Эликсир

Весеннее утро было хрустальным. Словно кто-то рассыпал мелкие частицы звёздной пыли, облачив в них ветви деревьев и показавшиеся из земли ростки молодой травы и цветов. В Аду снег идёт лишь в апреле и иногда в мае – в то самое время, когда на Земле распускаются цветущие деревья. Да, ещё в сентябре, на пороге осени, и из-под снежного покрова видны звёзды – цветы бессмертника и безвременника – осеннего двойника крокусов.
Он распахнул окно лаборатории настежь и в чём был – в длинной почти до полу тунике цвета тёмной запёкшейся крови уселся на подоконник. Запрокинул голову и чуть прикрыл глаза. Снежинки медленно падали в лицо, словно нежно целовали, и ему казалось, словно сам он летит вверх, услышав шёпот и едва различимую музыку, похожую на звон хрусталя и отдалённую мелодию скрипки. Печальную, скорбную и нежную, полную светлой, а оттого почти невыносимой грусти, от которой Душа сжималась, словно поздняя роза, застигнутая внезапными холодами, с инеем на лепестках, но всё ещё пытающаяся сохранить в самой сердцевине своё цветение и тепло. Лёгкое касание ладоней после долгой разлуки, крылатые объятия, что сильнее слов, и для них нет ни времени, ни пространства, ни Ада, ни Рая – лишь два сердца, несколько мгновений бьющиеся в унисон. Именно ради таких мгновений стоит жить – сгорать в собственном огне и шагнуть за пределы, покинуть Рай, лететь, падать в бездну и переродиться.
От этой пронзительной нежности он прикусил губу – сильно, до крови – этому чувству нет места в Аду и его окрестностях.
Открыл глаза, словно возвращаясь из глубины воспоминаний. Тряхнул головой, смахнув пушистые снежинки, чуть помедлив и всматриваясь в их причудливые очертания: они словно души живущих, и нет двух одинаковых. Волосы цвета тёмного граната разметались по плечам. Впрочем, выглядел он по-разному, любил менять внешность, но предпочитал сохранять некие сходные черты: узкое лицо, орлиный профиль, резко очерченные скулы, но всегда в его облике угадывалось нечто огненное – от хранящих тепло тлеющих углей до раскалённого солнечного или вулканического жара. Иногда в присутствии других он носил очки и часто тёмные, но не от плохого зрения: очки были почти маской или образом кабинетного алхимика, они отвлекали собеседников от его взгляда. Рост его мог меняться, но никогда не был очень высоким. В лаборатории и дома алхимик предпочитал носить длинную с широкими рукавами тунику, висевшую на его худощавой фигуре, а выходя, предпочитал довольно строгий стиль, хоть и не всегда, по настроению. Крылья он прятал, в мире людей скрывал их заклятием невидимости, но среди горных вершин или над морем, в грозовых тучах принимал он другие облики, отличные от человеческого, становясь то птицей, то багряным драконом в алых лучах заката, то мантихорой в пустыне. Любил танцевать среди грозы, подставляя ладони дождям. Но если кто-то из людей и видел его таким, в следующий миг человек не верил себе, считая, что ему почудилось.
Своё истинное имя, сложенное или зажжённое из маленьких искр, алхимик не открывал никому, лишь своему старшему брату, которого любил больше жизни. Не давало ему покоя воспоминание или, скорее, чувство, что когда-то в первый миг были братья одной Душой, одним светом и пламенем. Для других он назывался и представлялся по-разному и видел в этом некую игру, демонический театр. Его псевдонимы появлялись на ходу, возникали из ниоткуда под настроение, или, быть может, Предвечная Тьма даровала ему новое имя, как он давал имена своим зельям или стихам. Однажды в мире людей он издал сборник стихов под псевдонимом Элмор Мирак. Книга разошлась немалым тиражом, а кто-то из демонов даже принёс пару экземпляров в Ад и на вопрос: «Откуда?» ответил: «Твои стихи делают людей одержимыми, а одного даже свели с ума. И родственники сумасшедшего сочли нужным сжечь книгу. Ты же знаешь, все сожжённые книги я легко могу вытащить прямо из адской печи!».
Имя Элмор он переводил и трактовал по-своему, находя параллели и созвучия в языках разных миров и времён, а фамилию взял, как выразился его товарищ-демон, «с потолка», а точнее – с неба, присвоив себе имя одной из звёзд Волопаса. Не столь яркой и не первой величины, но нравилось ему звучание. Как и перевод с позабытых, мёртвых и запредельных языков.
Демон пролистал книгу, задержал взгляд на нескольких страницах.
– Да тебе с одержимыми работать надо было, они бы много отдали за такое, все эти безумцы и проклятые поэты сочли бы это озарением и откровением!
Элмор покачал головой: «Знал бы ты, что временами я сам автоматическим письмом пишу и иногда даже собственной кровью. Исписанные листы бросаю в огонь – только брызгаю на них одно снадобье, чтоб тебе не достались», – мысленно алхимик усмехнулся, но внешне оставался невозмутимым. – «А потом на Земле люди видят это во сне или слышат и начинают записывать. Я сам ещё не понял природу моих собственных откровений, и откуда они приходят ко мне. Быть может, из того сна или Песни между Раем и Адом, между взлётом и падением? Однажды я обмолвился об этом брату, а он лишь печально улыбнулся, а потом исчез. И только в сумерках я нашёл его среди танцующих эдельвейсов под хрустально-опаловой Луной. В Аду почти целый круг занимается вопросами одержимости, но ведь я – демон… И кем, в таком случае, одержим я?»
Тщательно пряча мысли, вслух он добавил:
– Уже пробовал, но чтобы работать с грешниками, я не столь общителен. Лучше я останусь при ядах, зельях, тиглях и колбах. Да и зачем, если всего нескольких капель моих напитков бывает достаточно, чтобы вызвать определённое состояние?
«Кто ещё из вас согласится отравлять самого себя, чтобы потом пожинать плоды безумия и страстей?»
Потом ему снилось,  как брат, медленно перелистывает страницы, читает, а в тайном саду появляются новые цветы: эдельвейсы розы, лилии…

