И остави нам долги наша

Наконец-то я добралась духом до материализации своих воспоминаний. Появилось необоримое желание уйти в давным-давно забытые уголки архива памяти, где воспоминания не похожи на что-то целенаправленное. Они не подчиняются законам логики. Всегда спонтанные и острые. Яркие краски, яркие эмоции, оголение души до дрожи и комка в горле.

Свет, цвет, ветер, падающий под углом солнечный луч, звук, запах… некая неуправляемая игра сознания с построением миражной реальности, заметки из моей личной истории, зафиксированной во времени акупунктурными точками памяти.


1. БАБУШКА

Бабушка жила вместе с нами. И была она человеком малозаметным в нашей семье. Так я считала в детстве. Некая фигура, иногда ворчащая, но чаще молчаливая с абсолютно безрадостным лицом. Согбенная спина, рука подпирает ноющий болезненный правый бок, мелкие шаркающие в калошах шаги. На голове платок хэбэшный повязан по-русски и по-деревенски. Он почти никогда не снимался, в редкие моменты утром, когда бабушка прибирала жиденькие седые волосы гребенкой. До самого последнего момента, как и положено на Руси, волосы старухи не стригли до смерти, свои «косы» берегли для Верхнего суда. Негоже без волос-то стоять перед Архангелами… В это верила и бабушка.

Весь ее скромный скарб хранился в старом коричневом чемодане, думаю, со времен своей далекой сахалинской жизни. Это был ее и «гардероб», и «шкаф», и «трюмо», и еще Бог знает, чего, где хранят самое ценное и дорогое. По сей день помню содержимое этого чемодана и помню, каким почти таинственным движением бабушка доставала его из-под кровати, открывала и очень аккуратно, и бережно доставала то, что нужно.

Была у нее там и заветная тетрадь, исписанная печатными буквами, которые бабушка освоила, подглядывая через плечо учащегося грамотного брата. Самого старшего, который впоследствии примет сан, а еще позже откажется от него, когда советская власть поставит перед выбором, либо сан, либо жизнь твоя и близких. Был и еще один старший брат у бабушки, не менее грамотный и более продвинутый по партийной линии. До сестер - «девок» и бабушки грамота не дошла, нужно было выживать. Причем, где начинается выживание и где его окончание, никто не знал. Издревле так повелось даже у чисто русских Петровых и Ивановых, что уж говорить о местечковых Удинских…Вот так через плечо и освоилась грамота, что позволила потом работать даже почтальоном, разносить военные треугольники, а позже и мизерные деревенские пенсии, заработанные рабскими колхозными трудоднями.

Возвращусь к чемодану. Иногда, в моменты откровения и отсутствия родителей и младшей сестры, бабушкой доставалась тетрадка, и читался Стих, именно, с большой буквы. Назывался он Ангел Шестикрылый. Читать бабушке вслух было тяжело, поэтому проще было пересказать, о чем там написано. А написано там было про грехи наши на весах правосудия. О том, что даже самый отчаянный грешник, покаявшийся перед ангелами Суда и положивший платочек со слезами раскаяния на весы, имел право на оправдание и прощение смертных грехов, даже самых страшных, по словам бабушки. Я слушала и верила, что можно вот так поплакать в платочек (сакральная вещь, между прочим) и все тебе проститься, нужно просто долго и «правильно» плакать.

Сейчас я заново проживаю те чувства, и мне очень не хватает веры в тот самый платочек. Еще платочек нужен был обязательно, когда бабушку, а соответственно, и меня, приглашали на поминки, но желательно, чтобы умерший был недалеко от дома, потому что ходить бабушке было тяжело, да и дел много, но об отказе в помине речь не шла.

Как сейчас помню канонический поминочный стол, что был принят в нашей местности. Главное блюдо, конечно, кутья, рис с изюмом (дефицитом по тем временам), политая медом. Затем обязательно кисели, фруктовый и овсяный, два первых блюда, щи и лапша домашняя, непременно катанная руками. Каждого блюда готовилось по два, чтобы у покойного был выбор, какого не было при жизни.  И обязательно подавался пшевник. Именно так он назывался, пшевник! Который, пекся из пшена и риса в виде хлебной буханки с поджаристой корочкой. Ох, вкуснотища! Запивался сытой – сладкой водой, но можно было и компотом из сухофруктов, который тоже был на столе обязателен. Так вот, чтобы глубже и душевнее помянуть покойного, пшевник раздавали людям, особенно, детям. И заворачивали, конечно, в платочек! Когда бабушка ходила без меня на поминки, я ждала платочек за помин…
Как оказывается, я много помню, связанного с бабушкой. Как ругала меня за маленькие сорванные огурцы под листьями на огороде, специально спрятанными, чтобы дозрели до «нормальных». Все время поражалась, как бабушка помнит, под каким листом эти огурчики лежат?! Как упрекала в съеденном раньше времени малиновом варенье, добытом мною в погребе, куда незадолго до этого спустил его в трехлитровых банках отец. А я наелась и забыла прямо в банке ложку. Не знаю, кто из близких нашел ложку, но влетело мне по-полной. Обидно, ведь вон его, варенья, сколько там! И на зиму хватит, и на лето…
 
