот умер.
- Расскажу тебе интересный случай. Великий князь, Михаил Павлович как-то был на балу у княгини Дашковой, где заметил Лермонтова. При мне это было. Он отвёл фрейлину Дашкову в тихий угол и сказал ей: «Почему сюда пускают всех, кому не лень? Бал только для дворян». «Не понимаю вас, - удивилась Дашкова. – О чём вы?» «Не о чём, а о ком, - поправил её Великий князь и добавил: - Удалите Лермонтова».
- Постойте! Быть такого не может! Я точно знаю, что Мишель был дворянином, и тому полно доказательств. Я же лично привозил в Нижегородский драгунский полк приказ, где он числился офицером дворянского происхождения. Да он бы тогда в школу гвардейских подпрапорщиков не поступил.
- Дворянином он стал в тридцать втором, как раз перед поступлением в школу. Арсеньевы постарались, – ответил на это дядюшка, тыча себя мундштуком трубки в широкую грудь.
- Вы? Но как?
-Не забывай, где я служу. Третье отделение – это не конторка по выдачи бумажек. Да и ты, Серёжа, помалкивай, что я тебе тут наговорил. Кстати, хочешь о дедушке Лермонтова расскажу. О Михаиле Васильевиче Арсеньеве?
- Расскажите.
- Михаил Васильевич, царство ему небесное, ещё тот был шутник. Человек тихий, даже можно сказать – слабохарактерный. Любил театры, ярмарки, балы, особенно маскарады. Получил невесту – красавицу. Да! Бабушка Лермонтова в юности многим голову вскружила. Кто к ней только не сватался. А он, видишь, как вышло…. Имение Тарханы неплохое: пятьсот душ крепостных. Земля ухоженная. Леса богатые. Чего ещё надо для счастья? Однако невеста была из породы Столыпиных: властная, гордая. Михаил Васильевич оказался, как говорится, под твёрдым каблучком. А тут в соседнем имении жила прекрасная Мансыорва, замечательная барышня, общительная, хлебосольная. Муж у неё находился на воинской службе. Михаил Васильевич, на горе своё, потянулся к ней, да в конце концов угораздило его влюбиться без памяти. Много всяких басней про них навыдумывали. Что на самом деле происходило – покрыто тайной. Но вот однажды, под Рождество боевой офицер Мансыров вернулся домой. Решил подать в отставку и спокойно встретить старость. Арсеньева эта весть сразила наповал. Во время домашнего приёма он призвал дочь Марию и жену в отдельную комнату и говорит: «Машенька, ты готова побыть сироткой? А как тебе, Лизавета роль вдовушки?» Мария с матушкой ничего не поняли. Девочка спрашивает: «Папенька, мы будем Гамлета играть? Ты получил новый перевод?» «Гамлета, милая», – с улыбкой отвечает папенька и уходит в кладовую. Подумали: костюм примереть отправился. Но вскоре его нашли мёртвым, а в руке пузырёк из-под яда.
- Что-то слышал об этом случае, - кивнул я, - Но, дядюшка, расскажите, что вы знаете о Юрии Лермонтове? Вы так и не договорили: каков был отец у Михаила?
- Что сказать? Настоящий капитан. Капитаном был, и капитаном остался до конца дней своих. Умел красоваться перед дамами. В карты ему частенько везло. А частенько спускал всё до копья. Вино любил и не абы какое. Но барин из него никудышний. Пустоват он в хозяйственных делах. Да мало ли таких капитанов у нас по России. Его под каблук пыталась запихать тёща. Но у Юрия Петровича была капитанская гордость. Он никак не желал в чём-то уступать. Накануне рождения сына, Юрий Петрович заявил, что назовёт первенца Петром. Традиция такая в роду Лермонтовых: или Юрий или Пётр, - и никто ему не указ. Елизавета Алексеевна сунула Лермонтову под нос расписку на восемьсот рублей, которую Юрий Петрович дал князю Севскому, - в карты продулся. Тёща выплатила долг, и первенца назвали Михаилом. После рождения сына, Юрий Петрович загулял пуще прежнего. Как я уже тебе говорил: любовь внезапно и окончательно испарилась. Амуры улетели, так, как боялись, что и их он в карты спустит. Привезёт его кучер на рассвете, в дом внесёт, спать уложит. Проснется, наш отставной капитан, рассольчику хлебнёт и - вон из Тархан, никому ничего не говоря. Так неделями пропадал. Вот таков он был, отставной капитан Лермонтов Юрий Петрович.
Вконец стемнело. Стихло всё вокруг. Город уснул. Где-то в горах слышалось жалобное тявканье шакалов и перекличка казаков из пикетов.
-Пора в опочивальню, - решил Дядюшка и поднялся. – Помолюсь, да вина выпью – и спать.
***

 На следующее утро Меркин доложил о прибытии ординатор Пятигорского военного госпиталя Иоганн Егорович Барклай-Де-Толли.
Высокий, худой, немного не складный доктор обладал чудесной темно-рыжей головой с аккуратной стрижкой и ясными светло-синими глазами - истинный шотландец. Узкий тёмно-зелёный сюртук из армейского сукна подчёркивал его худобу. Он принёс с собой потёртый кожаный портфель с бумагами. Дядюшка пригласил доктора выпить чаю, сам принялся за чтение экспертного доклада об осмотре тела. Читал внимательно. Брови его, то взлетали удивлённо вверх, то сосредоточенно хмурились. Дочитав до последней точки, дядюшка сказал:
- Спасибо вам, Иван Егорович, что приняли в этом деле самое живое участие.
- Это - моя работа, – скромно ответил шотландец на столь неожиданную похвалу.
- Коль ваша работа, то по правилам надо было вскрытие делать, - как бы, между прочим, заметил дядюшка. - Вы же одним внешним осмотром обошлись. Почему?
- Но, Павел Иванович, там и так всё ясно, - уверенно ответил доктор. – Сквозная рана. Пробиты оба лёгких. Потеря крови…. Умер на месте мгновенно. Чего зря усопшего ковырять.
- Извините, Иван Егорович, но мне не всё ясно. Вот здесь, - дядюшка ткнул пухлым пальцем на строчку в середине доклада: - пуля вошла под нижнее правое ребро, пробила оба лёгких и вышла между пятым и шестым ребром в противоположной стороне.
- Так оно и было, - не понял доктор, к чему клонит дядюшка.
- Как Мартынов так умудрился попасть? Он должен был стрелял в него лёжа, снизу вверх. Или Лермонтов сидел на коне?
- Такое случается. Пуля задела кость и сменила траекторию. Когда я осматривал входную рану, нащупал, что нижнее ребро треснуло.
- Но, постойте! Если пуля ударилась в ребро, насколько я разбираюсь в баллистике, она бы отклонилась вниз, но не вверх.
- Ничего сказать не могу, - развел руками доктор. – Я только делал осмотр. Даже если бы вскрыл тело – ничего иного бы не обнаружил.
- А пулю вы нашли?
-Нет. Пулю никто не искал. Зачем? Пули – все одинаковые.
***

После ухода ординатора, дядюшка решил:
- Мальчишек местных мне надо в помощь.
- Знаю одного, смышлёного, - вспомнил я.
Через десять минут перед нами в гостиной, застенчиво переминаясь босыми ногами, стоял белобрысый Прошка.
- Вот! – дядюшка положил перед ним на стол золотой червонец.
- Ого! – только и мог сказать мальчик, удивлённо хлопая глазёнками.
- Перкальскую скалу знаешь?
- Само собой! Где господа стрелялись намедни.
- Был там?
- Был, - кивнул мальчик. – Кровь видел.
- Значит, знаешь, где убитый лежал.
- Знаю.
- Найди мне пульку, которой его убили.
- Дак, как же? Ну, вы задачку задали вашбродие! – почесал затылок мальчишка.
- Своих собери, просейте все камушки… Червончик хочешь?
- Хорошо. Сделаю, - кивнул казачонок, не отрывая взгляда от сверкающей монетки.
- И никому не вздумай взболтнуть! – строго погрозил пальцем дядюшка.
- Нем, как могила, - поклялся Прошка.
Меркин выпроводил мальчишку, но тут же доложил, что какой-то господин, по виду из местных чиновников, просит принять его. Якобы, он знает кто на самом деле убил Лермонтова.
-Интересно! – удивился дядюшка. – Зови этого гуся. Послушаем.
-Что же вы мне хотели такое тайное поведать, сударь? – встретил дядюшка щуплого невзрачного чиновника, лет сорока, в затасканном фраке мышиного цвета. По бегающим глазкам можно было предположить, что он не совсем здоров в душевном плане.
-Убийство! Да-с, господа, хладнокровное убийство! – торжественно произнёс чиновник.
- А вы?
- Ах, простите! Касторов, Иван Дмитриевич. Работаю на почте, - представился он, краснея.
- Ну, поподробнее об убийстве, пожалуйста, Иван Дмитриевич.
- Я был там, всё просчитал, всё измерил и сделал определённые выводы.
- Так вы были на месте дуэли именно во время дуэли? – попросил уточнить дядюшка.
- Нет. Был на следующее утро. Всё осмотрел…
- Кто вам позволил? – строго сдвинул брови дядюшка.
-Я…. Я был там уже после осмотра жандармами, - попытался выкрутиться чиновник.
- Бог с ним. Продолжайте, - разрешил дядюшка.
- Я всё прекрасно понял, - обрадованно продолжил Касторов. - Вы заметили то обстоятельство, что пуля попала господину Лермонтову в живот, а вышла через плечо.
- Ну, не через плечо…. А откуда вам то известно?
- У меня в следственной комиссии свой человек.
- Хотелось бы знать, кто?
-Извините, не могу-с.
- Давайте к делу. Так что вы там нашли?
- Лермонтов погиб от пули убийцы. Тот прятался в кустах, под пригорком.
- Почему же остальные присутствующие его не заметили?
- Они разбежались!
- Разбежались? – Дядюшка чуть не подскочил на месте.
- Да! Подумали, что это нападение горцев, - продолжал уверенно врать почтмейстер.
-Предположим. Но кто, по-вашему, подослал убийцу?
- Князь Голицын.
- Господи, да с чего вы это взяли? – дядюшке такой оборот дела показался забавным.
- Здесь, в Пятигорске имеется банда влиятельных врагов Лермонтова.
-Прямо-таки - банда?
-Уверяю вас! И возглавляет банду генеральша Мерлини, - почти шёпотом закончил чиновник.
- Да что вы такое говорите? – дядюшка изо всех сил старался не расхохотаться.
- Это они подговорили Мартынова вызвать поручика Лермонтова на дуэль, и подослали убийцу.
-Так, кто убийца?
- Так, Мартынов! Они договорились о встрече у Перкаливой скалы. Лермонтов приехал на коне, а Мартынов выстрелил в него, стоя на земле. Потому траектория пули такая странная. А затем бросился к Глебову, мол, выручай. Скажи, что была дуэль без секундантов. Я его убил.
- Постойте, вы же давеча говорили, что убийца сидел в засаде.
-Я?
-Вы. Точно же, Серж, - повернулся он ко мне. – Убийца сидел в засаде, выстелил, а все разбежались.
- Не совсем так….
- Пошёл вон! – грозно рыкнул дядюшка.
- Я? – растерялся Касторов.
- Ты! Вон пошёл, пока я тебя тростью не поколотил!
Очень шустро служащий почты, юркнул за дверь.
-Господи, Серёженька, с какими идиотами приходиться иметь дело, - устало произнёс дядюшка. – Нагородит какую-нибудь чушь, следствие запутает, а потом попросит награды: мол помогал, из кожи лез вон. А самое скверное: он распустит невероятные слухи, в которые, вот, такие же дураки, поверят. - Подумав, сказал: - А не прогуляться ли нам до гауптвахты?

***
 Гулять по праздному Пятигорску – сплошное удовольствие. Кругом звучит музыка, весёлые голоса, уличные торговцы..., словно ты на ярмарке или карнавале. Жизнь Водяного общества не сказать, чтобы проходила скучно, но и разнообразием не баловала. Обычно часов в пять утра, с первыми лучами больные тянулись к лечебным источникам. Кто в экипажах, кто пешком, иные верхом. У источников, один из них находился недалеко от дома генеральши Мерлини, обычно дежурили отставные солдаты. У солдата имелся ящик со стаканчиками. Он черпал целебную воду и подавал страждущим. Вода имела зловонный серный дух, и вкус у неё был своеобразный или, можно сказать, - отвратительный. То и дело слышались возгласы: «Боже, какая гадость!». «Как можно пить эти помои?» «Уж лучше выпить ведро касторки, чем стакан этой вонючей жижи!» Дамы грациозно окунали свои изящные стаканчики на белых снурочках, нюхали воду и морщили носики. Офицеры, перед тем как выпить, делали мужественное лицо, словно готовились броситься в атаку. Помещики крестились, а когда пили, выкатывали от ужаса глаза.
Водопой продолжался часов до девяти. Больные пили воду стакан за стаканом. В перерывах гуляли по аллеям или сидели в беседках, проводя время за неторопливыми разговорами. После все расходились по домам: иные в ожидании очереди в ванны, иные в ресторацию, утолить голод.
Так тянулись часы до обеда. После обеда, до пяти город погружался в дремоту, но вечером вновь оживал уже совсем другими красками. Повсюду звучала музыка. В ресторации не протолкнуться. На центральной аллее устраивали танцы под духовой оркестр. Появлялись коробейники, предлагая пироги, какие-то сувенирчики, ленты, заколки. Товар в лавках подсвечивали фонарями. Местные девчушки продавали букеты из садовых и полевых цветов. Было весело и как-то свободно. Но курортники ложились рано. Часам к одиннадцати всё смолкало, ведь завтра с рассветом вновь надо подниматься и отправляться к источникам.
***

-Ну, что, к кому первому заглянем: к корнету Глебову или к князю Васильчикову?
- К Глебову надо сперва, – решил я. – Он моложе всех, к тому же, ранен.
- К Глебову, так к Глебову. Кстати, как тебе этот Глебов, Михаил Павлович? Миловидный юноша. Не правда ли?
- Он был хорошим товарищем в школе юнкеров, и на службе проявил себя храбрым офицером.
-Достойный сын своего отца, – с уважением кивнул дядюшка. – Батюшка его честнейший дворянин из Орловской губернии. В войне с Наполеоном участвовал. Маменька богобоязненная милая барышня. Ты знал, Серёжа, что у Глебова шестеро братьев и три сестры?
- Он говорил, - что-то припомнил я. – А папенька, к сожалению, беден. Но всё же Михаилу удалось поступить в школу гвардейских подпрапорщиков.
-И как учился?
- Весьма успешно. По окончанию был принят в Лейб-гвардии конный полк. Не каждого туда берут.
- А на Кавказе он за какие грехи оказался?
- Вызвался добровольцев к генералу Галафееву.
-Надо же! Герой! Сколько ему: двадцать два или двадцать три? Жаль, если карьера столь славного юноши рухнет так рано.
В комендатуре нас встретил военный комендант Пятигорска, полковник Ильяшенков. Грузный, пожилой, начинающий лысеть. От бывшего Лейб-гвардейца мало что осталось. Он с гордостью носил Георгиевский орден за выслугу лет.
-Мне необходимо побеседовать с корнетом Глебовым, – сказал дядюшка.
-Извольте, – согласился комендант.
-В доклад вы указали, что он сам явился с повинной?
-Точно так. Вечером шестнадцатого июля пришёл ко мне на квартиру и объявил, что у подножья Машука произошла дуэль между отставным майором Мартыновым и поручиком Тенгинского полка, Лермонтовым, на которой последний был убит.
-Вас можно попросить подробнее рассказать? – настаивал дядюшка.
Полковник пожал плечами.
-Часов в семь дежурный офицер доложил, что явился корнет Глебов весь мокрый, в грязи. Просит принять его. А я как раз собирался ужинать. Стол уже накрыли. Но что делать, я пригласил его. Глебов ввалился, действительно, весь промокший, в грязных сапогах. Ошарашил меня, сказав, что пришёл прямо с дуэли. Лермонтов убит. Представляете, каково было мне, коменданту мирного, курортного городка, услышать такое? Признаюсь, слегка растерялся. Наорал на него, мол, Мальчишки! Вы что натворили? Приказал плац-майору Утилову всех участников дуэли арестовать. Потом сам допросил Глебова. Протокол срочно по эстафете отправил начальнику штаба Кавказской линии. Вот такие дела.
Михаил Глебов очень обрадовался, увидев меня.
- Серж, ты ли это!
- Как рана? – спросил я, указывая на подвязанную руку.
- Ничего. Ломит немного.
Слегка насторожился, когда я представил ему дядюшку.
-Хорошо себя чувствуете? – справился дядюшка с холодной казённой заботой.
- Как я могу себя чувствовать, когда у меня на руках умер мой товарищ? – вздохнул Глебов.
-Так, значит, вы были секундантом у Лермонтова?
-Так и есть.
-А князь Васильчиков у Мартынова?
-Не совсем. Он, как бы, помогал мне. Лермонтов и Мартынов - оба выбрали меня в секунданты... Так получилось...
- Как-то странно: вы снимали комнаты в одном доме с майором Мартыновым, а секундантом вызвались к Лермонтову. В то же время, князь Васильчиков жил в соседнем доме с убитым, но, как бы, секундантом был у Мартынова. Почему?
- Даже не знаю. Как-то всё так вышло.
- В каких отношениях вы были с убитым?
- Я Мишеля знал хорошо. Мы встречались часто в Петербурге и в Москве.
- Учились вместе?
- В московском благородном пансионе. Правда он старше меня на три класса. А когда я поступил в гвардейскую школу, он уже выпустился. Близко сошлись только в экспедиции Галафеева.
- Вы тоже сражались при Валерике?
- Да. Я за тот бой получил орден Святой Анны с бантом. Но, увы, там же был награждён пулей. Рукой до сих пор владею плохо. А с Мартыновым вышло так, что он лечился в Железноводске. Приехал в конце июня в Пятигорск, а квартиры приличные все уже заняты. Я и уступил ему часть своей.
-При вас Мартынов вызвал Лермонтова на дуэль?
-При мне. Мы вышли вечером от Верзилиных. Я впереди с Мишелем. За нами все остальные. Вдруг Мартынов прибавил шаг и схватил за руку Лермонтова, заставив его остановиться. Вид у него был какой-то не нормальный. «Долго ли ты будешь издеваться надо мной? Должен предупредить тебя, всякому терпению приходит конец. Не прекратишь, я заставлю тебя замолчать».
- То есть, Мартынов угрожал?
- Он был взбешён.
- Что ему ответил Лермонтов?
- Лермонтов попробовал перевести всё в шутку: «Не уж-то ты обиделся? Что за взор?» «Да, обиделся!» – твердо ответил Мартынов. «И что ж, потребуешь у меня удовлетворения?» «Если придётся, буду требовать, ибо ты переходишь все границы приличия...» Но тут Мишелю надоело слушать, и он перебил его: «Меня изумляет твоя выходка и твой тон... Чего ты добиваешься? Напугать меня вызовом? Но ты прекрасно знаешь, что я не боюсь поединков. Хочешь дуэли, – я не откажусь! Будем драться». «Честь имею!» – церемонно кивнул Мартынов и стремительно зашагал прочь.
- Вы пытались их примирить?
- Конечно! Михаил, тот готов был извиниться и всё забыть, но в Мартынова словно бес вселился. На все наши уговоры отвечал, что не пойдёт на примирение. Считает себе глубоко оскорблённым, и не сможет взять вызов назад, тем более что Лермонтов сам ему предложил сделать этот вызов.
-Ага, – неопределённо произнёс дядюшка. – Весьма забавно. О чем вы говорили с Лермонтовым, когда ехали к месту поединка?
- О всякой ерунде, - пожал плечами Глебов. - Барышень обсуждали. Мишель мне рассказывал, что задумал писать роман о Кавказе. Про Ермолова, как тот усмирял горцев, о смерти Грибоедова и Персидской войне…
- То есть, у него не было и в мыслях убить Мартынова?
- Он, вообще, рассчитывал на примирение. Когда приехали на место, Лермонтов первым предложил Мартынову всё забыть и вновь стать друзьями.
- Что же Николай Соломонович?
- Не соглашался ни на каких условиях. Он, будто спятил. Никогда его таким не помню.
- Да! Ну и в переделку вы попали, корнет, - недовольно покачал головой дядюшка.
- Судьба, - обречённо произнёс Глебов. – Готов стерпеть все её капризы.
- Что ж, удачи в тяготах с судьбой, - дядюшка направился к выходу.
Я сердечно попрощался с товарищем и вышел следом.
- Дядюшка! Ради бога! Я у вас редко что прошу….
- Тихо, Серёженька, тихо! – Дядюшка приставил указательный палец к губам. – Рано ещё плакать. Постараюсь. Замолвлю словечко. Мне самому жалко этого мальчишку.
***