Вглядись в эти белые розы – и снова с тобою
Та трепетно-лунная рябь с горизонта – к прибою,
Луна в кружевах облаков и солёные брызги,
Симфония ветра и моря. Непрожитой жизни
Нездешняя память о белых и ангельских крыльях,
Дыханье озёрных туманов, цветение лилий,
Журчанье воды родника – водопад на ладони
И льдисто-прозрачный хрусталь. Звон Вселенной в нём тонет
Под песню полёта в касаньях весенних снежинок,
И многоголосое эхо над горной вершиной…

Всего лишь сон. Как летящие в лицо снежинки.
Воспоминания сменялись одно – другим, словно облака. Вспомнил недавний показ адской моды, который, как гласила нарисованная углем, белилами, охрой и кровью афиша, приравнивался к пыткам. Красивый набор цвета: как раз для всех алхимических стадий, так и задумано! Правда, пытки применяются для истязания, а данный процесс испытуемый мог в любой момент прекратить, начав переосмысление, а потом и перерождение, если, конечно, находил в себе силы. Рисунок на афише был довольно замысловатым, и, вглядываясь в него, каждый улавливал для себя всё новые очертания, картинки и смыслы.
То же было и на показе: демон-модельер, взяв себе то ли псевдоним, то ли новомодное сценическое имя Нейросеть, подходил к грешнику, подносил к нему руку, касаясь ладонью лба, груди или солнечного сплетения испытуемого, и у того прямо на коже вдруг начинал проступать рисунок. Самый жуткий страх, самое сильное желание, особенно если ему так и не суждено было осуществиться, самый чудовищный провал, самые сильные чувства…
Самое неистовое и жаркое пламя. Изображение походило не на татуировку, но словно прорастало и прорывалось изнутри рубцами и кровью, порезами и какой-то густой чернотой, приобретало объём и становилось рельефом, менялось, шевелилось и корчилось, переходя из одного в другое, и семь смертных грехов правили этот безумный бал. Чем сильнее чувства – тем отчётливей и объёмнее изображение.
Сам Нейросеть был с головы до ног окутан бледной паутиной, будто коконом, и эти нити чуть светились и подрагивали. Глаза художника были закрыты. Он открывал их лишь в тот момент, когда пристально смотрел в глаза будущему «произведению искусства». Через мгновение кожа грешника вздыбливалась, трескалась, будто что-то неведомое и жуткое вдруг обретало плоть и начинало прорываться изнутри, резало и терзало. Люди стонали, выли, некоторые начинали молить о пощаде, но это были лишь звуки и выражения лиц, при этом они шли по подиуму, как загипнотизированные. На их руках, ногах, груди появлялись алчущие морды и черепа с клыками и горящими красными глазами, рваные нетопыриные крылья и хищные цветы-граммофоны, походящие на воронку бездны с острыми зубами по краям лепестков. Когда «произведение» было готово, изнемогающий от боли человек всё ещё продолжал идти то ли по подиуму, то ли уже по плахе. Некоторым удалось осознать, в чём была их ошибка, и появилось желание хоть что-то исправить, другие обвиняли во всём своё окружение, случай, обстоятельства, самого демона-модельера или Дьявола, которые чего-то им недодали и навредили.
Особенно привлёк внимание и запомнился последний, у которого на груди, руках и ногах проросли чёрные и тёмно-красные розы, словно из запёкшейся крови, и на их лепестках вместо росы моргали по следили взглядами полные слёз глаза.
– Сад несбывшихся желаний и великих сожалений! – провозгласил Нейросеть. Алхимику даже стало немного жаль этого человека, который не позволил себе почти ничего из того, что ему в жизни хотелось, но завидовал другим, ревновал, долго плакал и жаловался на свою жизнь и на то, что ему так и не удалось, а потом покончил с собой. Таким бывает особенно трудно понять, что причина всего произошедшего в их жизни – в них самих. Когда он покидал залу, еле переступая с ноги на ногу, их взгляды встретились. Элмор – после появления в Аду его книги иногда он называл себя так – пытался даже одними губами подсказать ему, но тот так и ушёл. Алхимик оглядывался, пытаясь отыскать того, кто был больше всех других близок  Душою, но его нигде не было. Как бы он хотел встретиться взглядом с братом, коснуться ладонью или просто быть рядом. Элмор уже сделал несколько шагов к выходу…
