Палачи

Так холодно…
Яна лежала на влажном, старом матраце, не находя в себе сил даже поднять голову. Она забыла, сколько времени прошло с того момента, как попала в этот страшный подвал – долгие дни проводила, то погружаясь в зыбкое беспамятство, то всплывая на поверхность, и тогда каждая минута превращалась в бесконечно долгую пытку. Пленница радовалась темноте, потому что когда загорался свет... когда приходили они…
Не думать об этом, не думать, не думать!..
Правый бок, на котором лежала девушка, онемел, но перевернуться не получалось - любое движение отдавалось болью во всём теле.
Яна потеряла надежду вырваться из этого ада. Она помнила, как впервые очнулась в полутьме подвала, которую едва-едва рассеивал свет, падающий из крошечного зарешёченного окошка под потолком. Всё произошло внезапно: вот она сидит на крыльце, ждёт, когда мать вернётся из магазина – и в следующий миг, открыв глаза, натыкается взглядом на низкий бетонный потолок. Что случилось в промежутке, Яна не представляла, хоть и старалась вспомнить. Зато помнила, как ломала ногти о кирпичные стены, разыскивая хоть малейшую лазейку, как звала на помощь, кричала до хрипоты, но так и не дождалась ответа.
А ещё  помнила, как впервые увидела их. Впрочем, даже сейчас она не мола сказать с уверенностью, что смогла правильно их рассмотреть. Лиц не было, только гладкие алые маски с узкими прорезями для глаз. Высокие худые существа в длинных серых балахонах. Их неторопливые, плавные движения наводили на мысли о призрака. Они являлись нерегулярно: то так часто, что девушка не успевала окончательно прийти в себя, а порой пропадали на несколько суток. В моменты таких перерывов, собравшись с силами, Яна пыталась найти путь к бегству, но ни разу не смогла понять, как именно краснолицые проникали в её подвал. Она старалась следить, но существа всегда заставили врасплох.
Никогда Яна не слышала от них ни одного звука. Краснолицые появлялись и пропадали в полной тишине. Господи, как же она боялась таких визитов! От одной только мысли всё внутри сжималось; хотелось закрыть глаза и умереть. Иногда Яна представляла, как они появляются – а на матраце остывает её измученное тело. Интересно, будут они разочарованы таким поворотом? Или просто пойдут за новой жертвой, и место в подвале займёт ещё одна несчастная?
Мама, должно быть, сбилась с ног, разыскивая её по всему посёлку. Подняла всех знакомых, все службы, требовала вернуть ей пропавшую дочь…
Сама Яна даже приблизительно не могла сказать, где находится её тюрьма. Через окошко до слуха периодически доносился звук льющейся воды. Сквозь решётку получалось рассмотреть верхушки деревьев, но ни шума ветра, ни птичьего гомона слышно не было. В подвал не проникали посторонние запахи; в подвале постоянно стояла влажная вонь, смешавшая в себе запахи плесени, пота и испражнений.
Безумно хотелось пить. Яна порой слизывала капельки влаги со стен, глотая их с кусочками мха и кирпичными крошками…
В тишине раздался глухой щелчок. Яна подняла голову, потом медленно села. Голова закружилась; на секунду показалось, что она потеряет сознание. Сжала голову ладонями.
Щелчок повторился, на этот раз громче.
– Кто здесь? – Хрип, ободравший горло, напугал её саму.
Ни шороха, ни звука в ответ.
Померещилось?
Только не они! Господи, пожалуйста, только не они!
Яна закрыла глаза. Она была готова ко всему, даже к смерти – в первую очередь к смерти. Так часто представляла себе её, что успела привыкнуть. Но боль, эта проклятая, выжимающая силы боль – к ней привыкнуть невозможно!
От стены отделилась тень с алой маской вместо лица, за ней ещё одна…
- Пожалуйста… пожалуйста… - Яна пыталась отползти в самый угол, словно это могло её спасти. Казалось, в глаза насыпали раскалённых углей; по щекам текли слёзы. В голове бухали молоты. - Пожалуйста...
