Сизифов труд. Глава 12

  (Перевод повести Стефана Жеромского “Syzyfowe prace”)

                Глава 12

    Невыносимая жара одного из последних дней августа пылала над холмистым пригородом. Зной охватывал поля, высасывал мокрые луга и достигал самых тенистых укромных уголков леса. Было уже по жатве, и весь видимый вокруг простор спал в этом тепле каменным сном.

     Вокруг тянулись жёлто-серые стерни, сверкающие щетиной ровно скошенных стеблей. То тут, то там золотилось небольшое поле льна, чернели стожки клевера или картофельные нивы с увядшей ботвой. Теперь, среди обнажённых полей, виднелась отчётливее, чем обычно, белая полоска дороги. Исчезая за ближайшим холмом, она как бы вдруг обрывалась посреди чистого поля и показывалась далее ровной острой линией, делящей поверхность земли на две части, скрывалась в зарослях и снова, словно змея, белела в отдалении под синеватой кромкой леса, у самой линии горизонта.

    По краю этой дороги шествовал ровным шагом Ендрусь Радек. На нём был ученический мундир, на голове шапка с пальмами, за спиной ранец, в руке палка. Трудно было идти в такое пекло. На ногах у него были сапоги на высоких подкованых каблуках, купленные в своё время на рынке ещё жёлтыми. Голенища даже в последний момент не оказалось возможности зачернить, так они и оставались в своём первоначальном юфтовом* цвете. Зато носки, головки** и каблуки Ендрек старательно начистил ваксой собственного приготовления из молока и мелко истолчённого древесного угля. Вакса получилась неважная; сапоги не блестели, из-под черноты просвечивала ужасная желтизна, особенно в щелях между подошвами и головками. В целях придания сапогам какой-никакой формы Ендрусь был вынужден класть внутрь пучки соломы и хорошенько обматывать ноги портянками. В итоге головки сапог казались более узкими, но при этом сильно болели ноги, особенно в дороге. Штанины тиковых брюк закрывали уродливые голенища. Мундир у Радка был неважный, переделанный из покрашенного в тёмно-синий цвет кафтана. Вместо серебряного галуна на воротник была пришита обычная шерстяная лента по два гроша за локоть. Плоские пуговицы его униформы стёрлись и уже не имели серебряного блеска.

    Только пальмы и буквы П.П. (Прогимназия Пыжогловская) блестели на солнце. Ранец сильно натирал спину странника, поскольку в нём размещались всякие учебники грамматики, пособия по алгебре и геометрии, труды Цезаря и Ксенофонта, русская словесность и хрестоматия на немецком. Обложка каждой книжки была бережно обёрнута в бумагу, тетрадки уложены в идеальном порядке. Таким манером Ендрек уже второй день кряду топал из Пыжоглува в сторону Клерикова. Ночь застала его в пустой местности, никакой деревни поблизости не было видно, переночевал прямо в поле возле леса, изрядно продрог под утро и, проснувшись, шёл бодрым шагом не останавливаясь. Незадолго до полудня ему встретилась при дороге большая старая корчма, и он зашёл в неё передохнуть. На вопрос, что у них есть из еды, получил ответ, что ничего нет кроме булок и пива. Заказал принести себе пять булок и кварту пива. Булки были старые и твёрдые как ремень, а пиво носило название «дроздовского» наверняка по той причине, что имело вкус огуречного рассола и температуру как у лужи на тракте в жаркий день. Ендрек достал из ранца кусок масла, завёрнутый в чистую тряпочку, нарезал булки ножиком, намазал маслом, поел и запил «дроздовским», потом отдыхал в прохладе помещения. Напротив него сидела хозяйка. Из-за балясин прилавка было видно только её полное опухшее лицо, обвязанное платками. Злые глаза той бабы светились словно угли и изучающе впивались в путешественника.

- А молодой человек откуда? – сказала наконец. – Можно спросить?..

- Издалека, моя пани – ответил Радек, в целом недовольный расспросами.

    Шинкарка придвинула к себе поближе горшок с тушёной колбасой, недовольно вздохнула и сказала:

- Издалека? Учень и сам идёт пёхом? Что за мода такая!

    Ендрек покраснел в сильном смущении.

- Иду – сказал – до Клерикова. Окончил четыре класса в Пыжогловах, а теперь хочу как-то попасть в пятый…

- Надо же… А что родители, не могли послать конями, чтобы не мучиться так пешкодралом? Всё же от нас до Пыжоглов, подождите-ка…, будет эдак с восемь миль с гаком. Что это за родитель, должно быть совсем честь потерял, чтобы так…

- У меня нет родителей – соврал чуть погодя Радек, со злостью ломая свои зачерствелые булки.

- Ну тогда родные какие-то должны же быть, Боже ты мой?

- Далеко ещё отсюда до Клерикова? – спросил, желая обрезать все вопросы.

- До Клерикова? Хо-хо!.. До Клерикова, мой пане, по-нашему будет семь миль и ещё немного. В один день не дойти, хоть бы даже и быстро шёл…

    Неимоверная усталость, словно тяжёлый груз, навалилась на плечи ученика, с огромным удовольствием растянулся бы здесь в корчме на длинном и широком столе, в приятной влаге, слегка, правда, воняющей сивухой и старой колбасой, но просто боялся вопросов шинкарки. Пока она ничего не знала о его семействе, относилась к нему более-менее уважительно. Но когда бы узнала обо всём, наверняка стала бы обращаться к нему на ты и смотрела бы на него свысока.

     Жизнеописание Енджея Радка было коротким и обычным. Он родился в деревне Дольный Паенчин, в господских бараках, на кровати бедного конюха. Будучи карапузом проводил время либо в помещении, где ютились семьи трёх работников, либо под открытым небом возле открытой извечной навозной ямы, тёмно-фиолетовая бездна которой располагалась тут же возле дверей в барак. От края ямы до ножек кровати, вкопанных в землю, он ползал на четвереньках, зажав в зубах не всегда чистую рубашку, через высокий, наполовину прогнивший порог халупы, затем в одиночку изучил не только это пространство, но и другие более отдалённые навозные и отхожие кучи, грязь, лужи, но уже с лицом, обращённым к небу, что, как известно, отличает человека от земных зверей, и так до момента, когда ему поручили следить сначала за гусями, а позже за свиноматками с поросятами в приусадебном загоне. И нельзя сказать, чтобы свои обязанности он исполнял образцово.

    Случилось однажды, что смотритель исполосовал ремешком его спину и ближайшие окрестности до такой степени, что провинившийся с большой неохотой садился на землю; в другой раз сам дворовый лакей за тайное вылизывание кухонной кастрюли вырвал ему порядочное количество волос, коих, по правде сказать, росло в избытке. Эти (и многие другие в том же роде) элементы нравственного воспитания, применяемые внутри и снаружи загона, сформировали первые основы общественных принципов в душе маленького пастушка; данных элементов, вероятно, хватило бы ещё надолго, вплоть до последующих, в такой же степени формирующих всех подобных хозяйских Ендреков, если бы не вмешательство Антония Палушкевича, прозванного Галкой.

