Невезучий

Этот рассказ основан на реальных событиях, произошедших в 1861-1872 гг. в Ишимском уезде Тобольской губернии. Подлинник дела, в котором описаны эти события, можно найти в РГИА по следующему шифру: ф. 796 оп. 152 д. 516. Выдержки из этого дела приведены в конце рассказа.


Не было в этом мире никого несчастнее Егора Константинова Корелина. Нет, конечно, всякие беды случаются с людьми. У кого дом сгорит. У кого скот подохнет. У кого жена помрёт. Хотя ежели помрёт, то это ещё ничего. Хуже, ежели загуляет, пока мужик на заработках в городе околачивается, да понесёт от гульбы. В общем, разные беды видал Егор на своем веку. Да только ни одна не сравнится с той бедой, в которую попал он.

Так думал Егор Константинов сын Корелин, стоя без штанов посреди большой белой залы в окружении чужих людей, пристально разглядывающих его причинное место и требующих от Егора сделать то, что сделать он не может никак. Знал же, знал, дурак, что в этих городах срам один да и только. И вот оно как вышло. Да только выбор-то ему никто и не давал. По своей воле он бы ни за что сюда не сунулся. Это Федора всему виной. Чёрт бы побрал эту бабу своенравную. Угораздило же жениться на этакой стерве. Вот теперь и расхлёбывает. Ни в жизни Егор Корелин не испытывал этакого стыда, как тепереча.

Пытка сия длилась вечность, не меньше. Дохтуры то требовали от Егора то, о чем и сказать-то вслух зазорно, то переговаривались меж собой, то щупали его место срамное. И в конце концов, измучив до полусмерти, объявили о своем решении: неспособен к супружескому сожитию. Выдали Егору справку и отпустили восвояси так равнодушно, как будто не разрушили только что невинному человеку всю жизнь. Теперь-то Тобольское Епархиальное начальство наверняка Федоре добро даст на её просьбу безбожную.  А хуже того: более в брак он, честный, работящий, а главное – ещё совсем молодой крестьянин Егор Константинов Корелин, вступить не сможет уже никогда.

Егор вышел на мёрзлую улицу, сжимая в кулаке эту чёртову бумажку. Взять бы да разорвать её! Да только ведь суд обяжет его снова проходить через стыдобу эту. Он подошёл к своей телеге, запряжённой хорошим приобским гнедым. Низенький, коренастый, мохнатый Автоном посмотрел на хозяина как будто сочувственно. Даже лошадь со своей незавидной долей и та жалеет его, подумал Егор.  Может, в реку? Разом все страдания кончить. Он подкатил к высокому берегу Иртыша, окинул взором даль. Решался. Господь-то, конечно, его там на небесах не похвалит за этакое. Скажет небось:

- Чего это Егор Корелин тут самовольничает? Это мне только решать можно, кому сколько отмерено на Земле быть.

А Егор ему ответит тогда:

- А чего ж ты мне послал такие страшные испытания? За что? Али я хуже остальных? Али тружусь мало? Али не вкалываю как вол? Али обидел когда кого? Али к жене своей не был добр? Как же так можно-то хороших людей наказывать? Каждому же по заслугам воздавать обещал! А так нечестно получается! А раз ты нечестно поступил, то и я нечестно могу!

А Господь тогда ему скажет:

- Ну, хорошо, обиделся ты на меня. А отца-то своего за что наказал? Отец-то тебе только хорошее в жизни делал! Ты ж у него единственный сын. И из-за какой-то бумажки, подписанной дураками – оставил его одного? Вот за что я тебя в преисподнею и отсылаю! За грех в отношении отца своего!

А что на это Егор ответит? А нечего ему на это ответить будет. Батька-то, и верно, не виноват совсем в том, что осрамила его Федора на всю округу и жизнь ему всю поломала. Егор сам себе жену выбрал, сам и будет нести своё горе.
 
А как всё начиналось тогда, 6 лет назад! Как сейчас помнит. Февраль, мороз, вьюга. А в церкви Архангела Михаила тепло и тихо. В этот день, 15 февраля 1861 года, только они одни и венчались. Вроде как вся церковь для них! Егору тогда было всего 18 годков – дурак дураком. А Федоре и того меньше. Смотрел он на неё не дыша, всё поверить  не мог, что этакая красавица за него пойти согласилась. Батюшку едва слышал, налюбоваться на невесту не мог.

Егорка сам-то был вроде как жених не завидный. Ни ростом не вышел, ни статью.  Волос ни то ни сё – ни золотом ржи не отдает, ни вороньем крылом не чернит. Из тех мужичков, которых и встретишь в лесу - не заметишь, а коль заговоришь – лица не запомнишь. Он и сам не понимал, как смелости хватило поехать к Гилёвым свататься. Федору б каждый жених себе в жёны хотел. Девка крепкая, налитая, рослая. Коса с руку толщиной, на щеках ямочки. Загляденье! Никто и не ожидал от него такого. Всегда тихий, покладистый, неприметный. Федора небось и не знала о Егоровом существовании, пока он с родителями да со свахой не приехал в их двор.  Но когда батька разговор завёл о том, что жениться надо бы, Егорка стукнул кулаком по столу и сказал, что либо Федора, либо никто. Отец поохал, головой покачал. Вышел в пригон, зашел в завозню, зашумел и выудил на середину двора нарядные выездные сани. Большие, яркие, затейливыми узорами расписанные. Скамейки мехами устланы, под ноги ковёр брошен.  Затем пошёл в конюшню, окинул взглядом все шесть лошадей. Выбрал трёх самых красивых, впряг в сани. Жене наказал достать из сундука кокошник свой с тесьмой шелковой, бисером да вышивкой, шаль расписную да украшения все, каковые имеются.  Та насилу отыскала всё добро это на самом дне сундука. Сам он снял сермягу , аккуратно положил на скамью, надел кафтан на меху собольем. Так и отправились в Малокусерецкую деревню свататься.

На сани их, запряженные тройкой лошадей, тогда вся деревня сбежалась смотреть. Назар Тихонов как увидел поезд  нарядный, да как скумекал, по какому поводу к ним гости пожаловали, так весь аж затрясся.

Сели за стол. Завели сперва разговоры про погоду да дела сельские, по обычаю. Потом сваха затянула песню, мол, у Корелиных-то жених, а у Гилёвых-то невеста, и авось слюбятся дети-то?

- Тут ведь какое дело, Костя. - Назар опрокинул рюмку водки в горло, поставил её обратно на стол и даже не скривился. - Невеста-то у нас имеется. Федора девка всем на зависть, её любой бы в жёны взял. Да вот пойдёт ли за Егора вашего, того не ведаю. Дочерь-то у нас своенравная, упрямая. Вот коли она согласие даст своё, то за моим благословением дело не станет.