Она сжалась в комок. Стиснула зубы, вцепилась пальцами в край изодранного сарафана.
Невозможно было подсчитать, сколько существ проникло в подвал. Казалось, что несколько десятков. Они бесшумно приближались, словно не касались ногами каменных плит пола: тёмные силуэты, кроваво-алые овалы масок… Так тихо, что Яну оглушало собственное сердцебиение.
- Прошу вас…
Они никогда не касались её своими руками. Окружали плотным кольцом, чуть склонившись вперёд, и застывали на месте.
Впрочем, у Яны было лишь несколько секунд, чтоб заметить это. Первая судорога, самая слабая, но в то же время самая страшная, связала тело безжалостным узлом. Затрещали готовые сломаться кости, до предела натянулись струны нервов. Перед глазами почернело, в горле комком огня бился запертый крик… Слегка отпустило, но лишь на мгновение, а затем судорога вернулась, ещё более жадная. Волна душной боли накрыла с головой, разлилась вокруг, просачиваясь в воздух сквозь поры, впитываясь в промокший матрац…
Бах-бах-бах… Удары сердца, рваный ритм жизни…
Краснолицые пропали так же бесшумно, как появились. Яна сплюнула скопившуюся во рту кровь: алая нить повисла на подбородке. Вместе со сгустком крови на пол упали два выпавших зуба.
Но это она отмечала лишь краем сознания. Яну утягивало в пропасть тягучей боли, и не было ни сил, ни желания сопротивляться. Просто закрыть глаза и погрузиться в непроницаемую черноту.
Просто никогда не всплывать…

Она опять напилась. Это Лена поняла сразу, стоило войти на кухню. На столе обнаружилась початая бутылка водки, рядом валялись две пустые; в тарелках засыхали остатки закуски: ломтики ливерной колбасы, килька в томатном соусе, кружочки солёных огурцов, квашеная капуста и что-то чёрное, подгоревшее. Стояла крепкая вонь: смесь сигаретного дыма, застарелого перегара и огуречного рассола.
– Ненавижу, – прошипела Лена сквозь зубы.
Распахнула окно настежь, схватила полотенце и несколько раз взмахнула им, разгоняя смрад. Принялась чистить тарелки от объедков и складывать в раковину. Руки подрагивали от едва сдерживаемой злости. Прошло всего полгода, как она переехала к родной тётке в крохотное сёло Радбужское, но успела безумно устать от ежедневных пьянок родственницы. Когда бывала дома и успевала разогнать компанию до начала активных возлияний, вечер проходил спокойно, и тётка Лизавета клялась, что больше никогда капли в рот не возьмёт. Говорила, что племянницу ей Бог послал для того, чтоб избавить от гадкой привычки. Но стоило выйти, как её дворовые приятели возвращались, и клятвы очень быстро растворялись в пьяном угаре.
Нельзя сказать, что Лена не любила тётку – она осталась единственной родственницей с тех пор, как умер отец. Ценила, что тётя приютила её, когда родительскую квартиру вместе со всем имуществом забрали за долги, а саму Лену выбросили на улицу.
Но в такие моменты, возвращаясь с работы и заставая следы очередной посиделки, девушке хотелось бросить вещи в сумку и уйти. Работа у неё была, деньги тоже, и видимых причин задерживаться вроде не осталось. Только слово. Как-то раз, когда тётка заболела, она просила Лену не бросать её. Говорила, что без поддержки, в одиночестве, не выживет. Плакала, целовала руки и умоляла.
Теперь Лена жалела, что поддалась в тот раз, но ей действительно было жаль оставлять тётю одну. Хотя бы из понимания: если уйдёт – Лизавета окончательно сопьётся и умрет на продавленном диване в полном одиночестве. От одной только мысли становилось не по себе.
Мытьё посуды успокаивало вздыбленные нервы; в раковине клубилась густая пена.
Через распахнутое окно в комнату проникал прохладный ветер. Лена успела привыкнуть к тихим, тёмным вечерним улицам.
