Небесные апельсины

     Они возвращались из отпуска. Павел торопился. Его ждала срочная командировка. Настолько срочная, что пришлось прервать отпуск.
- Неужели нельзя задержаться  ещё на чуть-чуть? - спросила Ирина. - Ведь осталось всего три дня...
- Нельзя! - коротко обронил Павел. -  А ты с Катей оставайся. Всё оплачено. Ребят попрошу, они билет вам оформят. И собраться помогут, если что...
- Что за отдых без тебя. Опять уедешь неизвестно насколько. Нет. Мы с тобой, - покачала головой Ирина.

     И вот они, сломя голову, неслись по серому серпантину. Справа высились горы, местами задрапированные в металлическую сетку, слева синело в голубоватой дымке море.
- Мама, меня тошнит, - пожаловалась сзади дочка.
- Паш, останови машину. Катюшу укачало.
- Здесь нельзя. Может за тем поворотом... Кажется там есть место...
- Мне плохо, - ныла Катя, пытаясь проглотить подкатывающую тошноту.
Ирина отстегнула ремень и привстав на колени протянула свои руки девочке:
- Потерпи немножко. Сейчас папа выберет местечко...

Катя издала характерный звук. Ирина почти перевесилась на заднее сидение,  помогая дочке справиться с рвотой.
- Неужели нельзя побыстрее?
Павел мысленно ругнулся, потому что впереди, почти посредине узкой дороги,  неторопливо ехал белый фургон. Подъехал почти вплотную,  посигналил и помигал фарами, рассчитывая, что водитель фургона хотя бы немного посторонится, но тот, вместо того чтобы принять вправо, неожиданно резко затормозил.

     Павел судорожно вжимал педаль тормоза в пол, когда страшный удар сзади просто вмял их машину в остановившийся фургон.
Его бросило вперёд и рассыпавшиеся крошки лобового стекла посекли лицо.
Внутри родилось и стало разрастаться ощущение непоправимости  произошедшего.
Словно в замедленной съёмке, он увидел неестественно переломленное тело Ирины, а на приборной панели Катино лицо с широко открытыми глазами цвета морской волны, постепенно разливавшейся по всему лицу.

Из распахнутой двери фургона падали раздавленные картонные  коробки, переворачивались в воздухе и беззвучно роняли разбитые бутылки на смятый капот, поливая его красным. И всё вокруг было забрызгано красным... Он попытался поднять руку к лицу, чтобы протереть глаза, но она не послушалась, потому что тоже была вся испачкана красным и липким.
- Какое густое вино, - откуда-то всплыла вялая мысль и чёрная тьма поглотила его...

***
 
     На улице была поздняя осень. Или ранняя зима... Время, когда утренний вялый рассвет, каким-то загадочным образом, разминувшись с днём, пропадает в объятиях сгущающихся сумерек. Свет в квартире не зажигался. Тело и без него откуда-то знало каждый угол, каждую неровность на старом паркете, отзывавшемся старческим кряхтением под ногами. Тело знало, а он - нет.

Три раза в неделю к нему приходила молчаливая женщина из опеки. Приносила еду, лекарства, которые нераскрытыми валялись по всей комнате. Неодобрительно качая головой, выносила ведро с мусором и исчезала до следующего посещения. Она была похожа на робота, раз и навсегда запрограммированного на определённые действия и не отступающего  от них ни на йоту.  Длинных разговоров не вела и умела обходиться минимумом слов, чтобы выяснить в чём он нуждался. Так же коротко и сухо ставила в известность, что принесла и сколько потратила. Да он и не особенно вникал.

Но ему нравилась  её молчаливая отстранённость и  отсутствие интереса к его жизни. Говорить ни с кем  не хотелось, да и о чём? Оставшихся слов было совсем немного. И даже их смысл стал  ускользать от него. Только всеобъемлющее Одиночество и Молчание  всегда были рядом. И этого было достаточно.  Думать  всё чаще не получалось,  тем более вспоминать.

Там, где должны были храниться эти самые воспоминания, зияла чёрная дыра. Каждый раз, наткнувшись в своих невольных путешествиях по извилистым лабиринтам вялых мыслей на неё, он испытывал какое-то странное чувство. С одной стороны тянуло войти в эту, тёмную как самая тёмная ночь, черноту, а с другой стороны - отойти на безопасное расстояние, потому что там таилось что-то... Что-то, что лучше было не трогать.
- Тебе туда не надо, - говорил кто-то невидимый и он с облегчением подчинялся.

