Проклятие Вагры. Часть 2. Глава 6

В круге лилий

О камнях люди говорят почтительно: «Вода камень точит». Из воды, что точила меня все эти годы, получилось бы целое море.
О каплях говорят свысока: «Капля в море». Опрометчиво.
Потому что её улыбка стала для меня последней каплей – отравленной. Но этот яд пробудил меня.
Она и её кровный стояли аккурат напротив самого зоркого из моих глаз: того, что центре правого потолочного свода – прямо над сердцем. До него пока не добрался никто из моих мучителей – ни художники, ни татуировщики. Были времена, когда я считал их своими главными врагами. Теперь эти времена я вспоминаю с нежностью.
Она делала то, что велело её проклятие, – злорадствовала. Она оскверняла мою минеральную плоть, капая на неё своей чёрной желчью. Она блаженствовала от мук своего кровного. Это происходило внутри меня и было мне неподвластно. Только тогда я понял, насколько я болен. Только тогда окончательно понял, что всё, что происходит внутри меня, – это я.
Раненный и искалеченный, он протягивал ей кольца, вырезанные из металла и камня. Хоть камни в них были куда высокородней меня самого, при мысли о таком варварском использовании моих кровных, я содрогнулся. Ибо страдать могут даже камни.
Она это почувствовала. Её нюх – ищейка, постоянно идущая по следу злорадства. По её сигналу она вскинула голову к правому потолочному своду, и наши взгляды встретились. В тот же миг мне нестерпимо захотелось, чтобы кто-нибудь выколол мой самый зоркий глаз. Эту улыбку я не забуду никогда.
Первый спазм сдержать не удалось. К счастью, он был слабый, как первое облачко снега, летящее в авангарде горной лавины. И всё же я шевельнулся. Дрогнули рёбра, именуемые полом; слегка вогнулись внутрь внешние глаза, именуемые окнами; первые трещины царапнули ступни, именуемые фундаментом. Так я впервые нарушил Закон тверди. Будущее моё – пыль и забвение – теперь предрешено. Таково было условие Дара души, которым наградили меня первые шаманы Слепых песков, когда я был просто скопищем столбчатых базальтов.
То жертвоприношение давно уже растворилось в истории, но не для меня. Ибо для меня оно стало днём рождения; днём, когда человеческая душа впервые соединилась с каменной плотью.
Меня зовут Щудрум, и я первый глава кафеаха Чарьа.
Второе моё имя – Гобб, и я – Храм грумшу, что стоит на холме к северо-западу от подъездной дороги к Назгапу.
И вчера я перестал быть молчаливым наблюдателем.
Безумие и сила человеческой фантазии безграничны. Вполне понимаю людей: этим летним мотылькам жизненно необходимо во что-то верить. Кто-то большой, каменный и могущественный должен охранять их короткие жизни от бессмысленности. Сказки – и добрые, и страшные – их огоньки утешения, освещающие путь в тёмных лабиринтах жизни. Это знали ещё на заре времён. Дикие и полные опасностей земли Чарьа нуждались и в Каменном великане, и в сказках. А чувство гордости первых переселенцев не позволяло им слепо перенять религию Срединных земель Харх. Потом, они были другие. Далёкая и неприступная парочка в виде Огненного бога и Матери звёзд – слишком абстрактные герои для жителей Чарьа.
Ничего здесь, на этой неприветливой потрескавшейся земле, не далось им даром. В обмен на свои пустыни, сухие джунгли и вулканические острова земля Чарьа забрала столько жизней, сколько посчитала нужным. А она, как и любой хищник, прожорлива. Покорив все виды её песков и приручив все виды её саблезубых, шипастых и ядовитых творений, первое поколение переселенцев уже не взирало на небеса с сакральным трепетом и страхом. Нет, они не презрели старых богов и не вознеслись к высотам тщеславия. Многие со мной не согласятся, в особенности, мастера анатомирования чужих грехов. Но послушайте: те переселенцы действительно стали в каком-то роде богами, изменившими саму суть покорённых ими земель.
К тому же, южане оказались дипломатичны и по-своему вознесли дань традициям – они выстроили со старыми богами диалог. Шаманы спрашивали, раскладывали камни, а Зелёная звезда им отвечала. Мне видится в этом справедливость и даже уважение. К тому же, мне известно, что первые шаманы глубоко верили в святость ритуалов. Простим им эту старомодную наивность. Ибо они действительно и в страшном сне не могли представить, что порядок сакральных церемоний будет нарушен. Тем более, в корыстных целях.
Что ж, иногда кошмарные сны сбываются. Предвестников я почуял сразу. Их тянуло к этому месту. За стенами моих рёбер они видели свой новый дом – Гнездилище, – и шли, шли, шли. Конечно, их привлекал не серый базальт моего тела, а Вагра. Ещё не рождённая, она уже бросила своим подданным клич. Ещё не взглянувшая на этот мир, она уже заразила их собственным. Слабые, непрочно укоренившиеся в телах души отозвались на её зов. Я чувствовал их неприкаянность. Мне было жаль их, но перспектива стать для этих потерянных душ последним приютом пугала и отталкивала меня. Предугадать, как подействует на меня такая доза безумия, было невозможно. Тесная взаимосвязь всех вещей на Храмовом холме могла привести к самым непредсказуемым последствиям.
Риск перестать быть Щудрумом и остаться навсегда Гоббом был слишком велик. Я обязан был защитить свою одухотворённую часть. Пришло время наглухо запирать ставни. Мой мир начал погружаться во мрак, а я – в вязкую топь дрёмы. Сейчас это кажется глупой уловкой испуганного ребёнка. На что я надеялся? Что, пока я сплю, явится талантливый лекарь и вылечит меня? Что Вагра так никогда и не родится, а потом не явится сюда к своим приспешникам? Ни на то, ни на другое.