 – Шоу окончено, – объявил Нейросеть. – Если, конечно, больше нет желающих попробовать на себе искусство высокой адской моды. Ведь это не просто картинки – это отражение жизни и пороков!
Алхимик оглянулся – вероятно, даже раньше, чем подумал:
– Я хочу… – выдохнул он.
– Так не честно! – прошелестели, а потом и заревели в толпе. – Это ж не для демонов, а для грешников развлечение!
Но Нейросеть, кажется, воспринял его предложение как вызов:
– Что ж, попробуем. Порисуем…
Алхимик приблизился, небрежно сбросил чёрный сюртук, потом рубаху, чтобы появляющиеся на теле изображения были видны. Нейросеть чуть коснулся рукой его груди, почти не дотрагиваясь. Белёсые переплетения его одеяния покачивались, словно паутина, потом напряглись и задрожали. По ним пробежали электрические разряды, похожие на маленькие ветки молний. В этот миг на Элмора взглянули два обжигающих горячечных солнца с чёрными безднами зрачков, словно в момент затмения. Этот взгляд вопрошал: какое твоё самое страстное желание? Помнишь ли ты о нём? Чем оно стало? Как воплотилось? А если – нет – оглянись и отыщи его в колодце собственной души! Оно спит, как вулкан, чтобы проснуться и пробудить самые неистовые и безумные страсти!
От ладони исходил и холод, и жар одновременно, и она вдруг, словно затронула какую-то нить или струну его Души, и не одну, проводя перебором, как на музыкальном инструменте. Вибрация нарастала по спирали внутрь, вглубь, разбередив какую-то грань, распахнув дверь…
Последнее слово заметалось многоголосым эхом о стенки рёбер, обжигая и осыпаясь пеплом. Мгновение он ощутил, как в солнечном сплетении словно шевельнулась змея, ожила, укусила, ужалила, зубастым драконом вырвала кусок живой плоти. Сгорая в огне, дракон рвался наружу, становясь то щелчками и ударами кнута, то путами, стягивающими тело в миг, когда под мелодию Хаоса и звёзд то странствует, то танцует вожделенный и недостижимый, чернокрылый и невозможно прекрасный… И одна лишь Предвечная Тьма касается и незримо ласкает его.
Всё, что сплетено и завязано в узлы, а быть может, в звёзды, открывает Силе Тьмы новые пути…
Они словно дремлют, но пробуждаются и оживают внезапно – от звука голоса, фразы или песни, от взгляда или даже мгновенно вспыхнувшего воспоминания. Мгновенно обдают жаром или сжимают до слёз и замирания сердца. Огонёк бежит, отсчитывая искры до взрыва. Лучи тёмной, тайной и невозможной любви, выстраданной, но так и не высказанной страсти. Словно стебли вьющихся растений, они оплели всё его тело, иногда они разгораются и распускаются, и невидимо сплетают этим причудливым, живым и меняющимся орнаментом два сердца, словно два цветка среди листвы. Одно из них уже распустилось пламенной розой и завораживало, особенно в тихие моменты, которые столь редки: внутри красная, как солнце заката, и чуть темнее к лепесткам… она пульсировала, будто в любой момент была готова разгореться, вспыхнуть всесжигающим пламенем. Вторая – роза его собственной Души – ещё не распустилась до конца, держа сердцевину бутоном.
Каждая частица его рвалась, он жаждал поцелуя как воздуха, он почти выгорел в этом пожаре и шагнул во Тьму. Предвечная одним отзвуком, одним прикосновением соединила их Души, словно его жизнь начиналась заново. Он искал Её сокрытый полупрозрачным звёздным покрывалом взгляд. Когда-то у порога Она взглянула в Душу каждому, кто шагнул за Несущим Свет. И невозможно было не откликнуться на этот Зов. Теперь отзвуки Её Песни смешались с пульсом, сжились и  и вечно струились в его крови.
– Ну, ты далеко улетел, – вернул его к действительности хриплый голос Нейросети. Глаза демона потускнели, источая зеленоватый гнилушечный свет, одеяние истрепалось и свалялось и стало напоминать то ли рваную паутину, то ли вату, потеряв своё свечение. – Не, с демонами сложнее, мне ещё надо кое-что доработать.

