Пушкин Онегин Татьяна, схватка Демонизма и Ангелиз

Пушкин Онегин и Татьяна

  схватка страдальцев Демонизма и Ангелизма

Или онтологическая бездна пространства  поэтики  Пушкина в романе в стихах Евгений Онегин (ЕО), особенность замысла которого он обозначил «дьявольской разницей» и попутно посетовал, что вряд ли кто этот его замысел «расчухает» (его точный термин о возможностях познания скрытого смысла романа…)

***
Общая идея заметки:
эпицентром   фабулы романа Евгений Онегин Пушкина  схватка двух типов натур или характеров двух главных персонажей:
- демонической натуры Евгения
- ангельской Татяьны
(прим. хотя в терминах это неск. притянуто за уши: демон ведь тоже ангел … только отпавший и или) павший … но,с иной стороны, Мефистофель ведь ни падал и ни отпадал = чин его неизвестен, но, скорее всего, он начлаб в ОКБ Творца – Бога околоземного)
***

I

Роман  ЕО в своей фундаментальной (базисной) идее именно онтологический, ибо он о БЫТИИ и СУЩЕМ. 

И только в техническом плане ремесла  он о поэтике, о поэтической кухне и о диалоге жанров и новом литературном поэтическом языке выражения этой идеи

Онтологический характер идеи романа ЕО на уровне восприятия его текста чтецом выражается уже в захватывающем и поражающем вас чувстве какой-то тревоги,  близкой беды, несчастливого исхода и нарастающего страдания  и «миллиона терзаний»

Шанс   в попытке понять эту личную мировоззренческую проблему жития Пушкина, которую он поставил в романе ЕО, нам дает вот этот фрагмент из статьи Зырянова О.  «ОНТОЛОГИЯ  ПОЭТИЧЕСКИХ  СИСТЕМ  - (ПУШКИН -  ТЮТЧЕВ  -  ЛЕРМОНТОВ) И  ХРИСТИАНСКАЯ  КАРТИНА  МИРА в 2017»:

«С нашей точки зрения, важнейшим аксиологическим критерием в исследовании религиозной природы пушкинского духа становится  отношение  самого  поэта  к  страданию.  Практически все  пишущие  о  Пушкине  сходятся  в  одном:  тайна  духовной жизни поэта,  разгадка его религиозности -  в страдании.  Пушкин поистине  великий  страстотерпец,  «тип  русского  святогрешного праведника»  (А. Амфитеатров).  «Борения  сменяются  падениями, - отмечает  В. Н.  Ильин,  -   истинно  человеческий  дуализм греха  и  покаяния,  страсти  и  святости,  демонизма  и  ангелизма делается основным содержанием земной жизни Пушкина»  [Ильин В.Н. Мудрость скуки и раскаяния в кн. Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение», 1998]. Вторит ему и другой исследователь, Вл.В. Гиппиус:  «Если  определить  душу  Пушкина,  сказавшуюся  в  его поэзии,  то ее нужно определить как душу христианскую в ее основной стихии -  греха, который хочет стать святостью»  [Гиппиус. Пушкин  и  христианство.  Пг., 1915]. Именно «страстно-духовное поле поэзии Пушкина» представляется, по С.Г. Бочарову, важнейшей и  не решенной  проблемой  современного  пушкиноведения [Бочаров С.Г.  О  чтении  Пушкина //  Новый  мир. 1994. № 6].»

Поэтический фон из творений Пушкина «на югах» и беглая предыстория замысла романа ЕО важна.  А она и такова:

Пушкин, после того как  в чудесном Крыму и проклятом городе Кишиневе испытал в 1821 слом мировоззрения Певца Свободы, создает  программные  манифесты поэта-скептика и страдальца: «Цыганы», «Свободы сеятель пустынный…» и «Демон» (в октябрь — 10 ноября 1823 г). Их общая идея понятна по выбору и решению темы-проблемы «Житие, Бытие, Сущее».
Первая же глава романа ЕО (позже условно названная автором «Хандрой» (страданием!) начата  9 мая 1823 г. Первоначальный черновик Пушкин начал переписывать и обрабатывать 28 мая. Глава окончена 22 октября 1823 г. Строфа XXXIII переделана в сентябре 1824 г. из наброска, писанного 16 августа 1822 г. Тогда же, в сентябре 1824 г., написаны строфы XVIII и XIX.

