Xviii русскоязычная версия сборника романов

Пролог:

Всмотрись, как сеется зерно
Лишь миг назад упав из рук
Как по распаханной земле
Вдаль к горизонту тащут плуг

И коль всерьёз ты прозорлив
То, заглянувши лишь едва
Всласть изумившись, уличишь
Как вянет к осени листва

Как урожай гниёт в мешках
Как как нет в живых тех самых рук
И как в пустующих сенях
Уйдя от дел, ржавеет плуг

Скупой.

I
У понурой, затянутой утренним сумраком речки медленно сгущался заунывный бесцветный туман. Полог хмурого сонного неба горестно веял одинокой задумчивой сыростью. Пел гуляющий ветер. Стройные контуры поредевшего жидкого леса мерно пробуждались от растворяющейся мглы и наполнялись мягким свечением занимающейся зари. Угловатые тени робко ютились по невзрачным низинам, суетно отступая в пустоту отрешённых окраин. Нехотя расползались седые бесформенные облака. Веяло теплом. У крутого, обрывистого откоса седел Семён Андреевич, крепкий, сгорбленный юноша, томно взирающий в мутную даль горизонта. Его взгляд был хмур и угрюм, а облик тих и подавлен. Чёрные вьющиеся локоны ловко скользили по его смуглой шее, ласково струясь вдоль блестящей лоснящейся кожи. На усталом и монотонно холодном лице скупо красовалась безучастная маска уныния. Герой ждал. Утомлённо смотрел в никуда и пленялся ленивою скукой, суетливо вертя пальцами золотистую металлическую пуговицу рубахи. Вскоре в полсотни метров от его неприметной локации послышался треск веток и из-за резко раздвинувшихся кустов показалась угловатая фигура Олега Егоровича. Он неуклюже пробрался к воде, бросил на песок тяжеленный матерчатый рюкзак и, аккуратно достав из последнего длинную старую удочку, ловко уселся на нагретой притоптанной насыпи.
"Вот же нелёгкая занесла!" - подумал встрепенувшийся вдруг Семён Андреевич: "Привело таки лихо неведомое. Теперь все планы взбаламутит."
Олега Егоровича в селе не любили. Скупой - такая бессменная кличка закрепилась за его злополучной персоной. Извечно замкнутый, недовольный, придирчивый и сколыдорящий каждую несчастную копейку герой являлся фигурой, в своём роде даже показательной и нарицательной, служа своеобразным эталоном скупости и чёрствости. Всю свою жизнь Олег Егорович жил один. Закончив гвардейское училище и уехав из семьи, с самой молодости он начал заниматься предпринимательством. Скупал мебель, картины, золото, ювелирные украшения и кожу, а затем продавал в собственной лавке и с рук. Так шли годы. Деньги копились в сундуки. Дело развивалось. А сам Олег Егорович медленно старел и становился всё более скуп и отрешён от окружающих. Имея явно нескромные капиталы, он уже десять лет не менял одежды, не покидал пределов родного края и никогда не давал денег в долг - никому. Это было самой отличительной из его черт - он не имел снисхождения, не обременял себя его тщетной материей. Он жил отдельно, вне людей, лишь осторожно глядя на них со стороны да периодически критикуя.
Вот и сейчас, опасаясь его комментариев и осуждения, Семён Андреевич нервничал и робел: "Ну вот стоило же именно в этот час и в это место! Утро. Рань. А он тут. Да ещё и с удочкой. Проклятие."
Олег Егорович обернулся и приметил всполошившегося земляка: "Ждёшь кого?"
"Да вам и так известно - и кого, и зачем." - пробурчал Семён Андреевич.
"Раз так - то печальна участь твоя, стало быть. Порочна. Губишь себя, хоронишь."
"Пусть и так. Нельзя?"
"Тут всякое людям по силам, такое творят. Небо не запрещает. Я тоже не буду. Я сюда не глазеть пришёл и не сплетничать. Моё дело оное - рыбёшку выловить да суп сварить. А ты стой. Уж раз дурак полностью."
"Чтоб тебя!" - подумал собеседник, как вдруг был окликнут незаметно подкравшейся Анной Степановной: "Стоишь, тоскуешь?" - засмеялась, приблизившись, дама.
"Тоскую."
"По чём тосковать то? Будто твоею вдруг да стану."
"Станешь не станешь, а сердцу приказывать бесполезно. Не отринешь его, не выкинешь."
"Было бы ради чего ему биться. А то так никем ведь и останешься. А время, оно быстрое... Чего глазья таращишь? Не твоя всё равно."
"Нынче и мечтать не велено?"
"Кому-то, может, и велено. А тебе нет."
"Так всё равно ведь выдали тебя на что-то, ниспослали."
"Кто ниспослал то?"
"Судьба."
"Смешной ты. Смешной и глупый. Как, собственно, и все."
"Пусть и смешной, а самому грустно. Да и ты огорчать лишь заладила. Хоть бы что светлое принесла, хоть какую весточку."
"Что и вовсе пришла, благодарен будь, а светлое тут не всем, не каждому, тени так же место требуется. С одними радостями то тоже горько станет."
"Иногда этой горечи и хочется."
"А кто чего жаждет, тем того и обделяют. Не желай лишнего, а то и малого не будет."
"Так ни на что и не надеюсь уж, не уповаю и не рассчитываю. Просто делаю, как сознанием велено. Как мне видится, так и буйствую. И зазорного в том не примечаю."
"Так привык к пустому привязываться? Значит и сам пустой, дефектный. Чувств то никаких. А бегаешь, выпрашиваешь меня. На что тебе такая низость? Сжалиться требуешь, не отказать. Самому то не тошно?"
"С любимых рук и помои всласть."
"Дурак ты. Так ничейным и проходишь."
"А коль твоим нарекусь?"
"Мечтай. Ещё по радуге сходи погуляй. Может, хоть в речку упадёшь, утонешь. И то прока больше будет. Бесцельный ты. Ещё и ко мне привязался. Некого больше своей привязанностью опорочить было?"
"Уж и идолом мне побыть не хочешь."
"Не хочу."
"Не надолго хоть. На мгновение."
"Может, и поцеловать тебя?"
"Как чудо великое расценю."
"Идиот. И ведь так взаправду и поверил. Что с тебя такого возьмёшь..."
"Да вот всё, что есть, с радостью бы тебе и отдал."
"Какая милая тупость. Тебе бы в сказки податься. Или в дурдом."
"Всё досадить норовишь, отринуть. А всё равно нравишься, всё равно манишь, как мираж, как наваждение некое."
"Растает сейчас мираж весь твой. Пойду я. И дома дел хватает. И свиданий больше не выпрашивай. Не о чем нам толковать. Да и ни к чему."
"Хоть венок тебе сплести дай."
"Ещё чего." - Анна Степановна резко развернулась и мерно зашагала прочь по извилистой узкой дорожке, спешно растаяв за скрывавшими её ветками клёнов.
Семён Андреевич робко потупил взор и замолчал.
"Ну что, много наговорил? Впустую то." - окликнул Олег Егорович.
"Да что вы пристали! И без вас гадко."
"Семён Андреевич, одумайтесь, не глупый же, вроде бы, юноша. И даже колледж с отличием закончили. А губиться вздумали, в руки к дьяволу пойти. Уж раз пропасть хочется - лучше бы на войну на какую поехали. Там быстрее хотя бы."
"К дьяволу пойти, губиться... Ну что вы меня ересью бередите. Какой она дьявол? Хрупкая, безобидная. Только внешне, образно горделивая и холодная. А внутри..."
"Так в этом то как раз она с ним и сходна: задача дьявола - дать вам поверить, что вы сильнее него, что он слабее вас, беззащитнее. Дать поверить, а потом обмануть. И ведь он даже убеждать вас не станет - сами за ним побежите. Таковой вас и оболгать то не попытается - самостоятельно взахлёб оклевещете. Вам постараются подсунуть именно добродетель, коей в конце и подавитесь, с коей и пропадёте. Учтите, в ад не зазывают, туда следуют исключительно добровольно. А разум ваш, он, как домик карточный - чуть содрогнут его, и всё - рассыплется весь, разлетится мгновенно и вдребезги, своей несметностью прежней всю участь расплющив. Под руинами ума не один десяток светлых голов померк. А вы на него всю роль возлагаете. Смешно."
"Все вы только посмеяться надо мной собираетесь. А из рассуждений ваших вытекает, что и бог не многим от дьявола разнится. То же коварство. И финиш аналогичный."
"Не совсем. Бог и вовсе вне. Тот, что истинный. А новоиспечённых святителей море, только болото больше напоминающее. А нам в него всё бы да шагнуть."
"Ну отучать меня от неё удумайте. Скажете ещё, как всегда, что с глупостью людской боретесь. К чему эта раздача советов? Я всё равно не внемлю. Да и от роли жизненной не избавишься - ни от дьявольской, ни от божественной."
"Про роль верно мыслите. И не виною ты ей. Собака почему на цепи лает? Ибо создали её такой, предписали скалиться да тявкать. Её положение здесь соответствующее. Вот есть раб. Нет у него ни прав, ни вольностей, только хозяин. И место у сего раба будет извечно одно - у ног его. Есть древние племена, есть фанатики, есть одержимые целью. Им всем предписано амплуа. Так и нам выпадает - любить, надеяться, встречаться. Мы делаем это не осознанно, а лишь из условий исходя, из неизбежности. Кто-то за шлюхой гонится, кто-то за миссией, от равной безысходности. Только в первом случае от дрянной, а во втором - от счастливой. Вы думаете, веки распрял, и всё - сразу глаза на мир раскрылись. Так не бывает. Тут незримого полно, недоступного оку нашему. А вы равно смело и по дороге шпарите, и по обочине. Вы жаждете поощрений. Жаждете одобрения со стороны чьей-либо, и со стороны, не самой правильной, кстати. Вы хотите быть оправданным. И не важно кем, хоть чёртом. Но всем то не угодишь."
"Я себе, страсти своей угождаю."
"Что и за страсть такая - того, кто гонит, греть?"
"Так единства хочется, разделённости. А что для подобной требуется, не знаю. Вот и бьюсь, силюсь, упорством взять пробую. Да и чем иным счастье выкроишь... Что для него надобно, кто же скажет... Вот и думай всю жизнь."
"Уж поверьте на слово, больших задач тут на нас не возложено. И раздумий вечных тоже не предписано. Здесь человеку то и вовсе лишь в одном определиться требуется - что в этой участи его, а что чуждое. Определиться и дорог не своих не топтать."
"А если ничто тут не твоё. Как и мир не под тебя вовсе заточен. Что ж тогда делать?"
"Мир велик, всякому угол сыщется. Не каждому парадный, не всем уютный, но свой. А в чужое лезть ненадобно. Там обрыв, пустота. И не выйдет единения с посторонними. И приношениями чуждыми не насытишься. Вы счастья хотите, а что сие слово значит, не знаете. Таким подобного не выделяют."
"Я то хоть искать волен, а не ждать. А с вашей логикой так и просидишь с опущенными руками."
"А что есть воля? На что её вам выдали? Чтоб манипулировать ею, увлекать вас, как вздумается. Чтоб вашими же руками вас и хоронить. Воля рвение рождает, инициативу. А таковая наказуема всегда. Коварна. Подобная в омут тянет, в трагедии. Вашими собственными ноженьками вас на погибель транспортирует. Вы имеете волю. А кто ей приказывает? Кто цели ставит? Кто внушил вам идеалы, коим вы верным быть пытаетесь? Можно очень усердно молиться бесу. А потом обидеться на бога, что в рай не взяли. Вы играете идиота, а аплодисментов требуете как за гения."
"Прижать меня хотите, озадачить."
"Предостеречь. Просто предостеречь да и только. А смятение - дело привычное. Если вас ни разу не считали глупцом, то мудрецом вы точно не являетесь. Увещевания на то и существуют, чтоб им не верить. А я не смятения от вас жду, а осознанности, озарения некого. Хочу спасения вашей душе, а точнее того, чтобы она его заслуживала. А дальше уж как повезёт."
"Я человек, с удачей параллельный. Мне везти точно не станет - ни дремучему, ни прозревшему."
"Для любви небес взаимность требуется."
"Пусть безответно полюбить попробуют. Им бы тоже помучиться не мешало. А я пошёл. Удачной рыбалки."
Семён Андреевич ушёл.
Олег Егорович молча уставился на белёсую гладь небосвода: "Чудны здесь люди. Чудны и пути ихние. Всем своего желается, всем определённого предложено. А жизнь - омут длительный. Долгий, но временный. По миру гадкому путёвка. Ниспошлют же вояж. Потом ввек не оклемаешься. Надобно бы рыбой заняться. А то с пустым уходить - примета не лучшая."
Поплавок булькнул о водную гладь и объявил ожидание открытым. Край затуманился, мутные вершины деревьев начали мерно сливаться с густо размешенной серостью неба. Закрапал дождь. Вдалеке проплыла баржа.
"Пару рыб, и будет достаточно." - подумал Олег Егорович: "Всё верно, пару рыб... Лишь пару рыб."

II
В тихом бревенчатом доме, в меру старом и щедро просторном, сидели два человека: тем, кто находился около камина, являлся никто иной как Семён Андреевич, а той, что сидела у окна, была Анна Степановна. С момента их встречи на берегу прошло уже около месяца, вот таки выпросив очередное свидание, герой снова глядел на свою сердешную особу, взывая к лояльности и внимая насмешкам.
"Ну чем на этот раз смущать вздумал? Какими россказнями?" - недовольно и презрительно протянула дама.
"О снисхождении вновь молить собираюсь, о доброжелательности твоей, хоть призрачной."
"Всё надеждами себя тешишь, грёзами пустыми. Да и было бы о чём грезить. Что нашёл то во мне? С чего так прицепился? Как и замены нет."
"И не надобно - ни замен, ни сокровищ никаких, ничего, кроме тебя, не надобно."
"Да глупости это. Чепуха несусветная. А меня таки вызволил к себе, выманил, выудил всё же. К чему свидание то наше?"
"Вдвоём побыть, насладиться тобою. Пусть и не дойти до счастья, так хоть посмотреть, как выглядит."
"Глупый ты. Или больной. Нашёл бы хоть кто далась бы тебе, а то так понапрасну и протаскаешься."
"А может, и милее мне так - понапрасну, может, так я и хочу."
"Точно больной. Моя юбка уж явно перед тобой не поднимется, так что лучше и не клянчи, сразу тебе говорю."
"Да мне и без юбки хорошо - с тобой лишь рядом сидючи."
"И не уймёшься ведь никак, вот же наглый то, его силком гонят, а он, как баран, обратно льнёт. Хоть бы чаю налил, ухажёр."
Семён Андреевич поднялся и пошёл к самовару. За тёмной скрипучею ставней потянуло осенней прохладой.
"Ветер зиждется." - протянул юноша: "Скоро финиш, стало быть, лету нашему."
"Как и было то оно будто бы!" - отрезала Анна Степановна: "Какое наше то? Снова ведь заговариваешься. Так всё бредни и рассусоливаешь. Где там чай то твой?"
"Сейчас будет." - Семён Андреевич поспешил с подносом к столу.
"А чашки старые." - заметила дама: "Всё то у тебя какое-то серое, мёртвое. Да и сам, как статуя. Что за жизнь такая? Как проклятая."
"Так на тебе вся завязанная. А коль неприступна ты, далека, то и радости никакой, увы."
"Да сыскал бы уж, этой радости - столь заветной всё да немыслимой. А пока тоска да разруха всё. Да и сам то ты - как развалины."
"Да не гневайся. Таки вместе же."
"То в мечтах твоих. А на деле что - опустение да нелепый ты. Вот награда то."
"Да улучшусь я. Не ругайся ты."
"Лучше умер бы, слово честное."
Вот и попили чай. Семён Андреевич встал и взглянул на Анну Степановну: "Провожу тебя?"
"Ну - ещё чего! У нас дороги разные. Сама пойду."
"Тебе видней."
Разошлись.
Семён Андреевич посидел с полчаса, потом встал и, так и не сумев свыкнуться с тоскою, пошёл в кабак. Посидел. Не полегчало. На обратном пути встретился Олег Егорович.
"Всё за нею и возишься?"
"Вы как знаете. Как сквозь стены видите."
"Так на лице твоём всё и написано."
"Так что ж сделаю, если чувства то."
"А что чувства здесь? Какой гарант? Коль не взаимные то. Коль лишь внешние. Односторонние. Безответные. Представьте ка себе стакан - гранёный или округлый, разница небольшая. Поговаривают, если таковой наполнить водой и положить в неё алмаз, то взглядом его никак не сличишь. Я проверял, не врут. Так вот, поставь перед вами два стакана - один с алмазом, а другой без, и вы никак не выберете, не идентифицируете тот, что с камушком. Так и отношения ваши - везде страсть, везде признания, а где искренность то, где любовь? Слёзно поплакать, расставаясь, и актриса может. И ждать пообещать, сколько и не проживёт то вовек. А вы на эмпирику душу кладёте. Негоже."
"Да, кладу. А больше и не на что. Чем ещё тут жить станешь. Благими мыслями тоже греться - что мёрзнуть. Вот и гонишься за явью сумрачной, хоть чего-то урвать в ней пробуя."
"Миру поддаётесь. Глупость адовую делаете."
"А как тут миру не поддаться? Он большой, как же тут сладишь, коль весь свет на тебя разом накинется, на одни на плечи на твои ляжет, так и прогнёшься, поддашься, отступишься."
"А вот тут вы неправы. Со всей явью спорить ничем не труднее, чем со школьником. Что вам мир, чем горазд он? Что в нём есть то хорошего? Людей толпы. Так ни в одном человека не видится - все мелочные, злые, гадкие, одной только подлостью и пропитанные, как шпалы креозотом. А то, что много их - так тоже не диво: перемрут, ещё нарожают. Уж и чума была, и наводнения, и пожары, а не вымерли. И не вымрут. Ещё даже и рьянее наплодятся. В их популяции не убудет. Теперь вернёмся к спору. Какая же разница с кем его вести - с отдельным гадким представителем от яви пакостной или же с самой реальностью как омутом, породившим и беды, и страдания, и грязь, и этих же самых уродов? А разницы никакой. Вот вы толкуете с кем-то потерянным и он равно увесисто убеждает вас, что предательства и измены - это норма, что обогащаться путём ведения войны - это вполне себе уместная традиция, доблестная и геройская, он будет обосновывать все беды и горести, объяснять дьявола божьим промыслом и вести вас в то гадство, где и он сам. А вот вы видите явь и в ней умирают, болеют, предают, надругиваются и причиняют боль. Какой же сатана этот мир воздвиг? Ужас же. Трагедия тысячелетняя. А ведь с фактами не поспоришь. И вот перед вами обделённые, уродцы, калеки, изменницы. Вы это всё видите. И это есть. Это воздвигнуто. И воздвигнуто тем, кто и весь мир изваял, и вас самих. Стало быть, всё это уместно, нормально и обосновано, раз творцом допущено. Вот и выходит, что на небе тиран восседает. А ведь иначе и не скажешь, и не подумаешь, все издержки то проанализировав. Но есть и добро. Может, быть и редкое, но есть. Не больше ли смысла верить лишь в него, а быль всю прочую отрицать - как сон, как наваждение. Не кажется ли вам, что и над богом и над дьяволом должен кто-то стоять, должна быть некая идея, что свела их однажды воедино и заставила породить этот свет. Вы мыслите лишь как внушают, а так далеко не уедешь. Вам и правила придумали, и границы, и даже желания ваши собственные. Вам и струны дали, и ноты. Так какой же вы музыкант? Вы своей песне судьбы не автор. Вы жертва. И самое прискорбное, что вам это даже нравится."
"Такой то уж вы всё знающий, Олег Егорович, всё в этой жизни насквозь видящий, а сами то - будто и вправду счастливы, будто добились чего?"
"Знаете, будучи многим умнее других, главное, не начать считать себя дураком. Чуждое мнение опорочить пытается, сломить. А поверишь в него, прислушаешься, так и вовсе погибнешь. Вы б своим обзавелись, а в унисон с прочими на меня пенять - это дело простое. Я и сам себя укорить могу. Да какой от этого прок. Вам бы жизнь не сгубить. У других её и нету то, и не будет, а у вас могла бы таки состояться. Красивой, честной и милостивой. А вы бежите за теми, кто отрицает да предаёт."
"Так если бежать за теми, кто поощряет, разве те рано или поздно тоже не предадут, не надругаются аналогично?"
"Там хоть удовольствие получите. Знаете, выбирая из меж ролью идиота и полного идиота, сойдитесь всё же на первом. Вы уж совсем ошалевшим быть пробуете. А таких долго на счетах не держат. К чему вам эта мука? Сбросьте, скиньте с плеч - как камень, как робу рабскую. Скиньте да идите в свет. Что вам, али мрака жаждется?"
"Да что он, этот свет - та же обманчивость, тот же дым. Рассеется, и всё - один вакуум в руках. Благостью тоже сыт не будешь. Коль всё тут мышеловка, то сыра лучше не ждать."
"Вы и коварство видите, и суть дрянную, а не по их правилам играть не умеете. Топчите сущее, отрицайте. Презрейте всех и вся. Вы бездне угождаете, омуту. Будьте собой. Свободным хоть помирать отраднее."
"Кому свобода, кому ключ от неё, а кому только образ. Не положена таковая мне, не предписана. Канцелярией вашей небесной не завещана."
"Так если бы моею она была..."
"Прощаться пора. Спать пойду. Завтра вставать рано - сено косить, потом на ярмарку ещё ехать. Да и у вас дела найдутся."
"Тогда бывай."
Герои разминулись.
Семён Андреевич, как и было им сказано, пошёл спать, а Олег Егорович поплёлся дальше по пустынной просёлочной дороге, томно взирая в отрешённую даль да мерно смиряясь с неожиданно подступившей тревожностью. На округу медленно спустился вечер. Тёмная шаль повиснувшей ночи ловко окаймила редкие жёлтые окна. Повеяло тоской. Нехотя поплыл мутный кругляшок засеребрившейся луны. Проехала последняя телега. Край замер.
Олег Егорович добрался до дома, поднялся на крыльцо и скрылся внутри.

III
В сером и прокуренном здании сельского вокзала толпился прибывающий люд. Средь галдежа и суматохи, кривых носильщиков, босоногих попрошаек и отирающейся бродячей детворы стояли Семён Андреевич и Анна Степановна. Ненастный осенний ветер сонно трепал их приподнятые воротники и спешно гнал вдаль жёлтую осыпавшуюся листву. Холодный сырой воздух мерно горчил и вселял волнение и грусть.
"Скоро уж и поезд. Два часа - и город." - заметил Семён Андреевич.
"С тобою и за два часа с ума сойти можно." - усмехнулась Анна Степановна и небрежно поправила пальто.
Ехать предстояло в ближайшую губернию в город Бескаменный - за подарками для Анны Степановны, кои с трудом таки навязал Семён Андреевич.
Время ползло сонно и хмуро, небо боязливо затягивалось тусклой пеленой, а народ всё прибывал и прибывал. Вскоре вдалеке за белесоватым пологом тумана показалось чёрное угловатое тело паровоза и раздался протяжный и гулкий гудок. Пассажиры обступили край платформы. Диктор объявил посадку. Герои поплелись к замедляющим ход вагонам. Семён Андреевич заскочил на ступеньку, закинул чемодан и протянул Анне Степановне руку.
"Благодарствую. Хоть какая-то от твоего присутствия польза." - отозвалась дама: "Чего стоишь, недотёпа, беги место занимать, а то сейчас в миг все свободные расхватают."
Семён Андреевич ринулся в салон.
Мест и впрямь оставалось немного. Герой заметил одно свободное, быстро поставил на него сумку, затем усадил Анну Степановну: "А я рядом с тобой постою."
"Так всю жизнь олухом и простоишь. Какой же ты квёлый, всё то у тебя как-то грузно, неказисто, аляписто. Ну чудик одним словом. Что тут сказать."
"Ну хватит сердиться. Ведь не ссориться едем."
"Да с тобой только мёртвый смириться сможет, ну серьёзно, ну как таким можно быть? Ну вот что с тобою не так... А?"
"Влюблённость, наверное."
"Когда ж это детство закончится? Странный ты. Дурной."
"Да обычный, разве что сердцем к тебе привязанный."
"Да брось ты свою ерунду. Другим эти сказки верещи. А мне оно как-то не по нраву, раздражаешь только брехнёй своей. И что за привычка такая - всю дорогу балаболить? Хоть утихомирился бы. А то никакого спасу не сыщешь."
Семён Андреевич замолчал.
"Вот чем человек руководствуется, что в голове его царит?" - подумал он, глядя на Анну Степановну: "Ведь со счастьем к ней прошусь, со взаимностью неподкупной, а она... Что за цели эдакие у натуры у её неуёмной, что за истины? К каким идеалам сердце тяготеет? На что бранится всё?"
Герой томно вздохнул.
Анна Степановна сидела молча. Её белые, ловко вьющиеся волосы мерно скользили по румяным и нежным щекам. Строгий холодный взгляд монотонно и скептично рассматривал заоконные пейзажи, а изящные тонкие пальцы нехотя крутили перламутровый искристый браслет. Она была хороша, красива и одновременно обезличена. В ней было пламя, был характер, но не было души. Лишь пустой необузданный темперамент, девичья гордость и природная спесь. Больше ничего.
Поезд неуклонно следовал вдаль, серые просторы ползли за туманными окнами, линия горизонта пестрела пашнями и домами, а протяжный и горестный ветер вольно гулял за седыми и мутными окнами.
На одной из станций в вагон завалилась занятная парочка - толстый и низкорослый мужичок, лысый и коренастый, и миловидная сонная дама, тихая и подавленная, явно моложе своего спутника и многим робче.
"Куда на место метишь?" - окликнул её компаньон: "Сперва мужа усади. Ишь распустилась. Вот так бы взять бы тебя да и палкой - палкой да по хребту по твоему. Знала бы как вперёд соваться."
Дама извинилась, взяла у своего суженого чемодан, поставила на полку, а затем достала из него щётку и принялась чистить своему спутнику сапоги.
"Да лучше ты, лучше три! Как варёная! Вот Фёкла то а!"
Семён Андреевич взглянул в глаза незнакомке. Застенчивая, горькая скорбь явно читалась во всём её безвольно страдальческом образе.
"Вот так и живём - нелюбимые с нелюбимыми. Бегаем, терпим, носимся. Для чего? По чьей странной прихоти? Ищем, чтобы не найти, добиваемся, чтоб отставили, ходим, ждём. Так и вся жизнь лишь дабы костьми ближе к финишу в ящик сложиться. Глупо всё как-то. Бесцельно. Иррационально." - Семён Андреевич понурил взор.
Раздался гудок, скорость спала. Поезд медленно прибыл в Бескаменный. Пора выходить.
Анна Степановна презрительно окликнула зазевавшегося кавалера, одёрнула заломившийся воротник и безучастно потянулась к выходу. Серая, залитая дождём платформа была невзрачна и безжизненна. Редкие жидкие кроны сонно сквозили трагическим увяданием. Грузные старые такси безрадостно томились у понурого однообразно кирпичного здания вокзала. Всё было скучным и бренным - и город, и лица, и озябшая мрачная местность. Всё было ветхим и пустым. Бесцветным, безыдейным и неласковым.
"Та же тоска, что и в деревне." - прокомментировала дама.
"Сейчас к торговым рядам поедем. Там веселее. Заодно колледж тебе покажу, где учился."
"Показывай. И стоило тебе туда лезть, чтоб обратно в село вернуться?"
"Так за тобою и вернулся. Что мне город, где тебя нет?"
"Значит, и тут ни одна не дала."
"Да я и не просил."
"Тем и глупее то. Ладно, вези меня по сим окрестностям."
Семён Андреевич окликнул такси, усадил Анну Степановну и скомандовал ехать до площади. Автомобиль тронулся.
На заставленной ларьками и товарными лавками площади уже сновал народ. Таскали коробки, звали попробовать пряники и баранки и гремели тележками и посудой. Город жил в привычном ритме - повседневном и бессмысленном. Люди сменяли людей, продукты продавались, деньги звенели о прилавки. Всё как обычно. Всё как всегда.
Герои поравнялись с отделом бижутерии и Семён Андреевич указал на витрину: "Любуйся, выбирай."
"Да выберу, не беспокойся. С паршивой овцы хоть шерсти клок, а с тебя хоть бусы какие. И так сколько моего времени убил, хоть окупится, может, частично."
Дама оголила шею и стала поочерёдно примерять представленные цацки. Процесс растянулся на четверть часа и закончился остановкой на паре ожерелий - жемчужном и изумрудном.
"Вот эти беру." - сообщила Анна Степановна и отошла в сторону. Семён Андреевич рассчитался и тоже отошёл: "Довольна хоть?"
"Сойдёт. Поехали обратно теперь. Покупка сделана."
"Давай хоть в кафе зайдём. Посидим. Поезд всё равно только вечером."
"Так и быть, пошли." - дама окинула взглядом Семёна Андреевича: "И всё же какой же ты неказистый. Ну просто карикатура."
Семён Андреевич промолчал.
В кафе, куда вскоре парочка и заглянула, было людно и весело. Посетители чокались бокалами, звенели вилками о посуду и пели в унисон игравшему у окошка радио.
"Тут отрадно. Тут здорово." - восхитился юноша: "Казалось бы - кабак, а душа, как в кельи, оживает."
"И у тебя душа." - засмеялась Анна Степановна: "Так бы уж и говорил - душонка. А то у всех нынче душа. Все у нас личностями стали. Даже и ты. Смешно."
"А тебе вновь лишь уколоть бы. Ну брось ты, смилуйся."
"К чему тебе она, милость моя деланная? Ты бы тоже соизволил бы, стал человеком. Ан нет, не выйдет, наперёд знаю. Так что ни к чему это раболепие. Давай еду лучше заказывай. А то ещё полчаса, пока принесут, ждать будем."
"Так выбирай, запрашивай." - Семён Андреевич протянул истёртое засаленное меню.
"В унисон тебе книжонка. Прямо под стать. Во всём." - залилась смехом посветлевшая Анна Степановна, затем выбрала нужные ей пункты и вернула меню обратно. Подошёл официант.
Вскоре принесли и заказ.
"Приятного." - проронил юноша.
"И тебе не поперёк горла есть." - ухмыльнулась Анна Степановна: "Будто без твоих нежностей пищи в рот не накидаю. Хватит уже."
Семён Андреевич замолчал.
Трапеза прошла безынтересно и пусто. Герои поели, обменялись взглядами и направились к выходу.
И снова такси.
Скучное типично раскрашенное авто подхватило отобедавшую парочку и помчало вдаль.
"А вот здесь я раньше жил." - указал Семён Андреевич на одно из зданий.
"Да тут и видно - самый серый дом. Более убогого, наверное, и не сыскал."
"Вновь тебе не нравится."
"Чему и нравиться то? Халупе твоей прежней. Жил, как бирюк, и сейчас не лучше. И всё восхищений от меня требуешь. Я тебе в вечном восторге что ли пребывать должна? От чего? От тебя что ли? Сил уже никаких нету."
Семён Андреевич снова замолчал.
Через время прибыли на вокзал. На последнем было пустовато, лишь редкие работники то и дело ходили взад и вперёд да продавцы кричали о достоинствах ихней вяленой рыбы.
Вот и весь день.
А дальше снова поезд, снова серый вагон и однообразное стучание колёс, а затем снова деревня. Вот уже и состав.
Семён Андреевич подал даме руку и пробрался в вагон. Паровоз тронулся. Перрон растаял.
"К чему скатались... Непонято." - заключил герой: "Какая-то глупая у меня судьба, запропащая. Или сам я такой..."
Но вот уже и деревня.
"Вставай, соня великовозрастный." - резко окликнула Анна Степановна: "Ну не придурковатый ли! - пол-вагона уже вышли, а ты всё высиживаешь, всё раздумьями тешишься, поднимайся давай, валенок."
Семён Андреевич мгновенно спохватился и посуетился к выходу.
Вокзал был мрачен и тих, окрестности веяли холодом, вдалеке гудели маневровые составы.
"Пойду я." - сообщила Анна Степановна: "Провожать не надо. А то с тобою до полуночи проходишь. За поездку спасибо. И за украшения. И впрямь милые. Может, хоть кто путный на меня полюбуется, дай бы бог."
Дама попрощалась и торопливо удалилась восвояси.
Семён Андреевич остался один.
"Какая глупая, тяжкая участь." - протянул он, медленно ступая меж раскинутых луж: "Глупая и надрывная. Кривая."
Зажглись первые фонари. Полотно растянувшейся ночи густо обволокло безмятежную округу. Зашумели ветра.
Семён Андреевич добрался до дома, закрыл калитку и лёг на кровать: "Тьма. Беда. Что с жизнью делается. Господу что ли не нравлюсь... Проклятие."
Герой зажмурил глаза и отвернулся к стене: "Спать. Просто спать."
Уснул.

