К юбилею гения. О Б. Пастернаке

                К ЮБИЛЕЮ ГЕНИЯ

    А вот недавно, в дни очередного юбилея великого поэта Бориса Пастернака, вспомнила об одной нашей встрече. О том, как мы, студенты литинститута (Гена Айги, Рим Ахмедом, Юра Смышляев, Миша Рощин, тогда он был Гибельман), узнав о травле поэта, (за передачу на запад его романа «Доктор Живаго», об исключении его из Союза писателей, о его отказе от Нобелевской премии), скорее помчались по окончании лекций к нему в Переделкино. Поддержать, ободрить. И со станции, с электрички, направились не к себе в общежитье (на дачу Сельвинского), а торопливой стайкой, миновав безмолвное кладбище, мостик и белое поле (с букетиком промерзших хризантем, купленных у Киевского вокзала на студенческие гроши), свернули направо идём по улице Павленко, вдоль сосен и дач. И вот уже, стоим у заснеженной пастернаковской калитки, решаем лезть через штакетник забора или не лезть. Ведь дальше - снега по пояс. От ворот до дачи сугробы не тронуты, высоки. Видно, из дома давно никто не выходил. Но в верхних окнах высокой дачи, темневшей меж сосен вдали, теплился свет. И мы по очереди перевалили через штакетник и ухнув в подушки сугроба, утопая в снегу, стали пробираться к дому. Вдали забрехала светлая собака на привязи, похожая на лайку. У дверей мы поднялись вдоль поручней по деревянным ступенькам. На наш стук, и долгое нажатие на кнопку звонка - никто не отзывался. Но мы, дерские, упрямо стояли. Наконец, обитую дерматином, дверь открыла, как мне показалось, старая и строгая женщина. Сперва какая-то перепуганная, недоумённая. Оказалось – жена поэта, Зинаида Николаевна Нэйгауз. (Кроме имени-отчества я тогда о ней ничего не знала). Услышав, что мы студенты Литинститута, и, кажется даже, узнав кого-то из нас, сразу заулыбалась, лицо озарилось, помолодело. Приструнив собаку, впустила нас в дом - промёрзших, голодных, и от стеснения чуть-чуть нахальных. Тогда ещё не до конца  понимавших ни значимости момента, ни - к Кому мы пришли. Я особо румяная от мороза протянула ей наш букетик белых полузамёрзших цветов. Хозяйка была так изумлена и так тронута, что повлажнели глаза, и сразу, не сказав ни слова, поскорей ушла в дом, оставив нас раздеваться в узкой передней. Очевидно понесла цветы мужу. 
     И вот со второго этажа по скрипучей лестнице спустился к нам сам Борис Леонидович Пастернак... И я впервые увидела, что поэт заметно хромает. Голос у него был хрипловатый, густой. Извинился, что приболел, и что - в пижаме. Пижама была, если не ошибаюсь, тёмно-зелёного цвета. И шарф замотан на шее. И ещё почему-то мне запомнились его слова, правда сказанные немного позднее:"Да, да. Скоро пленум, и меня будут вешать". Правда, я не поняла, какой именно пленум - Союза писателей, компартии, или литературный? (В этих делах я всегда была «чайником»). И почему именно – «вешать»? Но он произнёс именно так, а переспрашивать никто не посмел. Потом он поил нас душистым кофе с печеньем. Всё это принесла хозяйка и тактично ушла. А мы, погремев стульями, уселись за просторный стол, и, голодные после лекций, незаметно-незаметно но слопали-таки всё печенье. Может быть, даже последнее в доме. В комнате вкусно пахло настоящим, горячим кофе и холодными хризантемами. Наш низенький, юный и очень талантливый чуваш Генка Айги, с шапкой кудрявых волос, громко давил сахар в стакане и, размешивая его, звенел на всю комнату чайной ложечкой. Я толкнула его ногой под столом. Но он не понял. По дороге сюда, мы договорились - ничего своего Ему не читать. Но Айги всё же не выдержал. Встал, и как всегда картавя и шепелявя, держась за спинку стула, всё-таки стал читать, нараспев, свои нелепые, так называемые стихи. Несуразные, ранее известные нам строки. (Потом мы за это его ругали - только зря время извел). Позже, и я, осмелев, чтоб как-то развлечь невесёлого хворого хозяина, и как-то разрядить угрюмую обстановку, бесстрашно откинула крышку фортепиано, (не зная, что это инструмент легендарный) и стала играть Моцарта - бодрое, почти весёлое "Рондо в турецком стиле". И живые, свежие звуки сразу раскатились по сонной даче весело, как горох...
И Борис Леонидович, великодушно улыбаясь, это стерпел. Лукавым взглядом больших печальных глаз наблюдал и меня, и всю нашу неожиданно нагрянувшую ватагу. И погодя всё же решился показать нам на стенах, в тонких рамах, рисунки своего отца художника-графика Леонида Пастернака. Рисунки были известные, печатались в книгах Толстова и о Толстом. Но тут перед нами были оригиналы. Тонкие, лёгкие иллюстрации к "Анне Карениной". «Анна с сыном», «Анна и Вронский на вокзале» и другие… А вот как мы распрощались, как с дачи ушли, я уж и не помню…
     Позже Бориса Леонидовича я встречала в Переделкине не раз. Году и в 58-ом, и в 59-ом. Эти встречи происходили обычно поутру, когда мы (вдвоём или втроём с сокурснцами) бежали из общежития на станцию к электричке в Москву. А Пастернак в это же время, синим утром, обычно возвращался к завтраку домой от своей возлюбленной Ольги Ивинской. Он снял ей тогда неподалёку, в Мичуринце на чьей-то даче комнату для их встреч.
   Помнится случай, прихрамывая, он приближался к нам издали из боковой улицы Серафимовича. Весь в чёрном, (каракулевый воротник и шапка пирожком) и чинно остановился перед нами, застывшими на заснеженном перекрёстке. И помню, как я смутилась, аж вспыхнула, когда он, очевидно узнав меня, поцеловал мне, юной студентке, ручку. Он добро и лукаво смотрел на меня. На свежем морозном ветру такую румяную, такую юную. И это был не взгляд. Это были сплошные ГЛАЗА. Глаза Пастернака. Глаза гения.
Мы с подружкой, Суламитой (поэтесса из Риги), не знали, чем объяснить его особо весёлого настроения. «Может, потому что он возвращался от Ольги?- предположила я. А Сима отозвалась:"А может быть потому, что ты похоже на его Ивинскую в молодости? Тоже курносая." Мы не знали.
   Однако, вскоре всё прояснилось, когда мы успели заскочить в последний вагон электрички на Москву. И уселись возле заиндевелого окна напротив друг друга. И Суламита, глядя на меня, неожиданно расхохоталась: «Так вот, оказывается, что рассмешило классика. Ты посмотри, что у тебя в ушах». «А что? – удивилась я. - Клипсы! Продолжала смеяться она». Утром, чуть свет, торопливо одеваясь, я взяла с тумбочки у кровати, и защелкнула на ушах две круглые, из пластмассы, клипсы. И теперь у меня на ладони лежали две круглые, как пуговицы разноцветные клипсы. Одна жёлтая, другая зелёная. И я тоже расхохоталась. Да-да. Вот такие в жизни интересные были моменты...