Итак,  мысли этих четырех онтологических песен питаются водами одного поэтического ключа (или омута?)  - демонического!  И одновременно апокалипсического и страдальческого, свидетельствующего   о «борениях  сменяющихся  падениями духа» и отражающими  состояние духовного мира Пушкина  в «истинно  человеческом дуализме греха  и  покаяния,  страсти  и  святости,  демонизма  и  ангелизма,  ставших основным содержанием земной жизни Пушкина».
Онегин – это демон. Это идеал мужчины с натурой мужественного демонизма «охлажденного ума»

В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия, <…>
Когда возвышенные чувства <…>
И вдохновенные искусства
Так сильно волновали кровь,
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеня,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня. <…>
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд. <…>
На жизнь насмешливо глядел —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
Это в Демоне об Онегине!

Демон теперь персонифицирован и получил имя = ЕВ-ГЕНИЙ – лучший из гениев (в переводе значения  говорящего имени героя).

И рассуждения автора  и отклики на его Демона вполне могут быть отнесены и к его Евгению:
В лучшее время жизни сердце, ещё не охлаждённое опытом, доступно для прекрасного. Оно легковерно и нежно. Мало-помалу вечные противуречия существенности рождают в нём сомнения, чувство мучительное, но непродолжительное. Оно исчезает, уничтожив навсегда лучшие надежды и поэтические предрассудки души. Недаром великий Гёте называет вечного врага человечества духом отрицающим. И Пушкин не хотел ли в своём демоне олицетворить сей дух отрицания или сомнения, и в сжатой картине начертал отличительные признаки и печальное влияние оного на нравственность нашего века. — современники узнавали в демоне сухого и язвительного друга Пушкина — А. Н. Раевского; Пушкин предполагал опубликовать это опровержение под чужим именем
— Александр Пушкин, заметка о стихотворении, 1825

• … произведение, где поэт России так живо олицетворяет те непонятные чувствования, которые холодят нашу душу посреди восторгов самых пламенных. Глубоко проникнул он в сокровищницу сердца человеческого, из неё похитил ткани, неприкосновенные для простолюдина, — которыми облёк он своего таинственного Демона.
  — Владимир Одоевский, «Новый Демон», 1824 (до октября)

• В «Демоне» — полная картина безумного ожесточения души человеческой, против всего возвещающего ей высокое и прекрасное <…>. Вот где обозначил себя Пушкин, вот где он становится выше современников, вот наши залоги того, что может он создать, если, сбросив оковы условий, приличий пошлых и суеты, скрытый в самого себя, захочет он дать полную свободу своему сильному гению! <…>
Вот пьеса, где несколькими стихами выражено всё, могущее увлечь юную душу…
  — Николай Полевой, «Борис Годунов». Соч.Александра Пушкина, январь 1833

• В хвалёном «Демоне» Пушкина нет самобытной жизни — он не проистёк из глубины души поэта, а был написан потому, что должно же было написать что-нибудь в этом роде.
  — Вильгельм Кюхельбекер, дневник, 25 июля 1834


Рассмотрим демонический портрет ЕО ювелирным пером Пушкина на паре стихотворных не смехотворных примерах:

X.
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным, иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!
XI.
Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук.
Преследовать любовь, и вдруг
Добиться тайного свиданья...
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!
XII.
Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!
Когда ж хотелось уничтожить
Ему соперников своих,
Как он язвительно злословил!
Какие сети им готовил!
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.
XXXVII.
Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-steaks и стразбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова:
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань и саблю и свинец.
XXXVIII.
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава богу,
Попробовать не захотел;
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.
XLV.
Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба:
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.
XLVI.
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Всё это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграм.