Позвали Федору. Вышла она гордая, руки на груди сложены, носик вздёрнут к полатям, вроде как с насмешкой, мелькающей из-под полуопущенных век. Не как иные девки, в пол глядят да рдеют, ежели речь за свадьбу заходит. Но Егорка смотрел только на красоту её несказанную, на глаза ярко-синие да брови разлетающиеся крыльями, а всего остального и не замечал.

Посадили молодых в красных угол на скамью, старшие отсели поодаль, чтоб не смущать.

- Здоровьюшка тебе, Федора.
- И тебе не хворать, Егорка.
- Дело вот какое у меня к тебе. Сохну я по тебе – жизни нет. Пойдешь ли за меня замуж? Люб ли я тебе?
Федора смотрела весело, смело, того и гляди прямо в глаза рассмеётся.
- А ежели не люб, то шо?
Егорка помрачнел, губы поджал. Помолчал.
- А ты все равно за меня иди тогда. Моей любви на нас двоих с лишком хватит. А ты ни в чём нужды знать не будешь. Я буду тебя подарками одаривать, в шелки одевать, в кожу обувать, жемчугами шею усыпать.
И, как бы в подтверждение слов своих, вынул из-за пазухи ожерелье золотом да каменьями сверкающее. Глаза Федоры загорелись, заискрились. Потянулась она к ожерелью, да только Егорка – раз! – и сжал его в кулак крепко-крепко, так, что исчезло оно с глаз Федоры почти целиком, только кончик маленький торчал да дразнил своим сиянием.
- Пойдёшь за меня? – спросил Егорка тихо и угрюмо.
Федора подняла на него глаза, рассмеялась.
- Пойду!

Егор разжал кулак. Федора схватила ожерелье, тут же нацепила на шею, пробежала мимо родителей, крикнув через плечо, что согласна она, и убежала на улицу к подружкам, похваляться.
 
Так и сговорились.

Дни подготовки к свадьбе Егорка плохо запомнил, всё как в тумане было. До самого конца, пока не увидел Федору в подвенечном наряде, не верил, что она за него замуж пойдёт. А как увидал её в церкви, да в коруне  с перевязкой, да в красных сапожках – дар речи потерял и так до самого утра и не обрёл.

Не сказать, что б молодые жили душа в душу. Бывало, и побранятся, бывало, помилуются. Всё как у всех. То Федоре то было не так, то это. Да и Егор за словом в карман не лез, всё пытался жену образумить да на путь истинный, то есть мужу покорный, направить. Обижался порой на неё, сердился. Но бить -  не бил. Гулять – не гулял. Родители его с добром сноху приняли, можно сказать, как дочь родную. Хозяйство у Корелиных было крепкое, ладное. На зависть всем соседям. Это потому, что трудились они не покладая рук, не ленились, за воротник не закладывали, а в работах смекалку да голову включали. Потому и двор у них большой был, и скота много, и дом справный, и хлеба всегда вдоволь, да и на побрякушки кое-какие для души хватало. Детей разве что вот у них с Федорой всё не было да не было. Но Егор по этому поводу не шибко переживал. Вроде как рано о детях-то печалиться, времени впереди ещё много, а пока работать надо да хозяйство укреплять, чтобы как детки пойдут, было им привольно и сытно жить.  Не замечал он и того, что жена час от часу грустнела и мрачнела, что хохотушка и веселушка в девичестве, в замужестве она всё больше молчала да думала о чём-то, неведомо о чём.

И вот однажды возвращается домой с пашни – а жены дома нет. Ну, думает, может пошла куда по хозяйству. На реку постирать там чего надо или к соседке за творогом или ещё какие дела бабские, мало ли их. Потому-то не шибко переживал сперва. Но потом глядит: солнце-то уж село, на плетень ночь черная опустилась – хоть глаз выколи. А жены всё нет и нет. Егор не на шутку тогда перепужался. А ну как утонула в Балахлейке нечай али волк в лес утащил. Здесь у них в Сибири всяко бывает. Пошёл жену искать, спрашивать – не видел ли кто. И вот тогда соседи ему и подсказали, что ушла она в сторону Малокусерецкой деревни. Тут-то Егор и додумкал, что, видно, к родным пошла. Только чего ж не предупредила его? Чудно;. Взял Автонома, поехал к родне в соседнюю деревню. Приехал, в дверь постучался. Тишина. В окнах свет горит, да только на стук никто не выходит. Егор уж было собирался войти самовольно, как вдруг отворилась дверь и  вышел к нему тесть его, Назар Тихонов.

- Тут такое дело, Егорка, - говорит. А сам мнётся, глаза прячет, слова подобрать не может. У Егора все внутри упало. Ну, думает, помирает видно Федорушка. Хоть бы взглянуть на неё последний разок. Чего ж она к родителям-то помирать пошла, а не дома с мужем Богу душу отдала? Небось не хотела, что б видел он её такой, при смерти… Егор уж готов был разрыдаться, как вдруг услышал слова тестя:
- … стало быть, не вернётся к тебе Федора-то больше. Во какое дело выходит. Ты уж не серчай. Теперь вроде как у нас жить будет.
Егор даже сперва обрадовался, как услышал «жить будет». И только спустя несколько стуков сердца уловил суть сказанного.
- Как так у вас жить? – переспросил он.
- Ну как-как. Как раньше жила, так и тепереча будет.
- Как же так можно, от мужа законного уйти-то? – все ещё не понимал Егорка.
Назар Тихонович развёл руками.
- Федора баба-то своенравная. Втемяшила себе что-то в голову – и теперь обухом не выбьешь.
- Дайте я поговорю с ней, Назар Тихоныч!
Но старик дверь перегородил, руки на груди сложил и зыркнул решительностью.
- Нет, Егорка, прости Бога ради, не могу. Федора велела мне строго-настрого тебя не пущать. Воротись домой. Там видно будет. – И закрыл перед носом Егорки дверь.
Тот еще помялся во дворе, покричал «Феееедооора!» под окнами, но никто так и не выглянул. И во двор к нему больше не вышел. Пришлось воротиться домой не солоно хлебавши.