Потому что, когда сюда привезли само Безумие – Нымь – надежда умерла во мне окончательно. Так, во всяком случае, мне тогда казалось.
Нымь была мне отвратительна по трём причинам: во-первых, в отличие от прочих грумшу, она была настоящей; во-вторых, она была могущественной. А главное, – и это пугало больше всего – в ней я видел себя. Такая же неприкаянная душа, замурованная в чужом теле. Несколько мучительных лет я смотрелся в неё, как в треснутое зеркало, и наблюдал за её медленным, но неумолимым изгнанием.
 Сделать я ничего не мог. Ничего не мог ей дать. Неудивительно: она совсем другая. В то время, пока иные грумшу кормились моей силой, медленно превращаясь в талисманы для живущих под Холмом, Нымь насильно пичкали шаманскими успокоительными «лекарствами» и «милосердно» усыпляли. День за днём она растворялась в новорожденной Тарун, как я – в сером базальте моего нового тела. В те времена мастерство Хамудара достигло своего пика. Вмешиваться в его врачевание я посчитал кощунством. Ибо ради него он оторвал от собственной души столько, что я забеспокоился не на шутку.
Хамудар – или Маяк, как теперь он втихаря зовёт себя, – едва не сгорел в пламени борьбы за рассудок Тарун. Едва. Теперь в нём многое изменилось. Но какой ценой?
 Три войны было предсказано ему Пеплом ещё до появления на свет.
Война с ересью. Её он провёл как самоуверенный хитрец. Оружием в ней стали сговор, подкуп и – мне больно говорить об этом – нарушение Закона кафеаха. Итог: победа над жречеством и навлечение на наши земли страшного проклятия. Хамудар позвал Стервятника, и тот прилетел.
Война с безумием. В этой битве Хамудар выступил в роли опытного воина. Энергия души и целительское искусство нашего рода были ему верными союзниками. А мудрая стратегия помогла создать мощное оружие против безумия Предвестников – Тарун. Хамудар думает, что вышел из этой войны победителем. Распространённая ошибка живых: все вы слишком уж полагаетесь на зрение. Полностью уничтожить Нымь невозможно.
Война за Харх. Эта война сокрыта от прорицательского взора во мгле будущего. Единственное, что я знаю наверняка, так это то, что гром грянет на Севере. Его эхо – дыхание чудовища в камне и смерч из пыльцы безумия – мне удалось донести до Нымь. Сумеет ли она предупредить Тарун? Хватит ли у той благоразумия, чтобы прислушаться? Будущее и прошлое – два призрака, пылящих шлейфами по дорогам времён. Контуры их меняются от наших сегодняшних решений.
Своё решение я принял. После первого нарушения Закона тверди оно далось мне с лёгкостью последней грубости висельника палачу. Как я уже заметил, терять мне нечего: я уже мёртв, а духовное бессмертие – слабое утешение для того, кто даже не попытался всё исправить. В конце концов, я должен помочь Хамудару.
Должен, пока приспешники Вагры не разрушили моё тело, а кара за клятвопреступление не выжгла душу дотла. 
Время – это роскошь даже для мёртвых, и я ею, увы, не обладаю. Черви наказания уже точат моё разум. Воспоминания от меня ускользают, стекая по гладкому камню, как потоки дождя; настоящее перемигивается причудливой мозаикой, и от этого танца у меня кружится голова; будущее у меня отнято, и это я считаю благословением.
Ибо отчаяние способно пробудить даже камень, а последняя капля уже упала.

Дом мясника Рымваря стоял на окраине Назгапа. Его постигла участь всех прочих «вульгарных хозяйств», кормящих, ремонтирующих, обшивающих и озеленяющих столицу Чарьа: жилище семьи Рымваря лепилось к городскому подолу, как его младшие дети – к юбке жены Гисмы.
 Их было трое, младших, рассказывала Гисма, укрывая деревянную кровать для Тарун овечьим покрывалом, и на её красивом загорелом лице проступали незаживающие шрамы горя. Теперь младший в семье один – Ольфр. А Икьяр и Анфия… Закатный луч подсветил болезненный спазм в груди Гисмы и то, как она неосознанно приложила свободную руку к животу. Примирительным жестом Тарун призвала её не вдаваться в ранящие подробности. Она и так знала, где Икьяр и Анфия.
Их забрала Вагра.
Из-за стены, увешанной бусами из фиолетового хризолита, – с недавних пор семья Рымваря особенно чтит Собеседника туманов(1)  – доносилось встревоженное многоголосие. Оно не понравилось Тарун. Гисма как раз перестала заглушать собственное волнение сбивчивыми рассказами о новой странной болезни у овец и коров вперемешку с воспоминаниями о младенчестве Анфии и жалобами на возросшую плату за место на Главном рынке. Высокий, певучий голос жены мясника растворился в нарастающем гуле. Рой пчёл. Улей. Ужас и безумие Посвящения и первых дней в Гоббе. Рой превращается в Зелёное око и следит.
Опять.
Тарун закрыла глаза. Ощутила заботливое – как у служительниц Гобба – прикосновение к правой руке. Ощутила, как спираль её жизни вновь затягивается в обратную петлю. Почти ощутила на лице облако вуали цвета старого серебра. Капюшон – глубокий и непроницаемый. Но его мало: сейчас голову обхватит плотная грубая кожа с прорезями-бойницами, запахнет мускусом и металлом. Потом – шалфеем и полынью. «А потом меня уведут». 
Где я? Мне нужно домой.
Мгновение. Другое. Тарун чувствует, как задумчива и сосредоточена Нымь. Как она прислушивается и принюхивается. Хмурит зигзаги бровей. Что-то спрашивает у кости. А потом суёт кость в мешок, горбится и сворачивается на нём калачиком.