Как отчитывала меня бабушка за снятых с гардин пластмассовых голубей. В то время так делали многие, украшали рамы между окнами на зиму, и ставили игрушки на деревянные гардины. Мать считала это пережитком, просила меня убрать голубей на современный лад. Но получила я от бабушки не за современный стиль, а за то, что эти голуби покупались для другой внучки, любимой больше меня, погибшей в аварии вместе с ее отцом, бабушкиным младшим сыном. Этот гостинец бабушка купила внучке на свою крохотную пенсию, но мать-сноха, выкинула голубей в мусор, от обиды, злости, от безумного горя и потери, будто игрушки, были в чем-то виноваты. Бабушка привезла их обратно домой и поселила на гардины.

Еще после гибели внучки мне подарили, чтобы не выбрасывать, резиновую, германскую, прямо из Германии (!) куклу. Когда-то красивую, но на тот момент уже одноглазую, достоинством которой были «настоящие» волосы.   Бабушка назвала ее в честь внучки – Юлей. Так у меня появилась кукла, за причесанность и чистоту которой я должна была отвечать.

Чистота в нашем доме была почти культовая. У каждого наличие своего «участка» ответственности. Бабушкина зона – кухня, посуда до блеска колодезной водой в любое время года. Мать не терпела малейшее пятно на белье и несвежесть. Белье стиралось в простенькой машинке, отжималось натужно через валики, потом руками. И так несколько раз. Полоскать ходили на реку, что протекала прямо за огородом. Мостки непременно с перилами и, как двести, триста лет назад, руками в любую погоду, пока мороз не схватит реку льдом накрепко. Мне в жизни пришлось испытать такой опыт на себе совсем девчонкой.

Все, что мылось и чистилось в доме, нужно было делать непременно до блеска. Это было нормой, установкой, само собой разумеющимся и мешало впоследствии, как привычка, во взаимодействии с другими людьми.

Чистота, чистота, чистота. От бедности, нищеты, как защита личностных границ.
Ходили мыться мы с бабушкой в общественную баню. Никаких шампуней и химии, только хозяйственное мыло и парная. Бабушка на полкАх, я рядом ненадолго. Как же тяжело было дышать в парной, как-то вдруг чувствовалось, где находится сердце.

После бани буфет, бабушка позволяла себе кружку пива, а мне покупался его же стакан, от которого я выпивала треть, а то и четверть. Хотя там, в продаже был и лимонад, обожаемый детьми, но, нет, пиво! Я, конечно, закладывала бабушку матери. Они ссорились. Позже поняла, что пиво настоящее мне нужно было от постоянного малокровия, от нехватки гемоглобина, слабого иммунитета, для роста волос и… Нехватка элементов, входящих в пивные дрожжи, вот так все просто. Только задним умом, а тогда я обижалась, ведь говорить «нет» бабушке нельзя. Бабушка все знала и понимала, и делала, что могла из любви.

Одно из последних воспоминаний еще живой моей бабушки то, как она ждала моего приезда, как слушала внимательно мою болтовню про жизнь в далеком городе, где я уже вышла замуж и родила дочь, к тому времени мало что понимая, но на лице было подобие улыбки. Потом отец передаст мне, как много раз звала меня бабушка перед самой смертью, надеясь, что я смогу приехать. Но я не смогла.
 
Что, по-настоящему, значила бабушка для меня, я поняла много позже, а первые звоночки к тому проявились при отпевании бабушки в «нашем» храме Михаила Архангела. Где ее скромный гроб стоял на крашеных табуретах, а солнечный луч оконных рамочных арок, дополняемый отсветом от свечей, падал на безжизненное лицо ушедшего мне дорогого человека, которого я в последний раз укрыла шерстяным пледом, чтобы не было холодно…

«Прости, ей, Господи, прегрешения вольные и невольные».

