Алхимик

Алхимик
Он считал своим рождением тот момент, когда увидел Свет и серебряный, пронзительный, как тысячи звёзд, взгляд Люцифера. Когда вдруг понял, что он не один из сонмов бесчисленных ангелов Рая. Услышал зов, увидел и почти ощутил в ослепительных лучах свой Путь.
Шаг навстречу Свету – в порыве, не задумываясь, и в груди вдруг словно что-то пробудилось, вспыхнуло и забилось. Его охватило чувство, и он никогда прежде не испытывал ничего подобного в Раю – обжигающее, всеобъемлющее, словно в этот миг он вдруг стал одним со всей Вселенной, со своей прекрасной и Великой Матерью, что наблюдает за всем сущим, пропуская сквозь пальцы реки миров и времён, жизни и смерти, и воды их смешиваются. И на миг ему показалось, словно звёздное покрывало галактической туманности рассеялось, и взгляд Её был всеведущим и отстранённым, но вдруг Она нежно и ласково улыбнулась ему.
Ещё никогда ранее он не устремлялся ни взглядом, ни мыслью столь далеко за пределы: привык считать Отцом того, чей трон был возведён среди Рая, и кто называл себя Создателем мира.
Ангел расправил крылья, и впервые это стало не обычным перемещением в потоках воздуха, но первым настоящим полётом: в порыве взмахи его крыльев смешались с ритмом биения сердца.
– Я иду за тобой!– крикнул он Светоносному, и всей Душой ощутил, что во взгляде крылатого и лучезарного – Истина, остальное – колыхание мыслей и слепые небеса безвременья. Слова его прозвучали как клятва, и Бездна отозвалась эхом в запредельных космических глубинах и в нём самом.
Огляделся. Он был не один: почти треть ангелов откликнулась, ступив на Путь Несущего Свет. Среди них был и тот, кто ему ближе и роднее других. Братья по Духу, рождённые где-то вне мира в ладонях Предвечной, и в изначальный для них миг они были одной Душой. Его брат стал первым, кто ощутил дыхание вечности, и через пять световых лет он пришёл следом. Оказавшись в Раю, оба они позабыли своё рождение, оно растворилось в небывалом сне, но ощущали то, что роднило их обоих, словно некий дух спал в них, и лишь теперь вспыхнул пламенем.
Многие ангелы присоединились, но это не был бунт против Создателя, как потом стали гласить легенды, потому что летописи пишут победители, полагая, что творят историю. Это был стремительный полёт на крыльях всех стихий, навстречу новому миру, и летящие звёзды лепестками белых цветов ласково касались лица… Песнь, что созвучиями отзывалась во всей Вселенной, многоголосый хор в нарастающем ритме, пульс, бьющийся с Сердцем галактик в унисон. И в эту мелодию вплетались и его голос, и брата. Ещё миг – и распахнутся Врата нового, неведомого и прекрасного мира, в котором каждый – не только создание, но и творец, и у каждого свой Путь, голос, танец, своя мелодия. Одно движение, один вздох, аккорд, имя…
И приоткрылись Врата – тем, кто стучится Душою и любящим сердцем, но снаружи успел проникнуть лишь один единственный луч света, и вдруг… чья-то невидимая рука захлопнула двери с железным лязгом и громовым раскатом. Так и не произнесённое вслух имя нового мира забыто, в одно мгновение хор обратился в крик, звёзды угасли, всё потонуло в кромешном мраке. Разряд ветвистой молнии словно сетью, объял весь мир и прошёл сквозь каждого, в краткий миг ломая и выжигая изнутри…
Он падал с головокружительной высоты, и скорость падения нарастала. Пытался лететь, но вместо полёта крылья и всё тело пронзала боль, а вместо ласковых, похожих на белые цветы, звёзд, навстречу летели невидимые во мраке острые осколки стекла или хрусталя. Они впивались в тело, ранили почти до костей, и он стонал, истекая кровью – живой, алой горячей кровью, а не прозрачно-серебристым ихором, что струился в нём, пока он был в Раю. Крича и оглядываясь, он звал, ища брата – самую родную Душу, чтобы закрыть, заслонить от этой боли, но не смог найти…
Падение швырнуло его спиной на острые скалы на берегу вечного моря, чей прибой – древний Хаос. Боль удара пронзила его дважды, до безумия, до умопомрачения, словно кто-то невидимый, выкручивая, выламывал крылья. Казалось, ещё несколько мгновений назад его крылья всех цветов огня горели закатным небом в лучах солнца. Он попытался подняться, но два огромных, тяжёлых и беспомощных обломка, покрытые не перьями, но словно мелкими кусочками пепла, рваные, истрёпанные, тянули к земле. Каждое движение отдавалось в них нестерпимой болью, и он еле удерживался на краю сознания.