IV
Вот и ещё пара месяцев прочь.
Край обеднел, поник. За окнами разыгралась холодная и унылая зима. Деревня опустела, обезлюдела.
На небольшом катке, залитом в низине, каталось два человека - всё те же Анна Степановна и Семён Андреевич. Их смутные силуэты ловко петляли по замёрзшему льду, мерно выписывая незамысловатые повторяющиеся пируэты.
"Хоть покататься пойти соизволила." - улыбнулся юноша: "Для меня уже праздник."
"Жалкие празднества у тебя." - заметила дама: "Так и не меняешься совсем."
"И не думаю. О тебе одной вновь кручинюсь."
"Балбес."
"Ну, может, и такой - какой есть."
"Да уж ясно, что другим не будешь. Дураки, они не меняются. Врождённое это, видимо. Неискоренимое."
"Да и ты, как встарь, лишь бранишься. Обнять бы тебя."
"И не вздумай!"
"Или поцеловать."
"Да лучше б губы отсохли, чем с тобою миловаться. Хватит уже. Ко другим со своими подкатами лезь. Ну ведь видишь же, что тошно от тебя. И всё равно набиваешься."
"Вновь в опале я. Ну как прокажённый."
"Да такой и есть. Дурачок, он - что уродец, ничем не краше. Постеснялся бы хоть навяливаться то. Но нет же, прёт и напролом."
"Ну хоть каплю бы доброты сыскала."
"По чужую душу и море, может, найду - и доброты, и страсти, и заискиваний женских. А по твою - хрен! Чай не дура я, идиотов всех обласкивать."
"Ну вроде бы не чужой я идиот то."
"И с каких это пор породнился то? Мечтатель разнесчастный. Болтовнёй всё умасливаешь, просишь, просишь. Как и не западло тебе!"
"Так хочу, желаю тебя."
"Вот баламут то! Кошмар."
Катание продолжилось.
Вскоре поднялась метель и начала засыпать поутихнувшую округу.
"Пошли, а то все дороги завалит, не доберёмся. Не долгим катание выдалось. Ну хоть тобою не утомилась." - скомандовала Анна Степановна и побрела к бортику. Семён Андреевич поспешил вослед.
Они сложили коньки, переглянулись и молча потопали обратно.
Шум гулкой метели звучал всё отчётливее. Небо темнело, а холод незаметно пробирался под несметность одежды.
Семён Андреевич было даже хотел приобнять свою пассию, да так и не решился.
Вскоре показалась деревенская площадь.
Герои разошлись.

V
Наступила ранняя весна. Начал таять первый лёд, потекли единичные ручьи. Край медленно начал просыпаться от зимней сонливости. Вместе с ним вдруг преобразилась и Анна Степановна - настолько подобрела, что даже сама заглянула к Семёну Андреевичу - на чай со сладостями. Подобное соблаговоление столь тронуло и ошарашило героя, что тот аж рот от изумления так и открыл.
"Вот нагрянуть к тебе, наведаться решила." - улыбнулась дама: "Хоть посмеюсь снова. Ты то же явно не против."
"Лишь только за всегда. Идём же - гости, усаживайся."
"Да чай найду куда приземлиться то. И без твоих указаний. Что уж умничать, коль ума нету..."
"Снова ты всё душу задеть стремишься. Ну полно ссориться."
"Давай стол накрывай, сказитель недоделанный."
Семён Андреевич бросился за скатертью: "Несу, родимая."
Анна Степановна недовольно фыркнула: "Тоже мне родственничек."
"Ну не серчай."
Стол накрылся.
"Угощайся, радуйся."
"Вот уж радость так радость."
"Чем богаты, как говорится..."
"С таким богатством краше бедствовать." - вновь ухмыльнулась дама.
И всё же, несмотря на все колкости и упрёки, было в ней в этот раз что-то новое, необычное, что-то явно прежде не свойственное и загадочное.
"Хоть и чай - как параша, а конфеты вкусные." - заметила девушка: "С города что ль вёз?"
"А как же."
"Оно и чуется. Неплохие." - Анна Степановна ловко расплела волосы: "Жарко тут у тебя. Натопил то - как в лихие морозы. Весна на дворе. Скоро окна открывать да песни петь."
"Было бы с кем..."
"А может, и будет."
"Радостно с тобой, сладко."
"А без меня прям горько?"
"Без тебя что в омут."
"Да и со мной туда же."
"Уж и не верилось то даже, что дождусь."
"Верить, стало быть, не умеешь. Не приучен."
"Так и нет для этого ни надежды, ни шанса, ни гарантии."
"И без них живут. Время спешное. Не до этого."
"Верно. Время ярое."
"А ты мечтаешь всё, разглагольствуешь впустую. А жизнь идёт."
"Да и я б за ней с радостью. Коль с тобою то."
"Вновь фантазии, вновь иллюзии. А проку ноль. Чем с тобой счастлив то будешь? Глупым говором детским. И без него тошно. Люди планы строят, развиваются. А ты? Так на печке и проваляешься до старости. А там и вперёд ногами вынесут. Пустой ты. Бракованный."
"Так уважила б да наполнила."
"Что я глупая - в падаль всякую жизнь вдыхать. Сам расти, правься, облагораживайся. Может, кто и приберёт."
"Да не хочется ни к кому. К тебе только лишь."
"Уж как мёдом я намазана. Ладно сказок то. Полно. Слышали."
"Сказки сказками, а взаправду ведь хочется. Очень хочется. Счастья, радости."
"Всем их хочется. Не нова блажь сия. Перетерпится, поуляжется. Отболит, поныв, да расстанется. О будущем бы лучше думал, о делах."
"Без тебя не думается."
"Да и со мной много не намыслишь. Подлей чаю. Как и не видишь, что кончился."
Герой поспешил подливать.
"Что хоть в голове твоей дурной водится, что за думы то несусветные?" - протянула Анна Степановна.
"Да о тебе одной думы и водятся. Всякие. Разные."
"Ой, не начинай. Знаем, видели."
"Вправду думаю. Долго, трепетно. Жду, тоскую всё."
"Тосковать и котёнок может. Все на чувства горазды. Даже тебе, убогому, любовий всё подавай да страстей. Будто и не живётся тебе земным то, основательным."
"Да нет никаких основ. Пустота одна. Ожиданием съедаемая."
"Плох удел твой, низменен. От себя то самого не отвратно ли?"
"Да я себя и не примечаю. Даже в зеркало не гляжусь. Я в тебе весь по уши."
"Вот несчастье то. Угораздило."
"Что уж выпало, что уж выдалось."
"Чем займёмся то? Пошли хоть по селу прогуляемся, в свет хоть выглянем."
"Я лишь с радостью."
Семён Андреевич задвинул стулья и вышел в сени: "Куда путь возьмём? Вплоть до площади?"
"Да куда вздумается. Пошли уже, хватит думать всё."
Дверь хлопнула и герои выползли наружу.
На дворе уже вовсю бушевало пробуждение - чернели обнажившиеся лужи, громыхала капель и петляли нескончаемые ручьи.
"Хорошо. Тепло. Даже празднично." - заметил Семён Андреевич.
Анна Степановна промолчала.
Их силуэты удалились.

VI
Близился день Ивана Купала. Край окончательно ожил и наполнился повседневной вознёй. Дни удлинились. Ночи стали теплей и активнее. А время потянулось поспешнее и резвее. Всё стало несколько ярче, глубже. Краски воспряли, округа наводнилась листвой, поляны усеялись цветами.
Так и Семён Андреевич с Анной Степановной сделались, как ему показалось, чуть ближе. Дама всё чаще начала отзываться на приглашения, стала проводить многим больше времени вдвоём и даже местами проявляла интерес и инициативу. Будто всё же что-то поменялось с этой весны. Их встречи обрели некую перспективность, некую странную надежду, нежданно внушённую непредвиденными благоприятными обстоятельствами.
Вот и теперь они сидели на берегу, обменивались намерениями и неторопливо размеренно беседовали.
"Ты куда всё смотришь? Всё куда-то вдаль да на горизонт. Чего ты там высмотреть то собрался?" - поинтересовалась дама.
"Да всё о судьбе вот думаю."
"Да что о ней и думать то - о судьбе то о твоей. Всё равно пустая вся да никудышная."
"Так оттого то ещё больше и думается."
"Да одними мыслями разве что исправишь, хоть бы с места сдвинулся, сделал что-нибудь. На одной то эфемерности жизнь не построишь."
"Да и конкретикой безразличной тоже сыт не будешь. Что мне от тщетной успешности, али радостно станет?"
"А в родной разрухе прям так и весело? Чем ж утешишься в безысходности, что ж в ней светлого?"
"Верой робкою да надеждою, что счастье выманю, что вдруг сжалишься."
"Потерянных много, всех не пожалеешь."
"Потерянных то много, а ты одна."
"А от других всех что, уж как и отвадили?"
"На других мне тут не взирается. Ихним пламенем дух не греется."
"Несмышлёный ты. Недоразвитый. Инфантильный во всём. Нет в тебе ни самостоятельности, ни дальновидности. Примитив один. Вот и меня им пичкаешь - глупым говором да грёзами бесцельными."
"Ну авось не такими и бесцельными. В жизни всякому сбываться свойственно. Хоть и изредка, да бывает ведь."
"И в кого ты такой мечтатель?"
"Так а как без мечты? Без неё, как без солнца - ни тепла, ни света, тьма одна, горечь ярая."
"А под придуманным светилом ну прям раздолье несказанное и блаженствие? Хреновый, знаешь ли, ты сказочник, неубедительный."
"Да тебя попробуй убеди."
"Так ведь пробуешь. Рвёшься, мечешься. Аль уверовал, что и выдастся - так вот выпросить, дурью выходив?"
"Что ж поделаешь, если грезится."
"Верно, истина. Коль дураком уродился - лишь повеситься."
"Да без тебя только в петлю и остаётся."
"Так дурное дело - не хитрое."
"Так на тебе одной всё безумство и замыкается."
"Вот уж долюшка, будто прокляли. На таких, как ты, жизнь растрачивать."
"Хватит злиться то, свыкнись, смилуйся."
"И собака к палке не привыкает. А я тем более. К дуракам да приспосабливаться не намерена."
"Что ж столь грубо то, столь неласково?"
"Так никак же ведь не отступишься, не уймёшься ведь, не отпрянешь прочь. Как привязанный, и таскаешься."
"Ну а как ещё, коль приспичило."
"Как напастие, не иначе прям."
"Так избавь же ты - от напастия от сего. Сжалься, выручи."
"Одних выручишь, себя выучишь. Полно упрашивать. Не ребёнок ведь."
"Для тебя хоть раб, хоть животное."
"Да и так - что пёс, как на привязи."
"Приласкала бы, шанс хоть выдала б. Хоть обманчивый, тщетный, призрачный."
"Что ж те, глупому, да неймётся всё?"
"Ну а умные, те - что, бросили б?"
"Те не шастают, не преследуют. На других глядят, получается. Бог им праведный в судьи, в идолы. А за мной лишь ты шавкой ползаешь."
"Вновь всё зверствуешь, всё ругаешься."
"Коль зазверствую, не опомнишься. Не ругаюсь я. Правду ведаю. А с тобой, дураком, та не сладкая. Ладно. К чёрту всё. Скоро вечер уж, побреду ка я. В дом свой бедненький."
"Так ведь встречи и не назначила."
"На Ивана Купала встретимся. Погуляем тут да поплаваем. Вдоволь грешную душу выпустим. А теперь прощай. Побежала я."
Лёгкий контур невесомой фигуры медленно скользнул меж кустами, ловко поправил полог ситцевой юбки и скрылся вдали.
"Что-то странное. Даже смутное." - рассудил Семён Андреевич: "Что наметилось... Нечто тёмное."

VII
Серое блёклое утро только что сомкнулось одиноким седеющим пологом. Было ветрено. Край скучал и печалился. Небо веяло прелой сыростью. Округа хмурилась. Собирался дождь. Семён Андреевич встал и потянулся: "В город надобно. За гостинцами."
Он накинул фуфайку, умылся, достал костяной гребешок, стал причесываться.
"Вот и марафет навели. Теперь и в путь двинемся."
Щёлкнул ключ. Дверь закрылась.
В потускневшем строении вокзала, рядом с кассой, стояли два человека - Павел Алексеевич, одновременно коренастый и щуплый агроном, надменный, беспринципный и полый что визуально, что внутренне, и Олег Егорович, уже столь небезызвестный Семёну Андреевичу.
Павел Алексеевич требовал от Олега Егоровича продать ему часть земли, а тот молча играл желваками, будто выжидая финиша беседы, а потом вдруг взял да и треснул кулаком по ближайшей стене: "Что ж тебе, ироду, неймётся то всё, что ж ты, скот паршивый, всё щеришься, пасть змеиная. Не видать тебе земли моей, гаду мерзкому. Гнида ты падшая. Чтоб в могиле тебе бы да гнить."
"Рано рыпаешься. Рот захлопнул бы. Много выпало? Поубавится. И тебя в землю сведу. Руки длинные."
Семён Андреевич остолбенел.
Олег Егорович, не став дослушивать обидчика, повернулся и подошёл к герою: "Миру мир, Семён Андреевич."
"Да тут что мир, что война. Что случилось то?"
"Да вновь это дерьмо всплыло окаянное. Сейчас в поезд сядем, потолкуем хоть."
Взвизгнул гудок. Платформа оживилась. Показался состав.
Олег Егорович заскочил внутрь, занял место Семёну Андреевичу и протёр окно.
"Что ж вы и клок землицы то уступить не в силах? Что ж скупой такой, жалкий, жадный весь. Смалодушничали?" - уколол Семён Андреевич.
"Много ты тут не знаешь, Семён. Да и рассказывать долго. Одно запомни: Иуда этот Павел Алексеевич, гнида страшная. Таких тварей и ввек не сыщешь. Помяни слово моё. Гадкий тип, мерзопакостный. Подальше от него держись. Всем от него горя достанется. На всех яда хватит."
"Ни у кого, сдаётся, жизнь не легка. А я то думал один тут мучаюсь."
"Весь свет страдальцы. Страдальцы да ироды."
"Дрянной у нас мир, получается."
"А так оно, собственно, и есть."
"Странное таки дело - судьба... Беспросветное."
"Всё и вся, поверь, - дело странное. Так посмотришь вот, повнимаешь тут, и столь малым человек в мире кажется, столь потерянным - средь масштабности, беззакония. А так или иначе тянется участь его, вьётся ниточкой - долго, медленно. То с другими сплетаясь, а то всё врозь, но ведь зиждется, не кончается. И к такому подчас приходит, сквозь столькое простирается, что и не выследишь - ни истока её, ни истории. Вот что жизнь человечья есть! - вектор, дистанция. А шаг влево, шаг вправо - и всё, финиш гибельный. А что ей властвует - жизнью здешнею? Разве факторы, или неба высь? Всё душой одной управляется. А она уже - будто семечко. Вот есть у тебя побег - куцый, вяленький, чем грозится он, чем окажется? А кинь в землю и подожди. Что-то да вырастет. Или яблоня, или вишня, или и вовсе трава. А ведь по семечку и не скажешь - во что здесь выльется. Так и человек. Всё душой уже обусловлено, её гаммою детерминировано. И кем будет человек, чего желать станет, какую глубину явит - что в уме, что в сочувствии, всё сие лишь душой одной и отмерено. И любовь или ненависть уж со старта ей предписаны. И как ты душу ни правь, как ни усердствуй над ней, как ни воспитывай, в какое общество ни заточай, а не сдвинется с траектории, не улучшится, не изменится. В том и истина невесёлая, что мир мы топчем лишь безвольно, деланно. А по существу уж всякому предрешено - кому в аду быть, кому в раю. Ведь сперва списки душ составили, а уж после и сами инстанции да отстроили. И бог, и дьявол - и не хозяева, и не слуги. Они лишь данность - крайности. Зрители. А ты актёр. А режиссёр кто? Подумайте? Кто же нам господа изваял. И на что. И ведь весь мир из единой затеи выбрался. И ты живёшь на одной земле, где и первые святые мучились, и динозавры ходили, и шлюхи в стенаниях корчились. И ты, и враги твои, и тело всякое, и помои в луже, и материя, и звёзды дальние, и желания, и абстракции, и горы древние, и извращения всевозможные - всё сие одним разумом воплощено. Одной личностью всё исполнено. Поразительно. А мы странники. Да правда, коль пути не знаешь, то в раз житель всяк гидом видится. Всё надеемся, ждём советчиков. А потом по их наставлениям да и катимся в бездну чёрную, в умирание неизбежное. И теряясь там, и душу губя. А душа - субстанция вязкая. Кинь в неё что - так застрянет там. Хоть оскорбление, хоть надежда, хоть желание. Хоть мечта. Только не все из мечт таковыми да и являются. Глупая мечта мечтой не считается. Как и любовь безответная."
"Вот и до любви дошли."
"Да дошли таки. Любовь - что канат. Один конец ты держишь, а другой партнёр. И нет меж вами ни грани, ни различия. И не может быть даже разницы - пусть и маленькой, относительной. Ты и партнёр в одну сущность сходитесь, совмещаетесь. И коль на том конце грязь и предательство, фальшь, неискренность, то и сам ты, стало быть, чувства высокого ощутить не можешь. Любовь - как луна, как зеркало. Это свет отражённый. Если нет исходного луча, то и не станется. И нельзя почувствовать больше, чем партнёр к тебе. Предел полёта один на двоих. И если компаньон твой - фантом лишь пустошный, то и сам то ты не возвысишься, не расправишься, не вознесёшься с ним в свет обещанный."
"Так как же быть тогда, выживать то как-то да надобно."
"Жить и выживать - дело разное, что ж карабкаться, если некуда?"
"А на месте стоять - разве радостно? Разве счастье тут лишь в погибели?"
"Чем яду напиться, лучше с голоду помереть. Вы поймите - можно сидеть с разбитой судьбой, с разбитым бытом, даже с разбитым лицом - не беда, но, если душа разбита, то уж всё тогда, не оправишься, не восполнишься."
"Да и так пустой, неприкаянный."
"Пустота, она, - дело светлое. То была она, то пропала вдруг. А коль грязь вольют - та не денется, не убавится, не отступится. Так с последнею и проходишь тут. С сердцем выцветшим. Да с бессилием."
"Их и вовсе то, сил то, не было - ни давно ещё, ни в теперешнем."
"Да не думайте, в миг появятся. Был бы потенциал для них - повод значимый. Расцвели бы в раз да окрасились."
"Нынче в чёрный только красится - в горько траурный. Нет хорошего и не выпадет. А словам любым срок не пламенный, отзвучат, пройдут - эхом муторным. И прощай, пока, наставления. И сиди один. В беды замкнутый."
"Да и так ведь в них, будто в мантии."
"Так привычнее, ближе, стало быть."
"С гиблым сблизились, с удручающим."
"Тут не вам решать, с кем якшаться мне. Хоть с погибелью, хоть с могилою."
"В глупость метите, в обольщения."
"Там и место мне. И пристанище. Коль больной такой, что не вылечить."
"Тщетно никните, неоправданно."
"Знаю - попусту. Но уж выпало, если внедрился в омут порченный, то и место там мне последнее."
"Сами место то занимаете."
"И делиться им не планирую."
"Не возьмёт никто, уж не думайте."
"Да и так не дам, не расстанусь с ним."
"Вот и вас ещё хороню живьём."
"Так и надо мне. Так и к лучшему."
"Жалко парня ведь. Зря промается." - вздохнул Олег Егорович.
Вот и станция.
Разошлись.

VIII
Настал и день Ивана Купала. У крутого и рьяного берега собрались сельчане. Все довольные, разодетые. Праздник, собственно. Так и надобно.
У низкорослого старого клёна встретились два силуэта. Степан Андреевич приобнял Анну Степановну: "Хоть ждала меня?"
"Больно надобно! А миловаться и впрямь страсть имеется. А то так и бы и дала тебе да по роже то. Да стерплю. Тешься, глупенький."
"Столь нежданно то, столь негаданно."
"Вот и радуйся. Коль позволено."
"Как и можно всё?"
"В меру энную."
"Что ж за мера то?"
"А увидишь вот."
"Чудеса..." - подумал Семён Андреевич и протянул: "Пошли в воду!"
"Тащи."
Герой сгробастал Анну Степановну и потянул на себя: "Ох, не отдам."
"Ой, понесло."
"Так тобой самой вольность велена."
"А тебе лишь дай, так притямишься. Вот несносный то."
"Не дала ж ещё."
"И не думаю."
"Украду чертовку."
"Несуразный ты... Ай, тону, топлюсь."
"Это кажется." - подхватил её Семён Андреевич: "Тут ведь мелко же, дно всё видно аж."
"Не русалка же, надо бережней."
"Да ну ладно ты, лишь намокла ведь."
Искупалися.
Семён Андреевич достал полотенце и укутал Анну Степановну: "На, оботрись. Хоть согреешься."
"Да и так тепло. Ты иначе б грел - лаской жаркою."
"Отстранишь ж опять."
"Авось и не отстраню. И подставлюсь вся."
"Как заманчиво! Ой затейница."
"Да и сам такой. Лезь под юбку мне."
Герой сунул руку под трепещущую материю.
"Глубже суй! Не стесняйся ты. Выше. Да, вот так. Задержись вот здесь. Ой, блаженствие!"
"Ты столь нежная, столь воздушная!"
"Продолжай. Шали. Так приятно там!"
"Ну безумие. Вот фантастика. Рай божественный. Космос попросту."
"Всё, вот туда уже нельзя." - остановила Анна Степановна: "Ох, благодать!"
"Несказанная!" - поддержал Семён Андреевич.
"Ладно. Поигрались и хватит. Сейчас ещё раз искупаемся - и по домам. Полно тешиться. В меру надобно."
Искупались.
Семён Андреевич проводил свою пассию до дома и поплёлся восвояси.
В его суетном страждущем сердце робко зародился непредвиденный неясный восторг.

IX
Сиротливый августовский вечер незатейливо лёг на сонливую мрачную местность. Вдоль дорог потянулись тоскливые тонкие тени, медленно засеребрились туманные жёлтые фонари, над безлюдными низинами растянулась холодная вязкая мгла. Заволоченный тьмою пейзаж одиноко окунулся в ледяное молчание.
Андрей Семёнович вышел на пустую чернеющую террасу.
"Вот и снова для осени срок. И ещё одно лето сгорело. Краток наш тут путь. Да и жизнь сама."
Он утомлёно вздохнул и уставился на затихшие дали.
"Что нас ждёт, что судьбою готовится... Впереди то, говорят, перемен пора. Вряд ли радостных. Не бывает здесь так, не свершается..."
Андрей Семёнович остановился.
Безучастная сникшая местность мерно вторила наводняющей сердце печали, горько отдаваясь смутными отголосками предстоящей осенней тревожности. Тусклые образы покорно таяли в непрозрачной ночной пелене. Веяло намечающимся увяданием.
"А по низинам то всё бурьян да непроглядность, а в грядущем и того хуже. Бедная наша участь, бедные годы... Куда всё летят, зачем..."
Герой огляделся и свернул к оврагу.
"И ведь странное чувство вины за всё сущее, за все его изъяны и несправедливости, за всю людскую боль и всё несбывшееся. Вроде бы и не ты этот мир создал и менять то его и не в силах, и не в праве, а столь тяжко, столь невыносимо от созерцания этой жизненной безнадежности. Столь досадно быть её свидетелем, а тем более соучастником. Здесь всё не так, всё неправильно. А ведь где-то, наверное, есть и светлое. Может быть, даже и рай. Не для нас, видать."
Ну вот и овраг.
"Хоть на звёзды посмотрю." - Семён Андреевич сел на остывшую влажную траву и задумался. Вдалеке горели сонные огоньки. Плыли мутные клубы дыма из трубы обветшалой прачечной. Изредка шелестела листва. Было как-то грустно и томно, непонятно тревожно, неуютно и мучительно. Жизнь казалась остановившейся, апатично замершей пред прыжком в беспощадную бездну, выдохшейся, пустой.
Где-то за горизонтом застучал приближающийся поезд.
Семён Андреевич робко поёжился и скользнул рукой по сыреющим стеблям полыни.
"Зачем живу? К чему?"
В гуще зарослей застрекотал кузнечик. Матовый полог ночи в полную силу расправился над угрюмой равниной. Скрипнула старая ветка.
"Для чего бороться? Зачем идти? Пытаться ещё, думать, надеяться, ожидать. С долей гиблою разве ж справишься, с ратью тёмною, с безысходностью."
Спящий край окончательно оробел. Тени улеглись. Диск луны безучастно завис в растянувшейся сумраком выси. Всё застыло.
Семён Андреевич нехотя поднялся и поправил сюртук: "Домой пора. Скоро уж и рассвет. Вновь обратно - в одиночество и стены. Впрочем, всё как всегда."
Он медленно выбрался на дорогу и, прибавив темп, равнодушно зашагал прочь по пустому разбитому тракту.