    Этот Галка был учителем двум молодых паничей. Когда-то он ходил в университет и часто этим хвастался, провозглашал вольнодумные мысли среди особ, которые никоим образом этого вольнодумства принять не могли, так как, находясь в среде ксендзов и сидящей на прибыльных хозяйствах шляхты, носил длинное, неуклюжее пальто, стоптанные ботинки и противно кашлял. Жилище гувернёра находилось в остроконечной башенке, недавно пристроенной к древней усадьбе. Сутки напролёт, днём и практически каждой ночью, из башни доносилось постоянное покашливание, отсюда и появилась прозвище Палушкевича. Двое воспитанников очень часто устраивали у него под окнами своего рода концерты. Для этого собирали детей с фольварка, прятали их в ближайших кустах и заставляли по команде кашлять, копируя голос гувернёра. Помещик с семьёй, слуги высшего ранга, да и вообще все жители Паенчина немало этим потешались. Один только Галка не обращал на всё это ни малейшего внимания. Когда из кустов раздавались забавные голоса и всегда вместе с ними более или менее громкий смех, он обычно выходил на балкончик с книжкой в руке, садился верхом на стуле и ни капельки не изменял свою манеру кашляния. Временами, когда проходил по усадьбе, мимо бараков или по деревенской улице, из каждого заулка раздавался смешной голос какого-нибудь спрятавшегося шутника:

- Ку-вык…эээ…ку-вык…ээ!..

    Наибольший талант в издевательстве над Палушкевичем проявлял именно Ендрек Радек. Перед началом торжественного концерта всегда выдавал, под дирижирование панича, неподражаемую, в своём роде выдающуюся отрыжку, определённый вид вступления, только после которого и начинались хоральные выкрики. Радек отлично передразнивал преподавателя не только голосом, но и движениями. Сколько бы раз Галка ни ходил к плебании*** громко спорить с викарием о позитивизме и детерминизме, всегда имел за собой тенью Ендрека, который следовал за ним как обезьяна. С этой целью пастушок накидывал на себя длинное полотно, брал в руку палку, цеплял на нос какую-нибудь проволоку, свёрнутую в виде очков, ещё сильнее ерошил на себе волосы, горбился, залезал в грязь, как это обычно делал профессор. Сама помещица не раз давала ему за искусство кромку хлеба с мёдом, кусочек сахара или наполовину сгнившее яблоко. Чувствуя за спиной могучих защитников, Ендрек всё более и более совершенствовался в своих способностях.

    Дошло до того, что как только Галка показывался на дворе, маленький сорванец громко окликал его по имени и фамилии и тут же принимался поносить и высмеивать. Однако пришёл всему этому конец. Однажды в пасмурный и дождливый день маленький Радек сидел под забором, накрывшись мешком от дождя и ветра, как вдруг две руки взяли его за шею и подняли вверх. Хлопчик отчаянно закричал и стал усиленно вырываться. Однако ничего не помогло. Палушкевич схватил его поперёк, протащил через весь огород и, запыхавшийся, чуть живой, поднял по лестнице к себе в жилище. Ендрек упирался в двери ногами, и, не имея возможности действовать иначе, бил Галку головой в живот, рвал на нём одежду, но в конце концов был вынужден уступить. Впихнув мальца в комнату, Палушкевич закрыл дверь на ключ и от усталости упал на кровать.

- Ты меня можешь отлупить – хорошо… - сказал дерзко мальчик – только погоди, не забывайся!.. Каким правом это делаешь, а?

     Галка отдышался, успокоился, закурил папиросу и принялся ходить по комнатке. Так прошло с четверть часа. Мальчику показалось, что учила забыл о его присутствии, и потому сказал:

- Ну что, если бить так бей, если нет, то меня, пане, выпускай!

    Молодой человек посмотрел на него из-за своих очков и пробормотал:

- Подожди, подожди, торопиться некуда!..

    Затем начал переворачивать кипы своих книжек и бумаг. Делал это беспорядочно, швыряя тома направо и налево. Ендрек держался наготове, внимательно наблюдая за каждым движением педагога, будучи уверенным, что тот в любой момент может вытащить из дыры какое-нибудь невиданное и неслыханное орудие пытки. Взгляд мальчика останавливался на дверной ручке, окнах и остеклённой двери, за которой размещался балкончик. Тем временем Галка вытащил из своих залежей большой зоологический атлас, полный разноцветными фигурками зверей, и положил его на столе перед мальчиком, говоря:

- Возьми и просмотри эти картинки.

    Ендрек и не думал просматривать, потому что, как ему подумалось, он разгадал замысел учителя.

«Я бы тут – размышлял – забавлялся картинками, а он бы, гад, меня сзади по голове как грохнет, так и дух вон…»

     Учитель, тем временем, прогуливался по комнате с папиросой во рту, книжкой в руке и вполголоса повторял по памяти английские слова и выражения, необходимые в тот день для уроков.

     Снова прошло четверть часа.

- А как там поросята в хозяйскую картошку залезут, чтобы мне за это ничего не было, нет на мне кривды! – вдруг закричал маленький узник.

- Поросята… Ах, да… Пусть это на мне будет…

- Ну, если так, то да… - сказал сорванец равнодушно и смиренно начал смотреть на окно, потом на печь, на стол, на книжки, на самого учителя, наконец, на нарисованных жирафов и носорогов. Те последние вскоре так его заинтересовали, что смотрел на них неподвижно, как баран на новые ворота.

«И что это за конь такой, Господе Иисусе – думал, объятый сильнейшим удивлением. – Огромная же шея у этого гада…»

    Разогретое любопытство побуждало его перевернуть страницу и посмотреть украдкой, что же размещается на следующих листах. Выждал, наконец, момент, когда Галка, шагая, был обращён к нему спиной, сильно послюнявил палец и тихо перевернул толстый лист. На ней стоял большой тигр с горящими зрачками.

- Хы, что за кот! – крикнул мальчик, забыв обо всём.

- Это не кот. Такой зверь называется тигр – сказал Палушкевич, не прерывая своего бормотания.

    Вот уже Ендрек, полностью поглощённый занятием, переворачивал лист за листом вплоть до сумерек. Только тогда Палушкевич выпустил его из жилища, одарив на выходе очень вкусным пирожным. Поросята действительно влезли в картофель. По возвращении домой маленький исследователь иностранной фауны тут же получил от матери по шее за ненадлежащий надзор за представителями фауны своей. Но ни это наказание, ни более строгое, совершённое тяжелой мозолистой рукой отца, не повлияли на изменение привычек мальчишки. Тот полностью слетел с катушек. Как только выдавалась возможность, по-тихому срывался к бывшему студенту на пирожные, на вытаскивание у него из-под носа табака и на разглядывание рисунков. Причём то последнее вскоре развилось у мальчика в мужицкую привязанность, которую можно было вырвать из тела только вместе с душой.

    Галка сам не понял, когда научил сорванца отлично читать, настолько это произошло быстро. Уже осенью того же года Ендрек исписывал неуклюжими каракулями толстые тетради, в долгие зимние вечера сидел за русским, а летом следующего года Палушкевич уже начал задумываться о помещении воспитанника в Пыжогловскую Прогимназию. Несколько лет преподавания в различных Паенчинах дали ему возможность, при проведении жизни ненамного отличающейся от проповеданной известным Диогеном, собрать несколько сотен рублей. Сам всё серьёзнее и чаще впадал в приступы чахотки. Тогда оставил работу, отвёз любимца в Пыжогловы, практически силой вырвав его у родителей, которые плакали о ребёнке как об умершем, отдал его в первый класс, оплатил вперёд стоимость его содержания на не очень дорогой станции, а сам поселился в городе и жил «с капитала». Мальчик досыта наелся страданий и стыда, пока худо-бедно не дорос до уровня пыжогловской культуры. Благодаря дополнительным занятиям опекуна учился отлично и с похвалой перешёл во второй класс.

    А опекун тем временем совсем зачах. В маленькой комнатушке, окно которой выходило на вонючее жидовское подворье, он ходил из угла в угол, всё уча и уча разные вещи, столь необходимые ему для глубокого исследования психологии. Впрочем, на второй год он уже больше лежал на сенном матрасе, чем ходил. Тогда же начал переписывать начисто труд всей своей жизни, размещённый на множестве отдельных листов, занимавших большую часть комнаты. В одну осеннюю ночь, ветреную и ненастную, он почил навсегда прямо во время этой работы.

