Осень во сне

Он залез в заваленный угол, порылся там, — звякнул велосипедный насос, стукнулась об пол лыжная палка, — и достал, наконец, свои утепленные берцы, «рыбий мех» которых внутри изрядно местами проредел. Земля, засохшая кусками, торчала из протектора и сыпалась на пол. Селезнев вдохнул ноздрями — потянул запах прошлогодней земли, прошлой осени. Чем же может отличаться тогдашняя грязь от сегодняшней?

Ну все, ноги обеспечены защитой. Осталось заглянуть в шкаф, там, на вешалке, покоится пальто. Шерстяное, о четырех пуговицах и двух карманах, в которых лежали скомканными вязанные перчатки, обрезанные на кончиках. В прошлом году появились дырки, и он лихо расправился с ними ножницами. Шапку-кондомку (как называли ее) — сверху, и образ завершен. Неформал конца девяностых собрал себя из кусочков ностальгической ткани и пыли.

Он вышел. На улице осень заквашивала в лужах листву, голые деревья были похожи на выгнанных из дома голышом женщин. Такое практиковалось во времена допотопного патриархата. Теперь же чаще встретишь одинокого мужичка под деревцем, переминающегося с ноги на ногу, озябшего и потягивающего свою «сосулю» с пивом: «Жена лютует, братан! Пережидаю очередной криз».

Такое бывает в это время: вчера еще солнышко золотит упавшие листья, и всё, как фольга от шоколадки, поблескивает и веселит. А сегодня уже — похмелье. И в лужах отражается не выспавшееся с гулянки осеннее лицо. Хорошо погуляли. Наелись шашлыков впрок, дети набегались со своими автоматами, куклами, мячами и просто палками и теперь сидят — носами-пятачками к окну — и наблюдают: что будет?

А будет зима. Осень всегда приводит за собой зиму. Они как две сестры-погодки. Всегда за руку. Косы друг другу вьют, секреты нашептывают, а еще у них есть тайнички под стеклышком в земле. Но это было давно, в босоногом детстве. Теперь же замуж невтерпеж. И жених осени — это ветер, сегодня здесь, а завтра там, вечно носится по мокрому городу, и полы пальто его реют в небе; он не бывает старым, а у зимы жених — белый господин: снег. Он мягкий, учтивый, уравновешенный, он лежал на наших плечах, когда мы еще ходили в шкурах. Он никуда не торопится, летает себе, падает, обеспеченный законом притяжения на века вечные. Он знает чего хочет. И он может как согреть, так и заморозить.

Впрочем, это впереди. Сейчас старенькие берцы топчут асфальт. И количество знаков не бесконечно. По-хорошему, должно хватать одного знака. Многознаковость нынче ни к чему.

Автобус только выехал из-за поворота и стремился к остановке, как функция стремится к нулю. И Селезнев почувствовал себя вдруг пустым, как ноль, и легким, как семечка за подкладкой. Восторженный и обнуленный, он разбежался, — заскрипели кожей берцы, застучали подошвами, — и прыгнул — и оторвался, как пуговица. Полы распахнулись, и пальто запузырилось на спине, и весь он, Селезнев, заиграл пульсациями, как флаг на рее. Пиратский рваный флаг.

Внизу оставался пригородный автобус — пузатый друг пешеходов. И осень стала ближе, полная, как небо за тучами.