Первое время Егор ещё надеялся, что одумается Федора. Авось обидел он её чем-то, сам не заметил чем, ну так это дело житейское. Пообижается да отойдет. Но шли дни, недели, а от Федоры никаких вестей не было. Как-то поехал батька его к Гилёвым один. Егора с собой не взял, как ни упрашивал тот. Что там было да как – Егор так и не узнал, да только вернулся батька мрачнее прежнего, полбутылки самогона выдул опосля да молча спать завалился. Вот тогда-то и понял Егорка, что дело, видно, кончено. Погоревал-погоревал и стал жить, как прежде жил. Крестьянину-то долго горевать некогда. Это еще зимой можно, а летом дел столько, что и вспомнить не успеваешь о своем несчастии за весь день ни разочка. Но не знал тогда еще Егор, что это беда только полбеды было, а настоящая-то беда его впереди ждала.

Где-то полгода спустя вызывает Егора староста и говорит, что из Тобольского Епархиального начальства пришла бумага по его душу. Егор, грамоте не обученный, просил читать старосту, а тот и прочитал, что Федора Назарова Корелина затеяла дело о разводе с мужем своим законным Егором Констаниновым Корелиным, что обвинила его в неспособности к супружескому сожитию и что надобно ему, Егору то есть, явиться в Тобольск во врачебную управу, дабы провести дознание.
Егор и представить себе не мог, что его там делать заставят. Думал, вопросы разные позадают, посмотрят со стороны, что мужик цел, со всеми необходимыми мужскими особенностями в наличии, да отпустят, Федору обругав. А оно вон как вышло.

Вот так-то оно и получилось, что оказался Егор Карелин мало того что разведенным, так ещё и опозоренным на всю округу, да с запретом на повторный брак. Бабы да девки, завидя его на улице, так почти со смеху покатывались. А мужики сочувственно вздыхали да глаза отводили. Ещё не знаешь, что из энтого хуже. Егор старался в селе показываться как можно реже, а работать ещё больше, потому что работа-то она все дурные мысли из головы выгоняет. Да и правда дел по хозяйству было невпроворот, потому как мужиков-то в доме всего двое: он, Егор, да батька. Да только отец тоже уже не молод, так что основная работа ложилась на его, Егора плечи. Конечно, летом нанимали батраков, да только работы меньше от того не становилось, а может и больше ещё: задания всем раздай, за всеми уследи, всем всё объясни, а потом ещё за ними и переделай.
 
Родителям в глаза Егору было глядеть тошно. Вроде и не сделал ничего он, а чувствовал, что виноват и перед ними. А, пожалуй, перед ними даже больше всех, больше, чем перед собой.  Не оправдал он их ожиданий, не смог ни руки лишние в дом привести, ни род продолжить. Родители его не бранили, да и вообще на эту тему не баили , да Егору от этого только пуще худо делалось. Видел он всё, что думают они по одному их поджатому рту да сдвинутым бровям. Всё понимал, всё чувствовал. Тут ещё неизвестно, что для родителей бы лучше было: если б утоп он тогда в Иртыше и утянул за собой позор свой, кидающий тень на всю семью его, или же как теперь они живут, всеми оплёванные и осмеянные.

Федора, времени даром не теряя, вскоре вышла замуж за крестьянина Москвитина. Почему – неизвестно, но мать Егорова от этой новости совсем сникла. Мужикам того не показывала, да только все глаза выплакала, всю душу свою истерзала. Глаза слабели, ноги уже едва держали. Стала она совсем плоха. А с нею и дом в упадок пришёл. Мужики терпели, понимали. Но однажды отец не выдержал - стукнул кулаком по столу и объявил, что надобно взять в дом работницу, иначе не справиться им никак. Кликнули клич, и вскоре на пороге появилась Любашка Шишкова.
 
Шишковы были не местными, пришлыми. Бедные, безземельные крестьяне, переселившиеся из Деньщиковской волости несколько лет тому назад. Отец Любы Александр Шишков умер, и жили они вдвоем с матерью в маленьком домике на самой окраине села в дюже стеснённом положении. Любашка уже давно пыталась найти работу, да никто не брал. Слишком бледная, худая, плоскогрудая, узкобедрая, с тонкими руками, которые, казалось, никак не смогут споро управляться с крестьянским хозяйством.  Она казалась селянам полубольной, а на кой в крестьянском хозяйстве полубольные? Крестьяне-то не благотворительностью заниматься собираются, а помощь себе ищут. Для этого работники должны быть сильными, здоровыми, весёлыми. А хворый работник – кому он нужен? Понятно, никому. А коли благотворительностью захочется заняться, так лучше на паперти у церкви нищему подать – там Господу-то виднее будет, рядом с домом его. Потому-то и приходилось Любашке перебиваться случайными заработками да сезонными работами, когда любые руки пригождались, от детских до старческих. Хуже всего было зимой. Зимой работы мало, мужики скучали, кочуя от одной избы в другую и истребляя запасы самогона. А бабы с хозяйством своим и сами управляться могли. Вот в такую-то зиму, не евши уже несколько дней, услыхала она от людей добрых, что, мол, есть такие Корелины, им работница нужна. Сходи в 5-ю от церкви избу, если смотреть направо, за большим дубом.

Так в доме Карелиных и появилась Любашка. Тихая, незаметная, она сразу же прижилась так, как будто и всегда тут была, вроде мебели какой старой. Хозяйство вела споро и умело, и, несмотря на скромность характера, повернула сразу всё на свой лад. Всё расставила по-другому, завела свои  порядки, и вроде как получилось даже лучше, чем раньше было. Да, впрочем, мужикам-то всё равно, как хозяйство ведётся. Главное, что б вечером пришли с пашни – а на столе горячий да сытный ужин, да что б изба прибрана да скотина накормлена. А каким макаром оно все делается – это им знать совершенно без надобности. А после долгой работы в поле так любые харчи покажутся сладкими.
 
Егорка сначала с Любашкой и не разговаривал. Не то чтобы он её избегал – просто некогда было. Утром только она приходит – надо уже идти по своим делам, вечером возвращаешься, только поешь – как она спешит собираться к себе домой. Да вроде и надобности им общаться не было. Зачем? Просыпаешься утром, выходишь во двор умыться – там Любашка уже стоит с лоханью, подливает воду. Идёшь в дом – она уже у печки суетится, на стол накрывает. Возвращаешься вечером с пашни – глядь, а на столе ужин сам собой как будто появляется, а потом грязная посуда также исчезает, порвёшь рубаху – утром уже зачинённая и выстиранная лежит, дожидается. И главное – всё молча. Ни одного вопроса не задала за всё это время. То ли малахольная, то ли ещё чего. Егорке об том думать было некогда, да и не зачем. Любашку он совсем не замечал и вместо скотины домашней почитал. Пожалуй, если б на улице встретил, то и не узнал бы, так как разглядывать эту тощую девку не разглядывал – на что там смотреть? Да и не красовалась она – только макушка в старом выцветшем платке и мелькала, и лишь изредка выглядывал из-под неё длинный нос.