X
Провожая последние летние деньки, суетно уносящиеся вдаль, по окрашенной утром улице шли Семён Андреевич и Анна Степановна. Беззаботный растерянный ветер безучастно сновал вдоль задумчивых серых пейзажей, своевольно шурша уж порядком поникшими кронами. Безмятежно сонливый край отрешённо скучал за тусклой мутью одинокого бесцветного тумана, густо объявшего утомлённые тихие массивы монотонных кварталов. Первые солнечные лучи незатейливо и робко скользили по пасмурной грустной округе, застенчиво лаская поредевшие размытые контуры однотипных домов. Единичные повозки мерно ползли по исхоженной колее. Начинали открываться местные лавки.
"Здорово. Спокойно, красиво. И день столь беспечен. Наслаждение да и только." "Кому что, а дураку и при чуме праздник. Чего здоровского то? Серость одна. Уж скоро и осень. Скука, запустение да мрак. А ты всё восхищаешься. Было б хоть чем..."
"Ну хоть малым согреюсь, и то ведь неплохо. Как ни крути, а приятно нутру - и от совместности нашей недолгой, и от погоды настойчиво сносной."
"И что тебя да на приятности всё тянет?"
"Да ведь счастья ж хочется. Хоть кривого, хоть хилого."
"Так кривое да хилое - это и не счастье ни какое. Всё обрывками побираешься - от большого да светлого. Ими не утешишься. Надо сразу на путное зариться. Мимолётному срок не век, поиссякнет и отвалится, отболит вся спесь. А дальше что? Или в лучшее да поверилось?"
"Хоть и странно то, но и вправду ведь, не сдаюсь никак - в чудо верую."
"Как и знаешь впрямь, как то выглядит."
"Да коль станется, тут не спутаешь."
"Так уж прямо и станется. И появится, и в гости придёт, прям вот в руки и выпрыгнет."
"Ну, может, и не в руки, но хоть на глаза покажется, обличиться посмеет."
"А что тебе до его обличья то, али дело есть? Одним то видом рад не будешь."
"Знаешь ли, чудо, оно и на глаз приятное, заветное, драгоценное неподдельно."
"Вот и на меня всё только смотришь, любуешься. Хоть бы за руку взял."
"В коем-то веке такое да снисхождение. Даже и не ждалось."
"Так не знаешь ведь желаний моих, не можешь их прочесть - по взгляду, по облику."
"Столь в диковинку благодать твоя, столь по нраву мне."
"Вновь размечтался. Дали волю."
"Переменная ты."
"Я то ли? С чего взял то ведь! За руку - да, бери, а мечтать брось! Синицу опекай, а на журавля таращиться не хрен."
"Так ведь из сей синицы и хочется журавлика, хоть какого, да выходить."
"Вот сказочник то, герой любовник. Всё то ему хочется да мечтается, жаждется, грезится. Прям чертовщина, а не жись."
"С тобою хоть в ад, хоть в омут, хоть в какое мракобесие лютое."
"Ну и наговорил. Подвязку мне лучше поправь. Будет тебе как раз мракобесие."
"С удовольствием неподкупным."
Бросился поправлять.
"Благодарю." - протянула Анна Степановна и прижалась к ухажёру: "Своди меня в кабак."
"Пошли."
Развернулись. Направились к кабаку.
Кабак был немноголюден. В тусклом, нежно сереющем свете мутноватой задумчивой лампы грустно таяли одинокие зеленоватые столики. Плыл белесоватый холодный дым. Сонно играла негромкая музыка. Изредка позвякивала посуда.
Семён Андреевич усадил Анну Степановну, поправил сбившуюся скатёрку и протянул меню: "Выбирай яства."
"Да хоть чего бы выбрать. Хоть горло промочить."
"Это тоже дело."
"Говорят, тут ром сносный. Надо бы проверить."
Подозвали официанта.
Подождали.
Вскоре принесли заказ.
"А ром и вправду ничего." - отозвалась Анна Степановна: "Терпкая штука."
"Да. Замысловатый." - Семён Андреевич положил руку Анне Степановне на юбку.
"Так и хочется туда?"
Герой кивнул.
"Нет. Сегодня нельзя. Не всё коту масленица. Обойдёшься."
"Да мне и так ведь хорошо."
"Тем и радостней. Мяса бы ещё. Коль не жёсткое только."
"Закажем."
Принесли и мясо. И впрямь не жёсткое.
Отобедали. Обменялись ещё парой реплик. Разошлись.

XI
Одинокая серость дождя томно окрасила поредевшую блёклую улицу в ледяную безмолвную строгость. Безучастное сонное небо медленно расползлось поредевшими тусклыми тонами, утомлённо затянув окаймлённый туманами горизонт. Сникший растерянный край безнадежно заполнился пожухшими мокрыми листьями. Разбитая, пестреющая рытвинами дорога спешно наводнилась унылыми длинными лужами.
Семён Андреевич, монотонно шагающий по пустеющей местности, выбрался на развилку, разменял ещё пару кварталов и неторопливо вошёл в здание вокзала.
Ехать предстояло в город - к своему школьному другу, Алексею Константиновичу, некогда хорошему приятелю и во многом единомышленнику и даже клону.
Герой подошёл к кассе, достал несколько монеток и протянул в холодный жестяной лоток. Незамедлительная скудная сдача звонко звякнула о его пологое донце. Вместе с нею показался и серый вытянутый билет.
Вот можно и ехать.
На платформе не многолюдно - несколько семей с детьми, непропорциональный дядька с потрёпанной старой собакой да несколько оборванных подростков попрошаек. Вот и весь люд.
На этот раз без продавцов, тележек и суматохи - не сезон.
Ничего лишнего, только транспорт.
Подъехал состав. Округлые железные двери, со скрипом открывшиеся перед перроном, сонно взвизгнули и замерли в добром гостеприимстве.
Народ полез внутрь.
Расположились, уселись, тронулись.
В вагоне темно - лампа разбита, за окошком пасмурно. Даже газету не почитать. Впрочем, её и нет.
Семён Андреевич беспечно отвернулся к стеклу и застыл.
Потянулся пёстрый застенчивый пейзаж. Застучали колёса.
"Какое таки чудо, этот поезд!" - невольно восхитился герой: "Шумит, пыхтит, пыжится, а всё же тянет, тащит нас куда надобно. И ведь есть нечто живое, нечто человеческое в этой огромной чугунной махине. Будто душою она населена, будто чувствует всё. Чувствует и изо всех сил усердствует - всех и каждого в нужное место доставить. Столь чарующая гармония. Вроде бы и стук, и звон, и грохот, а не простой, мелодичный какой-то, ласковый. Как из под пера какого композитора вышедший. Красота. Индустриальная, монолитная, но красота. И ведь такая простая. Такая понятная. Исконно с сердцем сродная. Как раньше жили без поездов? Не представить даже."
Начало клонить в сон. Семён Андреевич откинулся назад и забылся.
Раздался гудок. Послышалась нарастающая суета.
Вот уж и станция.
Герой нерасторопно поднялся, взял свой чемодан и попятился к выходу.
На перроне снова тихо. Город безмятежен и уныл. Улицы печальны. Площадь безлюдна.
Снятое такси ловко ринулось в путь и вот уже подвозило Семёна Андреевича к нужному подъезду.
Дальше лестница.
Вот и добрались.
Алексей Константинович с порога сунул крепкую мускулистую руку, притянул гостя к себе и похлопал по плечу: "Сколько ж не виделись. Заходи. Исхудал то."
"Так чем богаты, тем и рады. В деревне нынче только так." - Семён Андреевич прошёл внутрь.
"А вот и визитёр!" - представил его хозяин вышедшей из спальни Елене Игоревне, своей новоявленной избраннице.
"Знакомься - дама моя." - прокомментировал он Семёну Андреевичу: "Две недели знакомы, а как весь век вместе. За трактиром встретились. Вместе дверью ошиблись - в подсобку ломиться начали. Я с пьяных глаз, а она от растерянности девичьей. Так и сошлись."
"Приветствую." - кивнул Семён Андреевич и уселся на предоставленное ему кресло.
В комнате было просторно. Над украшенным золотистой скатертью, щедро накрытым столом гордо висела многоярусная хрустальная люстра. Высокие стены с тёмно-красными обоями смело изобиловали увесистыми масляными картинами. Два больших полированных шкафа до верху были уставлены всяческими книгами и посудой. На полу располагался цветастый персидский ковёр. На окнах белые жалюзи. В углу рояль.
"Хорошо у тебя. Живенько." - восхитился Семён Андреевич: "А у меня всё тьма да тараканы. Одна тоска."
"Ехал бы к нам. А то всё в деревне зиждишься. А там чего... Безнадёга. И всё."
"Как хоть сам? Где обосновался?"
"Да в части пожарной. Нынче дорос до командующего подразделением. Жалование сносное. Да и перспектива не скверная - могут в губернию перевести. Если выпадет. А там и до столицы недалеко. Служба - дело славное. Тут тебе и деньги, и почёт, и обмундирование казённое. Весь набор."
"Повезло. Не завидую, но стоило б."
"А в деревне как? Чем хоть тешишься?"
"Да утешаться особо нечем. Привечать меня там особо никто не ратует. Деньги скудные. Планов нет совсем. Так вот и живу - что есть, что труп, никакой разницы. Только голова вертится да зенки моргают. Вот и весь шик."
"Горько в глуши у нас. Тягостно. Это вековое, неизменное. Город пляшет, целина бедствует. Это тут в крови. В столице и вовсе благодать."
"Да мне не до неё. Сердцу не прикажешь. Не по воле ж гнию - по призванию."
"Страшный чин, страшный. Вот досталось то. И кому столь самоотверженной любезностью обязан?"
"Да есть одна. Зацепилась, залезла занозою. Теперь как в глазьях стоит. Не выходит из памяти."
"Вот тебе и в беспамятство путь. Поумерил бы - прыть то глупую. Так ведь, с дуру то, и обжечься - шаг."
"Да уже обожжён. Опалён совсем. С обуглившимися крыльями ангел мой. И то дохлый."
"Трагедия. Самая настоящая."
"Не поминки же. Таки праздник ведь!" - перебила Елена Игоревна: "Хоть бы кушали, стынет всё. Раз уж подано - грех отказываться. Режьте вот того же гуся. Уж совсем истосковался во вам."
"Это верное, это дельное." - подтвердил Алексей Константинович: "Давай ка есть, погрустить и потом успеем. Даже поплакать, уж коль захочется."
"Будем есть." - кивнул Семён Андреевич и потянулся к вышеупомянутой птице.
Гусь разложился по тарелкам. Налили морс. Приступили к трапезе.
"А закуска и вправду знатная." - заключил посветлевший Семён Андреевич: "Бесподобная. Как на пир наготовлено."
"Всё Елена моя." - похвалился Алексей Константинович: "Такая душа заботливая, просто ангел."
"Везёт. Очень везёт. Я вот объедки жру." - пожалобился приятель и опустил глаза.
"Так почаще бы навещал. Откормился б хоть. А то я твой адрес чуть ли ни с боем выискал. Еле узнал. Да ещё и письмо с полмесяца шло. Уж ехать сразу не стал. Мало ли - озадачу вдруг."
"Да ехать и не стоит - разочаровываться только. Ничего там отрадного у меня. Один мрак."
"Мрак мраку рознь. Подчас такое в нём творят, что и дух захватывает."
"Сотворил бы и сам. Не дают."
"Это проклятие. Не иначе. Нельзя не давать. Грешно." - улыбнулся Алексей Константинович и переглянулся с Еленой Игоревной. Та засмеялась.
"Вот. Поддерживает меня." - Алексей Константинович довольно потрепал даму за полог платья: "Отдушина ты моя. Свет шаловливый."
Семён Андреевич вздохнул: "У меня не так."
"Да ты ешь ещё. Не жалко же. У нас ещё рыба заготовленная ждёт." - Алексей Константинович пододвинул гостю тарелку: "Сам исхудал, а едой брезгует. Рвал бы в три горла. Жалко что ли."
"Не приучен так."
"Да, обучение, воспитание - путы лютые. С таковыми нельзя. Не нужны они человеку - ни мораль, ни порядочность, ни пристойность. Ни религия та же. Есть совесть, душа - остальное лишнее."
"Это верно всё. Есть душа... Да не в каждом сыщется. Нынче туго с ней."
"Да и без неё ведь живут таки - буйствуют, изменяют, злобствуют. Всякой твари пруд пруди. Тяжело порой. Вот тесным миром своим и греемся. А люд шальной теперь, неприемлемый."
"В селе ещё хуже в том. Там жизнь малая. Всякая гниль сразу на поверхность лезет."
"Это в точку. Там страдания. Как хоть держишься?"
"Да так... Ни жив, ни мёртв. Только вид один."
"Ну хоть вид. Хоть фасон деланный."
"То то что и деланный. А внутри - пустота..."
Замолчали.
От ночёвки Семён Андреевич отказался. Хоть и упрашивали. Пообещал приехать через неделю. Взял завёрнутую ему рыбу и бутылку кваса. Вышел.
"Всё то у всех, как у людей. У меня одного балаган сплошной." - герой томно покачал головой и посеменил на вокзал.
Дали поезд.
В вагоне мрак, пустота. Снова без лампочки.
Застучали колёса, тронулись. В путь.
Вот и встреча вся.
Вновь забвение.
А вот он и перрон родной.
Вот и дома уж.
Всё, приехали.

XII
В тихой мутной спаленьке неподвижно сидели Семён Андреевич и Анна Степановна.
Герой всё смотрел на неё да сжимал её тонкие ладони. Дама молчала.
"Хорошо с тобой. Замечательно." - улыбнулся юноша.
"Прям уж так оно и прекрасно то. Ну сидим вдвоём. Ну как близкие. А итогу то? Толку цельного? Только пялишься - с жаждой нежиться. А потом? Что в намереньях... Всё туман..."
"Разузнать бы хоть, чем сразить тебя. Что всё надобно? Что в мечтах твоих?"
"Да разве ж ты разгадаешь, что женщина хочет. Всем покоя желается, уверенности, перспективы значимой. Чтоб и душа цвела, и тело пело. А ты лишь серость одну сулишь да потерянность, увядание сплошное, в коем и сам зиждишься. Что с тобою, кроме бед, наживёшь? Чем ж насытишься, чем утешишься? Лишь оскалишься да измаешься."
"Так ведь всё бы дал, всем пожертвовал."
"Так и нечем же. Лишь брехаешься."
"Ничего не жаль! Лишь к тебе б одной."
"Ну а что ко мне - аль так хочется?"
"Очень хочется."
"Ну прижмись, прижмись. Я бы лаской сей и сама то бы - разошлась бы вся, пропиталася. Да вот что за ней? Пустота ж одна..."
"Так и жизнь вокруг - только вакуум."
"Как ни вакуум, а с конкретикой. А с тобою что? Всё ж в аморфности."
"Да и в ней живём не кручинимся."
"Не кручинимся, но и не радостно."
"Так на радости время скудное."
"Так иного ж хочется сердцу времени."
"Где бы взять его, где бы выискать..."
"Взяли б вырвали - у судьбы лихой."
"Это как ещё?"
"Расписались бы. После съехались. И от бед ушли. Прочь от серости. Да от ветоши."
Семён Андреевич аж опешил: "Неужели так да получится?!"
"Надо веровать. И надеяться. Что ж в помеху нам? Раз захочется."
"Согласишься ли?"
"Было б чинно всё - соглашусь, смогу."
"Как прекрасно то! Праздник попросту!"
"Дом продали бы - рухлядь эту всю. В новый въехали."
"Как то сделать бы..."
"Авось и сделается. Так то мало ли... Повезёт коль вдруг!"
"Не нарадовался бы."
"Да и сейчас не унывай. О желаниях вон всё думаешь. Руки тёплые? Нет, холодные. Ну ка мной погрей. Поутешай меня."
"Ух, любимая."
"Да нежней давай! И откровеннее. Что ж стесняешься? Всё ж там ведано."
Заигралися. Ночь пришла.
"Оставайся тут." - предложил Семён Андреевич.
"Да пойду я, милый. Полно лобзаться нам. Проводи меня."
"С удовольствием."
Пошёл провожать.

XIII
Этим утром Семён Андреевич проснулся изначально озадаченным и расстроившимся - ночью снился дурной сон. Представлялось, что всё вокруг рушится, рассыпается и горит - всё и вся, все свершения.
А теперь вот утро.
Одинокое хмурое небо уже ровно во всё окно. Пора вставать. Прогуляться хоть.
Герой собрался, накинул фуфайку, вышел.
На улице тихо. Удручённая мрачная поздняя осень уже во всю раскинута по округе. На дороге лужи. Вдалеке тучи. Внутри тоска.
Через пару кварталов встретился знакомый силуэт - Олег Егорович, суетливый и неуклюжий, сонно и равно неприкаянно блуждал по безлюдствующей окрестности.
"Вот уж не ждал!" - Семён Андреевич театрально махнул рукой.
"Часом утренним вот да свиделись. Знать, сочлись пути. Куда ж следуешь?"
"Без цели и адреса."
"Так пошли в кабак."
Такого предложения Семён Андреевич точно не ожидал. Аж опешил. Но согласился.
Утренний кабак был тих и пресен. Нет печальнее зрелища, чем злачное заведение в ранний час. Зал пустовал. Людей не было. Удручённый официант неказисто и небрежно возился с расставлением бутылок.
Заказали обед. От питья воздержались.
Стали беседовать.
"Всё за юбкой той самой и носишься?" - покачал головой Олег Егорович.
"Что ж поделаешь. Мне не внемлится."
"Это пагубно, это тягостно."
"Так ведь хочется, манит в плен её, в узы страстные."
"В том то и беда, что самый мягкий пух - тот, что поверх шипов. Западня она всегда куда привлекательнее видится. А попал, и всё - пропадёшь совсем, не отыщешься."
"Так к чему тут жить, коль не хочется. А что омут там - да с чего бы вдруг? Да бывает с ней часто горестно, часто жёсткая, слишком гордая. Так всё ж мелочи, всё ж житейское."
"Кто мелочей не замечает, тех только по крупному и обманывают. Вы учтите ввек, нет тут мелкого. Всё здесь значимо, всё заведомо."
"Да хоть и так. Всё равно. Вот встану у судьбы на пути и никуда не уйду. Пусть задавит хоть, хоть изрежет пусть."
"Так чтоб у судьбы да у жизни на пути встать, надо знать сперва, куда та пойти собирается. То ведь дело то - переменное. Так ведь выскользнет, так уж вывернет, что и себе не рад после станешься."
"Что ж поделать то - с жизнью свыкнуться."
"Да порой и так. Ведь бывают тут меры и вынужденные, не повольные, а внушённые."
"Так и вся жизнь - как одна вынужденная мера сплошная. Если в сущности. Приспособься к ней, угоди поди. Не удастся ведь, не получится."
"В ней лишь цель важна, смысл имеемый."
"А что он есть - этот смысл?"
"Смысл - субстрат. Он у всех свой. Как с едой пример. Кто-то лишь травой питается, кто-то падалью. Так и со смыслом, с ценностями - всё от человека зависит, от души его. Кто за что цепится, кто на чём зиждется. Кто на правильном, а кто на ошибках. Один дядька учёный, совсем ошалевший и спятивший, сказал кто-то раз, что все от рыб произошли. Само собой, брехня несказанная. А ведь есть и что-то общее - ведь на любую уловку, как на крючок, кидаемся. И столько их этих крючков ментальных, что и не счесть."
"Так уж жизнь такова."
"А что есть жизнь? Разве знаете? Жизнь - это ложка, шанс черпать из мира или хорошее, или дрянное. Всё от восприятия зависит."
"Да восприятие то наше - что дышло: чуть обманули, и поддадимся ж ведь."
"Восприятие тренировать надо. И позицию выгодную в нём иметь. Это как с фокусами. Те загадочны лишь со стороны зрителя. С ракурса же самого иллюзиониста всё выглядит совершенно не магически и не чудодейственно. Так и с головой. Зрите в корень. Видьте нужное."
"Да порою тут так насмотришься, что и сгинуть бы, выпасть пропадом. А жизнь идёт..."
"Идёт. И жизнь, и время. Оттого то и горько. Запомните, всё, что ни горит, так или иначе хоть что-то да оставляет - или дым, или гарь, или окалину, и лишь время сгорает бесследно. Вы никогда его не восполните, не воротите. Оно удаляется в никуда и безвозвратно."
"В никуда... В пыль дороги..."
"И дорога эта у всех столь различная, столь своеобразная. У кого-то и тщетный путь на большую торную колею выбьется, а у кого и шикарная траектория да иссякнет вся, с пустырём спутается, в лопухи зайдёт да вся сузится. Так и сгинет ведь, и растратится. Потеряется. И не сыщется."
"С такой судьбой берегись за голову - столько страху, что трещит она. Рвётся сознание бедное."
"Сознание - информации плод. Таковое надобно отграждать от яви, беречь от общепринятого. Ибо принципы тут все лишь скверные. Но большое сознание не раздавишь. Не убьёшь. Это как камушек - кошке больно, а слону хоть бы хны."
"Так получается все мы - трагедии одушевлённые. Все - жертвы пути."
"Жертв пути не существует. Вот есть у тебя дорога судьбы и ты - её результат. Но ведь этой дорогой идя, ты что-то делал, давал какую-то реакцию - и на светлое, и на страшное. У всякого грязь случалась. Но кто-то к ней отвращение воспитал, а кто-то таковой уподобился. Приобщился к ней. Вот и разница. Подчас и гиблый путь человеком пройти дано. А порой и на царском чахнешь, изживаешься."
"Так ведь что есть путь - люди, встречные. А что там в них..."
"В людскую голову только проникни. Где черти пляшут, где свечка горит. У всех своё. Но в основном тьма. Она общая."
"Да и где б средь неё ещё счастье добыть."
"Счастье есть, взять не можем. Только видим то, в стороне таясь. Посредник нужен какой-то, видимо. Как деньги для покупки товаров. Как ключ к двери."
"Шанс нужен. Шанс. А выпадает тот изредка. Вот и ходим всё, вспоминая всласть - то минувшее, то ушедшее."
"У всех время своё. Кто о прошлом думает, кто о будущем. Уж что-то из них неизменно настоящее да подчиняет. Тут куда кому привычнее двигаться - в пустоту или в никуда. А жизнь - материя прихотливая. Расколи её, и всё - уж негодной станется. Ту же чашку разбей, так из осколков можно что-то да смастерить - фигурки мелкие выточить, на мозаику пустить. А жизнь только на выброс. На свалку. Коль умерла."
"Где ж защиту взять? От бесхозности."
"В обстоятельствах. Обстоятельства - оболочка. Совершившееся от не свершённого бережёт. Вот произошло что-то сносное или пустое хоть, и всё - это времечко уже им заполнено, и не займёт его место уже беда никакая, не пристроится. Хорошее плохое вытесняет. Запомните."
"Так и оказывается, что событие на событии зиждется."
"Верно. Жизнь как часы - выкинь хоть малейшую деталь, и остановятся - и не будет у тебя такого настоящего, какое есть. Каждый малый факт, день, встреча, миг - всё последствия имеет. Всё в веках отзывается. На всю вечность влияет. Представляешь ли."
"Да и вечность одна - страдания да терпение. Весь мир таков. И все то такие праведные и скромные, тихие и безгрешные. А по сути - демоны. Сухари одни. Гниды гадкие."
"За внешней строгостью и покорным смирением, аскетизмом и серьёзностью, честолюбием и даже самоотверженностью, кроется порою лишь пустота. Учтите, способность страдать к высоким качествам не относится. Страдать следует ради чего-то, а мучение мучения ради - есть скорее не более чем проявление внутреннего садизма, в данном случае над самим же собой. Тот же дьявол нуждается в боге ещё больше нас всех вместе взятых - уповать на правильность да указывать на несправедливости, на изъяны мира, исправить их призывая, собою жертвуя. Но не для того, чтоб и впрямь свет улучшить - а чтобы вынудить у вас это самопожертвование и лишить вас последнего, а беды исконной так и не исправить. Никогда не предавайте лишь себя самого. Не жертвуйте. Это основной принцип святости. Пусть хоть младенец гибнет. Есть воля добрая, есть воля зла - коль с ней свяжешься, попытаешься обойти таковое, то лишь хуже выпадет, лишь ужаснее. Страдание - удел страдающих. Сторонитесь их, не сочувствуйте. Дьявол охотится в первую очередь именно за нашим сопереживанием."
"Так ведь жалко порой человека то. Или и не жалко, а тянешься. Отзываешься на содействие. Ищешь душу тут не сожжённую. Так хочется порой в светлое веровать. Верить встречному. Иметь ближнего."
"Возверовать, поверить... Какой глагол то ужасный. Поверить можно во всякое. Хоть лести бесовской. А вы тут с верою. В нашем мире это штука неуместная. Здесь беда везде да бессилие."
"Так с такой участью, что ни шаг - то в гроб."
"А так уж выпало, так и выдалось, что узка тропа - та, что в рай ведёт."
"Это правильно. Везде лишь ложь."
"Лжи в этом мире и вовсе не существует. Есть только правда и правда. Только в первом случае в роли таковой будет на самом деле достоверная информация, а во втором - как раз обман. Учтите, любая фальшь подаётся исключительно лишь под маской. Ложь и правда - и вовсе лишь элементы возведения реальности - либо истинной, либо иллюзорной."
"Мудро, значимо. Тяжело, видимо, умным человеком быть. Я не смог бы так."
"Быть то не сложно. Сложно стать. Дойти до мудрости, прозреть. Верное измышление выискать. Мир то, он, как сон - чтобы проснуться, достаточно громкий звук требуется, достаточно сильный раздражитель. Так и голове слишком много бреда переварить следует, чтоб осознать - что всё лишь наваждение. Но быть умным - всегда к тоске. Обострённое созерцание то - вещь болезненная."
"А что ж и умные ошибаются?"
"Так, видите ли, тут такое дело - дураков обескураживает ум, а умных тупость. И лишь гению всё безразлично. Мир полон пустоты, уродств. Тут нету значимых целей, нет ценного. Цели и средства местами спутаны. Люди ценности за фантик суют взамен и, отдав добро, всласть пустышке радуются. Идиотия нынче гостья модная. А безрассудство - вещь несметная. Гениальность то ограничена, а вот безумию поистине нет предела."
"Что ж тут тьма одна? Бог то с дьяволом как и не борется совсем!"
"Тут вы не правы. Он и не может с ним бороться, и не должен. С дьяволом борются исключительно сами люди. А теми правит лишь упрямство, грубая спесь, стремление кого бы то ни было обойти - не важно в чём. Вот и усердствуют в основном в самом мелочном - в гневе, в подлости, в беспринципности. В том и лидируют. В разложении."
"Так средь них и сам лишь теряешься только. Пропадаешь."
"Пропадаешь. И даже не за глоток великого, не за свет. За так. За даром. Учтите, чтобы утопиться, океан не обязателен, утонуть можно и в луже. И в болоте. Но вопрос, где вас скорее всего захотят сгубить? Где именно? В океане свобода. Те же акулы там крайне редки. А в болоте какой только твари ни сыщется. И всякая изжить возжелает. И порой в этой тесноте и никнем, теряемся. Самое плохое - это общность, компания, коллектив. И чем выше от него зависимость - тем хуже. Весь твой мир тогда сводится к одному единому человеку подчас. Ограничивается. Сковывается сознание. Это, как с пространственным восприятием: каким дальновидным философом ты ни будь, а заходишь в комнату, и мир ею же и ограничивается. И пропадает всё пространство оное. Хоть и никуда не девается. Не видишь ты уже улицы, не слышишь её звуков, не чувствуешь. Всё сводится лишь к комнатке твоей. Так порою можно зависеть от чего угодно - от понравившейся шлюхи, от домашнего тирана, от местного хулигана или взяточника. От такой хреноты! И ведь не поделаешь ничего. Не переиграешь."
"Отчего ж так тянемся - к этим иродам да предателям."
"В том то их и коварство. Учтите, дьявол может быть богом, но бог дьяволом никогда. А те времена, когда дьявол божественен и всевластен, чудотворства полон и сопричастия к вашей участи, тогда он слаще всякого господа. И ведь и неотличим никак. С дьяволом крайне сложно бороться. Ещё хуже с ним дружить. Тем более любить его. Это высшая из погибелей."
"Во всех его след. Во всех."
"Или же пустота. Переменчивость. Понимаете ли, подлые падшие люди тоже подчас любят играть в мораль. Но она лишь деланная у них, однобокая, недолгая. И вы никогда не обличите их, не выведете на воду чистую. Таковые никогда не носят лишь одну маску. Число их обличий попросту неисчисляемо. И средь этих масок и добро чередуется, и гнев. Вы скидываете очередную и верите в обнажившуюся истину. А там ещё одна фальшивка. И так всегда."
"Так ведь подчас и эти же падшие меж собою грызутся. Поразительно!"
"Так в этом и соль - не так бог многолик, как дьявол. Сортов гадов и гнид попросту не счесть. Они порою грызутся и друг с другом. Но в основном сживают лишь благое. Поносят его да злорадствуют."
"Кто мы есть, так представить вот, без ошибок всех, без оплошностей... - идеальные! Святцы, гении! А ведь нет таких. Не встречаются."
"Всё хорошее здесь в диковинку. Так уж сделалось, так уж сталось тут."
"Так ведь ещё что оно - столь загадочен человек любой, столь неистово многогранен и таинственен. На такое подчас способен - и великое, и ужасное."
"Человек - явление бездонное, безразмерное. И либо бесконечно щедра эта бездна, либо всепоглощающе ненасытна. Иного не дано."
"Всё же умным быть приятнее. Я вот слушаю - поражаюсь всё."
"Понимаете ли, в том и разница, что умному человеку хоть ошибки какие, хоть глупости всякие - всё и вся беспроблемно прощается, дураку же и озарение боком выходит. Вот вся и градация."
"А отчего вот порою жизнь со столь ярых низов начинается, со столь опущенного и потерянного состояния - убитого, униженного, немощного. Отчего гениальное на трагичном и мелочном строится?"
"Чем ниже было начато восхождение, тем выше потом будут казаться взятые вершины. Учтите, подчас, чтобы стать умным, требуется пройти как раз именно через глупости."
"Удивительно... Впечатляюще..."
Замолчали.
Выпили по стакану кваса.
"Так всё за юбкою той и носишься?" - прервал паузу Олег Егорович.
"Ношусь..."
"В пропасть ж целишься."
"Да, может, и так. Нынче безразлично уже как-то сделалось. Да и не собака таки я - привык всё же к палке то. Так что верно предупреждаете. Верно смыслите. Но никак, увы, по-другому мне."
"Тем печальнее..."
Вновь затихли.
Повторили квас. Не пошёл.
"В обед в город еду." - доложился Олег Егорович.
"По делам?"
"Да. На ярмарку. Ты со мной иль как?"
"Да останусь я. Там всё суетно. А мне сегодня не до люда. От себя тошно. А потом как-нибудь - это с радостью. Только тоже не на ярмарку, а так - погулять."
"Гуляется и тут неплохо. Но в городе и впрямь отраднее да вольнее. Видно, воздух другой. Светским скованный. Тогда бывай."
"И вам всех благ. Городу от меня привет - каждой улице."
"Передам."
Разошлись.