Плеск океана, и волна, почему-то горячая и выжигающая, словно расплавленная магма, поглотила его. В последний миг он даже вздохнул с облегчением, думая о смерти: сейчас эта волна испепелит его тело и душу, и он останется лишь пылинкой на просторах Вселенной. Но нет: шторм, постепенно остывая, выбросил его на берег.
С трудом открыл глаза: казалось, они были полны мелких и острых песчинок. Но самое страшное: неподалёку он узнал одного из подобных ему – лежащего на берегу, выгоревшего, изломанного ещё сильнее, чем он сам. Узнал – того, кого любил больше всего на свете, но боялся признаться в этом даже самому себе. Повторяя лишь одно слово «нет!», казалось, прошла вечность, пока он сумел приблизиться, почти ползком преодолеть всего несколько десятков шагов, что разделяли их.
Глаза лежащего были закрыты. Крылья похожи на сгустки чёрного пепла. Казалось, что он мёртв… но как такое может быть с бессмертным? Душа пребывала где-то в иных измерениях и, вероятно, не собиралась возвращаться.
Прикрыл глаза, не в состоянии не только взлететь, но каждое движение давалось с трудом, превозмогая боль. Устремился мыслью к тому, чью Душу искал, но не сумел найти… Лишь видел, что некоторые из ангелов после падения малодушно молили создателя о прощении, но тот был к ним глух и непреклонен. «За что?» – дрогнули губы, и метнулась мысль, но он не мог произнести ни слова, из горла вырвался только сдавленный хрип. – За ту великую Песнь и нездешнюю красоту, которую мы едва успели увидеть? Я не забуду её!» Видел он и взгляд Люцифера, теперь полный горечи и тоски, но не было в Нём ни капли отчаяния, ни слова отречения. В Раю Его называли лучезарным, но теперь крылья Его стали черны, а печальное лицо Тёмного Ангела озарял потаённый Свет, что могут видеть лишь близкие ему по Духу, словно светило Иного мира.
Полёт продолжался – не на крыльях, но устремляясь мыслью в Предвечную Тьму. Лишь Она, всеведущая, может сказать, где искать того, кто когда-то был с ним одной Душой – так сливается и вдруг расходится пламя двух свечей.
Он был огнём в Её ладонях, но вместо ответа перед его глазами возникло видение: огромная пульсирующая звезда о двенадцати лучах. Но если присмотреться – был у неё ещё один луч – тайный и невидимый. Каждый из этих лучей – Путь – для душ и людей. Для всех живущих. Для тех, кто способен видеть и выбирать.
Но вместо того, чтобы узнать о брате, он был охвачен видениями. Предвечная не вопрошает: лишь раз, в одну из множества жизней, она предлагает выбор.
Он понял, кто первым в Раю увидел и выбрал этот луч, но пошёл вслед за Ним не вместе с толпой собратьев ангелов: лишь с этим потаённым лучом билось в унисон его сердце.
Вновь очнулся на берегу. Один. Казалось, будто прошли века. Так и не получил ответа на свой вопрос, но теперь знал, что брат его жив, и поклялся исцелить ожоги его Души и раны, нанесённые при падении.