«У нас село тихое, – пояснила Лизавета ещё в день приезда племянницы. – Но ты просто так старайся не ходить без дела, особенно по темноте. Днём ещё можно, днём спокойно, но по ночам чтоб дома оставалась. Всё понятно?»
Лена поняла и старалась следовать указаниям.
Она ополоснула чашки и расставила на полке. Принялась за тарелки.
– Ленка! Ленка!..
Хриплый крик из комнаты тётки заставил Лену поморщиться и невольно стиснуть кулаки.
– Чего тебе?
– Подойди сюда, Ленка! Подойди сюда!..
Можно было не идти, вряд ли Лизавете хватило бы сил выбраться из своих «покоев», чтоб поговорить с племянницей. Но крики безумно раздражали. Лене проще заглянуть на минутку к родственнице, чем раз за разом слышать её голос из-за закрытой двери.
Она вытерла руки о полотенце и направилась к тётке. Перед выкрашенной белой краской дверью глубоко вздохнула, справедливо полагая, что внутри дышать будет уже нечем.
И не ошиблась – воздух в комнате заменяли плотные сизые клубы вонючего дыма. Она поджала губы, задержав дыхание. Глаза немедленно начали слезиться.
– Вот и ты. – Лизавета выдохнула дым и хрипло усмехнулась.
Свет высокого торшера, накрытого алым платком, заливал комнату кровавым багрянцем. Лицо сидящей в старом плюшевом кресле женщины, изрезанное ранними морщинами, напоминало гротескную маску: крупный мясистый нос, провалы щёк, глубоко посаженные глаза; тёмные волосы, пронизанные сединой, собраны на затылке в неаккуратный пучок. Изуродованные артритом пальцы сжимали мундштук – красное дерево, серебряный, давно почерневший узор. Это была самая ценная вещь, принадлежавшая Лизавете.
– Ты дала слово, что завяжешь, – Лена изо всех сил сдерживала себя, чтоб не сорваться на крик. – Ты клялась, что…
– Мала ещё учить меня жизни, – оборвала её тётка. – Подойди сюда, говорю.
Лена стиснула кулаки. Господи, как же хотелось отвесить ей оплеуху! Так, чтоб выбить всю грязь, прогорклый дым, пропитавший сухое тело. Или хотя бы для того, чтоб самой избавиться от прожорливой злобы, поселившейся в животе с недавних пор. Как гигантский червь, она обвивалась вокруг внутренностей и грызла их всякий раз, стоило ослабить контроль над эмоциями.
– Что? – Потребовалось усилие, чтоб голос прозвучал спокойно.
– Вся в мать, – прокаркала Лизавета.
– Знаю.
Лена солгала, мать она никогда не видела. Та покончила с собой на второй день после рождения дочери, выбросилась из окна палаты роддома и разбила голову о канализационный люк.
Лизавета затянулась и, откинувшись, уставилась в потолок. Из носа потянулись две тонкие струйки дыма.
– Зря ты это затеяла, – сказала она неожиданно ясным голосом. – Никто не придёт. Никому не интересно.
– Никому – это тебе?
– Никому – это никому. Эти столичные штучки у нас не приживаются. Здесь живут обычные работяги, вкалывают как проклятые, пьют, бьют лица по праздникам. Начерта им твоя культура?
Показалось, что Лизавета не так уж пьяна. Затуманенный взгляд не отпускал Лену ни на мгновение.
– Закончила? – нахмурилась Лена. Глаза слезились всё сильнее, горло саднило. Разговор казался бесконечным и бессмысленным – как всегда. – Если сказать больше нечего, то я лучше…
– Дура! – Лизавета сокрушённо покачала головой, наблюдая за племянницей сквозь полог табачного дыма. – Думаешь, я просто так выворачиваю язык наизнанку? Думаешь, мне нечем больше заняться?
Пауза заняла всего пару секунд, но показалась бесконечно долгой. Лизавета сделала ещё одну затяжку.
– Принеси мне поесть, я скоро умру с голода. – Интонации неуловимо переменились, добавился местечковый говор, за который Лена так ненавидела провинцию. – И выпить.