Так бы оно может и продолжалось бы, если б Егор на пашне лемехом ногу не поранил. Леший знает, как оно так вышло. Уж кто-кто, а он с плугом обращаться умел и других еще поучить мог, но вот ведь оказия какая случилась. Он всю телегу кровью залил пока до дома доехал. Любашка аж вздрогнула, как услышала топот ног в сенях. Время-то неурочное, авось случилась беда, коли приехали хозяева раньше положенного. Беда-не беда, но неприятность порядочная оказалась. Егорка проковылял к скамье, оставляя за собой кровавый след. Но Любашка и глазом не повела. Иная б от вида крови разохалась да разахалась, а эта знай молчит. Сбегала во двор, воды принесла, ступню обмыла тщательно, но осторожно. Потом достала чистые тряпки, зачем-то побежала к печи. Егор не видел, что она делала, да и не очень-то разглядеть старался. Нога ныла и забирала на себя все мысли. Вскоре Любашка подошла и умело наложила влажную повязку. Да только у Егора так рана защипала, что он в голос взвыл.

- Ах ты, едрёна мать! Ядят тя мухи с комарами!
Да вдруг осекся, потому что произошло что-то очень странное. Где-то совсем рядом раздался вдруг незнакомый голос:
- Это солевой раствор, Егор Константинович. Потерпите. Он для залечивания ран, чтобы грязь не попала да ханхрена не развилась.

Голос был негромкий, но очень твердый и упрямый. Егор сразу притих и даже не понял, что больше удивило: что Любашка вдруг заговорила с ним, что она такие премудрости знахарства знает или что глаза у неё оказались большие и ярко-голубые, точно васильки.

- Откуда знаешь?
- Видела, как знахарь братику делает. Спросила, зачем. Он мне и рассказал.
- Ишь ты. И как, спас знахарь брата твоего?
Любашка отвернулась, и Егорка понял, что задал неправильный вопрос: васильки теперь от него были скрыты.
- Не спас. Помер.

Пытаясь вернуть васильки обратно, Егор позадавал еще несколько вопросов, но всё как-то невпопад выходило, и васильки сначала устремились в пол, оттирая лужицы крови, а затем вообще вышли во двор. Так и не увидел Егор их больше в тот день.
Потекли длинные дни выздоровления. Егорка лежал на лавке и ничего не делал. Совершенно ничего. Сперва было хорошо – спать вдоволь, валяться весь день, в потолок поплёвывая, а только и ждать, когда тебе харчи горячие поднесут к носу. Да только очень скоро скучно стало невмоготу. Разве вот когда Любашка в горницу заходила, так вроде веселее становилось даже от вида еёного одного.
 
Разговаривать она не разговаривала, как Егорка не пытался, отвечала односложно: «Да», «Нет», а то и вовсе головой мотнёт аль плечами пожмёт. Чёрт разберет эту девку, что в голове у неё творится. Вот разве когда повязку на ноге меняла, то садилась так близко, что глаза васильковые совсем рядом оказывались, правда, за ресницами прятались наполовину, но Егорка сквозь них, ресницы, лазурь-то и разглядывал. Так близко, что Егор запах её ощущал мятный. А от прикосновений её рук к ноге его Егора так вообще молнией прошибало. Как-то он даже специально пролил тарелку супа на повязку, чтобы Любашка снова его перевязала.

Но через несколько дней пришел знахарь, осмотрел солевую повязку, наложенную Любашкой, головой покачал.  «Ловко, говорит, повязка сделана, но надо снять!»
Егорка аж подпрыгнул.

- Как так снять? Зачем снять? Почему снять? – затараторил он в ужасе.
- Ране подсыхать надо. Озоном дышать. Это поперву её накладывать надобно, а тепереча уж наоборот, она вашему выздоровлению только мешать будет.

Егорка попробовал посопротивляться, но какие со знахарем могут быть споры? Прикрикнул тот на чудно;го больного, вот и весь разговор. Егорка бы Любашке и не говорил о том, что повязку знахарь запретил нынче накладывать, да только она сама всё слышала, стояла в дверях и внимательно наблюдала за тем, что дохтур делать изволят. Да после его ухода к Егорке подходить с перевязками и перестала. 
Егорка угрюмо взирал со скамьи на Любашку, пока та суетилась по хозяйству. Что делать и как расположить к себе девку – этого он совсем не знал и не умел.  Это вот Москвитин тот, за которого Федора замуж пошла, языком чешет споро да девкам голову дурит. А Егор и раньше-то два слова с трудом связывал между собой, а уж теперь-то, после того, как Федора осрамила его на всю округу, и вовсе язык проглотил. Больно он нужен Любашке такой вот ущербный. А вскоре и рана на ноге совсем зажила, и снова надо было уезжать в поле на работы. Эка же глупо потратил он дни драгоценные, в которые мог бы с Любашкой сблизиться. Только и видел её теперь что рано утром да поздно вечером, и то больше спину её.

Вот как-то столкнулся Егорка с Любашкой в сенях почти нос к носу: он из горницы выходил, а она, напротив, со двора возвращалась. Сбросила лапти и прошмыгнула молча в избу босиком, на Егорку  даже не взглянув. Тот голову понурил, вздохнул и вдруг взгляд его на лапти упал. Батюшки светы! Лапти-то совсем прохудились, того гляди и развалятся. Егор сбегал в рощицу, нарезал лыка и полночи апосля не спал – кряхтел, закусив язык, укрощал непослушные ремешки. Утром Любашка по обычаю прибежала в дом, скинула в сенях лапти, а Егорка перед тем, как уехать в поля, взял да поменял старые лапти на новые. И - вышел вон. Весь день, стоя за плугом, он думал не о том, как бы борозду половчей вспахать, и не о том, как сделать её ровной; он представлял, как Любашка обнаружила новые лапти, сначала, вестимо, подивилась, попробовала поискать свои старые – не нашла, догадалась, что это вот для неё именно и оставлено – и улыбнулась. И сам Егор улыбался от мысли этой. Борозда притом получалась совсем кривой. Вечером он ехал домой с нетерпением – что ему Любашка-то скажет. Али не скажет ничего, а снова отвернётся да делами займётся? Али не понравились ей лапти-то? Али не в пору пришлись? А вдруг заузил? А вдруг заширил? Сам-то он лапти уж давно не делал, они с батей покупали в деревне у Михееча. Авось не лаптей она ждала, а сапожек новеньких, на каблучке? Эх, дурень он, лаптями девку решил удивить! Пока до дома доехал, весь извёлся и сам уж не рад был, что затеял таковое дело.
Въехав во двор, стал жадно обрыскивать его глазами: а ну как Любашка где-то тут? Не тут-то было. Оконца избы искрились слабым, но теплым светом, словно подмигивая измученному Егорке: здесь она, заходи. Егорка бы и рад, да только прежде чем в дом войти, надо воз дел переделать. Лошадь распрячь, в стойло отвести, покормить, помыть, телегу завести в сарай, инструменты обмыть да разложить сушиться и только потом в дом заходить… Пока Егорка всё это переделывал, он заметил, что уж, наоборот, боится теперь заканчивать да в дом идти, и сам начинает время тянуть да делать дела тщательнее обыкновенного. Подумывал он и вовсе в конюшне отсидеться, но потом, рассудив, решил, что уж больно глупо получается, сам на себя рассердился за своё слюнтяйство, мол, совсем сдурел, какой-то бабы испужался! И решительно зашагал в избу.