    В Пыжогловах и вообще по всей ближайшей округе известно было одно, что жил и умер кто-то, вообще не ходивший до костёла. С похоронами были определённые хороводы, так как тамошние ксендзы не хотели хоронить умершего на католическом кладбище. Только в последнюю минуту было решено покропить гроб освящённой водой и отвезти к могиле. Остатки своих денег за несколько месяцев перед своей смертью Палушкевич вручил владелице станции, где жил Енджей Радек. Та пани, по смерти философа, уменьшила, насколько могла, размеры наследства, но, как бы то ни было, Радек продержался у неё аж до конца года и перешёл в третий класс. Там уже смог справиться. В Пыжогловской Прогимназии лучшие ученики третьего и четвёртого класса имели право проводить репетиторские занятия с вступняшками и первоклашками. Зарабатывали неплохо. Радек принадлежал к группе гимназических «кузнецов****» и слыл хорошим учеником. С трудом, практически голодая и преодолевая невзгоды, при помощи репетиторства преодолел третий и четвертый класс и получил свидетельство об окончании школы. В Пыжогловах был обычай, что большинство бедных учеников, успешно окончивших курс обучения, напрямую со школы шло: во-первых – в семинарии на ксендзов; во-вторых – на офицеров в юнкерские школы; в-третьих – в аптеки. Радеку все пророчили место ксендза: крестьянский сын, «кузнец», египетская мумия… У него же в голове были несколько иные планы. «Пан» ему указал такой далёкий горизонт в образовании и в целом свете, что Радеку идти на ксендза совсем не хотелось. Он не понимал, что такое университет, он не давал себе отчёта в огромном количестве наук, но знал, что тот университет существует. К тому же в его душе оставались, как вечно живые следы, слова Палушкевича, даже такие, полного смысла которых он не мог понять; как непреложные законы, жили советы, подсказки и напоминания. Благодарность опекуну составляла одно большое чувство, при помощи которого он изучал и осваивал мир. Если другие имели домашнее воспитание в качестве наследства от целой череды оцивилизованных предков, то он получил его от «пана». Этим жил и крепился в своей нужде.

- Наука словно безразмерное море… - говорил «пан». – Чем больше её пьёшь, тем больше жаждешь. Когда-нибудь узнаешь, какое это наслаждение… Учись, что есть сил, чтобы ей соответствовать!

    Радек присягнул себе, что будет учиться наперекор всему, коль скоро «пан» так велел перед своей смертью. К тому же его ничто не тянуло к деревне. Постоянно помнил каждым нервом и будто каждой мышцей удары смотрителей, лакеев, паничей. При одном воспоминании об остатках с барского стола, которые ему кидали за издевательство на Палушкевичем, в нём закипала кровь и горела голова. Не прощал и родителям. Помнил, как мать поощряла его насмешки над учителем с целью угодить двору, как отец без разбору бил кулаком лишь за то, что убегал наверх к «пану». Напротив всего того окружения в его мыслях стоял бедный, тихий, болезненный человечек, который на всю глупость света, на всю его отвратительную злость и бесполезное насилие смотрел с небрежной улыбкой и предельно ясно объяснял, для чего есть так и так, как будто решал запутанное для других, но предельно ясное для него самого алгебраическое уравнение.

    Те чувства особенно обострились в сердце молодого гимназиста, когда после четырёхлетнего отсутствия, уже будучи кандидатом в пятый класс, объявился в Паенчине. В течение всего времени пребывания в школе он ни разу не навестил родителей, поскольку каникулы проводил то с опекуном, то в репетиторстве, что приносило ему за лето пятнадцать рублей серебром. Очутившись в семейной среде, был вынужден по-новому взглянуть на себя, рассмотреть свою жизнь и произошедшие с ним перемены. Каждое место говорило ему о том, что было, все люди, кого ни встречал, совсем не интересовались изменениями в нём, но постоянно твердили факт, что ученик, который перед ними стоит, есть всё же тот самый Ендрек Радков, пастух поросят из загона. Никого не трогали его труды, усилия, мучения, превратившие деревенского оборванца в ученика; одно только обстоятельство их волновало, что они, его знакомые, помнят этого ученика как свинопаса. Было это повсюду, так что Ендрек сам не мог уже осознать себя настоящего. Четыре года, всё, что составляло его настоящее существование, будто куда-то исчезло. В то же время он видел вокруг старые места с их удушающей тождественностью: подворье, башню сбоку усадьбы, где он устраивал музыку, и весь набор неизменных паенчинских понятий и законов.

    Радек сталкивался грудью с чем-то, что было когда-то им самим, будто снова влезал в свою прошлую оставленную шкуру, и чувствовал при этом несказанное отвращение. Жил у родителей в бараке, а, точнее, рядом с ним, спя с отцом во дворе в ясные ночи, а когда шёл дождь - в пустом сарае. Отец с матерью наблюдали за ним с непременным изумлением. Особенно отец удивлялся ему без конца. Он мало с мальчиком разговаривал, а если и произносил что-либо, то с вопросом в глазах, допустимо ли так говорить. Молодой Радек стыдился и отца, и матери, и своего присутствия в проклятом Паенчине – неизвестно перед кем. Намеренно носил грубую мужицкую одежду, ходил босиком и выручал отца в его работе на фольварке, чтобы только не быть узнанным никем из проезжающих. Однако то был стыд, наполовину смешанный с глубокой и горькой, как полынь, жалостью.

    Родители не могли ему дать на дальнейшее образование ничего, кроме пары кусков масла да нескольких штук грубого белья. Никто вокруг не имел к нему ничего кроме более или менее язвительной иронии. Несмотря на это, а может, и благодаря этому, в Ендреке накопилась энергия и взросла смелость. Он призвал на помощь воспоминания об учителе и с этим капиталом закинул за спину ранец, и отправился в широкий свет. Оба родителя плакали, отправляя его далеко, далеко за пределы фольварка. Даже не знали, какие слова, наверняка последние, сказать на прощание, что ему посоветовать, от чего предостеречь. Только молчаливо смотрели, желая сохранить в зрительной памяти его образ. И Ендрек молчал. Остаться в Дольнем Паенчине он не мог ни за что на свете. Чувствовал, что нет там для него даже места, где бы он мог поставить свои стопы, и всё же, идя не оборачиваясь по твёрдой дороге, и он плакал тихими мужицкими слезами.

     Подкрепившись немного в корчме у развилки дорог, дал шинкарке положенные дюжину грошей, и только собрался взять со стола ранец, как толстая бабища опять пристала с расспросами.

- А не убегает ли молодой человек откуда-нибудь? Как бы у меня проблем не было…

- Отстань, пани! – сказал Радек громко и решительно.

- Ах, так! Таким тоном? Сейчас мы всю правду узнаем!

    Сказав, живо бросилась к дверям, пытаясь закрыть их на ключ. Гимназист толкнул её так сильно, что она налетела на стоящие в углу бочки, и вышел. Быстро минуя деревню, слышал за собой визгливый голос шинкарки:

- За старостой! За старостой! Хватай, держи!..

    За деревней, за её последним деревом, жара снова вонзила в него свои когти. Произошедшее в корчме не доставило ему неприятности, а скорее некоторое удовлетворение, хотя и принесло незримую крупицу предубеждения.

- Плохой знак, плохое начало… - шептал он сам себе.