Ты – дома, говорит Нымь, глотая слёзы. И слёзы исчезают в Нымь вместе с новой игрой, в которую они сегодня не сыграют. Кто-то, кого она не в силах ослушаться, приказал отказаться сегодня от игр.
«Я – дома». Тарун покрутила эту фразу на языке, представила её, начертанную в земле одресневевшей вязью дубового корня. И, когда открыла глаза, поняла, что и правда дома. Где придётся стать главой семьи.
– Я готова, – сказала Тарун Гисме. В карих глазах женщины сверкнуло облегчение.
– Тогда идём, – ласково, по-матерински ответила она, указывая на белёсую дверь с геометрической резьбой. – Они, – Гисма не сразу подобрала слово, – ждут вас. Понимаю, как вы устали, но поймите – снова пауза – их. Риск был очень велик.
В полушаге от двери Тарун остановилась.
– У тебя есть для них Имя. – Уверенность, прозвучавшая в её собственном голосе, заставила окрепнуть тело и дух. – Назови его, – мягко велела Тарун. – Имена – важны.
Сунув руку в нагрудный карман фартука, Гисма извлекла на свет белый цветок.
– Мы называем себя лилейниками.
Из распахнутой двери на Тарун хлынул свет. Никакого отношения к лучам небесных светил – как зелёных, так и обычных – он не имел. То был свет человеческих душ; сияние воли и надежды. И горел он вопреки.
Прежде всего – вопреки густым поздним сумеркам. Сползая фиолетовыми призраками с отрогов Скорлупчатых гор, они нависали над крышей дома мясника, заглядывали в окна и, казалось, подслушивали. Если и так, что же увидели они сквозь танец занавесок?
Они увидели свечи. Десятки свечей, расставленных по просторной комнате, где в прежние времена семья Рымваря обедала и ужинала. Увидели тех, кто держал свечи в руках. Их собралось немало. Больше, чем могла вместить комната. Старики сидели на лавках, стульях и сундуках, мужчины стояли, прислонившись к прохладе каменных стен, женщины держали детей на руках. Впервые с церемонии посвящения Вагры никто из детей не плакал. По комнате разливались волны приглушённого шёпота, и шёпот этот тоже светился. Ведь Слово, как учит Белая лилия, – это небо: его могущества хватает, чтобы быть и лучом, и мраком.
Сегодня Слово обещало стать лучом.
Так и случилось. Потому что, когда дверь в комнату распахнулась, и та, которую именуют Белой лилией, шагнула через порог, всё пространство залил непоколебимый свет утешения. Этот свет слился со звуком – торжественным возгласом серебряных колокольчиков, которых коснулся первый прохладный вздох ветра после удушливого предгрозового дня. Все, кого приютил дом Рымваря, чувствовали, как голоса их усиливают свет и как он изгоняет страх перед Стервятником и его Стаей. Ибо уверовали: теперь Стая – не единственная сила.
В дверном проёме стояла бритая женщина в белом льняном платье. Вместо блестящего зелёно-серебристого напыления её голову теперь покрывал короткий ёжик тёмных волос и венок из крупных белоснежных лилий. Поверх хрустящего чистотой льна покоились грубые бусы из желудей. В искажённом асимметрией облике красоты было больше, чем в лицах столичных красавиц, тщательно оттененных цветочными пудрами и коралловыми порошками. Новые времена требовали новой красоты. Теперь все искали не совершенства, яркости и искушения, а спокойствия и одухотворённости. И бритая женщина в льняном платье в венке лилий стала абсолютом этой красоты.
У ног Белой лилии мягко приземлилось облако молочных лепестков – их бросили те, кто ждал её в доме мясника. Тогда сумерки, не выдержав света и белизны, отступили от окон Рымваря. А Тарун вышла из цветочного ореола, встала посередине комнаты и заговорила:
– Я знаю, зачем вы здесь. – В комнате стало так тихо, что было слышно трепетание крыльев ночных мотыльков. Их воздушные хороводы вокруг свечей напомнили Тарун танцы Нымь. – А главное, – почти без паузы продолжила она, – знаю, зачем здесь я. Всех нас привёл сюда страх. – Слушатели горячо закивали в такт мотыльковым крылышкам. – Мы боимся вечной ночи безумия, которую сулит нам Стервятник. Боимся проснуться завтра и не узнать своих детей, – по комнате прозвенела капель женских всхлипов, – но я знаю, чего боимся мы больше всего – Несколько мужчин нервно кашлянули, явно подавляя тревогу. – Наш главный страх – забыть, кто мы. Мы боимся раствориться в этом кошмаре.
От единого горестного вздоха слушателей вздрогнуло пламя свечей. На дощатый пол рухнула пара мотыльков с обгоревшими крылышками. Не дрогнуло только лицо Гисмы: прижавшись к мужу, широкоплечему, веснушчатому и рыжеволосому, она будто усиливала его своей верой и надеждой. Нымь, с её взглядом на мир, сказала бы, что Гисма и Рымварь – это один человек. Но Нымь молчала.
А Тарун говорила:
–  Раствориться в безумии и забыть себя действительно страшно. – Дети, вряд ли понимающие, о чём толкует бритая женщина в белом, шикали друг на друга, и, пародируя взрослых, нарочито важно приставляли пальчики к губам. – Мне есть, что ответить этому страху – моему старому знакомому. Дважды его чёрный шёпот подталкивал меня к обрыву. Первый раз – Тарун механически сжала между пальцами одну бусину-жёлудь, – когда у меня отняли Нымь, но подарили рассудок. – «Нымь, сумасшедшая с рынка… Значит, сплетни не врали», – прошуршало по комнате. Никакого осуждения: люди смотрели понимающе. – Второй раз, – уже громче продолжила Тарун, – когда я слишком глубоко ушла в сознание Предвестников и едва на увязла в нём. Но на тех гиблых болотах страха я нашла цветы, – кончики пальцев осторожно коснулись переплетённых в венке лилий. От робких улыбок их лепестки стали ещё белоснежней. Улыбнулась и Тарун: – Мы и есть эти цветы.
