Под прикрытием

До какого-то момента у него неплохо было с алгеброй. Примерно до синусов-косинусов. И учительнице он даже нравился, но это было уже не важно, ведь он не собирался идти в десятый класс; он поступал вместе с двоюродным братом в железнодорожный техникум и, чтобы пройти отбор, посещал платные подготовительные курсы – два раза в неделю. Ездить туда приходилось на электричке, и, чтобы успеть на нее, хорошо было уйти с последнего урока минут на десять пораньше. А последним была алгебра.
Подойти к учительнице перед уроком снова не вышло: ее облепили настырные девочки, не дав протиснуться, да и говорить при них он не хотел; и значило это только одно: что ему придется во время урока поднимать руку и сообщать о своих курсах перед всем классом, а этого он больше всего и боялся.
Нервы его в последнее время расстроились: стоило почувствовать на себе взгляды сверстников, как голос его дрожал, руки подрагивали, глаза слезились и непрестанно смаргивали. Со стороны казалось, будто он сейчас заплачет. Из-за этого он боялся выйти к доске, отвечать с места и опаздывать на уроки, потому что приходилось заходить в класс, прерывая всех, говорить что-то с дрожью в голосе и чувствовать жалость к себе и брезгливость.
Врач прописал ему успокоительное, но, помогая немного, оно не могло все же заставить не думать о том, что подумают другие и как будут смотреть, когда он войдет в класс, поднимет руку, или выйдет к доске, а чем больше он думал об этом, тем сильнее волновался потом.

Когда до конца урока оставалось меньше десяти минут, он робко поднял руку, учительница пыталась втиснуть в оставшееся время тему, дорассказать: она честно относилась к своему предмету и слова уже почти выкрикивала, потому что некоторые ученики закопошились в предвкушении конца и наполнили класс веселым шепотком, а она все колотила, кроша его, мелом по доске, вырисовывая на ней уравнения.
Он сидел, как дурак со своей торчащей рукой, он хотел позвать ее, но горло от волнения будто набухло и сдавило голос. Тогда он не выдержал и, собрал вещи, стал уходить с урока самовольно. Учительница окрикнула его: он был ей не безразличен.
— Куда ты собрался, Семенов?
— Я…
Он стал что-то мямлить, в классе царила суета, одни открыто бесились, другие пытались что-то записывать.
— Да заткнись ты! – обернувшись, крикнул на него Михалев с первой парты.
Он был новенький в классе, но уже успел понравиться его лидерам. Девочкам – за смазливую рожу, парням – за нескромность, которую можно принять за бойкость и смелость.
Семенов не придумал ничего умнее, как в этот момент дать выход своим эмоциям и забить Михалеву стрелку. Это было так неожиданно и нелепо, что одни засмеялись, а другие не придали этому никакого значения. Тем не менее, все это запомнили, ведь глупо или не глупо, а стрелка была забита и должна была теперь состояться.
На электричку он все равно опоздал, поехал на следующей, всю дорогу думал о предстоящей драке и еще больше перенервничал. Когда он подошел к двери, за которой уже начались подготовительные, то готов был расплакаться от волнения.
Тихо отворил дверь, спросил предательски дрожащим голосом: можно ли войти? Преподаватель смотрела на него жалостливо, она его совсем не знала, никто здесь его не знал и не понимал, что с ним происходит, как и он сам. Сев за парту, он ловил на себе взгляды и думал о тех, кто их нацеливает. Чужая жалость унижала его, уж лучше снова было сцепиться с кем-нибудь, но здесь никто ему зла не желал, все были чужие друг другу и не успели сплотиться в стаю, чтобы вычислять слабых и гасить их по мере сил, делая потухшими на всю оставшуюся жизнь и замызганными, как окурки.
Он прислушивался к внутреннему голосу, но и внутренний голос дрожал, заставляя глаза слезиться.

На следующий день они дрались за школой, на футбольном поле. Никто из класса не пришел, к их общему везению, только одиннадцатиклассники, пившие там пиво, оказались шумливыми свидетелями их позора. Драться оба толком не умели, помахались вслепую, пару раз угодив друг другу по башке, на том и разошлись, сопя и утирая сопли. На следующий день отмалчивались, обоим не выгодно было рассказывать подробности. И все-таки все решили, что победил Михалев, да и тот сам в это вскоре поверил. И все пошло по-старому, Михалева все уважали, а его, Семенова, нет. Ничего он никому не доказал и страх свой не победил.