Итак,  это портрет не мрачного и довольно  симпатичного  молодого модного (как денди) повесы,  держателя натуры демонического характера  и даже друга кому-нибудь, но в режиме (формате) «от нечего делать»

Но мы выделим доминантную демоническую черту Евгения = он прирожденный убийца! Как Алеко из Цыган и как потом Герман Германн, »нечаянно» прикончивший старую графиню незаряженным пистолетом  = Пиковую даму и архетипную Белую женщину.
Достоевский недаром говорит о сосании собственной крови в раскаленной пустыне умирающим от жажды грешником (то есть каждым из нас) и о «квадриллионе километров, проходимых во мраке и в стуже абсолютного нуля», где и отдохнуть негде и некогда, да и незачем, ибо уж очень неудобно ложе вечности, и укладываться на нем, это то же самое, что усаживаться на кол (с целью «отдохнуть») //Вл.Ильин //. Евгений будет сосать эту кровь в конце романа,хотя застрелиться он и не захотел.  Ему и не нужен и не свойственен суицид: ему нужна лишь пища для хандры и страдания! 

Онегин – это модель живущего ради страдания.  Убери у такого источник мук - ему и жизнь станет не мила.. . Вот тогда и петля из веревочки, что сколь не вейся, а сплетешься ты в петлю

(Нейро Яндекс просвещает):
«Некоторые демонические черты Онегина из романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин»:
• Скука как результат скептического восприятия мира и общества. 3
• Язвительные речи. 3
• Роль соблазнителя. Онегин — «искуситель роковой». 3
Однако в фабуле романа нет прямых свидетельств принадлежности Онегина к «демоническим» героям. Демонический подтекст личности героя проявляется частично, в ослабленной форме — как подтекст, как неосуществлённая возможность, как потенция характера. 4
Основная реализация модели героя этого типа происходит во сне Татьяны, где Онегин предстаёт и разбойником, и убийцей, и повелителем инфернальных существ. 4»

«Евгений Онегин» насыщен страданием скепсиса,  трагизмом, пессимизмом и демонизмом
 
Но для трагедийности (или трагедии по Поэтике Аристотеля – высшему ее жанру) в романе нужна жертва и антипод  Евгения.  Естественно раз антипод демона, то он д.б. «ангельским» = нести на сцену и в сюжет мощный равносильный заряд «ангелизма». И Пушкин его нашел = это Татьяна (изначально – Наталья, но перелицованная, ибо Пушкин уже провидел имя жены  и, суеверный, был уверен = тексты сбываются»)

Итак, на сцену во второй половине Главы второй Пушкин выводит в пару Евгению  = демону-интеллектуалу и выпускнику высшей школы Науки страсти нежной = персонаж  ангельской  чистоты наивности, держателя женского начала  и примитивной чувственной примативности. Им и явилась та, что «звалась Татьяной» - созревшая в половом отношении самка и вступившая в своем развитии в фазу «пришла пора… душа ждала … кого-нибудь»

И этого носителя ангелизма Пушкин повел чрез испытание огнем встречи со злом искушения и риска падения и неотвратимого возмездия к вершинам памятников нерукотворных = статуи Идеала женской (и супружеской … а как же как!) верности!  И по дороге сам влюбился в нее как Пигмалион и стал ваять статую как Фидий или Пракситель

Естественно, Таня поражена явлением Евгения - модного повесы с маской денди, богача  и интеллектуала, что для провинциальной да еще и сельской девицы, уже страдающей «изнемогающим рассудком» под тяглом пресса половой истомы и тоски по дефлорации, означало одно – «это Он» = ее альфа самец.

Вроде бы нетрудно вывести ЕО в альфа-самцы – ведь соседи Лариных и весь их социум это буквально «скотный двор»  - Харликовы, Буяновы, Петушковы да Скотинины(!), а также «отец семейства холостой»  Зарецкий

Но что же в Жене заставило Таню, интеллект которой остался как у 13-летней в 170-летнем возрасте (проф. оценка Евгения), моментально вычислить по вшитой в ее генной программе примативности (что называется одним нюхом)  ее альфа-самца?