Элмор вернулся в лабораторию. Долго всматривался в гулкую и круглую бездну внутри колбы или самого себя. Гремучая смесь, угольно-чёрная, с мелкими золотинками или искрами, приобретающая красноватый оттенок на просвет. И чем ярче свет – тем больше в ней алого пламени. Коагулянты собственных чувств, но ему казалось, что эта кровь даже не из вен, но из самого сердца. Такими бывают осенние и печальные розы с тёмными краями лепестков, но словно светящиеся потаённым алым огнём изнутри. Расцветающие среди торжества увядания, и на их лепестках не капли росы или дождя, но мелкие осколки и слёзы, а иногда иней наступающих холодов. Откупорил герметичную крышку, залитую алым воском. Помимо лёгкого запаха крови, от жидкости исходил пар или туман со смесью аромата тёмных роз и терпкости горького миндаля. Туман сгущался, но уже не в колбе, а внутри него самого, липкий и ледяной. Он сам – колба. Сам вложил в неё ростки и зёрна ещё недавнего горячего и жаркого безумия, пылающего и посылающего видения и наваждения. Те мечты и бессонные ночи в каждой искре его бессмертного тела. Он рассыпался в каждом мгновении порыва его тёмной и жаждущей Души горьким фейерверком, смеясь сквозь слёзы, уже отравленный парами им же самим изобретённого яда, вновь распаляя, нагревая и вознося к вершинам и низвергая на самое дно бездны, перерождаясь тёмным кристаллом граната, рассыпаясь зёрнами капель крови. И всё жарче разгоралось южное и пустынное закатное солнце.
Мгновение прошелестело кожистым крылом: вдруг его эксперимент неудачен? Второй попытки не дано, как никогда не пережить дважды одно и то же чувство, и только на людских языках они могут быть названы одним и тем же словом.
Пусть в его отсутствие над ним давно уже посмеиваются коллеги-демоны, называя то безумцем, то фанатиком. Правда, за это его и ценят.
Самое всепоглощающее и всеобъемлющее чувство он прятал ото всех – то, чем был действительно одержим. И только от одного пронзительно-звёздного взгляда не мог закрываться и не мог без него жить. На мгновение уловив его, он чувствовал себя той изначальной и обнажённой Душой. Он чувствовал это единение Душ, но, сколько ни пытался – не мог вспомнить, и лишь во снах, кажется, всегда знал об этом. В голосе огня он улавливал взмахи крыльев, и каждый – ярче и стремительней предыдущего. Ритм нарастал, сливаясь с биением сердца.
Он медленными глотками выпил содержимое колбы. В первый миг воспоминания захлестнули его. Это ощущение он пронёс и теперь словно пережил заново.
Однажды во время странствий в людском мире он остановился у покинутого тлеющего костра. Ему, демону, ничего не стоило, подбросив пару поленьев, разжечь взглядом тлеющие угли, но вместе с пылающим огнём вспыхнули и все его чувства. Как же иначе: что в нём, то и вовне. Он вспомнил один из таких  моментов их объятий, и у него дрогнуло сердце. Казалось, оно сейчас взорвётся, вылетит из груди, не выдержав накала. Протянул руку с кинжалом к огню, глядел, как лезвие постепенно нагревается, приобретая красноватый оттенок. И приложил к предплечью левой руки. Трижды. Кожа побледнела – пусть останется ожогом, и даже потом шрам будет напоминать ему.
Конечно, он мог сделать и так, чтобы потом не осталось и следа, но словно само пламя, а не только его жар, ушло внутрь, продолжая гореть, оставив на коже рисунок, напоминающий три языка пламени. Ожог исцелился почти мгновенно и зарубцевался тройной огненной печатью. Боль стихла, но словно ушла внутрь.
Жидкость постепенно меняла вкус, словно по глотку падала в туманную пропасть. Кристаллизация должна произойти в нём самом. Не кристаллизация – осуществление. Воплощение и прорастание. Туман или пар нарастал вокруг единственной и вечной искры, мерцающей в солнечном сплетении, оживая, словно обрастая лепестками. Искра замерцала и забилась всё сильнее, созвучно ритму дыхания и ударам сердца. Бутон медленно распускался от его тепла, менял цвет, начиная расцветать, постепенно становясь алым. Это пьянящее чувство не сравнится ни с одним бокалом кроваво-вишнёвого эликсира или шампанского с мерцающими пузырьками звёздной вечности.
Кажется, на мгновение вновь всплыл в памяти крылатый силуэт, танцующий в лучах закатного солнца и восходящей багряной луны. Самые изощрённые удовольствия для алчущих грешников и демонов! Самые дикие и разнузданные оргии! Он, как безумный, рассмеялся до слёз и не мог остановиться. Теперь каждая искра его прежнего безудержного фейерверка накалялась добела – они мечутся по венам, увлекая сотнями рук и касаний, до самых тайных желаний и невысказанных глубин. Бередят, ласкают, осыпают нежными лепестками, словно лёгкими поцелуями. Жалят, как змеи, проползая вдоль тела, и прикусывают звериными клыками. Впиваются когтями, царапают, оставляя на коже кровоточащую летопись порезов и царапин, и эта боль ещё сильнее подхлёстывает, доводя до исступления, до крика, до экстаза. Смеясь и целуя, стягивают крепкой сетью паутины, связывают по рукам и ногам, подвешивая над головокружительной пропастью на тонком, но крепком волоске, светящемся, словно маятник или луч тайного светила. И в такт этим качелям маятник в груди колотится всё быстрее и с нарастающей скоростью падает вниз.