- С Васильчиковым разговаривать будет сложнее, всё же – князь, к тому же, неплохой юрист. Отцу его знаешь, за что император княжеский титул дал?
- Наверное, за честное служение отечеству, - предположил я.
- Ну – это само собой. Заслуг у Илариона Васильевича выше головы. Но самая главная заслуга: он во время Декабрьского бунта, в самый его опасный момент настоял, чтобы царь воспользовался артиллерией. Не подтянули бы орудия, да не пальнули бы картечью, неизвестно, как всё бы обернулось. Так-то. А сын каков? Окончил юридический курс в университете с отличием. Какие перспективы открывались! Вошёл в состав комиссии барона Ганна. Комиссия эта пыталась установить на Кавказе мир и согласие. Нынче, как бы ему в Сибири не оказаться.
 Васильчикова в месте его заключения не оказалось. На вопрос: где он? Дежурный поручик ответил, что арестанта отпустили ужинать в ресторацию. Не будут же князя кормить с солдатской кухни.
Казённая ресторация, по меркам такого города, как Пятигорск, являлась центром всех событий. Отдыхающие, прибывавшие на курорт, первым делом оказывались возле этого величественного каменного здания. Здесь они снимали нумера на два-три дня, пока не подыскивали себе в городе комнаты. Хоть заведение и было казённым, но заправлял им шустрый, улыбчивый грек Найтаки. Чем больше у вас денег, тем шире его улыбка. Белые стены, высокие колонны ионического ордера, большие окна – весь вид ресторации выражал надёжность и радушие. Все знаменитости, побывавшие на водах, обязательно останавливались здесь, включая императора Николая, наследника и Великого князя Александра Николаевича, персидского принца Хосров-Мирзу, наместника Кавказа – Паскевича, да мало ли ещё кого.... Широкая каменная лестница вела меж колонн к резным дверям. А за ними открывался просторный зал с хорами для музыкантов.
В верхнем этаже располагались нумера, где селились курортники, пока подыскивали себе квартирку. Парадный бельэтаж занимал ресторан, который славился недурной кухней. Частенько здесь давали балы и званные ужины, а ночами заядлые игроки собирались у карточных столов.
Мы нашли Васильчикова, спокойно поедавшего куриные биточки со шпинатом. Рядом с тарелкой бокал красного вина.
- Ах, Павел Иванович! – поднялся князь, протягивая дядюшке руку. – Не могу сказать, что весьма рад видеть вас, но сердечно приглашаю разделить со мной ужин.
- Весьма благодарен, князь, - присаживаясь, ответил дядюшка.
- Вы будете меня допрашивать?
- Ну, что вы! Разве я похож на злобную ищейку? Так, побеседовать по душам.
- Весьма забавно: юрист беседует по душам с инспектором третьего отделения, - усмехнулся Васильчиков.
- Что вы тут делаете, в Пятигорске? Вроде не болеете.
- Вы знаете, тут на Кавказе какой-то особый воздух. Дышишь им, и тебя ничего не заботит. На всё плевать….
- Воздух нездоровой свободы, – язвительно подсказал дядюшка.
- Возможно, – не смутился Васильчиков. - Решил отдохнуть от дел, да вот, в историю влип.
-Как вы Лермонтова встретили здесь?
- Он со Столыпиным подъехал. С ними и Глебов был. У Глебова ранение сильное. Мы как-то рядом квартирки сняли. Потом ещё Трубецкой к нам присоединился. Такая весёлая компания собралась!
- Чем же вы тут занимались? Не похожи вы на любителя нарзанных ванн.
- Чем занимался? Так, чем и все. Жизнь здесь привольная, весёлая. Нравы... Какие к чёрту нравы на Кавказе? Танцевали до упада. Кавалькады устраивали. Обычно в Шотландку ездили. Знаете, колония здесь недалеко немецкая. Немка Анна Ивановна Рошке содержит отличную харчевню. Подаёт жаркое – язык проглотишь. Вино молодое у неё всегда наготове. А какие милые прислужницы: Милле и Гретхен.
- Понимаю. Все молодые, горячие… Жизнь разгульная после ратных дел…
- Именно так! Много офицеров прибыло в город после экспедиции. Почти все без разрешения. Комендант ничего не может поделать. Воду они не пьют, только вино. И за дамами ухлёстывают. Кстати, Лермонтов пользовался среди офицеров большой любовью. Душа компании. Он устраивал кавалькады, пикники, танцевальные вечера…
-Так вы знали его прежде?
-Знавал. Пересекались несколько раз на приёмах в Москве и Петербурге. Здесь мы ближе сошлись, хотя, я бы не сказал, что наше знакомство переросло в дружбу.
- А что так?
- Понимаете, я, как юрист, привык рассматривать людей цинично и строго. С Лермонтовым мы не могли найти общий язык. Как бы вам лучше объяснить: он был непостоянен. В нем, как будто жили ангел и демон одновременно. Когда, кто проявится – попробуй угадай. То он весел не в меру и всех заводит, то вдруг мрачен, шутит зло. И шутки у него на грани, хотя и всегда в точку. Нелегко с таким человеком сойтись.
- Думаю, это свойственно всем гениальным людям, - предположил дядюшка.
- Вы считаете его гениальным? – удивился Васильчиков.
- Вы, разве - нет?
- Нисколько. И впервые от вас слышу о его исключительном даре. Да, стихи он писал неплохие, но поверьте, не гениальные.
- Как же повесть о Печорине?
- Не знаю. Я её не понял. Извините – воспитан на французской философии: Кондильяк, Ламерти, Д`Аламбер, Монтескьё, Руссо…
- Так что там про ангела и демона? – напомнил дядюшка.
- Скажу не так. Для узкого круга друзей, Лермонтов был преданным, любящим товарищем, готовым пожертвовать всем ради них. К остальным же относился свысока.
-Чем же вам шутки его не нравились?
- Острые, что кинжал. И язвил он беспощадно.
- Кто же входил в его круг друзей. Вы разве - нет?
- Нет, - подумав, ответил Васильчиков. – Столыпин, Глебов, Назимов, Дорохов, Александр Долгорукий…, может ещё кто-то… Кстати Мартынов был его преданным товарищем.
-А что там случилось у Верзилиных? Вы же были при их ссоре.
- Мы, как обычно, собрались в гостиной. Все три сестры Верзилины присутствовали. Кажется Трубецкой, да, точно - он, играл на рояле. Лермонтов со Столыпиным разукрашивали девичьи альбомы. Лев Пушкин появился. Рассказывал какие-то забавные истории. Глебов не отлипал от младшей Наденьки Верзилиной. Вошёл Мартынов в своём экзотичном наряде черкеса, да ещё при кинжале – горец, да и только. Лермонтов бросил остроту в его сторону. Мартынов не стерпел. Тем не менее мы все были уверены, что никакого убийства не будет. Старые друзья непременно помирятся. Но, видите, как всё повернулось.
-Вы, как замечательный юрист и неплохой дипломат, делали попытку замирить сей скандал?
-Ещё как! В течение этих проклятых трёх дней от начала ссоры до дуэли что только не предпринимали: Дорохова к Мартынову подсылал, даже пытался Эмилию Клингенберг привлечь. Всё - напрасно. Понимаете, в чём казуистика: хотя формально вызов на дуэль сделал Мартынов, но вот эта фраза Лермонтова: «Не хочешь ли требовать от меня удовлетворения?». Как бы Лермонтов сам предложил поединок. Сказал бы он проще: «Потребуйте от меня удовлетворения», – всё бы вышло по-другому.
-Думаете?
-Уверен. Нет, не уверен, - тут же исправился князь. - Уж что-то между ними сильно искрило. В этом деле я ни в чём не уверен. Уж извините.
- Спасибо вам, князь. Было приятно с вами провести время. И ужин здесь подают неплохой. Да, хотел у вас спросить, - как бы вспомнил дядя. – Пистолеты ваши были?
- Мои, - с готовностью ответил князь.
- Зачем вам, штатскому, боевые пистолеты?
-Мы же на Кавказе. Как тут без пистолетов?
-Бросьте. Кого вы прикрываете? — в лоб спросил дядюшка. – Даю слово: всё останется между нами.
- От вас ничего не утаить, - усмехнулся князь. - Дорохова пистолеты.
***

Уже впотьмах примчался радостный Прошка. Принёс пулю и ушел счастливый, зажав в кулаке заветный червонец.
- Вот такого я не ожидал! – недовольно покачал головой дядюшка, кладя свинцовый шарик на фарфоровое блюдечко. – Посмотри-ка, внимательно.
Я взял пулю. Обыкновенная, круглая, но с небольшим наростом. Буд-то оружейник специально небрежно отлил и не обрезал. И ещё интересный факт, который я немедленно высказал дядюшке: это была не пистолетная пуля.
-Я тоже заметил, – кивнул он.
- Неумёха делал, - решил я, поглаживая острый хвостик пули. – Она же после выстрела в сторону отклонится.
- Такие пули делают для близкого выстрела, - сказал дядюшка. – Во время декабрьского бунта Каховский Милорадовича подстрелил подобной. Попал в грудь, а генерал умер от разрыва в кишечнике. Лермонтову угодила в низ живота, наростом задело ребро и изменила траекторию.
- Но секунданты, когда заряжали пистолеты, неужели не видели, что пуля с дефектом? – удивился я.
- Думаю, Дорохов нам всё объяснит, – решил дядюшка и потянулся за шляпой.
***

Дорохова нашли в ночной бильярдной. У игрального стола толкались офицеры, щелкая киями по шарам. Под потолком висело облако едкого табачного дыма. Юркий приказчик в грязном фартуке носил поднос с бокалами. Сам Дорохов сидел за обеденным столиком, расстегнув ворот сюртука. Взгляд тяжёлый, острый, как у диких горцев. Подобный взгляд не каждый выдержит. Для сорока лет он держал отличную форму. Подтянут, хорошо выбрит. Любой из его компании вам поведает, что Дорохов никогда не пьянел, а лишь становился буйным. Руфим Иванович сжимал в кулаке пустой стакан и нервно постукивал им по столу.
Дорохов имел тяжёлый характер и весьма дурной нрав. Едва получив офицерское звание, в девятнадцать лет он поколотил в театре статского советника, за что был разжалован в рядовые и отправлен подальше, на Кавказ. Но по службе поднялся быстро. Участвовал в самых опасных делах. Ходил в ночную разведку. Однажды добыл ценные сведения, за что сам наместник Кавказа, Паскевич, выпил с ним шампанское. Ушёл в отставку штабс-капитаном. «Ран нахватал», — объяснял он. Но тут новая напасть: играя в карты, обнаружил шулера. Выхватил кинжал и едва не убил подлеца. Пришлось вновь возвраться на службу и вновь обрядиться в солдатскую шинель, иначе бы ему грозила каторга. Но в пехоте он служить не мог: из-за старых ран он ходил  с трудом. Был определён в кавалерию. Попав на Кавказ, вновь отличился в боях. Через полгода уже имел звание прапорщика и награждён Георгиевским крестом. Помимо драк и поножовщины, за Дороховым числилось множество скандалов и дуэлей.  Ходили слухи, что в одном из поединков он убил соперника, но секунданты выдали его смерть за нападение горцев.
***
….Я вспомнил, как однажды участвовал в вылазке c его «Диким отрядом». Мы гонялись за неуловимым Гаджи-Беем. Настигли его в долине Зеленчука. Столкнулись неожиданно, что говориться – лицом к лицу. Чечены, вооружённые до зубов, на вороных конях, ждали нас, выстроившись полумесяцем. Гаджи-Бей впереди. Клинки сверкали на солнце. Если ты никогда не встречался вот так, неожиданно с горцами, мог бы в штаны наложить. Ещё хуже – в скалах прятались стрелки. Сразу ясно стало, что нас всех перебьют. Единственное, как можно было спасти хоть часть отряда, - немедленно повернуть назад. Но Дорохов даже бровью не повел. Чтобы он, Дорохов показал чеченам спину? Не бывать сему никогда! Лучше падёт изрубленным, но чести не уронит. И Гаджи-Бей это знал.
- Наконец -то! – весело воскликнул Дорохов и обратился к своим «диким»: – Кто испугался – назад. Пистолеты и ружья – долой! Мужское дело – проверить остроту клинков.
Сначала он, а потов все всадники его отряда сбросили черкески, оставаясь в алых шёлковых рубахах. Вслед за черкесками на землю полетели пистолеты и ружья. Взвизгнули шашки, вылетая из ножен. Гаджи-Бей криво ухмыльнулся, но приказал стрелкам уйти. Коль противник задумал биться честно, надо биться честно. Потом две лавы понеслись навстречу. Дорохов - впереди. Рядом с ним Лермонтов. Врезались. Звон металла, хруст костей, испуганное ржание, крики. Меня сшибли сразу же. Не чувствуя боли, я вскочил на ноги и стал рубиться с чеченами, которые, как и я, слетели с коней. Помню до сих пор острый запах крови вперемежку с конским потом. В правой руке шашка, в левой – кинжал. Удар, закрылся, выпад, отскочил, пригнулся… Вдруг над горами разнесся призыв муллы к намазу. Рубка мгновенно прекратилась. Все разом, как по команде опустили оружие. Откуда-то с гор лился нудный, жалобный Азан. Гаджи-Бей в рваной черкеске, без папахи. Бритая голова рассечена. На рыжую бороду стекает кровь. Против него Дорохов. Конь под ним еле стоит.
- Всё! – говорит Гаджи-Бей.
- Всё! – кивает в ответ Дорохов.
Подобрали раненых, убитых и разъехались в разные стороны….
***
Завидев дядюшку, Дорохов поднялся:
- Боже правый! Глаза меня не обмарывают? Павел Иванович! Не меня ли пришли арестовать? Так, вроде, я ни в чём не виноват нынче.
- Даже не верится, - подыграл ему дядюшка. – Вы - и ни в чём не виноваты? – усмехнулся. - Я по другому делу здесь.
- Знаю по какому. – Дорохов помрачнел.
Мы втроём уселись за стол. Тут же подбежал официант.
-Пошёл вон! – рыкнул на него Дорохов.
- Михаил Лермонтов был вашим подчинённым? – поинтересовался дядюшка.
- Больше того: я доверял ему, как брату. Когда меня ранили, мой «Дикий отряд» я оставил ему, и он не подвёл. Он не хуже меня командовал этим сбродом. И какие дерзкие вылазки делал!
-Сбродом? – удивился дядюшка. – Как это вы о своих боевых товарищах отзываетесь?
- А знаете, кто у меня служил в отряде? Это вам не вымуштрованные солдатики: ать-два, шире шаг. Чёрте-кого набралось: казаки – отчаянные головы, лезгины – по-русски ни черта не знают, кабардинцы дикие, офицеры наши проштрафившиеся – и никакого табеля о рангах: есть командир, и есть все остальные.
- Руфим Иванович, кто посоветовал в секунданты Глебова?
-Я, – честно признался он. - Мартынов сначала ко мне пристал. Вы, говорит, Дорохов, опытный бретёр, участвовал в четырнадцати дуэлях. Прошу выступить за меня в секундантах. Я его к чёрту послал. Потом Лермонтов ко мне Глебова прислал с тем же предложением. Я и сказал Глебову, чтобы сам взялся устраивать дуэль.
-Вы не хотели участвовать в убийстве?
- Что за ерунду вы говорите? – вспыхнул Дорохов. - Честная дуэль не может быть убийством.
- Это ваша пуля? – дядюшка выложил на стол перед Дороховым свинцовый шарик с хвостиком.
- Моя, - едва взглянув, ответил Дорохов.
- И пистолеты ваши?
- Мои.
- Какого рожна вы дали им стреляться с дорожных пистолетов?
- А где вы здесь в Пятигорске дуэльные найдёте? – парировал Дорохов.
- Но вы же понимали, какое оружие им даёте. Кухенройтер?
- Кухенройтер. Дорожная пара.
- А почему пуля для карабина?
- Стволы под заказ расточены.
- И пули под заказ отлиты, с хвостиком?
- Вы же не понимаете, что здесь за война, Павел Иванович.
- Так, будьте любезны – объясните.
- Это вам не в Европе: тактика, стратегия…. На этой войне – как выйдет. Горцы на тебя из-засады выскочат - обычно двое. Один впереди, другой чуть приотстал. От первого ты отбиваешься, а второй, в это время, тебя со спины рубит. Так вот, надо всегда при себе пистолет заряженный иметь. Когда они на тебя скачут, первого обязательно нужно пристрелить. Но горец – не дурак: он к холке коня припадёт. Как его сбить?
- И как?
 - В коня стрелять. А коня простой пистолетной пулей не остановишь.
- Вот оно что. То есть, у поручика Лермонтова шансов не было.
- Поймите, я же не думал, что так всё произойдет. Мартынов пистолеты не любит. У него, в своё время, была хорошая французская пара, так один вечно осечку давал, а другой в руке у него же и разорвало. Кисть обожгло. Чуть глаз не лишился. Он же после этого видит плохо правым. Кухенройтеры мои тяжёлые. С них надо стрелять сразу на вскидку. Будешь целиться, рука задрожит. То, что Мартынов попал – глупейшая случайность. Ей богу!
- А если бы Лермонтов стрелял первым?
- Нет, Павел Иванович. Я Лермонтова знаю слишком хорошо. Он бы не убил Мартынова, даже не ранил.
- Но вы знали, что дуэль должна была продолжаться до трёх выстрелов?
- Это кто вам такое сказал? – возмущённо спросил Дорохов, но тут же сник, понимая, с кем имеет дело. - Знал. Потому и приказал ординарцу в пороховницу угля толчённого засыпать. На дуэли осечка считается за выстрел.
- Удивительно! Вы сделали все, чтобы никто не пострадал.
- Именно так! Даю слово офицера!
- Предположим, я вам смогу поверить, но судьи?
- Готов за всё ответить. Так и напишите в рапорте: Дорохов знал о дуэли и ничего не сделал для её предотвращения. И Павел Иванович, родной, не губите Глебова. Не виноват мальчишка. Хотите, на меня всё свалите: мол, я пистолеты дал, и пули у меня дурацкие...
- Да что уж вы меня за злодея держите, - недовольно пробурчал дядюшка.
- А Мартынов? Ему что будет?
- Вы же сами в таких ситуациях были. Знаете: закон у нас строг, но милосерден. Впрочем – не мне решать. На то судьи есть.
- Но от вас многое зависит. Замолвите словцо перед императором. Царь офицеров любит. Мы все – его дети. За Веру, за царя кровь проливаем. Вот, и племянник ваш подтвердит. Я-то – ладно. Меня пусть наказывают. Я привык. Надо, так опять солдатскую шинель примерю. Два раза уже был разжалован. Третий – плевать! А Глебов – мальчишка ещё.
- Сделаю всё, что в моих силах, - устало пообещал дядюшка.
***