XIV
Мрачный ноябрьский день безразлично уносил вдаль поредевшие скудные минуты утомлённой безжизненной осени. Мерно моросил дождь. Чернели лужи. Изредка двигались пешеходы. Таял седеющий туман.
В тесной неласковой комнатке сидели Семён Андреевич и Анна Степановна. Их скромная совместность медленно тянулась сонными объятиями и негромкой беседой.
"Будет счастье то?"
"Будет, родненький." - улыбнулась Анна Степановна: "Что в помеху нам? Всё ж лишь к лучшему."
"Так пленяет то. Что всё сбудется."
"Ну а что ж не быть, раз намечено."
"Диво дивное, эта жизнь моя..."
"Не твоя теперь, наша общая."
"Да и сам, поверь, не нарадуюсь."
"Так ликуй, родной. Тешься, балуйся. Всё и вся бери от свидания. Наслаждайся мной, как конфетою. И себя дари - щедро, полностью."
"Вот блаженство то! Непомерное."
"Для тебя ведь вся - как сокровище."
"Быль ли это всё?"
"Быль, мой ласковый, быль, мой сахарный."
"И не думал то, что бывает так."
"И не так пойдёт! Всё ж приложится. Всё устроится. Раз уж сталось то..."
"С головою бы - в омут бросился."
"Так бросайся же - лихо, яростно. В воду сладкую, в бездну терпкую."
"Ой способствуешь... Приключениям."
"Да, способствую. Приобщайся весь."
"Вновь под юбочку?"
"Да конечно же."
"Переспали бы..."
"После свадебки."
"Да скорей б тогда. Эту свадебку."
"Будет. Сделаем. Ну ласкай давай. До истомы прям."
"Да и так дрожишь. Аж мокрющая!"
"Да дрожу, дрожу, приступай давай!"
"Ой бесстыдница."
"Да, такая я."
Вновь ласкания. Вновь прощание.

XV
В посветлевшей и яркой от заоконного снега гостиной пили чай Семён Андреевич и Анна Степановна. Их привычные посиделки были нынче особо праздничными - близился новый год. Сладкая атмосфера непонятно желанного праздника щедро витала в терпком приторном воздухе.
"Вот и нам черёд планы воплощать..." - протянула Анна Степановна: "Надо ж как-то ведь обустроиться. И год новый грядёт, и жизнь. Всё к одному."
"Раз уж сталось так, то я с радостью. В чём же новое обещается?"
"В том же домике. Что б другой не взять? Складный, справненький."
"Где ж найдём его - кто ж построит нам?"
"Ну как маленький! Что ж искать то тут? Чай полно стоит - на продаже то. Люди в город мчат, убираются. Так и цены - грош. Взять удачно бы. И проблем не знать."
"Так ведь так за раз разве ж справишься! Разве сможешь так - всё уладить то..."
"Да уладится, коль захочется. Лишь решиться бы, дальше сложится."
"То заманчиво. Просто сказочно. Что вот делать лишь, приступить то как?"
"Да легко вполне. Подыщу я дом позанятнее, разузнаю всё, всё проведаю, а пока ты этот продавать будешь, а я дачу свою. Уж раз на то пошло. Потом деньги мне передашь, я добавлю их и уж брать пойду - дом подобранный. Ну а дальше бумагу выпишем да к новоселью готовиться будем. А потом и свадебка. После не неё и дам. Ждёшь же, правильно?"
"Жду конечно же."
"Так что так вот всё. А пока свой продан будет, в гостинице поживёшь. Там не долго ведь. Ну неделю, две. А потом уж всласть наиграемся. И натешимся. И отдамся я. Ну после свадебки. Нам к весне б её. К чистым паводкам. Было б здорово. Как в мечтах моих."
"Так то радостно, что бывает так. Я всецело за. Лишь купили бы."
"Я подумаю, поболтаю тут. Вдруг кто сыщется. Кто с копеечкой. Захотят купить - так сведу уж вас, пообщаетесь - о цене жилья. А потом продашь, а я даченьку. И уж брать пойдём - место новое. Наше гнёздышко. Долгожданное."
"Там бы рай мне был."
"Так и будет ведь. После свадебки. Когда дам тебе."
"Уж скорее бы. Не дождусь никак."
"Жди, мой сладенький. А пока потрожь - мои прелести. Все тебе отдам. После свадебки."
"После свадебки..."
И опять час ласк. И опять прощай.

XVI
Ледяная бездомная вьюга неуёмною гостьей буйно металась по объятому щедро выпавшим снегом двору. Редкая тусклая высь безотрадно серела за холодной продрогшею рамою, мерно расстилаясь неживой бесцветною сединой над озябшей ненастной округою. Белые сонные дали мерно тосковали в безутешном январском забвении. Неизменно понурое небо веяло безнадежностью и печалью. Тихо скрипела старая дверь. Робко грустил заметённый фонарь. Изредка двигались блёклые тени.
Семён Андреевич уже проснулся, заварил чай и достал пирог.
Предстояло ехать в город. Безответственно обещанный визит непростительно задержался и вот уже не терпел никаких отлагательств.
Герой позавтракал. Собрал свою небогатую на содержимое сумку и отворил калитку.
Теперь на вокзал.
"По такому то снегопаду не мудрено и заблудиться. Ну и погодка же, ну и дела!"
Семён Андреевич прибавил шаг.
"Холодно. Неуютно."
Снова колея, развилка, вокзал, вагон.
На заснеженном перроне людно - все спешат проводить новогодние праздники. Толпятся пассажиры, снуют дети. Проворно таскаются тележки с ручной кладью.
Вот и гудок. Тронулись.
За окном поползли отрешённые белые окрестности. Застучали колёса. Заискрились придорожные огни. Красота.
На городском вокзале тоже живописно - всё украшено гирляндами, ёлками, лентами и мишурой. Таксисты так же довольные - праздничные цены то выше.
А вот и дверь. И звонок.
Алексей Константинович, свежий и припараженный, добродушно поприветствовал гостя, впустил внутрь и указал путь к столу.
На столе было всё. От сиротливых округлых оливок до нафаршированного овощами селезня и больших заморских ананасов.
У украшенного вырезанными снежинками окна торжественно красовалась высоченная пышная ёлка с возвышающейся на макушке красной звездой. Сонно переливающиеся перламутровые шары, щедро развешанные по нарядному праздничному дереву, мерно поблёскивали слабым ласковым свечением. Разноцветные длинные гирлянды беззаботно искрились в милых объятиях яркой пушистой мишуры. Нерешительно, робко и изредка сверкали замысловато отлитые тонкие хрустальные сосульки. И без того эталонный дом был в этот раз особенно приветлив и миролюбив.
"Хорошо у тебя. Добротно. Не праздник, а сказка." - Семён Андреевич уселся за край стола и поправил брюки: "Знатная атмосфера, знатная. Райская."
"Уют - как золото." - отозвался Алексей Константинович: "Стараемся хранить таковой, окучивать. Без домашнего то комфорта и свет не мил."
"Да. Великое дело - покой."
"Как хоть сам? Аль всё бедствуешь? Как судьбинушка? Что в ней нового?"
"Да сдаётся, что и моя судьбинушка, вроде бы, на лад идти собралась. И с неё что-то светлое выбралось. Вот дом купить думаем. Чаще видимся... Хочет свадебку. Не даётся так."
"Рад за ближнего. Может, вырулишь. Верь в хорошее, то и явится. Ешь вот, пей. Потом и у тебя на новоселии погуляем."
"Я бы с радостью. Всех бы принял там."
"Все и явимся. Не задержимся. Ешь пока. Будешь селезня?"
Герой кивнул.
Алексей Константинович достал большой серебристый нож и отрезал смачный увесистый кусок: "Угощаю! На!"
Семён Андреевич поблагодарил и приступил к трапезе.
Птица и впрямь оказалось вкусной. Попросил добавки. Алексей Константинович с радостью положил.
"Как чудесен подчас простой человеческий вечер, тихий и расслабленный." - подумал умиротворённый Семён Андреевич: "Так отрадно тут. Так всё сказочно. Складно. Ласково."
"Так всё ж надеждою обрамляется. Упованием - на хорошее. Тут и богато пусть, а без смысла то, без отдушины - всё здесь мёртвое, всё постылое. Без Елены моей я тут трупом жил. Хоть и в роскоши. И размашисто."
Молчавшая прежде Елена Игоревна застенчиво заулыбалась: "Отыскал свой рай."
"Отыскал, нашёл. Как сокровище - непомерное, крайне ценное."
"Наделил меня - бесподобностью."
"Вся моя теперь!"
"Вся твоя теперь - всяки, всячески! Как игрушечной меня сделали."
"Столь прелестные вы в совместности, во взаимности вашей сладостной." - восхитился Семён Андреевич.
"Даже люди вот удивляются." - похвалился Алексей Константинович.
"Удивляюсь, да. Но больше радуюсь."
"Так и нас зови - тоже радоваться, но уже твоему счастью, твоей беспечности домашней."
"Дожить бы до неё сперва. Самому дождаться."
"Ожидание - дело томное. Но приятное порою, затягивающее."
"А порой бесконечное... Да в итоге всё равно бесплодное." - Семён Андреевич грустно опустил глаза и уныло вздохнул.
"Ладно тебе. Ведь вся жизнь впереди!" - протянул Алексей Константинович.
"Да что мне жизнь, если пусто в ней. Я хорошего жду. А таковое, увы - дело смутное. А жизнь, ну что она... Коль бесцельная то."
"Цель - штука сильная, это да... Хлеще компаса в путь ведёт." - Алексей Константинович тоже приумолк.
Елена Игоревна достала принесённый из погреба компот и стала разливать по высоким фарфоровым бокалам: "Угощайтесь вот. Праздник всё таки."
Отпили. Понравилось.
Под вечер добрались и до шампанского.
Алексей Константинович замер с бутылкой и стал придумывать тост: "За счастье - у всех и у каждого. За право на мечту и на её воплощение."
"И за оправданность, за уместность порывов внутренних. За их востребованность и полноценность." - добавил Семён Андреевич.
"И за это. Безусловно."
Выпили. Потом повторили.
За окном начали пускать фейерверки. Заскулила протяжная метель.
"Ночь уже. Спать пора." - Алексей Константинович поднялся и стал раскладывать диван: "Ты тут, а мы в спальню пойдём. Торшер притушенным оставлю. Чтоб уж не совсем во мгле."
"Благодарю." - Семён Андреевич тоже встал, нехотя потянулся и расположился на диване: "Да утра."
"До утра."
Улеглись. Уснули.
Вот уж и утро. Первые тонкие лучи застенчиво поползли по окутанной зимней скованностью округе. Серое печальное небо медленно окрасилось тусклым розоватым свечением. Потянулись невзрачные тени. Край начал постепенно пробуждаться и оживать. Проехала почтовая машина. Неторопливо обозначился наводнившийся утренними оттенками горизонт.
Семён Андреевич сонно открыл глаза: "Ещё спят. Надо ждать."
Через час пробудились и хозяева. Елена Игоревна достала вчерашний компот, разлила по бокалам, разложила по тарелкам салат.
Позавтракали.
Семён Андреевич попрощался, накинул сюртук и отправился выходу. Алексей Константинович протянул ему пальто, пожал руку, сунул свёрток с оставшимися пирогами и проводил до такси.
И вновь вокзал. Серая касса, продолговатый билетик и два часа пути. Снова к себе. В деревню. К повседневности. К пустоте.

XVII
В блёклом гостиничном номере, тесном и щедро заставленном сумками благодушно и задумчиво сидел Семён Андреевич. Он продал свой дом и вот буквально час назад передал все деньги Анне Степановне. А теперь ждал от неё вестей и её вечернего визита - с информацией, новостями и ласками. Время ползло бесшумно. Сонная мрачная комнатка мерно темнела в молчаливом вечернем забвении. Резво кружила неуёмная скупая метель. Тусклый розовый торшер монотонно горел средь холодной печали поникшего номера. Одинокие грустные ставни безразлично пропускали последние солнечные лучи. Мутная линия горизонта неторопливо терялась в неприметном тоскливом унынии. Изредка поскрипывали полы.
"Где же она всё ходит?" - подумал Семён Андреевич и взглянул на часы: "Уж совсем ведь вечер. Не случилось бы что."
Прошёл ещё час. На пороге никто так и не показался.
Семён Андреевич удручённо вздохнул и тревожно поёжился: "Что за напастье? Ведь только вот вдвоём стояли. Куда можно было подеваться?"
Герой потянулся в кресле и продолжил ждать.
Никто не пришёл. Только ночь.
Семён Андреевич расправил кровать, подождал ещё около получаса и лёг спать. Наступило туманное утро. Серый номер равномерно окрасился первыми стройными лучами. Медленно нарисовалось белёсое мутное солнце. За окном потянулись единичные автомобили.
Семён Андреевич поднялся, сходил в душ, решил не завтракать. Потом собрался и вышел на прогулку - заодно и до Анны Степановны дойти, разузнать, что стряслось.
На улице холодно, снег прибился к землице, вьюги нет, частые сугробы идеально пропорциональны и густы. Прохожих мало.
Вот и первый пройденный квартал, затем и второй. Всё тихое, всё неподвижное. Всё и вся. Ещё через тройку кварталов показался и дом Анны Степановны - с облицованной красной крышей и высокими ставнями. Внутри него герой так никогда и не был. Лишь часто ютился на пороге, подолгу ожидая выхода неуступчивой обитательницы. Вот и сейчас после стука в дверь никто не открыл. Герой постучал ещё раз. Вскоре на пороге появился незнакомый человек.
"Вы к кому?"
"А где хозяева?" - поинтересовался Семён Андреевич.
"Так уехали. Сдали нам и уехали. Куда, не докладывались."
"Извиняюсь тогда." - герой спешно развернулся и безжизненно зашагал прочь. Серая пустынная колея безучастно вывела его обратно к гостинице.
И вновь тот же самый задумчивый номер, наспех сваленные вещи и унылые тусклые стены.
Семён Андреевич устало откинулся в кресле и удручённо вздохнул: "Неужели вот так взяла и обманула?! Неужели просто ограбила меня и ушла?"
Герой ещё раз вздохнул. Едкая томная безнадёга плотно сомкнулась над его потерянной личностью.
"Надо подождать, обдумать всё. Может, отправилась куда - тот же дом смотреть. А про квартирантов попросту не сказала. Ведь бывает так. Надо обождать."
Семён Андреевич позавтракал и подошёл к окну. За обшарпанной грузной рамой хаотично кружил одинокий безжизненный снег. Вязкие плотные хлопья молчаливо ложились на соседние крыши, утомлённо укрывая постепенно редеющую округу. Из далёкой трубы тёк сероватый дым. Горько чернел обнажённый подтаявший лёд. Нехотя и слегка неуклюже тянулись однотипные повозки. Отрешённо мрачнела тёмная арка. У противоположенного здания тлел потускневший фонарь. Хладнокровно серебрились угловатые заострённые сосульки. Изредка поскрипывали ворота.
Герой сомкнул шторы и залез под одеяло.
Звуки стихли, комната медленно растворилась, пространство рассеялось.
"Хоть где-то тепло."
Согрелся. Забылся. Уснул.
Вечером тоже никто не объявился. Денег осталось на несколько дней пребывания. Дальше неизвестно.
"Что теперь... Что грядёт..." - Семён Андреевич выбрался из под одеяла и вновь подошёл к окну. На улице окончательно стемнело. Средь остывшего безотрадного мрака густо рассыпались жёлтые огни. Загорелись соседние окна. Выглянула мутная луна. Снег успокоился. Воцарилось безжизненное молчание.
Герой включил торшер, сел на пол и обхватил голову руками: "Пропал. Теперь пропал. Вот и всё. Вот оно и всё."
Заплакал.

XVIII
На пороге большого мрачновато угрюмого дома Олега Егоровича стоял Семён Андреевич - стучал в дверь и, уповая на милость хозяина, ждал его появления. Вскоре послышались неспешные шаги, дважды щёлкнул старый писклявый замок и на крыльце возникла утомлённая подавленная фигура невесёлого обитателя сего жилища.
"Вот уж кого не ждал! С чем пожаловал то?" - протянул руку Олег Егорович и впустил гостя в сени.
"Не с хорошим, увы. С роковым." - пробормотал Семён Андреевич: "Споткнулась жизнь моя. Надтреснулась. Свой черёд нашла - скверный, пагубный."
"Ну описывай - что за бедствие."
"Да несчастье пришло. Непомерное. Обобрали меня. В раз ограбили. И не силою - обещаньями. Мы дом брать хотели. Анна этим всем занималась. Говорила - сложимся, новый найдём. Я вот свой и продал. И всё ей до копейки прямо в руки и выложил. А она пропала теперь. Я же без рубля. Вещи в гостинице. Вечером выселяться. Куда идти, к кому... Не знаю. Вот к вам пришёл. Может, впустите. Хоть на сколько-то."
"Да впустить впущу. Но есть новости - не один ты тут так вот выискался. Мальчонку одного я приютил. Федькой звать. Бродячий, безродный совсем. Никому то и не сдавшийся. В городе жил, при интернате. Да вот бежал. А мною нашёлся. Вот и склонил меня к воле доброй, пришлось расположить, пригреть. А теперь, как оказалось, ещё один подселенец подыскался."
"В тесноте, да не в обиде, как говорится."
"Да и не в тесноте. Дом просторный. Заходи."
Семён Андреевич осторожно шагнул вперёд. Тихие сонные покои равнодушно встретили безучастным одиноким молчанием. Монотонные толстые стены безразлично взирали единичными картинами. Старая, но изысканно фасонная мебель, отрешённо чернела причудливыми формами. Горестно поскрипывали полы.
Олег Егорович зажёг свет и остановился пред комодом. Подозвал Федьку.
Со второго этажа спешно спустился щуплый худощавый подросток лет шестнадцати. Он ловко продвинулся вперёд, шустро семеня ногами, и неуклюже протянул свою тонкую руку: "Приветствую гостя. Я - Федька!"
Семён Андреевич поздоровался с постояльцем и уселся на старый кожаный диван.
"Вот ещё один несчастный." - представил его Олег Егорович: "Без дома, рассудка и без любви. Раздал все средства своей благоверной, а та с ними и пропала. Теперь и не найдёшь."
"А кто такая? Откуда взявшаяся?" - полюбопытствовал Федька.
"Да с 17го дома госпожа. Всё равно не знаешь её." - перебил Олег Егорович.
"А куда делась?"
"В никуда." - протянул Семён Андреевич.
"Так не бывает. Опиши мне её. Разузнаю схожу. Я до всего допытаюсь. Я шустрый." - предложил Федька.
Семён Андреевич начал характеризовать свою зазнобу.
"Значит, Анной зовут. Около 25ти ей. Белокурая. Понял." - Федька вскочил: "Дяденька, дай тулуп. Пойду на площадь сбегаю. Порасспрашиваю народ."
Олег Егорович вынес тулуп: "Держи. Осторожнее только. Опять битый придёшь."
"Да и хрен бы с ним. Лицо - не ваза, заживёт."
Федька оделся и расторопно спустился с крыльца: "Я мигом. Сидите пока, чай заваривайте."
Олег Егорович закрыл дверь и вернулся. Поставил самовар.
"Где нашли то его?" - поинтересовался Семён Андреевич.
"Да таких чудес нынче на каждом шагу. На площади и отирался. С носом расквашенным. Пришлось привечать. А теперь и тебя ещё."
"И меня теперь." - Семён Андреевич вздохнул и понурил взор: "За вещами пойду. А то выкинут ведь."
"Иди."
Олег Егорович проводил гостя и остался ждать.
Первым вернулся Федька.
"Разузнал. Даже сам видел. У агронома она нашего поселилась - у Павла Алексеевича. С ним теперь и живёт."
"Чтоб его. Вот же тварь то ведь!" - вскипел Олег Егорович: "Гнида ублюдская. И не подохнет никак."
"Что ж вы, дяденька, так на него сердитесь? Аль обидел чем?"
"Семён придёт - расскажу. Придётся уж."
"Да придёт, придёт. С минуты на минуточку."
И вправду - через минут пятнадцать заявился и Семён Андреевич - с несколькими чемоданами и сеткой.
"А вещей то! Как у балерины." - заметил Федька.
"Цыц!" - остановил Олег Егорович.
"С агрономом нашим барышня твоя. С Павлом Алексеевичем." - доложился мальчуган.
"Вы с ним ссорились помню." - повернулся к Олегу Егоровичу Семён Андреевич.
"Ссорился. И до гроба буду. Расскажу сейчас, коль приспичило." - Олег Егорович сел в кресло и начал повествование: "Давно ещё дело было. Молодым я был. Вот, как вы сейчас. Жил тогда отец его - Алексей Дмитриевич. Гад гадом. Как и отпрыск. Так этот батенька положил однажды глаз на Юлию Ивановну, ту, что дамой сердца брату моему приходилась. И ведь жили они уж долго с ней, лет пять. А Алексей Дмитриевич тоже позарился - безупречно роскошная девка была, с телесами, с характером. Стал этот ирод переманивать её, к себе пристращать, подарками задабривать. И так целый год. А потом как-то раз и уломал. Так Борис Егорович бедный - братец мой, аж спать перестал. В ступор впал попросту. Так и жил сам не свой с неделю целую. А потом пришли мы домой. А он в петле висит. И записочка рядом - мол не могу я так, выше сил стерпеть. Алексей же Дмитриевич поигрался с ней и через полгода бросил, потом новую нашёл, такую же, как сам, крысу, идентичную. У неё то Павлик и уродился. Вот такая вот правда вам. Как родители узнали - сразу хизнули. Через два года оба в землю матушку полегли. Со в два месяца разницей. Сперва маменька, а потом и отец. Так и остался я безо всех. Вот до сих пор и отшельничаю."
"Вот же сволочь то!" - Семён Андреевич злостно сжал кулаки.
"Вот и я про то. А что ж сделаешь... И живёт же ведь, свет коптит. Вот и тебе ещё в придачу жизнь запятнал."
"Да убить бы его. Ножом по горлу - и никакой беды. А шалаву эту к коню привязать и по полю чистому пустить, чтобы мучилась." - протянул Федька.
"Ладно тебе. Молчи, не усердствуй. Без тебя бед полно. Настряпаешь ведь дел." - вновь прервал Олег Егорович.
"Как же быть теперь?" - вздохнул Семён Андреевич.
"Поживём так пока. Кто где пригодится. А там, может, что и выдастся." - Олег Егорович потянулся к самовару и стал разливать чай: "Пейте. Хоть согреетесь."
"Ну и ну. Вот деревенька то!" - заметил Федька и схватился за чашку.
"Не обожгись смотри."
"Главное душу не обжечь. А рука то заживёт, затянется."
"Безотрадный год." - посетовал Семён Андреевич.
"Год как год. Люди сволочи." - возразил оживившийся Федька.
"Это тоже верно. Соглашаюсь с тем." - Семён Андреевич отхлебнул чая и приумолк.
Олег Егорович окинул взглядом своих подобранных горемык и негромко зевнул: "Спать пора. Уж завтра с бедами разбираться будем. А пока отдыхайте вы. Я тебе, Семён, в угловой постелю. А Федька наверху, как всегда. Сам в чулан пойду. Там темней, спится крепче."
Задвинули стулья. Улеглись. Задремали.
Опустилась безликая ночь. Дом затих. Звуки пропали. Света нет. Пустота.
Пустота.

XIX
На мутном, заставленном всякой всячиной чердаке сидели Федька и Семён Андреевич. Их унылая незадачливая совместность текла сонно и медленно. Диалог шёл вяло. Томная печаль неотъемлемо въедалась к каждое слово, а темы не изобиловали оживлённостью. Олега Егоровича не было - пропадал в лавке, оптимизируя торговлю. Атмосфера влекла в апатию, стены веяли холодом, а старые резные ходики доставляли лишь тоску и подавленность.
"Больно милая была?" - поинтересовался Федька.
"Да теперь всё равно уже. Дело мёртвое."
"Нынче мёртвое, а тогда жило."
"Что с него - с тогда, аль воротится..."
"Да теперь к чему возвращения? Коль разломано сердце прежнее."
"Больно разве что... Да поймёшь ли ты... в годы малые."
"Или глупый я? Не понять то что ж. Понимаю всё, даже чувствую."
"Ну хоть кто тоску разделил мою."
"Да хоть и разделишь ту, меньше не сделается. Коль в душе темно, спички побоку."
"Али сам страдал, коль так ведаешь?"
"Да всё жизнь моя - что мучение. Вот ещё одну встретил сходную."
"Сочетаются обречённые. Это истина, это свойственно."
"Так вдвоём и ад в наслаждение. Одному ж и рай - наказание."
"А смышлёный ты. Где учился хоть?"
"Да нигде почти. Я же брошенный. Да и счастью тут - не научат ведь. А регалии да науки все - и без них ведь жил свет наш праведный."
"Вот и я, дурак. Колледж закончил, а к чему - даже и не знаю. Всё равно вот тут. В чердаке пылюсь."
"В жизни оное сердцу надобно - твёрдость, истинность, прямодушие. А звенеть умом - то бессмысленно. Не корова ведь - бить подковами."
"Да и ум то тут - дело краткое. Покрасуется и отринется."
"Средь дураков ему и не резон."
"Только где ж без них место сыщется..."
"Не на сей земле, однозначнейше."
"Да и что тут есть... Лишь тоска одна."
Скрипнула дверь. Послышались шаги. Вернулся Олег Егорович.
"Дядька пришёл." - протянул Федька и поплёлся вниз: "Айда ка ужинать."
"Иду."
Олег Егорович не с пустыми руками - в сумке пироги, замороженная клюква и купленный квас. Раздолье.
"Ну и гостинцы! Как на пиршество." - восхитился довольный Федька.
Сели за стол. Заварили чай. Стали ужинать. Наелись.
"Как ни крути, а снова спать." - вздохнул Федька.
"Верно. Поздно уж. Почивать вновь срок. Вот и дню конец." - Олег Егорович убрал посуду и поплёлся в чулан. Федька на чердак. Семён Андреевич в угловую.
Улеглись. Время замерло. Ночь.

XX
В комнате тихо. Семён Андреевич в кресле, Федька возится у комода, Олег Егорович вновь не дома. За окном туман. В камине редкие поленья. На столе пусто.
"Тайна есть одна, мне заветная." - протянул вдруг Федька: "Только дядьке не рассказывай."
"Что ж за тайна то? Столь уж страшная."
"Дама есть одна. Появилась вот. У судьбы моей. Но убьют меня, коль узнается."
"Отчего же так?"
"Несвободная. Уж замужняя. И давно причём. И ошибочно."
"Ну а дядька что? Аль отвадит прям."
"Да боюсь сказать. Не одобрит ведь."
"И меня ругал. Не послушал я."
"Так и я же ведь. Не послушаю."
"Так скажи. Таить то ведь тягостней."
"Ну тебя... По секрету сказал, а ты раскрыться велишь."
"Долго шило в мешке не упрячешь."
"Это верно всё... Как хочу сказать, рот немеет аж. Сам не свой порой. От подобного."
"Так решись, рискни. Дядька сжалится."
"Не испортить бы. Дело ж тёмное."
"Да потом сложней. Изъясняться то."
"Так пойти сказать? Коль получится."
"Если что я замолвлю. Не позволю ругать."
"Вот спаситель то. Ладно. Сделаю."
Стали ждать Олега Егоровича. Пришёл. Принёс гостинцы. Выслушал.
"День ото дня не легче. Сперва Семён. Теперь ты. Наказание!" - вздохнул Олег Егорович: "Что ж мне делать то с вами? С окаянными."
"Да помиловать. Не ругать. Не бить."
"Тебя, Федька, кулаком не напугаешь. А ругаться я и не думал. Жизнь твоя. Ошибки тоже. Как и свершения. Коль желается - делай как знаешь. Ну а я чего - без куска не оставлю, коли взял уж вас - неприкаянных."
"Столь любезны вы."
"Да с чего бы вдруг. Так - обыденный. Милосердный лишь. От сочувствия."
Замолчали. Стихли. Задумались.