Уже в сенях ему в ноздри ударил пряный запах какой-то чудодейственной стряпни. Сердиться в таких запахах усталому голодному мужику невозможно никак, потому Егорка рванул дверь и вошёл в горницу, совершенно забыв все свои многочасовые мучения. Вошёл – и замер. У печи хозяйничала Любашка. Вроде было все как обычно, а вроде и не так. Чем-то отличалась она от обычной Любашки, да только чем – Егорка взять в толк никак не мог. Та услышала, что скрипнула дверь, оглянулась и подошла прямо к нему вплотную. Два василька снова засветились прямо перед глазами Егора, ничем не скрываемые, яркие, блестящие.

- Егор Константинович, это вы мне лапти новые справили? – тихо, но твердо и не отводя взгляда спросила она.
Егорка сглотнул слюну и почти виновато выдавил:
- Я…
И хотел уж было начать оправдываться, как вдруг васильки исчезли потому, что Любашка согнулась в поклоне, приложив руку к сердцу.
- Спасибо Вам! – сказала она и… улыбнулась. И сердце Егорки чуть не выпрыгнуло из груди.

С тех пор что только не выдумывал Егорка ради одного этого «спасибо». Будто невидимый домовой, он правил, чинил, а порой просто украшал то, что окружало Любашку. Приходит она один день к Корелиным – а черенок ухвата, давно уж растрескавшийся, заменен. Приходит другой – а у неё коромысло расписано узорами чудными. Третий – а старый гребень для чесания льна на новый поменян. А потом уж и вовсе баловства стали появляться. Откуда не возьмись возник тюрик, лопаска   прялки вдруг из самой простой превратилась в красивую, расписную, с серёжками  да городками.  А однажды вдруг долго подарков никаких не было, а Егорка всё в дровнике пропадал. А после в жилой клети вдруг появилось чудо чудное – самопрялка. С колесом и шатуном, который ногой можно нажимать, колесо вертеться будет и прялка сама прясть станет. У Любашки глаза расширились от дива такого. Она и не ведала, что таковые штуковины на свете бывают.

Как-то, когда Егорка лошадьми в конюшне занимался, вдруг вошла к нему туда Любашка. Тот оторопел: не случилось ли чего? Но вид у неё был покойный, даже можно сказать весёлый, хотя это только хорошо её зная можно было судить, а посторонний человек никакой весёлости бы в ней не углядел. Но Егорка давно мог улавливать по одному только взгляду её, сердится она или радуется, довольна или огорчена. А как ещё, коли она с ним и не разговаривает больше? Кроме «спасибо» ничего и не говорит. Вот и приходится Егорке всё это учиться без слов понимать. Как слепые начинают «видеть» пальцами, так и Егорка без слов начинает узнавать мысли потаённые. Но не сейчас. С чем Любашка к нему нынче явилась – Егорка гадал и угадать не мог.

- Что ж, Егор Константинович. Нравлюсь я вам что ль?

От такого прямого вопроса Егорка чуть не упал. Странная она всё же.

- Нравишься, Любашка, твоя правда.
- А что ж вы мне сами не подойдёте да не скажете, а всё подарки свои только делаете, да и то украдкой?
 
Егорка совсем смутился.

- Так ты со мной не разговариваешь, вот и я к тебе не пристаю с разговорами.

Теперь смутилась Любашка.

- Так вы вечно с разговорами пристаёте, когда я занята. А когда я занята, мне несподручно на разговоры-то отвлекаться. Вы не подумайте, что вы мне не нравитесь.

Егорка было просиял и сделал шаг навстречу, но потом вдруг нахмурился и резко остановился.

- Любашка, скрывать не стану. Люба ты мне – мочи нет. Да только жениться я на тебе не могу. На меня наложили обет безбрачия за… за…
- Знаю я, - ответила Любашка, глядя в землю. Потом немного помолчала, словно в нерешительности, и всё-таки спросила:  - скажите, а правда, что люди бают?
- А что они бают?
- Ну, будто вы… это… того… не могёте…

Егор вспыхнул.

- Это Федора всё придумала и меня оклеветала. А дохтуры эти… Понимаешь… У мужчин… всё очень сложно… придумано.

Любашка задумалась, что бы это могло значить, но решила не уточнять.
- Любашка! Я могу тебя любить. Могу быть с тобой, если ты захочешь. Но мужем перед Богом стать не смогу.
- А ежели царю-батюшке написать? Он добрый, он простит тебя и разрешит снова жениться. 
- Может и выйдет, Бог его знает. Да только будешь ли ты ждать?
Любашка лукаво улыбнулась и прошептала:
- Не буду.

Сделала шаг вперед и поцеловала Егорку.

Сперва они думали скрывать от всех свой грех. Но затем Егор подумал-подумал и рассудил. Раз уж такое дело, то жить вместе – это не хуже грех, чем грех без житья, верно? Верно. А раз уж всё равно и так и так грех, то вместе жить как муж женой грех получается и более приятный, и более полезный. Перед Богом, конечно, неудобно получается. Он-то не виноват, что люди этакую околесицу выдумали. А с другой стороны, может, он-то Егорке Любашку и подослал, для успокоения души. Видел же он, как маялся Егорка да как жизни совсем не видел. Вот оно как выходит-то вроде как. Может, Бог там и благословляет это дело-то. Вот с такими мыслями Егор и пошёл на поклон к родителям с новостями. Идти решил один, без Любашки, чтобы не вышло чего. Отец у него, конечно, не буйный, но кто его знает, что в голову взбредёт. Главное, боялся Егорка, что б они не погнали Любашку вовсе со двора. Потому к разговору готовился: подбирал слова подходящие, про то, что Бог к нему Любашку сам-то и подослал, непременно решил упомянуть. Ну и другие всякие слова увещевательные. А главное: тон правильный выбрать и решимость проявить. Вот ежели скажут родители его, что видеть Любашку не хотят более, то Егорка стукнет кулаком по столу и скажет: «Тогда и я с ней ухожу!» Тут они испужаются и все ему простят. Но вышло совсем по-другому.

