Костыли на сцене

Однажды случилось с нами несчастье. Вова попал в больницу со сложным переломом после того, как его сбила машина. Я писал об этом раньше. Сделали операцию, вставили кучу спиц, чтобы не лежать полгода на растяжке с аппаратом Елизарова. Надо было месяц или два ходить на костылях, пока костная ткань, собранная вокруг спиц, не срастётся.
А у сына было назначено выступление в московском доме музыки среди других юных музыкантов, подающих надежды. Среди баянистов он был единственный. Для нашего педагога Виктора Николаевича Резвушкина (Николаича) это тоже была редкая вершина в карьере. Были звёздочки и поярче, но всё равно, не так уж часто.
Он побледнел от известия, схватился за голову. Сломанная нога, какая беда! А потом овладел собой и говорит.
-Будем заниматься! Я буду приходить к вам домой. Если без костылей нельзя, выйдем на сцену на костылях, а баян я ему сам вынесу. Пусть попробуют нас не допустить! Но это мы сохраним в тайне, чтобы не дай бог, не заменили.
В назначенный день мы ходили в кулуарах на костылях, прячясь среди прочих артистов, потом спрятались для разминки в какой-то гримёрной. Впрочем, там же укрылись какие-то скрипачи, трубачи, и мы разыгрывались вместе. Разыграться для музыканта – это как разминка для спортсмена, как распевка для певца. Все мышцы, отвечающие за тонкие движения пальцев, должны быть в привычном тонусе, чтобы мышечная память приводила к точному результату, точному до долей миллиметра и долей секунды.
К чёрту подробности. Две распорядительницы этого гала концерта, женщины в праздничных нарядах, носились по кулуарам, выявляли артистов, ставили галочки, призывали готовиться к выходу, отдавали команды работникам сцены. Одна из них, главная,  была одета в вечернее платье серебристо-салатового цвета с блестяшками, игравшее огнём всякий раз, когда на него падал луч света, и отливавшее поочерёдно то золотым, то фиолетовым огнём. Вторая была одета в более строгий костюм, но тоже нарядный, только без блёсток. Они волновались и раскраснелись. От них зависело, как гладко и организованно пойдёт концерт.
-Где баян! – кричали они. - Через три номера баян! Вы за трубой!
-Мы здесь,- сказал Николаич.
-Отлично! А где ваш баян? Где ваш мальчик?
-Вот баян, сказал Николаич, указывая на инструмент, висевший у меня на плече.
Женщины смерили меня взглядом, прикинули в уме, подхожу ли я на роль мальчика, но внутренний диссонанс с их представлениями о детском концерте подсказывал им, что выступать я не буду.
-Я пианист, - подсказал я им. И действительно, этому «мальчику» впору было бы повесить на плечо не баян, а небольшое пианино, или скажем фисгармонию.
-Артист где? Где артист?! – потребовали обе нетерпеливо, и даже требовательно, как от подчинённого. Рядом стоял Вова на костылях и смотрел на эту взрослую суету. Им и в голову не могло прийти, что это и есть артист. Они скорее признали бы «мальчика» во мне, чем в несчастном дите на костылях и торчащей ногой.
-Вот же он, - с хладнокровной улыбкой убийцы с вызовом заявил Николаич и указал на своего любимого ученика.
Женщины посмотрели в сторону, куда указывал Николаич, и кажется не заметили Вову. Этаким тигриным взглядом посмотрели сквозь него.
-Где???
Николаич улыбался. Его уверенности мог бы позавидовать Юлий Цезарь, уже перешедший Рубикон и бросивший вызов Республике.
Они заметили Вову. Что это?!! Измерили взглядом с ног до головы. Раскрасневшееся лицо одной стало пунцовым, и она воззрилась на свою главную, лицо другой побледнело. Потом, словно светофоры в противофазе, они сменили поочередёно цвет лиц с красного на зелёный и смертельно бледный.
-Что?!!
-А что? – так же хладнокровно сказал Николаич. – Играть мы можем. Мы много занимались. Баян я ему вынесу. Вы вынесете стул и подставку под ногу.
Главная прислонилась спиной к стене, слегка присела, закатила глаза, словно изображая экстаз святой Терезы, этот шедевр Бернини, и сказал шёпотом «Нет! Только не это». Кажется, она бы и на пол села, потеряв силы, но узкое платье не позволило ей согнуть коленки.