Еще помню поминки и большое количество людей, пришедших к ней на похороны. Откуда столько? И все ее знали, помнили и огромное количество искренних теплых слов. Вот тебе и бабушка-домоседка…

Помин на девять дней готовила в своем маленьком домике, на привозном баллонном газе, в тазике до блеска вычищая посуду перед очередной посадкой. Девяносто человек одним махом, в роботизированном состоянии, как машина, без эмоций, четко, движения с экономией сил и времени, такое видела по телевизору про китайцев или эргономичных японцев. Когда очередь дошла до близких, то есть нас с отцом, оказалось, что съедено все, даже хлеб. И опять мыла, чистила, мыла. Уже позже, когда настало время тишины, в голову пришла мысль, как же я находила моментально все, что мне нужно, будто кто-то вел и подсказывал, жаровня здесь, мука там. И вот там продукты, бабушкин задел, и в шкафчике нарезанные ею и высушенные яблоки, на компот, конечно. А здесь натертый ее узловатыми руками и промытый почти до белизны, крахмал. И ужас «отходняка», есть сделанное бабушкой, продукты ее труда, а ее нет. Нет человека, всегда беспокоившегося, сыта ли, выспалась ли, не замерзла ли, и «на закате спать нельзя и оставлять последнюю ложку еды в тарелке, и возьми у меня вон в том кармане конфетку». И одеваться нужно всегда тепло, потому что до школы далеко, а на улице то ветер сильный, то мороз, и надо бы на шерстяные носки «поставить» двойную пятку.
 
И сейчас, став сама бабушкой, понимаешь, как же они важны, все те мелочи, что уводят человека от одиночества, дают ему в жизни опору и заботу близких, родных людей, ощущение земли под ногами. Дарят понимание идентичности и единения с родом, простые человеческие радости. 

2. ХРАМ

Когда–то моя Родина для небольшой географии была сильна и могуча храмами, и даже имела свой собственный собор или как его называли Кремль. Я помню остатки это кремля или соборной площади. Разрушенная красно-белая кладка в несколько кирпичей толщиной, пожарная башня-каланча с невероятной стилистической эклектикой, никого в то время не интересовавшей, а впоследствии привлекшая внимание самого Солженицына.
 
Уже покалеченная, обескровленная, с оторванными для чьего-то хозяйства, стеновыми фрагментами часовня Александра Невского, построенная в честь заезжавшего когда-то в эти места, самодержца Александра Второго.
 
Помню Рождественский храм, из чрева которого организовали пожарную часть, а пристрой монашеский, отдали под керосиновую лавку, куда родители часто с бидоном посылали меня. В общем-то, обычная по тем временам картина. Потом властям надоело играть в лояльность к бездоказательности веры, с точки зрения космонавтики, но скорее всего, пришла разнарядка сверху, что для маленького пятачка бывшего уездного городка наличие такого количества храмов недопустимо, поэтому лишнее – убрать, а, проще говоря, взорвать.

Взрыва я не видела, но я его слышала. Взрыв был не один, целая череда. Храм никак не хотел сдаваться и умирать. Среди полей, оврагов и кюветов это было мощное непривычное звуковое потрясение. Позже увидела снимок взрыва, кто-то успел запечатлеть напоследок гибель многострадального благолепия.
 
Был и еще один храм в центре площади, считавшийся частью собора. Храм Явления Господня, но название явилось много лет спустя. А в мое время это было зернохранилище и, конечно, пожарная часть, которую сюда перенесли из Рождественского. Обшарпанные, оббитые стены, на месте разрушенной кровли на нанесенной ветром земле росли кусты, пустые глазницы окон наверху и забитые фанерой внизу. Было странно слышать рассказы старух, что в нем когда-то шли службы, и было людям дано в пользование величие этого места.
 
И совсем недалеко, но обособленно, стоял еще один храм, не такой величественный, в народе называемый «Белой церковью», тот самый Михаила Архангела. Единственный храм, на достоинство которого власть не покусилась ни разу, и самым «страшным наказанием» было его закрытие на несколько десятилетий. Не осквернился он ни конями, ни щебенкой с песком и кирками, ни керосином, ни мужицким отборным матом.
Первые мои воспоминания связаны с притвором и массивной дверью в келью, где творились просфоры, от замеса теста до формовки изделий, в виде маленькой матрешки, и проставления на них сверху печати-креста. В этом-то действе и участвовала я ребенком.

Вымешивали тесто еще в одной каморке через дверку, а вот формовка была у меня на глазах и, однажды, мне было поручено и доверено проставить на просфоры печать! Описать мою радость сложно. Во-первых, это доверие строгих послушниц, видимо, их подкупила моя чистота, как ребенка, во-вторых, никакие дети при мне этого не делали. Ведь кроме меня пускали сюда и других детей. Я была здесь всякий раз, как только бабушка брала меня с собой в церковь. А в каморку заходила, потому что служба по канонам длинная, и чтобы я не устала, бабушка меня отправляла сюда, «ведь это лучше, чем просто сидеть на лавке, а болтаться без дела по храму во время службы грех». Лавки стояли только в притворе, в самом храме в ту пору, были перила вдоль стен.
 