Родители не то, что не рассердились, а даже обрадовались такому повороту в судьбе сына. Мать так вовсе прослезилась, а батька похлопал по плечу и сказал, что и сам думал Егорке намекнуть, что девка-то что надо, мол, приглядись. Да всё не знал, как с такими разговорами подойти. А тот, молодец, и сам разобрался. В тот же день Любашка переехала к Карелиным с концами.

Егорка после этого словно воспрял. И по улицам стал ходить смелее, и голову больше не опускал, и по теням не прятался, и в глаза смотрел, когда с односельчанами разговаривал. Те, конечно, шушукались за спиной, но шушукания-то уже были совсем иного толка. Кто и Федору ругал, что выдумала всё баба, да на сторону Егора переходил.  Кто смотрел на всё это дело с подозрением, мол, недоговаривают им видно что-то. Но Егорка всем этим замешательствам только радовался. Пусть знают, что наврала и Федора, и дохтуры эти окаянные. Что оболган невинный и страдает за чужие злодеяния. Из презренного шута Егорка вроде как теперь в мученики заделался, а это ж совсем уже другой разговор. Мучеников все любят и уважают. Не то чтобы Егорке больно надо было это соседское уважение, но всё же с ним жизнь как-то легче и приятнее выходит.

Тем временем, не откладывая дело в дальний сусек, Егор решился хлопотать о разрешении бракосочетаться с Любашкой законным браком. Пошёл советоваться к Кротовскому священнику, как бы так лучше это дело устроить. Священник Василий, тучный, с красным одутловатым лицом и маленькими бегающими глазками, сперва счёл за лучшее провести душеспасительную беседу с нерадивым прихожанином. Строго его пожурил, посоветовал до решения духовной консистории от сожития с крестьянкой Любовию Шишковой воздержаться да попоститься месяцок-другой, чтоб Господь Бог простил грехи их. Егор возражать не стал – счёл, что ежели просто молча кивать головой, оно быстрее с нравоучениями выйдет, но советы священнослужителя пропускал мимо ушей, лишь дожидаясь, когда поток благостных мыслей иссякнет и можно будет перейти к сути дела. Как только отец Василий прервался, что б перевести дух после исполнения нелёгких своих земных обязанностей, Егор тут же вклинился и спросил: что делать-то, что б разрешение на венчание получить. Тот сказал, что сам не властен решать такие вопросы, и наказал грешнику писать в духовную консисторию с нижайшей просьбою и объяснениями, что к чему. Так Егор и поступил.

Спустя несколько месяцев отец Василий подозвал Егорку после воскресной службы и объявил, что из Консистории пришёл ответ. Егорка весь в слух обратился, обрадовался. Ну наконец-то! Скоро-то разрешится их с Любашкой неловкое положение. Да только сказанное отцом Василием ударило Егорку как обухом по голове.

- … и надо явиться в Тобольск во врачебную управу с просьбой об переосвидетельствовании.
- О-о-об чем? – стал заикаться впервые в жизни Егор. Что такое переосвидетельствование, он не знал, но ясно дело, что от врачебной управы ничего хорошего ждать не приходится.
- О переосвидетельствовании. Чтобы ещё раз тебя, так сказать, осмотрели и дали заключение, что способность к сожитию у тебя возобновилась.
- За-за-зачем?
- Ну так не могут же они просто на слово тебе поверить.
- Так можно не мне, я могу Любашку им привесть, она им всё как на духу-то и расскажет.
- Так а кто ж её знает, а вдруг соврёт она?
- Она поклясться на священном писании может!
- Ну, брат, это у них там в Консистории не принимается за доказательство.
Егорка судорожно теребил пальцами подол рубахи, соображая, что ещё можно сделать.
- А ежели… Ее… ос… ос… В общем, устроить смотр еёному бабьему положению?
- Чего? – не понял отец Василий.
- Ну… Врачам Любашку осмотреть, а не меня, да вывод законный сделать?
- Так а кто ж её знает, с тобой она своё положенье бабье обрела али с кем другим?
- Так она ж и поклянётся! На Священном писании!
- Да не принимаются в Консистории такие клятвы, поймы ты, олух. Сказано тебе – иди во врачебную управу. Ежели у тебя всё и правда в порядке – так они тебе об этом и скажут. А ежели нет – то зачем Бога гневить. Богу такие браки противны.

Егор вспыхнул, хотел было сказать, что это ещё большой вопрос, что Богу противно, а что нет, может, ему противны толстые пьющие священники, но язык прикусил. Василию их ещё венчать, а при его, Егоркином, положении, ссориться с ним не следовало.

Делать было нечего. Запряг Егор Автонома и вновь поехал в Тобольск. Любашка с ним увязалась. Егорка сперва не хотел её брать, а потом подумал: а вдруг и правда поможет? А вдруг соврал отец Василий, что не примут бабьи клятвы на священном писании? Ну они же там все люди вумные, грамоте обученные, ну как такое можно не принять. И поехали они вдвоём.

Врачебная управа размещалась в огромном белокаменном здании с окнами больше, чем в рост человеческий. Всё там было как будто не для людей сделано, а для духов каких. Исполинская, тяжелая дверь, в которую всадник на лошади да с копьём проедет при желании – вот зачем такие большие делать? Или лестница эта странная белая, на которой две пролетки разминуться могут. Потолки такие, будто они тут деревья собрались сажать. Да у них церковь в Кротовском меньше, чем этот домина! Ладно бы людей много было ещё, так ведь пусто внутри! Пока Егорка с Любашкой нужную дверь искали, только пару человек встретили. Страшно гулко раздавались их шаги, эхом отлетая от высоких сводов. А ещё эти противные запахи! Уж Любашка-то ко многим запахам привыкшая. И навоз за скотом убирает, и отхожее место вычищает. Но это всё запахи-то живые, природные. А тут были запахи какие-то неземные, будто из преисподней поднявшиеся. Любашка дрожала. Окинула взглядом Егору и увидела, что тот бледный, как снег, зубы дрожат, пот стекает по лбу через щеки прямо за воротник, и выглядит так, как будто это не пот никакой, а слёзы. Ох, плохо-то как дело. Любашка платком его утерла, руку его сжала покрепче. В кабинет вошла первая. Затараторила, что она всё может подтвердить и чтоб осматривали её, а не Егорку. Но маленький толстый старичок с длинной белой бородой, в белом халате и шапочке, выставил её за дверь и прикрикнул, чтобы ждала там и в помещение не входила. Любашка осталась ждать в коридоре. Вскоре мимо неё протопали несколько человек в таких же белых халатах и скрылись за дверью. А спустя ещё полчаса дверь отворилась и на пороге возник Егорка. По одному ему виду было ясно, что надежды рухнули.