– Тебе надо проспаться.
Тётка тихо, въедливо рассмеялась. Подалась вперёд, опершись рукой о подлокотник кресла – на миг показалось, что она упадёт. Из мундштука на ковёр вывалился окурок.
– Это тебе надо проспаться, милочка.
– Когда-нибудь ты устроишь пожар.
Лена подняла окурок, бросила в переполненную пепельницу и вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Крыса лежала на крыльце библиотеки. Животное размером с кошку, покрытое короткой пепельной щетиной. Лужа крови под ней успела подсохнуть и в жёлтом фонарном свете казалась чёрной. Из располосованного брюха на доски вывалились извилины кишок.
Лена замерла на нижней ступеньке, брезгливо рассматривая мертвую крысу. Надо было убрать её, но прикасаться к животному не хотелось. Раздумья заняли несколько минут, но поблизости не нашлось никого, готового прийти городской фифе на помощь. Лена достала носовой платок, осторожно взяла труп за хвост и отнесла к канаве – та топорщилась кустами репейника сразу за поворотом.
Библиотеку открыли два месяца назад, отведя под неё одноэтажный бревенчатый дом на самой окраине села; дальше жилья не было, только пустырь с оврагом, а за ними осиновая роща. Перед этим в доме жили бомжи, муниципалитет пожадничал выделить средства на капитальный ремонт, ограничившись весьма скромной суммой «на первое время». Поэтому под тонким слоем дешёвой краски на потолке просвечивались пятна копоти, а доски пола угрожающе скрипели, грозя проводить неосторожного человека прямиком в подвал.
Но Лена была счастлива. Библиотека, пусть пока совсем бедная, стала её территорией. И почему-то – костью в глотке половины местного населения. На прошлой неделе бросили в дымоход тухлую рыбу, вчера исписали дверь похабными словами, сегодня крысу подкинули… Дикари!
Лена взяла книгу Льва Толстого, скинула туфли и забралась с ногами в старое, отданное соседями в безвозмездное пользование, кресло. Со дня открытия сюда заходили всего несколько человек, и те – только чтобы поглазеть, да ещё Иван Матвеевич – интеллигентный старик, бывший актёр театра. Он приходил ближе к вечеру, деликатно стучался в дверь, приносил пачку овсяного печенья и любил за чашкой чая побеседовать о былом. Лене он нравился.
Быстро разгорался рассвет. Обычно Лена не приходила на работу так рано, но сегодня просто не могла оставаться дома – Лизавета курила без передышки, за ночь продымив комнаты насквозь. Словно специально выкуривала со своей территории.
«Ну и пусть так. Перееду сюда, задняя комната свободна, и буду…»
Течение мыслей прервал пронзительный женский крик, а следом – заковыристая ругань. Обычно Лена не обращала внимания, но поскольку кричали совсем рядом, решила поглядеть. Мало ли, что ещё местная шпана могла подкинуть?
Толстая тетка стояла на тропинке, ведущей в осиновую рощу, за которой находилась железнодорожная станция. Сарафан в крупный горошек трещал на могучих телесах, стриженные по последней сельской моде волосы были прилизаны в голове и украшены розовым пластмассовым ободком.
Увидев на крыльце Лену, тетка выпучила глаза, всплеснула руками и повторила вопль на бис.
– И что мы голосим? – поинтересовалась девушка.
Вместо ответа тетка замахала руками куда-то в сторону. Лена перевела взгляд на рощу. Рассвело настолько, что просматривался каждый ствол, каждая веточка.
К толстому серебристо-серому стволу была приколочена женская фигура.
От вокзала донёсся гудок утреннего поезда…

– Нет, не местная, – констатировал Игнат Давидович, сельский глава. Дородный мужик с моржовыми усами и привычкой теребить нижнюю губу, он стоял у стола в своём кабинете, нервничал, потел и прикладывался к гранёному стакану с водой. – Уже всех опросили, никто девушку не узнал. Не видели, не знают, дом не сдавали. Может, и врут, но по такому делу я бы поверил.