Волосок или луч прерывается, меркнет, стремительное падение настигает внезапно, лишь за миг до удара об острые торчащие на дне камни скал, его подхватывают ладони, мохнатые лапы и щупальца. Они обвивают, оплетают, и в чьей-то руке блестит нож бритвенной заточки. Им не наносят ран, лишь срезают путы. Прикосновения холодной стали взрываются хрустальными цветами. Бездна внутри накаляется и кипит вулканической кальдерой. Объятия вновь ласкают, стегают кнутом или плетью, царапают и прикусывают. Кто все эти создания? Видения? Боги и богини? Демоны? Инкубы и суккубы самых сладострастных снов? Хтонические твари и чудовища с множеством щупалец, с конечностями пауков, змеиными хвостами и рядами острых зубов, вырастающих в самых неожиданных частях тела? Красота и ужас столь схожи в многоликих всепоглощающих лабиринтах безумия, жути и восторга, боли и вожделения, отвращения и сладострастия. Хищные, сомнамбулические и нелепые сны, отражения в кривых зеркалах неземной привлекательности и леденящего кошмара, любые фантазии и фантасмагории, горячечный бред в саду неземных наслаждений и терзаний. Галлюцинации. Сны наяву. Более реальные, чем земной мир. Он стал пленником действия собственного эликсира, подкреплённого бессмертным воображением. Кажется, это продлится вечно…
Вдруг тьма перед ним сгустилась, поглощая всех тех существ, что мгновение назад ласкали и мучили его. Они будто растворились, издав звук, похожий одновременно на шелест, шипение или едва различимый шёпот: «Мы ещё вернёмся, когда ты нас не ждёшшшь…»
И из тьмы, словно из грозовой тучи вышел тот, кого он ждал и жаждал, запрещая себе думать об этом в присутствии других. Обнял за плечи. Прикосновения ладоней отзываются умопомрачительным экстатическим пульсом, словно отсчитывая мгновения до взрыва, до самоуничтожения. Ещё миг – и касание губ, и он уже на краю бездны, ещё шаг, и он сорвётся до самой глубины. Поцелуй Падшего Ангела доводит душу до исступления, до экстаза и отчаяния, сжигает до пепла. Небо во всём грозовом и нежно-облачном великолепии рушится на них, и возникший на миг радужный мост распадается на сотни вьющихся отблесков и растворяется.
Вот только нет в этом взгляде самого чистого и родного – той пронзительной смеси Света и Тьмы, полёта и падения, что стали целым миром для них обоих.
Вновь галлюцинация, но столь сладостная. Воплощение самого жаркого желания… может, поддаться? Это всего-навсего сон наяву. Но как он встретится взглядом с тем, кого любит? Не сон, а самообман, почти предательство. Он не расскажет брату… или рискнёт? Но потом будет плакать, отравляя себя ядами сомнений и вопросами без ответов, но так и не простит себе.
Он нашёл в себе силы отстраниться, отступил и наблюдал, глядя с разочарованием, как видение исчезает.
Зелье всё ещё действовало. Обхватив себя, почти до крови вцепляясь в плечи, открыл глаза и увидел, что он в лаборатории, а вовсе не среди скал и пропастей на берегу древнего океана Хаоса. Набросил плащ и вылетел прочь, оставив колбу с остатками жидкости на столе. Кажется, потом он дал этому зелью имя Исакарон, и один из демонов потом выменял снадобье, от души напоив одну из луденских ведьм. Название даже вошло в гримуары и в историю.
Летел он долго и как-то обречённо. Силы медленно покидали его, отдаваясь усталостью и безразличием. Дождливый день выл ветром, еле ворочая тяжёлые тучи. В какой-то миг ему показалось, что он начал падать, и липкая мгла обволокла его. Очнулся от боли где-то на вершине айсберга – почему-то чёрного, словно уголь или груда шерла. Вершина остриём, словно кристаллом, упиралась и впивалась в грудь. Он бы вновь подумал, что это видение, но боль пронзала его, становясь всё сильнее. Лишь через некоторое время он смог повернуть голову, увидев, как к нему приближается фигура, закутанная в одежды из мрака. Посланник смерти.
– Тебе дан выбор, – прозвучал тихий и низкий голос. Посланник своим чёрным, как вечная ночь, взглядом смотрел сквозь него, словно перед ним была пустота. Ты ещё на грани, но можешь уйти со мной или остаться. Если уйдёшь, ты многое позабудешь, но смерть излечит раны твоей Души и дарует новое воплощение в других мирах.
– Позабуду? И его тоже?
Вопрос остался без ответа. Прикрыл глаза. Иногда во сне он будто прорастал нитями судьбы – лучами звёзд и Тайного Солнца. Огненные кружева, свитые из тонких горящих переплетений. Они светятся Тьмой, как россыпи чёрных алмазов, и уходят под кожу, переплетаются с венами и артериями, смешиваются с кровью, срастаются с пламенем Души. Они умеют плакать и смеяться, петь, страдать и замирают от счастья. Умеющий смог бы играть на них или даже извлечь виртуозную мелодию.
Ему снилось, будто Изначальная Тьма заплела их Души в один горящий и пламенный узор, и пламя устремлялось и перетекало, словно лава вулкана от одной к другой. А иногда ему казалось, что души как сообщающиеся сосуды с теми, кто близок по духу, спаянные и сплавленные колбы.
О них он тоже забудет?
– Нет. Я остаюсь… – шепчут сухие губы.
– Ради чего ты остаёшься? Говори! – посланник непреклонен, будто уже готов взвесить сердце, и чаши весов качаются в его руках.
– Ради того, кого не могу оставить. Я совершил ошибку, пытаясь не только извлечь квинтэссенцию страсти, но и сделать её вечной и неиссякаемой, как источник неугасимого огня и жара. Теперь я попытаюсь создать другой эликсир. И если сумею это осуществить…
Посланник кивнул и растворился во тьме.

