Нар Дос - Смерть - перевод с армянского -7

Нар Дос - Смерть - перевод с армянского языка -7


         Это был совершенный ад, который Шахян унес с собой в тот вечер от Евы и Ашхен. Тот роковой вечер запечатлелся в его мозгу как невыносимо тяжелое воспоминание, которое нелегко можно было забыть. Его чрезмерно уязвимая и чувствительная самооценка, при его чрезмерно замкнутой жизни, не могли позволить, чтобы его память о том вечере ещё долго не имела убийственного воздействия. Каждую минуту, каждую секунду он чувствовал, что все еще сидит в комнате Ашхен, видит Ашхен и Еву такими, какими они предстали перед ним в тот вечер, — одна тихо, загадочно улыбающаяся, другая- с удивлённо-разочарованным взглядом на него. Он видел и себя, съежившегося в жалком состоянии, подобно ученику, не знающего урока, едва шевеля языком, постоянно краснея. Какое позорное состояние?...
Это была смерть, моральная гибель, продиктованная осознанием того, что его духовное и интеллектуальное банкротство стало объектом насмешек, разочарования и жалости. И кто его разоблачил? — Две девчушки... а он зовётся юношей, мужчиной... Легким нравственным ударом эти две девушки всколыхнули сгнившего в неподвижности молодого человека, потрясли его оцепеневший мозг, просто, будучи женщинами, и в своем женском качестве указывая ему на цель жизни, — они перевернули все его существо.
Стыд убивал Шахяна. Осознание собственной никчемности жгло его мозг, словно раскаленное железо.
К тому же, возможно этот гнилой юноша также таил в себе мужской эгоизм — высокомерие, которое веками развивалось у мужчин в силу определенных обстоятельств, продиктованный тем, что женщина не может превосходить мужчину по своей сообразительности, духу и идеям.
Всеми способностями души Шахян ненавидел себя. Его мелочное самолюбие в его жалкой беспомощности перешло в противоположную крайность — в ненависть к себе.
Однако его ненависть не ограничивалась к самому себе. Он стал ненавидеть всех и вся одновременно, а больше всего тех, кто произвел на свет такие же никчемные и ничтожные существа, как он, будто только для того, чтобы людям было кого пожалеть.
Теперь он стал сущим наказанием для своих родителей. Буквально заставил отца и мать плакать и, казалось, был утешен их слезами. Много раз он не хотел видеть их лиц и в ярости угрожал, если они хоть как-то потревожат его, то пойдет и бросится в воду, утопится, приставит пистолет ко лбу, выпьет яд, короче говоря, покончит со своей никчемной и невыносимой жизнью, чтобы наконец освободиться от них и от мира.
Жгучее чувство ненависти к самому себе внутри Шахяна, медленно угасая, перешло в глубокую меланхолию. Это была та ужасающая меланхолия, при которой душа человека сковывается, разум немеет, чувства притупляются, мир кажется темным, жизнь невыносимой, а смерть желанной.
Подобное душевное состояние не было новым для Шахяна, с самого подросткового возраста он частенько был подвержен этому, что в итоге стало для него своего рода периодическим психическим заболеванием и всегда появлялось, когда какое-нибудь новое явление в жизни, новое знакомство давало ему возможность испытать себя. Иногда он пребывал в этом состоянии целые дни, от чего ужасался возможности сойти с ума. А он ничего так не боялся, как безумия.
Подобно отшельнику, удалившегося от мира сего, Шахян замкнулся в четырех стенах своей комнаты, замкнулся, будто, не собирался более выходить из нее. Отдаваясь тяжелым и гнетущим мыслям, он почти весь день сидел у окна и мрачным взглядом смотрел через стекло. И не мог найти снаружи ничего утешительного.
Осень и зима с каждым днём становились все суровее. Солнце, лишенное своего живительного тепла, не решалось выглянуть из-за облачных облаков, которые, холодный ветер, разрывая на части, разбрасывал и рассеивал, так и не дав им открыть синеву неба. Иногда ветер сменялся штилем. Но эта тихая погода становилась все более мрачной, темный туман, как густой пар, тяжело опускался с раннего утра, покрывая все пространство между небом и землей, двигаясь с неприятной холодностью, и от его густой влаги кое-где падал моросящий дождь. Сама природа, словно проклиная его жизнь, оплакивала его существование, так же, как сам Шахян оплакивал свое бессмысленное существование.
Шахяну казалось, что природа, созданная вместе с ним злой рукой, тоже терзается сознанием его ничтожества и была бы счастлива, если бы лишилась той жизненной силы, которая живет в нём и даёт ему жизнь, и застыла, исчезнув в бесконечной дали пространства и времени. Шахян вспомнил своих любимых пессимистических философов, которых он временно отложил и читал в основном тогда, когда его неподвижная, однообразная жизнь уже казалась ему слишком скучной. В их писаниях он находил утешение для своей опустевшей души. Эти свидетельства вселенской трагичности и абсолютного негатива утоляли жажду его души, и он жадно поглощал, лишённые хоть какого света, порождения их тёмного мозга, не замечая, что они часто были настолько глубоки, что его ограниченный и неповоротливый ум мог извлекать из них лишь смутные и, лишённые ясности, смыслы.
Однажды ночью, когда он лежал в постели и читал русский текст, объясняющий учение Шопенгауэра, у него внезапно возникла идея перевести его. Эта идея постепенно овладела им, так что он наконец встал с постели, передвинул лампу к столу и сел, чтобы начать работу. В ту ночь, с большим трудом и беспрестанно заглядывая в словари, он перевел около двух страниц, пока его чрезвычайно напряженный ум не притупился, а веки не отяжелели. Было три часа, когда он погасил лампу и умиротворённо лёг спать, подобно обретшего счастье человеку, удовлетворенного своей работой. Утром он встал раньше обычного и продолжил перевод.