- Странные вещи я услышал от месье Дорохова, – размышлял дядюшка, когда мы шли обратно. – Мартынов не умел стрелять из пистолетов? Как это понять?
-Мартынов любил холодное оружие. В Школе гвардейских подпрапорщиков он слыл первым фехтовальщиком в сабельном бою.
-А второй кто?
-Лермонтов. Они вечно на уроках фехтования становились в пару, так сказать в assaut. Как начнут рубиться – любо-дорого смотреть.
-Ну и, если бы дуэль проходила на саблях?
- Если бы дуэль проходила на саблях, порезали друг друга, но не убили.
- Так, на кой чёрт они за пистолеты взялись? Неужто Мартынов имел намерения обязательно убить Лермонтова или погибнуть самому? Ты же не знаешь: у них поединок должен был проходить до трёх выстрелов. Мартынов на том настоял. Потом, не могу понять: боевой офицер, не один год воевавший на Кавказе, участвовавший во множестве сражений…, и не умеет стрелять с пистолета? Сомнительно. Вот, ты Серёженька, умеешь.
- Обязательно! С пистолетов, из ружей, даже с орудием умею обращаться.
- Очень странно!
***

После завтрака, когда мы с дядюшкой собирались отправиться к источнику, Меркин доложил, что к нам настойчиво просится посетительница. Некая мадмуазель Быховец.
- Так, пусти её, - разрешил дядюшка.
В гостиную вошла юная и очень милая девушка. С первого взгляда было понятно, что она из хорошей, но не очень богатой семьи. Строгое платье подчёркивало её тонкую талию и высокую грудь. Соломенную шляпку, явно из французского салона, украшали свежие незабудки. Лицо тонкое, смуглое. Большие черные глаза смотрели немного с испугом. Тонкие брови грациозно изогнутые. Скромное золотое украшение с изумрудом поблёскивало на тонкой шее.
- Рад видеть вас, мадмуазель. Чем обязан? – спросил дядюшка, предлагая гостье присесть.
-Екатерина Быховцов, - представилась она. – Мы с тётушкой приехали в Пятигорск из Москвы. Тётушка болеет. Доктора предписали её лечение на водах.
- Это – правильно, - кивнул одобрительно дядюшка. – Но я не специалист во врачебной практике. Чем могу помочь?
- Я знаю кто вы. Я – о другом, – она слегка смутилась, но продолжила: - Хочу вам сказать, что хорошо знала Мишеля. Мы с ним дружили...
- Вот как! – оживился дядюшка. – Вы о поручике Лермонтове?
- Он мне, как бы это лучше сказать, правнучатый брат.
- Интересно!
- Называл меня кузиной. Я любила его как брата. Его друзья так меня и звали: прекрасная кузина Лермонтова.
Девушка достала кружевной платочек, закрыли им лицо и разрыдалась.
- Серж, подайте мадмуазель воды, - попросил дядюшка.
Когда девушка успокоилась, дядюшка спросил:
- Так, что вы хотели мне поведать?
- Они стрелялись из-за неё.
- Простите, а подробнее, - попросил дядюшка.
- Из-за Эмилии.
- Вы имеете в виду Эмилию Клингенберг?
Девушка кивнула.
- Предположим, - сказал дядюшка. – А с чего вы так решили? И почему вы уверены, что хорошо знали Лермонтова? Даже его близкие друзья не могут похвастаться тем же.
- Понимаете, он очень любил Варвару Лопухину. Эти чувства до сих пор в нём не угасли.
- Может быть, - неопределённо согласился дядюшка. - А какая связь между вами и Варварой Лопухиной?
- Я ему чем-то напоминала Варвару. Он был со мной иногда откровенен. Много рассказывал о своей жизни, о своих чувствах. Мы утром, накануне дуэли гуляли с ним по лесу. Я косу подвязала бандо. Она расплелась. Бандо упало. Лермонтов поднял его и спрятал в карман…. А вечером Трубецкой вернул мне его всё в крови.
Плечи её вновь сотряслись от рыданий.
- Он вам что-то говорил?
-Он сказал: «Как жаль, что больше ничего не повториться».
Девушка зарыдала с новой силой. Так дядюшка и не добился внятного ответа, что же такое хотела поведать нам прелестная кузина Лермонтова. Быховец всё утверждала, что в ссоре замешана Эмилия Книгенберг, приёмная дочь генерала Верзилина, но каким образом, не смогла объяснить. Когда мадмуазель Быховец ушла, всё ещё проливая слёзы, дядюшка предложил изменить маршрут утренней прогулки и посетить семейство Верзилиных.
-А что эта девица, Быховец, такое сказала: Лермонтову она напоминала Лопухину? Это какую из?
- Варвара Александровна. Они из московских Лопухиных. У неё есть сестра – Мария и брат Алексей.
-Постой, постой, не супруга ли это Бахметьева Николая Фёдоровича? Ага! Так вот он кого пуговицей подцепил, как рыбку на крючок.
- Вы о чём, дядюшка?
- А ты не слышал эту историю. Знавал я этого тамбовского помещика. Богатенький, невзрачный, впрочем, как и большинство наших помещиков. Никак невесту себе найти не мог. Уж тридцать семь стукнуло, а он всё холост. Подался в Москву, подыскивать себе пассию. Как-то на балу был в Дворянском собрании. По лестнице поднимался, а навстречу девица молоденькая, прелестная, да шарфиком за его пуговицу зацепилась случайно. Так они и сошлись. Не знаю, как там с любовью, но ревновал он эту девицу потом жутко. В Петербурге скандал устроил, когда обнаружил, что жена хранит письма какого-то кавалера. Заставил всё сжечь…. Теперь понятно: письма были от Лермонтова.
- Не всё вы знаете, дядюшка.
- А ну-ка, говори!
- Он посвятил ей много стихов. А помните «Герой нашего времени»?
- Княгиня Лиговская! – сообразил дядюшка. – То-то этот помещик взбесился на приёме у Голицыных, когда кто-то спросил: бывал ли он с женой на Кавказе? Аж искры из глаз посыпались.
-  Помните, как-то родители мои решили пожить в Москве?
- Припоминаю. Тебе тогда было лет четырнадцать?
- Пятнадцать, - поправил я. – Нас погостить на недельку пригласила Екатерина Аркадьевна Столыпина. Имение у неё в Середняково.
-Как же! Кто его не знает! Чудное местечко. Усадьба прекрасная. Да не усадьба – дворец! И Екатерина Александровна – хозяйка хлебосольная, щедрая.
- В то лето съехались родственники дальние и близкие. Молодёжи было много. Там-то я в первый раз и увидел Мишеля. Смуглый, черноглазый. Ходил по аллеям, нос задрав. На всех глядел свысока. Не расставался с томиком Байрона. Нас познакомил брат его, Аким Шан-Гирей. Михаил пригласил меня пройтись, побеседовать. Мы заговорили о поэзии, о философии, о живописи, даже коснулись математике. Я был удивлён: вроде, юноша моего возраста, но эрудирован как энциклопедист. У меня были отличные учителя и гувернёры, но я и десятой толики не знал того, о чём свободно мог говорить Лермонтов. При этом рассуждал остро, смело, даже чересчур смело. Спорить с ним было невозможно. Он внимательно слушал, как я высказываюсь, кивал, соглашался, а потом одной точной фразой или одним вопросом переворачивал всё, и я оказывался на лопатках. Мы проговорили с ним до вечерних сумерек. В конце мне показалось, что я пустоголовый недоросль, не знающий абсолютно ничего, не разбирающийся ни в чём. Мне даже стало стыдно и немного обидно. Но Мишель при прощании пожал руку и искренне заверил, что наконец-то встретил в этой провинциальной глуши достойного собеседника.
Помню, он как-то проронил мысль, что имеет сходство с Байроном. Ему так казалось. Матери Байрона старуха-ведунья предсказала, что Джордж Гордон станет великим человеком. Повивальная бабка при родах Мишеля сказала что-то подобное.
«Но Байрон познал множество несчастий», - напомнил я ему.
«Я согласен быть столь еж несчастным, если меня постигнет хоть сотая часть величия Байрона», - ответил он.
«Как же ты решил прославиться? Неужели будешь писать баллады, подобно шотландским?»
«Шотландским? Нет. Надо писать что-то своё, - размышлял он. – Но наша литература так бедна, что я из неё ничего не могу заимствовать. Однако же если я захочу вдаться в поэзию народную, то, верно, нигде больше не буду её искать, как в русских песнях. Как жалко, что у меня мамушка была немкой, а не русской. Не слыхал я от неё сказок народных: в них, верно, больше поэзии, чем во всей немецкой или французской словесности».
В то лето он был страстно влюблён. Чудесные девушки приехали в Середняково. Мария Лопухина, её сестра Варвара и Екатерина Сушкова. Мишель становился сам не свой, когда увидит Катеньку Сушкову. Всё говорил мне: «Посмотри, какая нимфа! Разве есть на свете что-либо подобное этому совершенству»? Я не разделял его восторга. Меня нисколько не прельщала её холодная красота. Да, красива, но – ничего особенного. Таких милых барышень – пол-Москвы.
-Почему же? Сушкова, насколько я помню, очаровательная мадмуазель, - удивился дядюшка. – На балах, так просто – блистала!
- Она холодна и расчётлива. Во всяком случае, мне так казалось. Возможно, потому, как Екатерина была старше нас. Ей минуло восемнадцать. Она считалась взрослой и уже выходила в свет. Мне становилось жалко Мишеля, когда он пылал страстью к ней. Готов был выполнить любой её каприз. Становился сам не свой рядом с этой красавицей. Она же смотрела на него свысока. Забавлялась, как игрушкой. Командовала, словно он её паж.
Другое дело Варенька Лопухина, – полная её противоположность: кроткая девушка, умная, с огромным сердцем. Родинка у неё была небольшая над губой. Мальчишки – дураки, дразнили её: «У Вареньки родинка, Варенька – уродинка». Но она даже не обижалась, лишь грустно улыбалась.
Однажды мы все поехали гулять верхом. Вернулись вечером. Нам накрыли ужин с самоваром в саду. Я пошёл к себе, сменить сюртук для верховой езды на более удобный, вечерний. Когда вернулся, то увидел, как Мишель убегает весь в слезах. Варенька Лопухина пыталась его догнать. А за столом царило неуместное веселье.
«Что случилось? – спросил я. – Почему Мишель убежал?»
«Кто же ему виноват, что он расстраивается от каждой невинной шутки, - надменно сказала Сушкова».
«Что за шутка?» – поинтересовался я.
Оказывается, у Екатерины с Мишелем был накануне спор об изысканной еде. Лермонтов, как всегда, пытался показать себя истинным гурманом. Тогда Сушкова решила его проучить. Она подговорила повара испечь булочки с опилками. Мишель, ничего не подозревая, съел булку, даже не почувствовав подвоха. Тогда ему Екатерина сказала, что он нисколько не гурман, а глотает всё подряд, как Сатурн булыжники. Ему подсунули булки с опилками, а он даже не почувствовал.
Мне обидно стало за Мишеля. Я спросил, где эти булки. Мне показали. Действительно, вместе с тестом попадались опилки. Тогда я демонстративно сел за стол, налил чаю и принялся пить, закусывая этими булками. Сначала у всех было удивление, потом стали требовать, чтобы я прекратил. Пытались отобрать у меня тарелку с булками.
«Не сметь!  - крикнул я. – Смейтесь надо мной, как вы смеялись над Мишелем». – И продолжал есть.
Исколол себе весь язык и нёбо. С трудом глотал. Ел проклятые булки до тех пор, пока Варенька Лопухина не расплакалась.
«Ну, уж прекратите, - поднялась Сушкова. – Вы доказали, какие мы гадкие. Довольно!»
Помню, у меня ночью разболелся живот. Местный лекарь дал мне рвотного порошка. Когда меня прочистило, я почувствовал себя легче. После того, как доктор ушёл, ко мне заглянула Катерина Сушкова. Я не ожидал такого поворота. Совсем её не узнал. Это была не та надменная, холодная красавица, а обыкновенная скромная девушка. Не было в ней ничего загадочного и особенного. Она держала в руках подсвечник. Её тонкие плечи укутывала простая белая шаль.
«Зачем вы так?» – устало спросила она.
«А вы зачем так поступили с Мишелем? Вы постоянно над ним издеваетесь, а, ведь, он вас любит».
«Я знаю, - грустно сказала она, поставила подсвечник на стол и, не спрашивая разрешения, присела ко мне на кровать. – Вы оба милые мальчики, но вы всего лишь – мальчики».
«Считаете себя выше нас, коль старше на три года?»
«Ах, оставьте. Я не об этом. Я, всего лишь, играю роль. Я должна её играть, потому что, так устроено общество. На самом деле я не такая гадкая, как вам кажется».
«Но какая же»? – спросил я, думая, что она сейчас начнет оправдываться, а я в душе буду смеяться. Но вышло всё совсем иначе.
Екатерина рассказала мне о себе. О том, что у неё несчастная семья. Отец игрок. Любил погулять. Когда они жили в Пензе, он устраивал вечера за картами. Отец проигрывался до копейки. Мать прятала Катерине в туфельку рубль, чтобы на утро было на что купить молока и хлеба для завтрака.
- Да уж, Сушков ещё тот картёжник, - подтвердил Дядюшка.
- Она очень любила маму, но их разлучили. Отец увёз Катеньку к родственникам. Она росла и воспитывалась в чужих семьях у тёток. Мама умерла от горя. Отец относится к девочке холодно. Тётки пытались ей подобрать какого-нибудь престарелого генерала в супруги. Вся эта её холодность и надменность – способ защитить себя. Мне стало жалко девушку. Откровенно жалко.
- Ты ей поверил?
- Да, дядюшка. Я не мог не поверить.
- Что-то я не соображу, в кого он был влюблён: в девицу Сушкову или же в Лопухину?
- Мне кажется – в обеих и ни в кого?
- Как тебя понять?
-При мне это было. Мы уже служили в армии. Его родственник, Аким Шан-Гирей привез ему нежное послание от Варвары Лопухиной. Лермонтов спокойно его выслушал, но никак не отреагировал. «Что же ты братец так холодно принял её слова? – упрекнул его Шан-Гирей. – Ты же любил эту прекрасную девушку. Да как её можно не любить? Как можно так пренебрежительно относиться к её словам?» Лермонтов ответил: «Ты ещё ребёнок и ничего не понимаешь. Для тебя любовь – самое великое чувство в мире. Поверь, оно того не стоит. Ты сам в этом убедишься, когда тебя обманут. Женщины – создания ненадёжные. Варвара, как бы прекрасна она не была, – одна из них». «Как смеешь ты о ней говорить в подобном тоне? – возмутился Аким. – Ты мизинца её не стоишь!» Они тогда крепко повздорили.
- Как считаешь, Печорина он с себя писал? – неожиданно спросил дядюшка.
Я даже немного растерялся.
- Многие черты схожи, - согласился я.
- Погляди, что я обнаружил накануне. – Дядюшка подозвал Меркина, который шёл чуть позади, неся кожаный портфель. Дядюшка достал из портфеля книгу издательства Ильи Глазунова и К, «Герои нашего времени», открыл нужную страницу и прочитал: - Такова была моя участь с самого детства. - Это Печорин о себе размышляет, а мы подразумеваем – Лермонтов: - Все читали на моём лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали – и они родились. – Оказывается, это общество виновато в его дурных наклонностях. Ну, да ладно, читаем – почему: - Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, - меня ставили ниже: я сделался завистливым. Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. – Как тебе?
- Не думаю, что это точная характеристика Лермонтова. Но мысли свои он высказывает искренне.
- Слушай дальше: - Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешек, я хоронил в глубине сердца: они там умерли. Я говорил правду, - мне не верили: я начал обманывать. Узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние, - не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я её отрезал и бросил, - тогда, как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что не знал о существовании погибшей половины. – Ну как, узнаёшь своего друга?
