Старость. Old Age

                Old Age
                by metamonk Angelblazer,
                March 23, 2025


       The island of Buyan awoke beneath a sky that could not decide its own temperament. The sun, that ancient deceiver, shone with a false cheerfulness, while the rain fell in a relentless drizzle — steady, indifferent, unconcerned. It was the kind of rain that mocks the very notion of optimism, whispering, Why bother? I might have called it a mushroom rain, had I been a forager or a poet, but I am neither. I am merely a man who has outlived his prime, watching the world from a window, counting the drops as they slide down the glass like the dwindling seconds of my life.

       Sleep had abandoned me, as it so often does these days. Heartburn, that petty tyrant, gnawed at my chest, threatening to spill its bitter bile into my throat. I cursed myself for the hundredth time — why, why had I indulged in sausages and buckwheat at midnight? But the truth is, I had been lost in thought, drawn into the labyrinth of political deliberations stirred by the upcoming federal elections in Canada. My mind wandered to my eldest son — would he ever step onto the political stage? He possesses immense potential, still untapped. Someone must defend the interests of our family, after all. And so, tangled in such musings, I tossed and turned until exhaustion finally claimed me near dawn.

       By midday, a monstrous gurgling in my gut wrenched me from sleep. The sausages and buckwheat had reached their inevitable conclusion. I barely made it to the bathroom, and as I sat there, contemplating the indignities of digestion, a thought struck me: what truly separates an infant from an old man? Mostly, just size. Otherwise, we are imperfect in our own ways. The infant learns his habits; the elder unlearns them. I once wiped my children's bottoms, yet no one will correct my own oversights. One must manage alone. Always alone. Bending is already difficult, but it must be done.

       They say kings have a designated man to clean them from childhood to death. When I can no longer bend, I shall either have to become a king or spend my days in filth! A cruel joke, but an honest one. Such is old age for many. I find myself watching the elderly more keenly, knowing I approach that inescapable threshold, from birth to death.

       All day, the rain has fallen. Sunday. No desire to leave the house. I shall do my laundry. How I long for summer!

       Seneca once wrote, "What need is there to weep over parts of life? The whole of it calls for tears." Today, as I strip my soiled sheets and load them into the wash, I find myself in rare agreement with him. The sheets, stained with the betrayals of a failing body, are a metaphor for life itself — dirty, inevitable, endlessly cyclical. The washing machine hums with mechanical indifference, and I wonder if it, too, resents its purpose.

       Old age is not a tragedy; it is a farce. A cruel joke played by nature, where the punchline is your own decay. You become a caricature of yourself, a shadow of the person you once were. Your body, once a temple, becomes a ruin. Your mind, once sharp, becomes a dull blade, struggling to cut through the fog of forgetfulness. And yet, you are expected to carry on, to pretend that this is all perfectly normal, that this is simply the way of things.

       But it is not normal. It is grotesque. It is a betrayal.

       I think of my eldest son again, of his potential, of the future that stretches before him like an open road. And I think of myself, standing at the end of that road, waving feebly, hoping he will notice me before I fade into the horizon. But he will not. He cannot. The young are too caught up in life to notice those left behind on the receding path.

       The rain continues to fall — steady, persistent, indifferent. I watch it from my window, a prisoner of my own body, my own mind, my own existence. And I wonder, not for the first time, if this is all there is? If this is the grand finale, the culmination of a life lived in earnest? If so, it is a bitter ending indeed.

       But then, perhaps that is the point. Perhaps life is not meant to be enjoyed, but endured. Or perhaps endurance itself is the final form of joy?  Perhaps the rain is not a curse, but a reminder that we are all, in the end, just drops in the vast, uncaring ocean of existence.

       And so, I endure. I endure the heartburn, the sleepless nights, the indignities of old age. I endure the rain, the loneliness, the endless cycle of laundry.

       I endure — though my hands and soul still reach for my Steinway, solemn and aging like its owner in the center of the room, its lacquered surface steadily gathering a thin layer of white dust…

But I do not endure with grace. I endure with bitterness, with sarcasm, with a quiet rage that burns in the pit of my stomach like the bile that rises in my throat.

       And perhaps, in the end, that is all that separates me from the infant, from the king, from the rain itself.

       The ability to rage against the inevitable.

       The ability to weep, not for the parts of life, but for the whole of it.

       The ability to see the farce for what it is — and to laugh, bitterly, sarcastically, endlessly, at the cruel joke of existence.

       And so, I laugh. A dry, hollow laugh, dissolving into the bitter taste of bile.



              Старость
              метамонах Ангелблазер,
              23 марта 2025 года

       Остров Буян пробудился под небом, которое не могло определиться со своим настроением. Солнце, этот древний обманщик, светило с ложной радостью, а дождь лил неумолимой моросью — ровно, равнодушно, безразлично. Это был тот самый дождь, который насмехается над самой идеей оптимизма, как бы говоря: "Зачем беспокоиться?" Я бы назвал его грибным дождём, будь я грибником или поэтом, но я ни то, ни другое. Я просто человек, переживший свою молодость, наблюдающий за миром из окна и считающий капли, стекающие по стеклу, словно утекающие секунды моей жизни.