XXI
В преображённой гостиной сидели Семён Андреевич и Олег Егорович. Ждали Федьку. Не одного - а с зазнобою, с тою самою мужней пассией.
В комнате было светло. На столе наготовленный обед - пироги, окорок, буженина.
На окне цветы - для парадности.
Наготове сервиз.
Вскоре в дверь постучались и на пороге объявились Федька и Клавдия Филипповна, тихая забитая женщина лет тридцати пяти, с безучастным восковидным лицом и понуренным погасшим взглядом.
Дама робко поприветствовала хозяев и стала раздеваться.
Семён Андреевич пригляделся к её чертам: "Что-то знакомое... Что-то..."
И вправду так - через минуту догадок он узнал в её образе ту самую незнакомую даму из вагона, что чистила нерадивому мужу сапоги, когда герой катался с Анной Степановной за украшениями.
Клавдия Филипповна разделась, сняла белоснежную шаль и проследовала внутрь. Федька ловко спроводил её, усадил за стол и расположился рядом.
Олег Егорович указал на еду: "Угощайтесь. Кушайте."
"Столь отрадно тут. Столь живое всё." - вздохнула Клавдия Филипповна: "Как из плена вырвалась из злосчастного."
"За свободу тогда. И знакомство первое." - протянул хозяин и стал наполнять бокалы.
Выпили. Отобедали.
Семён Андреевич взглянул на новоявленную парочку. Те сидели рядом, робко держась за руки и не отрывая друг от друга внимания.
"Столь вы милые. Загляденье прям. Хоть и разные всем и всячески."
"То всё внешнее. Безразличное. Мы нутром живём. Чувством искренним." - отозвался Федька.
"Это редкое нынче дело тут. Единичное." - прокомментировал Олег Егорович.
"Так и человек - явление теперь архаичное." - протянул Федька.
"Куда ж деваются - люди прежние. Вымираем ведь. Разлагаемся." - вздохнул Семён Андреевич.
"Всё поменяно. Всё распродано. И любовь, и смысл, и все чаянья. Только спесь одна. Оскудение. Ни души у них, ни мышления."
"Верно, Федька, говоришь." - поддержал Олег Егорович: "Видишь суть сию неприглядную. Может, впрямь тебе повезти должно. Хоть и призрачно - счастье ваше то."
"Хоть какого бы счастья вымолить. Хоть короткого. Лишь бы верного." - застенчиво подала голос Клавдия Филипповна.
"Ну держись теперь. Грейся радостью. Коль недолгая. Да и изредка."
"Я сбежала бы. Хоть сейчас бы вот. Да убьют, боюсь. Да и так убьют. Может, примите?"
"Оставайся. Двоих не делят. Объяснишься лишь как? И что дальше а?" - взглянул на неё Олег Егорович.
"Да не важно что, лишь бы выбраться. Лишь бы вырваться. Навсегда и в раз."
"Ну считай тогда, что свободная. Только спать - чердак. Больше некуда."
"Да хоть в подполе. Лишь бы с Феденькой."
"Тем и дорого - счастье малое, что за ним, хоть в гроб, да потянешься."
"Очень дорого. Слаще сладкого."
"Ну блаженствуйте. Нынче волено. А я спать пойду. Завтра встретимся." - Олег Егорович поднялся, отпил квасу и поплёлся в чулан.
Федька с Клавдией Филипповной застыли в объятиях. Семён Андреевич вышел на крыльцо: "Вот же диво ты, сердце всякое. Столь загадочна доля здешняя. Вот и вечер уж, и безмолвие. Ладно, холодно. Да и спать пора. Мне то тешиться нынче некем тут."
Развернулся. Ушёл.

XXII
Прошло с полмесяца. Семён Андреевич отыскал работу - на местной мельнице, управляющим. Клавдия Филипповна и Федька окончательно сблизились. А Олег Егорович остался без изменений.
Вот и теперь они сидели вместе, дружно обедали и вели беседу.
"Вновь весна в окне. Даже радостно." - протянул Олег Егорович.
"Не моя лишь жаль. Отрешённая." - отозвался Семён Андреевич.
"И ничейные вёсны радуют. Свет и солнышко - дело милое."
"Да в душе б ещё было солнечно."
"Это правильно. Да, жаль, редко так."
"Да и редкости ведь случаются. Ведь сбывается и хорошее." - подключился Федька.
"Да плохого то всё обильнее."
"Да не видь его, не участвуй в нём."
"Я вам вот что скажу - новость крепкую." - протянул Олег Егорович: "Тесно юному в бездне старого. Мне мешать всем вам край не хочется. По сему скажу - срок мне двигаться. Удаляться прочь. Не мерещиться. В город поеду - пожил богато, теперь и нищенски пора. Не печальтесь тут - уж не сгину там. Так что дом теперь - крепость ваша лишь. А за лавкою - ты, Семён, гляди, я бумаги все на тебя вскоре сделаю. Прибыль знатная. Но следить резон - всяк нажиться ведь яро пробует. А ты, Федька, участь строй. Для тебя, считай, дом весь этот вот."
"Ну а вы ж куда? Из хозяйского." - перебил Семён Андреевич.
"В город, Семён, в город. В тот, где и ты жил. Сниму каморку, найду халтуру. Что я тут свои кости ношу... Работу ты нашёл, лавка действует. Ни к чему я здесь. Не упрашивай. А приеду как да себя найду - напишу письмо вам подробное. А пока поедим - на прощание."
"Что ж вы, батюшка, нас бросаете?" - вздохнула Клавдия Филипповна.
"Чай не в бездну я удаляюсь то. Не хочу мешать. Не приучен так. Да и жить вам тут, строить сущее. Ну а мне чего - в серой старости, в ней хоть в подполе, хоть на выселках."
"Жалко всё таки - расставаться так."
"Да ну свидимся ж! Если выпадет..."
Пригорюнились. Отобедали. Олег Егорович ушёл в лавку, Федька с Клавдией Филипповной на чердак. Семён Андреевич на мельницу.
Разминулись все.

XXIII
Вот и первый день без Олега Егоровича. В доме непривычно тихо и пусто. Федька с Клавдией Филипповной на чердаке, Семён Андреевич в гостиной - собирается в город, к Алексею Константиновичу. За стеклом понурый полог рассвета. На столе чай. У окна уж засохшие порядком цветы.
Вот и вещи сложены. Пора и в путь.
Семён Андреевич отхлебнул чая, позвал Федьку.
"Уезжаю я. День пробуду весь. Оставайтесь тут. Ждите, тешьтесь всласть."
"Ну до скорого, пусть удачно всё."
Дверь захлопнулась.
Клавдия Филипповна осталась наедине с Федькой.
"Столь светло с тобой. Как в раю совсем. Столь отрадно мне, столь мне сладостно."
"Так и мне с тобой - наслаждение. Непомерное, несказанное."
"Как же здорово - то, что вместе мы."
"И навеки так. Никогда с тобой не расстанемся. Не разлучимся. Ни на миг, поверь."
"Верю, сладкий мой, верю полностью."
"Вот отдашься мне - и как в рай лечу."
"То же самое, свет мой ласковый."
"Нынче воля нам - наиграемся."
"Наиграемся - долго, всячески."
"Так легко с тобой, так прекрасно всё. Будто солнышко в руки выпало."
"Да, возьми меня - как захочется, как представится. Вся твоя. Как угодно вся."
"Улечу с тобой, улечу в твой рай."
"Улетай, бери."
"Навсегда моя."
"Навсегда, родной. Навсегда твоя."
Поднялись наверх. Стали нежничать.
Ближе к обеду собрались на прогулку.
"Прогуляемся, край изведаем."
"Да, мой сахарный. Забирай меня."
Федька одел на Клавдию Филипповну платье, расцеловал руки, потом ноги, повёл гулять.
Два силуэта скользнули по крыльцу и потянулись по пустынной дороге. Никого. Лишь взаимность.
Красота. Благодать.

XXIV
В доме Алексея Константиновича непривычно суетно и хлопотно - вещи свалены, стены голые - ни картин былых, ни ковров.
Семён Андреевич, едва пройдя внутрь, даже не сперва и понял, где находится.
"Что случилось то? Что тут сталось то?"
"Ты присядь тогда. Не писали ж ведь." - протянул Алексей Константинович: "Уезжаем мы. Меня в столицу теперь перебросили. Так что тут уж всё. Не побуду я. А квартиру сдавать теперь станем. Просьба есть - приезжай сюда раз в два месяца, деньги брать да приглядывать. Часть себе оставишь, а лишнее нам пришлёшь. Адрес мы напишем."
"Снова прощание. Вот тебе и раз." - подумал Семён Андреевич: "Как же так? Вот недавно ведь как сидели тут. А теперь уж всё - до свидания."
"Так увидимся, не впервой разъезд. Обещают зато плату щедрую. Да и должность там не простецкая."
"Никак начальником городской пожарной службы." - удивился Семён Андреевич.
"Нет. Пока только подразделением. Но дальше видно будет. Может, и дорасту."
"Ты усидчивый. Знаю, справишься."
"Так и я на то уповаю весь. Ты садись к столу. Отобедаем. Уж накрыто ведь. Как всегда - всё есть."
Семён Андреевич сел за стол. Елена Игоревна налила ананасовый сок. Отрезали кусок пирога.
"Хорошо у вас. Загляденье прям. Вот уедете - где поем ещё."
"Ты в трактир ходи. И по нам скучай. А приедем как - на убой откормим. Честное самое слово." - заявил Алексей Константинович.
"Это радует. Что откормите. Да и сам таки... Всё ж не бедствую."
"Главное, в сердце была бы насыщенность. В душе. Да в уме, в делах. А живот и перебьётся порой, не отвалится."
"Это значимо было сказано. Записал бы прям."
"Уж цитируют. Вот не ждали то." - рассмеялся Алексей Константинович: "Ну судьба. Игра да и только."
"Проигравшим бы не стать."
"Только джекпот, только к успешности."
"Тебе то с ней по пути..."
"Так и ты свой путь к ней заманивай. И она тогда - не отвертится."
"Да легко сказать. Трудно сделать, жаль."
"Да не думай ты, всё приложится."
"Да последнее - не отпало бы."
"Да ну брось грустить. Лучше сок вон пей."
Семён Андреевич отдался напитку. Затем сходили до площади. Посмотрели на обновлённый фасад театра. Постояли у фонтана. Дошли до припаркованных такси. Вот и снова разлука.
Попрощались. Разъехались.
Семён Андреевич добрался до вокзала. Сел в поезд. Уставился в тусклое окно.
"Снова к себе. Снова в деревню."
Поезд тронулся. Перрон пропал. Снова путь. Снова странствие. Двухчасовое лишь. Но всё таки.
Снова путь.

XXV
В тихую летнюю рощу боязливо и робко вышла Клавдия Филипповна - одна, Федька в городе, поехал за гостинцами.
Вокруг темно. Вечереет. Звуки теряются, ветер медленно затихает в несметности буной травы. Изредка доносятся птичьи крики. Сонно скрежечет сверчок. На пологом задумчивом небосводе одиноко красуется луна. Тянутся редкие тени.
"Как же это просто порою - счастливой быть. Всего лишь быть собой, быть открытою, доверять во всём, жить друг дружкою. Как же благостно - в беззаботности. В беззаветности нашей ласковой. Где открыто всё и позволено. И ни грани нет между им и мной. Как единою будто сущностью мы природою и задуманы. Как с единого камня точены. Под одною звездою под общею. И душа поёт. И надеется. Если веровать - как не в ближнего. Где ж возьмёшь ещё наслаждение. А родным теплом так укроешься - и безоблачным всё тут видится, ярким красочным, сердце греющим. Слаще мёда жизнь - душой в душу то. И ни бед земных, ни тревожности. Как святая я. Как блаженная. Столь мне ласково, столь отрадно тут - вместе, рядышком. С солнцем - с Феденькой."
Клавдия Филипповна устало вздохнула: "И к чему весь свет без взаимности? Все ж ведь носятся, деньги делают, злятся, буйствуют, в страны ездят всё. Для чего она - эта суетность. Эта масочность несусветная. Без огня внутри, без себя самого, в ближнем растворённого, без отданности всецелой счастью своему разве есть тут смысл? Разве надобно быта щедрого, если бедная сердцем страждущим. Нет различия меж влюблёнными. Есть лишь общее, неразлучное. Нерушимое. Неизменное. Есть лишь я и он. И не надо то - ни богатств, ни дворцов, ни земель любых. Единения только хочется. Беззаветности, сладострастия. Счастья - терпкого, бесконечного. А иное что... Пепел попросту. Разлетится всё, растеряется. А душа, она - штука вечная. И коль в паре та - всё неважно ей. И гроза, и гром, и ненастия. Всё ей стерпится. Всё окупится. Если любится, если верится."
Она осторожно огляделась. Лес померк, мгла загустела. Диск луны незаметно налился прибывающим жёлтым свечением.
"И не верится. Даже дивно то. Что бывает так. Что случается. Как же радостно быть здесь чейною, посвящённою, щедро розданной. Как то трепетно. Как то приторно. Будто в небе я. Средь созвездий всех. Будто ангелом нарекли меня. Столь прекрасно мне. Столь немыслимо."
Клавдия Филипповна застенчиво поёжилась и стала возвращаться обратно. Вокруг окончательно стемнело. Край померк. Звуки медленно растворились в пустоте опустившейся ночи. Тусклые стволы деревьев послушно слились с растянувшейся тающей мглой. Всё затихло.
Клавдия Филипповна медленно выбралась на дорогу и направилась к дому: "А Феденька то уж приехал. Вот уж через несколько шагов и свидимся. Да нанежимся. Наласкаемся."
Заглянула домой.

XXVI
Сонное седеющее утро беспечно охватило тихий скучающий дом. По понурым углам послушно поползли отрешённые тени. Мерно окрасился горизонт. Заиграли первые солнечные лучи. Оживились наполнившиеся оттенками стены.
Федька безмятежно проснулся в объятиях Клавдии Филипповны. Семён Андреевич уехал спозаранку на мельницу - сегодня приёмка зерна, пропускать нельзя.
Пробудившийся Федька устало потянулся и поцеловал Клавдию Филипповну: "Сладость моя, прелесть драгоценная. Хорошо то мне как. Не нарадуюсь."
"Вся твоя, родной, вся, моя Федечка. Без остатка вся. Вся и полностью."
"Так желанна ты, так пленительна. Как сокровище непомерное."
"Ты возьми меня - как захочется, всяки балуйся, наслаждайся мной."
"Ты как звёздочка, как отдушина. От бессмыслицы да спасение."
"Ты мой Бог, мой свет. Федя, сладкий мой. Несказанный мой. Самый ласковый. Самый необыкновенный. Бриллиантовый."
"Весь себя отдам, всю тебя возьму. Ты мой космос тут, рай мой сахарный. Забирай меня в мир свой сладостный. Забирай всего. Без остаточка."
"Мой. Навеки мой. Без сомнения."
Слились в соитии. Отдышались.
Федька прижался к разгорячившейся Клавдии Филипповне: "Драгоценность моя. Как и жил без тебя? Как в тисках, считай."
"Да и я то жить - только стала ведь. Ой, возьми ещё - всяки, всячески."
Повторили акт.
За окном окончательно рассвело. Поскользили сонные облака.
"Чем ни рай скажи вместе в радости!"
"Лучше рая, знай, знай, мой сладостный. Ненаглядный мой. Самый ласковый. Самый любящий. Самый значимый."
Послышались шаги. Вернулся Семён Андреевич.
"Одеваться пора."
"Одеваемся."
Оделись. Спустились вниз.
"Как сходил то хоть?" - протянул вышедший к герою Федька.
"Да неплохо всё. И зерно принял, и оформил всё. Жизнь наладилась! Представляете."
"Это здорово. Есть пора. Так с утра то же и без чая ведь."
"Да заварим что ж. И конфеты вот. У татар купил. Значит, вкусные." - отозвался Семён Андреевич.
Сели трапезничать. Отобедали. Семён Андреевич поплёлся проверять дела в лавке.
"На чердак опять? К приключениям." - предложил Федька.
"Да, любимый мой. К самым сладостным."

XXVII
Чёрным днём нынче выдалась пятница. Заявилось пренеприятнейшее известие - объявился муж Клавдии Филипповны. И объявился с единственным лишь намерением - чтоб убить её и не менее. Разузнав таки как-то сплетнями адрес да взяв ружьё, он лихо и решительно направился в дом Олега Егоровича, беснуясь, матерясь и злобствуя. Его лицо было налито кровью, глаза горели, ярой остервенелости не было предела. Резко взметнувшись на порог герой сразу же начал ломиться внутрь, не раздумывая и не медля.
Сразу же смекнувший Семён Андреевич спрятал любовников в погребе и пошёл открывать.
"Кто такой? Что ты ломишься? Или лоб кулак просит, мается?"
"Где жена моя? Отвечай давай."
"А с чего мне знать - с кем где жёны чьи. Я один живу. Всех не ведаю. Ошалел ты что ль? Пень неистовый."
"Что ты лечишь мне, рассказали же, то что здесь она - с беспризорником. Иль ружьё тебе - что игрушечка, я ж ведь выстрелю. Убивать пришёл."
"Кто сказал то хоть сей брехни тебе? Мне и знать не знать, про кого трещишь. Я один живу, в доме пустошно. Что узнал то ты, клоп надувшийся?"
"Клоп ни клоп, а придушу, коль брешешь. В 35ом доме, сказали, их видели, а по улице этот дом лишь твой."
Только номерка то на доме как раз и не было - отвалился по старости. А поодаль, соответственно, были 34й и 36й.
"Нас не метили. Перенесённые мы. С окраинной улицы, что низинная. Здесь 35го и не было ввек - он сгорел давно, при царе ещё. А тебе, видать, простофилине, глупость брякнули, посмеяться чтоб. Аль по мне видится, что со мной кто живёт. Глаза то хоть разуй."
"Ну смотри. Убью ж! Закатаю ведь. И учти - найду: и её, и всех."
Налётчик закинул ружьё на плечо и поплёлся восвояси.
"Ну хоть тупой. Это выше любой беззащитности." - Семён Андреевич ринулся внутрь, спустился в погреб.
"Горе пришло. Муж там твой изгаляется. Да с ружьём пришёл. Отомстить решил." - обратился он к Клавдии Филипповне. Та моментально обмякла и затряслась: "Как же быть, как же быть... Ни за что назад. Ни за что..."
"Убираться нам время, стало быть." - вскочил встрепенувшийся Федька: "В никуда, в Сибирь, в глушь последнюю, лишь бы скрыться прочь, уцелеть, спастись."
"С чем же двинетесь - с отрешённостью."
"Нет с надеждою. С негасимою."
"Одной надеждой сыт не будешь. Идём, Федька." - скомандовал Семён Андреевич, а затем подошёл к окаймлённому медью сундуку и открыл.
Под тяжёлой дубовой крышкою искрились источающие свечение изумруды, полновесные слитки золота и обильно рассыпанный жемчуг.
"Олег Егорович ключ оставил. Сказал на годину на тяжкую. Вот пришла. Он всю жизнь копил. Вот и набралось с пуд." - сообщил Семён Андреевич, а затем, отыскав плотный матерчатый мешок, стал складывать туда нажитые Олегом Егоровичем драгоценности: "Держи, Федька. Не растеряй и не растрать, смотри. Восточный поезд ночью. Под её покровом и скроетесь."
"Как благодарить то хоть вас?" - расплакалась Клавдия Филипповна.
"Да не надобно. Не моё ж и так. А Олегу Егоровичу спасибо несметное. И за это всё. И за прошлое."
Обнялись. Замолчали.

XXVIII
Мрачный пустой вокзал веял тоскою и отрешённостью. Людей не было. Фонари горели в полсилы. На понурой оголённой платформе стояли трое - Андрей Семёнович, Клавдия Филипповна и Федька. Ждали состав.
"Вот и всё. И прощание. Вновь прощание. Что ж за участь то." - покачал головой Семён Андреевич: "Не пропасть бы вам, отыскать свой свет."
"Свет внутри всегда. А вокруг найдём."
"Вряд ли смог бы сам - так в Сибирь, во тьму."
"Всё ж отраднее, чем к погибели."
"Это правильно. От смерти хоть к чертям."
Показался неспешный растерянный поезд. Мерно потянулись однообразные вагоны.
"Вот и всё же ведь... Вот и всё." - Семён Андреевич удручённо вздохнул.
"Не горюй ты так. Адрес есть. Будем письма писать." - поддержал его растрёпанный Федька: "Отзовёмся, жди. В воле легче ведь. Там свободнее."
Поезд остановился. Федька суетно запрыгнул в вагон, взял мешок, подал руку Клавдии Филипповне.
Семён Андреевич одиноко помахал рукой, дождался отбытия и медленно поплёлся обратно: "Вот и всё. Вот и всё..."

XXIX
Яркое белое утро мерно окрасило опустевшие покои. Семён Андреевич встал и поёжился. Одел рубаху.
"Пустота..." - обречённо протянул он, глядя на обезлюдевший быт: "И снова один. И снова забытье. Горькое, серое и скупое. Как проклятие, как гиревесь. Как чума."
Семён Андреевич уселся и налил чай. За окном медленно поднялось белёсое блеклое солнце. Заискрился самовар. Потянулись серые облака. Всё казалось нынче каким-то бесплодным, искусственным, лишним. Атмосфера давила унынием. Безотрадное молчание неумолимо действовало на нервы. А неизменность беззвучия горестно щемила нескончаемой тревогой.
"Всё не то... Здесь всё не то."
Герой позавтракал, сходил на мельницу, проверил дела в лавке, вернулся.
И опять пустота.
"Трагедия. Трагедия, а не жизнь." - вздохнул бедняга и уставился в окно.
Безучастная серая улица была молчалива и пуста. Кроны деревьев оставались неподвижны. Ветер еле дул и почти не менял направления дыма на соседской трубе.
Вскоре в дверь постучали. Пришёл почтальон. Принёс письмо. От Олега Егоровича.
"Добрый день, мои подопечные. Или вечер, или утро раннее. Но письма утром не разносят. Поэтому, скорее всего, всё таки день. Пишу вам из Бескаменного. Обосновался я тут не плохо. Снял таки каморку - как и хотел, устроился в здешней пекарне - заведующим складом, благо дело образован, не пропал, так что спину гнуть не приходится. Живу, как и прежде, один. Гуляю, гляжу на местные красоты. Быт тут другой. Да и люди тоже. Но в целом всё вполне приемлемо. Особенно автомобили радуют. В деревне такого нет. Как вы сами то хоть? Чем живёте? Как Федька мой? Как их доля ладится? Радею за них всей душой. Надеюсь, всё складно, прилично и достойно. Как, впрочем, и подобает настоящему человеку. Искренне ваш, Олег Егорович." И обратный адрес.
Семён Андреевич горько вздохнул, крепко сжал пожелтелую бумагу и расплакался.

XXX
В тихой безжизненной каморке сидели Олег Егорович и Семён Андреевич. Последний приехал рано утром и застал практически врасплох.
"Вот приехал сам. Собственнолично. Новости есть. Не для бумаги кои."
"Ну докладывай - всё не бумажное. Из уст в уста." - протянул Олег Егорович.
"Клавдию Филипповну искать пришли. Федька с нею в Сибирь подался - как от огня. Я ему половину сундука отмерил с собой. Уверен, вы бы так же поступили."
"Да я бы и весь отдал. Всё правильно ты сделал. А куда они, насколько?"
"Неизвестно ничего. Но обещали писать. С восточным укатили - с ночным."
"Вот тебе и сладкая жизнь... Хотя, может, и образуется. Жизнь, она, разная порой. Во всём не угадаешь."
"А я один теперь. В доме пасмурном."
"Одиночество - не ведьма, свыкнешься. А не свыкнешься - так найдёшь кого. Я вот свыкся, как видишь. Не ищу."
"Тяжело порой. Нестерпимо аж."
"Знаю, горестно. Но таков удел. Родись, пострадай да умри. А что ещё нам дано? Любовь найти, себя. Это не каждому. Не любому положено. А так - моргаешь, дышишь, живёшь. Человеком можно оставаться и в забвении. Главное чувствовать, что людское, а что скверное."
"Да порой, увы, всё поганое. Не поверите, слова некому даже вымолвить."
"Я и сам молчу. Только с мыслями - побеседую и забудусь вновь. А судьба - река. Кто на дне, кто у берега. Всем своё."
"Все на дне нынче зиждятся."
"Там верней, видать. Раз так выпало."
Помолчали. Достали квас.
"Авось и сойдётся всё. Образуется. Не грусти ты так. Грустить - душу рвать. Думать надобно о возвышенном. Даже в тёмное, даже в страшное."
Семён Андреевич кивнул.
Посидели. Пошли на прогулку: до фонтанов - красоту половить. Потом зашли в трактир. Отобедали.
Вот и снова домой.
Семён Андреевич попрощался с Олегом Егоровичем, взял сумку и неторопливо поплёлся на вокзал.
На перроне сиротливо - людей мало, виды печальны, даже окошко в кассе разбито. Вот тебе и город.
Герой взял привычный продолговатый билет, стал ждать состава. Дождался.
За окном вновь поплыли окрестности - серые, блёклые, безучастные. Единым минором окутанные, единою меланхолией и тоской. Небо тусклое. Дали мрачные. Воздух сырой. Безнадёга.
Вот и деревня. Размытая дорога, крыльцо и безжизненный дом.
Семён Андреевич разделся и лёг в кровать.
"Как же больно. Как же тягостно. И всё, что есть, лишь эти стены и пустота. Как и не человек я, и не личность - зверь лишь загнанный. Кем... За что... Страшное таки это дело, судьба. Страшное... Да."
Уснул.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
На пороге старого, совсем обветшалого и совершенно нелюдимого дома стояла молодая влюблённая пара - Мария Фёдоровна и Григорий Алексеевич - дочь Клавдии Филипповны и Федьки и сын Алексея Константиновича и Елены Игоревны. Ждали хозяина.
Вскоре послышалось монотонное шарканье и из пустой мрачной обители вышел худощавый сгорбленный старик - тот самый Семён Андреевич, так бессменно и проживший по некогда приютившему его адресу.
"Заходите. Заждался уж. Как вы там? Как родители?"
"Хорошо - во всём. Вспоминали вас. И привет передавали горячий."
"А Фёдор Васильевич ещё медальон передал - ручной работы, сам выстрогал." - добавила Мария Фёдоровна.
"Где хоть были то, припозднились аж на целый день."
"Да вчера вот на кладбище ездили - к Олегу Егоровичу. Убирались там. Да поплакали... Так что в городе задержались так. Заодно и сладостей взяли, сейчас ими и поделимся. Запускайте нас. Будем сытиться."
Семён Андреевич радостно проводил гостей внутрь.
Вот так и вся жизнь. Все дороги её. Или в роддом, иль на кладбище. Вёрсты долгие, годы длинные, судьбы, участи. То трагедии, то ликование краткое, то пустота. Весь шар земной нам дан, а мы всё мечемся, рвёмся и ошибаемся. Казалось бы, столь просто - будь счастливым, стань да и радуйся. Да не всем так, сдаётся, позволено. Оттого и топчем всё километры мы - бесконечные, беспощадные. Топчем, ищем всё. То на свет идём, то сбиваемся. То сами беду зовём, то под участи гром подставляемся. И не выведать, жаль, где что сбудется. С кем окажемся. И для чего явилися. Оттого и обидно - за каждую душу, за каждую человечью боль, и за всякое разочарование. Этого понятия не должно быть, оно неуместно, неприемлемо. Но оно есть. Как беды, как лишения и как смерть. И хочется только лишь одного - чтобы была простая оправданность, простая нужность и востребованность - в каждой из жизней и в любом из дней. Чтоб душевные свечи никогда не горели напрасно, а свет надежды неизменно не гас, даже в самое тёмное время. А мир живёт и идёт дальше, постоянно оставаясь на пороге чего-то нового, восхитительного и невообразимого. И поэтому то так бережно и желается, чтоб средь этой грядущей железности, монотонного футуризма и когнитивного величия оставался хотя бы отблеск обычной земной человечности, обычной человечьей души и элементарного милосердия. Хочется видеть, что в светлых домах и в просторных квартирах живут такие же светлые, добрые люди - честные и открытые. Хочется знать, или хотя бы верить, что понятие "Человек" никогда не сделается архаизмом, как не сделается им и ЛЮБОВЬ. А в ином как всегда - те же толпы, то же завтра и та же игра. Но уже для потомков. Возможно, многим лучших, чем некогда жившие мы. Как знать...




Из города А до города Б.