    В той стороне холмы уже практически полностью исчезли. Супесчаная, а местами полностью песчаная почва простиралась вокруг, насколько хватало глаз, в обширном пространстве, холодном и скучном. Вдалеке серели маленькие обрывки леса, ближе, кое-где между полями, порой виднелся маленький отвратительный бугор, песчаная дюна, жёлтая и мёртвая, как могила, а на ней пара ветвистых, сухих и приземистых от рождения сосенок и берёзок. По обеим сторонам дороги тянулись два сухих рва, заросшие высокой травой, которая, казалось, умирает от непосильного бремени летящей с дороги пыли. Телеграфные столбы отбрасывали на белое полотно дороги свои короткие и мёртвые тени. Кое-где из земли торчал продолговатый камень, грубо обтёсанный и закруглённый вверху. На этих камнях были какие-то цветные дорожные знаки и кривые цифры, и со стороны казалось, будто это простые деревенские парни, одетые в казённую униформу, стоят во фрунт и чего-то сторожат сами не зная чего. В остальном, мёртвость лежала на всей дороге.

    Радеку перекус (в особенности пиво) не пошёл на пользу. Голова отяжелела, ноги заплетались и одолевал сон. В одном месте он заметил в поле грушу, а рядом с ней сухие кустики; пошёл туда и поспал в тени. Однако вскоре продолжил путь. Пот каплями стоял на его выгоревшем лице и шее, пачкал подшивку воротника и сам воротник окрашивал в ясно-синий цвет. Идя не очень поспешно, Радек догнал едва плетущуюся телегу с пиломатериалами и предложил мужику, шедшему возле упряжки, за двадцать грошей позволить ему присесть на телегу. Мужик долго смотрел на него, а потом протянул руку за деньгами. Ендрек присел сбоку на доски и свесил ноги. Маленькие лошадки, тянущие воз, худые и мизерные клячи без определённой масти, с большими головами, гривами и хвостами, едва-едва шли, почти касаясь ноздрями дорожной пыли. Их высокий оборванный хозяин бездумно хлестал над ними кнутом и то и дело покрикивал:

- Вийо-а-оха… Вийо-а-оха!

    С момента когда Ендрек уселся на воз, он не спускал с него глаз и даже перестал покрикивать на лошадей. Насмотревшись вдоволь, спросил:

- Откуда пан?

- Я такой же пан как и вы, хозяин… - сказал Радек.

    Мужик замолчал и снова принялся присматриваться к Ендреку. Только после довольно долгой паузы скептично пробормотал:

- Неужели как я?

- Э, знаете что, пойду-ка я лучше… – внезапно сказал ученик. – Лошади ваши не из крепких, еле идут, а мне срочно. Так что отдайте мне те двадцать грошей…

- Двадцать грошей? Никак те, что мне пан сам дал?

- Ну а какие же?

- Ий, буду я те деньги пану отдавать, как же… - сказал мужик, вертя кнутом и смотря на хвосты своих лошадёнок.

- А вот так же, ведь я на вашем возе и молитвы не просидел…

- А мне-то что с того? Ехать так ехать, буду я те деньги пану отдавать!..

- Верните же деньги, как бы между нами чего не произошло!..

- Между нами?

- Ну!

- Вийо-а-оха!.. – произнёс мужичина с таким спокойствием, будто Радека и в помине рядом не было.

    В глазах странствующего мальчика навернулись слёзы. Как-то не везло ему в этой дороге. Больше ничего не сказал и пошёл дальше. Идя в задумчивости широким шагом, даже не заметил, как преодолел несколько вёрст. Жара всё ещё продолжалась, только отбрасываемые от придорожных столбов и кустов тени становились длиннее. Внезапно путник услышал за собой глухой топот и заметил несущийся с большой скоростью огромный столб пыли. Вскоре с ним поравнялась пара мощных буланых коней, запряженных в бричку, на которой сидели кучер в ливрее и шляхтич в соломенной шляпе и парусиновом кителе. Шляхтич был молодой, усатый и сильно загорелый. Его взгляд был настолько решительный, быстрый, тяжёлый и по-настоящему господский, что Радек тут же почувствовал в себе хамскую душу и снял шапку. Повозка миновала его, осыпая тучей пыли. Когда, отвернувшись от дороги, стоял с зажмуренными глазами и ждал пока осядет пыль, услышал вдруг хриплый и повелительный голос:

- Эй, кавалер*****, эй!

    Радек открыл глаза и заметил, что бричка остановилась в сорока шагах от него и шляхтич зовёт к себе таким жестом, будто сулит пятьдесят кнутов.

- Кавалер! – позвал ещё раз громче.

    Радек подбежал к бричке и с непокрытой головой встал у её подножки.

- А кавалер откуда? – спросил шляхтич уверенным голосом судебного следователя.

- Из-под Пыжоглув.

- Откуда?

- С Паенчина Дольного.

- А ты, кавалер, кто такой, чей сын?

- Так, одного там…

- Какого одного… там?

- Деревенского.

- На те… деревенского. А куда же так прёшь в одиночку, дорогой?

- До Клерикова.

- Фью-фью. И зачем же?

- До школы, проше вельможного пана.

- Ну и дела, черти! На школу у отца есть, а на повозку – нет? Коней-то отец держат?

- Нет.

- Так откуда, чёрт возьми, берётся на школу, если даже коней…

- Мой отец служит в усадьбе – сказал Радек с румянцем на лице.

- Смотрителем или кем?

- Паренёк секунду колебался, желая изо всех сил соврать и подтвердить, но в итоге переборол себя и выпалил:

- Нет, конюхом.

- Глядите, господа! Теперь уже и конюхи дают потомству образование в Клерикове. А в какой же класс так топаешь с ранцем позади, мой философ?

- В пятый, проше вельможного пана.

- В пятый? Ну, конечно… Как же ты думаешь справиться в этом Клерикове, коль скоро так дела обстоят?

- В Пыжогловах жил репетиторством.

- В Пыжогловах? Я тебя спрашиваю о Клерикове.

- Не знаю Клерикова, вельможный пане.

- Так ты тут первый раз?

- Первый.

- И думаешь тем же репетиторством промышлять?

- Не знаю, проше вельможного пана. Так иду…

- «Так» идёшь? Ну, тогда залазь на козлы, подвезу тебя до города.

    Радек быстро взобрался на козлы и уселся рядом с упитанным фурманом в ливрейной шапке и летней одежде в бело-синюю полоску. Кони сорвались с места и понесли бричку среди тумана бурой пыли. Лишь изредка перед взором подростка показывались небольшие хаты, деревья, верстовые столбы и далёкие рощи. Он уже больше не властвовал над собой и своими решениями. Всем начал управлять слепой случай или чужая прихоть. Одно знал, что по приезде, который сам по себе уже был счастливым событием, его ждёт целая череда потрясений и различных явлений, неизвестных по форме, продолжительности и направлению. Что будет дальше? «Какой – думал – из себя этот Клериков? А может, получится... Начало казалось плохим, и может опять-таки за то…»

    На дороге появлялись признаки приближения Клерикова: больше прохожих, телеги с пиломатериалами, помещичьи брички и огромные фуры, на которых тряслись целые кучи жидов. В одном месте под горкой вырос большой кирпичный завод, а далее на горизонте фабрика из красного кирпича. Радек встречал подобные здания первый раз в жизни. Сердце его сжалось, а все чувства схватила и сдавила как бы длительная судорога. В этом состоянии кажущегося спокойствия юноша въехал в город. Клериков произвёл на него выражение каменного лабиринта, грандиозности. Величина домов казалась ему просто неправдоподобной, гул ошеломлял, а улицы вытягивались в его глазах до бесконечности. На центральной площади шляхтич бросил кучеру короткий приказ:

- На Торговщизну!

    Бричка свернула в боковые, грязные и зловонные улочки, съехала с мостовой на дорогу, высаженную большими деревьями и идущую среди жалких домиков предместья, остановившись в конце у ворот более богатого строения, напоминающего просторную и приземистую сельскую усадьбу. Шляхтич сошёл с брички и сказал Радеку:

- Слазь, кавалер, и ступай за мной!