     Чаще всего он просто лежал. День сменялся другим днём, месяц, месяцем, год годом. И чернота всё ширилась, разрасталась. Так, что за её пределами, казалось,  ничего  не существовало. Впрочем, как и в ней...
Он лежал наблюдая, как когда-то белый и ровный потолок сереет и покрывается сеточкой трещин-морщин.

Это было по-своему увлекательным занятием. Каждый новый взгляд, обращённый наверх, приносил новое знание и впечатление. Вот та трещинка, вчера ещё чуть заметная и прерывистая, сегодня стала шире и протянула свою тонкую нить поближе к этой глубокой и извилистой расщелине, выползшей из-под  пыльного плафона.

А в дальнем углу трещинки образовали целую картину: горные вершины, заступающие одна на другую, тонкий серпик месяца и большой паук, намеревавшийся перебраться на соседнюю гору, но застывший в нелепой позе, не решаясь на отчаянный рывок.
Раньше, когда ещё не так сковывала равнодушная усталость, он сам себе казался таким же пауком, застывшим в нерешительности.
- Ну, же! Ну! - мысленно подбадривал  паука, надеясь, что удачный пример расшевелит и его, заставит как-то встряхнуться, но тот застрял в одной точке, вовсе не собираясь подчиняться  понуканиям.

 В какой-то из дней с потолка упал кусочек штукатурки и вместо паука появилась дырка. Стало легче, потому что не надо было больше понуждать ни паука, ни себя к каким-то действиям.
- Тебе это просто не надо, - подсказал кто-то невидимый и он перестал следить за событиями, происходящими на потолке и стал наблюдать, как  разрастается чернота и поглощает всё вокруг. Она, как дым клубилась по углам, скрывая от него стены,  оклеенные рыжими обоями, шкаф, старое кресло,  уже не нужный стол со стульями... Было немного странно ощущать, что каждое исчезновение приносило облегчение. Словно струпья отваливались от раны.

    Правда, несколько раз было так, что внутри поднимался протест и он с усилием пытался раздвинуть наступающую темноту, вступая на запретную территорию. Там беспорядочно мелькали какие-то картины и лица.
Как в немом кино появлялись смутно знакомые лица. Мужчины, которые ободряюще хлопали его по плечу и радостно улыбались. Женщины, среди которых он старался найти ЕДИНСТВЕННУЮ. Но среди мелькавших лиц и фигур ни одна не заставила быстрее биться его сердце. Значит, скорее всего, её и не было. Как не было ещё чего-то  важного, к которому необходимо вернуться, но оно было недоступно.

     Иногда казалось, что он лежит под палящим солнцем, а в тело впиваются крошки, похожие на мелкий  песчаник. Пот заливает глаза, но вытереть его нельзя - собьётся визир прицела... Или про прицел это из фильма? Наверное... Ещё дальше - яркая вспышка, дикая боль, мгновенно разодравшая тело и... навсегда погасший свет. Может это и не кино вовсе? Потом темнота... Вспышка... Темнота...  Обрыв киноленты. Нет, кино... Опять какие-то кадры...
 
Они мелькали, мелькали, мелькали... Хотелось быстрее перемотать эти незначительные эпизоды, чтобы... Что?
Чтобы наконец-то нырнуть туда, в самую сердцевину, где было спрятано то важное, что заставляло,  преодолевая немощь ума и тела, продолжать это существование больше похожее на бессвязный сон, чем на  жизнь.
Надо было ещё одно, совсем крошечное усилие и ВСЁ получится, и он силился, силился, силился...

     После, очнувшись в своей постели с дикой головной болью,  не мог составить цельную картину из мелькавших обрывочных видений. Как вспышки света - солнечные блики на морской глади, синяя лента горизонта, ощущение округлости в ладонях и чей-то то ли смех, то ли крик...  И ничего... Темнота. Чёрная, как самая тёмная ночь. Как смоль. Как... уголь. Уголь...

Неправильно. Ошибка. В слове угол нет мягкого знака. Он забыл многое, почти всё, но это почему-то знал точно. Может потому что раньше, когда только  всё начиналось, было ощущение, что попал в заколдованный угол - куда не ступи - нет выхода. И вроде, где-то на самом донышке, жило знание, что выход там, сзади, за его же спиной, но никак не удавалось повернуться, чтобы  выйти.
- Тебе это просто не надо, - подсказывал кто-то невидимый и он опять соглашался.
 

     С постели заставляла подняться только потребность справить неотложную нужду. Тогда же и ел. Голода не чувствовал, но раз уже поднялся, то, чтобы не принуждать себя к новым телодвижениям, шёл на кухню и безучастно жевал первую попавшуюся еду.