Об этой мотивации и выборе Тани замечательно написал мыслитель Зарубежья Вл. Ильин:
«Сочетание в Онегине внешней красоты, молодости, мощи и «резкого охлажденного ума» составляло того типа ядовитую и привлекательную для женщины смесь, на которую существо, подобное Татьяне, не могло не попасться как на приманку, скрывающую гибельный крючок: это должно было совершиться почти с математической силой достоверности.
 В Онегине было в этом смысле два неотразимых – в специфическом смысле – и родственных преимущества:
 В красавиц он уж не влюблялся,
 А волочился как-нибудь,
 Откажут – мигом утешался,
 Изменят – рад был отдохнуть.

 Здесь и другая психическая закономерность:

 Чем меньше женщину мы любим,
 Тем легче нравимся мы ей
 И тем ее вернее губим
 Средь обольстительных сетей

Влюбиться в женщину, превратиться в Вертера – самый верный способ оттолкнуть ее. То же касается так наз. поэтичности, как свойства, приносящего несчастье. Поэтичность, притом подлинная и весьма глубокая, Онегина была скрыта на очень большой, никому недоступной глубине, а сверх того его эротическая ранимость была тоже почти вне пределов какой-либо досягаемости: он был иммунизирован долговременной практикой в «науке страсти нежной»; однако ни в какой мере не был он ни грязным развратником (он был для этого слишком утонченным), ни влюбчивым Вертером, который всегда в том или ином виде терпит крушение, притом, по всей линии, и жизнию платит за… несуществующий, вернее, неосуществленный грех.

Но у эроса существуют свои автономные закономерности, не имеющие ничего общего ни с этикой, ни даже с эстетикой. Безобразно уродливый, старый и безнравственный мужчина как эротический объект страсти со стороны молодой и очаровательной девушки – нечто вполне возможное. У Бунина на эту тему есть замечательный рассказ. Отчасти на эту тему написана и «Первая любовь» Тургенева, да и «Полтава» Пушкина. «
 
И далее с проницательностью опытного спеца страстоперпца:

«Сверх этого интересы (умственные) Онегина были максимально отдалены от какой-либо романтики и эротики – в этом был парадокс его умственного и духовного склада. Склад его ума был, если так можно выразиться, научно точный и вращался главным образом вокруг экономики и к ней примыкающих наук.
Эта особенность его несомненно повышала его мужественность и полярную противоположность в отношении к женской природе.
Этим, быть может, объясняется то, что женщины так влекутся к холодным и научно точным натурам – не говоря уже о том, что лишь подобного рода натурам свойственен властный и диктаториально непреклонный склад воли, ума и характера и, так сказать, «наполеонизм».
Весьма вероятно, что где-то в недоведомых глубинах женского подсознания то обстоятельство, что Онегин убил Ленского, могло тоже разжечь женский эрос Татьяны в отношении к Онегину.
Демонизм и жесткая мужественность Онегина были великолепным дополнением к женственности Тани, «дикой, печальной, молчаливой, как лань лесная боязливой», с несомненными чертами «ангелизма».
Пушкин в важнейшие моменты настаивает на демоническом блеске красоты Онегина, на его гремящем или громоподобном облике.
В Онегине гнездился огромной силы Дон-Жуан, бивший «наверняка». Все это с бесподобным мастерством выявлено и изображено Пушкиным. Атмосфера создается вокруг Онегина очень жуткая, и, если мы как-то слишком гладко «воспринимаем» всю эту демонскую алхимию (психоалхимию) романа, так это по причине листовско-паганиниевской техники стиха, благодаря его непостижимому совершенству.».

Лучше не скажешь … А скажешь - так смажешь

Хотя и рекомендовано нам изучить у 3.(Сигизмунда Шломо) Фрейда «Теорию полового влечения»
Я присовокупил бы и теорию влечения и желания Жака Лакана  с потугами М.Фуко. Но надо помнить и о том, что за ними идет инстинкт влечения смерти  (согласно уведомления того же Фрейда в «По ту сторону принципа удовольствия»)

Так в романе ЕО Пушкин столкнул  трепетную лань Таню с  охотником убийцей Женей, ружье которого уже повисло в комнате Чехова (АП). Пушкин умышленно столкнул носителя «первой любви» (Таню) с тем, кому досталась лишь «любовь запоздалая,  … последняя» (с Женей)

«Как Ева первозданная, Таня прежде всего женщина – и ничто женское ей не чуждо – включая и опасное, смертельно опасное любопытство. Словом – вариация на третью главу книги Бытия о вкушении запретного плода.  Онегину  дана сила окончательного изгнания нечистых духов и право власти над Таней как над женщиной. Таня была готова стать женой его, «единственного». Но он еще не был готов, ибо был только Дон-Жуаном, убийцей. … хладнокровным ( т.е. рептильным).
Но Евгений у Пушкина еще и носитель не только комплекса Каина (по судьбоанализу Зонда), но и комплекса Ламеха.