    Хлопец соскочил с козлов и машинально, шаг за шагом, следовал за своим «командующим». Помещик поднялся по каменным ступеням в покосившиеся и грязные сени, открыл дверь налево, а сам пошёл дальше, дав Ендреку знак подождать. На кухне суетились две служанки: толстая кухарка в платке, завязанном по форме аистиного гнезда и молодая девушка с непокрытой головой. Обе украдкой поглядывали на пришельца, неподвижно стоящего у огромной печки. Вечерело, и золотой блеск зари проникал вовнутрь сквозь грязные старенькие окна. Радек непроизвольно смотрел в окно и в глубине своих мыслей, практически не сознавая что с ним происходит на самом деле, силился обрести свою сущность среди навалившихся событий, поспешно несущих его куда-то вперёд. Весь был в пыли, утомлён дорогой и мучим жаждой. Невдалеке стояла бочка с водой и при ней жестяная поллитровая кружка, но он боялся даже тронуться с места. За соседними дверями слышался громкий разговор, бесцеремонный мужской смех и женские вскрики. Молодая горничная принялась за самовар, старая кухарка крутила мясо на котлеты, когда дверь открылась и шляхтич, взявший Радека в повозку, позвал:

- Ну, философ, как там тебя зовут… заходи!

    Радек, словно автомат, с ранцем за спиной, подался вперёд, переступил через высокий порог и очутился в комнате, освещённой висячей лампой. Центр комнаты был занят большим столом, покрытым ободранной в нескольких местах клеёнкой. За ним, между двумя окнами, помещалась длинная софа, а рядом стоял выступающий до середины комнаты большой чёрный шкаф. На софе сидела пани, по-видимому, очень маленького роста, поскольку её голова, увенчанная выступающим клубком заправленных косичек, едва виднелась из-за края стола. Рядом с женщиной стоял мальчик лет эдак двенадцати, с маленькими глазками, вытянутым лицом и с какой-то недоброй улыбкой. Этот хлопец не переставая качался вправо-влево, как делают арабские скакуны, которых перевозят морем. Из-за плеч мальчика и сидящей дамы выглядывала девочка очень на тех двоих похожая, только одарённая более живым взглядом. Возле угла стола, в свете лампы, стоял мужчина среднего роста, лысый, несколько суровый, с торчащими вверх усами и огромным орлиным носом. Покровитель Ендрека, когда тот вошёл и совершил поклон, громко сказал:

- А вот, именно, и есть тот пятиклассник, собственной персоной.

- Ага – сказал пан с вздёрнутыми усами – ага!.. Стало быть, идёшь, дорогуша, до школы, в пятый класс?

- Так точно… - выдавил из себя Радек.

- Это замечательно с твоей стороны, что тянешься к науке, это очень похвально… У тебя тут есть знакомые или родственники?

- Нету, проше ласки пана.

- А ты хоть уверен, что в пятом классе найдётся для тебя место?

- У меня есть свидетельство…

- Хм… я ищу недорогого репетитора для сына. Если бы ты поступил в гимназию, то кто знает… может, нашёл бы у меня стол, станцию, стирку, свет, обогрев и все удобства.

    По спине Радека пробежала холодная дрожь, а в его душе зазвучал и смолк будто чей-то окрик: «О, Боже, Боже!..»

- Владзя перешёл в первый класс… – промолвила дама выдержанным и меланхоличным тоном.

- Он мальчик в полном смысле слова способный, вот только с латынью не справляется.

- Так, с латынью не справляется… - повторил Радек с глубоким пониманием.

- Ну так как, соглашаешься, кавалер? – спросил вдруг приехавший шляхтич, кладя на ранец Радека свою тяжёлую руку.

- Согласен, проше вельможного пана, а как же, согласен…

- Может, представишь мне пана, Альфонс? – процедила тем временем дама до протектора Радека.

- А правда. Не знаю даже, как тебя зовут…

- Меня зовут Анджей Радек.

    Мальчик и девочка многозначительно переглянулись и ткнули друг друга локтями.

- А меня зовут Плоневич – сказал отец маленького ученика.

    Приезжий не раскрыл перед Радеком своей фамилии. В течение всего разговора потирал руки, быстро ходя по комнате, время от времени бросая короткие, нерешительные фразы:

- Вот так история, Боже праведный… Авантюра испано-арабская!

- Прежде чем всё прояснится, можешь, пан, у меня ночевать… - сказал пан Плоневич. – Марыська, вычисти мой кабинет и уложи сенник с постелью на шезлонге – распорядился, повернувшись в сторону кухни.

   Ендрек стоял возле дверей, настолько ошеломлённый происходящим, что даже почти не видел находящихся в помещении людей. Рядом с ним несколько раз пронеслась горничная с тарелками, ходил то тут то там сам хозяин, скакала маленькая собачонка. Лица присутствующих видел будто в тумане или за тонкой дымовой завесой. Когда накрыли на стол и внесли блюдо с мясом, пан Плоневич немного жёстким тоном пригласил Радека занять место на краю стола. Хлопец незаметным движением отстегнул ранец, положил его на пол и сел за стол. Ему досталась маленькая котлетка, но показавшаяся удивительно вкусной после такого долгого путешествия. Закончив ужин, хозяева с кузином и детьми перешли в соседний салон, а Ендрек, увлекаемый молодой служанкой, направился в свой покой. Из кухни грязные и весьма кривые двери вели в узкую комнату с одним окошком. Стена, идущая прямо от дверей, была сколочена из побелённых известью досок, между которыми виднелись широкие щели. Там стояла полуразвалившаяся кушетка, будто её только что принесли с плахи, где над ней измывался палач. У окна располагался столик, при нём стул. В углу скучал плетёный шкафчик, все полки которого были завалены книгами всевозможных форматов.

    Служанка сразу же принесла щедро набитый соломой матрас, подушку, простыню, плохонькое одеяльце, быстро разостлала на шезлонге высокую постель и удалилась, оставляя, словно воспоминание о себе, слегка закопчённую лампу. Когда она вышла, Радек опёрся кулаками о столик, уставился глазами на огонь и впал в глубокую задумчивость. Все события того дня тонули во мраке ночи. Мысли хлопца блуждали от события к событию, от одной сцены до другой, от особы до особы, будто взгляд, изучающий очертания предметов в кромешной темноте, когда выходишь со света и привыкаешь к мраку. Идя наощупь тем тяжёлым путём, Ендрек натыкался на встречу со шляхтичем и снова отступал вспять вплоть до текущего момента. Его сердце сжимало мучительное любопытство, направленное в сторону следующего дня, который в данную минуту стоял перед ним где-то в пространстве словно враждебная и безжалостная личность, но он это любопытство унимал и отталкивал, продолжая рассматривать минувшие события.

    Наконец, огромная усталость и непреклонная сонливость оторвали его из мыслительного круга. Он посмотрел вокруг и, задержавшись взглядом на чистой постели, глубоко вздохнул. С чувством невыразимого облегчения снял сапоги, погасил лампу и растянулся на постели. Уже была глухая ночь. Время от времени тишину прерывал далёкий грохот повозки, а его заблудившееся эхо сжимало сердце Ендрека, словно приближающаяся опасность. Тогда поднимал голову и ждал, как бы желая услышать из будущего свой приговор.

    На следующее утро Радек вместе с Владзей, который показывал дорогу, отправился в гимназию, где вручил директору свой аттестат. Крестообрядников дал положительную резолюцию и велел включить Радека в списки учащихся пятого класса. В тот же день состоялось совершенно будничное вступление пыжогловянина в должность репетитора Владзи Плоневича. Этот Владзя не принадлежал к числу звёзд и почётных учеников гимназии. Он попал во вступительный класс при помощи приличной взятки, а со вступительного в первый класс перешёл способом ещё более разорительным.