Домой ехали молча. Егор замкнулся, на вопросы не отвечал, да Любашка и не шибко настаивала. Только спустя несколько дней, когда ей показалось, что Егор чуть повеселел, предложила ему-таки послать письмо царю-батюшке. Хуже не будет, а вдруг поможет.

Грамоте среди них обученных не было, посему пришлось снова ехать в Тобольск и искать там писаря. Услышав, что дети затеяли, с ним увязался старик Корелин. Поднимая вверх указательный палец и грозно потрясая им, он громко провозглашал:

- Я ему все расскажу, все! Царь-батюшка как прочитает, так сразу жалость к нам поимеет. Я родитель, моё слово весомое как-никак! Я своему дитяте самый строгий судья. Уж коли я разрешил этакое дело, что и он разрешить должен.

Письмо получилось длинным, обстоятельным. Егорка, Любашка и Константин Николаевич наперебой пытались объяснить писарю, что ему записать надобно, но тот рукой остановил гомон и сказал всем говорить по очереди. Так записали произошедшее со слов Егора, со слов Любашки и со слов старика Корелина. Письмо получилось очень хорошим. Когда писарь им его зачитывал, так Константин Никитич даже прослезился. Такое письмо точно не сможет без участия государя остаться. Заехав на почту и отправив прошение на имя царя Александра II, Корелины вроде как даже повеселели. Дело сделано, теперь главное – ждать. И чудо обязательно должно случиться, ведь Рождество на дворе.

Минула весна, лето, наступила осень. Егор с нетерпением ждал, когда же придёт ответ. Оно ясно, у государя дел немало. Ему, поди, таких писем приходит по несколько штук в день. На то, чтобы всё прочитать, да чтобы внимательно ознакомиться со сказанным там, да подумать потом об том, как поступить вернее будет – время нужно. Да ещё и дорога до Петербурга неблизкая, а потом столько же обратно. Но всё равно было не понятно, отчего так долго тянут.

Вскоре и правда в село приехали какие-то городские и стали выспрашивать у местных, кто что знает об Егоре Константинове Карелине и о Любови Александрове Шишковой. Соседи отвечали, что ничего и не знают особливо. Любовь девка пришлая, вот только семь лет как в Кротовском поселилась. Сказать плохого про неё ничего не могут, конечно, ни каких худых поступков за ней замечено не было. Да только с этой женитьбой всё всем ясно. Уж кротовским бабам-то точно. Карелины-то крестьяне - зажиточные. У них и изба вон какая большая, и хозяйство крепкое, и скота в хозяйстве больше прочих. Всё ясно, девка не дура, хочет при этаких харчах жить. Походили-походили эти городские, позаписывали чего-то там в свои книги да уехали.

Прошло ещё несколько месяцев. И вот, наконец, вызвал Егорку сельский староста, сказал, что на его имя письмо пришло. Егорка весь задрожал в сладостном предвкушении, был уверен, что царь-батюшка не подведет. Что не может он остаться безучастным к бедному Егорке, которой живёт за несколько тысяч вёрст от него, в далеком Тобольском уезде, в крошечном селе Кротовском.

Староста сломал печать, развернул толстый пергамент, прокашлялся и торжественно, хоть и запинаясь и разбирая по слогам, стал читать:

«Приказываем: явиться Егору Корелину во врачебную управу для переосвидетельствования относительно половой его способности…»

Егор выругался такими ругательствами, какие и сам не знал, откуда взялись у него на языке, и, не дослушав, вышел вон.




Исходное дело:

РГИА 796.152.516 «О дозволении жениться осужденному на безбрачие»

