Екатеринбург, 1905 год

 
   На фото - Яков Михайлович Свердлов с женой Клавдией и дочерью Верой. Москва, Кремль. 1918 год


                Воспоминания  сестёр  Митюниных  о  Я. М. Свердлове  и 
                подпольной работе  в Екатеринбурге в 1905 году
               

     Небольшое пояснение. В 1947 году, в городе Свердловске, старший брат моей матери, Михаил Николаевич Гуляев, женился на Лидии Залесовой-Митюниной. Лидия родилась в 1927 году. В раннем детстве Лидия осталась без родителей, они трагически погибли (утонули). На воспитание девочку взяли сестры - Екатерина и Августа Митюнины. Семья Митюниных в Свердловске стала известна тем, что в годы первой русской революции была активным участником революционной подпольной работы, и тем, что в этой семье осенью 1905 года жил и скрывался Яков Михайлович Свердлов, будущий глава ВЦИК Советской России, ближайший соратник В. И. Ленина. Тогда же в Екатеринбурге Яков Свердлов встречает свою новую будущую жену – Клавдию Новгородцеву. У Клавдии и Якова позднее появятся двое детей – сын Андрей и дочь Вера. Вера Яковлевна Свердлова не прерывала дружеских отношений с семьёй Митюниных и Гуляевых всю жизнь. Когда приезжала в Свердловск, то всегда гостила в семье Гуляевых.      
   Надеюсь, воспоминания сестёр Митюниных будут интересны не только с исторической точки зрения, но и чисто человеческой.


                МИТЮНИНА Екатерина Ивановна

   Его (Я. М. Свердлова, «Андрея») товарищами были Черепановы, братья Сергей Александрович и Александр Александрович. Сергея была кличка "Лука" и Александра "Титыч". Лука жил у нас, на хлебах у мамы с 1902 года и вёл работу подпольную. Он служил на электрической станции, а комнату снимал у Анны Константиновны Митюниной, нашей матери. Мы меняли много квартир, и всюду он ездил с нами.
Папа у нас помер в 1902 году. Он был портной из Верх-Нейвинского завода. Десять лет болел, не работал. Нас осталось шесть человек детей, мать седьмая. Когда отец помер, мать отдала нас работать сюда в Екатеринбург в портновские мастерские. Меня отдала по модным платьям, Августу по верхнему, брат тоже портным работал, а третья сестра была горничной у господ купцов. Маленькие учились. Семья у нас была дружная, жили вместе. Мать тоже переехала сюда с нами. Поселились мы на Гоголевской улице в доме рядом с домом Роберт. Через две недели переехали в дом Роберт. А Лука жил в той мастерской, где я работала, жил на хлебах у хозяйки Лебедевой. И я жила там на хлебах, пока не переселилась в Екатеринбург. Вот Лука увидал, что ко мне приезжает мать, и говорит как-то:
   – Слушай, Катя! Пусть мама переедет в Екатеринбург, снимет квартиру и возьмёт меня с товарищами на хлеба.
   Я передала это маме. Она согласилась сразу. Забрала маленьких братьев и перебралась в Екатеринбург. Лука и квартиру нашел, на квартиру её поставил. Еще Васютку на руках нёс с вокзала. Помню, он тогда еще говорил:
   – Я вижу, что она самостоятельная.
   А мать у нас такая была серьёзная, даже никогда не смеялась. Дедушка её был из Москвы бежавший старообрядец из-за гонения на веру. Он прибежал в Верх-Нейвинск, когда лес ещё там стоял. Дом большой построил, глаголем. Под домом сделали пещеры. Просто комнаты подземные сделали внизу. Там скрывались у него старцы. Дед был иконописец. И вот дед говорил маме:
   – Вот будет ещё гонение, только уж не за веру. Надо принимать тех людей, что против царя пойдут, и не пренебрегать ими.