***
-Интересная семейка, - рассказывал мне дядюшка по дороге к дому генерала Верзилина. – Петр Семёнович – человек славный с интересным прошлым. Ермолов его очень уважал. Видишь, Паскевич до сих пор в нем нуждается, коль в пятьдесят лет отправил генерала в Варшаву.
Дядюшка пыхтел, поднимаясь в гору. Рука его тяжело опиралась на трость.
- У местных казаков Верзилин пользуется уважением, - напомнил я.
- Ещё бы! Пять лет служил наказным атаманом казачьей бригады. Лихой генерал и толковый офицер. Первая жена его скончалась рано. Второй раз женился на полковничьей вдове. Как тебе Мария Ивановна?
- Добрейшей души человек, - согласился я, помогая дядюшке преодолеть очередной каменный уступ на дорожке.
- Она из рода Князей литовских и польских - Вишнивецких. А дочери какие красавицы. Наденька, младшая - что за чудо! Рыженькая, остроглазая, с хорошими манерами. Вот ты бы взял и сосватался к ней.
- Ну, что вы, дядюшка. Ей всего пятнадцать.
- А по виду не скажешь. Во всяком случае приятней старшей Аграфевны. Встречал эту мадмуазель в Петербурге. Слишком надменная. Слишком холодная. Наверное, потому и засиделась в девках. Сколько ей? Двадцать семь?
- Двадцать два, дядюшка, - поправил я.
-Выходит, Эмилия – старшая, а не Аграфевна? Ты Эмилию хорошо знаешь, эту Розу Кавказа, как её все тут величают?
- Нет. Мы с ней близко не общались.
- Правильно, - одобрил дядюшка. – Ветреная девица. Хотя, очень привлекательная. Историю с князем Барятинским слышал?
- Вы опять мне предлагаете услышать какую-нибудь грязную сплетню?
- В каждой сплетне, Серёжа, есть доля правды. Иной раз эта доля бывает наибольшей.
- Я слышал, что князь Барятинский приезжал в Пятигорск и ухаживал за Эмилией. Но всё быстро закончилось.
- Ещё бы! Когда матушка его, Мария Федоровна, узнала, возле кого сын крутится, тут же приказал ему ехать в Петербург. Разговор был тяжёлым. Да только Эмилия уже была беременна.
- Откуда вы это взяли, дядюшка? – ужаснулся я.
Дядюшка остановился передохнуть.
- Из секретных источников, - усмехнулся он. – Мария Фёдоровна срочно прислала сюда немецкого доктора, который всё уладил. От скандала Барятинские откупилась пятьюдесятью тысячами.
- Но, может быть, Эмилия на самом деле любила Барятинского.
- Тогда, жаль девушку, - пожал дядюшка плечами. – Однако, коль она явилась предметом раздора Лермонтова и Мартынова, придётся с ней поговорить жёстко. А Барятинский, как я помню, учился вместе с вами в школе гвардейских подпрапорщиков?
-Верно.
 - И как ты его охарактеризуешь?
-Учился плохо. Жизнь вел разгульную. Частенько на гауптвахте ночевал. Смелый, отчаянный красавчик.
-Ну, у вас там в школе юнкеров все красавчики, кроме Лермонтова.
-Кстати, Лермонтова он не любил, как и Михаил его, - вспомнил я. – Лермонтов как-то написал шуточную поэмку, «Гошпиталь», где представил Барятинского в неприглядном виде. В спорах они были непримиримыми противниками. Однажды чуть до дуэли не дошло. Когда был убит Пушкин, Барятинский утверждал, что Дантес поступил благородно, наказав задиру. А был ещё интересный случай. Однажды мы собрались у князя Трубецкого. Веселились, спорили, играли в карты... Зашёл спор о чувствах: что есть душевная боль, а что – физическая. Ничего серьёзного, спор в духе эллинских симпозиумов. Лермонтов тогда сказал, что душевная боль – полная ерунда. Её можно вытерпеть. Физическая – это другое дело. Тогда Барятинский, подошёл к столу, где чадила масляная лампа, схватил рукой раскалённый стеклянный колпак и поднял его. Он стоял и терпел боль. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Побледнел. Испарина выступила на лбу. Запахло жжённой плотью. «Что вы делаете? – закричали вокруг. – Прекратите! Вы сожжёте руку!» Барятинский пытался усмехнуться, но усмешка вышла похожая на стон. Он, едва не теряя сознание, спокойно вернул колпак на место и, стараясь говорить ровным голосом, произнёс едва разжимая губы: «Ну-с! Вот вам физическая боль - ерунда!»  «На этот раз вы в выигрыше», - согласился Лермонтов. Барятинский получил сильнейший ожёг, после которого два месяца проходил с перевязанной рукой. Вот такой он упрямый. А Эмилию жалко. Она думала, что князь её любит.
-Барятинский? – усмехнулся дядюшка. – Знаешь почему его направили на Кавказ?
-Он попросился в добровольцы, насколько мне известно.
-Это вам он такую песенку пел. На самом деле... Ну вот, опять я тебе чужие тайны раскрываю.
-Не желаете, так не говорите, – поддразнил я дядюшку.
-Ладно, - сдался дядюшка. - Только, пойдём дальше. Вроде отдышался.
Мы вновь зашагали вверх по склону, давя хрустящую щебёнку.
- Барятинский, прохвост, решил пофлиртовать с Великой Княжной, Марией Николаевной, - объяснил мне дядюшка. - Вот, что ему в голову взбрело? Чего он рассчитывал добиться от дочери самого императора?
-Я слышал что-то подобное, но думал: всё это – сплетни.
-Видишь - не сплетни. За сея фокусы его император и убрал на Кавказ - с глаз долой. И ты думаешь, после Великой княжны он мог полюбить какую-то провинциальную дурочку? Пусть, даже она – Роза Кавказа.
-Барятинский лечился здесь. Его серьёзно ранили. При мне это было, в экспедиции Галафеева. Пуля застряла в ребре, и фельдшеры никак не могли её вытащить. Он умирал. Уже гроб для него приготовили. Товарищи с ним попрощались. Барятинский попросил меня написать завещание и отвести матушке. Я сидел у его постели. Он сильно страдал. Диктовал мне письмо, то и дело впадая в беспамятство. Я всё боялся, что он умрёт, так и не досказав. Но случилось чудо – Барятинский поправился, хотя иной раз страдает от пули, которая всё ещё у него в рёбрах.
Наконец мы с Дядюшкой поднялась по улочке к одноэтажному аккуратному кирпичному домику генерала Верзилина. Дом стоял по соседству с усадьбой майора Чилаева. Выстроили его на склоне, поэтому нижняя стена имела высокий цоколь белого камня. Угол немного походил на нос корабля. Встретила нас Мария Ивановна, приятная женщина, красивая, насколько может быть красивой после сорока. Очень опрятна одета. Встретила нас слегка настороженно.
- Простите, что без предупреждения, - извинился с порога дядюшка, но, сами понимаете, - служба.
- Что вы, не стесняйтесь. К нам многие захаживают без предупреждения.
- Но нынче у вас тихо.
- Всё из-за дуэли. У нас в городке поединков отродясь не случалось. Вы же пришли узнать, как Лермонтов поссорился с Мартыновым?
- Именно. Хотел бы, с вашего дозволения, задать пару вопросов вашей дочери, для, так сказать, уточнения обстоятельств.
- И вам, конечно, нужна Эмилия, - догадалась генеральша. – Только прошу вас, будьте мягче. Она очень переживает.
Мария Ивановна вышла позвать дочь.
- Переживает, - тихо сказал дядюшка. – А мне докладывали, что в день похорон убиенного, она весело выплясывала на приёме у князя Голицына.
Вошла Эмилия. На ней было простое синее платье с закрытыми плечами. Кого бы я не спрашивал из друзей, все очаровывались её красотой. Мне же не очень нравилась её польские холодные черты. Движения мягкие грациозные. Светлые кудри тщательно уложены. Абсолютно все утверждали, что у этой девушки была странная особенность: она старалась в беседе держать дистанцию, но, когда получалось остаться с ней наедине, заходил разговор о музыке, об искусстве, она раскрывалась, словно бутон розы. Глаза её наполнялись живым огоньком. Речь доверительная. Казалось, она в этот миг принадлежит только тебе. Таким очарованием, такой притягательностью мало кто из женщин мог обладать. Но только разговор закончен – бутон закрывался, и Эмилия вновь превращается в холодную польку.
-Скажите, Лермонтов часто был у вас? – начал допрос дядюшка.
- Чуть ил не каждый вечер. Он жил неподалёку.
- Ухаживал за вами?
Светлые глаза Эмилии холодно сверкнули.
-Если вы думаете, что я была причиной дуэли – нет ни малейших оснований меня в этом обвинять.
-Ни в коем случае, мадмуазель. Я всего лишь уточняю детали происшествия, - успокоил её дядюшка. - Расскажите, как вы познакомились?
 - Лермонтов приехал в Пятигорск ещё в мае. Мы по воскресеньям делаем приёмы. Приходят офицеры, поэты, музыканты. Не помню кто из знакомых мне представил его, как будущего поэта. Он был душой компании, заводил всех, выдумывал какие-т развлечения…. Но мы с ним не сходились близко. Даже намёков никаких не было.
- А что же Мартынов?
- А что Мартынов? Он пытался ухаживать за мной. Так, многие пытаются ухаживать. Бывает, ссорятся из-за меня, но не стреляются.
-Вы можете рассказать, что было в тот роковой вечер.
-Попробую. Я уже несколько раз рассказывала следствию о тех событиях. Возможно, что-то в моих словах вам покажется не точным. Вечер, как вечер. Собралась молодёжь. С Лермонтовым я не танцевала и даже старалась не общаться, потому что он пытался надо мной зло шутить. Но вдруг Мишель подошёл ко мне и серьёзно сказал: «Прошу вас на один тур вальса. Последний раз в жизни». Сказал таким мрачным тоном, что у меня мурашки пробежали по спине. Я согласилась. Он пообещал не злить меня более. Мы с ним танцевали, затем сели и беседовали, словно старые друзья. Я никак не могла привыкнуть к его резкой смене настроений. Он вдруг стал мягким и внимательным. К нам присоединился Лев Пушкин. Беседа приняла шутливый оборот. Мы смеялись. Пушкин острил. Лев Сергеевич умеет шутить. Трубецкой играл на рояли польку. 
-А Николай Соломонович где в это время был?
-Он стоял у рояля с моей младшей сестрой, с Наденькой. Пушкин терпеть не мог, когда русские офицеры одеваются подобно диким черкесам, эполеты снимают, ордена не носят. Вот он и начал Мартынова колоть. Лермонтов ему вторил. Трубецкой оборвал аккорд, и в зале громко прозвучали слова Мишеля: «У этого горца кинжал больше его самого». Или что-то подобное. Мартынов побледнел, напрягся, быстро подошёл к нам и сдержано сказал: «Сколько раз я просил вас оставить свои шутки!» Резко развернулся и вышел из дома. Мы все опешили. «Вы опять его обидели, – упрекнула я Лермонтова. - Ну, кто вас тянул за язык?» «Это ничего, – растерянно ответил Мишель. – Завтра мы помиримся и вновь будем добрыми друзьями».
-Вас просили примирить их?
-Да. Глебов и Васильчиков уговаривали меня. Я отказывалась. Они настаивали. Я, было, согласилась, но пришёл Манго, Алексей Столыпин, и сказал, что всё это – ерунда. Неужели мы в самом деле поверили, что закадычные друзья, такие, как Лермонтов и Мартынов будут убивать друг друга?
-При каких обстоятельствах вы узнали о смерти Лермонтова.
-Мы с сёстрами собирались на вечер, устроенный князем Голицыным. Помню, Дмитриевский пришёл нас проводить. Всё восхищался нашими нарядами. Тут вбегает полковник Зельмиц. Седые волосы растрёпаны. Лицо красное. Ртом воздух хватает, как рыба на берегу. Все испугались. Что случилось? Черкесы напали? Пожар где-то? Он едва отдышался, да как выпалит: «Один наповал, другой под арестом!». Кто наповал, – спрашивавшем.  Объясните толком. «Лермонтов убит». – сказал он. Мы сначала не поверили. Попросили полковника рассказать подробности, но он заплакал, как дитя. С матушкой моей случилась истерика. Еле её удалось успокоить. У нас в Пятигорске отродясь дуэлей не было, а тут – со смертельным исходом.
***

-Ну, вот! – разочарованно выдохнул дядюшка. – Опросили кучу народу, но толком ничего не выяснили. Вывод такой: поссорились два друга из-за пустяка. Все думали, что всё обойдётся, но не обошлось. Осталось опросить Трубецкого и Столыпина. Может они что-то прояснят.
Дядюшка встретил возле ресторации давних знакомых и решил поболтать с ними за бокалом вина. Я же направился побродить по городу. На центральной алее было людно в послеобеденный час. Встречал знакомых офицеров. Меня приглашали влиться в компанию, но настроения не было. Вдруг я увидел впереди Эмилию. Она в скромном, но элегантном наряде. В руках большие красные розы. Её осаждали человек пять молодых кавалеров. Вдруг Эмилия заметила меня и сказала спутникам:
- Извините, господа, я вынуждена вас покинуть. Ждут кое-какие неотложные дела, - и быстрым шагом подошла ко мне. – Серж, спасите, - прошептала она. – Увезите, пожалуйста.
Я тут же остановил пролётку, усадил Эмилию, влез сам, и мы отъехали, под завистливыми взглядами её почитателей.
- Куда, изволите? – спросил извозчик.
- На кладбище, - ответила Эмилия. Обратилась ко мне: – Вы не против?
-Нет. Мне весьма приятна поездка с вами. Даже на кладбище.
-Но мне казалось, к моей персоне вы относитесь не совсем дружелюбно. Извините, если я ошиблась.
-Вовсе нет, - заверил я. – Многие женщины говорят мне то же самое. Не обращайте внимание на мой надменный вид. Может, это последняя наша встреча. Вы же отправитесь в Варшаву к отчиму, и я вас больше не увижу.
-Надеюсь, ненадолго, - мрачно сказала девушка.
- Почему же?
- Не люблю Польшу. Не люблю Варшаву.
- Удивительно! В вас же течёт польская кровь.
- Я выросла среди казаков, в этих диких горах. Как не старалась матушка вырастить из меня благородную девицу, я впитала здешние нравы. Варшавских изнеженных барышень терпеть не могу, кавалеров кисейных, надушенных – тем более. 
После весёлого нарядного города, на кладбище было непривычно тихо.  Серый камень, на нём увядшая алая роза. Эмилия подошла к могиле Лермонтова, нагнулась, сняла с плиты цветок, аккуратно положила свежий.
- Так это вы? – удивится я.
- Да. Каждый день приношу. Когда сама не могу, посылаю служанку.
- У меня к вам деликатный вопрос.
- Насколько деликатный?
- Вы же не всё нам рассказали.
- От вашего Дядюшки трудно что-то утаить, но я не стану ему раскрывать душу. Он не тот человек.
- А со мной?
- Чего вы хотите? Я попробую удовлетворить ваше любопытство, но не требуйте от меня многого.
-Тогда, можно вас спросить откровенно: вы любили Мишеля?
Эмилия грустно улыбнулась. Щёки ее порозовели.
- В него трудно не влюбиться. Он, как его Демон. В нем была притягательная сила. Не многие мужчины обладают подобной силой. Мне трудно вам это объяснить. Вы не поймёте. В каждом человеке играет мелодия, звучит рифма. Вы что-то увидели, и в вашем сознании ни с того, ни с сего всплывает музыка или стихи. С вами же бывает такое? Я, когда выхожу из дома, взгляну на горы, так во мне сразу звучит его голос:

Кавказ! далекая страна!
Жилище вольности простой!
И ты несчастьями полна
И окровавлена войной!..
Ужель пещеры и скалы
Под дикой пеленою мглы
Услышат также крик страстей,
Звон славы, злата и цепей?..
Нет! прошлых лет не ожидай,
Черкес, в отечество свое:
Свободе прежде милый край
Приметно гибнет для нее.