Когда попечительница, по его просьбе, приносила замороженные пельмени или каши быстрого приготовления, варил их сам, отказываясь от любого предложения помочь. Правда, в последнее время, даже это простое действо стало утомлять.

Вот и сегодня, проделав привычный путь до туалета, прошаркал на кухню и, не чувствуя сил  даже на кипячение воды, чтобы залить горячим лапшу быстрого приготовления, захватил принесённый пакет и на дрожащих ногах отправился обратно.

Сел на край постели и запустил руку в пакет. Бутылка. С молоком? Кефиром? Да какая разница...
Разложив всё принесённое на столике, вплотную придвинутому к кровати, его рука неожиданно нащупала на дне что-то округлое и замерла, не решаясь извлечь свою находку.

- Тебе это не надо, - всплыло на периферии сознания, но, преодолев нерешительность, извлёк из пакета это - округло-мягкое  оранжевого цвета. В комнате было уже достаточно темно и он не увидел, но почему-то догадался, что предмет должен быть оранжевым.
- Я не просил. Наверное, эта...  Принесла зачем-то. Ещё сказала, что оставила подарок...

Положил находку рядом с бутылками и принялся сосредоточенно щипать булку. Кусочки  отправлял в рот, стараясь преодолеть дрожь и не ронять  крошки в постель. Потом выпил кефир прямо из горлышка и собирался лечь, когда неожиданно почувствовал запах.

Всё, что окружало - не имело запаха. Вернее, он так сжился с ним, что не замечал этот прелый запах бесприютности и одинокой старости. Но этот... Был новый. Он не чувствовал его до сегодняшнего дня.
Нельзя сказать, что запах был неприятным, но было в нём что-то тревожное. Что-то, что было спрятано за этой чернотой к которой не стоило даже приближаться.

Он принюхался, подрагивая ноздрями, как ищущий пёс и понял, что запах источает  округлый предмет, лежащий на столе. Взял  в руки, ощупал. Было ощущение, что держит... Этот... Как его?.. Мячик? Он даже немного обрадовался, что вспомнил ощущение и слово, его обозначающее.

Но, приблизив мячик поближе, почувствовал и приближение запаха, который теперь просто лез в нос, сгущался во рту и оседал комом в глотке. Накатило удушье. Словно нырнул глубоко-глубоко под воду и чтобы снова вдохнуть, надо было быстро всплыть. Туда, где сияло солнце. Где и вода, и небо были безоблачного лазурного цвета...
- Окно. Надо открыть окно,- неожиданно догадался он и, с трудом обогнув столик, подошёл к окну.

     За окном начинался снегопад. Крупные белые хлопья медленно слетали откуда-то с высоты и беззвучно падали на землю.
Дёрнул за полуоторванную ручку, но давно не открывавшаяся фрамуга не поддалась. Дёрнул сильнее. Стекло неожиданно лопнуло, впустив в застоявшееся пространство резкую струю чистого, морозного воздуха. Осколки со звоном посыпались  на руки, подоконник, пол.

Не чувствуя боли, с удивлением смотрел, как  порезы быстро набухают красной краской и как она, превратившись в ручеёк, густыми каплями падает на пыльный подоконник. Почувствовал странное возбуждение. Когда-то, давным-давно, возможно не в этой жизни и, вполне возможно, не с ним, это уже было... Он это видел.
- Вино? Красное вино..., - всплыло откуда-то издалека и он встрепенулся, а потом задрожал мелкой, знобкой дрожью...

     Ему не было холодно. Наоборот. Этот прохладный ветерок скользил по загорелому телу, приятно остужая нагретую солнцем кожу. Он же ласково перебирал пряди волос на голове и путал их  с чьими-то волосами, которые лёгким движением забрасывал ему ещё и на лицо. Было щекотно и радостно. Одной рукой он обнимал чьи-то плечи, а в другой...    

     Он с усилием оторвался от созерцания возникшей картины и посмотрел  на предмет, который лежал в ладони. Ощутил его пористую кожицу и упругую мягкость. Поднёс руку к тусклому свету, несмело струившемуся сквозь разбитое стекло. Мучительно наморщил лоб... Вспомнил! Это был не мячик! Апельсин. Так назывался этот нечаянно полученный подарок.

- Боже мой, как я мог... Она же ждёт, - неожиданно  всплыло  старательно забытое, но сейчас услужливо вытащенное причудливой памятью  давнее обещание. - Надо идти. Быстрее, пока эта темнота опять не накрыла меня с головой... И у меня как раз есть апельсин... Я ведь обещал.