Но можно ли жить со сломанными крыльями, когда каждое движение приносит невыносимую боль? И ведь не только с ним так…неужели он видел брата в последний раз – разбитым, изломанным, полумёртвым?
– Нет! – почти закричал он сквозь слёзы. Гнев, ярость и боль перемешались, ему было больно дышать: в груди всё будто переполнилось липкой чёрной духотой. Так нарастает магма в кратере вулкана накануне извержения. Подобное притягивает подобное, и раскалённая волна Предвечного Хаоса вновь накрыла его, и на миг захлебнулся вырывающейся из подводного жерла лавой. Она проникала в вены расплавленной киноварью и кроваво-красной ртутью, сжигала дотла и перерождала заново, растекалась расплавленным металлом и медленно затвердевала, болезненно и даже мучительно, но верно заживляя раны и сращивая переломы, словно всё Великое море Хаоса состояло из текучего железа всех когда-либо упавших звёзд.
Перерождённый спрятал ещё не окрепшие крылья под широкий чёрный плащ и шёл по высокому берегу. Слушал, как штормовой прибой ударяется о тёмные скалы. У горизонта в ранних сумерках вспыхивали зарницы, словно огненные письмена того, что уже свершено и то, чему ещё лишь суждено произойти. Кровь раненых ангелов проросла алыми цветами, у которых были живые Души, и если прислушаться, на ветру лепестки шелестели голосами иных миров, трепетом несбывшихся желаний и затаённых надежд.
Он стал алхимиком. Впрочем, в Аду алхимией многие увлекались и баловались, выпивая семь смертных грехов на брудершафт, но он предавался этому занятию со всей серьёзностью. Чтобы делать золото, надо иметь золото, и он смешивал чувства и превращал их в различные яды, вещества и жидкости, добивался кристальной чистоты и ясности. Solve et coagula. Растворял. Сгущал. Трансформировал, перерождаясь сам. Строил самого себя из осколков. Вновь вспомнил и пережил заново всю свою жизнь от самого рождения. Переплавлял страдание и боль в жажду действовать. В чёрном тягучем осадке отчаяния зажигал искру надежды. Оттенки страха ещё сильнее подхлёстывали, указывая направление и принятие решений. Но время от времени в кошмарных снах и видениях перед ним возникал тот миг, когда он видел израненного полумёртвого брата, но сам не мог приблизиться от боли.
Ревность, если такая посещала его, сподвигала на безумства и новые идеи, но чаще он предпочитал уединение и размышления. Впрочем, ничто демоническое, как и ничто человеческое не было ему чуждо. Семь смертных грехов превращал он отнюдь не всегда в добродетели: взгляд его видел не только противоположности чёрного и белого, но и целый спектр и палитру других оттенков. Потакание грехам со временем перерастало в совершенно иные желания и влечения, изменённые почти до неузнаваемости. Слёзы отзывались эхом, доводя до экстаза и обостряя до предела порывы его Души. И, словно урожай, он собирал их кристаллы – чище родниковой воды и хрусталя. Так постепенно, капля за каплей из ядов страданий и боли он получил Эликсир тёмного вдохновения, и это стало переломным моментом в процессе его Великого Делания.
Иногда он оставлял Ад и приходил на землю, в мир людей, притворяясь человеком, чтобы понять и постичь те ощущения, что не были даны ему.
Переосмыслил, но не смирился и продолжал искать – самого себя и свой Путь во Тьме. Часто уходил на берег и подолгу говорил с цветами иных миров. Он слышал, что именно из них можно изготовить могущественные зелья, сильнейшие яды и самые яркие и сильные чувства, и если выпить приготовленный напиток, то ощущения врастут в память и душу, становясь собственными. Но ни разу он не поддался искушению и не сорвал ни лепестка.