Вскоре Семенов сам назначил себе терапию: справляться с нервами успешно помогали алкоголь и курево. Они же налаживали и общение со сверстниками. Хотя сначала никотин ничего, кроме тошноты, не давал, но с пивом все пошло как по маслу.
Через годик он бросил техникум и поступил в училище на ту же специальность. Заскочил в последний вагон существования ПТУ, скоро они стали переходить на платную основу, переименовываясь в лицеи. Из ПТУ почти не выгоняли, учиться было легко. И это ему нравилось, потому что учиться он не хотел. Три года пролетели быстро, потом практика, а там он стал бухать со слесарями, а когда приезжал домой, в свое Южное Бутово, то и там квасил.

Как же звали ее? Он совсем забыл. Марья Ивановна? Пусть будет так. Звучит, как в анекдоте, но больше ничего не вспоминается. Разве что удивленные большие глаза. Ее испуг, растерянность, беспомощность. Этот мальчик был такой тихий, спокойный, он подавал надежды. И вот он лезет в драку. Хватает портфель и убегает с урока. От кого же он бежит?
Однажды они встретились в ее подъезде. Он был пьяный, с какими-то колдырями сидел на лестнице. Она пришла ругаться, а тут увидела его и замерла, а потом принялась отчитывать, как в былые времена. Но и он за словом в карман не полез: изменился сильно, стал матом орать и проклинать ее вместе со школой. Это было очень смешно, что он вспомнил школу, и поэтому все смеялись, но только не она. Бывшая учительница снова смотрела на него растерянно и тревожно и пыталась понять, что случилось с ним такое, что так все обернулось. И даже стала успокаивать и в чем-то соглашаться. И так они подружились. Что-то вроде того. Это были странные встречи в подъезде или на улице.
Она расспрашивала его о собутыльниках и, оказывалось, что она знает о них больше, чем он сам. Ему было не важно, с кем он там пил неделю назад в ее подъезде, а ей было уже известно о случайном выпивоне во всех подробностях. В какой-то момент это стало напоминать Голливудский фильм, где учительница под прикрытием внедрилась в среду алкашей, чтобы вызволить оттуда своего бывшего ученика. Однажды он даже встретил ее с синяком под глазом, настолько углубилась она в свою работу. Так же честно и яростно, как когда-то преподавала балбесам алгебру в школе.
Тогда Семенов подумал: а что если он тоже работает под прикрытием? Ведь если взвесить все, разве это его жизнь? Разве это то, о чем он мечтал? Вполне возможно, что он просто служит агентом так давно, что уже забыл, когда его завербовали. И уж тем более забыл, что когда-то у него неплохо было с алгеброй, и не только с ней, и вообще он имел все шансы стать отличником.

Это была очень соблазнительная теория, но сомнительны были результаты такой работы. Чего же они с Марьей Ивановной добились? И если следовать кинематографической логике происходящего, то скоро их должны были либо раскрыть, либо вывести из-под прикрытия и представить другим сотрудникам. «Посмотрите на них, - объявит перед всеми большой начальник, - эти ребята, работая на улице и внедрясь в преступную среду, износились до нитки, их не отличишь от рядовых алкашей, и все-таки они наши агенты! Вглядитесь в их слезящиеся глаза и запомните: в них отражены страдания человеческие!»

«И чего же стоило нам это прикрытие?» — думал Семенов спустя годы. И может, Марья Ивановна, если дожила, тоже задавалась таким вопросом и вспоминала, как они стояли у подъезда с ее бывшем учеником, и с козырька нудно капало после дождя, хотя ученик ее и был в поношенной зимней дубленке, а она в выцветшем старом пальто. И как они внедрялись с ним в эту серую жизнь все глубже и дальше — до полного растворения в ней.

Школа, где учился Семенов, со временем сменила название и номер, а в «преподавательском составе», вывешенном для удобства на сайте, не было ни одного знакомого лица: ни Марьи Ивановны, ни других учителей. А учеников и подавно не найти: одни сменили фамилии, другие так продвинулись по агентурной лестнице, что засекретили свои данные от соцсетей. Все кануло куда-то в прошлое, как будто и не было никогда. И другие теперь Семеновы и Марьи Ивановны вступают в агрессивную среду, чтобы слиться с ней и повторить их подвиг. Но что тогда все это было? И зачем?

Чтоб меньше думать об этом, Семенов, давно оставивший тяжелую работу алкоголика позади, завел себе кота, такого же нервного, каким был когда-то сам. Неизвестно, что делали с котом прошлые хозяева, но при любом шорохе он вздрагивал и прятался под диван. И только голод заставлял его вылезти оттуда. И иногда валерьянка. Впрочем, к Семенову он привык со временем, но любых новых людей боялся как огня. Семенов его понимал. Они были похожи. И счастливы вместе. Семенов на это надеялся. А еще он надеялся, что у Марьи Ивановны тоже был такой кот. Очень надеялся, иначе действительно зачем оно все?