 Сказано это было столь непринуждённо, словно речь шла о незыблемом законе природы. Все слушатели встали на колени. В сложенных ковшиком руках каждого лежал свежесрезанный цветок белой лилии. В комнате воцарился маслянисто-зелёный аромат. Тарун почувствовала, что становится больше.
Гисма отделилась от мужа, подползла на коленях к проповеднице и простёрла к ней руки, словно желая подарить свой цветок.
– Белая лилия! – обратилась она к Тарун. – Всего несколько дней назад Вагра взошла на трон и возглавила гнездо своих приспешников в Храме на холме. – Гисма говорила скороговоркой, изредка хватая ртом воздух. «Она готовила эту речь давно, – поняла Тарун. – С того самого дня, как Икьяр и Анфия обратились в Предвестников и кафеах забрал их в Гобб. Ей было всё равно, кому её произносить». – Но народ Чарьа, – тут Гисма подняла голову и возвысила голос, – уже годами измучен проклятием Стервятника. У каждого здесь, – она обвела глазами коленопреклонённых, – оно забрало хотя бы одного родного или друга. – По загорелой щеке скатилась крупная бусина-слеза, но голос – сколько раз она репетировала? сколько лет жила слепой надеждой? – не дрогнул.
– Сынок… – вырвалось у молодой женщины с опухшими глазами, стоящей рядом с Гисмой. Её молящий, сообщающий о готовности на всё взгляд прожигал Тарун. – Госпожа Белая лилия, умоляю, верни моего Мефира! – Женщина медленно, словно под гипнозом, поползла на коленях к проповеднице.
За ней увязался крепкий старик с пепельно-жёлтыми космами и лицом, обточенным суровыми ветрами судьбы.
– Уввинья! Уввинья! – повторял он, как заклинание. – Она сильная, моя Уввинья, она не должна сдаться даже там – на проклятом холме! – Старик бросил свою лилию в сугроб лепестков у подола Тарун. – Она очень сильная, госпожа Белая лилия, и я тоже, – уверял он. – Вытащи её из чёртова гнезда, и мы будем служить тебе до самой смерти.
Люди с белыми лилиями в руках заволновались и зашумели. Не каждый решался поползти к белому подолу, но имена начали выкрикивать все:
– Нуниар, единственный внук! Умоляю, Белая лилия!
– Химелла, моя последняя любовь! Прошу, Белая лилия, верни Химеллу! Я буду драться за тебя до последней капли крови!
– Арибьяра! Белая лилия, возьми мою жизнь взамен дочери! Арибьяра, девочка моя! Добрая госпожа скоро вернёт тебя домой!
«Всё это уже было, – снова отметила Тарун – холодно и трезво. – Было там, в Гоббе, в самый первый день. Та, которую звали Нымь, стояла перед ползущей к ней толпой; толпа что-то выкрикивала и тянула руки. Было почти то же самое». Но сейчас Нымь крепко спит. Она не оглушит своей костяной музыкой и не утащит на обратную сторону Отражения. Сегодня она уступила. А гадать, что тому виной, у Тарун нет времени. Этим людям, стоящим перед ней на коленях, нужно что-то сказать. Что-то, что не отнимет у них надежду, но объяснит, что у неё, Тарун, нет власти перемещать живые существа сквозь пространство; что она – не волшебница из сказки, а борец с безумием. Нечто такое, что переплавит пыл их мольбы в решимость стать такими же борцами. С холодной головой и горячим сердцем.
«Придётся стать лекарем. Вырезать веру в чудеса и вживить веру в себя».
Луч этой мысли разогнал туман смятения, и Белая лилия снова заговорила:
– Я не верну ваших близких! – выкрикнула она так, что задрожали лепестки, огонь и мотыльки. Лица коленопреклонённых исказились горечью разочарования. – Если я начну это делать – лечить их по одному на расстоянии, – очень скоро сгорю в этом сражении. Их отравленное сознание крепнет с каждым днём. Они усиливают друг друга, а Вагра подкармливает их собственной тьмой, как птенцов – червяками. – Все остановились. Никто больше не полз к подолу проповедницы. – Все в Гоббе её боятся. Все прислуживают ей в страхе лишиться рассудка и попасть в Гнездилище. Боятся даже Страж Гобба и шаманы кафеаха.
Крепкий загорелый старик, выкрикивавший «Уввинья!» воздел жилистый кулак. На большом пальце левой руки виднелось вытатуированное красное кольцо – символ навеки занятого сердца.
– Кафеах? – гаркнул он на весь дом. – А как же Хамудар? Или госпожа Белая лилия не знает, что Хамудар самолично объявил войну Стервятнику, покинул свой шатёр и отправился собирать войско лилейников? – Слушатели начали переглядываться. По всему выходило, что слова старика для многих стали новостью. Смятение постепенно превращалось в новый виток энтузиазма. – Ага, – беззлобно прищурился старик, – вижу, что многие не знают.
Тарун заметила, как хозяин дома, Рымварь, дёрнулся было, чтобы унять непрошенного оратора, но был остановлен мягким движением ладони Гисмы: она вовремя коснулась его по-медвежьи крупной руки. Так что старик, не встретив на пути своих откровений ни единого препятствия, продолжал:
–  Вот скажите, – он оглядел собравшихся, как дед, решивший загадать внукам загадку, – кто чем занимался после праздничка Вагры на Арене? – «Внуки» молчали, попеременно глядя то на него, то на Тарун. Рымварь неодобрительно насупил брови.