В кабинете собрались группа следователей из райцентра, местный участковый – насквозь проспиртованный тип, который в это утро не мог связать пары слов и присутствовал для формальности, сам глава и свидетельница-библиотекарь. Вторую свидетельницу до приезда группы так напоили народным успокоительным, что она была не лучше участкового.
Всё село шумело, переваривая новость. В этом сонном уголке такого не бывало – чтобы живого человека да нацепили на крюк, поддев у основания черепа.
– На том крюке раньше скворечник висел, – бормотал глава. – Да в прошлом году его местная ребятня разбила, а крюк остался. Добротный, железный…
Следователи кивали, задавали вопросы Игнату, которому поутру пришлось руководить начальным этапом расследования, и библиотекарю. Ни глава, ни свидетельница ощутимой пользы не принесли.

Лена сидела за столом, пододвинув настольную лампу ближе, и смотрела в раскрытую книгу. Слова не воспринимались, глаза в десятый раз пробегали одну и ту же строчку. И головы не шла утренняя девушка.
Это потом выяснилось, что жертву насадили на крюк, а в первые минуты показалось, будто она прибита к стволу. Обрывки одежды не скрывали кровоподтёков, распустившихся под кожей убитой, опущенные вдоль тела руки чуть покачивались. Слипшиеся волосы свешивались на лицо. С пяток капало красным…
В этот день библиотека стала местом паломничества любопытных. По домам, вопреки советам, никто не сидел. Наоборот, народ потянулся к месту преступления, как в цирк. Женщины охали, крестились и лузгали семечки, заплёвывая шелухой траву, мужики с умным видом рассматривали крюк, детвора носилась вокруг и играла в зомби. А потом всей компанией они направлялись в библиотеку, чтоб узнать, «как же так-то».
Лене быстро надоели расспросы, и она, объявив санитарный день, заперла дверь.
Теперь уже стемнело, вдоль улиц зажглись редкие фонари. Идти домой не хотелось, и чем дальше – тем сильнее. Пугали не Лизавета со своей пьяной компанией, а тёмные переулки.
На крыльце бухнуло, заскрипело. Лена сжалась на стуле, не отрывая глаз от входной двери. Сердце колотилось так, что не вздохнуть, пальцы вцепились в потрёпанный томик.
Больше не раздалось ни звука.
Выйти Лена так и не отважилась.
Спустя час пришла Лизавета. Укутанная в чёрную шаль, она походила на большую ворону. Тётке Лена открыла сразу, узнав за дверью знакомый голос.
Лизавета оказалась на удивление трезва и, видимо, по этой причине находилась в скверном расположении духа. Мельком осмотревшись, она скривилась и потянула носом воздух:
– Падалью пахнет.
– А зачем тогда явилась?
– Тебя, дурёху, до дому проводить. Нечего молодой девке по темноте ходить. 
Возражения застряли у Лены в горле. Секунду она колебалась, потом кивнула и пошла за туфлями.
Лизавета наблюдала за ней, поджав тонкие губы.

По селу лаяли собаки.

Они шли по селу, а дворы казались вымершими. Нигде не огонька, только фонарный свет пунктиром вдоль центральной улицы да ветер путался в ногах, как соскучившийся кот.
Они шли – а собаки молчали. Недавно рвались с цепей, но теперь все разом смолкли. И только где-то на противоположном конце села выла одинокая собака.
Они шли – а за ними по следам крались тени.

Проснувшись, Лена несколько секунд смотрела в темноту. Тишину в комнате нарушало лишь тиканье массивного старого будильника. На потолке покачивалась тень от ветки шиповника, что рос у самого окна. Форточка была распахнута, но воздух застыл душным монолитом и, казалось, его можно резать на кусочки.
Лена беспокойно поёжилась. Она не помнила сон, но от него осталось неприятное ощущение опасности, которое сохранилось даже теперь, после пробуждения. Хотелось свернуться калачиком, натянуть одеяло на голову  и снова уснуть, и открыть глаза только после рассвета.