       Сон покинул меня, как это часто бывает в последнее время. Изжога, этот мелкий тиран, грызла мою грудь, угрожая выплеснуть горькую желчь в горло. Я в сотый раз проклинал себя — зачем, зачем я позволил себе сосиски и гречку в полночь? Но правда в том, что я был погружён в размышления, увлечённый лабиринтом политических размышлений, вызванных предстоящими федеральными выборами в Канаде. Мои мысли блуждали вокруг моего старшего сына — выйдет ли он когда-нибудь на политическую арену? В нём огромный потенциал, всё ещё нераскрытый. Кто-то ведь должен защищать интересы нашей семьи. И вот, запутавшись в таких размышлениях, я ворочался до тех пор, пока истощение не сморило меня под утро.

       К полудню чудовищное урчание в животе вырвало меня из сна. Сосиски и гречка достигли своего неизбежного финала. Я едва успел добраться до ванной, и, сидя там, размышляя об унижениях пищеварения, меня осенила мысль: "Что на самом деле отличает младенца от старца?" В основном только размер. В остальном мы оба несовершенны по-своему. Ребёнок усваивает свои новые привычки, а старик отучается от них. Когда-то я вытирал задницы своим детям, но никто не исправит мои собственные промахи. Приходится справляться самому. Всегда самому. Наклоняться уже трудно, но это необходимо.

       Говорят, что у королей есть специальный человек, который ухаживает за их задницами с детства до самой смерти. Когда я больше не смогу наклоняться, мне придётся либо стать королём, либо провести свои дни в минорной грязи! Жестокая шутка, но честная. Таково физическое увядание для многих. Я всё чаще наблюдаю за пожилыми, зная, что приближаюсь к этому неизбежному порогу — от рождения до смерти.

       Весь день шёл дождь. Воскресенье. Нет желания выходить из дома. Займусь стиркой. Как же я жажду лета!

       Сенека однажды написал: "Зачем плакать над частями жизни? Вся она достойна слёз". Сегодня, снимая запачканные простыни и загружая их в стиральную машину, я неожиданно соглашаюсь с ним. Простыни, испачканные предательством стареющего тела, — это метафора самой жизни: грязной, неизбежной, бесконечно цикличной. Стиральная машина гудит с механическим равнодушием, и я задаюсь вопросом, не возмущается ли и она своим предназначением?

       Старость — это не трагедия... это фарс. Жестокая шутка природы, где кульминацией становится твоё собственное разложение. Ты становишься карикатурой на самого себя, тенью человека, которым когда-то был. Твоё тело, некогда храм, превращается в руины. Твой разум, некогда острый, становится тупым лезвием, с трудом пробивающимся сквозь туман забывчивости. И всё же от тебя ждут, что ты продолжишь жить, делая вид, что всё это совершенно нормально, что так и должно быть.

       Но это не нормально. Это гротеск. Это предательство.

       Я снова думаю о своём старшем сыне, о его потенциале, о будущем, которое раскинулось перед ним, как открытая дорога. И я думаю о себе, стоящем в конце этой дороги, слабо машущем, надеясь, что он заметит меня, прежде чем я исчезну за горизонтом. Но он не заметит. Он не может. Молодые слишком заняты жизнью, чтобы замечать стоящих вдоль уходящей дороги.

       Дождь продолжает лить — ровно, настойчиво, равнодушно. Я наблюдаю за ним из своего окна, пленник собственного тела, собственного разума, собственного существования. И я задаюсь вопросом, не в первый раз, действительно ли это всё, что есть? Это ли финал, кульминация жизни, прожитой искренне? Если так, то это горький конец.

      Но, возможно, в этом и есть смысл. Быть может, жизнь не предназначена для наслаждения, а для того, чтобы её терпеть? Или сама выносливость — это конечная форма радости? Возможно, дождь — это не проклятие, а напоминание о том, что мы все, в конце-концов, просто капли в огромном, безразличном океане бытия.

       И вот, я терплю. Терплю изжогу, бессонные ночи, унижения старости. Терплю дождь, одиночество, бесконечный цикл стирки.

       Я терплю — хотя мои руки и душа всё ещё тянутся к роялю "Steinway", стоящему торжественно и стареющему, как и я, в центре комнаты, а его лакированная поверхность постепенно покрывается тонким слоем белой пыли…

       Но я терплю не с достоинством. Я терплю с горечью, с сарказмом, с тихой яростью, которая горит в глубине моего желудка, как желчь, поднимающаяся в горле.

       И, возможно, в итоге, это всё, что отличает меня от младенца, от короля, от самого дождя.

       Способность яростно сопротивляться неизбежному.

       Способность плакать не над частями жизни, а над всей её полнотой.

       Способность видеть фарс таким, какой он есть, — и смеяться, пусть даже и горько, саркастически, бесконечно, над жестокой шуткой существования.

       И вот я смеюсь. Сухой, глухой смех, растворяющийся в горьком привкусе желчи.