Ильин, эту черту натуры  в Евгении отметивший, поясняет:
«Комплекс этот состоит в двойном активно-пассивном полигамическом влечении. Он чисто животного, нечеловеческого, а потому в отношении человека и адского характера. В нем есть нечто от того, что можно назвать диаволовой (наполеоновой тож) «монархией самца», претендующего на единственное право обладания всеми самками без исключения с устранением (символическим или действительным) всех других самцов – главным образом через убиение, оскопление или каким-либо другим путем; самка (в данном случае женское естество Татьяны) как самка идет пассивно навстречу этой претензии, ибо чувствует в полигамическом обладателе и повелителе «единственного», так сказать, потентата, с которым никто не может и не смеет тягаться в специфическом смысле.
Корни полигамии, всегда соединенной с мотивом и комплексом убийства или оскопления предполагаемого или настоящего соперника, – именно таковы.
На эту тему есть у Шопенгауэра много интересных намеков в его «Метафизике половой любви». «Комплексу Ламеха» родственен «комплекс Каина», то есть братоубийства, и, следовательно, войны.
Это типично мужеская жажда не только оплодотворять самку, но и убивать самца и, вообще, проливать кровь – всякую, в том числе и самки.
На этот счет см. главу «Кровь» у Кайзерлинга в его «Южноамериканских размышлениях». «

Далее сногсшибательно:

«Для Тани с точки зрения удовлетворения ее женского эроса Онегин действительно «идеальный мужчина», если угодно – «муж» (ideal Husband, говоря языком Оскара Уайльда). Красивый, молодой, сильный, кровожадный и с полигамическими, то есть чисто мужескими, наклонностями. Ей в подсознании и хочется быть наложницей в его гареме (или в стаде онегинских самок), куда должна войти и Ольга, предварительно освобожденная от жалких, немощных и полуимпотентных претензий ее смехотворного жениха.»

И вот доказательство:

«Онегин убивает Владимира.. .
Далее – превосходящее всякую меру совершенства и божественной простоты надземное оплакивание юноши, «погибшего рано смертью смелых», настоящее надгробное рыданье – как будто бы в лице Пушкина восстал гений, преп. Иоанну Дамаскину равный.

И постепенно в усыпленье
 И чувств, и дум впадает он,
 А перед ним воображенье
 Свой пестрый мечет фараон.
 То видит он: на талом снеге
Как будто спящий на ночлеге,
 Недвижим юноша лежит,
 И слышит голос: «что ж? убит!»

 Тому назад одно мгновенье
 В сем сердце билось вдохновенье
Вражда, надежда и любовь,
 Играла жизнь, кипела кровь;
 Теперь, как в доме опустелом,
 Все в нем и тихо и темно,
 Замолкло навсегда оно.
 Закрыты ставни, окна мелом
 Забелены. Хозяйки нет.
 А где, Бог весть. Пропал и след.

 Вот она – в аспекте совершеннейшего искусства тайна соединения и разъединения двух великих символов – сердца и души, ибо «в крови душа»… Эту тайну как при жизни, так после смерти «Бог весть ». Она неизрекаема. Разве только можно сказать, как и почему мы ее не знаем – и знать не будем. Ignoramus et ignorabimus, по чеканному выражению великого физика и физиолога конца XIX века Дю Буа Реймона. «

Надежды нет! Он уезжает,
 Свое безумство проклинает —
 И в нем глубоко погружен
 От света вновь отрекся он.
 И в молчаливом кабинете
 Ему припомнилась пора,
 Когда жестокая хандра
 За ним гналася в шумном свете,
 Поймала, за ворот взяла
 И в темный угол заперла.

