Образы восемнадцатого века в творчестве Тургенева

  XVIII век в произведениях И.С.Тургенева: мифы, призраки, фантомы   

История памяти – одно из важнейших  направлений современной исторической науки. Ее исследователей интересуют  не события как таковые, а память о них, не  само минувшее, а  представления о нем   – от «золотого века» до «проклятого прошлого». Как менялись образы былого с течением времени, как реалии современной жизни влияли на их формирование, какова специфика его восприятия   различными социальными и возрастными группами – вот что занимает историков памяти. Специфика   предмета  исследований  требует обращения к тем источникам, которые не  часто привлекают  историков.  Одним из них является художественная литература.  Ценнейшим источником  информации для  историков памяти являются исторические романы, отражающие   не столько описываемую  эпоху,  сколько  эпоху своего создания.  Впрочем, и произведения других жанров, посвященные  современной жизни, порой  содержат   сведения, касающиеся  восприятия прошлого.
 Восемнадцатое столетие было первым, подвергшимся беспощадной и разносторонней рефлексии. Разумеется, и более ранние эпохи становились предметом критического разбора. Однако то были именно эпохи с относительно  размытыми границами или же конкретные исторические события. Восемнадцатый век первым предстал перед судом Истории, и никогда еще суд этот не был так суров, ибо  сам породил своих критиков, научив их не щадить никакие авторитеты.
Восемнадцатое столетие предстает в исторической памяти то как век Просвещения, то – разрушения («столетье безумно и мудро», по словам  А.Н.Радищева), то как «галантный век», населенный кокетливыми дамами в кринолинах и женоподобными кавалерами с кукольными лицами (например, в творчестве К.А.Сомова), то как «бумажный» и лживый век, не желающий ничего знать о природе человека и пытающийся приспособить его к своим утопиям (Т.Карлейль, Ф. Ницше). В России он предстает нередко то как «столетье гениев» (С.Бобров), то как вызывающая ностальгию «шумная, праздная, беззаботная жизнь» (А.С.Пушкин), а то как «повреждение нравов» (М.М.Щербатов) и забвение своего, истинного пути в истории.
 XVIII век довольно часто фигурирует в произведениях И.С.Тургенева, однако   никогда не является основным временем действия. Восемнадцатое столетие – это всегда ожившее прошлое, присутствующее в настоящем то в образе рассказов о «шумной, праздной и беззаботной жизни», то в образе  зловещих призраков, когда автор хочет рассказать  какие-то конкретные истории, а то и в виде фантомных болей, вызванных пробуждением страшных воспоминаний, старательно подавляемых повторением мифов о «добром старом времени».
"Куда девались балы, пиры, чудаки и проказники - все исчезло». Эти слова А.С.Пушкина в той или иной форме повторяют многие герои И.С.Тургенева, вспоминая о минувшем столетии. Равно как и слова М.Ю.Лермонтова (сказанные, правда, в ином контексте): «Да, были люди в наше время, Могучее, лихое племя, Богатыри – не вы».
«Вельможественный был человек, - вспоминает о своем барине бывший дворецкий из рассказа «Малиновая вода». -  К нему, бывало, первые, можно сказать, особы из Петербурга  заезжали.  В голубых лентах, бывало, за столом сидят и кушают. Ну, да уж и угощать был мастер. (…)Кафтаны шитые, парики, трости, духи, ладеколон первого сорта, табакерки, картины этакие большущие, из самого Парижа выписывал.  Задаст банкет, -  господи, владыко живота моего! фейвирки  пойдут, катанья! Даже из пушек палят. Музыкантов одних сорок.(…) Плясать пустятся – до зари пляшут(…) Барин был, как следует, барин (…),  и душа была тоже добрая. Побьет, бывало, тебя, - смотришь, уж и позабыл».