Непосредственность старика вызвала у Тарун искреннюю улыбку. Ей сразу вспомнились девочка-Волчица, Ралаф и юный служитель, устроивший ту злополучную встречу с Вагрой, за которую Тарун заперли в подземелье Гобба до поры, пока Эмхис не вывел её из храма через глубокие запутанные лабиринты. Сколько людей рисковало ради неё своими жизнями! И сколько готовы отдать сейчас свои… Тарун поняла, что не потерпит в себе надменности.
Её спокойный низкий голос прервал неловкую паузу:
– После, как вы выразились, «праздничка» я до вечера лежала без сил. Целительство торжествующих Предвестников дорого мне обошлось. Лишь к закату я вернулась в сознание. – Белая лилия протянула руку старику. – Как твоё имя, отче?
Тот, ни на кого не оглядываясь, распрямился и почти не хромая подошёл к проповеднице. Две мозолистые ладони накрыли кончики пальцев Тарун, словно редкое сокровище. Вытатуированное венчальное кольцо казалось незаживающей багровой раной.
 «Как и на его сердце», – почувствовала Тарун.
– Ваше учение молодо, госпожа Белая лилия, – проговорил старик, – да только я не молод. И отличать зёрна от плевел научила меня не работа в поле, а жизнь.
 Рымварь снова стиснул здоровенный кулачище: откровенность старика он явно почитал за наглость. Гисма что-то жарко зашептала ему на ухо. Их теперь единственный младший, Ольфр, во всём стараясь походить на отца, тоже сжал кулачок. Его тревожный взгляд из-под рыжих бровей нельзя было назвать детским. Но старик с красным кольцом всего этого не видел. Теперь весь его мир замкнулся в другом кольце – сплетённом из белых лилий. И слова, и душа его были обращены в это кольцо.
Слова были такими:
– Учение Белой лилии гласит, что имена – важны. Стервятник же, – на этом слове скулы и челюсть старика затвердели, как горный хребет, – хочет, чтобы мы их забыли. Вагра мечтает стереть всё, что делает нас нами. – Слова, направленные в лилейный венок, звучали искренне и выстрадано. Никто – даже Рымварь – не посмел прервать их. И слова звучали дальше: – Вагра крадёт у честных людей имена и души. Я сам видал – на том праздничке в её честь. Что-то сидит внутри неё. Что-то… – старик вгляделся в цветочное кольцо, будто пытаясь разглядеть в нём Вагру – чёрное и вечно голодное. А после смерти папаши голод только усилился. Вот мою Уввинью и засосало в её проклятое нутро. – Рот старика скривился, глаза заблестели, но слова продолжали звучать: – Как взглянула Уввинья на эту ведьму, торчащую из стога юбок, так тут же и обратилась: я по взгляду понял. Уж как рвалась она на эту чёртову церемонию, уж как платье выбирала! «Чтоб непременно чёрное, – говорила, – новая грумшу страсть как всё чёрное любит. Задобрить надо её как положено! Стервятники – это тебе не шутки». Ну и задобрила так задобрила: сидит, ни на кого не глядит, глаза – в одну точку. Неживые, главное, как у пугала. Я смерть как перепугался – не за себя, за Уввинью. А потом гляжу: это уже и не Уввинья вовсе. Говорить разучилась, глаза пустые, сидит да как ветка яблони её любимой раскачивается. Гляжу, а рядом много их таких – пустоглазых. Ну меня затрясло, душу как иглой проткнуло. Тут-то и понял я всё, но поздно уж было. Там уже шаманские прислужники по рядам начали рыскать да вязать таких же, как моя Уввинья, Пустоглазых. Я – раз! – рубаху с себя стащил, голову накрыл ей, чтоб глаз никто не видел, и попробовал к выходу на себе протащить, да не больно-то получилось. Здоровенный служка с железками поверх хитона вцепился в мою Уввинью, а я… Что я против него? Он же не серп и не мотыга. Куда мне? – Голос старика стал хриплым и низким. Он заговорил отрывисто. – Рубаху с головы сбросил. Связал. Потащил к какой-то телеге. В ней уже много таких же связанных лежало. Знаешь, госпожа Белая лилия, что он сказал мне на прощание?
– Что? – эхом отозвалась Тарун.
– «Забудь её имя». – И старик горько заплакал – впервые с того чёрного дня.
Дом Рымваря плакал вместе с ним. Старик, так и не назвавший своего имени, стал зеркалом. Каждый отразил в нём свою печаль, и печаль эта перестала быть слепящей. Вместо неё люди увидели путь.
Проповедница сорвала с венка несколько крупных упругих лепестков и, отряхнув коричневую пыльцу, промокнула ими глаза старику. Её прикосновения уняли дрожь.
– Ты никогда его не забудешь, – твёрдо сказала Тарун, глядя в покрасневшие глаза. – Твоя жена не растворится в Гнездилище, пока на земле звучит её имя и горит огонь памяти. Подумай сейчас о том, что она любит; вспомни, о чём она, порой раздражая тебя, говорила без умолку. Ибо именно это и делало её Уввиньей, а не тяжкий ежедневный труд и обязанности. Вспоминай и рассказывай другим, как сейчас рассказывал о вашем расставании.  – Тарун вскинула руки с венком вверх и, будто заговор, произнесла: – Уввинья!
На второй раз к её голосу присоединилось несколько других голосов:
– Уввинья! – Тогда имя обрело силу.
На третий раз имя хором произнесли все:
– Уввинья! – Тогда имя стало молитвой.