Чёртова тишина! Чёртово Радбужское!
В коридоре скрипнула половица. Лена рывком села, подтянув одеяло к подбородку, и до боли прислушалась к звукам в доме. Тиканье будильника теперь казалось оглушительным, оно мешало разобрать, что творилось за пределами комнаты. Тень на потолке превратилась в уродливую лапу, что протянулась через форточку и нависла над самой головой, готовая в любой момент схватить за горло ничего не подозревающую жертву.
Лена втянула голову в плечи.
Скрип повторился.
– Чёрт знает что! – возмутилась Лена вслух, чтобы придать себе храбрости. – Как маленькая, темноты испугалась.
Она выскользнула из-под одеяла и босиком прошла в прихожую. Деревянный пол холодил стопы, глаза слезились от напряжения. Щелкнула включателем – комнату залил тусклый свет шестидесятиваттной лампочки, в первую секунду показавшийся ослепительным.
В дальнем углу, заложив руки за спину, застыла Лизавета. Из-под белой длиннополой сорочки, застиранной до прозрачности, торчали сухие пальцы с длинными жёлтыми ногтями. Всклокоченные волосы обрамляли лицо, казавшееся ещё старше и страшнее, чем обычно. Под нависшими бровями темнели провалы, будто глаза кто-то выдрал из глазниц.
– Что ты тут ходишь! – он испуга Лена сорвалась на крик. Прислонилась к стене, переводя дыхание. Сумасшедшая алкоголичка!
Лизавета ощерилась и согнулась, будто готовилась к прыжку, из её глотки донёсся низкий рык. Руки она по-прежнему держала за спиной, но под пергаментной кожей были видны жгуты напряжённых мышц.
Лена почувствовала, как горло сжимается от ужаса:
– Тётя Лиза…
Тётка низко опустила голову и, не меняя позы, прохрипела:
– Свет выключи, дура.
Немой рукой Лена нашарила на стене включатель, раздался сухой щелчок…
За спиной Лизаветы стояли трое. Высокие существа, чьи тела терялись во тьме, а высоко, почти под потолком, маячили лица – пронзительно-алые, светящиеся маски без глаз. Они покачивались из стороны в сторону, то приближаясь, то отходя к самой стене.
Лене показалось, что ей на затылок легла чья-то тяжёлая ладонь. Девушка почувствовала, как наливается свинцом тело, как боль рождается в натянутых, как струны, мышцах. Уши заложило, на грудь легла тяжесть, стиснув рёбрами лихорадочно трепещущее сердце. Маски перед глазами начали гримасничать, то почти пропадая, то возникая перед самым лицом…
Кажется, Лизавета кто-то кричала. Кажется, она хлестала племянницу по щекам, и изо рта у тётки пахло сточной  канавой…

В ту ночь в селе умерли все собаки. Проснувшись поутру, хозяева псов обнаружили возле будок бездыханные трупы; из косматых тел торчали обломки костей.
За всю ночь псы ни разу не залаяли. Они умерли в полной тишине.

Солнечный свет падал в окно и ложился на пол рваными золотыми пластинами; в потоках лучей мельтешили пылинки. Терпко пахло цветущим шиповником, с улицы доносилась перебранка.
Руки грела чашка с ромашковым чаем, но Лена не хотела пить. Она сидела на кровати, привалившись спиной к изголовью, и бездумно смотрела в окно. Виски ломило. Правая нога покоилась в лубке – тётка сама примотала к сломанной голени две доски, стянув их лентами, нарезанными из старой простыни. Нога постоянно, монотонно болела, не давая сосредоточиться ни на чём ином. Как сломала её, Лена не помнила. Она вообще очень смутно представляла себе, что произошло ночью, память сохранила только алые лица существ – стоило закрыть глаза, как они выплывали из темноты, – и обволакивающую боль
Лизавета не показывалась. Принесла чай, велела не выходить из дома и куда-то ушла. На ней была всё та же чёрная шаль, в которую тётка усердно куталась, словно мёрзла.