I
В смутном городе А на пустой и обыденной улице неприметно жила столь же заурядная Ангелина Евгеньевна, одинокая и тихая дама, простодушно растерянная, беспечно миловидная, откровенно доверчивая и в меру сонливая. Однотипные дни её сумрачной участи неизменно сводились лишь к двум процессам - поиску и разочарованиям. Подобный уклад был попросту неискореним из имеемой доли и сопровождал героиню с самой юной молодости и до непосредственной современности, оставаясь всецело неразлучным и неизгладимо привязавшимся к её повседневности. Скромный жизненный быт таковой редко изобиловал роскошностью, но никогда и не бедствовал от излишества минимализма. Судьба шла почти что сама собою и спотыкалась тоже самостоятельно. Всё вокруг являло лишь монотонность - что дела, что привычки, что образы. Всё строго настрого под одно. Всё в тоске. С нею женщина просыпалась, с нею впадала в привычные заботы, с нею же и ложилась спать.
Сегодня понедельник. Планов не много - работа, прогулка да в магазин заскочить на обратном. Вот и весь распорядок. Вот и вся судьба.
Погода хмурая. Неторопливый, беспечно стынущий ветер равнодушно сквозит вдоль молчаливой немноголюдной улицы. Непринуждённо желтеет начинающая сохнуть листва. Мерно тянется редкий скучающий транспорт. Тусклые сонливые облака, вяло ползущие по туманному горизонту, медленно заволакивают безучастно седеющий небосвод. Одинокий рельеф угасающего пейзажа безнадежно укрывается в сиротливый задумчивый полог незатейливо стелющейся белесоватой пелены. Застенчиво прячутся косые тени. Поуставший безрадостный город терпеливо жд;т холодов и предстоящей продроглой и слякотной непогоды.
Ангелина Евгеньевна привычно разменяла обшарпанную подъездную дверь, пересекла неширокий дворик и вышла на холодную, затуманенную мутноватой расплывчатой дымкой аллею. Вокруг сыро, безлюдно и пасмурно. Ещё несколько кварталов - и вот оно, рабочее место. Сесть, забыться, перетерпеть и пойти обратно. Мимо проплыло пару красочных вывесок, проползло немногим большее количество встречных пешеходов и протянулось три-четыре непримечательных, однотипно понуренных мрачноватых авто. Героиня свернула в узкий разбитый переулок, ловко поднялась по извилистой лестнице на тесноватое каменное крыльцо и прошла внутрь. Суетливый безучастный офис мерно распахнул свои скучные объятия и монотонно раскинулся тусклым и обыденным кабинетом. Вокруг привычные физиономии сотрудников, постылые стопки бумаг, столы, стулья да безыдейно голые стены. Рабочий день начался заурядно - с возни, недовольства начальства и очередных изнуряющих обязанностей. Время поползло, как всегда, неизменно - медленно, томно и заунывно. Ближе к обеду обыденность разрядила Алёна Игоревна, единственная подруга Ангелины Евгеньевны.
"Вчера в Астории была, приключения искала. Искала да и нашла - такого кренделя выцепила, умора просто." - доложилась приятельница.
Ангелина Евгеньева застенчиво улыбнулась: "Ну давай вещай тогда - что да как, с подробностями со всеми, описаниями и деталями."
"Да особо много то и не расскажешь, не какая уж эпопея, но таких чудаков я точно не встречала."
"Что ж в нём такого чудного?"
"Так странности, их, разве парой слов опишешь, сие - сфера беспреградная. Сразу то так и не скажешь... Но если охарактеризовать в двух словах, то я бы обрисовала его как умного глупца. Возможно, даже самого умного. И однозначно самого глупца."
"Многогранное сочетание, перспективное в своём роде. И всё же - что именно на такое резюме потянуло?"
"Начитанный, в курсе всего, вдумчивый, но в то же время столь по-детски наивный и беспечный. Небывалое чудородие."
"И что теперь?"
"А как всегда - посмеюсь да брошу."
"Зачем?" - удивилась Ангелина Евгеньевна.
"Смешная ты... Зачем... Чтоб жизнь себе не ломать."
"Разве умные люди могут её как-то испортить?"
"Если одновременно и дураки, то вполне себе да. Если человек всерьёз удумал меня любить, если он не оказался способен усмотреть, что я попросту не способна на подобное чувство, то он будет на всё идти, слепо тащась, как за идеалом. А мне нужен осознанный человек. Знающий - какая я сволочь. Знающий, но хотящий."
"Интересные пожелания..."
"Так я и сама - дама незаурядная. Не какая-то шваль."
Ангелина Евгеньевна вздохнула: "Где бы вот мне ещё кого найти..."
"Ну это уже твои проблемы." - ухмыльнулась Алёна Игоревна: "Ты ещё на что-то да надеешься?"
"Надеюсь..."
"Балда."
Ангелина Евгеньевна промолчала.
"Какие планы то на вечер, мечтательница?" - прервала паузу собеседница.
"Как всегда, никаких..."
"Скучно с тобой, непродуктивно как-то совсем." - Алёна Игоревна поднялась и отлучилась по делам.
"У всех начинания, затеи, амбиции. А я..." - Ангелина Евгеньевна протяжно вздохнула и погрузилась в бумаги. Время поволоклось чуть быстрее. Забытье, милое забытье. Да вот уже и вечер. Героиня накинула пиджак и вышла вон.
Серая узкая улочка мерно забрала её скромный силуэт и равнодушно растворила его в полумраке окрестностей. В суете. В городском. В бесцельном.

II
Тем временем в точно таком же смутном городе Б жил Андрей Леопольдович, сонный и тихий мужчина, подавленный, часто задумчивый и неизменно одинокий. Его повседневная быль являла лишь извечную тревогу и потерянность, грусть, неоправданность и тоску. Жил герой скромно. Работал инженерном бюро. Ходил исключительно пешком. И почти никогда не отдыхал. Его привычно не сложенная участь шла скорее сама собой, порождая лишь ожидание финала да желание пустоты. Собственно, кроме таковой, ничего у него и не было. Но это была не та пустота, не абсолютная - с суетою, данностью существовать и элементарным постылым пребыванием в живых. А хотелось небытия.
Этим утром Андрей Леопольдович проснулся весьма опечаленным и изнурённым - снилась какая-то безысходная белиберда. Таковая не запомнилась, но отложилась стойкой муторностью и томным внутренним надрывом.
"Жизнь на дне." - заключил герой и поднялся с кровати: "Через час на работу. Через девять обратно. Лет через тридцать помру. Через пару месяцев зима. Ничего хорошего одним словом."
Андрей Леопольдович позавтракал, оделся и остановился перед зеркалом: "Какая ничтожная рожа. Жалко, что моя. А так бы прогнал с радостью. Прогнал бы сию харю со всех зеркал. И штраф бы брал за в таковых появление."
Герой хлопнул дверью, дважды повернул ключ и потопал в путь.
На улицах мрачно. По пустым бульварам ютятся щемящиеся к фасадам тени. По мостовой ползут заурядно невзрачные машины. В небесах плывут облака. Типичный город. Типичный люд. Типичная осень.
Пара одинаковых кварталов и вот оно - темноватое кирпичное здание машиностроительного завода, а вот и пропускная. Андрей Леопольдович прошёл внутрь и свернул к двухэтажному блоку бюро. Поднялся по лестнице. Разменял входную дверь. Расположился в своём кабинете. Разложил чертежи и наброски.
На стене белые ходики с желтовато-молочным циферблатом. На другой портрет одного из министров. На углу стола пустующая пепельница. Под потолком запылённая люстра. Вот и всё убранство.
"Какие-то восемь часов..." - потянулся герой: "Никакой уж ужас, верно? Что ж - приступим." Он ловко подкинул ручку, снял колпачок и застыл над полотном прямоугольного листа.
За подобными полотнами, к слову сказать, и пролетела большая часть его осознанной жизни - страждущей, ищущей и пустующей. Безотрадной, мечтающей и ненужной.
Почему-то ненужной...
За окнами стемнело. Часы презентовали цифру шесть в основном часе. Время возвращаться домой. Из пустоты рабочей в пустоту бытовую. Из одной отрешённости в другую. Хлопнула дверь, повернулся ключ. Снова пропускная. Снова кварталы. Снова дом. По телевизору бред, так что лучше сразу же лечь спать. Так и сделано. Идеально.

III
И снова город А. Небольшое, но шумное кафе на Беспамятной улице. Компания из троих. Ангелина Евгеньевна за углом стола в жёлтом платье и с зелёным на шее бантом. Рядом с ней Алёна Игоревна. Рядом с Алёной Игоревной - Валентин Степанович, тот самый "умный глупец", некогда выхваченный в Астории.
"Расскажи нам, что сегодня за день." - скомандовала ему Алёна Игоревна.
"Очень даже знаменательный, сегодня вот, например, Луи Люмьер родился, а ещё день конституции в Вануату."
"Болван. Сегодня день, когда мы впервые таки вышли в свет." - проинформировала Алёна Игоревна: "Хоть бы тост какой придумал."
"А мне вот интересно про даты..." - протянула Ангелина Евгеньевна.
"Всякая чушь тебе интересна. Ну ладно этот несёт что ни попадя, так и ты ему в унисон. Давайте трезвее." - вновь вступилась Алёна Игоревна.
"Тогда выпьем за лучшее в каждом из нас - пусть в любом из тут сидящих будет зреть что-то светлое и благое, что в него свыше заложено - в ком что. Величия зерно во всяческом отыщется."
"Прекрасный тост." - улыбнулась Ангелина Евгеньевна.
"Да всё та же болтология. Хоть и миловидная." - Алёна Игоревна протянула свой фужер. Чокнулись. Опрокинули.
"Теперь и вовсе замолчал." - вновь упрекнула дама: "Хоть бы речь какую поддержал."
"Ну что ты всё сердишься." - удивилась Ангелина Евгеньевна.
"Бей невинных и прощай виноватых. Всё верно. Таковы сейчас принципы." - подметил Валентин Степанович.
"Нормальные принципы. Не гони." - Алёна Игоревна налила себе вторую.
"Могли бы и не ссориться. За окном дождичек. Жди романтики." - улыбнулась Ангелина Евгеньевна.
"А тебе всё романтику да грёзы подавай. Какой романтизм. Грязь, слякоть да мужики косомордые с перегаром. Нашла мне тоже усладу." - Алёна Игоревна потянулась за третьей.
"И в непогоде есть мир." - сообщила Ангелина Евгеньевна, приступив к десерту.
"Кто во всём хорошее ищет, тот так со дна и не встаёт, как правило." - Алёна Игоревна повернулась к Валентину Степановичу: "Ну а ты что? Так и будешь молчать? Или я могу рассчитывать на говорливого идиота?"
"Если б речь моя да ещё что-то бы скрасила."
"Так если бы скрасила, я бы и не возмущалась. Трещи уж хоть что-то. Позабавь меня на славу."
"Было бы ещё что забавное поистине." - Валентин Степанович сонливо вздохнул: "Поведаю, пожалуй, как в Африку путешествовал. Лет пятнадцать назад это было..."
Далее последовал получасовой рассказ, завершившийся сравнением земель африканских с уже здешними.
"Люди конечно разнятся, но что-то есть и общее - в низменном в основном. Там тоже аналогичное злорадство."
"Ясно. И в Африке тебя за чудака чли. Неисправимое это состояние. Даже туземцы суть просекли." - Алёна Игоревна лениво потянулась и отодвинула стул: "Расходиться пора. Уж полночь скоро. На трамвай не успеем."
"Верно, трамвай - дело упрямое. Поторопимся." - Валентин Степанович неуклюже поднялся и пошёл расплачиваться. Вернулся. Каждый из троицы накинул по пальто. Вышли на улицу.
На остановке темно. По сторонам пусто. Из чернеющей улицы веет ветром. В лужах мокнет сбившаяся мятая листва. Подъехал большой грузный трамвай. Желтовато-белые фонари, подобно отчаявшимся глазам, сверкнули во мраке бездонной мглы. Мерно качающийся вагон принял пассажиров и укатил прочь.

IV
В городе Б пасмурно - воет ветер, хлещет ветками по стёклам, льёт дождь. У Андрея Леопольдовича выходной. Дел нет. Стало быть, надо придумать. Пойти бы куда - непогода. Думать тоже не охота - о хорошем не думается. А спать уже надоело. Безвыходность.
Герой неторопливо встал и раскрыл шторы: "Ну здравствуй, мокрый мир. Кто-то ещё по тебе да гуляет. К тому же и без зонта. Безумцы."
Взгляд перескочил на мутноватый ребристый горизонт.
"Крыши. Дома. Пелена блёклая. Вот и весь тебе пейзаж. Ну и композиция. На таком фоне только и страдать. Как гармонично то подобралось. Эх, тоска."
Андрей Леопольдович оделся и вышел во двор. Вокруг слякотно, неуютно. Просторы за редким исключением безлюдны, транспорт нетороплив. Дома понуры. Всё какое-то мёртвое, угнетённое, безэмоциональное. Всё и вся.
Герой осмотрелся, равнодушно вздохнул и побрёл вдоль пустой затуманенной улицы. Сперва один квартал, потом второй. Ни знакомых, ни просто прохожих. Никого.
"Сколь закономерная пустота - никогда не ждал, никого и не дождался." - Андрей Леопольдович вздохнул: "Теперь обратный путь мерить. Зачем выходил... От себя всё равно не скрылся. Да и нелепо оно - от судьбы не денешься." И вновь назад.
По сторонам потянулись уже знакомые места и здания. И опять без прохожих и необычностей. Просто непогода и пейзажи. И грусть.
Андрей Леопольдович разменял подъезд, поднялся по лестнице и скрылся в квартире. Хватит на сегодня гуляний.
И без таковых муторно.

V
В закопчённом и околдованном терпким смрадом баре города А сидели двое - худощавый высокий юноша и бледнолицый непримечательный мужчина со впалым лицом и неподвижным, несколько отрешённым и затуманенным взглядом. Первым был Иван Владимирович, а вторым Валентин Степанович. Знали они друг друга около получаса, но уже довольно тесно ведали о взаимных судьбах и воззрениях. Иван Владимирович успел довольно плотно и обстоятельно доложиться о собственных невзгодах и любовных оплошностях, а Валентин Степанович аналогично проинформировал новоиспечённого собеседника о своих отношениях с Алёной Игоревной.
"А твою, стало быть, Дарья Дмитриевна зовут."
"Всё верно запомнили." - отозвался Иван Владимирович.
"А знакомы недели с две?"
"С половиной."
"Да, это существенно." - Валентин Степанович поднял глаза и поинтересовался: "И прямо к доброму всё и движется?"
"Да разгадай тут поди - куда оно движется. Скорее буксует. Я в этом деле не мастер, но и без того что-то странное видится - по кругам всё по замкнутым странствую, по мукам. Свидание разнесчастное подъездное и то никак с боем не выпрошу, как на чудо, уповать приходится на снисхождение всякое. И, как ни усердствую, никаких подвижек."
"И радостно оно так - в обречённости то?"
"Так тропе виднее - сама в неё забрела."
"Посторонились бы - к изъянам то липнуть."
"Да то ли я к ним, то ли они ко мне. Сами то как?"
"Да почти что и схоже, но всё же с обнадёживающим оттенком согласия. Всё же хоть видимся, даже часто."
"Это воодушевляющее позволение. У меня не так."
"Ну, может, ещё и придёт, накопится."
"Да нерасторопны, увы, накопления все подобные, затянуты, медлительны до жути."
"Это верно. Тут только ждать и дано. Ждать, думать да терзаться. От бесцельности неотступной."
"Самими же и поддерживаемой."
"Самими же, увы."
"Всё, сдаётся, из себя опять же."
"Из себя... И из жизни. Из подаваемого, из обстоятельств, из перенесённого череды."
"Темна череда сия..."
"Темна..."
Герои ненадолго притихли. Валентин Степанович сонливо зевнул и продолжительно потянулся: "Пойдёмте хоть по набережной погуляем. Хоть воздухом подышим, а не дымом. Так здоровее."
"Пойдёмте."
Отправились гулять.

VI
В городе Б хмуро. Погода не к чёрту, ветрено, сыро, ещё и дождь. Утро Андрея Леопольдовича началось весьма обыденно и завершилось тоже традиционно - в рабочей обстановке среди бумаг, дел и обязанностей. День отчётный - к обеду сдавать проект. Стало быть, снова нервотрёпка и условности. Время ползёт равномерно, атмосфера медленно наскучивает, а готовящаяся суматоха исподволь, да грызёт измождённый ответственностью разум. Мысли преданно ютятся утомлённым бессвязным строем. За тускловатыми прямоугольными окнами безучастно тянутся монотонно серые тучи. Изредка поскрипывает донимаемая ветрами кровля. Через пару часов уже и отчитываться. Андрей Леопольдович ещё раз проверил написанное, просмотрел заунывные, неразличимо однородные чертежи и, собрав всё в одну большущую папку, поднялся со стула и пошагал ставить контрольные печати в притаившийся в соседней пристройке отдел бухгалтерии.
В небольшом тускловатом кабинете тихо, у маленького занавешенного окна за полукруглым столиком беспечно и несколько устало скучает сиротливо сидящая Ирина Александровна, миловидная молчаливая сотрудница с бледноватым овальным лицом, задумчивыми серыми глазами и белокурыми, слегка растрёпанными локонами волос. Девушка привычно печальна и почти неподвижна, скована безучастностью и устремлена понуренным взором в пол.
"Добрый день, Ирина Александровна."
"За печатями наведались?"
"За ними самыми."
"Заходите, сейчас поставлю."
"И не в тоску вам тут в такой серости высиживать?" - вздохнул Андрей Леопольдович.
"В тоску. Да что ж поделаешь, уж куда поставили."
"Сбежали бы чай отсюда."
"Да и бежать то особо некуда... Да и к чему."
"Ну хоть прогулкой тогда утешайтесь."
"Так и гулять тоже не с кем."
"И мне. А пойдёмте вместе как-нибудь. Пообещайте мне, что пойдёте."
"Со мною ли только и гулять? Я и из дома то без косметики выйти стесняюсь, а с кем-либо если, так и вообще со стыда умру."
"И что это вы себя оговариваете? Я вот мнения иного буду - наоборот вами доволен и любуюсь даже всякий раз украдкою, как к вам по случаю являюсь."
"Это радует. Только мнение моё вряд ли поменяется, но погулять, может быть, таки и впрямь соглашусь - так... на разочек, закомплексованность развеять."
"Да и разочек уже счастье целое."
"Скажите ещё, что чудо..."
"А вот и скажу."

VII
За тёмными красными шторами на последнем затерянном этаже одного из домов неизменного города А сидели Валентин Степанович и Алёна Игоревна. Их прерывистый диалог с переменной успешностью перевалил за полночь и вот уже, кажись, был в самом разгаре.
"Я вот тоже над смыслом думаю, над затеей предначертанного, над задачею всего и вся. Ведь всё неспроста и, как ни странно, ещё же и так лаконично, так однородно сплетены в мире его начала всякие. Даже и дивишься порою всем совпадениям и случайностям, вместе сопоставленным. И ничто ведь не сумасбродно, выходит, не суетно."
"Да я не о вселенском, не о пустом тебя спрашиваю." - перебила Алёна Игоревна: "Я об отношениях, о людском вопрошаю. Какой вот смысл в нашем сосуществовании? Придёт ли таковое к чему-либо, али нет?"
"Я чистейше верю в верность грядущего, в перспективность совместности нашей начатой. Верю в нечто святое и доброе, меж нами расцвести обещающееся. Расцвести и навеки раскинуться."
"Какой же всё таки демонстративный бред надумала его голова. Я смеюсь над ним - неприкрыто и односмысленно, а он вполне ответственно уповает на святость энную. Дубина." - заключила Алёна Игоревна и уже элементарного любопытства ради поинтересовалась: "Ну и каким же это образом ты собрался соответствующее нечто ваять - из коих материй?"
"Из взаимности и сопонимания нашего. Да из душ сродства."
"А вот здесь уже явное безумие посквозило. Как и невдомёк, что над ним насмехаются. Только время тратит за зря. И себя. Ну да ладно." - подумала Алёна Игоревна и томно и наигранно протянула: "Как романтично то... Надолго ли вот только эта идиллия?"
"На всю жизнь. Менее подобным и не положено."
"Обстоятельно чудит, фундаментально." - заключила дама и улыбнулась: "Жизнь - штука протяжённая, извилистая. Не надоест ли?"
"И вовек не наскучит."
"Понесло..."
Тем временем Валентин Степанович продолжил: "Ведь и благо то высшее в счастьи двоих именно, в их гармонии, совместно воссозданной, в разделении друг друга и пережитого. Без мира, поровну каждым взятого, и нету то ощущения цельности, значимости собственной, нет оправданности, смысла нет. А во взаимности есть."
"А что ещё в ней есть?"
"Оттенок особый. Особая магия, аура, всё изменяющая субстанция. Вот любят тебя, и по-другому ты уже на мир смотришь - и природа, и люди, и идеи иначе выглядят и даются. Оттенок особый. Цвета любовь."
"Не те ты краски выбрал, господин. Не те..." - вновь заключила Алёна Игоревна и продолжила так умело начатое глумление.

VIII
"Столь печальны осенние клёны, столь сиротлива эта скудная, редеющая и уже порядком погибшая местность. Столь пусты эти улицы, скверы, прогалы соседних арок. Столь мёртв наш край, столь тих. Столь безлюден. Убит... Пожалуй, именно убит. Хотя слово, конечно, скверное." - размышлял Андрей Леопольдович, сидя на одинокой лавке в небольшом заброшенном парке города Б. "Тут грустно, постыло... А в душе? Там ещё хуже. Там тьма. Ад кромешный. Там тьма..." - герой горько вздохнул и перевёл взгляд на тоскливо густеющие облака: "Есть таки в этой вышине нечто необъемлемое, нечто несоизмеримо незыблемое и величественное, бесцеремонно восседающее над всем и вся. Есть некая сила, некая власть в сей не разменянной непреклонности, некая необъяснимая высшая гармония, пропитывающая эти затуманенные своды, отрешённые, смутные и так болезненно правдивые. В чём именно теплится жизнь - в коих средах и проявлениях, в каких материях и эфирах? Где её неведомый исток, где начало той самой нескончаемой нити, терпеливо простирающейся по закромам и окраинам суетящейся яви... Где она, эта небывалая искра сотворения, где этот пламень зарождения, обожествляющий, облагораживающий и первозданно сакральный, где он... В этой природе, в нас... Где... Как знать... Сотни рассветов и закатов разменяешь, а умнее не сделаешься. Эх. Созерцай, ни созерцай..."
Андрей Леопольдович поёжился и неловко зевнул: "Надо бы уже и идти, а то меня, возможно, прямо сейчас ждать начинают. Условились то в шесть. А нынче как полшестого, небось. Да, всё верно." Герой поспешно встал и зашагал по заволоченной листвою аллее. Встретиться полагалось с Ириной Александровной - в местном захолустном кафе, вдали от шума и пустого. До кафе было с полмили, оттого и опоздать ничуть предполагалось, но лишняя проворность вредной не сказывается. Андрей Леопольдович разменял соответствующее расстояние и незаметно поравнялся с двухэтажным желтоватым зданием вышеупомянутого заведения.
В зале было прохладно, свет притушен, людей мало, столики скромны, изрядно потёрты, в центре каждого по салфетнице. У печально бесцветного, до половины зашторенного окна безучастно красовалась оформленная под античность гравюра. Под закопчённым тусклым потолком робко пряталась щедро обрамлённая хрустальная люстра. У подёрнутого сумраком входа белела сиротливая хрупкая вешалка. У низенькой, но широкой барной стойки горделиво восседал многоуровневый стеллаж с бутылками. Поодаль от таковой виднелся вход на здешнюю кухню.
Ближе к шести в залу заглянул силуэт Ирины Александровны и девушка, приблизившись к герою, немногословно поприветствовалась.
Андрей Леопольдович оживлённо встрепенулся и, сняв с приятельницы пальто, отодвинул стул и усадил её за заранее занятый стол, затем поправил скатёрку, разгладил на ней складки и протянул меню. Ирина Александровна монотонно уставилась на представленные строки, просмотрела половину категорий и выбрала пару незатейливых блюд.
"Я вообще обычно скромна всегда - до ужасного. И не сыщешь то более серой."
"Вы цветок. Самый дивный причём, и замечательный."
"Да ладно вам, какой уж цветок... Так - стебель клёклый. Но за словесность лестную спасибо."
"Не скромничайте. Вы ангел."
"Ангелы в небесах, а я тут - по кабинетам тесным ючусь да в бумагах копаюсь. Чучело да и только."
"Это глупо - так принижать себя, непростительно дурацки."
"Как знать - что глупо, что умно. Многие мудрецами себя величают, а сами дураки дураками, клинические просто. Я себя трезво оцениваю хотя бы. Если б и глупости творила вдобавок - совсем бы курвой была, а так хоть что-то."
"Что ж за напастье с вами - настолько имидж свой калечить..."
"Да было бы что в нём жалеть. Или ценить. В людях вообще прока мало - так, расходник одушевлённый. Кто покрасивее да поздоровее - тех балуют или в жертвы приносят, а прочие так - вне кадра теряются - толпой, массовкой однородной. Вот и я в ней. От рождения от самого."
"А как же индивидуальность, своеобразие?"
"А что вам оно? Ну вот будете вы возвышены, напишите стихи или симфонии страдальческие, пубертатность до старости растянув да в грёзах заблудши, так другие через годы в соседних селениях такое же словоблудие настрогают в объёме несметнейшем. Что вам это совершенство? Античные натурщицы, по вашему, разве красивыми были? В их число попадали лишь наиболее примитивные, перед бедным художником оголиться согласившиеся. Этих же дур на века запечатлели. Ещё и восхищаются ими толпами. Карикатура."
"Здесь не соглашусь, есть и исключительные произведения. Раз на миллиард рождающиеся. Работа работе рознь."
"Это для утончённого, для меланхолией отравленного. Вы разве согласитесь годами страдать и сочувствовать, чтобы потом какой-то рохля, вам подобный, через век оценил ваши изречения? Надо быть дураком, чтобы чувствовать что-то серьёзное к партнёру, особенно если тот ещё и романтик."
"Это слишком однобокая позиция, слишком материалистичная."
"Знаете, как в своё время становились ведьмами? Раньше, если женщину обвиняли в демоничности, её было принято сжигать. Так вот - таковые без труда находили легковерных хлюпиков, жаждущих их спрятать и спасти. А потом этих хлюпиков самих предавали анафеме. И вот именно тогда дама становилась уже настоящей бестией. Хотя по сути просто делалась гордой умной женщиной."
"Лучший путь к дьяволу - это начать с ним бороться, тогда самым коротким маршрут выходит. А, по вашему, получается, что, возлюби такового, и ещё быстрее растратишься."
"Лучший путь к дьяволу - это через женщину." - засмеялась Ирина Александровна: "Добрый вы, чудной."
"Да и вы такая же."
"Как знать..."
"Вам тут нравится?"
"Паршивое место. Но вам скажу, что да."
"Так сами же здесь назначили..."
"А для того и назначила - чтоб особо уж не блаженствовать..."
"Для чего же так?"
"С мужчинами удовольствие противопоказано даже вне секса, а в таковом так и вовсе попустительство непростительное. Люди подсаживаются на приятное, привыкают. Отторжение прагматичнее, милее."
"А как же отдушина, отрада..."
"А к чему она? К какому-нибудь обормоту или подстилке привязываться? К чему вам отрада? Отрада - моветон. Естественный отбор такой ерунды не приемлет."
"Что ж таким отбором отобрать можно?"
"Что-то путное и хоть сколько-то пригодное. В плане вас - хоть что-то мужское, а в моём случае - адекватную бабу без сантиментов."
"Что же по вашему есть мужское?"
"Ну уж как минимум не вздумать любить женщину и уж тем более верить ей. Только ухаживать и роль играть, ну и никакой верности, разумеется, это лишнее."
"Зверство какое-то."
"Ну если хищничество вас не возбуждает, оставайтесь растением. Может, кто и посадит - у кого "клумба" пустует особо длительно, вам же именно её и надо?"
"Я хотел просто побыть с кем-то, кого можно впустить сердце и одарить заботой, теплом."
"Странные желания... Собственно, у всех свои причуды."
"Потанцуем?"
"Свидания через два, если повезёт. А если очень повезёт, то никогда."
"Жестоко..."
"Да шучу я, вставайте - разомнёмся, и самой ведь сидеть уж наскучило."
"А вы не промах."