Ему вторит  герой рассказа «Однодворец Овсянниаков», вспоминая о графе Алексее Григорьевиче  Орлове-Чесменском: «Вот был вельможа! (…) Рост один чего стоил, сила, взгляд! Пока не знаешь его, не войдешь к нему – боишься точно, робеешь; а войдешь – словно солнышко тебя пригреет. (…)Убогие, нищие сотнями на хлебе живали… и сколько денег он передавал!  А рассердится – словно гром прогремит! Страху много, а плакаться не на что: смотришь -  уж и улыбается. Пир задаст – Москву споит!..  И ведь умница был такой! Ведь турку-то он побил.  Бороться тоже любил;  силачей к нему из Тулы возили, из Тамбова, отовсюду. Кого поборет – наградит; а коли кто его поборет – задарит  вовсе и в губы поцелует».
И бывший дворецкий, и старый земледелец много пережили на своем веку, однако своим  испытаниям и обидам  не придают значения, предпочитая повторять мифы о «добром, старом времени», которые однодворец Овсянников еще и расцвечивает фольклорными образами (герой былых времен то  «словно  солнышко пригреет», то «словно гром прогремит»).
Впрочем, образ жизни  богатого барина  XVIII века не являлся плодом народной фантазии. В «Чертопханове и Недопюскове» уже сам автор рассказывает о  предках своего героя: «Деды его жили пышно, по-степному, то есть принимали званых и незваных, кормили их на убой, отпускали по четверти овса чужим кучерам на тройку, держали музыкантов, песельников, гаеров и собак, в торжественные дни поили народ вином и брагой, по зимам ездили в Москву на своих, в тяжелых колымагах,  а иногда  по целым месяцам сидели  без гроша  и питались домашней живностью». Однако у потомков размах уже не тот, хотя внешне Чертопханов – под  стать своим предкам: он так же безмерен и неистов, но средства  у него  куда более скромные, а потому  среди соседей он слывет не вельможей, а опасным чудаком.
Люди мельчают – такова объективная реальность, но стоит ли вспоминать с ностальгией о «богатырях» былых времен?
Обратимся к истории рода Лаврецких («Дворянское гнездо»): «Богаче и замечательнее всех (…) был родной прадед  Федора Ивановича, Андрей, человек  жестокий, дерзкий, умный и  лукавый.  До нынешнего дня не умолкла молва   об его самоуправстве, о бешеном его нраве, безумной щедрости и алчности  неутолимой». Его сын добрее, но слабее  отца, уступая ему  в уме, энергии и жизненной силе: «Это был простой степной барин, довольно взбалмошный, крикун и копотун, грубый, но не злой, хлебосол и псовый охотник.  Ему было за тридцать лет, когда он наследовал   от отца две тысячи душ  в отличном порядке, но он скоро их распустил, частью продал свое именье, дворню избаловал.  Как тараканы, сползались  со всех сторон  знакомые и незнакомые мелкие людишки в его обширные, теплые и неопрятные хоромы; все это наедалось чем попало, но досыта, напивалось допьяна и тащило вон  что могло, прославляя и величая ласкового хозяина».
В мире И.С.Тургенева восемнадцатый и девятнадцатый века составляют одно целое, и люди давно минувшего столетия предстают то в образе обретших плоть и кровь призраков, то - живых мертвецов.
В произведениях И.С.Тургенева можно увидеть немало портретов, помогающих воскресить в памяти людей и события прошлого, рассказы о которых своей  конкретностью заставляют усомниться в мифе о «добром старом времени».