«Страдания – показатель глубины», – верно сказал Бердяев в своей книге о Достоевском. Онегин оказался способен по-настоящему страдать – и это, повторяем, очень и очень его рекомендует, даже оправдывает. И как назовем мы то отребье – мужского, женского или среднего рода, – которое не способно к страданию и к слезам?..

 Оказывается, Онегин, как и Таня, с которой он образует мистическое двуединство, способен проникаться и вдохновляться древними преданьями, сказками и запредельным архаизмом, составляющим суть, дух Таниной души, – следовательно, тайной подлинной культуры.»
(там же)

И финал  схватки демонизма и ангелизма по истрадавшемуся  в толерантной Европе Ильину:

«Он так привык теряться в этом,
 Что чуть с ума не своротил,
 Или не сделался поэтом.
 Признаться: то-то б одолжил!
 А точно: силой магнетизма
 Стихов российских механизма
 Едва в то время не постиг
 Мой бестолковый ученик.

 Как для Онегина, так и для его творца время мерялось страдальческими и томными, отнюдь не творческими вёснами. Как и его создатель, Онегин, любя, был «глуп и нем».

 Дни мчались; в воздухе нагретом
 Уж разрешалася зима;
 И он не сделался поэтом,
 Не умер, не сошел с ума

Чем же стал Онегин?
Пушкин дает нам ответ: он стал живым мертвецом для этой жизни.»

II

Роман ЕО – о страданиях   и терзаниях дуалистов (не дуэлистов, не дуэлянтов, и не убийц) в дуализма борений со злом при встрече с человеком и риска падений при необъятной силе обаяния зла и тайной жажды греха и демонян, парадокс, и ангелян (Таня жаждет одного - Любви (и именно платонической, если ее правильно понимать – т.е. именно чувственной по Платону с двуликим его Эросом в теории шести маний)

У цитированного выше  О. В. Зырянова находим сразу в самом начале заметки об онтологической системе (не случае! = именно системе!):

«В письме от 22 марта 1842г. к  В.Г. Белинскому литературный критик В.П. Боткин  высказал  удивительную  но  своей интуиции  мысль  об  онтологической  основе  поэтического  мира Пушкина,  сводя  ее  к мифу  о  втором  пришествии.  По  мнению критика, это «многозначительный миф: ему предшествует совершенное  растление  мира,  брани  и  убийства,  страдание и  гибель.
Страшный  суд  истребляет с  лица  земли растленное  человечество -  и лишь после очищения земли настает царство Духа.
 Так всякая истинная трагедия есть осуществление пред нами Страшного суда»  [Боткин В.П.  Литературная  критика.  Публицистика.  Письма.  М., 1984].»

Чтобы подготовиться к Страшному суду надо пострадать и милость Судии выстрадать

Герои Пушкина – Алеко, Евгений и Германн = убийцы

В романе ЕО страдают все:
- дядя безымянный, вынужденный править честных, глушить настойки с наливками,
- племяш его Женя, боящийся мук ухода за тяжело раково-больным  и зовущий на помощь чорта
- Вова Ленской  (а никак не Ленский!), замученный сухой наукой Геттингена,  элегической архаичной поэзией  и страхом женитьбы на попрыгунье-стрекозе  Оле – глупой как эта наша круглая луна на нашем же сельском небосклоне крепости крепостников
- Женя Онегин от лени, скуки и хандры и доступности дам всех возрастов, нравов, порч и комплекций (были бы 15 раз воспетые Пушкиным в первой главе ножки …, зажавшие на своей вершине нечто)
- Оля, еле терпящая жениха импотента и печального робкого в ласках стихоплета (то ли дело проезжий улан!)
- Прасковья Ларина от прерванного акта любви с игроком, котильонщиком и гвардии сержантом Грандисоном (на которого итак поразительно похожа Таня в глазах московской кузины маман – Алины, обомлевшей и выдавшей тайну проблемы ее отцовства …)
- Зарецкий – от того, что мало кто в их округе прибегает к его услугам сека без дуэльного кодекса
- даже слуга Гийо (которого автор пародийно назвал Гильо – будто Гнильё), спрятавшися на ордалии за пень …