Пекли просфоры в печке, затапливаемой круглый год по всем выходным и церковным праздникам. Рядом с печкой стоял бак с кранчиком и металлической кружкой на крышке. В баке чистейшая родниковая вода, никаких санитайзеров и полное отсутствие мыслей об антигигиене, «чистому - всё чисто».
 
Как часто бывает в детстве, когда всё видится нереально большим, значимым, превышающим фактические размеры, так и Михайловская церковь казалась огромной, начиная с притвора. Двери в наос, основную часть, воспринимались также высоченными, входя, будто переступаешь грань одного мира и входишь в другой, приторно душный, со смотрящими прямо вовнутрь тебя по всему периметру глазами с образов. Образа были грозными и величественными. Даже ребенком ощущалась малость и незначительность своего существования. Спиной и позвоночником чувствовалось, что есть нечто Высшее, непонятное, со словами Святые и Бог. А слушая канон и певчих, зачастую наворачивались сами собой слезы. И это ощущение тоже было непонятным. Ведь никто тебя не обижал, а ты плачешь. И под «Отче Наш…» взор устремлялся вверх над алтарем. Вот там Он, Бог. Рядом. Есть. И Дух святой тоже рядом, он пыхтит из кадила батюшки и пахнет ладаном. Все это было таинственно и напряженно.

Службы были длинные или казались длинными. Постояв, насколько хватало силенок, и как бы поняв, и ощутив, что сегодня ты прикоснулся к чему-то некаждодневному, редкому, но уже сделанному, хотелось уйти в привычный мир чистого неба, солнца, ветра, запаха топленых бань и печь, лая собак в близстоящих дворах, где нет этих оголяющих душу взглядов с образов.

Так думалось в детстве, что можно уйти и обрести свободу. Годы спустя, пропустив через себя химеры нигилизма и отрицания, придет понимание, что уйти невозможно, что эта система ценностей дана тебе в подмогу, как стержень и посох жизни, который периодически расшатывается, а «чинить» его можно вернувшись под купол по доброй воле. Все в своей жизни пришлось познать через собственный опыт. Но именно через этот опыт тебе давалось развитие.

Не считая себя особенно воцерковленным человеком, отшагав бо;льшую половину жизни, поднимаясь по лестнице Михайловского храма, на этом крошечном клочке земли, ты понимаешь, что пришел домой, где тебя принимают таким, каков ты есть, нищим, богатым, озлобленным жизнью, измотанным и теряющим периодически веру. Тебе рады просто потому, что ты есть. Место принимает тебя и освобождает твою душу от груза забот, даже через слезы и катарсис наполняет тебя новыми смыслами, дает ощущение, что ты живой и жизнь продолжается.

«Господи, не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».


3. ДОЧЬ

Моя девочка родилась раньше поставленного врачами срока, но думаю, в свое время. Пока мы с ней находились в родильном корпусе, я слышала от нее только кряхтение младенца и не слышала ее голоса совсем, будто и не плакала она, когда другие орали за стенкой боксов. Но как только мы с ней появились дома, мой ангел дала жару таким криком, хоть святых выноси, откуда только в таком маленьком тщедушном тельце бралась такая голосовая мощь иерихонской трубы.
 
Дочка росла смышленой, к году рот, практически сразу, наполнился всеми положенными для взрослого человека зубами, кроме зубов мудрости. Время это было и радостное, и тяжелое, потому как постоянная ноющая зубная боль и желание запихать в рот все, что могло облегчить зуд. Аппетит, конечно, был плохой, сон слабенький и крайне мало, но вот активность и подвижность являла себя за троих. Ходить дочка научилась тоже довольно рано, но вместо ходьбы чаще получался бег, причем на разный манер. Вокруг говорили, что у ребенка гиперактивность, не иначе. «Ваша девочка совсем не умеет быть статичной и спокойной». В детском саду, воспитатель «предсказала» дочери сплошные двойки в школе, неуд по поведению, все время были пассы критики в мою сторону, как родителя, в виду неправильного и слабого воспитания ребенка. 

В шесть лет дочка заявила, что в садик больше к Татьяне Федоровне не пойдет, потому что та ее не любит, да и нелюбовь была взаимной. Мне, матери, дочь сказала, что развиваться будет сама, дома, и даже было обещано, что будет есть! Вот уж диво, есть! Когда эта «динамо-машина» выходила во двор, необходим был постоянный контроль ее «движка», а я приходила в ужас от мысли о первом классе школы и, вообще, об учебе и усидчивости.