   Эти слова она всегда помнила, хоть и неграмотная была. Она вроде мстила царю за деда. И вот на первой квартире жило из нашей семьи четверо: мама, два брата и та сестра, которая ушла от купцов, чтобы маме помогать по хозяйству. Мы меняли много квартир, и всюду Черепановы жили с нами. Мы жили и на Гоголевской в доме Роберт, угол Крестовоздвиженской улицы, и на Береговой в доме Токаревых в подвале. В 1904 году переехали на Никольскую улицу в дом Киприянова. Нарочно сняли второй этаж, чтобы братьям Черепановым попросторней было. Ещё на Береговой к нам начали ходить люди, их товарищи по подпольной работе, и квартира стала заметной. Мы переменили её на маленькую квартиру через один дом, просто каменную конюшню сырую. И в этой квартире у нас арестовали Луку. У него на электрической станции взяли подпольную типографию. В наших комнатах много народу перебывало. Приедут, мама истопит баню, они вымоются, переоденут белье, грязное оставят и уезжают. Прямо с маленькой записной приходили к маме:
   – Анна Константиновна! Примите…
   Конечно. Всё бельё ему даст, накормит, напоит, а если на массовку ему идти, то и своё пальто на него наденет.  Когда арестовали Луку, хозяин Морозов выгнал нас из квартиры. Побил и маму, и всех нас, выгнал прямо на улицу, вещи выбросил. Кричал вслед:
   – Политику держишь?!
   Ругался матерными словами, отборной бранью. Потому что к нам приходили жандармы и делали обыск, но ничего не нашли. Хозяин испугался жандармов. А Лука ещё раньше предупреждал маму, что может быть обыск, и потому она была наготове. Она знала, за что идут её жильцы, чего делают. Они с ней часто беседовали. Вещи лежали в снегу на улице, мы их стерегли, мама со старшей сестрой бегали – искали квартиру, а Лука Титыч были в тюрьме. Это произошло в январе 1905 года. Они присудили три месяца, а Лука перед пасхой в апреле в пятницу на страстной. Мы за эти три месяца шесть квартир уже переменили. Только ночь переночуем и выгоняют:
   – Ты, говорят, политику держишь!
   Это слово всегда говорили домохозяева. Политики они все боялись. Мещане. Дом он большой имеет и квартирантов держит. Денег много получает от них, сам нигде не работает. Политика им хуже ножа.
И последнюю квартиру мы сняли на Кузнецкой рядом с жандармами. Подрядчика какого-то дом. Жандарм у него снимал же, вот также за стенкой жил. В этом нам спасенье было. Раз жандарм возле нас, так какая политика может быть! Мы были такие бедные, голодали, хлеба не было и не на что купить было. Масленица, у нас хлеба нет.  Жандарм и не слыхал нас совсем. Мы тихо разговаривали за стенкой. Мать скрытная такая была. Никто не знал, что мы сидим голодные. Что прирабатываем – в тюрьму несём, чтобы Лука и Титыч не голодали. Вышел Титыч из тюрьмы, стал нас искать. Нигде не может найти. Направился на ночевку в ночлежный дом и по дороге встретил нашего брата:
   – Где вы теперь живёте?! Я целый день ищу.
   Брат привел его на квартиру, и он жил с нами пока не вышел Лука. А "квартира" то какая была! Вот стол стоял, машина, кровать и ничего больше. Маленький проход ещё оставался. На кровати поперек все и спали. Под ноги стулья ставили. И Титыч с нами тут спал. Не на дворе же спать. А то сядем все на пол, одеялом накроемся, он нам потихоньку "Интернационал" поёт, а мы слушаем. Это уж наше дело! Голос у него был хороший, такой тонкий, красивый голос. Мы и с Титычем без денег сидели. Бывало, курить ему надо, а денег нет. Сошьешь кофточку, заработаешь 15-20 копеек, есть деньги.
   Лука вышел, три дня ещё прожили, он денег принёс и нанял квартиру на углу Малаховской и Никольской. Тут вот и стали жить. Дом Дземидовича, поляка. Хозяин был тоже против царя. Тут нам хорошо было. Три комнаты и кухня, низ дома. Сырой, конечно, очень, но всё же легче, хозяева не беспокоили нас. Стены каменные, выбелены, потолок низкий. Пол некрашенный деревянный. Стол тоже деревянный, простой, стулья грубые. Кресло большое, старое, мягкое, но драное кресло. Мы уж обили его зелёной материей "баракан". "Председательское" оно называлось. Койки обыкновенные железные были у нас, матрацы. В кухне темно было. Печка, стол, а за печкой такой проулочек маленький. Там часто печатали прокламации. Окно в заплот выходило. Вход в квартиру через кухню был, со двора, а летом с угла, прямо в комнаты. Хозяин был против царя и знал, что уж Анна Константиновна политических держит. Как полиция с обыском к нам приходит, он посмеивается, спрашивает маму:
   – Что, Анна Константиновна! Опять "гости" к тебе?