Страдают все.  И автор прежде всего …

Пик страданий любимой им Тани (с полным медицинским откровением об истоках и схолиях страданий Тани = болезни  любви и целомудрия целкости) = Сон Татьяны в эпицентре романа-страдания. Не говоря уж о страдальческом ея Письме к Жене с просьбой о скорой психиатрической помощи и протоколом о намерениях отдаться  из-за лакановских влечений и желаний Его (того кто для уснувшей и погрузившейся в эротический сон – Он), немочи терпежа и томления  страсти созревшей и до безумия сильно захотевшей леди из села N

Сон Татьяны – это эзотерический  миф-эксперимент встречи двух миров в диалектике дуализма – Демонизма и Ангелизма.  И оба героя на этом опытном поле – оборотни: Таня в ряде фаз выступает буквальной   дьяволицей без страха и упрека.  Только суеверие и женитьба Пушкина не дали ему  превратить Таню в Анну Каренину – в Идеал Свободной Женщины, которой правит честно плоть

Таня, бесконечно страдая,  выжила и стала лит. статуей Идеала верности (еще вопрос кому! – ибо со скрытом смыслом ее клятвы = Я Другому отдана!  = это проблема! Это кто ж такой счастливчик!?   Пушкин!)

III

Гимн страдальца Пушкина светлой печали:
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Всё мгновенно, всё пройдет;
Что пройдет, то будет мило.
(1825 г.)

Какое тихостное страдание …в настоящем … в надежде наивняка на даль свободного романа жития, видимую в видимо-невидимости сквозь магический кристалл

Или  (и):

На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой… Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит — оттого,
Что не любить оно не может.
(1829)

Печаль просветленная  – нежная форма страдания в этом онтологическом шедевре

И конечно  Бесы-провидцы  :

Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Еду, еду в чистом поле;
Колокольчик дин-дин-дин...
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!

Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...
Весело?   Надрывая то … 

А то…

Даже веселье у Пушкина отдает  грустью, тоской и страданием  круглого грешника

***
Истопник основной:
Ильин В.Н. «Чудак печальный и опасный» [О «Евгении Онегине»]. Возрождение, май 1968, октябрь.

Доппайки от истопника :
Это На основе следующих текстов:
1) Владислав Бачинин . Русский человек на сквозняке между небом и преисподней
(Евгений Онегин как религиозный тип) Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2012  2) Izkulis.ru  Демон или Дракула: темная сторона Онегина https://dzen.ru/a/ZeiIT8ru_lADHe5z
3) И. МЕДВЕДЕВА  ПУШКИНСКАЯ ЭЛЕГИЯ 1820-х ГОДОВ И „ДЕМОН“  https://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/v41/v41-051-.htm
4) Бояркина Полина Викторовна. Онегинский тип героя в русской литературной традиции.  5) Созданье ада иль небес: неоднозначность образа Евгения Онегина
6) Наталья Олифирович. Евгений Онегин: нарцисс, неспособный к эмпатии?
а также ликбезные источники:
Шопенгауэр.  «Метафизика половой любви».
Кровь и Женское господство у Кайзерлинга в его «Южноамериканских размышлениях»
Фрейд «Теория полового влечения»
Генри Миллер
Лакан
Эрих Фромм
Колобок + Три Поросенка + Теремок и Кот в сапогах
***

PS

И все ж сомнения нас с отшельником скитником фра АИЯ  гложут  ...

А не дурят ли нас эти к умники мыслители ?

Ведь Пушкин не мог нас, пельменеедов и крымнашцев, не мистифицировать!

Один пример обоснованного сомнения в американском суде оч. важных присяжных:
если Онегин так притягательно сексопильно демоничен (чуть ли не сам Мефисто-фель-ка), то отчего он не рискнул оказать скорую психиатрическую помощь Тане по ее настоятельной просьбе у чаши моления и покрыть ее (не метафизически) на онегинской скамье наяву (иль хоть во сне)!?
отчего демон глава шабаша в лесном бестиарии танинного сна испугался  "хохотни глупцов"!?

Нет, правы студентки ВШЭ = Онегин Женька шибко разный  = хоть он чудак опасный, но не безобразный   

Созданье ада иль небес
На Таню все же не полез