И ничего с собой не могу поделать! Лермонтов, как появился в нашем доме, смотрел на меня, словно заворожённый. А потом, вдруг, резко охладел, будто сильно, сильно разочаровался.
- В вас?
- Возможно. Всё время преподносил мне какие-нибудь колкости. Однажды чуть до слёз не довёл. Но всегда потом извинялся. Становился внимательным, любезным, пока опять на него не накатит. Помню, мы собрались на конную прогулку. У меня черкеска белая, красивая, газыри серебряные, кушак с золотой бахромой. За кушак я заткнула кинжал. Мне один грузинский князь подарил. Привёз из Персии. В серебряных ножнах, изумрудами украшенный. Лезвие с золотой насечкой. Все восхищаются этим клинком. Я показал его Лермонтову, а он только усмехнулся и сказал, что этим ножичком хорошо колоть сердца маленьких мальчиков. Зачем он так со мной?
У неё на глазах выступили слёзы.
Я сообразил: - Она думала, что он издевается над ней, припоминая умерщвлённый плод любви от князя Барятинского.
- Боже, Эмилия, Лермонтов имел ввиду совсем не то, что вы подумали, - попытался её успокоить.
- А что я имела ввиду? – с подозрением спросила она.
- Не знаю, что, но совсем не то, - попытался выкрутиться я.
- Что же тогда? – в отчаянье воскликнула она.
Пока мы ехали обратно в город, я рассказал девушке об одном разговоре с Лермонтовым. Тогда ночью в горах «Дикий отряд» Дорохова остановился на привал. Дозорные заступили в караул; разведчики отправились осмотреть местность; остальные отдыхали. Рассёдланные кони пощипывали скудную травку. Костры догорали. Луна взобралась на вершину хребта. В горах ночью бывает тихо до жути. Слышно, как где-то в глубине ущелья шелестит река, срывается камень с откоса.
Мы лежали с Лермонтовым голова к голове, укутавшись в мохнатые бурки. Сёдла вместо подушек.
- Серж, ты не спишь? – спросил Лермонтов.
- Нет, - ответил нехотя я. – На тебя вновь романтика нахлынула?
- Да! – радостно откликнулся он. – Люблю Кавказ. Почему я здесь не родился, среди этих скал?
- Помилуй, Мишель, - здесь жутко и холодно. Я в Петербурге так не мёрз, как в горах.
- Зато – привольно! Я бы хотел родиться орлом. Летать высоко, к самому солнцу и сверху видеть всё!

Синие горы Кавказа, приветствую вас!
Вы взлелеяли детство мое;
Вы носили меня на своих одичалых хребтах,
Облаками меня одевали,
Вы к небу меня приучили,
И я с той поры все мечтаю об вас да о небе.

- Да что же тебя так Кавказ притягивает? По мне, чухонские леса под Петербургом не меньше завораживающие. Невы державное течение, финский залив с песчаными отмелями…. Или вспомни бескрайние поля Пензенской губернии, рощицы берёзовые. Разве не красота?
- Кому-что, - заметил он философски. Потом вдруг сказал: - Я первый раз влюбился на Кавказе.
- Чего? – удивился я.
- Да, по-настоящему. Тебе этого не понять. Никому не понять.
- Сколько же тогда тебе исполнилось?
- Десять.
- Мишель, не смешите. В десять лет настоящая любовь?
- Да, Серж! Да хватит дрыхнуть! Я вам душу изливаю, а вы спать вздумали! Экий вы сухарь!
Он сел, плотнее укутываясь в бурку. Я тоже поднялся. Мы прижались боками.
- Посмотрите, какая загадочная Луна, а какие огромные звёзды! А горы! Здесь кругом божественная тайна.
Действительно, картина ночных гор завораживала. Если в неё вглядываться и прислушиваться, возникало чувство, что ты прикоснулся к великой неразгаданной тайне мироздания. Но от этого я восторга не испытывал. Наоборот – все вокруг мне казалось чужим, пугающим.
-Зимой я сильно болел, - начал рассказывать Мишель. – У меня каждой зимой случались простуды, но в этот раз я едва не помер. Бабушка не знала, как меня лечить. Я метался в бреду. Мне снились жуткие сны, будто я иду через бесконечную анфиладу комнат. Кругом полумрак, тускло горят свечи. Мне попадаются люди в ужасных масках, как на злом маскараде. Они молча провожают меня удивлёнными ненавистными взглядами. А я всё иду, распахиваю тяжёлые двери. Я знаю, что за какой-то дверью меня встретит солнечный свет и мама. Иду всё быстрее и быстрее, распахиваю двери, зову маму! Знаю - она где-то рядом… Но никак не могу найти нужную дверь…. Этот кошмар сводил меня с ума. Когда я немного оклемался, один из докторов посоветовал свозить меня на воды, и бабушка вняла его совету. Но не в Европу на воды, а на Кавказ. На Кавказе жила бабушкина сестра Екатерина Алексеевна Хастатова. Усадьба у неё была со скромным названием «Земной рай». Так, этот рай находился чуть ли не на передовой, вблизи Хасавьюрта. Муж её, Аким Васильевич, умер рано, и отважная помещица жила одна. «Я никого не боюсь, – говорила она. – Ни горцев, ни медведей». Половину своего дома отдавала под лазарет. Там выхаживали наших солдат, казаков и даже черкесов. Именно поэтому горцы никогда не нападали на имение тётушки, а иной раз, за исцеление какого-нибудь хана, тайно пригоняли ей несколько баранов или даже дарили хорошего коня.
-Неужели бабушка тебя повезла на войну?
-Нет же, мы отдыхали в другой усадьбе тётушки, в Пятигорске. Тогда он ещё Горячеводском назывался. Помню я умаялся в дороге. Ехать долго, а у меня то температура, то кашель со рвотой. К Пятигорску подъехали уже в сумерках. Я так вымотался, что отказался от ужина и попросил уложить меня поскорее спать. Наутро я проснулся и почувствовал себя, как никогда не чувствовал – полон сил, будто и не болел никогда. Я выбежал на двор в одной рубахе и портках, босой и чуть не задохнулся, до чего воздух был свеж. А главное – пахло свободой! Не могу выразить это в словах, но я чувствовал полную свободу и нравственное равновесие. Солнце пронзительно сияло на стеклянном небе. Именно - стеклянном: до того оно было чистым и прозрачном. А вид какой! Горы! Раньше я думал горы – это такие большие однообразные холмы, покрытые лесом. Но тут моему взору предстали каменные великаны, громадины с заснеженными вершинами. Я был очарован: как такое может быть на земле? И кто от меня скрывал всю эту красоту, это величие? Люди внизу – крошечные муравьи, и я – такой же муравей в этом мире молчаливых седых громадин. Орёл парил надо мной, раскинув огромные крылья. Парил неспешно, величаво, будто насмехаясь над моим ничтожеством. Я восхищался полётом этой сильной, гордой птицы. …И вдруг на уступе, чуть выше меня увидел ангела. Можете смеяться, Серж, но то был ангел. Белая одежда, золотые волосы и ясный проникновенный взгляд. Лицо, ну точь-в-точь, как рисуют в храмах под куполами. Вот, что бы ты сделал, если бы увидел ангела? Я испугался и обрадовался одновременно. Зажмурил глаза, открыл.... Но ангел исчез. Горечь нахлынула на меня. Как же так? Он точно был вон там, на уступе. Вдруг меня окликает нежный звонкий голосок. Я оборачиваюсь и прямо перед собой вижу моего ангела. Он что-то мне говорит, но я не могу понять слов. Чувствую его горячее прикосновение. Он берет меня за руку и куда-то ведёт. Я перепугался, вырвался и убежал.
- Погоди, ты удрал от ангела? – засмеялся я.
- Удрал. Даже стыдно вспоминать, - серьёзно ответил Мишель.
 - Но кто был этим ангелом? Я уверен, что ангел твой был в человеческом обличии.
- Эмилия.
- Мишель! О ком ты говоришь? – удивился я. - Неужели тогда ты повстречал в образе ангела маленькую Эмилию Клингенберг?
- Да, Серж, её!
-Позволь не разделить твою восторженность. Не хочу показаться грубым, но я Эмилию прекрасно знаю. Ангел? Она же - исчадие ада!
- Это - сейчас, Серж, это – сейчас, - с нотками грусти ответил он. - А тогда она была для меня настоящим ангелом. Девочка одного со мной возраста… Впрочем, разве у ангелов бывает возраст? Возникла передо мной неожиданно. Белокурые нежные локоны, голубые, лучистые глаза. Она меня словно приворожила. Что со мной случилось, я до сих пор не могу понять.
Ночью мне не спалось. В горнице было душно, несмотря на открытое настежь окно. Воздух, словно замер. Я поднялся с постели и спустился вниз, к выходу. Распахнул дверь и оказался в волшебном мире. Вот, как сейчас: луна над вершинами гор, звезды яркие, низкие и звенящая тишина.
«Куда собрался, барчук?» – окликнул меня Аслан. Он сидел на земле, скрестив ноги и дымил трубкой с длинным мундштуком. Отчётливо помню: он был похож на горного дива: бородатый, в серой папахе, с большими руками. Раньше Аслан был абреком. Служил у самого мурзы Саида. Его раненого в горах подобрали чабаны-карачаи, еле живого привезли к тётушке в лазарет. То, что он выжил – чудо. Его выходили, но джигитом он больше не мог быть, - рана оказалась тяжёлой. Так и остался у тётушки в конюхах. У ног Аслана лежал большой серый пёс, Анчар.
«Смотри, чтобы тебя волки в горы не унесли, - попытался он меня напугать. – Или шайтаны. Шайтаны ходят по ночам и крадут маленьких детей».
«Не боюсь!» – смело ответил я, и пошёл по тропинке.
Аслан приказал псу охранял меня. Пёс догнал, и мы шли рядом, как в какой-то страшной сказке: маленький мальчик и огромная собака идут спасать прекрасную принцессу. Я проходил мимо спальни кузин. Окна были открыты. Но мне показалось, что за тонкой занавеской прячется что-то непонятное, невообразимое и притягательное. Я вздрогнул всем телом, когда занавески раздвинулись, и в проёме окна появился лик моего ангела. Мы смотрели с минуту в глаза друг другу. Потом она, не сказав ни слова, вылезла из окна, взяла меня за руку и повела по тайной тропинке.
Мы сели у обрыва и долго глядели на луну, на редкие облака, проплывавшие по небу, на звёзды. Я находился в какой-то эйфории. Сказать, чтобы я в то время испытывал счастье? Нет, это было что-то иное, какое-то неземное чувство: как будто мы находились в ином мире, ничего общего с нашим миром не имевшим. Представь: на обрыве сидят два ребёнка и их охраняет огромный пёс. Нет, я не чувствовал, что она такая же, как я: из плоти и крови. Она – другая, как нимфа или русалка. И пес был откуда-то из царства Аида.
- Если честно – жутко, - поёжился я.
- Эх, Серж, в этой жизни не всем выпадает испытать подобного счастья. Мне жаль тебя. Но тогда не существовало времени, не существовало смерти. Всё было по-иному. Как? Объяснить не могу.
- И вы сидели до рассвета?
- Нет, пришёл джин Аслан и отвёл нас обратно в дом. Сказал, что после полуночи с гор спустится холод, и мы можем простыть.
- А что было потом?
-Когда я проснулся утром, мне казалось, что всё произошедшее – сон. Не было никакого ангела. Не было моих ночных приключений. Наверное, остатки болезни погрузили меня в грёзы. Помню, я вбежал в гостиную и обмер: мой очаровательный ангел была тут и играла с кузиной в куклы. Я узнал её, и моё сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни о чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая: это была истинная любовь: с тех пор я еще не любил так. О! сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум! — И так рано!.. Кузина позвала меня, хотела познакомить, но я испугался непонятно чего и опять убежал. Больше я её не видел, но в душе у меня навсегда осталось чувство, которое я больше ни к кому не испытывал. Как будто в грудь ударили кинжалом, и теперь живу с этим шрамом на сердце.
Когда я закончил рассказ и взглянул на Эмилию, увидел на её щеках румянец, а из глаз беззвучно катились слёзы.
- Мишель очень скрытный. Он не вспоминал о нашем детстве, —произнесла она, стараясь говорить ровным голосом.
- Так этим ангелом действительно были вы?
- Ну, какой из меня ангел? – она попробовала улыбнуться. - Я была баловным ребёнком. Хоть меня и старалась матушка держать в строгости, но в душе я была бунтаркой. Я не любила светские детские праздники, не любила нудные службы в храме… Зато обожала лошадей. Отчим меня баловал. Как-то я его уговорила посадить меня на боевого казацкого коня, отчего матушка с ним потом сильно повздорила. Мне было тогда всего десять лет. Я терпеть не могла узкие платья и пышные наряды. Как только оказывалась на свободе - меня не удержать. Я скидывала туфли, расплетала косы и становилась дикой. Вот, в таком виде меня увидел Мишель и принял за ангела. Но я об сём понятия не имела. То, что он в меня влюбился столь необычно, мне и в голову прийти не могло… Он, действительно, тогда вел себя странно, отчего мы, девочки, над ним подшучивали. Всё время от нас убегал. А когда накрывали детский стол с десертами, никогда с нами не садился. Его звали, он прятался.
- И вы провели ночь на обрыве, любуясь луной?
- Я что-то припоминаю… Какие-то обрывки из детства… Но для меня тогда ничего волшебного не было. Душная ночь, — это помню. Услышала шорох за окном. Выглядываю, стоит странный мальчик и смотрит на меня испуганно, словно чудо увидел. Волкодав Аслана с ним. Даже не помню, как собаку звали. Аслана ещё помню – черкес искалеченный. Я думаю, как это так: вот этому мальчику можно по ночам гулять, а я чем хуже? Вылезла в окно, спрашиваю: чего здесь делаешь? Кто тебе позволил ночью гулять? А он стоит, словно лунатик и смотрит мне в лицо пристально, как зачарованный. Даже самой страшновато стало. Я повела его в конец сада, где открывался вид на горы. С волкодавом Аслана ходить не страшно что днём, что ночью. Пёс умный, преданный и свирепый.
- И вы сидели над бездонным обрывом?
- Да нет же. Какой там обрыв? Просто - склон небольшой. Да и просидели минут пять, не больше. Пришёл Аслан и отвёл нас обратно в дом.
-Как, по-вашему, Мишель сильно изменился с того времени?
-Я не знала его толком. Маленьким он всё время от мен убегал. Даже смешно было. Помню только, Мишель очень любил музыку. По соседству с домом Хвостатовых жило семейство немецких колонистов. Одна из дочерей хорошо играла на рояли. Её часто приглашали вечером помузицировать. И тогда Мишель приходил, садился в уголок и слушал, как завороженный. Даже теперь, когда прошло столько лет, на него музыка какое-то волшебное действо имела. Придёт к нам, шутками брызжет, а как только сестра садится за рояль, он пристроится рядом, опустит голову на грудь и слушает, слушает... Казалось, ничего в этом мире его не волнует, как только музыка.
-Но в последнее время вы были не в лучших отношениях.
-Не знаю, что он хотел от меня, но я чувствовала, что, между нами ничего не будет. Мы разные. Наша связь ненадёжна. Мне уделяли внимание другие молодые люди. Я принимала их внимание, на что Мишель начинал сердиться. Зло шутил со мной. Чего только стоит его эпиграмма: «За девицей Emilie молодежь, как кобели». Кому такое сравнение понравится? Этим он меня почти довёл до слёз. Я вспылила и сказала: будь я мужчиной – вызвала тотчас же его на дуэль, а возможно, просто бы убила без жалости, в упор, из-за угла. Зачем он так со мной? Во мне польская кровь. По матери мой род восходит к Вишневецким, в котором были и короли, и кардиналы. А он меня так унижает.
-Что же Мишель?
-Извинился, а наутро прислал чудесный букет.
-Почему не сам принёс?
-На рассвете он уехал в Железноводск.  Было это седьмого числа. Лучше б он оставался там подольше, тогда бы и не случилось этой глупой ссоры с Мартыновым.
***