«Темное, желчное лицо его  отделялось от почерневшего   покоробленного фона; небольшие злые глаза  угрюмо глядели из-под нависших, словно опухших век; черные волосы без пудры щеткой вздымались  над тяжелым, изрытым лбом», - таким предстает на портрете прадед Лаврецкого. Что касается рассказа «Три портрета», то здесь портреты   героев предшествуют повествованию, являясь  для него непосредственным поводом: «На середнем портрете была изображена женщина молодых лет  в белом платье с кружевными каемками, в высокой прическе восьмидесятых годов.  Направо от нее (…)  виднелось круглое и толстое лицо  доброго русского помещика лет двадцати пяти, с низким и широким лбом, тупым носом и простодушной улыбкой.  Французская напудренная прическа  весьма не согласовалась с выражением его  славянского лица.(…) На третьем портрете, писанном другою, более искусною рукою, был представлен человек лет тридцати, в зеленом мундире екатерининского времени (…). Его смуглое худощавое лицо дышало дерзкою надменностью. (…) На бледных, едва заметных губах  играла недобрая улыбка».
Мужчины  на портретах – не только  герои последующего повествования.  Они являются воплощением  двух противоположных крайностей, характерных для русского дворянского общества  XVIII века.
Первого – Павла Афанасьевича Рогачева -  рассказчик  характеризует как  «добрейшего и честнейшего человека. (…) Ничто не могло возмутить тишину его души. Он с детских лет отличался толстотою и неповоротливостью, нигде не служил, любил ходить в церковь и петь на клиросе. (…) Воспитания Рогачев не получил никакого; по-французски умел  только сказать: «бонжур»  -  и втайне почитал даже это слово неприличным».  Впрочем,   в конце повествования этот добрый и робкий человек, терпеливо сносивший мелкие обиды,  неожиданно проявляет характер и гибнет,  не желая  поступиться  своей гордостью. Второй – Василий Иванович Лучинов -   воспитывался в Петербурге у «страшного вольтерьянца». «Он(…) прекрасно говорил по-французски  и славился своим уменьем драться на шпагах.  Его считали одним из блистательных  молодых людей начала царствования  Екатерины.(…) Вообразите себе человека, одаренного необыкновенной силой воли, страстного и расчетливого, терпеливого  и смелого, скрытного до чрезвычайности  и (…) очаровательно, обаятельно любезного. В нем не было ни совести, ни доброты, ни честности, хотя никто же не мог назвать его положительно злым человеком. Он был самолюбив – но умел таить свое самолюбие и страстно любил независимость. (…). Он усердно служил самому себе и других заставлял трудиться для своих же выгод, и всегда во всем успевал, потому что  никогда не терял головы, не гнушался лести как средства и умел льстить».  Впрочем, под конец судьба сыграла с ним злую шутку.  Презираемый им увалень  Рогачев погиб на дуэли, а  сам он умер жалкой смертью, разбитый параличом.  Что касается изображенной на портрете девушки, то она также интересует Тургенева не только как главное действующее лицо разыгравшейся драмы, но и как типичная барышня  семидесятых годов  XVIII  века: «Читать и писать они едва умела. Двадцать лет спустя русские девицы  начали почитывать романы (…); начали учиться на клавикордах и  петь песни (…),  но в семидесятых годах (…) наши деревенские красавицы не имели понятия  обо всех этих усовершенствованиях.  (…) Ольга Ивановна  несколько говорила по-французски – но с сильным русским произношением (…) Словом, при всех ее хороших качествах она  все-таки была порядочным дичком – и, пожалуй, в простоте сердца   своего из собственных рук  не раз наказывала какую-нибудь злополучную горничную».
В рассказе «Бригадир»  использован тот же прием, что и в  предыдущем повествовании:  истории  из  жизни людей  XVIII века предшествует портрет  «красивой черноглазой  женщины с продолговатым   и смуглым лицом, высоко взбитыми и напудренными волосами, с мушками на висках и подбородке, в пестром вырезном роб-роне с голубыми оборками восьмидесятых годов.  Портрет был плохо написан – но, наверное, очень схож: чем-то слишком жизненным   и несомненным веяло от этого лица. Оно не глядело на  зрителя, как бы отворачивалось от него и не улыбалось; в горбине узкого носа, в правильных, но плоских губах, в почти прямой черте густых сдвинутых бровей сказывался   повелительный, надменный, вспыльчивый нрав.  Не нужно было особого усилия, чтобы представить себе, как это лицо могло внезапно загораться страстью или гневом».  И действительно,  «нраву она была  неукротимого и на руку дерзка», так что искалечила, а потом уморила голодной смертью  мальчика-слугу.