«Всепресветлейший Великий государь император Александр Николаевич. Самодержец Всероссийский, Государь Всемилостивейший.
Приносят всеподданейшую жалобу Тобольской Губернии Нилимского округа Аромашевской волости села Кротовского крестьяне: Константин Николаев, Егор Константинов Корелины и крестьянская девица Любовь Александрова Шишкова о нижеследующем:
Законная жена из нас, Егора Констаноинова Корелина, вступившая со мною в брак 17 числа февраля 1861 года Федора Назарова, при неровности наших с нею характеров, придумала по научению близких ей родных, оклеветать меня в неспособности к брачному с нею сожитию, о чем затеяла дело у Тобольского Епархиального начальства о расторжении законного брака нашего.
По делу сему: Тобольская Врачебная управа вследствие сношения духовной консистории над моим половым органом, сделало свидетельство и нашла, что орган мой не может быть достаточно способным к плотскому совокуплению. На этом основании духовная консистория определила: брак мой с Федорою расторгнуть, что и исполнено, по утверждении Святейшим Правительствующим синодом в 1867 году, и Федора вышла уже в замужество, в 1868 году за крестьянина Москвитина.
Видя свое безбрачие я решился после сего с согласия родителя моего с крестьянскою девицею нашего же села Любовию Александровою Шишковою совершеннолетнею иметь плотское сношение, и она живет два года при доме моих родителей.
Я, Шишкова, подтверждая все это, конечно, к стыду моему и поруганию, смею как верноподданная пред лицом Монарха, Повергнуть справедливую истину, что я с Егором Корелиным сошлась добровольно, пожертвовав своим девством, живя с ним два года как жена с мужем и признавая его способным к плотскому сношению, желаю вступить с ним в законный брак, а то же должна остаться безбрачною как падшая в прегрешении.
А я отец Егора, Константин, при крайности безбрачного положения единственного сына моего сознаюсь, что дозволил ему, молодому человеку, обреченному на безбрачие, держать Шишкову при доме своем как хозяйку дома при немолодых моих летах и желал бы чтобы они соединились законным браком.
После всего вышеизложенного все трое обязаны пред тобой, Всеавгустейший Монарх, сознаться в человеческой слабости, предоставив слабость и подобных себе по плоти, может взгляд медиков на силы плотского сношения человека, молодого находящегося пред судом присутствия,  Врачебной управы, в полунагом состоянии, где не должно быть допущено мысли о плотском сношении, да и в домашнем быту мало ли есть причин болезненных и других отвергающих мыслить об этом на недели и месяцы особенно людей обремененных непосильными трудами и сельскими заботами.
Великий государь! Силы наши направлены доказывать, что брак расторгнут неправильно, а умоляем только о том, чтобы ты по взаимному согласию из нас Егора и Любови, Всеавгустейше повелел вступить в законный брак и тем сделать жизнь двух лиц, схожих характером, счастливою Декабря 25 дня 1870 года.
Это прошение со слов просителей и имеющихся при них бумаг в чернее и набело писал Тобольский мещанин Александр Струнин.
1871 года марта 16 дня по указу его Императорского Величества святейший правительствующий синод слушали: а) предложенное господином синодальном обер-прокурором, от 25 февраля сего года за №612 всеподданейшее прошение крестьян Тобольской губернии Ишимского округа Арамашевской волости села Кротовского Константина и Егора Карелиных и крестьянки Любови Шишковой о дозволении второму из них, осужденному на безбрачие, вступить с последнею в брак и б) справку, которая показывает, что Егор Карелин осужден на безбрачие Духовным судом, по бракоразводному делу в следствие иска жены его и удостоверения Тобольской врачебной управы о добрачной неспособности Карелина у супружеству, и что за тем, по поводу просьбу его Святейшему синоду о дозволении вступить в брак с Любовью Шишковою, Корелин был переосвидетельствован во врачебной управе, отозвавшейся ссылкою на прежний ея отзыв. Приказали: в виду изложенных в настоящем всподденнейшем прошении Корелиных и Шишковой утвердительных заявлений о способности Егора Корелина к брачной жизни, Святейший синод предварительно разрешения сего прошения по существу, находит нужным иметь в виду удостоверение Врачебной управы о том, не возобновились ли ныне способность Карелина к супружеству и посему определяет всеподданнейшее прошение Корелиных отослать при указе Преосвященному Тобольскому с предписанием сделать распоряжение, чтобы по собрании, чрез местное духовенство, сведений по содержанию всеподданнейшего прошения Корелиных и Шишковой, было предложено Егору Корелину обратиться во врачебную управу с просьбою о новом освидетельствовании относительно возобновившейся половой его способности; чтобы со стороны Епархиального начальства было оказано содействие к удовлетворению сей просьбы, если в том окажется надобность по отзывам духовенства о Корелине, и чтобы о последствиях освидетельствования Корелина и о сведениях, собранных по всеподданнейшему прошению, было донесено святейшему синоду, с возвращением сего прошения. Подлинное определение за подписанием ленов святейшего синода к исполнению пропущено 27 марта 1871 года.

Святейшему правительствующему Синоду
Ефрема, епископа Березовского, управляющего Тобольскою Епархиею.
Рапорт.
Священноцерковнослужители села Кротвского, Ишимского округа, в объяснении присланного приказа Святейшего Правительствующего синода от 12 августа 1871 года за №733 прошения крестьян Корелиных и крестьянки Шишковой, донесли Дохувной Консистории, что спрошенная ими крестьянская дочь, девица Любовь Александрова Шишкова показала, что она действительно жила с ряду уже два года в доме Егора Корелина в роде работницы, в отношениях же к Егору Корелину сначала поступления ей в его дом только скрытно от его родителей жила как жена, а потом через несколько месяцев, когда узнали его родители, не стесняясь стала жить и явно. Сожилась она с Егором Корелиным по обоюдному согласию и имела с ним плоское совокупление как жена с мужем. После смерти отца ея Александра Шишкова живет в настоящее время в доме своей матери, тоже села Кротовском. На подданную просьбу Корелиными была согласна и теперь желает выйти замуж за Егора Корелина. Обыватели села Кротовского крестьяне отозвались, что поведение Любови Шишковой, поступившей на жительство в село Кротовское с родителями назад тому 7 лет. Прежде они жили Тобольского округа в Деньщиковской волости, им показателям, неизвестно, и в течении семи лет они не слыхали и не слышат по настоящее время, чтобы Любовь Шишкова когда-нибудь была замечена в каких-либо худых ея поступках. Девица эта имеет в виду и желает выйти замуж за Егора Корелина как за зажиточного крестьянина. На обеспечении   от него, Корелина, она Шишкова, как сирота, собственно и надеется.
После такого отзыва Священноцерковнослужители Епархиальном Начальством предписано было Священноцерковнослужителям села Кротовского объявить крестьянину Корелину, чтобы он явился в Тобольск, просил врачебную управу о переосвидетельствовании и свидетельство оной представил в Консисторию. На вопрос Консистории; объявлено ли Корелину, чтобы он явился во Врачебную управу, священноцерковнослужителям от 3 прошедшего мая за №28 донесли, что указом Консистории от 30 июня 1871 года за №8332 крестьянину Корелину объявлен 21 июля того же 1871 года.
Между тем, от него, Корелина, доселе ни свидетельства Врачебной управы, ни просьбы о содействии к переосвидетельствованию его, Корелина, в управе, Консисторию не поступало, но из отношения Тобольского обще-губернского управления в Консисторию от 13 сего июня за №3366, о доставлении сведений из дома Корелина, усматривается, что он, Корелин, новую по сему предмету подал просьбу прямо его императорскому величеству.
При таких обстоятельствах в деле Тобольская Духовная коснистория постановил: так как со времени объявления крестьянин Корелину указа Консистории 13 июля 1871 года о предоставлении свидетельства Врачебной управы, прошло больше 10 месяцев, Карелин же доселе такового не представил и, как видно из отношения Тобольского Обще-губернского правления, подал новую просьбу прямо Его Императорскому высочеству, то потому хранящееся в Консистории всеподданнейшее его, Корелина, прошения представить при отзыве приходского притча, в Святейший Правительствующий синод.
Соглашаясь с настоящим заключением духовной консистории, я, препровожденное при указе от 12 апреля 1871 года за №733, всеподданнейшее прошение крестьян Корелиных и крестьянки Шишковой, с прописанием отзыва священноцерковнослужителей села Кротовского, должен считаю почтительнейше представить в Святейший правительствующий Синод на рассмотрение Вашего Святейшества.
Ефрем, Еписком Березовский, Управляющий Тоболтскою Епархиею.
1872 года сентября 28 дня.

[…]
Принимая во внимание, что после переосвидетельствования в 1870 году он врачебною управою признан не в состоянии разделять брачное ложе, святейший синод определяет: означенное всеподданнейшее прошение оставить без удовлетворения».