А старик, всё ещё не назвавший своего имени, вслушивался в эту молитву и дополнял её собственной:
– Сорх, хоть он, зараза, и дорогой, как цацки жены наместника; спелая вишня; яблоня около нашего дома; играть с соседками в Жабы и кувшинки и проигрывать им мои кумкваты в сахаре; кошка Пушинка; ярмарочный балаган; таскаться к белым шаманкам разгадывать сны; бусы из разноцветного агата; эти чёртовы церемонии Посвящения; сироп хлопкового дерева; свежеиспечённый хлеб…
Как ни странно, каждая деталь, каждая новая подробность, описывающая Уввинью, не подливала яда в скорбь её мужа, а, напротив, утешала его. «Заклинание» сработало: слова заново собрали ту, которую Вагра хотела растворить в рядах своей армии.
Теперь Уввинья незримо существовала в доме мясника Рымваря – такая же, как и прежде. Это чувствовали все. Это не требовало ни объяснений, ни доказательств.
Вдруг старик, словно вспомнив о чём-то, хлопнул себя по лбу:
– Я – Бемьяр, – сказал он Тарун, поклонившись ей так низко, что волокна бороды коснулись груды лепестков на полу. – Я – лилейник.
– Да благословит тебя свет Отражения, Бемьяр, – ответила проповедница. Когда она сняла с себя венок и дотронулась им до головы старика, тот благоговейно прикрыл глаза. Лицо его светилось. – А теперь расскажи, что тебе известно о планах Хамудара. – Будто ища наставника взглядом, Тарун вгляделась сквозь дымку занавесок в ночную тьму. И удручённо добавила: – Мы не виделись давно.
Бемьяр поднял голову. В его пепельно-жёлтой бороде, словно перья белого голубя, застряло несколько лепестков. Взгляд снова стал проницательным и строгим. Теперь никто не осуждал его «наглость». Теперь лилейники внимали каждому его слову. Вот только слова, как и сама речь Бемьяра, изменились:
– Хамудару я всегда доверял. Любила, – он тут же поправился, – любит его и Уввинья. К нему всегда ходили мы и на Благословения, и Запечатывание талисманов, и Очищение душ. Жаль только, что на день Сплетения уз, – быстрый взгляд на красное кольцо, – в своё время попали мы к другому шаману. Хамудар ¬– он совсем иной. Его глаза, то, как он говорит с тобой… В общем, настоящий он, вот и всё. Когда увезли Уввинью, я сразу смекнул: другой дороги нет. Только к Хамудару. Безумие пробралось уже в город, как бешенство в стадо коров. Мало чего я в этом соображал, да и страх меня взял лютый, а куда деваться? С ним, со страхом, всегда так: или ты его, или он тебя. Чуйка мне сразу строго-настрого приказала: «Найди, – говорит, себе дело и делай его, будто жизнь твоя от него зависит. Чем сложнее дело найдёшь, тем лучше». – Голос старика снова окреп, к нему вернулся былой душевный подъём. – Вот и решил я: пойду к самому главному шаману, найду его, из-под земли достану, упаду в ноги и буду молить вернуть мою Уввинью.
Всю ночь провёл я у Чёрного шатра, глаз не сомкнул. Как знал, что Хамудар там. – Бемьяр хитро прищурился. – Говорю же: чуйка. Ну и не обманула она; на рассвете полог шатра зашевелился – не там, где главный вход, а сзади, – и будто тень в капюшоне по саду скользнула. – Глаза рассказчика блеснули, пересохшие губы тронула улыбка. – Да только скроешь ли такой свет, какой в Хамударе живёт, каким-то капюшоном? – Улыбка Бемьяра отразилась в десятках лиц. Не стала исключением и Тарун: она прекрасно понимала, о каком свете толкует старик. – То-то же, – просиял он. – Я бегом к нему, даром что спина затекла и ноги онемели в ночном «карауле» у шатра. Самого себя забыл, лишь бы дотянуться, уцепиться за свет Хамударов, а уж дальше всё начнёт налаживаться. – Тут Бемьяр закашлялся, и кто-то тут же протянул ему глиняную кружку с водой. Зажмурив глаза, старик сделал несколько крупных глотков, крепко сжал кружку обеими руками и продолжил: – Он, главное, чуть ли не отмахивался от меня, как от собаки бродячей, поначалу. Идёт-бредёт в капюшоне своём, будто странник блаженный. Глухой к тому же. Я и так, и сяк. То с одного бока, то с другого, а всё одно – знай идёт себе вперёд и молчит. – Бемьяр покачал головой. С бороды слетело ещё несколько лилейных лепестков. – А я же вижу, – старик всплеснул руками, – вижу, что это он. И запах тот самый – зола и бадьян. Уж в этом, – Бемьяр коснулся переносицы, – меня не проведёшь. Ну я и увязался за ним – идти-то мне больше всё равно некуда. Едва поспеваю, и всё кричу ему: «Господин Хамудар, – кричу, – что же это творится на земле пращуров наших? Людей, ровно скот, по телегам распихали и везут неведомо куда! А они живые, – убеждаю его, – хоть и неразумные. Что ж мы, – кричу, – господин Хамудар, бросим их чёрной твари этой на расправу? Она – сила, а мы – что? С нами, – говорю, – духи предков! Не допустят они такого безобразия на земле, вскормленной их потом и кровью! Надо свою армию собирать, господин Хамудар! На одну силу всегда другая найдётся!»
В доме мясника Рымваря в тревожной сумеречной мгле бритая женщина с белым венком на голове слушала старика с вытатуированным красным кольцом. Тот, кто так мало походил на грозную силу, говорил о ней с такой уверенностью, что Тарун вдруг снова почувствовала себя опасным штормом, как тогда – в видении о Спящем в камне. Её тело окрепло, в груди зажёгся неведомый огонь. Очень знакомое чувство.
 В который раз в жизни Тарун сила пришла к ней из слабости.