Люди восемнадцатого века – не только призраки, оживающие на потемневших портретах.  Это «живые мертвецы», обитающие в оазисах прошлого. Василий Фомич Гуськов, еще один герой рассказа «Бригадир», -  опустившийся, бедный  старик, у которого нет ни желания, ни сил говорить о прошлом,  и лишь случайно, изредка  в  его  облике проявляются черты успешного представителя  XVIII столетия: «Он посмотрел на меня и, улыбнувшись той особенной, важной, вежливой  и несколько жеманной улыбкой, которая (…) мне всякий раз напоминает пудру, французские кафтаны с стразовыми пуговицами – вообще восемнадцатый век, -  проговорил с старомодной расстановкой , что «о-чен-но будет рад»… и тотчас опять опустился. Екатерининский кавалер мелькнул в нем на мгновение  -  и  исчез».
Восемнадцатый век живет  разве что в глубине души Василия Фомича. Другим персонажам удалось в своем быту создать оазис прошлого. Среди них – Фимушка и Фомушка, к которым, как на экскурсию в прошлое, приходят герои романа «Новь». Впрочем, их патриархальная жизнь не имеет ярких примет конкретной эпохи. Иное дело – рассказ «Старые портреты». В жизни его героев безраздельно господствует XVIII век. В их доме царил культ Екатерины  II,   портрет которой  являлся  предметом «особого поклонения, можно сказать, обожания хозяина».  О ней он  «говорил  не иначе как с восторгом  и возвышенным, несколько книжным слогом: «Полубог был, не человек! (…) Я в жизни своей столь счастлив был, что удостоился улицезреть  сию улыбку, и вовек  она не изгладится из сердца моего!»  Звездным часом престарелого помещика  был момент, когда он, шестнадцатилетний, стоял во дворце на часах, и Екатерина, проходя мимо, дала ему поцеловать свою руку, потрепала по щеке и сказала несколько ласковых слов: «И был ли я при сем на небе или на земле   -  и как  и куда они изволили удалиться, в горния ли воспарила, в другие ли покои проследовала… по сие время не знаю!»
Впрочем, И.С.Тургенев описывает его не только с иронией, но с симпатией и уважением, ибо Алексей Сергеич – не только бывший кавалер XVIII века, но и носитель вневременных традиционных патриархальных ценностей. Он был добр, обладал природным умом, независимым характером и с благоговением хранил память о  предках. «У него в кабинете висело на стене  родословное дерево Телегиных (…) в золотой раме. «Мы, Телегины, - говорил он, - род исконный, извечный; сколько нас, Телегиных, не было, - по прихожим мы не таскались, хребта не гнули (…); сиднями сидели, каждый на своей чети, свой человек на своей земле…» В этом екатерининском вельможе рассказчика особенно привлекает его «русскость»:  «Русский был Алексей Сергеич во всем: любил одни русские кушанья, любил русские песни (…); любил глядеть  на хороводы девок, на пляску баб; в молодости он сам, говорит,  пел заливисто и плясал лихо; любил париться в бане(…).  И говорил Алексей Сергеич   славным русским языком, несколько старомодным, но вкусным и чистым, как ключевая вода».