Наступило Первое сентября, и…моего ребенка «отключили» от режима вертучести «двадцать четыре – на семь». В один день, в один миг, просто переступив порог школы и класса моего ребенка «подменили». И я не узнавала свою дочь. Я не верила словам ее первой учительницы, что это самая послушная и внимательная девочка в классе, а еще, неимоверно аккуратная и чистоплотная. Что сидит мой ребенок строго по методичке все уроки, сложив руки перед собой на парте и поднимая правую, когда требовался ответ на вопрос Марии Тимофеевны.

Школьных историй было много, каждый день чем-нибудь, да был насыщен. Уроками, просьбами, заданиями, про которые вспоминалось почти в полночь либо утром до всех петухов. Все как у многих. На восьмом году дочерью было заявлено, что она подумала и приняла решение, именно так она выразилась, «я приняла решение», что хочет заниматься музыкой, поэтому нужен инструмент! Почти у всех подружек двора уже есть пианино. То, что вначале необходимо сдать экзамен в музыкалку, в голову дочери не приходило. И благо прямо этажом ниже у соседа простаивал изумительный Красный Октябрь, по словам настройщика, таких в городе на тот момент было штук шесть, не больше. Но инструмент благородно-капризный и за ним требовался тщательный уход, температура, влажность, чистота.
 
Поступление в музыкальную школу прошло быстро, легко, с одним нюансом, приемная комиссия не поверила, что ребенка для поступления никто не готовил. Комиссия посчитала, что с дочерью предварительно занимались, настолько тонко она чувствовала звук, и ничего нет особенного в том, если родители прямо сообщат о подготовке. О чем это они? Еще несколько дней назад дочь носилась по двору до испарины на лбу, ковырялась в песке, строила домики для кукол, лазала на самый верх турников и мысли не подавала о музыке.

Тащили инструмент всего один этаж, но шесть человек, он был тяжеленный и объемный. Поставили вначале в общую комнату, но дочери потребовалась камерность, поэтому громадина переехала в ее спальню. И…дочь начала сочинять музыку на слух, просиживая часами, ведь нотной грамоты она тогда не знала. По учебной программе, конечно, минут двадцать, а вот для себя она играла без еды, без кукол и мультиков.

Помню теплое время года, открытое окно ее комнаты на пятом этаже и под окном люди, они стояли и слушали, как играет мой ребенок, а у меня заходилось сердце от волнения и радости. Но честно, я не знала, как реагировать, ведь кроме музыки есть еще уроки и дела, и так ли талантлив мой ребенок? И еще запомнилась одна история, когда в первом классе музыкальной школы нам выдали бесплатные билеты в филармонию на Седьмую симфонию Шостаковича! Не ходить – дурной тон, а идти..., как же дочка выдержит такую сложную даже для взрослого человека музыку?

Ребенок сидел, затаив дыхание, не шелохнувшись, приоткрыв рот и вытянув шейку вперед, всю симфонию в одной позе! Ох уж, это родительское неверие и недоверие. Только с годами, к сожалению, понимаем, сколько времени упущено и растрачено на мелкие придирки, которые очень сильно задевают достоинство наших детей. Позже я напишу в своем дневнике, что в своих детей надо верить! Вот надо верить!

Инструмент был для дочери чем-то священно-почитаемым. Я это понимала по-своему. И по старой своей установочной программе чистоты, сдвигала его с места, чтобы промыть за задней стенкой, в отсутствии дочери, но, когда она возвращалась, мне выговаривалось, что звук не тот, слышится какое-то дребезжание и категорически запрещается даже трогать крышку.
 
Вот так неожиданно в жизнь дочери вошла Музыка. В дальнейшем она «украдет» у дочери детство, юность, праздники, выходные, каникулы и почти весь отдых на Новый год. Наполнит ее осознанием великого и мощного. Станет для нее на годы единственным настоящим другом, которому можно доверить самое сокровенное. Будет помогать ей выстаивать предательства прежних подружек, одиночество в классе, во дворе, период пубертата с прыщами на лице. Музыка перейдет в любовь к книгам и чтению, научит ее думать и мыслить самостоятельно. Приведет к ней людей другой формации и духа.
 
Первым музыкальным испытанием и зачетом была Генделевская Сарабанда, от которой у меня текли слезы, и перехватывало дыхание, когда дочь разучивала ее. Зрелище потрясающее, маленькая худенькая девочка и сила звучания, попадающая сразу в сердце.

В доме начала звучать живая музыка, как маленький ручеек живой воды, как глоток свежего воздуха после тяжелого утомительного дня, как терапия души божественной чистотой.