   – "Гости"!
   – Что вы её беспокоите? У неё кроме детей ничего нет.
   Он просто мать застаивает перед полицией. И квартирантов застаивал. Мама у нас ни к кому не ходила и не разговаривала ни с кем. Когда мы переехали в этот дом, тут вскоре как-то Лука говорит в воскресенье маме:
   – Анна Константиновна! Сготовьте сегодня обед лишний. Хороший товарищ один приедет.
   Это он сказал утром, ушёл. Вечером, часов в шесть приходит вместе с новым товарищем. Сказал:
   – Вот это Андрей. А это хорошая наша хозяйка. Надёжный друг.
   Андрей был чёрненький, весёлый, в пенснэ. Росту среднего. Одет был в чёрный костюм. Он всегда в нем и ходил. Косоворотка чёрная и пиджак. Сапоги. В сапогах он всегда ходил. Я тут же тогда была. Сестра Августа спрашивает Луку:
   – Сергей Александрович! А как нам его звать?
   Лука ответил:
   – Андрей.
   Это было в столовой, они сразу прошли в столовую. Сели за стол обедать и нас всех соберут вместе. И все за столом сидим. У нас тут прямо праздник бывает. Андрей сел в конец стола, как хозяин, за "председателя". Лука сел справа от него, рядом. Я сидела возле Луки, Августа сидела напротив. Мама ещё тут была, старший брат. А смотрели все на нашего гостя. Интересный, славный какой он был. Суп мясной ели, котлеты мясные с картофельным пюре, молоко пили. Хлеб был белый как раз. Тарелка, конечно, своя у каждого. С синей обводочкой тарелки и сейчас живы. Разливательная ложка и миска эмалированная, голубенькая. Обедали очень весело. Новый товарищ такой шутник оказался, да и Черепановы – ребята веселые. Без всякого вина веселились. Вино-то у них бывало разве только к пельменям. Как устроят собрание своих товарищей, обязательно закажут маме и сороковку водки. Лука всегда, шутя, говорил:
   – Пельмени по суху, мол, не ходят.
   Вспоминаем мы за обедом один случай с Титычем. Рассказывали этот случай Андрею, и все очень смеялись. Вот Титыч однажды из тюрьмы вышел, пришёл домой, лежит на кровати. У нас тогда четверо нахлебников жило, все кунгурские техники. Каждый занимал одну койку и часть стола. Титыч лежит, а под матрацем у него бомба спрятана. Вдруг полиция является делать обыск у Луки и у остальных двух квартирантов. Спрашивают у мамы, где кто живет, на которой стороне комнаты. Стол делят, где чья четвертина. Мама говорит:
   – Вот это Житнелева кусок, вот тут Пермякова, вот там Сергея Черепанова, а этот вон уголок – Александра.
   А Александр Александрович "Титыч"-то лежит в своём углу и дрожит. Помощник пристава, который производит обыск, хорошо его знал, спрашивает:
   – Как здоровье, Александр Александрович? Давно ли появились на сей земле?
   (Он много раз Титыча арестовывал).
   Титыч говорит:
   – Нездоровится… Только что сегодня явился.
   Помощник пожелал ему:
   – Отдыхайте!
   А Титыч лежит на кровати ни жив, ни мёртв. Так обыскали всю квартиру, ничего не нашли, но Титыча и не тронули. Потому, что он только что вышел. "Чистый"! Только они за дверь – он нам бомбу показывает.
Очень Андрей за обедом смеялся над всей это историей. Потом Лука говорит нашей матери про Андрея:
   – Вот это у нас будет новый нахлебник.