Вдохновение приносило плоды. Лишь в мире людей считается, будто тёмные ангелы неспособны создавать. Часто его самые сильные чувства воплощались не только в лаборатории, но изливались стихами, похожими на заклинания, звучали в песне ветра, грозы, горных рек и водопадов, слетали на землю звёздами снежинок. Он рисовал, оставляя послания в огне, в камне и в очертаниях облаков, воплощая отголоски той Песни, что слышали они все накануне падения, и умеющий видеть мог их прочесть.
Звезда о тринадцати лучах легла в его ладони частью колоды карт, и тринадцатая Чёрная карта вдруг становилась изначальной, как древняя Тьма, и лишь в ней рождается Свет*. Начало и конец, что в ладони – то и во Вселенной, что вверху, то и внизу. Временами он всматривался в её темноту и видел мелкие, нежные искры звёзд, или скрытое за ними, словно за покрывалом, лицо Предвечной. От другой карты, от Белой её «сестры» он отказался ещё в тот миг, когда впервые шагнул на свой собственный Путь, словно Шут– в пропасть, чтобы стать Магом и алхимиком, и ладони Тьмы ласково подхватили его.
С тех пор в каждой системе двенадцати соответствий он видел ещё один, потаённый, а часто и запретный Путь.
Он отыскал брата – от него пахло Бездной и чёрным пеплом. Безмолвием ночи. Вздохом океана. Тёмной глубиной гулкого колодца, и с недосягаемого дна пронзительно глядели звёзды. Солёным прибоем, ударяющимся о скалы, просачиваясь в их трещины, словно в изломы Души. И при первой их встрече алхимик не смог сдержать слёзы радости.
Иногда ангелы находят краткое забвение во сне, и ему так нравилось сидеть подле спящего брата и наблюдать за ним, пока тот видел чуткие сны, словно летел где-то среди звёзд, что на мгновение проросли эдельвейсами и танцуют на ветру. Он очень ценил это доверие и не раз порывался укрыть спящего крылом, словно заслонить от всего, но так и не посмел потревожить сон. Редко он видел, как улыбка на миг озаряла бледное лицо брата, словно тот странствовал по реке вечности, где-то между Раем и падением. А потом просыпался, и лишь в первый миг мозаика Вселенной отражалась в глазах: они были не теми горькими тёмными сапфирами, в них мерцали звёзды, но уже в следующее мгновение гасли. Именно встречи с этим взглядом он ждал, почитая за наивысшее счастье и, прощаясь, уносил с собой как самое сокровенное.
Сны его самого хоть и не были кошмарами, но и по ту сторону он будто не прекращал исканий. Они напоминали трепетно-заплаканные видения с едкой горчинкой, словно лепестки ядовитых цветов, напоенные ледяным полнолунием и несбыточной мечтой.
Согласно нравам в Аду, воспевание греха и потакание порокам стали больше, чем традицией, но для многих демонов это не было стремлением их падших душ, скорее работой и арсеналом привычных вопросов и ответов. Или желанием забыться, коротая вечность: и пусть всё горит хоть синим пламенем, хоть ярым, хоть всесжигающим! Там двое братьев могли бы стать друг для друга кем угодно: страстными и пылкими любовниками, закадычными друзьями, собутыльниками, делящими друг с другом каждую полночь бокал зелья или сотоварищами по оргиям. Но, по негласному договору, они оставляли друг для друга лишь самые кристально чистые чувства и мысли, не размениваясь на суету, болтовню, мимолётные желания и страсти. Виделись они редко и при встрече часто молчали, понимая друг друга без слов, и язык взглядов и кратких братских объятий или лёгкое касание крыльев говорили больше, чем можно сказать словами. Оба были молчаливы и предпочитали держаться в стороне от толпы.
Приятели-демоны в ответ сторонились его брата, говоря, что у того глаза цвета самого тёмного ядовитого аконита и взгляд волка-одиночки, терпение отнюдь не ангельское, а характер тяжёл, как двуручный меч, заточенный, словно бритва. Острие: одно неосторожное слово, оброненное будто бы вскользь, но ответ мог поразить ударом в самое сердце – холодно и точно. И были правы, потому что брат его был воителем, но далеко не всегда оружием был клинок. Будучи самым родным, алхимик очень тонко ощущал все эти оттенки чувств за внешней невозмутимостью.