После музыкальной школы было музыкальное училище, в котором дочка практически жила, домой возвращаясь запоздно. Приходила уставшая, но одухотворенная событийностью. После училища последовал универ и опять музыка. Всегда музыка.

Конечно, были и будут еще интересы и серьезные увлечения, в которых дочь достигала и достигнет результатов. И было время, когда она даже подумывала серьезно о смене профессии, но музыка всегда оставалась и остается в приоритете.
И теперь уже студенты дочери занимают места на конкурсах, теперь они лауреаты и победители.
Теперь уже внуку включаются симфонические концерты и уже внук тарабанит по черно-белым клавишам Ямахи, пока бездумно, просто потому что нравится, как большая бандурина издает звук и слушается его руки. А я смотрю на детей, на свое продолжение и в голове звучит все та же Сарабанда, как извечный танец жизни и движения, как высвеченный путь в круговороте людских судеб. Невидимый оркестр играет музыку моей души, где на моем жизненном пюпитре лежат ноты моей судьбы. И в этих нотах прописано мое человеческое счастье.


4. РОДИТЕЛИ

Родилась я в обычной семье, каких в стране было огромное количество, где один родитель рабочий, второй педагог. Помню, заполняла обязательную анкету, которых тогда заполняли множество, с непременной графой "социальная принадлежность родителей" и что-то там про заграницу. Отцу было все равно, что напишу, а вот мать никак не хотела соглашаться на просто служащую, непременно, просила конкретизировать, что образование педагогическое и я должна была указывать, что она педагог с несколькими дипломами. Видимо, статус и принадлежность были крайне для нее важны.
 
Отец работал кузнецом, с золотыми руками по металлу и никакущими по дереву, вот не давалось оно ему. В пределах ремонта по хозяйству дома, это одно, а вот творческая стезя, совсем другое. С металлом отец мог творить любую сложность, без чертежей, расчеты производя в уме, да и с математикой он дружил. По сей день на моей родине, при въезде, стоит сваренная его руками стела с названием - моя гордость!  Сохранилась еще кованная им оградка для своей матери, моей бабушки.  Сделанная, по сути, из хлама, выписываемого неликвидом в совхозе. Все, что было в доме кованного или сваренного, было непременно с витушками, вензелями, с какой-нибудь творческой вычурностью.

Круг общения моего отца состоял из людей интеллигентных, приближенных к литературе, журналистике, профессиональной фотографии. Весь этот "бомондный" состав любил охоту, это и связывало их в основном. А, может, досуг, где можно было общаться на одном языке и даже позволять   скабрёзности, понятные только своим. Отец писал стихи, но корявые, поэтому друзья дружили, но стихов его не печатали.
 
Ко мне этот народ относился приветливо и улыбчиво. Были у меня среди дядек и свои любимчики.  В мои школьные годы один из них предложит печатать мой первый поэтический опыт в местной газетенке, которую, впрочем, читало все местное население. Но, я от «славы» отказалась. Стихи были не очень складные, с рифмой, считанной на пальцах, как счет, 9/9; 9/7, далее, как игра в цифры. И потом, ребенком я была застенчивым до пунцовости щек, фарингитной потери голоса и дрожи в коленях. Говоря языком психологии, страдала боязнью публичности и очень пугалась оценивания себя одноклассниками.
 
Был такой случай в моей школьной жизни, учитель задала на дом выучить стих известного и мной очень любимого Тютчева. Вызвала меня к доске и я, раскрепостившись, ведь Тютчева читала и знала кое-что не из школьной программы наизусть, начала читать так, как понимала и чувствовала. На что педагог язвительно пошутила, "ой, ты стихи, что ли пишешь, с каким придыханием рассказываешь?". Вроде как укоризна, что такое может быть, скорее, исключением, где-то далеко, но не в нашей школе, тем более классе. Я зарделась огнем. Казалось, от моих ушей идет пар, а весь класс смотрит на меня осуждающе насмешливо. В тот момент хотелось провалиться сквозь пол.

Потом будет первый и последний «режиссерский» опыт постановки пьески-сказки, написанной мной в неизрасходованной тетрадке в узкую полоску для первоклашек. Пьеска была отрепетирована в лицах среди подружек, в пустующей комнате совхозного барака, где зимой мы, дети, сами разводили огонь в голландке, благо, что для ребятишек частных домишек - это было делом привычным. К спектаклю нарисовали и расклеили на заборах афиши, отыскали тайком от родителей для «сцены» занавес – бардовый в цветочек кусок ситца. Да вот прямо в день «премьеры», староста, следивший за бараками, взял, да и поменял замок в двери нашего самодеятельного «театра».