 Алхимик, привыкший переливать чувства и высекать из боли искры надежды, вдруг задумался. Раньше он считал безусловную любовь чем-то сродни заоблачной и несбыточной мечте, но теперь ощутил, как от одного к другому тянутся лучи или даже языки пламени. Они греют, но не сжигают, а корни их тянутся куда-то за пределы жизни и воплощений, в ладони Предвечной Тьмы.
Свойственна ли безусловная любовь Тёмным ангелам? Или демонами владеют лишь бешеные страсти, сменяя одна – другую в погоне за удовлетворением? Но пусть даже это будет единственный случай…
Он слышал не раз от собратьев демонов, но будто бы отвергал эту самую игру в чувства: «взаимно-невзаимно» и в ответ только качал головой. Нет, ему не было всё равно, но ощущение взаимности зависит от ожиданий. А если не ожидать и не требовать взамен? Однажды, в одном из баров Ада под названием «Запретный плод» сосед незаметно подмешал ему в коктейль несколько капель откровенности. Алхимик, разумеется, уловил это по странному привкусу крови и горькой полынной нотке, но выпил залпом. В отличие от других, он уже привык проверять действие веществ и напитков в первую очередь на себе самом, а не только на грешниках. «Откровенность… и в первую очередь перед самим собой!» – подумал он и собирался уйти и не делиться мыслями с собеседником, но вдруг решил остаться. Некоторое время смотрел в опустевший бокал, словно в бездну с несколькими красноватыми, как последние отблески заката, каплями, а потом вдруг задал свой вопрос вслух:
– Безусловная любовь, – медленно проговорил он. У этих двух слов был отблеск солнца и запах свежего ветра, зовущего в запредельность. – Свойственна ли она Тёмным ангелам?
 Кажется, его сосед, повернувшись к нему, этого только и ждал: демоны иногда испытывали свои зелья на собратьях, пытаясь подшутить, а чаще просто из любопытства.
– Братан, да ты бредишь?! – на лице у демона на миг мелькнуло замешательство: неужели не те ингредиенты или не в той пропорции?
– Нет, рассуждаю…
– Да ты что? Если подобное заблуждение и свойственно, то разве что светлым! Тем, кто не решился пойти с нами и продолжает обманываться в Раю! Утоление страсти и упоение ею – тот краткий миг, ради которого мы живём, хоть и бессмертны, и обменяли ту хвалёную безмятежность! Разве ты забыл? Или кто-то из этих белокрылых снова попытался заморочить тебе голову? Давно я хотел поговорить с тобой по душам и был прав! Так и потеряем ценного кадра лаборатории!
– Разумеется, – задумчиво проговорил алхимик, – но, возможно, лишь с одной стороны. Ты имеешь в виду ангелов Рая? Я уже давно никого из них не видел и не встречал: смертным, знающим разные языки, и то легче понять друг друга, чем ангелу и демону. Тогда и ты забыл, что никто из оставшихся в Раю вообще не способен и не должен испытывать сильные чувства? Это и есть падение, а спасением у них считается лишь безразличие к страстям. Страсть и есть тот прекрасный и запретный плод Древа познания! Но не только она, её пламя гаснет, а я ищу чувства более долгие и сильные…

