Биографии кумиров

Все свои прожитые двадцать четыре года я восхищался ни благополучным, а оригинальным, ни талантливым, а самодостаточным, ни оптимистичным, а глобальным!
С самого раннего возраста я испытывал искренние раздражение, если в биографии писателя, узнавал что он стремился к материальным успехам, здоровью и тд.
С годами это только накапливается
В детстве я хорошо относился к Александру Пушкину, но в 9 классе, когда у учителя было в манере говорить «Мы все учились то и дело, чему не будь и как ни будь», как пример, и когда увидел как Пушкина поднимают на флаг морализаторы, я перестал читать его книги.
 Мне было спокойнее читать рассказы Даниила Хармса, по тому что его биография была более трагичной чем биография Пушкина, я находил оправдание свой внутренней трагедии в большой трагедии поэта.
Словно страницы биографии Даниила Хармса шептали:» Смотри, страдать можно»
А страницы биографии Пушкина говорили иное, они говорили «Ты обязан быть оптимистом, радоваться жизни»
А меня пугали психически здоровые люди, в то время. Их радость жизни мне казалось альбомной, словно фото на память.
А биографии Хармса, Кафки, Егора Летова, казались реальностью.
По тому что их сложно было пересказать. Чтобы рассказать о их биографиях, нужно было быть как минимум беременной женщиной, а как максимум нищим и больным параличём стариком. Нужно было нести в себе плод причинявший тебе огромную боль, и при этом этот плод должен быть не твоей частью, а целиком и полностью тобой.
Я старался пересказывать их биографии людям.
Но так как, мне казалось что, пересказывая биографию Егора Летова или Хармса, я говорю о себе, то я всегда обижался если меня не понимали.
Если бы я мог сказать тогда: все мы лишь водяные скафандры, питающиеся чужими жизнями, наши следы- хлеб брошенный голодным птицам, наши дома – наш наркоз, чтобы мы не думали о смертности, в наших комнатах будут жить другие хозяева, а все духовное что мы копим в себе недоступно даже нам, позвольте мне говорить о других так как о себе, позвольте мне обижаться на то что не я написал «Старуху», ни я спел «Русское поле экспериментов», ни я увидел «Превращение» на пороге садизма Кафкианского отца!
Позвольте мне близко принимать к сердцу, то чем я никогда не являюсь и никогда не буду.»
 
Но тогда у меня не было таких слов, а сейчас я кормлю стаю серых птичек этой речью, и до сих пор думаю что я – это кусочки биографий от каждого моего кумира.
 
«26.04.25»