Случай с театральной постановкой запомнился тем, что отца я подвела своей «вседозволенностью и невоспитанностью», нехорошо, ведь отцу доложили о взломанном замке, разведении огня в пустующем бараке, а отец - человек известный на весь район и уважаемый, чей портрет висел десятилетиями на доске почета, а тут дочь неслух.

Раз в несколько лет руководство отцовой работы предлагало поменять фото, потому что старое быстро выгорало, а ячейка на доске бессменно за отцом закрепилась. И висела вплоть до того момента, когда отца попросили уже на пенсии взять обязанности председателя суда присяжных.

Мать была на моей стороне в любом творческом проявлении и активности, будь то пение, танцы, рисование, кружки рукоделия или театральный кружок. Домашним устраивались показы рисунков, придумывались самодеятельные концерты к праздникам, иногда попытки пародий на кого-то. Домик наш был крошечный, поэтому больше ценились песни и стихи с выражением, то, что можно было делать статично, не сотрясая лишними движениями засыпные стены.
 
Мать всегда всех жалела, иногда без разбора, неважно, кто это были: цыгане, соседи, коллеги по работе, чужие дети или местные блаженные.

Жила недалеко от нашего дома и местная дурочка, Нюрынька, так ее все звали. По аналогии с тем, как она обращалась к животным, а именно, к кошкам. Все кошки у нее, а их орало и шипело больше десятка, были Мурыньками, с акцентом на звуке "р". Мать жалела Нюрыньку копеечкой, иногда старыми вещами, а в сезон зеленью с огорода. Хотя огород у Нюрыньки был свой, но кроме картошки и травы на нем ничего не было, да и картошка росла сама по себе, без прополки и борьбы с жуками. Что выросло, то выросло. Помогала нам Нюрынька и в походах за керосином. Так, по мелочи кому-то поможет, тем и жила. Жизненный конец Нюрыньки был жуткий. Дальние родственники решили облегчить существование старушки и отправили ее доживать свой век в интернат для психохроников, где она и утонула в выгребной яме. Сама ли, нет, неизвестно. Но каждый, кто проходил мимо ее осиротевшей избушки, вспоминал Нюрыньку добрым словом. А мать считала, что душа блаженной была страдальчески чистая не в пример местным обывателям, старалась разговаривать с Нюрынькой при жизни на равных, ни в коем случае не уничижая ее больную личность.

Помню, мать проверяла тетради учеников – воспитанников коррекционной школы, называемой в народе, умственно-отсталой. Меня поразило, что тетради в клеточку, для таких детей, отличаются от обычных бОльшим размером клетки. А мать, проверяя задания, ставит хорошие отметки, даже там, где есть помарки и цифры написаны коряво. Мне же в моих тетрадях, особенно выполняя домашку, не допускалось ни одной помарки, ни одной ошибки и хвостики у букв, надо было писать ровно, аккуратно, вытягивая. Еще помню, мать показывала рисунки детей этой школы и расхваливала их таланты. Запомнились рисунки одного мальчишки с диагнозом «аутизм», по словам матери. Рисунки мальчишки были великолепны. Но ребенок очень слабо учился, и мать, вздыхая, жалела его.

Как почти все мужчины, отец мечтал о сыне, но не случилось, и многими мальчишескими знаниями отец делился со мной. С отцом мною познавались азы охотничьей науки, начиная с чистки дула охотничьего ружья, до блеска, конечно, утрамбовки патрона дробью разного калибра, где по лосям, а где по зайцам, до изучения следов зверей на снегу и логовой норы лисицы. Совсем ребенком я могла отличить след волка от следа собаки, а, уж, заячий след, это легко. Помню, как ходили с отцом и любимым охотничьим псом на «охоту», без ружья, но на лыжах, густо смазанных мазью, чтобы здорово скользили. Главное в таком походе, конечно, термос со сладким чаем, какой отец очень любил. И я любила такой чай, когда отец приносил остаток того, что «лисичка прислала». Особенно, был вкусен «лисичкин» хлеб, пахнущий морозом.

Вообще отец был не только охотником хорошим, по молодости попадал в глаз лисице, что считается профессиональным, но и был заядлым собачником. Собаки у нас были сплошь все породистые медалисты, с отличной родословной, лучшей, чем наша собственная. Все собачьи медали и дипломы хранились в одном месте с медалями самого отца. Помню, когда зрение у отца стало стремительно падать, и отказывали ноги, отец уже не осиливал содержание пса фокстерьера, доставленного щенком из Чехословакии, ведь охотничьей собаке нужно много движения, нужен сам акт охоты, иначе собака теряет профпригодность, отцу предложили продать пса.  Отец впал в длительное уныние, прямо в депрессию, продажа означала закат его охоты, активности и, соответственно, нужности. Так считал отец. Не привык жить и зависеть от кого-то нахлебно.
 