Однажды он видел, как крылатый брат его танцевал не среди адского безумия, но, не касаясь земли, по облакам в своём тайном саду роз, и лишь иногда легонько трогал ладонями их венчики, и их шёпот и танец сплетались в одну чарующую мелодию. Розы отвечали ему воздушными поцелуями.
Лучи вновь грезились ему, образуя огненный орнамент, вспыхивали и гасли, и переплетение языков пламени и чувств могли переходить от одного к другому – даже на расстоянии и в разных мирах. Братья распахнули друг другу свои объятия и соприкоснулись щекой – лишь на мгновение. Ещё миг, и ему казалось, будто в солнечном сплетении вдруг разверзлась тёмная и пульсирующая глубина, вспыхнуло чёрное солнце. Оно набирало силу и накалялось, нагреваясь докрасна, словно сталь на огне, вспыхивало и расцветало пламенной розой – одной на двоих, опаляя изнутри их обоих. Они лишь крепче обняли друг друга – теперь и крыльями, и свет полной луны отражался на оперении, перетекал и переливался серебристо-опаловыми отсветами.
И эти лучи тёмного пылающего солнца остались в нём навсегда.

Он поднял голову навстречу летящему снегу. Воспоминания. Видения. Капли яда и эликсира. Пепел сгоревших, написанных кровью страниц. Осколки. Калейдоскоп. Частицы мозаики. Сомнения. Предчувствия. Снежинки. Небо падает на него тихим звоном хрусталя. Казалось, он взлетает, и звёзды, едва касаясь, целуют его.