   Пообедали, чаю напились и ушли. Вечером вернулись часов в двенадцать.


                МИТЮНИНА Августа Ивановна

   Утром встали – оладьи ели на простокваше, горячие. Мать им всегда горячий завтрак готовила…
И вот у них заседание комитета – самой головки, надёжных товарищей часто у нас в квартире бывало.
Рабочие от Ятеса приходили, Верх-Исетских несколько и с Монетки. Всего человек 10. Вот Кин бывал, бывала Галя Большая. Она была приезжая, как Андрей. Высокого роста, чёрная, коса ниже пояса, красивая такая девица. Сидели вокруг стола, тихонько говорили вполголоса. Была у них такая толстая книга "Французская революция". Они прочтут и обсуждают. Наверное, материал из неё брали. Начали часов в восемь вечера, а кончили в двенадцать. Брат наш маленький Вася ходил около дома. Ему 9 лет было. Он в бабки играл и стерёг дом. Приходит как-то и говорит:
   – Сергей Александрович, там шпик ходит. Вы поосторожнее.
   И сам окно занавешивает шторкой поплотнее. Сначала все засмеялись:
   – А как ты знаешь, что это шпик ходит?
   – Я заглянул ему под пальто снизу – там серая шинель у него видна.
   Этот Васька много не говорил, был весь в маму, дело своё делал. Он бабки-то бросал, видно, снизу и увидел шинель. Старший брат вышел, проверил и говорит:
   – Правильно, шпик ходит. То около дома пройдёт, то по Никольской улице. Глядит, кто из дома выйдет, чтобы узнать два адреса.
   Андрей Васютку похвалил:
   – Молодец!
   И продолжал заседание. Стол накрыт, пельмени по середине, а о чём разговор идёт – не услышишь с улицы. Шпик походил часа полтора и в десятом часу ушёл. Видит, что люди сидят за пельменями, выпивают, собрание не ведётся. Брат тоже ходил по улице незаметно. У нас на углу как раз фонарь был, а дальше улица тёмная. И грязь на улице, глина. Другой фонарь через квартал, а по Солдатской улице и совсем никакого фонаря нет. Колодезная будка на углу против нашей двери хорошую тень давала. Брат зашёл во двор к товарищу неподалеку, подождал, пока шпик ушёл. Потом вернулся к нам, говорит:
   – Ну, дорога чиста!
   Все по одиночке и разошлись, чтобы не было заметно снаружи. По двум ходам выходили: один с угла выходит, другой с ограды, по Солдатской, кому куда и ушли. Это собрание было вскоре после переселения Андрея к нам. Все ушли, а Лука и Андрей остались. После этого собрания мы с Катей получили работу. Меня прикрепили к казармам. Я всю зиму так и ходила на свидания к солдатам. Под видом стирки белья. А в бельё они запрятывали патроны. Там был наш человек, простой солдат, который на комитете у нас бывал. Через него это всё и шло, баской такой паренек, да и я недурна была. За казармой Плешивая гора есть. Вот я иду туда, как гуляю, он ко мне подойдёт, и пойдём вместе. Он мне белье передаёт, и распрощаемся на Сибирском проспекте. А Катя хоть к казармам и не ходила, зато прокламации по столбам расклеивала.
Весёлая это была работа! Чего-то ждёшь, надеешься на хорошее. Прокламации мы носили в портновские мастерские. Прокламации печатались у нас в кухне. Там в закоулочке стоял аппарат гектограф. Видом как лист железной для выпечки пирогов, только стенки повыше. Наполнен был массой, которая застывала. Вроде киселя была масса. Помню, я покупала для неё глицерин, желантин, покупала воск. И ещё туда что-то клали. Всё это варилось. Приходил человек, особый работник такой, варил. Его тоже никому не показывали. Молодой, лет двадцати, приезжий. И другой приходил, Пермикин, среднего роста, в рубашке красной, в широких шароварах суконных, в полусапожках. Пояс чёрный был с кистями на нём. Славный такой парень. Его потом повешали на виселицу.