Летом помню, отец звал меня обязательно смотреть радугу после дождя, в красках описывая, почему столько цветов у радуги и откуда она появляется. А звездной ночью рассказывал про Млечный бесконечный путь, что над головой, про Медведиц и Полярную звезду. Особенно помнится, как поднимал меня на рассвете на Пасху, взглянуть, как «солнышко, прыгает и радуется», и «какие, у солнышка уши».
Сказки на ночь мне тоже рассказывал отец, всякий раз с новой интерпретацией и про лягушку-путешественницу, и «спи глазок, спи другой» и много-много каких еще. Думаю, некоторые сочинял он сам.

Помню я и летнюю рыбалку, когда отец брал меня с собою на пруд, где радостным событием было ехать на раме старого немецкого велосипеда, орать песни на берегу, пугая рыбу и кружиться в танце на траве до упаду. Упасть все-таки в траву и наесться земляники, ягоды которой сами просились в рот, настолько их было много. Потом ехать обратно домой счастливой от того, что отец такой любящий, сильный, а у тебя не только замечательный летний вечер сегодня, но и целая счастливая жизнь впереди…

Как уже говорилось, в отсутствии мальчишки, некоторые пацанячьи функции выполнялись мною и в юношеском возрасте. Помню, как ставили, меняли вдвоем с отцом стропила под крышу. Хотя моя задача состояла только в поддержании бревен на верху дома, тем не менее, все у меня получилось не хуже мальчишки, и новенькие стропила красиво выровнялись под будущую кровлю. Вообще любая физическая работа не отвергалась и не обсуждалась. Надо, значит, надо.

Родители были людьми занятыми. В совхозе работы не измерить, да и в школе того не меньше. У отца нескончаемые посевные-уборочные, ремонт. У матери тетради, конспекты, подготовка к урокам и проверкам. И много дел по дому. Поэтому, каждое родительское внимание к своей персоне оценивалось как удача.

Как уже обозначалось, домик наш был крошечный, даже не понятно сейчас, как мы все там размещались. Поэтому на Новый год ни, о какой елке и ее установке речь не шла. Довольствовались охапкой сосновых веток, поставленных в банку с водой, наряженных в елочные игрушки и блестящий фольгированный дождь.  А мне мечталось, чтобы на этих ветках висела и горела электрическая гирлянда, и наверху где-нибудь макушка в виде звезды. Такое простое детское желание, но украсить так ветки возможности не было.

В памяти отложилось, будто зимы в детстве стояли морозные и снежные, иногда во время вьюг и буранов заметало дом по самые оконца. В один из таких вечеров, когда мать устала от своих бумажных дел, предложила мне прогуляться по нашей улице, проветрить голову перед сном и посмотреть на морозное звездное небо. Мороз в тот вечер поставил дым от печных труб столбом, и снег под ногами скрипел, прямо как в сказке по телевизору. Ногам в валенках было не холодно, а вот нос и щеки морозило. Но в момент прогулки это было совсем не важно, ведь мы гуляем с матерью вдвоем, она рассказывает мне о своем детстве, о своих детских мечтах и мы заглядываемся в окна соседей, кто поставил настоящую елку, переливающуюся электрическими огоньками. На душе было тихо и счастливо. Такая тишина случается в морозное безветрие в солнечную погоду, когда мерцает серебром снег и только где-то в голове будто колокольчики, «серебряным звоном», еще называют.

В некоторых домах специально расшторивали окна, елки стояли не у всех, и соседи старались радовать других.

Нагулявшись с матерью по улице, продрогшие, но довольные, каждый по-своему, возвращались домой, где нас ждал горячий чай с вареньем. Какое же это счастье такие прогулки! Их было немного, но они несравнимы даже с самим новогодним праздником, когда дети считают количество конфет и мандаринов в подарках с родительских работ.

Ушли родители один за одним. Оба уходили у меня на руках. Теперь я понимаю, что счастье проводить именно так близких не каждому выпадает. Сначала ушел отец, а через одиннадцать месяцев и мать. Говорят, такая связь считается кармической. Не знаю, но мне кажется, что это была все-таки любовь, пусть и не показываемая на людях.

Сейчас, когда езжу к ним на могилку, будто приезжаю в гости, где можно молча поделиться наболевшим. У родителей кованная, установленная в память отцу, оградка, с блестящими башенками, как нравилось матери. И живые цветы, каждый год я высаживаю живые цветы, чтобы радовать цветением моих дорогих людей. Скромный общий памятник в виде сердца, моего сердца и моей памяти.

Пока живу я и мои потомки – Вечная им память и благодарность за подаренную нам жизнь!