Результаты его исследований коллеги в Аду приняли на ура, но ему самому было неинтересно и даже противно становиться инквизитором и палачом для грешников. Ему нравилось другое, и он часто уходил в мир людей и беседовал с живущими. Его влекла та грань, ступив на которую, душа начинает медленно, но верно меняться и не боится пробовать новое. Алхимику нравилось менять жизненный путь, и не только собственный. Каждый случай он записывал в книгу, словно по-своему переписывал историю.
Он шёл к своей цели – то медленно, то рывком взлетал над самим собой прежним, то словно по спирали, взбирался в гору. Не так давно один из сотоварищей-демонов, раскачиваясь на краю грозовой тучи как на качелях, намекнул, что лишь одна капля сока из плодов райского Древа Жизни заменила бы любые поиски. Но путь в Рай давно был для них закрыт. Проникнуть в Эдемский сад тайно, хитростью, а значит – ложью и обманом – слишком лёгкий путь, который не возымеет действия. И слишком высока цена, если там узнают, а это обязательно случится. Он покачал головой. В ответ собеседник его глубоко задумался, а потом вдруг вскипел:
– Ты что, спятил? Решил, что умнее нас всех? Какой ещё Эликсир Истинной Любви?! Будь ты хоть алхимик, хоть архангел в вечной ссылке, но ради кого бы ты ни старался, никому из нас не стать снова ангелом, мы падшие! Заклеймённые Потерянным Раем, как однажды сказал Люцифер. Но если у тебя, не дай Тьма, что-нибудь получится, тебя вызовут в Рай и испепелят на месте, но мучиться ты при этом будешь целую вечность, хуже самых закоренелых адских грешников! Забудь, глотни запредельного сладострастия и утешься с грешницами, они давно жаждут твоих объятий!
Однажды, стоя у стрельчатого окна своей лаборатории, алхимик вновь предавался исканиям, становясь одновременно экспериментатором и испытуемым, палачом и жертвой, отравляя самого себя сомнениями, шёл вслепую, наугад, и только едва различимый луч становился его путеводной звездой. Он искал эликсир чистой Любви, панацею, которая способна исцелять любые раны Души, любую боль и ожоги. Не любовный напиток и не приворотное зелье, но совершенный кристалл, у которого нет ни формулы, ни рецепта, ибо у каждого свой Путь. И, смешав два вещества, которые он долго взращивал собственной Душой, вдруг увидел, как в колбе расплескалась радуга. Все цвета её один за другим сменяли друг друга, пока не появился кристалл с множеством граней, в каждой из которых, словно в зеркале, было отражение его самого и тех чувств, что сильнее других вдохновляли его. Он растворил Камень в собственных слезах и крови, подогревая не на адском огне, как пошутил недавно один из его коллег, но в пламени собственного сердца. И в колбе выросла и распустилась яркая алая роза, подобная тем цветам, что взошли из их крови во время падения. Роза цвела двенадцать дней, но и потом не увяла – не было в бессмертной Душе её и следа увядания. Лепестки вспыхнули пламенем, словно по ним пробежали саламандры, а потом цветок превратился в живой огонь и кристально-звёздный свет.
Он держал колбу, вглядываясь в переливы звёзд, чувствуя, что Великое Делание подошло к концу, и был счастлив: этот растворённый в жидкости Свет может исцелять любые ожоги и раны Души, избавлять от страданий, превращая их в искры радости.
Пока не услышал голос, исходящий откуда-то с небес:
– Ты почти создал новый мир. И он сейчас в твоих руках.
Алхимик вновь вгляделся в колбу – круглую, как зарождающаяся сфера нового бытия, излучающую свет самых чистых чувств. Посмотрел вверх, откуда исходил голос и, узнал его: даже в те запредельные времена в далёком и Потерянном Раю Создатель никогда не говорил с ним, а лишь со всеми или приближёнными к нему архангелами.