***

     Он так давно не выходил из дому, что забыл какого цвета стены на лестнице. Да это было и неважно. Легко спустился по ступенькам, словно слетел на вдруг выросших крыльях, толкнул скрипучую дверь подъезда и на мгновение задохнулся.

Снегопад усилился и белоснежная кисея, занавесила город, поглотив, очертания и звуки. Увязая в сугробе, наугад шагнул в её мягкие складки и ощутил их ласкающую и прохладную нежность. Темнота немного рассеялась и сквозь её размытые очертания он почувствовал как...

     ...прохладные волны плескались о босые ноги. Рядом, прижимаясь к плечу, шла  молодая красивая женщина с тёплыми и мягкими губами, таившими в себе всю тайну и отгадку жизни...
У него в руках был апельсин и его свежий запах не мог перебить даже морской бриз.

А далеко впереди, вдоль береговой линии, бежала маленькая девочка и её белокурые волосы развевались на ветру. Было немного тревожно, поэтому сердце билось сильнее, чем обычно.
- Вернись! - кричала женщина девочке вслед, а он, чтобы  унять   беспокойство, отламывал дольки апельсина и клал ей в рот, а потом пил сладкий сок апельсиновых губ.

     - Папа, наконец-то, съел свой апельсин? - спросила девочка, когда они догнали её.
Они  посмотрели друг на друга и засмеялись. В его ладони лежали остатки кожуры.
- Простите,- сказала женщина. - Виновата. Съела, даже не подумала, что это последний,  папин апельсин.
- Ах, мама, мама, - сказала девочка, покачав головой, - как ты могла! Мы с тобой сегодня съели столько апельсинов! И только бедному папе не досталось даже дольки.

- Я исправлюсь, - пообещала женщина. - Я теперь отдам ему все  апельсины на свете.
- Правда?
- Честное слово! Да я его просто осыплю апельсинами!
- Как это?
- А вот возьму огромную корзину апельсинов, взлечу высоко-высоко в небо и стану их оттуда сыпать.
- Разве у тебя есть крылья?
- Конечно. Два крыла. Ты и папа. И когда вы рядом, я просто летаю от счастья.
Девочка  немного помолчала и робко спросила: - Папа, а ты поделишься со мной, когда мама тебя ими осыплет? Ну, хотя бы один дашь?
- Конечно!
- А если не успеешь? Ты же сказал, что должен срочно уехать в далёкую страну...
- Не волнуйся. Ты обязательно получишь свой апельсин. Я  ведь скоро вернусь...

***

      - А почему ты раздетый? Разве тебе не холодно?
Он словно вынырнул откуда-то издалека и неожиданно вспомнил  имя белокурой девочки.
- Ты... Катя?
- А как ты узнал?
- Я давно тебя знаю. Всю  жизнь.
- Откуда? Разве ты волшебник?
Он ничего не ответил, а оглядел её всю, похожую в светлом комбинезончике, припорошенном снегом, на юного снеговичка и, с трудом подбирая слова, сказал:
- Я наконец-то вернулся. И принёс тебе апельсин. Помнишь? Как обещал... Возьми.

- Но ты мне ничего не обещал.... И он у тебя всего один... Мама заругает. Она говорит, что нельзя брать последнее.
- Возьми. Он не последний. У меня будет ещё много. Ведь  мама обещала осыпать ими...
- Правда? А откуда ты знаешь мою маму?
- Я не помню. Просто знаю и всё.
- А почему твой апельсин красный?
- Наверное, он сильно созрел. Я ведь так долго его вёз для тебя...
- Спасибо. Тогда возьму. Ты очень добрый. Только непослушный. Даже волшебникам зимой надо одевать куртку и тёплые сапожки. А то простудишься и заболеешь...
И Катя, взяв апельсин, исчезла за стеной снегопада.
- Как хорошо! Успел, - мелькнуло в голове. Он довольно улыбнулся, сел на скамейку и запрокинул голову.
   
     Был уже поздний вечер и свет фонаря с трудом пробивался сквозь густую пелену летящего с неба снега. Белые хлопья, покружившись в его желтоватом круге, по мере того, как спускались вниз, темнели, их желтизна густела, превращаясь в оранжевый, почти красный цвет. Хлопья увеличивались в размерах,  падали прямо на  лицо, но он не уворачивался, а улыбался счастливой улыбкой.
Ведь с неба падали апельсины, которыми  осыпала ОНА...   

     И они летели и летели, заметая одинокую фигуру  на заснеженной скамейке.