   Варили тут же в нашей кухне, в кастрюле синей, а потом выливали на лист, и он застывал, как студень. На ночь ставили незаметно на крышу, это делала мама. А утром масса готова уже. Начинали печатать утром же или днём, а к вечеру прокламации приготовлены, чтобы их разносить. Руководил всем этим Андрей, без него не обходилось. Лука и Андрей, и ещё кто-нибудь пишут прокламации у них в комнате печатными буквами химическими чернилами. Печатал Пермикин, а Андрей проверял, когда первый оттиск снимали. Это уж обязательно. Бумагу добывал им Лука, а приносили все по-немногу тонкими пачками, не то что большой стопой. Хорошую белую бумагу. [114] Оттиски на ней получались чёткие, яркими фиолетовыми чернилами. Отличное воззвание выходило. Мы с сестрой старались побольше их наклеить, распространить.
Катя дома была, шила. Она расклеивала их вечером по заборам. А я работала в мастерской Фоменковского магазина против кафедрального собора на Богоявленской улице. Я приносила прокламации в мастерскую в 8 часов утра и раздавала их портным, потихоньку от управляющего и хозяина. Портные были сплочённые. Дале устраивали собрания на дому у одного из портных на улице Одинарке. Туда приходила к ним большевичка Мария Оскаровна, Ивана жена, и делала им доклад. А наши жильцы всё больше развертывали работу. Начались у них массовки подпольные, устраивались эти массовки у ІІ-й будки по Горнозаводской дороге и по Московскому тракту за женским монастырём. Массовки бывали вечерами по воскресеньям.
Я всё просила Луку:
   – Возьмите меня в лес на собрание!
   Он сначала не брал, смеялся, я плакала. Наконец он говорит Михаилу:
   – Возьми её ты с собой!
   Михаил Пермикин красивый парень, носил вышитую рубашку, кожаную тужурку, ходил в шароварах и сапогах. Отправились мы с ним гулять, как барышня с кавалером. Я тоже решила принарядиться. Надела жакетку короткую, юбку серую, шляпу соломенную. Дома пообедали и пошли. С час мы с ним шли, пожалуй. Город был грязный и невысокий, дома почти все сплошь деревянные. Улицы пьяные, освещенье ночью плохое. Электричества не было, водопровода и канализации тоже не было, уж не говоря о трамвае. Стыдно сказать – даже бани в городе не было! Мылись каждый у себя во дворе в мелких баньках, жизнь вели обособленную, разрозненную. Окна с вечера обязательно закрывались ставнями, ворота задвигали запорами. Уездный мещанский быт. Один обыватель другому всегда горло был готов перегрызть, даром что по церквям целыми часами простаивали.
   Нашей семье этот быт не по нраву пришёлся. Мы за теми людьми шли, которые свинства не признавали. Хоть и жили мы поневоле среди мещан, но тянуло нас к рабочему классу. И квартиранты наши – Титыч, Лука, Андрей – показывали нам, что делать. Крупных-то предприятий в городе было тогда немного. Макаровская фабрика, завод Ятеса, Монетный двор, Гранильная фабрика, Типография – вот главные предприятия Екатеринбурга, в то время, хоть в нем всего и считалось до 45 предприятий. Верх-Исетский завод стоял особняком, далеко. Между городом и заводским посёлком большие пустыри пролегали. Хоть город и быстро рос, а всё-таки оставался уездным городом. Взять хоть Главный проспект его. Улица широкая, а выглядела провинциально, бедно. Самыми каменными зданиями на ней были церкви. Против театра – кирка, у плотины – Екатерининский собор, на площади у биржи – Кафедральный собор.
Мы с Михаилом, пока шли по проспекту, болтали о том, о сём. Михаил объяснял мне, какие здания мы проходим.
   – Вот это городской театр, он лет пятьдесят как уже построен. Говорят – его выстроили в три месяца для приезжего петербургского ревизора. Горное начальное посамодурствовало. Вот здесь на площади у плотины когда-то лет полтараста назад башкира живьём сожгли. Я спросила:
   – За что его?
   – Повстанец был. Звали его Тайгильды. Против царской власти пошёл.
   – А это вот на углу что за дом?