Её напарница посмотрела на нас и твёрдо поддержала начальницу.
-Нет, не бывать этому ! Вы себе представляете, что это за сцена! А?!
-Баяна не будет, - прошептала начальница. – У нас был всего один баян.
-Баяна! – твёрдо отрезала коллега, - Не будет! – и указательным пальцем начертала в воздухе букву «Z» словно перечёркивая недостойный и студенческий чертёж.
Тут пришла очередь Николаича раскраснеться.
-А что такого?! – торопливо бросился он защищать  свой авантюрный проект, к которому столько времени готовился.  -Он совершенно готов! То, что он выйдет на сцену на костылях, никак не отменит музыкальной составляющей. Костыли я унесу. А потом принесу.
Помощница обратилась к своей начальнице:
-А что такого? Он в музыкальном плане совершенно готов! А?
Начальница попыталась сделать голос твёрдым:
-Здесь праздничная атмосфера! Здесь праздник музыки. А вы что хотите? Чтобы это выглядело как благотворительный концерт в больничной палате. Да? Чтобы все расплакались? И самое ужасное, чтобы меня уволили, да?
В её представлении нельзя было вообразить что-то более недопустимое, даже если бы ей предлагали выступление баяниста с загипсованными руками.
-Вы хотите, чтобы все расплакались, да? – ринулась на нас помощница, - Вы этого добиваетесь, да? Праздничную атмосферу хотите нарушить?
Но Николаич упрямо продолжал двигать окно Овертона, даже если бы оно было сделано из железобетона, из которого делают атомные бункеры. Его упрямству и уверенности мог бы позавидовать иной революционер сценической жизни.
-Владимир будет улыбаться и только поддержит праздничную атмосферу. Баян я унесу, а вы принесёте костыли. Правда, Вова?
Вову взрослая суета уже успела утомить. На глазах выступили слёзки. Он торопливо растёр слезу ладошкой и кисло улыбнулся.
-Правда! - Сказал он. – Я принесу костыли!
-Может быть, он не нарушит атмосферу, - с сомнением произнесла помощница, глядя на начальницу, находившуюся в полуобморочном состоянии. – Нормальная атмосфера. Как он её может нарушить. Костыли унесут. И принесут.
Николаич понял, что надо добивать.
-Атмосфера будет прекрасная! Вам ни о чём не надо беспокоиться! Всё пройдёт великолепно! Артист готов превосходно.
-Артист готов? – спросила начальница, глядя на меня, словно ища решения на стороне у незаинтересованных лиц.
-Мммм! -сказал я неопределённо, вначале кивая головой и в том же движении мотая ею слева направо. И поднял указательный палец кверху.
Вообще-то я хотел сказать, бог его знает-де, атмосфера незнакомая, сцена большая, обстановка с торчащей ногой. Всё это может повлиять на нюансы исполнения. Ведь всё решается в долях секунды и долях миллиметра. Стоит ему отвлечься на новые ощущения, и он может полететь в кювет.
Но напористый Николаич не знал моих сомнений и не упустил момента.
-Вот видите, - сказал он, - вам даже совершенно посторонние и незаинтересованные люди говорят. А уже они-то понимают! – он кивнул в сторону «постороннего» и тоже поднял палец кверху. – Решайтесь, мадам! Решение может быть только положительным. Это ваш звёздный час конферансье. Не ломайте график. И не сбивайте тех артистов, которые настроились выступать после баяна! Баяну быть!
Сомнения полезны, когда находишься в поиске. И вредны, когда принято решение. Он хорошо это понимал.
Конферансье посмотрела в своё расписание, потом посмотрела на часы. И взяла себя в руки.
-Ладно! – махнула она рукой, - Будь что будет. Я верю, что вы знаете, чтО вы сейчас мне говорите. Хотя вы даже не понимаете, чтО вы говорите. Какой ужас вы говорите. Готовьтесь к выходу. Скрипки! На выход! Сейчас вас объявлю. – И зашагала дальше.
Помощница устремилась вслед за ней и развернувшись, на ходу погрозила нам пальцем. Смотрите у меня!