Я отвёз Эмилию домой, сам поспешил к ресторации, где меня с нетерпением ожидал дядюшка.
- Серёженька, куда ты пропал?
-Простите дядюшка, встретил одну знакомую мадмуазель.
- Одну знакомую, - усмехнулся дядюшка. – Ну, выкладывай, что эта «одна знакомая» тебе рассказала? Что от меня утаила?
- Вовсе нет, - пытался я защитить Эмилию. – Она просто поделилась детскими воспоминаниями.
Дядюшка искоса взглянул на меня.
-Бог с ней, - махнул рукой. – Я, тут, разговаривал кое с кем. Мне кое-что поведали. Трубецкого надо разыскать и этого, Столыпина Монго.
Мы неспешно пошли по центральному бульвару.
-…И Трубецкой тут как тут. И он прибился к этой компании! –недовольно размышлял дядюшка. – Где князь Трубецкой, там вечно что-то случается. Золотой мальчик из знатнейшей семьи. С детства приписан камер-пажом. В Кавалергардский полк попал на офицерскую должность. Всё хорошо, но в башке сплошной ветер!
- У него как-то карьера не складывается, - напомнил я.
- А знаешь, почему? Император терпеть его не может. Всё из-за шутовства неуместного. Командир Кавалергардского полка, Апраксин Степан Фёдорович вечно за него выговоры получал. Однажды что удумал этот Трубецкой: графиня Бобринская праздновала то-ли именины, то-ли юбилей. Решила с гостями прокатиться по Неве на лодках. Вечером с воды открывается чудный вид на город в живописном закате. Так Трубецкой узнал, нанял траурную шлюпку с гробом и музыкантами. Друзей своих беспутных сговорил, и они с факелами, в чёрных саванах направились навстречу празднику. Бобринскую чуть удар не хватил. А то в Новой деревне дебош устроил. Еле его скрутили. Конечно же императору обо всём докладывали.
-Но на Кавказ князь прибыл добровольно. Отважно воевал в Гребенском казачьем полку, - возразил я. - При Валерике сражался. Его в грудь пулей ранило.
- Конечно же - добровольно, - согласился дядюшка. – А знаешь по какой причине? Только, я тебе по секрету скажу! Впрочем, какой то секрет? Каждая ворона в Летнем саду об сём знает. Дежурил этот шалопай как-то во дворце и сумел соблазнить фрейлину Мусину-Пушкину. А она, как-никак, дочь заслуженного генерала, да ещё племянница моего шефа.
- Постойте, но Трубецкой женился на Екатерине Петровне. У них дочь…
- Так, император, узнав о сём безобразии, приказал их обвенчать. А ты думал он сам, по любви? Оттого-то и сбежал на Кавказ. Так, ты, наверное, слышал, что он год назад учудил в Кисловодской ресторации?
-На балу в честь пятнадцатой годовщины коронации императора? Я сам там был.
- Ах, вот, даже как!
- Но, дядюшка, не судите его строго. Нас, офицеров отпустили отдохнуть на несколько дней. Мы, конечно же, приехали на отдых в штатских платьях. Тут праздник, и нам объявляют, что офицеров пустят на бал только в мундирах. Нам было обидно.
- Но можно же как-то перетерпеть. Подумаешь – провинциальный бал. А что сделал Трубецкой? Решил назло всем соскоморошничать.
- Он, всего лишь, станцевал мазурку с очень красивой дамой, кстати, с Эмилией Клингенберг. Одну мазурку в конце бала. Разве можно его за это осуждать?
- Ещё я узнал, что он сейчас находится в Пятигорске без разрешения.
- Честно говоря, многие офицеры здесь без разрешения. Начальство прекрасно об этом знает. Но как можно запрещать отдохнуть после боёв? Кстати, и у меня разрешения нет, - вспомнил я.
- Ну, да Бог с ними. Согласен: офицерам надо отдохнуть, - махнул рукой дядюшка. - А что ты, Серёжа, можешь рассказать об Алексее Столыпине? Этом, как его, Монго.
- Монго – повеса и корнет,
Актрис коварных обожатель,
Был молод сердцем и душой,
Беспечно женским ласкам верил
И на аршин предлинный свой
Людскую честь и совесть мерил, - процитировал я Лермонтова.
- Отец у него был тайным советником, обер-прокурором Сената, затем Сенатором. Близкий друг Сперанского. Был знаком с Карамзиным, Грибоедовым, - сообщил мне Дядюшка. – А сын… Но что это за прозвище - Монго?
- Собаку он держал, большую, лохматую. Кличка у собаки - Монго. Она до того предана ему была, что частенько сбегала из дома и находила Алексея в полевом лагере. Представляете: идет построение лейб-гвардии гусарского полка. И тут вдруг появляется на плацу огромный пес. Генерал Хомутов громко командует, а собака думает, что это её хотят прогнать и начинает лаять, да ещё норовит коня генеральского за хвост схватить. «Чья собака?» - кричит генерал. «Моя, - отвечает Столыпин. Звать Монго». «Так убери сою Монго отсюда. Что за цирк устроил!» - требует генерал. На следующий день, опять на построение прибегает собака. «Монго! – кричит генерал, обращаясь к Столыпину. -Опять твой зверь экзерсис срывает. Привяжи её к дереву!». После этого Алексея и прозвали Монго.
- Бабушка Лермонтова ему тёткой приходится. Значит Лермонтов – его племянник, - вычислил дядюшка.
- Монго на два года младше Мишеля. Я не могу о нём сказать ничего плохого. Он учился в школе гвардейских подпрапорщиков. Учился посредственно, но закончил хорошо. С нами в экспедиции генерала Галафеева участвовал. Отличился, как храбрый офицер.
-Но, согласись, Серёжа, Алексей Столыпин – пустоголовый красавчик. Офицер отважный, согласен, но карьеру так и не сделал. Ещё мне рассказывали, они с Лермонтовым были словно братья: куда Лермонтов, туда и Столыпин.
- Это – верно, - согласился я.
- Будь у него хоть немного мозгов, не допустил бы дуэли.
- Не могу ничем возразить, - вынужден согласиться я. Сам был зол на Столыпина.
***

Дядюшка ранним утром, пока не наступила жара, собирался ехать по делам в Кисловодскую крепость. Аким доложил, что к нему два посетителя.
- Кто такие?
- Охфицеры. Не назвались.
- Как интересно, - недовольно усмехнулся дядюшка, досадуя, что придётся задержаться, а потом ехать по самому пеклу. – Кто это у нас инкогнито? Ну, зови. Надо отложить поездку.
Как же я был рад, когда вошли Алексей Столыпин и князь Трубецкой. Мы крепко обнялись.
- Здравствуйте, голубчики, - встретил их дядюшка с казённой улыбкой. – Что же это вы прячетесь от меня? Я их разыскиваю по всему Кавказу….
-Не губите нас, Павел Иванович, - попросил князь Трубецкой. – Мы здесь без разрешения. Да еще в такое дело попали… Но, видите, сами к вам заявились. Во всём чистосердечно раскаиваемся.
-Что ж, присаживайтесь. Акимушка, - позвал он Казака. – Кликни моего помощника, Меркина. Скажи, чтобы собрал что-нибудь на стол, да самовар поставь. Чувствую, разговор у нас будет долгий.
-Мы прибыли в Пятигорск в конце мая, - рассказывал Монго Столыпин. - Наутро следующего дня явились к коменданту Ильяшенкову для получения разрешения отдохнуть на водах. Несколько дней жили у нашей родственницы, помещицы Хвастатовой. Майор Чилаев предложил нам снять жильё. В старом доме у него квартира была занята князем Васильчиковым, поэтому остался не занятый только флигель. А нас и это устраивало. Мы приехали к Чилаеву после обеда того же дня. Осмотрели дом. Комнатки маленькие, но нам, армейским, не привыкать. А тут еще по соседству дом генерала Верзилина – экая удача. Договорились о цене с майором, я заплатил задаток. Вечером вселились.
-Какую бумагу вы предъявили коменданту Ильяшенкову, чтобы остаться в городе?
-У нас были медицинские свидетельства о болезни.
-Мне известно, что начальник штаба войск Кавказской линии, полковник Тараскин направил Ильяшенкову предписание: срочно всех бездельников и праздношатающихся офицеров выслать в свои отряды, а раненых переводить в Георгиевский госпиталь. Почему вы остались? – строго спросил дядюшка.
- Ординатор пятигорского госпиталя выдал нам ещё одно свидетельство о том, что мы остро нуждаемся в водном лечении.
- То есть, вы подкупили Барклая-де-Толли? Экий хитрец этот шотландец.
- Помилуйте, Павел Иванович! Мишель, действительно был болен. Он купил целых десять билетов и исправно проходил процедуры. Билеты дорогие. Нынче – вон сколько народу.
Дядюшка сделал вид, что проглотил подобное объяснение.
- А вы чем хворали?
- Я? – растерялся Столыпин. – Ничем. Но мне негоже бросить больного товарища.
-Не понимаю, Алексей Аркадьевич, неужели вы думаете, что я поверю во всю эту чушь, что вы несёте? Сколько вы намерены были отдыхать?
-До середины августа.
-Ох, Столыпин! Знаете, кто вас постоянно спасает от гнева государя?
- Знаю, Павел Иванович. Александра Кирилловна.
- В том-то и дело. Графиня Воронцова-Дашкова имеет влияние на императора, но и оно не безгранично. До Сибири вас отделяет один неверный шаг. После того, как вы были секундантом между Лермонтовым и де Барантом, император пришёл в неописуемый гнев. Графиня Воронцова-Дашкова молила за вас. Только благодаря ей, вы вместо арестантского кафтана обрядились в гусарский мундир.
- Полностью с вами согласен: Александра Кирилловна – сущий ангел!
- А вы, князь? – гневно взглянул на Трубецкова.
-Отвечу на все ваши вопросы, - с готовностью сказал Сергей Васильевич.
-С Лермонтовым давно знакомы?
- Ещё по Кавалергардскому полку. Мишель поступил в полк, а меня вернули туда же после наказания.
- Наказаны за графиню Бобринскую, когда с гробом по Неве плавали?
- Так точно-с.
- Ну, продолжайте. С Лермонтовым как сошлись?
- На свадьбе моей сестры, Машеньки. Нашли общий язык: он любил шампанское, и я - тоже. Машенька тогда вышла замуж за Алексея Григорьевича Столыпина.
- Что за ангел – ваша сестра! – покачал головой дядюшка. – Полная ваше противоположность!
- Поэтому она в Москве, в семейных делах, а я – на Кавказе, стою за царя и Отечество.
 -Выкрутились! Давайте дальше про Лермонтова. Только не надо мне рассказывать, сколько вы вместе вылакали шампанского и какие безобразия учиняли.
- Что вы! Мы вели себя скромно. Сильно сдружились в экспедиции Галафеева. Ах, что за дни были жаркие. Так, племянник ваш, Серж, наверняка рассказывал, как мы день и ночь проводили в драках с горцами. Все офицеры, кого не вспомню, или получили ранения, или убиты.
- А Лермонтов? – спросил тут же дядюшка.
- Лермонтов, - задумался Трубецкой. – Действительно, его словно Бог уберёг – ни царапинки, хотя лез вечно в самое пекло. Вот меня черкесы подстрелили.  Думал – всё, отгулялся на этом свете.
- Как вы считаете, что с Мартыновым произошло?
- Бог его знает, - пожал плечами Трубецкой. - Сам понять не могу. Я знал его давно. Раньше Мартынов был совсем другим.
- Каким, таким другим?
- Любезным, порядочным, весёлым. Помню, он хорошо исполнял романсы под фортепьяно. Был полон надежд. Мечтал дослужиться до боевого генерала… Здесь я встретил абсолютно другого Мартынова: вечно мрачного, молчаливого. Ни о какой карьере он больше не мечтал. Зачем-то ушёл в отставку. Голову бреет. Вечно ходит в этом нелепом костюме горца. Вечно в папахе… Ну посмеялся Мишель над ним…. Надо мной Лермонтов тоже смеялся. Иной раз такое скажет… Но ты понимаешь, что всё это – грубый офицерский юмор. Ну, зачем за пистолеты хвататься? Да и Мишель всё понимал. Воспылаешь гневом, до зубного скрипа. Думаешь – всё! - Дружбе конец! А он придет к тебе, извинится, покается – и ты сразу все обиды забываешь.
- Как сора их развивалась? Мартынов утверждает, что Лермонтов издевался над ним долго.
- Да не издевался он вовсе. Вот расскажу вам один случай: однажды мы собрались у Верзилиных, как часто бывало. Затеяли танцы. Все разбились в пары, а одной даме не хватило кавалера. Видим, Мартынов пожаловал. Как обычно: в черкеске с двумя кинжалами на поясе. Зачем ему два кинжала? Один большой, боевой, другой маленький, не для мужской руки. Я и пошутил, говорю: месье Кинжал, прошу присоединиться к нам. Вот ваша дама. Становитесь в пару, сейчас начнём.
Он даже не взглянул в мою сторону. Остановился, весь напрягся, а потом решительно прошёл в диванную. Все удивились его неучтивости. А Михаил говорит вслед:
- Велика важность – Кинжалом назвали.
Мартынов резко развернулся и, еле сдерживая гнев, так утробно ответил:
- Михаил Юрьевич! Я просил вас много раз прекратить!
А недавно мы кавалькаду устроили. Ездили к Провалу. На обратном пути Лермонтов с Мартыновым приотстали и крепко поссорились. Мартынов взбешённый ускакал от нас и больше в этот вечер не появлялся. Я спросил у Михаила, что он ему такого сказал. «Ничего, - ответил Лермонтов, - просто спросил его: неужели он влюбился в горянку и скрывает от нас. Не уж-то решил из-за неё переметнуться к чеченам?» А вообще, мы все любили Лермонтова. Многие думают, что у него тяжёлый, придирчивый характер. Так это неправда: просто надо было знать, с какой стороны к нему подойти. Он терпеть не мог пошлости в людях, но с людьми простыми и искренними сам был прост и ласков. Над всеми нами вождём был и заводилой.
-Вот что, господа, ехали бы вы к дьяволу по своим отрядам. Отдохнули, пора и честь знать, - сказал им дядюшка в конце беседы.
- Нас не привлекут к делу? – осторожно спросил Трубецкой.
- Ваше дело – стоять за царя и Отечество.
***