   – Это окружной суд. Раньше дом принадлежал золотопромышленнику – заводчику Севастьянову. Видишь, местечко какое хорошее занимает! Вся плотина и пруд у него видны. Ведь плотина раньше была при постройке города главным местом. Гляди, какие старые здания налево от плотины стоят. Гранильная фабрика. А дальше – железнодорожные мастерские.
   – Миша! А почему их называют "Монеткой"?
   – Так раньше тут был монетный двор. Отливали рубли медные, квадратные, четырехугольные и всякую другую монету.
   … В этих разговорах перешли мы плотину, миновали музей, кафедральный собор, ярмарочный городок и по Главному проспекту вышли к Верх-Исетскому Народному дому. День был тёплый и солнечный. Сразу после монастыря мы по тропке свернули в лес. Лес чистый, березняк, можно проходить только боком. Сначала по тропке шли прямо, а потом свернули налево. Три раза патрули попадались. Как только от монастыря мы свернули, так сразу увидели мужчину с Монетного двора, средних лет. Михаил его о чём-то спросил, тот ответил. Второй тоже встретился пожилой. А потом двоих молодых ребят увидели. И у всех Михаил что-то спрашивал, и они ему отвечали. Я так рада была, что меня на массовку взяли – даже не обращая внимания на их слова. Вышли мы на полянку. Желтолес был, листья уж опадали. На полянке сидели люди по парочкам. Кто читал, а кто ел. Я спрашиваю Михаила:
   – А почему они едят сообща? Друг у дружки без стеснения просят, как свои: "Дай хлеба, товарищ"?
   – А тут и есть все свои. Мы друг друга и не стесняемся.
Из женщин там были всё больше шляпницы мастерских Суходрева, Фридман и Виленских. Из мужчин часовые мастера, разные ремесленники, рабочие Ятеса, с Верх-Исетского завода, с Монетки. Абрам был, Кондрат был, Михаил Герцман, Мечтатель – рыжий студент (бывало, голову подымет, бежит в очках, только небо видит), бородастый один дядя был знакомый. Человек 30-70 собралось. Напротив нас выходят из леса: Андрей, Иван и Лука. Я говорю Михаилу:
   – Вон идёт Сергей Александрович!
   А он мне:
   – Не называй его Сергеем Александровичем. Зовут его здесь Лука. А то уж молчи лучше.
   Я и замолчала.
   Андрей шёл, руки в карманы, весёлый, оживлённый такой. Когда он показался, все встали и подошли к нему. Сразу круг образовался. Он сказал:
   – Здравствуйте, товарищи!
   Ему ответили:
   – Здравствуйте!
   Здоровались негромко, кто просто только кивнул; он говорит:
   – Ну, начнём!
   Сначала Иван выступил. Председателя не было, а просто говорили они друг за другом. Андрей говорил последним. Так задушевно да горячо он сказал – я будто в первый раз его увидела. И все слушали его, затаив дыхание. Что говорил он – не припомню сейчас, а кончил он словами из гимна:
   – Добьемся мы освобождения своею собственной рукой!
   И протянул руку. Пока он говорил, стало уже темно. Мы костер большой разложили, стали возле костра. А всё думается:
   – Вот полиция окружит…
   Кончил он речь, ему задавали вопросы. Ответил немного, а потом вдруг сказал:
   – Пошли!
   И сразу все врассыпную. Начали расходиться. Михаил говорит:
   – Пойдём!
   И мы тоже отправились. Дорогой больше и не встретили никого. Вернулись домой в 12 часов ночи. Лука пришел пораньше и спрашивает меня:
   – Ну, что, понаравилось тебе?
   – Ох, как понаравилось!
   – Ну, теперь как влюбленная пара всюду будете с Михаилом. Вместе и патрулём стоять будете.
И действительно, мы потом вместе с Михаилом работали. Андрей и Титыч пришли домой позднее нас, около часу ночи. Закипел самовар, сели ужинать. Ночная жизнь развернулась. Андрей пришел домой весёлый, довольный этой массовкой. Говорит нам:
   – Хорошо массовка прошла!
   И всем было очень весело. А мама была довольна, что мы дома, спокойна за нас.