    Сразу во время первого урока Радек заметил, что его ученик с трудом соображает и практически совсем не имеет памяти. Как только приступали к решению задания по арифметике малец полностью останавливался, будто в нём до конца заканчивался завод пружины, запускавшей движение его мысли. Тогда он вонзал взгляд в какой-нибудь знак или пятно на бумаге, и не было такого убеждения, подбодрения, стимула, упрёка, угрозы, которые были бы в состоянии заставить его двинуть ресницей. Мог так находиться минутами и часами, и, с большой вероятностью, днями и сутками, не изменяя позиции и не сводя глаз с одной точки. Радек расстроился, когда заметил такое упрямство, но вскоре его утешило наблюдение, что это упрямство неосознанное и ненамеренное, определённый вид умственной немощи. Сразу после начала учебного года началось сосание матери-латыни, пришли слова, разборы, переводы и грамматика российская, этимология и синтаксис… Владзя погрузился в водоворот занятий. Сразу за последним проглоченным обеденным куском приступали к репетиторству, то есть Радек начинал изложение намеченных тем. Говорил голосом ровным, ясным, выразительным, с определённым разделением слогов, объяснял, как разбирающийся в вопросе крестьянин объясняет несведущему, пытался добраться до ума Владзи словами и звуками, словно острыми стрелами и крюками. Он прекрасно понимал, что приложенные усилия не приведут сразу к желаемому результату, что Владзя, несмотря на все старания, и дальше продолжит щурить свои покрасневшие веки и улыбаться чуть злой усмешкой.

    Репетитору прежде всего хотелось расшевелить память ученика, внедрить в мозг хотя бы формы задания. В течение всего пополудня Владзя прямо наизусть заучивал с репетитором арифметические задачи. То же самое было с географией. Курс этого предмета начинался в клериковской гимназии с элементарных представлений из физической географии. Расторопные и способные ученики первого класса имеют трудности в понимании этой дисциплины, а что уж тут говорить о Владзи?.. Восьмилетний швейцарский ребёнок с поразительной лёгкостью и удовольствием усваивает географические знания, поскольку вначале ему начинают объяснять о школьном дворе, о родной деревне или городке, о соседнем селе, о далее идущих дорогах, о речке и лесе, о ближних горах, наконец, о кантоне и стране. Из рассказиков о движении Земли, Луны, экваторе, меридианах и т.д. Владзя не понимал ровным счётом ничего. Радек просиживал над ним ужасные часы будто дьявол над доброй душой, рисовал ему всевозможные земные шары, объяснял по-польски российские названия и формы – всё напрасно. После целого дня, проведённого в трудах, малец вызубривал эти мёртвые знания и уходил на отдых, избитый ими словно розгами. Вечером проходили занятия по латыни. Поскольку Владзя не грешил памятью, Радек был вынужден латинские слова и выражения ковать вместе с ним до тех пор, пока худо-бедно не оседали в спящем мозгу. Сидя за столом, заваленном книгами и тетрадями, репетитор и ученик предавались спасительному процессу избиения рассудка. Радек, равномерно кивая, спрашивал ровным голосом:

- Соловей?

- Luscinia.

- Поёт?

- Cantat.

- Ночью?

- Noctu.

- Noctu?

    Владзя выпячивал глаза и начинал издевательски улыбаться.

- Что значит «noctu»?

    Молчание, долгое, нескончаемое молчание.

    И снова:


- Соловей?

- Luscinia.

- Поёт?

- Cantat.

- Ночью?

- Noctu.

- Что значит «noctu»?

    Снова молчание.

    В результате дюжины кряду подобных заходов, которые напоминали терпеливые удары молота по камню, в конце концов проскакивала искра сознания. Владзя гневно сжимал губы, хмурил лоб и на вопрос, что значит «noctu», резко отвечал:

- Ночью!

    Только теперь это столь требуемое слово отложилось в его мозгу, и была уверенность, что на какое-то время там ещё останется. Такого же порядка действий Радек вынужден был придерживаться при обучении Владзи убийственным разборам, параграфам из российской и латинской грамматики, задачам с многозначными числами, мерам и весам, русским стихам и формулировкам катехизиса. В течение короткого промежутка времени свои отношения с маленьким Плоневичем он преобразовал в педагогическую систему, единственно результативную, и день ото дня её всячески усовершенствовал.

    Свою работу над Владзем Радек совершал с любовью, легко и охотно, с непоколебимой верой в окончательную победу. Того, что хлопец нагружен работой словно тяжёлыми кандалами, что его интеллект не развивается из-за отсутствия передышки, не понимал. Одним словом, добавлял малому работы. С семи до восьми утра повторяли вместе уроки, которые Владзя учил накануне, затем пили завтрак, закидывали на спину ранцы и маршировали в школу, по дороге дополнительно упражняясь в словах, стихах, мерах и весах, и вообще в том, что нужно было выучить наизусть на текущий день. Уроки в гимназии продолжались до полтретьего. С четырёх часов начиналось прокручивание материала к следующему дню и длилось порой, с небольшим перерывом на ужин, до двенадцати ночи. Когда Владзя переписывал начисто с черновиков домашние задания, Ендрек делал уроки с панной Мицией, ученицей второго класса женской гимназии. И там шла та же самая арифметика, язык русский, так называемый польский, а сверх того французский, немецкий, рисунки и т.д. С панной Мицией было, однако, гораздо легче, поскольку она сама решала задачи, хотя и у неё частенько «не выходили»; занималась вещами, развивающими память, и даже утончённо обманывала сына конюха. 

    Гимназия, занимаясь заданиями, проверкой решений, выставлением оценок, не давала репетитору никаких указаний. Именно последний выхаживал и развивал разум ребёнка. Без ознакомления с каким-либо методом обучения, сам, наощупь и своим умом, пробуждал характер, упражнял память, при помощи собственных средств разрабатывал наблюдательность и сообразительность. За свои собственные уроки Радек принимался ночью, обычно после двенадцати. Когда Владзя уже отправлялся почивать, его родитель закрывал все двери на ключ и тоже уходил, а слуги укладывались спать, тогда репетитор в своем апартаменте разжигал кривую лампу, принимался за Саллюстия******, геометрию и алгебру. Тогда же вытаскивал из кармана маленькую коробочку с дешёвым табаком и тонкой бумагой, крутил папиросы и тайком затягивался от души. Случалось также в ту ночную пору, что доставал из укромного места старые чёрствые ломтики хлеба, стащенные из серванта или по-быстрому отрезанные от буханки, когда в столовой никого не было. Чета Плоневичей не сильно заботилась о сытости своей челяди. Давали есть скупо и бедно. На завтрак Радек получал стаканчик плохого чая с двумя тонкими кусочками сахара, на ужин изо дня в день полтарелки пахты с картофелем, столько же кислого молока или розового борща. Обеды были псу под хвост, даже целой стае псов. Горничная постоянно меняла салатницы, приносила филигранные тарелочки, ложечки, роговые ножики, но хамский сын вставал после таких церемоний такой же голодный, как к ним садился.

    Пан Плоневич был в прошлом помещиком. Когда пришло время учить детей, он продал фольварк, купил в предместье Клерикова обширный участок со зданиями, лачугами, сараем и кусочком земли. В лачугах гнездилась клериковская беднота: портные без сапог, старые девы, чиновники с маленьким жалованьем, рабочие, личности без места и какой-либо собственности. Основное здание занимал сам пан Плоневич. Окна переднего дома выходили на тот самый запущенный парк, где Борович сотоварищи упражнялся в искусстве стрельбы из пистолета.