Как-то поутру в ресторации я встретил приятеля, Петра Вистенгофа. Интересный человек. Увлекался литературой. Писал неплохие эссе. Публиковал их в разных московских газетах, но всё никак у него не получалось влиться в большую литературу. Служил в Канцелярии московского гражданского губернатора.
- Какими ветрами вас сюда занесло? - удивился я.
- Врач присоветовал. Нынче печень моя расхворалась.
- Слухи ходят, что вы пытались опубликовать свой роман.
- Пытался, - безнадёжно махнул он рукой. – Не выходит никак. Видать, я не дотягиваю до писателя. Вот, Лермонтов – молодец. Надо же, я его «Героев» запоем прочитал. Что за портреты! Что за сюжет! Нет, такого ещё не было в нашей литературе. – Осторожно спросил: - Я слышал, его убили?
- Верно, кивнул я. – Убили.
- А я когда-то его знал.
- Правда?
- В московском университете вместе на курсах проходили обучение. Интересный был фрукт. Такие чудачества устраивал….
Нам подали местный лечебный мареньковый кофе и белый хлеб со шпинатом.
- Что же в нем необычного? – спросил я.
- Да как-то… Ни с кем не общался. Преподавателей почти не слушал. Придёт в аудиторию, сядет в дальний угол и читает книгу. Все слушают преподавателя, что-то записывают, пыхтят…, а он – знай своё - читает. Иногда в аудитории нашей, в свободные от лекций часы мы вели споры по вопросам современности, смело высказывали свои суждения. Нет, никаких призывов. Но смело. Некоторые увлёкшись, возвышали голос, подобно древнегреческим ораторам. Лермонтов, бывало, оторвется от чтения, взглянет на такого оратора, но как взглянет! Говорящий невольно конфузится, сразу уверенности в нём поубавится, а то и вовсе замолкает. Ядовитость во взгляде Лермонтова была поразительна.  Сколько презрения, насмешки и вместе с тем сожаления выражалось на его лице. Мы, его сокурсники, не могли оставаться спокойными зрителями такого изолированного положения среди нас. Хотели его разгадать, узнать, что у него за мысли, затаённые в голове, заставить его высказаться, тем самым раскрыть себя.
- Вам удалось?
- Как-то раз несколько товарищей обратились ко мне с предложением отыскать какой-нибудь предлог для разговора с Лермонтовым. Я считался одним из успешных студентов. «Вы подойдите, - предложили они, - и спросите: какую книгу он читает». Я так и сделал. Подошёл. «Позвольте спросить вас, Лермонтов, какую книгу вы так увлечённо читаете? Без сомнения, весьма интересную, судя по тому, как вы в неё углубились?» Он оторвался от чтения, взглянул на меня пронзительно, словно молнией ударил. Ох уж взгляд у него был. «Для чего вам это? – спрашивает. – Будет бесполезно, если я удовлетворю ваше любопытство». «Но почему же?» - не сдавался я. Что же он меня совсем за дурака принимает? «Содержание этой книги вас нисколько не может интересовать; вы тут ничего не поймете, если бы я даже решился сообщить вам содержание её», - ответил он мне резко и принял прежнюю свою позу, продолжив чтение. Я, как будто ужаленный отскочил от него, успев лишь мельком заглянуть на страницу, - книга была английская. Вот так.
Частенько встречал его в московском благотворительном собрании. По вторникам давали великолепные балы. Лермонтов всегда приходил изыскано одет. Университетских товарищей он предпочитал не замечать. Подойдешь к нему поприветствовать, а он в ответ так холодно: «Ах, это вы. Чего вам?» Даже обидно было. Постоянно окружён хорошенькими молодыми дамами из высшего общества. Разговаривал с ними довольно-таки фамильярно. Что они в нём находили привлекательного – непонятно. Вроде не красавец: небольшого роста, сутулый, косолапый…  Но держался с дамами, словно он первый кавалер на балу. Не помню, чтобы Лермонтов с кем-то танцевал.
- Натура у него такая, - сказал я. - Как Михаил учился, если не слушал профессоров?
-А я вам сейчас расскажу! Обычно перед рождественскими праздниками профессора проводили репетиции, то есть проверяли знания своих слушателей за пройденное полугодие и, согласно ответам, ставили баллы, которые потом учитывали на публичном экзамене.
Помню, профессор Победоносцев, читавший нам курс изящной словесности, задал Лермонтову какой-то сложный вопрос. Лермонтов начал бойко и с уверенностью отвечать. Профессор сначала слушал его, а потом вдруг прервал: «Простите, но я вам этого не читал. Я желал бы, чтобы вы отвечали именно то, что проходили. Откуда вы могли почерпнуть подобные знания?» «Это правда, господин профессор, - отвечает Лермонтов, не смутившись, - Того, что я вам сейчас рассказываю, вы нам не читали и не могли представить, потому что это слишком ново и до вас ещё не дошло. Я пользуюсь источниками из своей собственной библиотеки. У меня самые современные издания». Профессор был оскорблён и пытался на публичном экзамене срезать дерзкого ученика. Но ничего не вышло. Мы все удивлялись, до чего глубоки познания были у Лермонтова. До чего он тонко разбирался в науках.
После завтрака мы прогулялись с Вистенгофом по центральной алее, беседуя о всякой чепухе. Точек соприкосновения у нас оказалось мало. Он – московский чиновник, я – офицер из Петербурга. Расстались, пообещав друг другу обязательно свидеться. Однако, надо признать, подобные обещания дают из вежливости.
Но Вестенгоф разбудил во мне воспоминания о двух напряжённых годах обучения в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров.
Лермонтов приехал с бабушкой из Москвы. В его намеренья входил перевод из Московского университета в Петербургский. Да не тут-то было. Ему отказали в переводе и предложили поступать на первый курс. К тому же учиться надо было по новой программе четыре года. Петербург город особый, столичный, строгий. Император Николай навёл жёсткий порядок. Если в Москве жизнь проходила весело и дозволялось многое, в столице вольностей не терпели: после одиннадцати не шуметь, в пост не веселиться.
К ним сделал визит его двоюродный дядя Алексей Григорьевич Столыпин. Узнав о неудаче Михаила, он воскликнул:
- Университет! Экая невидаль! Зачем он тебе? Хочешь прозябать в каком-нибудь министерстве, копаясь в бумажках? Дело дворянина – военная служба. Я сейчас своего младшего брата, Михаила устраиваю в Школу гвардейских подпрапорщиков. Почему бы и тебе не поступить?
- Но бабушка не хотела видеть меня военным, - возразил Михаил.
- Бабушку я уговорю. А тебе надобно служить. Выпустишься в гвардию, наденешь красивую форму. Жалование у гвардейцев приличное и престиж в обществе. Что ещё надо? К тому же учиться всего два года – и ты офицер.
Моего отца он точно так же уговорил, когда я собирался поступать в университет на правоведение. В общем мы с Михаилом подали рапорта на поступление в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Сдав экзамен по математике, были зачислены.
Учиться было тяжело и одновременно – весело. Все мы были молоды, все из одного общественного круга, большинство – родственники. По окончанию нас ждала блестящая военная карьера. Школу курировал сам император, потому у нас имелись лучшие преподаватели и обеспечение по первому разряду.
Помню, как первый раз мы увидел царя. Наступил перерыв учебного дня. Мы отправились в обеденную залу. Вдруг император Николай, без всякого сопровождения, внезапно вошёл в школу, никому ничего не объясняя. Направился уверенно по коридор, словно преподаватель спешил на занятие. Дежурный офицер остолбенел, через мгновение пришёл в себя, гаркнул срывающимся фальцетом «Смирно!» и бросился за царём с рапортом. «Потом!» - прервал его царь и кавалерийской походкой, звеня стальными шпорами проследовал на кухню. Ошарашенному повару приказал подать щей. Что там на второе? Картофель варёный. Нет, картофеля на надо. Котлету давай.
Через минуту в здании поднялась суматоха. Все офицеры бежали в обеденную залу, оправляя на ходу мундиры. Император попробовал щи, поковырял вилкой котлету. Встал и, проходя мимо, вытянувшись в струнку, офицеров, бросил: - «Доволен! Незачем было всем сюда бежать». И вышел.
 Школа располагалась в бывшем дворце графа Чернышёва, у Синего моста. Программа обучения состояла из двухлетнего курса. За каждый год родители курсантов платили по пятьсот рублей. Для моего батюшки деньги большие, но престиж школы и перспективы дальнейшей карьеры перевешивали затраты. Нас в школе было: сто человек подпрапорщиков, сто юнкеров, двадцать преподавателей и сто лошадей. Когда мы первый раз попали в манеж, юнкера со второго курса смотрели на нас с усмешкой.
- Эй, Звери, лошадь от осла отличить сможете? – спросил один из них.
- А вы сами-то в седле хоть раз сидели? Знаете, куда у лошади сено входит, а откуда потом выходит? – дерзко ответил Лермонтов.
- Остёр на язык, - оценили второкурсники. - А ты сам сможешь в седле усидеть? Или только в карете привык ездить?
- Показывайте! – принял вызов Лермонтов.
- Вон та, пегая, - указали ему.
- Не дури, Мишель, - пытался остановить его Алексей Столыпин. – Она, точно, не объезженная. Видишь, как глазом косит.
Лермонтов, не раздумывая, запрыгнул в седло. Лошадь захрапела, начала вертеться, брыкаться, но Мишель сидел крепко. Умело работал телом. Рука у него была железная, уздечку держал крепко. Мы восхищались, как он ловко управлялся. Даже старшекурсники одобрительно загудели. Но в это время лошадь под Лермонтовым подскакала к коновязи, где стояли осёдланные лошади для выездки и принялась брыкаться. Одна из лошадей взбрыкнула в ответ и ударила Лермонтова в колено. Мы еле успели подбежать и снять его. В итоге – перелом. Он провёл в госпитале до апреля. Потом ещё долго прихрамывал. За хромоту его прозвали Маёшкой, подобно персонажу французских бульварных романов, хромого горбуна.
В школе имелись свои традиции. Между старшим курсом и младшим сложились определённые отношения, именуемые немецким словом «цук». Нам при поступлении было предложено два варианта: либо вы живёте по уставу, либо по традиции. Конечно же, почти все выбирали традицию. Попалось пара человек, желавшие жить по уставу. За ними прикрепилось прозвище «навоз». Их не звали ни на какие посиделки или праздники. С ними старались не общаться. Но самое поганое, что об этом знали в полках, куда «навоз» по окончанию школы переводился. Основные правили «цука» были таковы: первокурсники назывались Звери; Звери обязаны были подчиняться второкурсникам, именовавшимися Корнетами. По легенде Корнеты произошли из пены волн Дудергофского озера, что раскинулось на южной окраине Петербурга, по дороге в Красное село. Звери, по этой же легенде, произошли из предманежной пыли. Корнет, встречая Зверя приветствовал его: «Из какого болота пожаловали?» Звери обязаны были знать имена всех девушек, в которых влюблены Корнеты и названия полков, в которые корнеты должны были выпуститься. Для Корнетов существовала парадная лестница, Звери должны были ходить по двум боковым. У Зверей имелись воображаемые хвосты, состоящие из трёхсот шестидесяти пяти позвонков, каждый день от хвоста отпадал один позвонок. В конце первого курса Зверь лишался последнего позвонка и чудесным образом перерождался в Корнета. Среди Зверей ходила тетрадка с вопросами и ответами, которые надобно знать наизусть. К примеру, спрашивает у тебя при встрече Корнет: «Расскажите-ка мне, любезный, про бессмертие души рябчика». На что Зверь без запинки должен ответить: «Душа рябчика становится бессмертной, когда попадает в желудок благородного Корнета!»  Кроме того, обязательно надо было запомнить множество терминов, например: что такое прогресс. Прогресс есть константная эксибиция секулярных новаторов тенденции коминерации индивидуумов. Или: что такое жизнь вандала? Жизнь вандала — есть громадный стеклянный шар, на тонком волоске, висящий и разбивающейся при малейшем дуновении благородного Корнета. Надо было помнить, что механика — это не наука, а есть ничто иное, как абстракт феноменальной глупости. Ну и обязательно: что такое супервест, ментишкет, панталер, брокдаун, кентер, шлюз…. и так далее. Позже Лермонтов даже сочинил ритуальную песню для посвящения в Звери. Она так и называлась: Звериада:

Как наша школа открывалась,
Над ней разверзлись Небеса,
Завеса надвое распалась,
И раздалися голоса…

Но надо сказать, что со стороны Корнетов категорически запрещалось наносить личные оскорбления Зверю и, упаси Боже, физическое насилие. За этим строго следил специально избираемый Корнетский комитет.
-Каков Лермонтов был в юнкерской школе с товарищами? – спросил меня как-то дядюшка.
- Прекрасно ладил со всеми. Да, там иначе нельзя было. У нас сложилось особое корнетское братство. Хотя, если честно признать, некоторые курсанты не очень любили Мишеля за его остроты. Он обладал странным даром точно подмечать и высмеивать всё ложное, натянутое, неестественное. Он потом и в свете не оставил это привычки, за что нажил себе множество врагов.
- А близкие друзья его кто были, конечно помимо Столыпина?
-  Вонлялярлянский Александр. Тот ещё шутник.
- Это который всё пишет, пишет, но никак ничего не опубликовал.
- Надеюсь, он ещё покажет себя. А в школе, по вечерам они вдвоём устраивали умопомрачительные вечера с различными комичными историями. Мы хохотали так, что стены вздрагивал, и дежурный офицер прибегал узнать, что случилось.
- Ещё кто с ним был в хороших отношениях?
 - Константин Булгаков. Весьма талантливый человек. Что он, что Лермонтов любили музицировать. И Мартынов…
-Мартынов?
- Они были очень дружны. Помню, я как-то отправился в госпиталь навестить Михаила, где тот лежал со сломанной ногой. Там я встретил Мартынова. Всё бы ничего, но Мартынов, чтобы проведать друга, сбежал с дежурства. Если бы его поймали, одной гауптвахтой он бы не отделался. Знал на что идёт, и, всё же, сбежал.
- Обычно курсанты придумывают какие-то проказы. Что у вас было? – интересовался дядюшка.
- Как-то собрались мы после отбоя в одной из спальных комнат «поговорить». Шутили, балагурили. Тут возвращается из города Тизенгаузен. Отпускали его по каким-то семейным нуждам. «Безобразие! – говорит. – Вы не спите, а Уваров, которого назначили дежурным по казарме, храпит на весь коридор». «Как, так?» - спрашиваем. «А вот так! Прохожу мимо. Он развалился в кресле и храпит. Окликнул его – ничего. Пнул – ноль внимания. Эдак на нашу школу нападёт враг, всех нас перебьют, а Уваров даже не проснётся». И тогда Лермонтов предложил: «Давайте организуем нападение «Нумидийской конницы». Представьте, дядюшка: одни из нас изображали коней, другие залезли коням на плечи – то были всадники. Обернувшись простынями, мы дружно проскакали в буфетную, где всадники вооружились стаканами с водой. Подскакали к храпевшему Уварову и вылили воду ему на голову. Он вскочил, заорал, а «Нумидийская конница» плавно и организованно ускакала обратно в спальные комнаты. Уваров так испугался, так кричал, что по школе подняли тревогу. Выстроили на плацу всех курсантов в полном вооружении, послали за офицерами. Вот так было весело! Все стоят, не поймут в чем дело? Кто поднял тревогу? Начальник училища не поднимал. Дежурный офицер ни при чём. Чьё распоряжение? Спрашивают Уварова: «Чего кричал, будто тебя резали?» «Так, напали», – отвечает. «Кто?» «Не знаю. Они все в белом были». «Какой урон нанесли?» «Никакого, только водой облили». Шуму много, а наказывать некого. Начальник школы поблагодарил всех за службу, за организованное построение по тревоге и велел расходиться.
- Уже тогда Лермонтов проявил себя, как поэт?
- Что вы, дядюшка. Нам всего-то по семнадцать лет. Мы были смелые, горячие, без оглядки на разгадки. Никому из нас в голову не приходило считать его талантом. Лермонтов писал шаловливые стихи. Но разве можно подобные вирши назвать поэзией? Так – баловство. Хотя, как-то мы с ним разоткровенничались, и он мне поведал, что собирается написать роман о временах матушки-Екатерины. Даже некоторые главы уже готовы. И сюжет он брал не из головы, а основывался на рассказах бабушки. Трудно припомнить в чём смысл сюжета, но что-то о первой неразделённой любви, встрече молодого героя с женщиной с сильным характером. Уверял, что подобное случилось с ним самим. Надо сказать, в юнкерской школе нам не позволяли читать художественную литературу, упаси Бог, французские романы. Кто любил читать, открывали книги только по праздникам, когда нас отпускали в увольнения. Я несколько раз в такие дни захаживал к Лермонтову, и каждый раз находил его за книгой. Байрон, Вальтер Скотт, Кольридж, Бидье…, - и всё на английском или на французском. Читал он много и упоённо. Карты он не жаловал, но шахматы очень любил. Играл великолепно. К концу второго курса никто с ним не садился за партию, - всё равно выиграет.
А чего стоили наши банные дни. Раз в неделю мы отправлялись в баню. Она находилась рядом со школой. А недалеко от Синего моста располагалась чудесная кондитерская. Едва мы, увёрнутые в простыни, заваливались в помывочную, как в маленькое окошечко уже стучал приказчик из кондитерской. Ему тут же сыпались заказы: ликёр, шампанское, красное вино… Едва он убегал, как в окошко стучался другой приказчик: десерты, пирожные, горячие калачи; а после него – третий: ананасы, груши в меду, мочёная морошка…. К ночи баня сотрясалась от лихих корнетских куплетов. Ходил слух, что однажды император, прогуливаясь с военным министром по набережной Мойки, услышал наши песни. Его это заинтересовало. Он направился к бане, и прямо к его ногам из окошка на мостовую полетели порожние бутылки. «Да я им сейчас!» - возмущённо воскликнул военный министр. «Не стоит! - остановил его император. – Это же гвардейские юнкера. Им положено быть бодрыми и весёлыми. Коль гвардейцы поют, можно спать спокойно».
По окончанию школы меня, стараниями дядюшки и отца, пристроили в Главный штаб. Лермонтова определили в лейб-гвардии Гусарский полк. Мы встречались с ним иногда на приёмах. Он рассказывал, что служба его не тяготит, кроме кампаментов по деревням и летних лагерных учений. На ученьях и смотрах все офицеры обязаны были находится в полку. В остальное время служба состояла из караула по дворцу, дежурства в полку и каких-нибудь нарядов. Исходя из этого, большинство офицеров, не занятых служебными делами, уезжали в Санкт-Петербург и возвращались в полк, только когда настанет их очередь заступить в наряд или караул. А за Лермонтова частенько отбывал службу его хороший приятель, Годеин. Тому свет был безразличен; театр он не любил, балы – тоже; женщин сторонился. В общем – странный был человек, но надёжный товарищ.
Когда же наступали праздники или давали грандиозный бал- маскарад, проходила премьера оперы, балета с приездом какой-нибудь знаменитости, офицеры чуть ли не всем составом отправлялись в город. Однажды произошёл курьёзный случай. Генерал Хомутов назначил на одно утро полковое ученье. Но полковой адъютант Ламберт доложил, что вечером в Каменном театре дают «Фенчеллу», поэтому многие офицеры не поспеют на ученье. Генерал Хомутов долго отчитывал полкового адъютанта, но всё же смирился и ученье перенёс на следующий день.
В среде офицеров Лермонтова любили за его «гусарскую удаль». Со всеми дружил, но не любил поляков. Даже как-то мне сказал, что жиды гораздо искренней ляхов. Михаил купил себе отличного коня у генерала Хомутова за полторы тысячи – неслыханная сумма. Снимал скромную квартиру в Царском Селе вместе с Алексеем Столыпиным. Они вдвоём участвовали во всех гусарских попойках и кутежах. Но Лермонтова никто не заметил хоть раз пьяным. Он ни разу не проигрывался в карты. К праздным женщинам относился с жалостью. Порой говорил: «На что они нам? У нас есть женщины, достойные настоящей любви». Лермонтову нравилось ездить к цыганам. В то время из Москвы Илья Соколов привёз хор. Как-то раз он и меня затащил в Павловскую слободу. Подобного дикого разгула я ещё нигде не встречал. Вместе с молодыми офицерами в бардаке участвовали убелённые сединой майоры и полковники. Но Лермонтова привлекал не безумный кутёж. Ему нравились цыганские песни – гимны безграничной свободы и нежной тоски.
- С Пушкиным он не был знаком? – интересовался дядюшка. – Я не припомню, чтобы кто-то их видел вместе. Очень странно не правда-ли: казалось начинающий поэт должен тянуться к мастерам. Пушкина, я помню, постоянно осаждали рифмоплёты, прося оценить их графоманские потуги.
- Был один случай, - пожал я плечами.
Помню, мне сестра подарила томик с последним переводом Байрона. Я прочитал его и был упоён тонкой лирикой поэта. Ко мне зашёл Лермонтов. Увидел на столе книгу со множеством закладок.
- Байрон, - сказал он снисходительно. - Я тоже когда-то им зачитывался. 
- Что значит твой тон, - возмутился я. -Байрон - король поэтов. Он – вечен. Вот, послушай! – И я процитировал:

Мне сладких обманов романа не надо,
Прочь вымысел! Тщетно души не волнуй!
О, дайте мне луч упоенного взгляда
И первый стыдливый любви поцелуй!

- Ну, разве не прекрасно?
Лермонтов искоса взглянул на меня.
- Серж, вы, вроде уже не подросток. Ну что вам Байрон? Разве в России нет своих поэтов? Если, по-вашему, это четверостишье принадлежит королю поэтов, то вот это – Богу поэзии:

Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.