Прячется небыль под маскою льда –
Острого, лютого...
В снежное небо уйти без следа
С криком: «Люблю тебя!»

Купол потрескался и разлетелся
Солью на раны,
Снова судьба – неразгаданный ребус –
Так многогранна...

Шепчут снежинки и, кожи касаясь
Звездною пылью,
Тихо лаская, стекают слезами,
Грезят о крыльях.

Ветер сквозь ветви то плачет, то стонет
Песнью шальною,
Тучи как тени, как тёмные кони,
Вскачь под луною.

В щёку целует звенящее небо,
Снегом умоет,
И вдруг взорвется хрустальная небыль
Нежною Тьмою.

Падают пухом, забвением, прахом
Белые перья:
Тянется вечность от взмаха до взмаха:
Кто в ней теперь я?

Вдребезги реальность разбив, зазеркалье
Выстрадав, выменял,
Что-то внутри то горит, то смолкает,
Кликнет по имени...

Голос, как пламя крылатых объятий –
Слишком знакомый,
Перерождение – дар и проклятье,
Будто я дома.

Пламенным фениксом ярко взлетаю,
Огненным смерчем,
Воском горячечным – горькая тайна:
Души, как свечи

Снова по вспышке, по искре сгорают…
Вместо ответа –
Звёздная Бездна запретного Рая,
Чёрного света.