Седой старик оказался тем, кто убедил Хамудара не бороться в одиночку. Тем, кто доказал ему, что путь одинокого паломника – это путь гордыни, который не ведёт к спасению. Тем, кто придумал слово «лилейники».
При всей своей простоте и многословии он сумел достучаться до Главного шамана Чарьа, и, более того, заслужить его доверие. Теперь не он смотрел на Тарун, а это она смотрела на Бемьяра, как на чудотворца.
Ибо перед ней стоял тот, кому она обязана жизнью.
Задуматься, а как она вообще выжила?
Всё, что произошло после того, как Эмхис тайно вывел её из подземелья, и его исхудавшая рука печально махнула в сторону земляного лаза – последнего препятствия на пути к свободе, – память Тарун запечатлела короткими хаотическими вспышками.
Вот яркий утренний свет слепит ей глаза. Вот она бежит вниз по холму, кутаясь в серую шерсть храмового рубища – прощальный подарок от Стража Гобба. Спотыкается о камни и кочки, путается босыми ногами в порослях диких трав. Вот мимо проносится вереница гружёных телег. Нет, это не телеги несутся, а она сама. У всадников-копьеносцев, сопровождающих телеги, глаза, как у сов, – светятся из-под металлических прорезей. Выискивают. С криком: «Прячься! Увидят!» Нымь со всей дури бьёт Тарун между лопаток, и та летит вниз по холму. Вниз и вниз.
Ломая ногти, царапая ладони о землю, Тарун пытается зацепиться хоть за что-нибудь. Сухая трава, небо. Небо, сухая трава.
Обрыв.
После него вспышек почти нет. Дело рук Нымь: это она здесь хозяйничала. Она выбирала путь. Потому, что, когда Тарун вернулась в сознание, то обнаружила себя на Главном рынке Назгапа. Свернувшись калачиком, она в остатках грязного Эмхисова рубища лежала на том самом месте, где когда-то, в далёком прошлом, продавала гнилое мясо, пахнущее лилиями. К груди, словно талисман, Тарун прижимала коровью кость.
Над ней стояла толпа людей с испуганными, заплаканными лицами. Щурясь от яркого света, женщина сначала приняла их за круг высокого бурьяна.
Сухой бурьян стонет, гнётся к земле и тянется к небу. Кольцо зачарованной травы послушно исполняет свистящие приказы ветра. Тарун знает: в этом растрёпанном, беспокойном венце на краю мира меняется судьба этого мира. Меняется прямо сейчас.
Три взмаха ресниц спустя трава оказалась людьми. Живыми. Вместо усыпляющей храмовой заботы они окутали Тарун теплом и любовью. Лишних вопросов они не задавали. Не задавала их и Тарун – не потому, что была слишком слаба, а потому, что ответы были в глазах людей: если в Гоббе на неё смотрели как на инструмент, то здесь как на единственную надежду.
Слушая их взволнованно-почтительные речи, принимая из их рук хлеб грубого помола и флягу с каким-то горьким отваром, Тарун плакала, как плачут перед алтарём. Ибо эти перепуганные, лишившиеся родных и друзей, измученные проклятием Стервятника люди стали для неё такой же надеждой, как и она для них. Тарун также плакала и потому, что слишком легко могла представить, как у любого из этого круга стекленеет взгляд и как он оборачивается Предвестником. Как же зыбок, призрачен и ненадёжен был этот круг! Как легко – и даже естественно – он мог бы превратиться в Гнездо.
Гнездо – это мёртвые ветки. Люди вплетают себя в них и строят Дворец для Стервятника, живой и мёртвый одновременно. Такой же, как и Спящий в камне.
Но в этой хрупкости Тарун чувствовала скрытое могущество, а в уставших глазах разглядела зачатки новой веры. В этот самый миг до слуха женщины снова донёсся свист ветра над кругом сушь-травы.
 Помни, – надсадно шипел ветер, – это вера, рождённая из страха.
Но голоса в голове были для Тарун не в новинку, и она закрылась от зловещего свиста, как закрывалась от Нымь и отравленной части душ Предвестников. Она знала, что голос ветра прав. Но спасти собравшихся вокруг неё людей стало для Тарун важней, чем оказаться правой. Биться за правоту – это крест Вагры. А ей, Тарун, придётся использовать то оружие, которое ей досталось. Если эта вера, рождённая из страха, спасёт хоть одну душу, значит, знамя этой веры поднимется над Чарьа.
Помни, – прошептал на прощание ветер, — однажды круг замкнётся, и тебе придётся вспомнить, с чего всё начиналось.
Сейчас моя задача – поднять флаг, – ответила ему Тарун. – А твоя – развевать его. Каждый на корабле должен выполнять свою работу.
Тогда ветер стих, а голоса людей снова зазвучали. Новое имя – Белая лилия – не удивило и не оскорбило Тарун. В конце концов, его дал ей тот, кого она считала своим отцом, – Хамудар. Он всё знал заранее. Вернее сказать, чуял.
Чуял, что его ученица покинет Гобб. Что какая-то сила вновь приведёт её на Главный рынок Назгапа. Что ей, как и собравшимся здесь людям, потребуется помощь. Похоже, Хамудар не хуже ветра знает, что однажды любой круг замыкается.
Конечно, среди этих людей Тарун не заметила крепкого старика с пепельно-жёлтыми космами. Не знала и не могла знать, что это он, вняв предсказанию Хамудара, собрал здесь её будущих последователей. Что именно он убедил мясника Рымваря предоставить в своём доме убежище беглой целительнице и сделать его местом собраний нового культа.
Одно бритая женщина в венке белых лилий знала точно: все эти действия – от слежки за Хамударом до посягательств на чужую частную собственность – есть любовь. А любовь, также знала она, это не приторно-сладкий цукат в меду, нет. Это плод священного дерева, над которым никогда не развеивается дым страха разлуки. Одни утверждают, что этот дым отравляет райские плоды; иные заверяют, что он лишь обогащает их вкус.