   Так мы жили и работали в 1905 году. А сколько от людей мы издёвки перетерпели, от всех соседей. Я очень моложава была. Мне тогда шестнадцать лет уже исполнилось, а никто не дал бы. Девчонка и девчонка, как есть. Пойду, бывало, по улице – соседи пальцами на меня показывают:
  – Вот кака молоденька, а с парнями шатается…
   – Вечно с мужиками они! Бардак там.
   Но мы внимания на эти сплетни не обращали, и дело своё делали, приучались к революционной работе. Помню, как мы в первый раз узнали, что у революционеров есть клички. Приходит к нам Клавдия Тимофеевна Новгородцева и спрашивает:
   – Титыч дома?
   Мы даже удивились:
   – У нас нет никакого Титыча!
   – А Черепанов Александр Александрович дома?
   Мы сбегали за ним. Они с Клавдией Тимофеевной пошли в садик, сидели там на скамейке и говорили. Ушла она. Мы давай подшучивать над Александром Александровичем.
   – Титыч!…
   А он говорит:
   – Раз узнали – помалкивайте!
   Андрей и Лука, когда уходили из дому, всегда говорили маме:
   – Если мы не придём в такое-то время, значит, не ждите уж. Арестованы.
   Они такие были верные ребята. Скажут, что придут в таком-то часу и с такими то минутами – и придут. А у нас уж сердце дрожит, бывало. Мать уж всё подберет в квартире, записочки всякие, револьверы. Она высокая была женщина, полная – положит за пазуху – ничего. Её не обыскивала полиция. Только говорили одно:
   – Зачем ты политических держишь?
   Мать отвечала околоточному:
   – А хоть ты приходи, и тебя буду держать. Деньги плати, и буду. Я неграмотная. Почём знаю, что они между собой говорят!..
   И ей верили. Помогал нам Николай Чудотворец. Как раз у кровати, где спал Андрей, в переднем углу за креслом стояла икона Николы Святителя. Андрей часто смеялся:
   – Николай Чудотворец спасает нас!
   И спасал. Икона стояла в рамке. За этой рамкой они прятали бумажки всякие, записочки, адреса. Полиция иконы обыскивать не осмеливалась. Все в сохранности у Николы и было. Вот наступили дни "свобод" в октябре 1905 года. 16 числа все ходили с красными флагами. В полночь к нам домой пришло человек пятнадцать товарищей. Раньше эти люди заходили тайком, а теперь явились открыто. Самовар у мамы готов уж был. Андрей в этот вечер такой был радостный! Они с Лукой от радости чуть не прыгали. Говорили:
   – Наша возьмёт!
   Все готовились к завтрашнему дню. Но у Андрея не стало голоса, он охрип, оказался совсем без голоса. Говорит маме:
   – Приготовьте, пожалуйста, мне завтра десяток сырых яиц.
   Утром встал, еле хрипел. Зашёл в столовую, давай бить яйца и пить их. Выпил яйца, и вдруг у него голос стал. Ребята смеяться начали:
   – Анна Константиновна сразу вылечила Андрея.
   Я отправилась в мастерскую работать. Всем портным говорю:
   – Наверное, нас снимут с работы.
   И вот действительно приходит какой-то немец среднего роста и приказывает нам:
   – Давайте, товарищи, выходите на улицу.
   У нас были ящики, мы стали таскать их на Кафедральную площадь. Составили ящик на ящик. Андрей встал на них, начал произносить речь. В это время со стороны стали подходить мужики с палками и кричать:
   – Бей жидов!
   Подъехали казаки. Житнелев, Лука и Андрей побежали. Рабочие тоже все разбежались. На углу Кафедральной площади была Атаманская гостиница и рядом с ней Красный Дом. Андрей и Лука отстреливались из этого дома, из второго окна. Когда черносотенцы вошли в дом, то никого не нашли. Там был, вероятно, задний выход, через который Андрей и Лука ушли. Они явились домой только на третий день, но мы не беспокоились, потому что знали от других товарищей, что с ними ничего не произошло.
В 1905 году с Андреем еще работали Орлик, Немец и Шварц. Это были верные друзья его.

ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.42.Л.105-122.

Екатеринбург. Окружной суд и Екатерининский собор