В окне появилась конопатая девчоночья физиономия, куцые рыжие косички торчали в стороны. Девчонка навалилась животом на подоконник и с любопытством уставилась на Лену. На вид дитя было не больше шести-семи лет.
– Привет! – разулыбалась рыжая щербатым ртом. – А ты ведьма, да?
Лена растерянно моргнула:
– Кто это тебе сказал такое?
– Мамка сказывала, – немедленно начала делиться конопатая. Она сорвала цветок с куста и принялась обрывать лепестки. – Говорит, какова тётка, такова и племянница. А я бабу Лизу боюсь спрашивать. А правда, что это из-за тебя Жучок умер? Отец его за огородом закопал.
Закрыв глаза, Лена вздохнула и отпила холодного чаю.
– Нет, маленькая, не ведьма…
– А  ну брысь отсюда, крыса! – хриплый окрик Лизаветы заставил собеседниц вздрогнуть.
Конопатая бросила тычинку в траву, соскочила с подоконника и припустила бежать – только пыльные пятки замелькали.
В окно Лена видела, как тётка пропускает к дому пару – худого парня в очках лет двадцати и девушку чуть моложе. Оба были одеты по-походному, у обоих за плечами горбились рюкзаки. Доносился голос Лизаветы, что-то втолковывающий гостям, те остановились на крыльце и внимали с серьёзными лицами.
Лена приподнялась на руках, чтобы рассмотреть происходящее получше. Под ложечкой противно засосало.
Лизавета обернулась, глянула на племянницу и махнула узловатой, как сухая ветка, рукой: ложись, мол.
Через минуту шаги раздались в прихожей. Судя по звукам, тётка отвела для гостей комнату у лестницы на чердак, которая всегда стояла закрытой.
«Утраивайтесь, устраивайтесь, – сахарный тон, которым ворковала Лизавета, настораживал всё сильнее. – Если что понадобится – говорите без стеснения. Мы люди сельские, всё по-простому…»
«Спасибо, всё хорошо,» – отвечал ей мужской голос.
Лена попыталась встать, но едва пошевелилась, как правую ногу сковало болью. Пришлось оставить идею. Но мысль, появившись, пустила корни, и теперь Лене было необходимо поговорить с тёткой.
Ждать пришлось недолго, Лизавета заглянула минут через тридцать. Хмурая, она прошла в комнату племянницы, попыхивая сигаретой в мундштуке, и села на край постели. Стряхнула пепел на пол. Одним пальцем потыкала в ногу Лены чуть выше повязки, отчего на коже остались несколько ямок.
– Что, овец на заклание привела? – спросила Лена, едва сдерживая нервную дрожь.
Лизавета прищурилась на неё сквозь клубы вонючего дыма, потом покачала головой:
– Ох, и дурна ты, Ленка. Вся в мать.
– Скажи, что я не права. Возрази мне!
Тётка встала и отошла к окну. Несколько минут молчала, то и дело затягиваясь. И ответила, когда Лена уже собиралась повторить вопрос:
– Палачи придут на закате. И заберут чужую. Или чужих. И уйдут дальше. Я не могу их прогнать, силы уже не те. Когда могла – они к нам сюда не ходили, а теперь вся высохла.
Лену трясло. Несмотря на боль, она снова попыталась встать. Внутри всё перевернулось и заклокотало от ярости.
– Ты скормишь туристов этим тварям вместо меня? Этим… этим…
Тётка промолчала.
– Зачем?
– А иначе кого я вместо себя оставлю? – выдохнула Лизавета.

Не раздалось ни единого вскрика, ни одного стука. Только опрокинулся внезапно опустевший табурет да мимо окон мелькнули размытые тени.
Птицы смолкли, притаились в своих гнёздах; одноглазый соседский кот – наглая морда, любитель заглянуть в чужую кастрюлю – шипел из-под крыльца…
Лена мяла край пододеяльника, едва сдерживая слёзы.
Лизавета сидела у крыльца в кресле-качалке и пускала в небо табачные облака…
На горизонте гасли последние отблески заката.