    Радеку сразу же понравились, даже больше - он очень сильно полюбил эти места. Они его любезно приняли. Тут ему даны комната, постель, возможность учиться по ночам… Не было для него во всём окружении плохих вещей; всё было хорошо. Если бы в оплату за занятия с Владзем и Мацией ему предложили спать в конюшне, и на то бы согласился. Однако не раз во время большой перемены, когда все коллеги из пятого класса покупали у сторожа по пять, восемь, десять булок, по четыре и шесть сарделек, а он сидел с пустым ртом и слушал, какие марши играют кишки, мысленно проклинал скупые обеды, экономию картофеля и каши. Но всё же он имел в награду собственную комнату. Она доставляла ему такое большое удовольствие, что, сидя там по ночам, постоянно его ощущал и осознавал. Комната соседствовала с кладовкой, так что была облюбована крысами. Как только Радек гасил свет, тут же раздавались шелесты, шорохи, писки, хрумканье и огромные зверюги гуляли не только по доскам пола, но вдоль и поперёк шезлонга.

     За окном, нижней рамой располагающимся на уровне двора, рос дикий боярышник, а его огромный ствол, завитый кривыми кольцами, заглядывал в жилище Радека. Когда Ендрек проснулся первый раз на новом месте, его взгляд упал на одинокий боярышник, как на побратима по полям и халупам. Ему подумалось, что тот заглядывает к нему и приветствует в грусти. С той поры бедный боярышник был так близок Радеку, будто корнями пророс в его собственном сердце. Впрочем, это был его единственный приятель в Клерикове.

    Первые месяцы пришелец провёл в одиночестве. Один только раз зашёл к двум коллегам из пятого класса, живущим неподалёку у родных. Это были сыновья нотариуса из провинции, человека богатого. У них была своя собственная станцийка с отдельным входом. Радек попал у них на… бал. На крюке посреди потолка нотариусята повесили на верёвках металлический таз кверху дном. Загнутый край был облеплен горящими свечами, всё вместе это изображало люстру. Кто-то невидимый в углу играл на гребне, Вильчковский, второгодник из пятого класса, на варгане. Несколько коллег страстно и с энтузиазмом вальсовали, грациозно обнимая, ввиду абсолютного отсутствия пань, стулья. Один дылда порывисто раскачивался, прижимая к груди специально для этого вальса оторванный от кушетки поручень. Радек, войдя, никак не мог понять, что это – настоящие забавы господ или простая ученическая блажь. Стоял в углу и со строгой миной смотрел на вальсующих. И за это тут же стал предметом насмешек.

    В классе ни один из коллег не сблизился с ним, но все в целом преследовали. Сразу были замечены подковки на его юфтовых сапогах, парусиновые штаны, грубая рубашка, ленточки и крестьянская речь. Даже нашёлся в классе шутник, некий Тымкевич, который его постоянно передразнивал. Во время большой перемены намеренно воцарялась тишина, и из последних рядов можно было услышать голос, подражающий мужицкому говору:

- Войцеху, любуем вома зимёки с маслянком? (Войцех, ты любишь картошку с пахтой?)

    С другого конца жалобно отвечают:

- Ой, мой куманёк, любуем, любуем…

- А мисо вома любуе?

- Кеж бы то мисо не любовало чловекови! Ино цо не умем есць тего миса по шлахцицку… (Разве может мясо не нравиться человеку! Другое дело, не умею есть его по-благородному…)

- По шлахцицку?

- Айсти. Як ми татусь оддали до школы на станцьом, том чи доперо зобочел, як се то шлахта едзом. Беже таке швецонце виделки, жгне оно мисо, доперос е до гембы несе никей хлоп снопек в заполе… (Ну да. Когда меня отец отдал в школу на станцию, там только увидел, как шляхта ест. Берут такие блестящие вилки, натыкают мясо и только потом ко рту подносят, словно мужик снопик до скирды…)

    Эмоцией, которую испытывал Радек, слушая такие диалоги, был, несомненно, горящий стыд, но вместе с ним, под маской безразличия и презрения, глубоко, словно искра в кремне, притаилась месть.  Учителя неумышленно обостряли отношения новичка с коллегами, часто вызывая его к доске, чтобы изучить и оценить степень его знаний и интеллекта. Пришельцу казалось, что все вокруг над ним потешаются. В прогимназии важнейшие предметы вели всякого рода недотёпы, чудаки и мастодонты из учёной среды, поэтому Радек в латыни, греческом, математике и т.д. выдавал настоящие курьёзы, поданные ему в своё время как перлы знания пыжогловскими мудрецами. Все эти обстоятельства приводили к тому, что Радек, будучи очень хорошим и старательным учеником, постоянно становился целью для насмешек окружающих.

    На одном из уроков, месяца через два после начала учебного года, Радека вызвал к доске пан Ногацкий и попросил вывести заданную на тот день геометрическую формулу. Радек встал на кафедру, взял мел и принялся рисовать фигуру усечённой призмы. Сильное волнение на какое-то время затмило его память и быстроту мышления. В чертеже совершил ошибку, проведя одну из линий слишком вправо. Ногацкий несколько раз его поправил, говоря своим холодным голосом:

- Радек, линию F-G нужно провести налево…

    Ученик стёр линию, однако новую провёл ещё хуже.

- Линию F-G – налево… - снова твердил учитель.

    Коллеги уже начинали потихоньку смеяться, а Радек терял уверенность. Снова стёр несчастную линию и нарисовал совсем бестолковую, где-то за пределами фигуры.

- Но Радек, линию F-G нужно провести влево…

    Взбудораженный и дрожащий ученик стёр линию и беспомощно опустил руки. Чёрные пятна мелькали у него перед глазами, слюнные железы перестали функционировать, ссохшиеся губы кривились и дрожали. Тогда из предпоследней лавки высунул голову Тымкевич и шепнул по-польски:

- Войтек, давай к себе!

    Именно в этот момент Радек собрался с силами, прочертил правильно линию и стал безупречно выводить доказательство. Всеобщий смех раздался в классе. Даже у холодного Ногацкого, пожурившего Тымкевича за употребление на уроке «иного языка», на губах появилась весёлая улыбочка. Радек закончил теорему, решил геометрическую задачу и, одарённый в итоге очень хорошей оценкой, вернулся на своё место.

    По окончании урока встал с лавки и, прежде чем учитель вышел из класса, подбежал к Тымкевичу и с левой руки, сжатым кулаком, ударил того в зубы раз, другой… Подвергшийся нападению бросился было в драку, но Радек мощно схватил его рукой за шею, встряхнул его несколько раз, приволок к стене и начал бить по-хамски, раз за разом – в зубы, в горло, в нос, в скулы. Прежде чем удалось растащить дерущихся, из носа и рта Тымкевича ручьём текла кровь. За всей дракой учитель наблюдал с кафедры. Когда окровавленного и бледного как труп Тымкевича уложили на лавке, Ногацкий вышел, закрыв дверь и наказав всем оставаться на своих местах. По прошествии четверти часа в класс вошли Крестообрядников, инспектор, классный руководитель, его помощник и несколько учителей. Радек стоял за лавкой с опущенной головой. Слёзы изредка падали из его глаз и разбрызгивались, ударяясь о верх лавки. Дежурный кратко описал происшедшее. Ногацкий подтвердил. Лицо Тымкевича было обезображено, один глаз подбит, рот всё ещё наполнен кровью. Директор внимательно выслушал суть дела и обратился к присутствующим учителям:

- Мне кажется, господа, что Педагогический Совет не будет возражать, если я исключу Радека из гимназии. Это разбойник, а не ученик. Это хам, настоящий хам…

    Чуть погодя обратился к виновнику:

- Радек, я вас исключаю из гимназии раз и навсегда.