Да, всех этих людей привёл сюда страх утраты, а вовсе не мудрость и не дар Тарун. Десятки пар глаз-светлячков, смотрящих на неё, как на божество. Бросающие к её ногам лепестки лилий. Тянущие к ней руки.
Готовые выполнять приказы. Спроси себя ещё раз: кто привёл сюда всех этих людей?
И Тарун ответила: «Их привела сюда Вагра».
«Никогда не забывай об этом», —строго сказал голос. Он не принадлежал ни Нымь, ни Хамудару, ни ветру из круга сушь-травы. Голос был с сухой хрипотцой – шелест мелких камушков, катящихся вниз по горным уступам. Новый, незнакомый. Он шёл будто из морских глубин, мудрый и древний, как доисторическая жемчужина. Вдруг Тарун отчаянно захотелось спросить у него что-нибудь ещё.
«Кто ты?»
Но над голосом уже сомкнулись волны пространства и, возможно, времени.
– Час уже поздний, – сказала вслух Белая лилия. И правда: сквозь трепыхание белых крылышек-занавесок в комнату дотягивалось землистое дыхание ночи позднего лета. Усталость на лицах людей начала выигрывать у надежды; глаза детей слипались. – Но я не призываю вас покидать этот дом. – Не без удовольствия Тарун отметила, что на суровом лице Рымваря не дёрнулся ни один мускул. – Если в вашем жилье поселился страх, не возвращайтесь туда. – По комнате разлились вздохи облегчения. Некоторые дети захлопали в ладоши. – Я и Гисма позаботимся о вас, – пообещала Тарун. На сегодняшнюю ночь это ваш дом.
Пожилая женщина с высокой причёской и акварельно-голубыми глазами, в начале встречи выкрикивавшая имя Нуниар, почтительно спросила:
 – На сегодняшнюю, госпожа Белая лилия? Значит, завтра мы покинем это место? – В её тихом голосе не было ни страха, ни протеста.
– Как твоё имя, женщина? – словно повинуясь какому-то новому правилу, обратилась к ней Тарун.
– Я – Ауцубба, госпожа. Я – лилейник.
Белая лилия мягко улыбнулась. Имена людей перестали звучать для неё как прежде; теперь они звучали переливами серебряных колокольчиков между громовыми раскатами. Эта музыка ласкала слух.
– Ты права, Ауцубба, – кивнула Тарун, протягивая женщине лепесток из своего венка. – Завтра мы покинем это место и отправимся в глубь Чарьа.
Тускло сверкая изысканными – и недешёвыми – перстнями, Ауцубба приняла лилейный лепесток как самое драгоценное украшение в мире. Всё в облике пожилой дамы указывало на привычку к комфорту и мещанской роскоши: тончайший слой ароматной цветочной пудры на всё ещё утончённом лице, чёрное кружево воздушной накидки, узоры благословений Белого шатра под полупрозрачными чёрными перчатками. Прежде, чем коснуться лепестка, Ауцубба сняла перчатки. В её аквамариновых глазах читалась готовность пойти за этим лепестком в места, где не слыхивали ни о цветочных пудрах, ни о кружевах.
Преданно глядя в глаза Тарун, пожилая аристократка лишь уточнила:
– Мы отправимся в Гобб, госпожа? Попробуем вместе остановить безумие Стервятника и спасти наших близких?
Осторожно, чтобы не уронить венок, Тарун покачала головой:
– Нет, Ауцубба, – спокойно, но уверенно ответила она. – Наш путь лежит дальше. Много дальше, чем Храм на холме.
Несмотря на поздний час, лилейники, и особенно дети, оживились и загалдели:
– Куда же он ведёт, госпожа Белая лилия?
– В какие земли мы отправимся?
– Ты видела этот путь в своих снах или видениях?
Плавным, выверенным движением Тарун воздела руку. Она проследила за тем, чтобы жест не выглядел царственно или деспотично. Откуда это взялось? Этому виду самоконтроля её никто не учил.
– Путь зыбок, – честно ответила Белая лилия, – и он постоянно меняется. Но я знаю три вещи и не отступлюсь от них. Первая, – взгляд её застыл, будто она сверялась с мнением невидимого собеседника, – мы будем следовать за Хамударом, подобно шлейфу из света. Второе – в каждом городе и в каждой деревне наc будут встречать друзья и враги. Хамудар будет нести наше Слово первым и выявлять вторых. Задача лилейников – идти следом и продолжать его работу. И третье, – Тарун закивала, как будто договорилась о чём-то с той самой невидимкой, – всё решится не в Гоббе.
– А где же? – вырвалось у Ауцуббы.
– В северных горах, – уверенно ответила Тарун.
Судя по умиротворённому каменному рокоту, новый голос остался ей доволен.
«Ты – отличная ученица, Тарун», – похвалил он её.

Примечания:

1. Собеседник туманов – один из грумшу, проживающих в Гоббе на момент событий «Проклятия Вагры». Этот старик с бледно-фиолетовой кожей, окутанный до пояса собственной бородой, напоминающей облако туманной мглы, обладает даром «договариваться» со смутными временами. Почитатели этого грумшу верят, что в его бороде спрятано «хорошее» и «плохое» будущее, и что Собеседник туманов может уговорить «плохое» остаться в бороде, а «хорошее» освободиться из неё и сбыться. Фигурка для домашнего алтаря: посох или борода из фиолетового хризолита.
Дары Собеседнику: гребни для расчёсывания бороды, свечи, чтобы Собеседник лучше разглядел будущее, шерстяные накидки, чтобы он не простужался от сырости.