IX
В городе А первая метель. Валентин Степанович на пару с Алёной Игоревной мерно плетутся сквозь засыпаемую снегом улицу. Со всех сторон сугробы, впереди фонарь, вокруг ореол, вдали расплывчатые редкие контуры окрестных домов, растворённые в холодной пелене одинокого неба. Мир окаймлён безжизненным полотном пустоты. Район безлюден. Очертания скучны.
"Что-то пакостный выдался вечерок." - заметила Алёна Игоревна: "Даже луны во всём небе не сыщется! Пусть бы хоть и блёкленькой какой."
"А к чему она такая? Только глаза дразнить. Луна должна быть яркой. Приметной, объёмной. Счастью полагается быть терпким, приторным, учтите. Иное не удовлетворяет."
"Выходит, и счастье счастью рознь? Занимательно. А на какую именно градацию наш альянс претендует? Так - интереса чисто ради."
"Самое длительное и деликатесное - наиболее пленительное и вожделенное. Такое, как таинство, как волшебство."
"Какая даже притягательная комичность." - подумала Алёна Игоревна: "Вот казалось бы - ну ведь смеются же неприкрыто над тобою, ведь и в грош же не ставят, за олуха держат, взахлёб надругиваясь, а он, болван, ещё и о каком-то волшебстве лопочет, да ещё и взаправду вполне, неподдельно и искренне радуясь имеемому и во всю харю наивно ликуя, вот балбес то же."
"Помечтаем о разном." - предложил тем временем Валентин Степанович.
"Это как ещё?"
"Максимально продуктивно и романтично. Будем мечтать одновременно о многом - может, что-то и сбудется. И размашисто, и эффективно. Что для сердца отрада, что для практичности."
"Прям полный подол радости тут по слякоти таскаться. Посидели, ну и ладно. Теперь домой и побыстрее. Что-то не очень мне мечтается в холодину ненастную. И без неё то не до подобного, а на ночь глядя да в изморось - уж точно уволь. Оставь подобные блаженствования кому-нибудь оным."
"Порою и от мысли тепло. От осознания светлого. От надежды или искры прозрения чистого. Так что зря так скверно про грёзы."
"А что из них путного извлечь? Для обольщений только пища. Кормись таковою сам. Если полезет."
"Так и нет у нас диалога ласкового, всё только споров череда да укоров бесконечность."
"А как на твои странности ещё реагировать? Мне подобных не понять. Да и никому здравомыслящему ничего аналогичного в голову и вовек не взбредёт. Давай поскорее до дома. Сейчас мне мечтается только об этом."
"Тогда не медлим."
Ускорились.
Дома тихо. Вещи вразброс. Шторы сомкнуты. Лампа покалечена на один плафон. Обои однотонные.
"Как темница какая." - заключила Алёна Игоревна и прошла внутрь. Валентин Степанович проводил пассию и усадил за стол: "По чаю?"
"По два. И потеплее. Совсем замёрзла."
"Наливаю."
"Да вижу, что плещешь. На чём на этот раз беседу построим? Опять на грёзах? На несбыточных и напрасных. Или и более плодовитое нечто отыщем?"
"Мечта превыше облаков. Это вещь неоспоримая. А дискутировать о чём угодно не табу. Хоть о сокровенном, хоть о мелочном. Любой мотив, любой фасон - от заурядных до запретных."
"Разброс серьёзный. А сам бы о чём поведал?"
"Мои все домыслы тобою, жаль, в штыки."
"Не все. Только глупые. Я же не злыдня какая."
"Тогда об удаче - о правах на неё на заветную, о стечениях и случайностях, ведь к чему всё так, как намечено, как сотворено да придумано..."
"Что ты видишь под этим термином? Удача это что? Какой смысл ты вкладываешь в сию константу?"
"Удача - дело тёмное. Но дорога к ней - череда обстоятельств, тех самых, за которыми стоит благоприятный результат. Для меня так."
"А что есть сам этот результат? На основании чего можно счесть себя счастливым? После чего конкретно таковой статус присваивается?"
"Обретение оправданности. Стать не бесхозным, нужным кому-то сделаться, человеком оказаться, а не пешкою."
"Ирония, раздетая до тела." - заключила дама и нежно поёжилась: "Как же ты далёк, мой милый, от своих же идеалов, заблудился ты, проводник... О чём бы ещё его спросить..."
Алёна Игоревна задумчиво вздохнула и потянулась к сахарнице: "И как близко ты дозебрился до счастья?"
"Уже дошёл до ключа от него - до тебя."
"Ничтожество... Просто ничтожество да и только. Даже уже и не забавно."

X
В городе Б суета - все готовятся к новому году, толпятся, снуют и торопятся. Андрей Леопольдович среди прочих монотонно тянется по загруженной людом улице. Вкруг милая суматоха, лица, взгляды, силуэты и летящие мимо авто. За витринами на заставленных прилавках щедро красуются всевозможные яства, в переполненных отделах копошатся бессчётные понаплывшие посетители, по празднично оформленным фасадам пестреют хаотично мерцающие гирлянды и светящиеся шары. Всё веет воодушевлением и торжественностью, волшебством и предвкушением сказки, терпко царящими в новогоднем морозном воздухе. Тонкие резные снежинки ловко вращаются в сиротливой седой вышине. Андрей Леопольдович поравнялся с одной из бульварных лавок и застыл над увешанным бижутерией стеллажом. На фанерной этажерке бусы, фарфор и статуэтки. Рядом расписная посуда и цветные фонарики. Выбор широкий. Даже цены не дрянь. Герой облюбовал одну из безделушек и, выискав внутри кармана свалявшуся купюру, справился о цене и, завернув новоявленную чудо-хреновину в безвозмездно предоставленную обёртку, благодушно развернулся и поплёлся в обратный путь.
Подарок, само собою, предназначался уже небезызвестной Ирине Александровне, с которою полагалось встретиться на работе посредством удачной случайности, которую, собственно, при необходимости можно было приблизить и искусственно, что в свою очередь Андрей Леопольдович и сделал, не нарочито заглянув в кабинет к своей избраннице и предложив уделить ему хоть немного совместного времени.
"Разве похожа я на бездельницу?" - удивилась Ирина Александровна: "День в самом разгаре, работы хватает, что за прихоти такие - от труда отрывать, да и с чего бы я их выполнять бы вдруг бросилась?" А затем, сделав небольшую паузу, миролюбиво продолжила: "Да шучу же я, с чем хоть пожаловал - с какими вестями?"
"Так новый год на пороге, вот решил и вас к празднеству приобщить - подарок вам принёс и призыв побыть вдвоём перед обновлением даты."
"На компанию, стало быть, потянуло." - заметила дама: "Никак по застольям истосковались? Раз так единства надобно."
"Да лишь вечера заурядного - без излишества и потех лихих, так - двух душ посиделки неприметные."
"Кто по телу загоняется, кто по духовности." - улыбнулась Ирина Александровна: "Сродства стало быть жаждете? Это дело отчаянное - только сердце в кровь истирать. Вам привязанность требуется. А таковая утопична."
"Таки хочется право на надежду..."
"Бесполезно оно, бесплодно полностью - так, бесцельный груз неуместный. Но кому что..."
"Мне бы радости чистой - хоть глоточек один, хоть малюсенький, а иное что оно - пустота, вода..."
"В ней же и утоните, это правило судьбы."
"Я в неё не верю."
"Ей всё равно."
"Хочется выхода - из обыденности, из клетки быта и рамок привычности, из суеты."
"Таковая раньше вас родилась - не переборете, а избавление - дело мнимое, стену тщетности не разрушишь. Да и выбор наш не велик - или терпеть, или заблуждаться. Кому что милее."
"Да ведь счастья надобно - даже ошибившись, за ним ползёшь."
"Так вот и живём - одни ползают, другие летают. Вы из первых, редкие есть и из вторых. Всё как всегда, нового не придумано - одним плакать, другим смеяться."
"Без мечты здесь жить - что до бездны топать."
"А что она вам, мечта? Хоть с мечтою, хоть без - ореол удачи всё равно не появится, как и звезда персональная не зажжётся."
"Хоть не звезду, хоть фонарик бы маленький... И уже бы отрадно было. Вот пойдём, отметим - и чем не отдушина."
"Подарок возьму, а вот отмечать - это уж как-нибудь сами, без меня. Ну и спасибо - забавная статуэтка, симпатичная."

XI
В городском постаревшем и пасмурном сквере города А друг напротив друга неприкаянно и даже праздно, несмотря на снег, посиживали Валентин Степанович и Иван Владимирович. Сидели, разумеется, не просто так, а беседы ради, и толковали о вполне насущном и определённо непростом - о личной жизни и душевных изысканиях. Сфера сия, являясь до паранормального беспросветной и апатичною, таила в основном лишь уныние и горечь, но служила в то же время неплохой пищей для страждущего нутра и вполне не хило убивала часы и даже дни в обсуждении тех или иных деталей, проблем и упущений.
"Что за исподволь дело взятое - сердцу ненароком досаждать да над головой над людской превалировать! И ведь всякая малость, всякая мелочь на эдакую дрянь гораздой выходит, ну не проклятие ли." - рассуждал Иван Владимирович: "Вот ведь как велик этот мир, как многогранен и практически необъятен, а привязываешься к столь узким и куцым рамкам и личностям, что аж человечье обличье с тебя стирается, как ацетоном сведённое. Никак не позднее, чем дня два назад, я традиционно гулял по окрестностям по здешним, всё выпытывая об отношении взаимном. И знаете, лучше бы молча слонялся - никакой отзывчивости, как стены супротив беседую, лишь презрение одно наоборот да глумления взвесь - муторная, слизкая и неотступная; как на прокажённого, на меня смотрят, или как на демона. Нет в нынешнем времени откровенности, единения нет, лишь безвыходность, где двух врагов альянс парой величается. Ну не агония ли, а ведь ещё же и восхищаются таковым союзничеством, броскими фразами подобное возвеличивая и до культа практически возводя, всецело одобряя иронию и цинизм и объясняя эти отношения высшей критичностью и прагматизмом, расчётливостью и дальновидным подходом. И гармоничность этой стаи обезумевших столь напориста, столь сильна и нерушима, что и нету права ни малейшего ни у одной здравомыслящей альтернативы. Как в одном поголовном кольце оцепенения умы нынешние."
"Это большое горе. И в первую очередь для изгоев, для тонуть отказавшихся. Но даже вы в основном вините гниль социума, а не себя. Здесь возникает дилемма камня и пути - коль скоро вы оказались на том или ином маршруте и наткнулись на таковом на валяющийся камень, то, увы, он абсолютно невинен - просто лежал и не более, а вот вы как раз виноваты, никто не заставлял вас идти именно по тому маршруту, где имелось препятствие, были же и свободные, но вы выбрали именно тот, что с камнем. Мы любим уродов. Но это упрёк к нашему же рассудку. Не к обществу - то извечно было болотом и помойкой. Ни одно межличностное объединение априори не способно нести созидательности, только деструкцию, только оскудение, только зло. Вы можете привязаться к потаскухе, к обманщице, к пустышке, но право на ответ влюблённостью прививают вам не они, а ваш опыт, ваш слуга мозг. Чурайтесь грешниц. Вам же не хочется в ад."
"Да тут и явь такового хуже. Есть большая слабость - желание быть с кем-либо рядом, это худшее из проклятий и изъянов. Подсадите меня на все имеющиеся наркотики, научите азартным играм, заставьте быть мужеложцем и фигаро, но избавьте от способности верить ближнему. Избавьте меня от невозможности смириться с одиночеством, от желания разделить себя с кем-то ещё. Лучше убейте, искалечьте, обесчестите, но оградите от веры себе подобному."
"Доверяться - грех, ужасный и непоправимый. Он заставляет биться за иллюзию, дышать вакуумом, теряться. Вы ждёте прибоя от даже не существующего моря. Вам выделили заблуждение, что объём лет и окружающего мира способен с избытком наделить вполне себе конкретными ценностями. Вам дали веру, что серди огромной реальности можно отыскать истинно искреннего компаньона. Вы верите, что это не напрасно. У вас есть мираж логичности, делающий ваше существование субъективно отличным от бреда. Ожидать поезд вне перрона попросту абсурдно, но и на перроне таковой далеко не всегда обещается появиться - особенно того пути следования, который вам угоден. Это скрытая напрасность. Жизнь и мир кажутся полными потенциала, кажется, что вокруг куча гениев и чистых душ, а на самом деле твари да умалишённые, предатели и уродцы."
"Так как же избежать, как оградиться от ложного?"
"Прозорливее быть, подставлять частности в целостную картину мира - до глобального доводя, до всеобщего. И поменьше сердце рвать - учтите, путём подвигов и жертв к величию не приходят. Мир требует от вас самосожжения, самоотверженности. Это худшие из качеств. Они лишают вас себя. Они просят поменять свою жизнь на счастье предателей. И таковое не только в любви. Во всём. В том же патриотизме, в коллективном общественном строе, в диалогах о призвании. Ищите первоисточник - они сперва сжигают дом, а потом бросаются спасать из огня и призывают вас присоединиться. Все, кто призывает защищать родину, равно легко козыряют оружием и считают нормой обогащение за счёт разорения слабых, все, кто призывает жертвовать последним, чаще всего сидят на закромах со златом, те, кто призывают добиваться их и заслуживать любви, на самом деле презирают партнёра и глумятся, видят его потребительски, даже и не имея ни представления об истинно светлом чувстве к своей противоположной половине. Здесь есть лишь ироды и сатанисты. И таковые, как правило, именно в судейских мантиях и рясах."
"Но ведь верит порой душа в слёзы наигранные, в деланные ласки и нежность... Верит."
"Важно не содержание предложения, а его авторство - если дьявол предлагает вам добро, то разумнее отказаться. Видите ли, деланные чувства ничем не разнятся с настоящими. Их подлинность знает лишь их же автор. Вы не можете знать любят ли вас, вы можете лишь верить - а вера до добра не доводит. В отношениях требуется настоящая взаимность, истинная, обоюдная, а не односторонняя. Отношения без взаимности - что кирпичи без цемента: до ближайшей случайности недоброй. А первый шаг - уже шаг в никуда, так как открывает путь ко всем остальным, предопределяя их совершение."
"Но как же быть - все столь ловко переобуваются. Что и не выведешь ни одну тварь на воду чистую."
"Ложь не любит наготы. Она неустанно ищет маску. Сатанизм всегда вручается под эгидой религии, а обман под попыткой вывести вас на правду. Бойтесь обличающих, это главные мракобесы, сенсационные."
"Но так везде врага лишь видь."
"А так и есть. Везде обман, фальшь, бутафория. Запомните, ценность и цена - вещи разные: правдоподобность и истинность - не одно и то же. Можно отдать огромные средства за подделку, а можно и чудо за так забрать. Здесь нет корреляции между свойствами идола и лёгкостью его получения. Есть лишь массовая фикция. Называется "жизнь"."
"Лучше быть мёртвым."
"Лучше, но ещё не время. Знаете, жизнь узка - едва отошёл от одного края и вот уже достиг противоположенного. Тут не прощаются ошибки, не сходят с рук. Здесь требуется именно избыточная точность, абсолютная. Точность и правота."
"Так где же идеал сыскать?"
"Идеалы сугубо индифферентны - они не терпят сопряжённости, оттого и дорога к таковым, как правило, всецело самобытна. Нет шаблонов пути, нет инструкции. Лишь пробы и ошибки. И вторых, увы, несравненно больше."
"Так только весь век за свои оплошности и расплачивайся."
"И за чужие - в нашем мире работает диссонанс расплаты: наказывают именно невиновных, вот познакомилась ваша будущая пассия с идиотом и теперь с той поры считает идиотами всех последующих кавалеров - соответственно, и вас. Вы не идиот. Но вас будут маркировать именно в его личину. А инициатор этого цирка вовсе не при делах и лишён каких-либо санкций. Как вам?"
"Как же не замараться?"
"Никак. Тут властвует одна фатальная неразлучность - света и грязи. Всё доброе регулярно мешают с падшим. А единство и вражда - и есть два основных инструмента дьявола: свести вас с плохими и разлучить со стоящими, вот вся его и задача."
"Так в ком же опору обнаружить?"
"В себе самом. Учтите, бороться за себя можно лишь самостоятельно. И старайтесь быть трезвее. И я не про алкоголь. Я про ментальное пьянство: доверяясь предателю или заблуждениям, вы лишаетесь здравомыслия, дичь творите - как с опоя знатного. Чурайтесь растлевающей информации - любой. Знайте, плохой пловец везде утонуть умудрится - хоть в ложке. Так и мозг - неподготовленный разум верит любому бреду. Не важно - теистическому, любовному или научному. Любому!"
"Порою кажется, что счастье - это дом. Большой, огромный, приветливый. И вот ты ходишь вокруг, ходишь. Ходишь и ищешь вход, ищешь доступ к этому непомерному благу. Ищешь и не находишь. А потом стареешь, чахнешь и ложишься в гроб. И две даты на табличке. А тебя уже нет."
"Таки умейте всё же быть сильным. Являясь фениксом, иногда приходится побыть и пеплом. Надо быть способным переживать слабости, переживать моменты, когда ты выставлен дерьмом. Переживать и восставать из прокажённых."
"Хочется ненавидеть людей. Всех. Всех и каждого."
"Вы думаете таковые здесь есть? Кого вы можете в полной мере окрестить человеком? Хоть одного. Именно так, чтобы не сомневаться, не гадать. Есть ли такие? Бывают ли? Не верьте сброду тел. Общественное мнение есть сломанный компас: ты думаешь, что он нормальный, и следуешь его указаниям, а в итоге приходишь в тупик. Живите так, как порицается. Нынче это наиболее праведная стезя, наиболее чистая."
"Как же просто стать никем..."
"Просто. Очень просто. Дискредитировать себя дано лишь раз, при чём даже самой малостью. Это как с трещиной на вазе - целого материала осталось более 99% - очень много, но вода льётся, ваза уже не цельная. Уже не пригодна посудина сия. Берегите себя - свой статус, свою душу и репутацию. Они ценнее тела и богатств. Ценнее и уязвимее."
"Но где же обзавестись удачей, взвешенностью, эталонностью разума и идей?"
"Удача есть свойство не тебя: это, как та же ваза - то, что она драгоценная определяется сделавшим её мастером, сей факт не зависит от свойств вазы, от её истинной практичности и удобства. Ваза 15го века будет стоить миллионы. А нынешняя - пару баксов. Так и удача - родиться умным, предусмотрительным и счастливым можно лишь по стечению стигм. И именно родиться. Стать таковым попросту нереально. Мы не способны меняться. Только к худшему."
"А что в таком случае тогда есть главное, ценное, истинное?"
"Главное размыто - не заешь, куда смотреть, где оно - благо заветное. Даже умным будучи, не знаешь. Но запомните одно - высшая благодать в целостности ютится, даже в целостности эфемерного, но именно в монолитности, в единстве. Если ваши даже самые глупые грёзы стройны - то это ключ на взлёт. А если даже самая материалистичная явь размыта - то всё, пропадёте. Лучше быть жёстким проповедником абсурда, чем сомневающимся учёным. Идя твёрдо и яро, никогда не оступишься, никогда не задержишься, не свернёшь. А съезды с верного пути тем и опасны, что вернуться после не сразу дано, не в раз обратный путь к благому из отступничества открывается. И не факт, что и вовсе предстанет таковой, что объявится."
"С такой позицией - что душа, что сажа. Так темно в ней теперь. От обострения обречённости."
"Душе, знаете ли, тоже свой фонарь требуется - фонарь идеи. Свет и тьма - явления взаимоисключающие. Поселите в себя отрадное, и скверна испепелится и падёт. Идите на зов исключительного, сейте верное, и ничтожное канет и отринется."
"Не понять мне жизнь, сказывается..."
"Понимание мира сводится в сущности к лабиринту представлений - тому, что в голове у каждого. И у кого он правильно сложен - того жизнь поощряет, а у кого хаотично - бьёт и во всём отказывает. Уж так повелось."
"Я, выходит, жизни не мил, не товарищ судьбе, враг."
"Вы на благое смотрите, думая, что то, во-первых, всегда истинно, что не так, а во-вторых, что оно неизбежно ведёт лишь к высотам, что тоже неправда. Катясь на юг, не факт, что повезёт с попутчиками, хоть направление и курортное. Так и в судьбе - пойдёте за любовью и верностью, а вас в дороге затопчут, дадут боль, грязь и проказу и попросят более за хорошим не ходить. На том похождения и закончатся."
"Недолгими хоть будут."
"А долгота тут вовсе и не товарищ. Если для достижения цели требуется ждать и изгаляться, то, скорее всего, таковая изначально порочна и чужда. Всё хорошее даётся само и идёт в руки, как зазомбированное. А если вам наоборот отказывают - то лучше сразу же и разойтись. Так предусмотрительнее."
"Так не хочется дураком здесь быть."
"Тогда повесьтесь. Помогает, говорят. А если по существу, то есть вполне простой феномен - во тьме всегда мерещится больше, чем есть. Частичное понимание неизбежно рождает мнимую сложность, уводя в дебри и тупики. Не пытайтесь думать над неподвластным, то крайне опасно и нерационально. Это и делает дураком. При чём более, чем что-либо иное."
"Столь пугает бессилие здешнее. Возведённость в ноль. В пустоту."
"Это главная из мук. Искры бессильны - зажечь что-либо дано лишь при наличии горючего материала. Наши изначально обречённые попытки бесцельны вне шанса на пламя - это лишь вспышка. Пустая и даже не греющая. Здесь не нужно быть факелом, нужно лишь иметь того, в ком можно зародить ответный огонь."
"Нет таких. Нет и не будет. А я всё ищу... А вокруг пустота. Отчего её так много..."
"Лучшего ради. Дай человеку полноту и она так и останется невостребованной, дай ему пустоту и он обзаведётся прежде безразличной полнотою, дай обделённость - и человек добьётся аж избытка. Мы действуем и живём вопреки. И никак иначе. Если вас не бьёт - то бьёте вы сами. И не уповайте на гуманизм. Не людское это дело, знаете ли."
"Мир действует наоборот?"
"Именно. Ложь получает только ищущий истину, а дьявола - желающий святость. Это неизменно."
"Хочется избавления. Финиша. Правильности поголовной."
"А подобная только таковою и бывает. Тут доступна лишь всецелая правильность - если правое стало левым, то левое автоматически сделалось правым. Осознав всё, вы перестанете обелять порок и разучитесь очернять светлое. При чём именно одновременно и за раз."
"Как чудом?"
"Наподобие. Но для чудес существенна и личная инициативность. Играясь с судьбой, дано и победить. Ведь ещё не ясно - кто с кем играет. Шустрая лисица порою так охотника измучить способна, что тот сам в пору упасть навзничь готов и коньки отбросить. Будьте влиятельнее, и факты расступятся. И ещё раз - ни в коем случае не соглашайтесь на жертвы. Бог никогда не требует таковых, только дьявол."
"А что же бог..."
"Равнозначно мается в бессилии. Увы. И его бессилие ещё больнее собственного."
"А любовь, почему она столь редка и утопична?"
"Любовь - как химическая реакция, для таковой требуются своеобразные условия, чаще всего казуистические и недостижимые, оттого и не зреет сие чувство светлое, не является в мир, не пылает."
"Но на что уповать в изысканиях правды и верности?"
"Опирайтесь одновременно на несколько источников. Многоголосие бреда реже воспринимается за истину. А вот единоличная уверенно высказанная позиция почти всегда неизгладимо врезается в мозг и претендует на нечто достоверное. Увы, индивидуальность слишком сильна и бесцеремонна."
"Как же хорошо иметь ум."
"И плохо, когда им обладают твои враги. Ум - это не плотская сексуальность. Он влечёт к человеку, заставляет преклоняться перед ним, хотеть быть рядом. В сочетании с гнилой душой это худший из ядов. Так же как и сексуальность в купе с порочностью."
"А так хочется порою... За соблазнами пойти. Всеми правдами и неправдами выискать, добиться - хоть все тернии пройдя."
"Тернии проходить как раз и не следует. Говорили же - лёгкость нужна, гармония, соответствие. Без него никак. Уравнения души решаются исключительно целыми числами. Важна равнозначность партнёру, схожесть, общность. Вне подобных мрак."
"Так боязно проиграть..."
"А не надо бояться. Надо уметь и проигрывать - именно временно, в малом, в пустом. Учтите, превосходство - не критерий правоты. Вас запросто забьют хулиганы или грабители. Вы продуете эту схватку. Они победят. Но в рай не попадут. Не всегда победитель выигрывает. Знайте."
"И всё же грустно порою... Везде двуличие, двойственность, маски..."
"Верно. И обложка зачастую так тесно спаяна с нутром, что и не отделить. Жизнь вообще метафорична. Тем и чудна."
"А что же человек?"
"Человек - это камень, брошенный небрежной рукою, и вопрос только куда летящий - вниз или вверх. Вот и всё."
"Но таки обидна же роль сия."
"Мир построен зачастую на скверном. В нём работает именно обратная зависимость - сложного от простого: вы можете быть гением, ваша голова с лёгкостью изобретала великие технические чудеса, придумывала симфонии и рисовала образы шедевральных полотен, но обыкновенный булыжник, достаточно сильно в неё брошенный, запросто превратит всю вашу личность в банальный труп с проломленной черепушкой. Здесь алкоголик и дурачок с лёгкостью может убить и художника, и просветителя, и изобретателя, и музыканта. Шлюха может довести до самоубийства поэта. Маргинал покалечить актрису. Добро зависит от зла. И поэтому во главе мироздания, поверьте мне, именно тьма. Свет же так - декорация."
"Что ж тогда за критерий у истины?"
"Выживаемость. И только она. Ложь рано или поздно отомрёт, а истина нет. Поэтому и не ищите подобную в людях - те смертны. При чём зачастую даже излишне."
"Редок смысл... Слаб."
"Смысл - как сакральность: ко всему подряд не липнет. Таковой есть достояние вещей исключительных. Оттого и штучен он, диковенен, увы. А время, кстати, на ошибках теряется ничуть не меньшее - не важно, из чего вы строите дом: из добротных материалов, или из какой-то малопригодной ерунды, возведение займёт равный период. Только результат разниться начнёт - в одном случае строение, в другом убожество. А время затрачено одинаковое. И силы те же."
"Где же чудо сыскать?"
"Место жительства чуда - голова. Такое возможно лишь придумать. Вообразить. Чудо бывает лишь персональным."
"А говорят ещё с сентиментальностью бороться стоит..."
"Не совсем. С жалостью. И только с нею. Никогда, ни за что и ни в коем случае никого, повторяю вам - НИКОГО не жалейте. Особенно по исходам - вот умер человек, пострадал, придавило его деревом, трамваем переехало, покалечило до безобразного - и вы в раз жалеть его станете, сочувствовать. А вопрос - кем он был? Может быть, мразью последней, тварью конченной и ублюдком непомерным. Может быть, это слуга дьявола был и его надо было раньше прикончить. Когда я вижу мучающегося, я желаю его именно добить. И это правильно. Поверьте. Истинно ценных людей мир сохранит и без чьей-либо помощи, таковая подобным и вовсе не понадобится. Так что никогда не сочувствуйте. Умирает ребёнок, и пусть. Другие народятся."
"Жёсткая позиция..."
"Но добрая. Лучше убить пять друзей, чем спасти одного врага. Капля зла уничтожает хоть море добродетели. Увы, я и сам чувствую крайне обострённое сострадание, хоть и знаю прекрасно, что оправданным быть ему не дано. Да, хорошие тоже иногда страдают и встречаются с трудностями, но хороших в принципе один на миллион, так что лучше не помогать. Пусть бог решает - выживать или дохнуть. Не способствуйте. А то дьяволу послужите. А хоть раз таковому в друзья набьётесь - ввек не отвяжетесь."
"А как же дьявола бы да избежать?"
"Почти никак. Супротив его хитрости ты лишь пешка. Да и слабы все мы. Довольный дьявол для нас куда милее разгневанного бога. Потому сами за ним идём. Даже просимся. Умоляем. А верховенство единолично - над вами либо свет, либо тьма. Иного не дано. Быть вне - самому по себе тоже, кстати, не позволено."
"Свет нынче не актуален."
"Верно. Нынче модно быть отбросом. А хороший человек, увы, для роли балласта плох - губить жалко. А на толпу глянь - пушечное мясо, самое то. Они то и в фаворе."
"Сие пугает..."
"Дрожащему и ветер - ураган. Не бойтесь. Не выкладывайтесь. Дьявол требует преданности, бог же безразличен до вашего к нему отношения. Не считайте всё однозначным. Мир - это взвесь: потрясите, и хорошее рассеется."
"Мне такое с трудом дастся. Сомнений я раб."
"Сомнения - штука гиблая. При чём порою даже самые ничтожные. Это как стыд и нагота: если вы бесстыжий, то вы легко скинете всю имеющуюся одежду, хоть целый пуд её на вас будь, без труда залезете на стол и явите всем невольным свидетелям свои гениталии и не только. Ежели вы скромны и облачены лишь в тонкую ночнушку - наоборот укутаетесь в неё, схватитесь - как за спасительность последнюю, и наотрез откажетесь обнажаться. Так и сомнения - кто-то легко отрекается от бреда, кто-то болезненно. На последних секты и держатся. И конфессии, кстати, тоже. А мир, он, по правилам схватки действует: тут побеждает сильнейший, а не тот, кто прав. В мире могут убить и люди, и судьба, и опасная оплошность, а в схватке в свою очередь - и пешие, и конные, и те, кто с моря палят. Все равнозначны - и дураки, и боги."
"Где бы осторожности ещё понабраться..."
"Осторожность, кстати, нужна, как ни странно, именно в благих сферах - там, где есть место двуличию, в изначально порочных же начинаниях априори больше чистоты, там и нет то шанса на двойственность и обман. Я доверяю проституткам куда больше, чем священникам. Бойтесь именно высокого. Порок подаётся исключительно под соусом морали."
"Тяжело тут в мире."
"Таковым владеет фантом благополучия - мир якобы процветает. Вокруг куча авто, ярких витрин, техники. Вы не смыслите, как устроен ваш процессор, не сможете приготовить ни краску, ни металл, ни одежду. Вот уйдите в лес - соорудите ли вы там авто, небоскрёб, бытовую электронику или хоть элементарную электростанцию для поддержания работоспособности лампочки? Вы букашка в мире. Объём современных знаний в тысячи раз больше вместимости самых умных голов. Вы пленник цивилизации. Но за большинством умов и рассудков не стоит добродетели. Изобретения делались и в концлагерях. При чём весьма себе прогрессивные. А ещё в мире есть и безумцы. У них свой мир. Мир безумцев - штука, очень забавная: им крайне сложно ужиться с умными людьми, но аналогично не просто поладить и между собой, вот и спорят богатые безумцы с бедными, разведённые с обрученными, коренные с загостившимися. Безумцы же, что с них взять."
"И, сходясь с таковыми, и сам мелеешь."
"Верно. Мелочность имеет пристрастие быть сугубо навязчивой - простое движение, например, грызть пуговицу быстро входит в привычку и укореняется, а вот вставать по утрам и бегать или читать по книге в день - нет."
"Трагична конкретика, упряма."
"Но пуста. За чудесами её не кроется. Помните - эфемерному не веря, незабвенного не встретить. Умейте и мечтать. Но только в меру. Мера вообще - штука сильная. Лишь в обмане она слаба. Его размах подчас слишком фееричен, по сему верить нельзя вообще никому и ни в чём - врут все: и ближние, и сильные мира сего. Жена говорит, что любит, священник, что миром правит бог, политики, что денег в казне не хватает, а потом вуаля: жена - изменница, мир - обитель дьявола, казна в виде личных особняков пестреет. Обманут во всём - и в малом, и в глобальном. При чём в равной степени ловко и легко. А доказательства - вещь лабильная: взгляните в историю, сперва религия доминировала, когда наука за неимением информации отставала, теперь наоборот. Правда есть фикция. И насколько продолжительная - лишь результат обстоятельств и случайности."
"Как же тут сознанию здравому уцелеть?"
"На роль полноценного любое потянет, лишь бы независимым являлось - порою маленькая птица пусть и ничтожна, но на свободе, а большая и величественна, да в клетке. Для мироосмысления не надо быть гением. Главное не являться дураком. Укрепляйте разум, берегите. Невзгоды и заблуждения кишат и ютятся практически повсюду, но ключи от них лежат именно в голове. Не поддавайтесь плохому, и оно вас не поборет. Всё просто."
"Что ж так часто свет и мрак то мы путаем?"
"Схожесть противоположностей всему виной: то же небо видится именно на земле, под ногами - в разливах воды и лужах. Оттого то и принимаем безумства за неординарность, расточительность за щедрость, а скупость за экономность. И воспеваем шарлатанов и лжецов. А правильных гнетём."
"Не стоит, стало быть, за добро держаться? Коль обманчиво оно..."
"Верно подметили. Негатив достовернее - в том же уравнении верный ответ могли и списать, а вот ошибку, решая без просчётов и по правилам, получить уж точно не могли. Не цепляйтесь за визуальное благо. Тем более за пустое - оно ни к чему. На тонущей лодке тоже можно плыть. Вопрос лишь надолго ли?"
"Мир будто дьяволом слеплен, не иначе."
"Даже если мир и создан дьяволом, выбирайте бога. Никто ж не помешает. Умейте противоречить. Соглашаться - примета не лучшая. И ещё раз - больше самоуверенности. Помните, растоптать себя дано лишь собственной же подошвой."
"Что ж хранит нас тут, в таком случае?"
"Точность. Таковая превыше любых чудес. Именно уместность и угодность контексту жизни и определяют вашу в ней позицию. Всё творится исключительно одной предрешённостью - и счастливым, и несчастными становятся с равной степенью неизбежности. Мир вообще един, ему присуща общность источников - учтите, и ножи, и обереги изготавливаются из одного и того же металла."
"Ну так кем же быть - лютым скептиком или неисправимым романтиком?"
"Скептики вообще повсюду - верят в ту же мистику, а на самом деле в физику, случайность или обстоятельства. А излечиться от материализма, кстати, ещё труднее, чем от религии: если камень давит вам на грудь, то вы его так истинно прочувствуете, так поверите в его силу, что ни о чём другом голова и думать не будет. Но что есть материя? Смени вам группу крови или число молекул в клетках пятки - вы и не заметите, а вот искази вам ваши воззрения - всё, потеряете себя, иным человеком станете - моментально."
"Как же обличить тут явь - персонажей е;, идеи и дела... Как?"
"Обличайте контрастом. Особенно на людях это работает: грязь неизменно рвётся в князи, а истинные князи, в свою очередь, к вышеупомянутой грязи не липнут. Смотрите на крайности - кто как себя проявит. Это поразительно достоверно."
"Как же быть хорошим и не страдать?"
"Хорошему человеку, во-первых, и не место в плохом мире, а во-вторых таковым существовать вам тут попросту и не позволят: мост сломается именно под спасающим ребёнка, честного оболгут, искреннего обманут. Учтите - в ад топают исключительно благими намерениями. Хотите сотворить зло? Наметьте непорочную цель. В раз в процессе достижения осатанеете."
"Как же дорог порою опыт..."
"Отнюдь. Ценность опыта условно бесплатна: кто-то разобьет дорогую машину, чтобы сделать выводы, кто-то копеечную. Здесь важны условия. Как в лотерее - кто-то с одного билета миллион добудет, а кто-то и с тысячи кукиш."
"И ведь не угадаешь..."
"Так и есть. Подчас и ерунда к величию ведёт, а подчас и наоборот. Здесь актуален принцип шпиля - таковой, будучи наиболее высокой точной, позволяет заметить и само здание, аналогично и второстепенное зачастую ведёт к главному и доставляет до сути. Всё неоднозначно. Запомните. Мелочей не существует."
"Пугает сама невозможность, призрачность успешности и правоты."
"Невозможность - штука, кстати, тоже неоднородная до жути: не открыть замок куда обиднее, когда есть ключ. Шансы делают лишь больнее. Они не обязаны оправдываться. Но с ними мучительнее, тяжелее."
"Что же ещё убивает? Опишите все яды."
"Результативность. Её капкан смертелен. Вот вы видите успешного, красивого и начитанного человека, богатого, делового и осведомлённого. Он слишком идеалистичен. Вы будете чувствовать себя помоями в сравнении с ним. Но вполне вероятно, что внутренне он мразь последняя и паскуда редкостная, лишь вакуум за собою да гниль таящая. Но внешняя гармония не даст вам обнаружить эту скверную истину. Хорошо и слаженно работающий пулемёт куда милее сломанного трактора. Но первый несёт смерти, увечья и разодранные тела в лужах крови, а второй добывает зерно и поддерживает жизнеспособность населения. Вот вам и сокрытость сути."
"Мир слишком порочен."
"Именно. Слишком. Через-чур. Его явь - есть кривое зеркало: в нём добрых выставляют тиранами, искренних подлецами, а тварей и ублюдков - святошами и героями. Но учтите - кривое зеркало искажает лишь отражение, но отнюдь не лицо. Будьте всегда лишь своего собственного мнения, и никакой социум вас не очернит."
"Болото, а не мир... Что и ни правды в нём, ни доброты, ни сути."
"Чудеса вообще - явление, крайне вариабельное. Где-то и летание под потолком не новость, а где-то и элементарная взаимность или доброе слово от ближнего - уже сенсация. Учитесь выбирать пути. Хотя таковые уже и предписаны обычно. Здесь взаимосвязанность констант свою роль вершит: и изыскания, и принципы, и ориентиры детерминированы исключительно нашей исходной внутренней сутью. Ты изначально рождаешься либо для полёта, либо для пресмыкания. И так все. Все и каждый."
"Беда..."
"Не совсем. Надо хранить и оптимизм. Верьте в превосходство трезвости - каким бы пьяным ты ни был, рано или поздно всё равно проспишься, сознание восторжествует! Не бывает иначе. Не пишется. Просто заблуждения притягательны слишком - подобные куда плодовитее объективной реальности: правильный ответ в уравнении чаще всего лишь один, а остального числового ряда - бесконечность целая. Объём иллюзий гораздо масштабнее яви. По сему и желанее они, долгожданнее и милее."
"А как исправиться, коль оступился?"
"Сложно. Сложно, увы. Тут принцип химической реакции снова - как и с любовью. Только от таковой теперь обратимость требуется. Да, обратимые химические реакции вполне себе обратимы, но, увы, для сего процесса чаще всего требуются совершенно оные условия, чем для первичного: для совершения ошибок вполне достаточно заурядной повседневности, а вот для их исправления уже озарение требуется, осмысленность, широта."
"Так просто вам, наверное, с таким то умом нескончаемым..."
"Разве. Чем шире кругозор, тем только горя больше. Ладно, отвлеклись мы... Что там у тебя с Дарьей Дмитриевной? Давай поподробнее. В лицах и по ролям."
"Всё дело было так..."