XVIII век ассоциировался у Алексея Сергеича не только с полурелигиозным экстазом, пережитым во время встречи с императрицей, но и с «добрым старым временем», миф о котором он повторяет вслед за  персонажами  «Записок охотника» с той лишь разницей, что  героем той  жизни был он:  «Вольнее было тогда, благообразнее (…). Вот  я и стихотворцев на своем иждивенье содержал, и картины и книги скупал у евреев, и гуси были не хуже мухановских, голуби-турманы  глинистые настоящие… До всего-то я был охоч! (…) Рьяный был я, неукротимый. Чтобы у Телегина да не первый   во всем сорт… да помилуй Бог!»  Впрочем, охотно повторяя свои воспоминания, Алексей Сергеич, опять-таки, подобно героям «Записок охотника», нехотя отвечает на конкретные вопросы, ибо они нарушают целостность мифа о «светлом прошлом»
Звездный час его жены также был связан с екатерининской эпохой, а именно  с графом Алексеем Григорьевичем Орловым-Чесменским. Два шутливых комплимента блистательного вельможи сделали ее счастливой на всю жизнь, и, будучи старухой, она жила  почти исключительно воспоминаниями  о тех мимолетных встречах. Однако они не помешали ей стать «просто русской барыней, окруженной бесчисленными приживалками.  Она была набожна, щедра, болтлива, любила слушать знакомые сказки на сон грядущий и лакомиться вареньем».
Будучи простой русской барыней, Маланья Павловна даже в старости оставалась верна облику роковой красавицы  XVIII века: «Ходила она постоянно  в пирамидальном чепце с розовыми лентами, высоком крагене вокруг шеи, белом коротком платье  и прюнелевых башмаках  на красных каблучках;  а сверху платья носила кофту  из голубого атласу, со спущенным с правого плеча рукавом.  Точно  такой туалет  был на ней в самый Петров день  1789 года! (Когда произошла ее первая встреча с графом Орловым-Чесменским – И.Т.) (…). Она обыкновенно входила… нет! вплывала, мерно  двигая  головою, как пава, в комнату, становилась посередине, как-то странно  вывернув одну ногу и придерживая двумя пальцами  конец спущенного рукава (должно быть, эта поза тоже когда-нибудь понравилась Орлову); горделиво-небрежно  взглядывала кругом, как оно и следует красавице, даже пофыркивала  и шептала: «Вот еще!», точно  к ней какой-нибудь кавалер-супирант приставал  с комплиментами,  - и вдруг уходила, топнув каблучком и дернув плечиком».
Лишь однажды маска «светской львицы» неожиданно спадает с ее лица, и оказалось, что она  всегда скрывала и  по сей день скрывает глубоко несчастную женщину, проведшую всю жизнь под бременем  мучительных воспоминаний и неизбывного страха.  Случилось это тогда, когда рассказчик случайно в разговоре  упомянул имя  С.И.Шешковского  - начальника Тайной канцелярии при Екатерине  II.  «Маланья Павловна  внезапно помертвела в лице – так-таки помертвела, позеленела, несмотря на наложенные белила и румяна – и глухим, совершенно искренним голосом (…) проговорила: «Ох! кого ты это назвал! Да еще к ночи! Не произноси ты этого имени!» Я удивился: какое могло иметь значение  это имя для такого  безобидного и невинного существа, которое не только  сделать, но и подумать не сумело бы   ничего непозволительного?  На не совсем веселые размышления   навел меня этот страх, проявившийся чуть не  через полстолетия».  В этот момент маска спала с лица  не одной только Маланьи Павловны. Галантный и веселый  XVIII  век, светлый образ которого   лелеяли  хозяева усадьбы, неожиданно  приоткрывает перед нами  свою страшную сторону,  скрытую под расшитыми камзолами, париками и пудрой.  Не случайно  именно этот эпизод стал последним образом  XVIII  века  в  рассказе, который заканчивается словами Алексея Сергеича: «Хороша старина… ну, да и Бог с ней!»
Образы XVIII  века в произведениях И.С.Тургенева заметно отличаются от оценок и приговоров, бытовавших в его время. По своему обыкновению, он никого не судит и тем более не осуждает – ни саму эпоху, ни тех, кто повторял посвященные ей мифы, ибо они нередко являются единственным средством самосохранения, освобождая  от невыносимого бремени воспоминаний.

Статья опубликована: Тургеневский сборник. – Выпуск 4. – М.,2007