— Это же Пушкин, - узнал я.
- Именно! Вы восхищаетесь Байроном. Я, тоже признаться, восхищался. Но среди нас, здесь, в Петербурге живёт гений никак не меньше Байрона.
- Вы так считаете?
- Как бы я хотел с ним познакомиться! Передать ему мои неумелые попытки обуздать Пегаса.
- Погоди, - мотнул я головой.  – Но недевича, как два дня назад я праздновал у Голицыных чьи-то именины. Там был Пушкин… Да мы с ним пили шампанское …. Мишель, в чём вопрос? Я тебя познакомлю с Александром Сергеевичем.
Лермонтов изменился в лице.
- Правда? Ты сделаешь мне огромное одолжение.
- Постой! А пойдём прямо сейчас! – вдруг решил я. Вспомнил, как Александр Сергеевич, прощаясь, говорил: «Всегда буду рад. Приходите, не церемонитесь».
- Но как? Без приглашения? – смутился Лермонтов.
- Без приглашения! Мы же не напрашиваться на ужин, просто, познакомиться.
- Нет, нет, - замотал он испуганно головой. – Как же я перед ним предстану…. У меня с собой тетради нет…
- У меня есть твои стихи. Пойдём! – требовал я, потешаясь, как он, всегда такой бесстрашный и хладнокровный, вдруг растерялся, словно барышня перед сватовством.
- Не могу, Серж. Это же - Пушкин…. А я к нему со своими глупыми виршами… Нет, не уговаривай!
- Уверяю тебя, Александр Сергеевич дружелюбный и нисколько не заносчивый. Будешь стесняться, никогда с ним не познакомишься.
Тут ко мне в квартиру ворвался Алексей Столыпин - Монго. Он всегда врывался, не слушая никаких объяснений слуги. Монго искал Мишеля. Лермонтов, оказывается, уехал из лагеря под Красным селом, якобы по болезни. Столыпин решил его навестить, но постель больного оказалась пуста, а самого хворого вечерами встречали где угодно: в театрах, на приёмах, в ресторанах, но только не у доктора. Узнав, о чём наш спор, Монго тут же принялся мне помогать, и вдвоём мы уговорили Лермонтова, хоть он и упирался до последнего.
Пушкин жил в доме княгини Волконской, на набережной Мойки у Певческого моста. Мы застали его, когда поэт садился в карету. Длинное пальто с бобровым воротником, высокий цилиндр, неизменная трость и белые перчатки.
-Александр Сергеевич, - крикнул я. – Погодите минуточку!
Пушкин обернулся. Удивлённо взглянул на меня, роясь в памяти.
- Арсеньев? Угадал? Серж! А, и Столыпина с вами! – расплылся он в улыбке. - По какому делу ко мне? Или просто поздороваться?
- По делу, Александр Сергеевич!
- Арсеньев, вы извините, я спешу…, - спохватился он.
- Буквально – минуточку, - взмолился Монго.
- Хорошо, если – минуточку. Я вас слушаю.
- Хотим представить вам нашего хорошего друга и начинающего поэта – Михаила Лермонтова.
- Поэт! – глаза Пушкина сверкнули. Он протянул руку Лермонтову. – Всегда рад познакомиться с нарождающимся талантом.
Лермонтов, как онемел. Пушкин смотрел на него вопросительно, но Мишеля словно околдовали. Никогда ещё его таким не видели.
- Лермонтов хотел показать вам свои стихи, - попытался я выйти из положения. - Быть может, вы посмотрите его творения. Нам, в школе подпрапорщиков его вирши очень нравились.
- Да, весьма забавные стихи, - закивал Манго.
- Вот что! – сказал Александр Сергеевич. – Приходите-ка завтра ко мне, часиков к девяти вечера. Там всё и обсудим. Я буду устраивать грандиозную вечеринку…. Повод есть, еже ли меня в кутузку не упекут. Но вот, что я вам скажу, молодой человек, - обратился он к Лермонтову. - Я поэт, но не критик. Признаюсь, я не умею оценивать стихи, как бы того хотелось. Да, это странно звучит, но это - так. Понимаете, когда я читаю чужие строфы, то всё время размышляю: а я бы написал не так, а я бы здесь вот это убрал, а здесь прибавил, и мысль не моя, и настроение не моё…. И что не по мне – всё плохо. Иной раз обругаю кого-нибудь в пух и прах, а он глядишь, потом оказывается неплохой поэт. А иной раз кого-то обласкаю, поддержу, а в итоге - никчёмный рифмоплёт. Вам бы к книгоиздателям надо обратиться: к Смирдину или к Исакову. А от меня толку мало, поверьте. Впрочем, приходите завтра. Они оба будут у меня на приёме. И Краевский будет – тот ещё ценитель. Я вас познакомлю, и мы послушаем ваши стихи. Только, Арсеньев, Столыпин, никому не говорите, что у меня будет вечеринка. Император пригрозил мне очередной ссылкой в деревню, если я буду развращать и спаивать гвардейскую молодёжь.
- А вы куда едите? – поинтересовался Монго.
- Да, так, наказать одного негодяя, - усмехнулся Пушкин.
Он легко запрыгнул в карету. Слуга закрыл дверцу. Это была наша последняя встреча.
На следующий вечер назначенный праздник, которого мы так с нетерпением ждали, не состоялся. Пушкин умирал от тяжёлой раны, полученной на дуэли. Мы простояли в огромной толпе, собравшейся на набережной Мойки перед домом Волконской до самой ночи. Наутро узнали, что Пушкин умер. Для Лермонтова это известие оказалось страшным ударом.
Через пару дней ко мне утром заявился Святослав Раевский. Взгляд его пылал торжественным гневом.
- Вот! - сказал он, протягивая мне листок бумаги.
Я взял. На листе размашистым почерком написаны стихи, и мне стало тревожно, когда я их прочитал. Первые строки, предположим, были понятны:

Отмщенье, государь, отмщенье!
Паду к ногам твоим:
Будь справедлив и накажи убийцу,
Чтоб казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтоб видели злодеи в ней пример.

Но вот это в меня вселило тревогу:

….И прежний сняв венок — они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него:
Но иглы тайные сурово
Язвили славное чело;
Отравлены его последние мгновенья
Коварным шепотом насмешливых невежд,
И умер он — с напрасной жаждой мщенья,
С досадой тайною обманутых надежд…..

- Что это? – спросил я.
- Слишком смело? – усмехнулся Раевский. – Какой слог! Какой огонь! Погиб поэт – невольник чести! Весь город сейчас их читает.
- Чьи стихи?
- Лермонтова. Я их переписал и раздаю друзьям.
Меня кольнуло в самое сердце, когда я взглянул на последние строки:

…А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов….

- Как, весь город? – ужаснулся я. - А если они попадут на стол к Бенкендорфу?
- Да хоть к царю! Правде рот не заткнуть!
Я схватил шинель и бросился на улицу. Поймал пролётку. Первая моя мысль: срочно увидеть дядюшку и постараться всё ему объяснить. Но что объяснять? Что дядюшка может сделать?
Как я и опасался, Лермонтова, затем Раевского арестовали. Вскоре корнета лейб-гвардии гусарского полка Лермонтова высочайшим указом перевели в Нижегородский гусарский полк в звании прапорщика. В тот год Нижегородский полк нес службу на Кавказе.

«Объяснение корнета лейб-гвардии,
Гусарского полка Лермонтова

Я был ещё болен, когда разнеслась по городу весть о несчастном поединке Пушкина. Некоторые из моих знакомых привезли её и ко мне, обезображенную разными прибавлениями; одни, приверженцы нашего лучшего поэта, рассказывали с живейшей печалию, какими мелкими мучениями и насмешками он долго был преследуем и, наконец, принуждён сделать шаг, противный законам земным и небесным, защищая честь своей жены в глазах строгого света. Другие, особенно дамы, оправдывали противника Пушкина, называли его благороднейшим человеком, говорили, что Пушкин не имел права требовать любви от жены своей, потому что был ревнив, дурён собою - они говорили также, что Пушкин негодный человек и прочее…
Не имея, может быть, возможности защищать нравственную сторону его характера, никто не отвечал на эти последние обвинения. Невольное, но сильное негодование вспыхнуло во мне против этих людей, которые нападали на человека, уже сражённого рукою Божией, не сделавшего им никакого зла и некогда ими восхваляемого; - и врождённое чувство в душе неопытной, защищать всякого невинно осуждаемого, зашевелилось во мне ещё сильнее по причине болезнию раздражённых нерв. Когда я стал спрашивать, на каких основаниях так громко они восстают против убитого, - мне отвечали: вероятно, чтоб придать себе более весу, что весь высший круг общества такого же мнения.
Я удивился - надо мною смеялись. Наконец, после двух дней беспокойного ожидания пришло печальное известие, что Пушкин умер; вместе с этим известием пришло другое - утешительное для сердца русского: государь император, несмотря на его прежние заблуждения, подал великодушно руку помощи несчастной жене и малым сиротам его. Чудная противоположность его поступка с мнением (как меня уверяли) высшего круга общества увеличила первого в моём воображении и очернила ещё более несправедливость последнего. Я был твёрдо уверен, что сановники государственные разделяли благородные и милостливые чувства императора, Богом данного защитника всем угнетённым; но тем не менее я слышал, что некоторые люди, единственно по родственным связям или вследствие искательства, принадлежащие к высшему кругу и пользующиеся заслугами своих достойных родственников, - некоторые не переставали омрачать память убитого и рассеивать разные невыгодные для него слухи. Тогда, вследствие необдуманного порыва, я излил горечь сердечную на бумагу, преувеличенными, неправильными словами выразил нестройное столкновение мыслей, не полагая, что написал нечто предосудительное, что многие ошибочно могут принять на свой счёт выражения вовсе не для них назначенные. Этот опыт был первый и последний в этом роде, вредном (как и прежде мыслил и мыслю) для других ещё более, чем для себя.
Но если мне нет оправдания, то молодость и пылкость послужат хотя объяснением, ибо в эту минуту страсть была сильнее холодного рассудка. Прежде я писал разные мелочи, быть может, ещё хранящиеся у некоторых моих знакомых. Одна восточная повесть, под названием „Хаджи-Абрек“, была мною помещена в „Библиотеке для чтения“, а драма „Маскарад“, в стихах, отданная мною на театр, не могла быть представлена по причине (как мне сказали) слишком резких страстей и характеров и также потому, что в ней добродетель недостаточно награждена. Когда я написал стихи мои на смерть Пушкина (что, к несчастию, я сделал слишком скоро), то один мой хороший приятель Раевский, слышавший, как и я, многие неправильные обвинения, и по необдуманности, не видя в стихах моих противного законам, просил у меня их списать; вероятно, он показал их, как новость, другому - и таким образом они разошлись. Я ещё не выезжал и потому не мог вскоре узнать впечатления, произведённого ими, не мог вовремя их возвратить назад и сжечь. Сам я их никому больше не давал, но отрекаться от них, хотя постиг свою необдуманность, я не мог: правда всегда была моей святыней, - и теперь, принося на суд свою повинную голову, я с твёрдостью прибегаю к ней, как единственной защитнице благородного человека перед лицом царя и лицом Божиим.
            Корнет лейб-гвардии Гусарского полка,
            Михаил Лермонтов».

В тридцать девятом, я встретил Святослава Раевского на Кавказе. За распространение крамольного стихотворенья Лермонтова он был выслан в Петрозаводск, затем переведён чиновником особых поручений по Кавказской области. Лермонтов всегда чувствовал на себе вину, за поломанную судьбу Раевского. Он считал, что Святослав пострадал из-за его стихов.
- Бросьте, Серж, - уверял меня Святослав. - Я всегда был убежден, что Мишель напрасно исключительно себе приписывает мою маленькую катастрофу. Объяснения, которые Михаил Юрьевич был вынужден дать своим судьям, допрашивавшим о мнимых соучастниках в появлении стихов на смерть Пушкина, составлены им вовсе не в том тоне, чтобы сложить на меня какую-нибудь ответственность, и во всякое другое время не отозвались бы резко на ходе моей службы.
Убийство А. С. Пушкина так глубоко потрясло грамотные слои общества, что почти повсюду рассматривали вопрос, как будет наказан Дантес, тогда как иные желали, чтобы иностранец, убивший в поэте часть славы русского народа, был, как лицо, состоящее на русской службе, наказан по русским законам, другие предсказывали, что Дантес, как иностранец и аристократ, останется ненаказанным, несмотря на наши законы. Большая половина известной элегии, в которой Мишель, после горячего спора в нашей квартире, высказал свой образ мыслей, написана им была без поправок в несколько минут (Мишель почти всегда писал без поправок) и как сочинение было современно, то и разнеслось очень быстро. Повторяю, мне не в чем обвинять Мишеля. Ты не представляешь, как он был рад меня увидеть. Когда я вернулся из ссылки, он тут же примчался ко мне, бросился на шею и слёзно умолял меня простить его. Признаться, я впервые увидел мрачного, надменного Лермонтова безутешно рыдающим.

***
Когда стало известно о переводе Лермонтова на Кавказ, офицеры лейб-гвардии Гусарского полка хотели дать ему прощальный обед по подписке, но полковой командир воспротивился, находя, что подобный провод может быть истолкованы как протест против выписки поэта из полка.
***
Война на Кавказе то затухала, то разгоралась. Шли жестокие сражения. Английский негоциант, а по совместительству шпион, Джемс Белл, появился в горах Кавказа не солью торговать. Он наладил поставку через Турцию для мятежных горцев пороха, свинца, отличных ружейных замков с мануфактуры её величества. Подлец начал побуждать шапсутов, натухайцев и абадзехов нападать на русские пикеты. Англичанин уверял, что помощь вот-вот придёт: дескать Англия, Турция, египетский паша снаряжают триста боевых кораблей с десантом, артиллерией и большим количеством боезапаса. Джеймс Белл врал так убедительно, что многие доверчивые горцы поверили его пламенным речам. Он подарил им знамя, якобы присланное самой королевой Викторией. Со слезами на глазах убеждал, что королева любит их, как своих родных детей.
Генерал Вельяминов пытался образумить старейшин абадзехов, натухайцев и шапсугов. Объяснял доходчиво что Джеймс Белл врёт. Но ничего не помогло. Горцы восстали. Как Вельяминову этого не хотелось, ему всё же пришлось возглавить экспедицию по усмирению повстанцев.
Лермонтов должен был в начале мая прибыть в Кахетию, в урочище Кара-Агач, где дислоцировался Нижегородский драгунский полк. Но в Кизляре заболел местной лихорадкой. Отправлен обратно в Ставрополь, где провалялся в госпитале около месяца. Затем его отправили в Пятигорск подлечиться на водах.
Я, как раз, привёз в Ставрополь пакет с приказом губернатору: готовиться к встрече Государя. Царь решил посетить с инспекцией Кавказскую линию. Выпало несколько свободных дней, и я решил навестить больного Лермонтова в Пятигорске. Он был рад меня видеть. На мои расспросы, чем он занимается на излечении, отвечал:
- Пью из местных источников, купаюсь. В общем, веду жизнь утки. Квартирка у меня хорошая, со светлой горенкой. Каждое утро, просыпаясь, вижу из окна цепь снежных гор. А так, порядком скучаю.
- Завёл бы знакомых, - посоветовал я.
- О, нет, - покачал он головой. – Предпочитаю размышлять в одиночестве, а не заниматься пустословием. С кем тут общаться? С туповатыми помещиками, которые по-французски два слова выучили или ухаживать за их жеманными дочками?
-Так, что же ты делаешь целыми днями?
- Хожу по горам. Укрепил себе ноги. Хожу постоянно: ни жара, ни дождь меня не останавливает. Надеюсь выздороветь уже скоро. Как только сюда прибудет, государь, отправлюсь в осеннюю экспедицию против черкесов.
- Да что же ты, совсем один? Даже словом перекинуться не с кем? – ужаснулся я.
- Почему же. Недавно встретил товарища по московскому благотворительному пансиону, Сатина, Николая. Умнейший человек. Переводами занимается: Шекспира мучает. Иногда захожу к нему после обеда поболтать. Он меня познакомил с одним мыслителем, некий Белинский из Пензенской губернии. Не слыхал о таком?
- Нет. Не припомню.
- Что ты! Ох и любит пофилософствовать. Нам однажды такую лекцию о французских энциклопедистах прочитал, смешно вспомнить. Так распалился, хоть лёд прикладывай. Вольтер у него – выше всех наголову. Я пошутил над ним, мол, когда-то Вольтер, действительно, был высок в полёте мысли, а нынче, явись он к нам в Чембары, его бы ни в один порядочный дом гувернёром не взяли.
- И что этот Белинский?
- Остолбенел. Растерялся. Не знал, что сказать. Вдруг взял свою фуражку и молча вышел вон. Но я же не хотел его обидеть.
- Узнаю твои колкости. Зачем же ты так с мыслителем?
- Понимаешь, Серж, не люблю, когда собеседникам навязывают свои взгляды, считают их ниже себя. Но я с ним обязательно помирюсь. Всё же голова у него светлая. Он считает, что Вольтер величайший поэт и просветитель всех времён. А я ему попытаюсь объяснить, что Вольтер – политический делец, камергер Фридриха, живший на содержании императрицы Екатерины. Напомню статью Пушкина о Вольтере, где Александр Сергеевич показал всю нечистоплотность этого философа. А ещё беда в том, что Белинский, начитавшись Станкевича и Бакунина, видит спасение России в просвещённом абсолютизме. Глупость!
- Да Бог с ним, - махнул я рукой. – Далеко мне до ваших споров об абсолютизме и спасении России. Расскажи лучше о своих планах.
-У меня родился чудесный замысел, - оживился Лермонтов, сверкая глазами. - Когда ехал в Грузию, поднялся на Крестовый перевал, и был очарован. Бросил свою повозку, полез вверх по камням, рискуя сорваться в любой миг. Достиг скал, где ещё лежал снег.  Представляешь, внизу у дороги зеленеет трава, а на скалах – снег. Оттуда половина Грузии видна, как на ладони. А воздух какой! Не воздух – бальзам. Хандра – к чёрту, сердце колотится, грудь высоко дышит! Кругом жуткая красота. Ничего больше мне не надо: так бы сидел и смотрел целую вечность!
-Так, что за замысел родился?
-А вот какой. Когда мы начали спускаться в долину, проезжали мимо развалин старинного монастыря. Вся братия давно покинула сею обитель, лишь один старец остался доживать свой век. Я разговорил его, и он поведал мне удивительную историю своей жизни. Родился он в горах, среди воинственных народов. Был захвачен в плен одной из военных экспедиций Ермолова. Генерал вёз его в Тифлис, но по дороге мальчик заболел. Ермолов оставил его на попечение монастырской братии. Здесь, в обители он вырос. Монахи его воспитали, но не могли усмирить гордый нрав. Мальчик несколько раз сбегал. Его ловили и приводили обратно. Последний такой побег едва не стоил ему жизни. На него напал снежный барс. Если бы не нож, зверь бы разорвал его. Монахи нашли беглеца, истекающего кровью. Он был на грани жизни и смерти. Вновь принесли в обитель. И там, находясь при смерти, ему открылось откровение. Бог даровал ему жизнь в обмен на послушание.
- Красивая история, - согласился я. – Это будет поэма?
- Надеюсь, - улыбнулся Лермонтов.