Эссе касалось философского объяснения смерти и бессмертия. Шахян считал, что его работа продвигается неожиданно успешно, по крайней мере, он не испытывал особых затруднений в тех местах, где автор выдвигал эмпирический взгляд на проблему, поскольку там философия Шопенгауэра основывалась на понятных каждому человеку естественных повседневных явлениях, а там, где проблема рассматривалась с позиций метафизики, метаморфозы, различных религий и других трудноусвояемых точек зрения, Шахян просто ничего не понимал.
Так или иначе, Шахян теперь чувствовал воодушевление. Впервые он вкусил сладость собственной работы. Сознание своей некомпетентности больше не преследовало его. Он осознал, что может чем-то заняться, и сделав это удивился, как ему удавалось до сих пор так праздно убивать время.
Он выходил теперь на улицу с открытым лицом, проходил мимо людей гордо, проходил не спеша, потому что теперь он нисколько не боялся, что по его медленным шагам люди могут заключить, что он не у дел, он был уверен, что выполняет работу, и то, что подумают люди, его теперь совершенно не волновало. Его волновало только одно- как можно скорее закончить перевод и опубликовать его. Невинное желание прославиться в литературе завладело всем его вниманием и мыслями и вызвало в нем нетерпение, свойственное начинающим писателям.
Его глаза теперь снова были сладостны для его отца и матери, которые, хотя и были рады этому, были удивлены тому, что он сидит в своей комнате целый день и что-то пишет. Однажды отец спросил его об этом, и Шахян начал объяснять ему учение Шопенгауэра, конечно, так, как сам его понимал, хотя и он не понимал многого. Отец слушал его, слушал и почти ничего не понял.
Однажды вечером, проработав почти весь день над переводом, Шахян вышел немного освежиться. Он был очень доволен собой, проделанной работой, поэтому мог позволить себе гулять с чистой совестью столько, сколько ему хотелось. Погода была холодной и сухой. Медленно двигаясь, он мысленно повторял тот или иной абзац перевода, который ему нравился, то или иное утверждение, как вдруг услышал, что его кто-то зовет. Он оглянулся и увидел, как кто-то приближается к нему быстрыми шагами.
Это был невысокого роста, немного полный молодой человек лет тридцати, с очень смуглым лицом и заметно большим носом. Одежда была новой, но очень безвкусной, за исключением черной бобровой шапки, которая выцвела и сильно помялась, а галоши давно потеряли свой блеск и приобрели цвет грязи.
Шахян узнал его только тогда, когда тот, улыбаясь, приблизился к нему.
-Минасян?
«Похоже ты стал большим человеком, не узнаешь», — сказал Минасян, пожимая ему руку и держа его за руку, он шагнул поближе.
- Сколько раз я окликнул тебя  в окно, а ты не замечаешь?
«С какого окна, откуда?» — с удивлением спросил Шахян.
— Вот там, остановился в том отеле.
- И как я узнал бы, что ты здесь?
Я прибыл сегодня утром. Хотел было прийти к тебе, но не смог. Очень занят. Наконец решил проблему с открытием училища. Наконец прибыл найти учительницу.
— Ты открыл училище в селе?
- Ого, ты только узнал? Я работаю над этим уже четыре года. Но расскажи мне о себе, посмотрим, как у тебя дела?  Что ты делаешь, чем занят?
- Ничего. Убиваю дни, как и прежде.
-Это хорошо. А меня дни убивают. И как быстро пролетают эти чертовы дни. Представь себе, октябрь уже заканчивается, а мне еще искать учительницу. Скажем, ничего страшного, как говорится, чем позже, тем приятнее результат. Не так ли? Знаешь, я почти выдохнулся, пока не убедил наших упрямых односельчан осознать пользу от училища и сумел, всё таки, вытянуть несколько копеек из наших богатеев.

Должен признаться, что немалым препятствием для работы были стихийные бедствия, последние два года саранча нанесла огромный ущерб в нашем районе, а в этом году град погубил много урожая. Положение селянина действительно очень плохое. Да и когда положение нашего селянина было лучше? Если бы мы учли их экономическое положение, то должны были бы навсегда перестать думать об их образовании.
Минасян говорил об этом много и с азартом, отстаивая идею о том, что образование, если не единственное средство улучшения экономического положения крестьян, то, по крайней мере, важнейшее из главных средств.
Шахян не имел никакого представления о крестьянах, их экономическом или ином положении и вообще не интересовался такими вопросами, поэтому он предоставил Минасяну полную свободу говорить и судить столько, сколько тот хотел. И он, под свежим впечатлением философии Шопенгауэра, задался вопросом, с какой целью этот молодой человек так восторженно говорил и хлопотал о крестьянине. Предположим, что такие Минасяны открыли бы школы в деревнях и улучшили бы экономическое положение крестьян, — разве это устранило бы несчастья человечества, несчастья, на которую оно обречено со дня своего рождения и во веки веков...
Минасян расстался с Шахяном, сказав, что идет к знакомой учительнице просить ее о возможности стать учительницей в школе, которую он открыл.
Шахян попросил его приехать и даже предложил ему переехать из гостиницы к ним домой.
«Это ты хорошо сказал», — без колебаний сказал Минасян.
-Это пустая трата денег, а в этих грязных гостиницах грабят на славу. Если я сегодня не успею, то завтра приду к тебе. А если я быстро закончу дела, то через несколько дней уеду. До свидания и спасибо за предложение.