Для выступления мы выбрали пьесу «У зори-то у зореньки». Полифоничная, кантиленная, богатая на нюансы и насыщенная гармониями пьеса на основе народных мотивов, с мощным развитием экспозиции и кульминацией. Виртуозные, моторные пьесы решили не ставить из соображений надёжности. Всё-таки первый раз на такой сцене, и должен быть запас надёжности по тем самым долям секунды. Николаич вынес стул и подставку. Затем вышел с моим артистом и вынес баян. Помог ему устроиться на сцене и унёс костыли. Зал замер. Румянец залил наши с Ксюшей щёки.
Музыка заполнила зал.  «Бугари» за 500 тысяч соединяясь с мастерством баяниста выдавал богатое звучание на весь зал. Полифония доносилась со сцены, заполняла пространство и возвращалась со всех сторон в благодарные уши. Год спустя я продам свою машину, чтобы добавить вырученные деньги к сбережениям и на все купить аналогичный инструмент от итальянского мастера.
Пальцы сновали по клавиатуре, извлекая звук за звуком, складывающимися в переплетение мелодий и музыкальных тем. И вдруг…
Наступила тишина. Гробовая тишина. Возможно, она длилась секунду или даже полторы, но з аэто время я почувствовал смертный ужас. Кровь отхлынула от лица. У меня остановилось сердце. Лицо покрылось пепельным цветом и трупными пятнами. Где-то рядом остановилось сердце Ксюши. Забыл текст? Как это возможно? Он уже тысячу раз исполнил пьесу без помарок. Она готова. Нужны были срочные реанимационные мероприятия.
И Вова исполнил их. Бугари взревел так, словно это не баян за 500 тысяч, а Феррари на 800 лошадей, немного невовремя заскочивший в пит-стоп и бросившийся догонять соперников под кантиленные русские мотивы. Курьерский поезд, проскочивший мимо путей, ведущих к славе, оставил неверный путь и бросился наперерез через пригорки и перелески.
«У зори-то у зореньки!» - ревел баян на все 500.
«У зори-то у зореньки!» ревел мотор во все 800 лошадей.
«У зори-то у зореньки!» - ревело в топке курьерского. Врёшь, слава, не уйдёшь!
Пауза продлилась всего секунды две, это словно творческий замысел композитора, чтобы подчеркнуть весь драматизм наступившей ситуации. Весь зал оказался вовлечён в сюжет. Это был боевик, вестерн, которого не видывала эта сцена. Кровь снова подступила к лицу. Мы своего не отдадим! Победа будет за нами. На лице исполнителя, сцепившего зубы, была написана решимость гладиатора, принимающего самый главный бой. Либо он порвёт этот чёртов баян вместе с публикой, либо примет смерть с гордо поднятой головой!
Последний аккорд, вытеснив весь воздух, заполнил зал и уши, словно орган Домского собора. Вот так! Победа! Аплодисменты!
На лице моего малыша внезапно проступили взрослые черты. Словно на античном памятнике воину.  Выступила жилка на нахмуренном лбу. Обострились скулы. Заиграли желваки. Даже челюсти показались мне синеватыми, хотя Вова был ещё совсем мальчик и ещё нескоро ему предстояло познакомиться с бритвой.
Его учили кланяться по окончании выступления, но встать он не мог, и поклонился сидя, стукнувшись носом о баян. Николаич задерживался. Где-то за кулисами ему давали понюхать нашатыря. А где-то рядом женщина-конферансье размахивала руками над ним и кудахтала: Это ведь так задумано, да? Это ведь так и должно быть, да? Наконец он вышел и забрал баян. Но костыли принести забыл.
Вова встал на одной ноге, и поджав сломанную ногу, поклонился как мог благодарной публике. Костылей рядом не было, и он подумал, что должен сам их себе принести, чтобы уйти со сцены. Прыгая на одной ноге под аплодисменты, он устремился к выходу со сцены, где уже навстречу ему торопился наш педагог. Черты воина разгладились, на лице проступил озорной мальчишка, который может себе позволить немножко пошалить.  За хорошее поведение. Вова принял костыли и задержавшись на мгновение, триумфально помахал публике одни костылём. Николаич попытался его увести, но это было не так просто. Вова задержался ещё и помахал костылём на бис.