    Сказав то, отдал распоряжение классному руководителю, чтобы Тымкевича на следующий день после выздоровления закрыть на четыре часа до «козы», а Радека удалить из списков – и вышел со свитой. Классный руководитель сочувственно посмотрел на Ендрека и вымолвил с сожалением:

- Что поделаешь… должен пан сейчас же покинуть гимназию…

    Радек собрал свои книжки и тетради в ранец, закинул его за спину, поклонился классному руководителю так, будто отходил на переменку. Звонок уже прозвенел. Коридор и лестница опустели. Из какого-то класса слышался ровный голос учителя физики:

- Для этого берём два металлических прутка…

    Радек шёл по лестнице шаг за шагом, в его голове непроизвольно звучало: «для этого берём два металлических прутка… для этого берём…». Был спокоен, хотя его сердце с мучительной силой стучало по рёбрам, и холодная дрожь пронизывала тело и кости. Миновал предбанник, вышел во двор и там закрутился на месте, тут же вспомнил завитый ствол боярышника, а скорее, сросшиеся с ним счастливые воздыхания. 

- Всё кончено… - проговорили его онемелые губы. Бледный, приблизился к замыкавшей двор стене и присел на лежавший там камень. Это была длинная, отёсанная глыба песчаника. Видно, лежал тут с давних пор, по крайней мере со времён основания конвикта******* отцами-иезуитами. Поблизости виднелись хорошо утоптанные финишные линии для игры в «экстру». В данный момент двор был пуст. Осенний ветер шумел в голых ветвях каштанов, свисающих над стеной, собирал в кучи засохшие, свёрнутые, красные и жёлтые листья, клочки исписанной бумаги и сметал, вертя вместе с мусором, в угол двора. Ендрек опёрся спиной о стену, вытянул ноги, а длинные руки свесил в бессилии между коленями так, что почти доставали земли. Его голова упала на грудь. Всё произошло так неожиданно, слишком быстро погасли лучи надежды. Теперь придётся убираться из комнаты, говорить пану Плоневичу, что всё, конец, собирать манатки, книжки и идти… В воображении рисовался перед ним образ дороги, покрытой лёгкой пылью, бесконечно длинная белая полоса. Далее видел корчму и, будто наяву, слышал крик шинкарки:

- А не бежит ли кавалер откуда-нибудь? За старостой, за старостой! Держи, хватай!

     Тогда его обуяла такая ярость и такое отчаяние, что у него перехватило дух. Посреди воистину судорожного страдания, парализовавшего сознание, всё же где-то блуждало твёрдое решение – не пойду туда, не пойду, не пойду!

    То практически покинувшее его мужество, понемногу усиливаясь, трезвило и тянуло на эшафот рассуждений.

    «Если я туда не пойду, что буду делать на свете? – думал, смотря под ноги стеклянными глазами. – Куда подамся? Что буду есть? На ксендза?..»

    Разные губительные иллюзии, словно выпущенный из заточения ураган, набросились на него сразу и придавили тысячами камней. Он ещё больше сгорбился и, окончательно убитый, уставился глазами на высохший листок. Затем почувствовал, что перед ним кто-то стоит. Ощущение это было настолько неприятным, будто этот кто-то вырывает из его головы пучки волос.

    Только тогда поднял голову, когда услышал, что его окликают. Рядом со старым камнем увидел незнакомца, смотрящего на него приветливо. Это был Мартин Борович, в то время ученик шестого класса.

- Пане – говорил тот – я был в коридоре и видел, как пана выгоняли.

- Что говорите, пане – спросил Радек, под влиянием несчастья выговаривая слоги по-деревенски. Глаза его, прикрытые, стеклянные, ничего не выражали, нижняя губа отвисла.

- Послушай, пан – говорил живо Борович – нужно найти дорогу до «старого» через протеже. Это единственное средство. Есть ли у пана в городе какие-нибудь влиятельные знакомые?

- Нет, нету – быстро ответил Радек и свесил голову.

- Подожди-ка пан, я пойду к Забельскому и буду его уламывать…

    Радек ещё раз поднял голову, но только с тем, чтобы убедиться, что незнакомец уже ушёл. Вялое бессилие втащило его до своей мрачной трясины, словно дрёма или горячка. Сидел так же согнутый, как и прежде, аж до конца часа. Не сразу услышал, что его снова зовут. Радек вскочил на ноги и заметил в дверях предбанника инспектора и Боровича, стоящего на две ступеньки ниже. Последний что-то с жаром доказывал и жестикулировал. Инспектор ещё раз позвал Ендрека, а когда тот встал перед ним, посмотрел на него внимательно и велел идти за собой. Вскоре все трое стояли у дверей канцелярии. Борович подвинулся в сторону, а инспектор сам вошёл в учительскую. Радек встал перед дверями со своим ранцем словно солдат на вахте, и так простоял до самого звонка. Во время короткой перемены его обступили коллеги из пятого и низших классов, и большинство из них насмехались над его текущим положением. Некоторые смотрели на него с участием, иные молчали, а были и те, кто молчали с язвительной улыбкой. В определённый момент толпа, плотным кольцом окружавшая изгнанного, расступилась в стороны и замолчала – в дверях стоял директор. Властитель гимназии орлиным взглядом смотрел на Радека, который инстинктивным движением вытянулся в струнку.

- В последний раз – говорил – прощаю тебя. Извиниться перед Тымкевичем и вести себя подобающим образом. Находишься на листе особо подозреваемых личностей в гимназии. Тут бить кулаками не позволяется! То же самое касается и всех – последний раз! Малейшее нарушение – и без сожаления пойдёшь прочь. А теперь марш на урок!

    Ендрек расставил ноги, истово поклонился и отправился в класс. Лицо его было по-прежнему бледным, взгляд потухшим, но брови, ноздри и губы спазматически дрожали. Когда, окружённый верещащим роем, собирался переступить порог класса, внезапно остановился и стал искать в толпе определённое лицо. Нигде поблизости его не было. Тем временем прозвучал звонок, ученики разбежались в разные стороны, и Радек уселся на своё место.

    Во время урока греческого языка, который именно сейчас имел место, он сидел прямо, с глазами, устремлёнными на учителя, старательно ухватывал каждый звук, падающий с кафедры, но его душа была за стенами класса. Всё ещё в своих мыслях, поспешно и с большим трудом пытался отыскать того ученика, который его спас. Лица Боровича, среди охватившего его тогда тумана, не запомнил. В его сердце хранилось слабое воспоминание о склонённом лице… Чем дольше думал, чем сильнее силился выманить из только что ушедшего прошлого весь образ целиком, тем чуднейший, словно лунное сияние, блеск окружал его вокруг. Невидимые, внутренние слёзы Радека, слёзы скорее души, чем тела, сплывали и сплывали на то пречистое видение.


   











Примечания переводчика к главе 12:

*юфта, юфть – сорт мягкой кожи, получаемой особой обработкой шкур крупного рогатого скота. Использовалась для изготовления тяжёлой недорогой обуви.
**головка – часть сапога, прикрывающая пальцы и переднюю часть стопы.
***плебания – двор священника католической, реформатской или униатской церкви в Польше и Белоруссии в XVI-XX веках. Обычно располагался возле храма, включал жилой дом и хозяйственные постройки.
****здесь, видимо, имеется в виду упорство, тяжёлый труд и серьёзное отношение к делу.
*****(здесь) молодой человек, парень.
******Gaius Sallustius Crispus (86-35 д.н.э) – древнеримский историк.
*******конвикт (лат. convictus) – интернат для учеников школы, основанной католическим орденом.