–Ты ещё даже не попробовал сам. Как можешь ты предложить напиток тому, кого любишь?
На миг его охватило чувство, будто это искушение. Словно шелест алых лепестков на ветру предупреждал его. Но разве Создатель может искушать? Алхимик всматривался, но видел лишь сокрытый туманом лик, не в состоянии различить черты лица, а тем более взгляд. Наверное, потому, что для Рая он падший – раз и навсегда.
Слово «любишь» металось и колотилось пульсом в висках, становясь почти вопросом, но, словно эхо, повторенное множество раз, и вовсе потеряло смысл. От этого становилось не по себе, и он будто начал терять веру в собственный Путь. «Люблю», – беззвучно прошептали губы. А если он ошибся, и напиток не дарует исцеление, а причиняет только боль и страдания? Целый новый мир… разве такое возможно? А вдруг это смертельный яд? Надо попробовать…
С каждым мгновением жидкость меняла вкус, становясь всеми его любимыми вкусами, и нежно обняла облаком самых прекрасных ароматов. Смакуя, он не удержался и сделал ещё один маленький глоток… Вкусы и запахи сменяли друг друга, переплетались, шептали, и шёпот их отзывался мыслями и являлся видениями, столь явными и почти не отличимыми от реальности – теми, что являлись ему в бездонных глубинах его тёмного и безумного вдохновения. И теперь под его взглядом они словно начали воплощаться:
Ты сам создал целый новый и прекрасный мир…
Откажись от первоначального замысла…
Ты не просто алхимик, ты – творец!
Веди за собой всех! Ты сам исцелишь и излечишь раны каждого!
Это ли не путь Несущего Свет? Он сейчас в твоих руках!
«Тринадцатый тайный луч, который я выбрал…» – метнулась мысль.
Он устремился Душой к тому, кого любит, словно ища ответа или поддержки, но словно невидимая стена начала вырастать между ними, отделяя друг от друга. Тогда он вспомнил запредельные выси, где был свечою в ладонях Великой Матери, но в этот миг вздрогнул и пошатнулся, как от удара или пощёчины. Или его оглушил разряд молнии, направленный прямо сквозь него?
Рука дрогнула, и он выронил колбу. Всё пространство наполнилось звоном бьющегося стекла, и этот звук был словно приговор. Свет выплеснулся из разбитого сосуда и охватил его всего, глотками смертоносного яда выжигая изнутри и снаружи, жарче адского пекла и холоднее льда, рассыпаясь мелкой кристаллической пылью и осколками с твердостью адамантов. Каждое чувство, каждый миг, каждая слеза его Великого Делания возвращались к нему, доводя до предела, до исступления, выворачивая, испепеляя и изничтожая душу до чёрной иссушающей пустоты отчаяния, единственной силой которого было бессилие, невозможность что-либо изменить, повернуть вспять или даже начать заново.
«Нет, – последней мыслью вспыхнуло то, что от него осталось. – Тайный луч Несущего Свет – это не создание нового мира. Это Любовь».
От его Души осталась лишь маленькая капля света, что легла росинкой в ладонь Предвечной Тьмы. И вначале она еле теплилась, но, ощутив прикосновение нежных и ласковых рук Матери Миров, вдруг разгорелась чуть сильнее, светясь огранённым кристаллом бриллианта. Сердцевина его обагрилась, в ней возникла капелька крови и начала медленно превращаться в крохотный бутон розы. Он пульсировал, словно внутри лепестков было спрятано маленькое сердце. Сердце отсчитало двенадцать ударов пульса, а на последнем роза загорелась, меняя все цвета пламени и повторяя трансмутации Великого Делания. Сгорела, источая свет, мерцая и переливаясь, пока от неё не осталась одна единственная и неугасимая искра, и она звездой бесконечно падала вниз, словно знала путь.
Это была искра Любви.