XII
В городе Б затишье - новый год позади, отголоски праздника уже смолкли, улицы поубавили в своей праздничности, атмосфера медленно перешла в повседневные рамки. Всё заурядно, всё мирно. Даже снег по расписанию.
Андрей Леопольдович мерно гуляет по заметённой холодной набережной. Вокруг пустота просторов, лёд и одиночество. Ни привычных серых домов, ни чёрных подворотен, ни людей. Лишь неподвижность пейзажа, статичность картин и незыблемость линии горизонта. По объятому дымкою тумана небу друг за другом простираются монотонные кучные облака, неприкаянно стелющиеся над безжизненной гладью застывших заснеженных пределов. Околдованный молчаливым унынием край равнодушно веет безучастной трагичностью, щедро растворённой в загустевшем, пропитанном грустью воздухе. Ни теней, ни следов, только умерщвлённое забвение и привычная боль. Вот и всё разнообразие. А завтра и первый рабочий день, первые в новом году привычные обязанности, ну и очередной шанс на встречу с всё пытающей душу Ириной Александровной.
Ну вот и сутки прочь.
Андрей Леопольдович затаился пред уже изученной дверью и робко вошёл.
"Ну вещайте - как время праздное скоротали." - с ходу поприветствовала дама.
"Да всё о вас думал..."
"А я о вас нет."
Герой замялся.
"Разучитесь по кому-либо скучать, это непрактично. Привязанность, как яма: чем глубже забираешься, тем меньше шансов снова оказаться снаружи." - протянула безучастная Ирина Александровна.
"Иногда в эту яму, как в сокровищницу, лезешь, безвозвратно бесправия шлейф на себя накликая. И ведь сам... Своею же волей."
"Устремившихся в пропасть и арканом не сдержишь. Межличностный мазохизм вызывает ещё большую зависимость, чем какой-либо из ныне известных наркотиков и извращений. Его сети почти что всесильны. И неоспоримо фатальны. Роль жертвы - статус вообще крайне прилипчивый. Оградиться от его амплуа - задача ещё та. Вот и вы не смогли из этой бездны освободиться. Ища сближения, найдёте лишь отчуждение. Это факт."
"Неужели ни одному в этом мире в счастье не верится?"
"Людям не свойственно пустое, им милее логичность и гарантии. Знаете, где заканчивается счастье? Там, где начинается жизнь. Там, где появляются правда с объективной действительностью."
"Я читал что-то аналогичное. Говорилось, что бог заканчивается там, где начинается религия. Учили быть свободными и сильными."
"Плохие учителя, значит, выдались, коль вам им внемлить не довелось. Были бы сносными, может, хоть что-то бы в голову да вдолбили, ерунду в таковой поубавили. А то до дельного ей, как до космоса без ракеты. Только мнимым тешитесь, а поодаль всё быль одна, а сказки и нет, и не предвидится."
"Так ведь что она быль, явь или реальность, действительность - как ни назови, что есть этот мир без положительного окраса, без полноты упований и обострённости чувств, без безудержности полёта и притягательности высот..."
"В окружении калек быть полноценным есть грех. Средь прокажённых здравие и красота трактуются за порок. Вам бы убраться от социума подальше. Шалаш, море, трава и палка-копалка."
"Если к этому ряду ещё человека любимого присовокупить, то вполне и не бедно ведь выйдет..."
"Не победить несуразность людскую. Завязали бы вы с детством. Таковое прошло, его плодами сыт не будешь. Вы порождаете лишь эфемерность иллюзий, вы слабы."
"Чем?"
"Сущностью хрупкой. Если бы я знала, что бог смертен и у меня была бы возможность его убить, моя рука бы даже и не подумала дрогнуть. Вы же бы явно сохранили ему жизнь, аргументируя, что вдвоём то проще. Вам нужен ближний - бог, человек, мечта, нужен кто-то понимающий, нужна команда. Вы слишком пусты для единоличности, для верховенства. Вы обожаете партнёра, а такового рациональнее ненавидеть. Только тогда он станет вашей персональной тряпкой. В вас слишком много человека. От этого тошнит."
"А что стоит за этой тотальной отчуждённостью, за абсолютизмом личной автономии, что есть в её недрах, кроме пустоты?"
"Величие. Подлинное величие. За ним стоят только два права - умерщвлять и доминировать. Всё оное - временный набор для самозащиты. Где привязанность - самая жалкая из форм грязи."
"Вы считаете меня никудышным."
"Я знаю. Я всегда лишь права. Даже если бесправна. Да вы и сами солидарны со мною в плане самомнения - вы противны даже самому себе, это прискорбно."
"Но как поверить в себя, как суметь обладание выискать, коль все лишь противоречить да принижать порываются, в обезличенность зарывать, в таковой и теряешься - чахнешь."
"Вы угловаты, вам трудно придерживаться прямоты, вы слишком ветрены и лишены монументальности, лишены оправданных векторов. Вы блуждаете вокруг да около. Вы бродите вдоль лабиринта собственноручно же созданного изгойства. Весь мир, зовущийся скептиками лишь провокацией, для вас есть обитель для надежд с ожиданиями и шансами, это наиболее глупая ложь из всех возможных. Здесь вы труп. Ещё вполне себе полный жизни, но исключительно неуместный и бесхозный во всех отношениях."
"Так ведь и хочется взять и сбежать от этого пагубного постоянства, хочется вырваться, прочь унестись, навсегда отстранившись от тщетности, а не просто временно абстрагировавшись и забывшись. Хочется спасительной альтернативы - доброй близости и чистого, безмятежно взаимного альянса."
"Тогда не по адресу. Мне не хочется. Во всяком случае, с вами."

XIII
В равнодушно сереющем городе А во всю бушует неласковый февраль - роняет увесистые снежные хлопья и гонит игривую неуёмную к ночи метель. Улицы молчаливы, дома заурядны, фасады разукрашены обильно раскинувшимся инеем. Дали размыты, контуры сглажены, линии хаотичны. Всеобъемлющая гармония на удивление проста и стабильна. Средь кромешного холода и забытья в одном из не гасящих на ночь освещение баров отрешённо ютится низводимая апатией Ангелина Евгеньевна. Её потухший, вечно страждущий силуэт монотонно режет взглядом безотрадную пустошь обезлюдевшего зала. Хочется тепла. Да кто ж его подарит. Пора бы тогда уже и домой.
Около мрачного, умудрённого чугунной дверью выхода кто-то окликнул: "Постой. Как зовут?"
"Ангелина."
"А я Павел. Доедем до тебя?"
"Я не знаю..."
"Не ломайся. Не рафинированная."
"Я не нарочно. Непривычно мне так."
"Приспособишься."
"Мне б лишь свыкнуться с новшеством эдаким."
"Дело времени. В какой стороне живёшь? Куда топтать?"
"Да рядом живу, через дом практически."
"Тогда вперёд."
"Я стесняюсь только."
"Ничего, разойдёшься. Благо дело, все не без греха."
"А какой же мой грех?"
"Не переживай, придумаем."
"Не соскучиться с вами."
"Так любое счастье до примитивного тривиально и незамысловато чаще то. Удивляться дано, как правило, исключительно недалёкому. Дорога глупостей просторней. По ней сподручнее."
"А вы проводник, стало быть, гид путеводный?"
"Дистрибьютор приключений, ужасно непостоянный и поразительно неутомимый."
"Интересная должность, своеобразная."
"И тебе звание придумаем, не беспокойся. Организуем. Пошли уже."
Зашагали.
Кварталы невзрачны, отсутствие людей всепроникающе повсеместное. Кадры угрюмы, контуры домов заурядно невыразительны, окрестности безучастны. За густеющей вязкой завесой сонно струящейся плотной безжизненной темноты мирно дремлют незаметно поникшие районы. Осторожно затаившиеся до утра просторы одиноко веют наводнившим город равнодушным унынием. Сиротливо сияют причудливо неприкаянные фонари. Окаймлённые покоем территории плавно и послушно отдаются полуночной пленительной неге.
А вот и подъезд. Непросторная лестничная клетка. Дверь квартиры. Добрались.
"Сейчас всласть душу отведём." - подметил Павел.
"Даже и не знаем друг друга..." - вздохнула Ангелина Евгеньевна.
"А на что эта волокита? Или ты из особо консервативных особ, дюже замороченных и беспросветных?"
"Да вроде бы стараюсь не быть таковою."
"Тогда раздевайся. Чего медлишь то."
Дама покорно села на угол кровати и стала застенчиво оголяться. Её устало затуманенный взгляд отстранённо скользил по хаотично выхватываемым предметам, отражению в зеркале и собственному телу.
"Что-то новое будет..." - подумала Ангелина Евгеньевна: "И то уже неплохо."
"Что ж ты, бедняга, так нерасторопно..." - протянул гость.
"Так не привыкшая к действам эдаким."
"Да копошись, копошись. Я не тороплю."
"Какое я, видимо, ничтожество. Боже мой." - заключила дама и, порядком ускорившись, стала стягивать уже немногочисленные ещё остающиеся элементы одежды, представая в абсолютно нативном виде, всецело беззащитном и открытом.
"Ну вот и расчехлилась." - нехотя прокомментировал Павел.
Долгожданною сия встреча, само собой, не являлась да и обещать после себя перспектив тоже не обещала и величия не несла, но Ангелиной Евгеньевной воспринималась, как кусочек счастья и трактовалась за удачу.
"Ну чего застыла, чай не каменная. Не любоваться же на тебя."
"А как ты любишь?"
"А ты так умеешь?"
"Я постараюсь..."
"Да это понятно, куда же денешься. Ладно, вставай на колени. И волосы расправь, за что мне тебя держать то?"
"Да я и так не убегу."
"По тебе и видно."
"Я и не скрываю."
"Да и не выйдет, как ни выделывайся."
"Я же не эксперт. Может, и позволяю нечто лишнее, но вроде бы пытаюсь не перечить, даже способствовать пробую."
"Да не трещи ты, побереги глотку. Для другого сгодится."
Дама замолчала. Разгорячившийся доступностью Павел сделал шаг и взял спутницу за шею. Та податливо подвинулась вперёд.
"Да, вот так. И прогнись ещё немного. Молодец."
Началось.

XIV
В городе Б первое приближение весны. Вокруг всё ещё господствующая заледенелость, монументально превалирующая над предстоящим краю цветением. Но мир уже заметно приветливее и светлее, да и радостнее как-то - и на улице, и на сердце. Город заметно привлекательнее и гостеприимнее. Блёклые сонливые контуры только что освободившихся от обилия инея зданий нежно окутаны невесомой туманной дымкой. Везде покой, везде беззаботно разлитое умиротворение и расслабленность. Над забытьем просторов сомкнутый скучной шалью монотонный небесный купол, совершенно отчуждённый и безжизненный. Под ногами скомканный снег. Андрей Леопольдович непринуждённо и неторопливо плетётся по угрюмо раскинутой площади. Дивное это наслаждение, прогулка - заурядное, но какое отрадное и чудесное - вот наведаешься в привычное запустение, пройдёшься по до боли знакомым кварталам да улочкам, вроде бы никого и не встретишь то, а всё же приятней на сердце делается, ярче, красочней. Ну а коль знакомое чьё лицо выхватишь, то и вовсе впору хоть праздник объявляй. Так и сейчас - вокруг всё серость и тоска, а вдалеке у будки с афишами, правильно, Ирина Александровна. Собственной персоны.
"Вот так знамение." - восхитился герой и радушно поприветствовал обернувшуюся к нему даму.
"Из каких это расчётов вы прямо тут то и бродите, где и я же хожу?" - поинтересовалась девушка.
"Так случайности ремеслом безвозмездным." - отозвался Андрей Леопольдович.
"Завидная у вас с ней дружба, прямо таки интимная."
"Да едва ли я судьбе приятель, так - прохожий оторванный. С таковой полноценнее то и не породнишься."
"Да я и вижу, что всё то вы какой-то гастролёр перманентный - человек второго плана."
"Главное, роль бы путёвая попалась."
"Ну и на какую же на этот раз претендуешь?"
"Да на всю ту же самую - спутника вашего."
"Я разве планета, чтоб в спутнике нуждаться? Тело я отнюдь не небесное, так что закатай амбиции, рукавам подобно и поползновений аналогичных более не демонстрируй."
"Так я же не навязчиво, не безалаберно."
"Да какая мне разница, ни в каких формациях и подвидах ко мне примазываться не надо. Не нуждаюсь я в таком."
"Я же счастья простого ищу. Понимания."
"Вот тоже мне невидаль то сакральная. Всемогущая и первостепенная. Таких ищеек нынче пруд пруди. Расплодилось вдоволь. Впрок, наверное. Вперёд на столетия."
"Дело это жалкое - попрошайкой быть, знаю я. Безутешное. Но ведь столь праведно же и искренне взываю к разделённости незабвенной и истинной, к единению."
"Глупо, просто глупо. Даже какая-то диковинная ветреность и непрактичность, какая-то прямо породистая наивность, безукоризненно инфантильная. Ну на что вот ты такой рядом?"
"А чье же тогда присутствие вам угодно?"
"Хоть чьё, лишь бы была способность на силу и твёрдость, на холодность рассудка и объективность сужденческую, на трезвость жизненную и здравомыслие. Кандидатура размазни в любовной концепции лишь грош."
"Вы за хищничество запредельное, за враждебность полов..."
"Соображать таки научились? Похвально."
"Но ведь и без опоры нельзя, без понимания и без чувства союзника."
"А что оно это чувство? Пройдёт и растает. Нынче каждый сам за себя."
"А как же взаимность, семья..."
"Только с сильными, с перспективными. Мало их..."
"Ну хоть обнять вас позвольте. Хоть соблазн получить."
"Я тебе столб фонарный что ли, чтоб на меня вешаться? Собаку заведи и тискай. Меня не надо."
"Не судьба..."
Разминулись.

XV
В городе А утро - округа робостно и молчаливо кутается пологом тумана, облачаясь в пепельно дымчатую седину медленно редеющего рассвета. Окаймлённый в растерянность край неторопливо заполняется жизнью. Ползут тени, едут трамваи, просыпаются очнувшиеся от ночи утомлённые покои, плывут монотонные силуэты пешеходов. Над унылыми мрачными домами безучастно расстилается тусклое полотно пасмурной пелены. Зажигаются первые окна.
Ангелина Евгеньевна сидит одна. Павел уже ушёл. Ни номера, ни адреса, само собой, не оставлено. Впрочем, не привыкать. В теле определённо приятная усталость, в ногах томная скованность, теплота и сладострастно мучительная нега. В опьянённой забытьём голове беспечное умиротворение, во рту всё ещё не растаявший вкус и до сих пор ощутимая вязкость. Вокруг пустота. Но таковая в избытке нивелирована внутренней вдохновлённостью и персональной непринуждённостью. Лишнего нет, сомнения отключены, душа легка. Всё благостно восторжено и открыто. Радуйся, сердце, летай.
"Хорошо, просто хорошо. Телу, мыслям, мне. Всему хорошо. Красота." - подумала Ангелина Евгеньевна и протяжно зевнула: "Хоть кто-то внимание мне уделил... Жалко, не задержался лишь надолго. А впрочем, и так неплохо. Меня устраивает. Надо бы и погулять. Освежиться."
Проигнорировав даже душ, дама ленно поднялась и, накинув на себя пальто, равнодушно скользнула в дверной проём и зашагала вниз по подъездной лестнице.
На улице тихо. Дома красочно приветливы. Пейзажи выразительны. Очертания отчётливо насыщены и полны. Наслаждение. Бывает же и на земле тоже рай. Как минимум, несколько дней за жизнь. Серьёзно. Бывает.

XVI
Город Б аналогично хорош и приветлив. Андрей Леопольдович не спеша гуляет по незамысловатой, обыденно привычной окрестности. Одинокие аллеи гостеприимно просторны и чисты. Разноликие облики домов спокойны и умиротворены. Прохожие единичны. Воздух статичен.
"Какая дивная красота, потрясающая. Какая таки глубокая и откровенная весна. Почти киношная. Волшебство да и только." - размышлял герой, волочась по хаотично рисующемуся маршруту: "Всё начинается с правды. С гармонии. С равнозначности, искренности и единства. С добра. Без него не бывает настоящего, не бывает долговечного и ценного, только второстепенное, мелочное, пустое. Без добра не бывает понимания. Не бывает оправданности. Не бывает любви. Подобная не рождается в муках, не создаётся бессчётностью попыток, не возводится на слезах и мольбе. Любовь свободна. Она кристальна и многомерна, бесконечна и необъятна. Ей не по пути с отверженностью и насмешками. У неё сторонняя от суеты дорога, своя, неразменная. И не всякий таковою проследует, не любой. Надо отказаться от униженности. Надо быть самобытнее. Быть мудрее. Взыскательнее. Надо меняться."
Андрей Леопольдович огляделся: "Какая возвышенная в этот год весна. Аристократичная. А на душе помои. Стоило бы вылить. Избавиться. Однозначно. Только к новому. Только по вертикали. К первозданному. К доброте."
К доброте...

XVII
И опять в город А. Валентин Степанович совместно с Алёной Игоревной топчет брусчатку уже подтаявшей набережной. Вокруг светло. Спавшего снега совсем немного. На небе единичные бархатистые облака. Вдали пейзажи.
"Вот какой же ты всё таки забавный и несуразный." - подметила дама: "Всё что-то мыслишь, думаешь, воображаешь. Младенец во фраке."
"Так жизнь и дана, чтобы рассуждать, чтобы делать выводы и непрерывно думать. Думать и узнавать новое."
"И что же новое ты получаешь прямо сейчас?"
"Прямо сейчас ничего. Но новизны от этого не убывает - вон афиши свежие, а вон наметившаяся стройка. Я знаю и архитектора, и группу компаний, отвечающую за возведение. Могу описать их историю и проектные аспекты."
"Это лишнее. Вот если бы ты знал про соблазнения или нетрадиционные способы доставления удовольствия, я бы послушала. А то всё одна наука. Женщине что - разве подобает быть умной? Ей подобает быть обласканной. Обласканной и свободной. А значит, и счастливой."
"Счастье эфемерно. Его хочет каждая. Но у кого оно есть? У скольких? Вы не дадите ему ни одного определения. Получение желаемых условий не всегда делает довольным. Что есть счастье? Это так же, как спросить - что есть электрон? Мы знаем его параметры, его внутреннюю субструктуру, знаем закономерности его взаимодействия и характеристики физико-химических критериев. Но что есть сам электрон? Сама его материя? Что есть атомы и молекулы? Откуда взялся сам факт вещества, как его воспроизвели из ничего и что оно являет в смысле именно более глобальном, в непосредственно абсолютном не скованном понимании? Что есть электрон? Так же и счастье - в чём оно? В каких формациях? Его можно лишь заметить. А вот повторить..."
"А сам ты был счастлив?"
"Я не в курсе. Возможно... Но вероятнее нет."
"Вроде бы и умный, а соображать не научен. Для чего столь непрактичные мозги? Шляпу подпирать?"
"Иногда помогают..."
"Не заметно. Увы."
"Так польза порою то и незрима. Главное, что есть."
"Как же может быть то, что нельзя и ощутить?"
"Как, например, то же самое счастье."
"Озадачил таки. Поганец. Ладно, считай, что отыгрался. Пошли в гастроном."
"Пошли."
"Негодник."

XVIII
В городе же Б уже май. Природа расцвела, агония кончилась. Улицы обильно полны разноликого пёстрого люда и удвоивших своё прежнее количество автомобилей. Всюду буйство, насыщенность, полнота. Везде гармония, везде тепло. Тепло и свежесть. Блаженство.
В уютной, несколько тесноватой беседке сидит народ - двое девушек и пара пенсионеров. Рядом Андрей Леопольдович - любуется на дам. Одна из них с книгой и в шляпе, другая с разноцветной лентой на запястье. Приятные.
Вскоре дама с книгой встала и направилась вдоль аллеи. Герой догнал.
"Не торопитесь?"
"Это, смотря куда позовёте."
"С вами прогуляюсь."
"Пойдёмте."
"Откуда следуете?"
"Из колледжа. Я там преподаю."
"Мило. А я вот пленник инженерии."
"Тоже романтично."
"Считаете?"
"Вполне себе даже обоснованно. Инженерия - дело не праздное. Стало быть, весьма интересное, не пустое."
"Природа не любит пустоты."
"Я бы сказала наоборот - скорее пустота не любит природу. Оттого и селится в основном в людях - в душах и умах. Там комфортнее."
"Я в этом полностью солидарен. Время мельчает."
"Время есть зеркало восприятия. А мироощущение нынче не лучшее. Люди не понимают зачем они живут. Не понимают, почему они всё ещё люди. Нам свойственны лишь привычки. Мы не вникаем в их содержание. Мы строим мосты в облака. В иллюзорность. А та безвозвратно тает. С нею и планы."
"Мы селимся в воздушных замках, так и есть."
"Мы селимся где попало. Чаще в обычных клетках - либо тесных, либо расширенных. В клетках предрассудков, догм или обмана. Нам хочется протянуть руку и взять цветок. Мы видим лишь бутон, а шипы игнорируем. Нам ближе неполноценность."
"Сие, как порок, как проклятие. Чума."
"Скорее, как банальный финиш, как следствие прежней непоследовательности. Для лучшего нужна цель. Нужен маяк, компас. А по воле ветра, даже самого тёплого, в райские кущи не причалишь."
"Да и карт к таковым не писано..."
"Карта - весь мир. Мир дорог и ожиданий. Первые ошибочны, вторые не оправданы. Мы спешим и жаждем. Рвёмся и терпим. А в итоге отчаиваемся."
"Отчаяние как конечная точка?"
"Как признак завершённости."
"А если его нет?"
"То жизнь ещё впереди. Или её часть. Как минимум смерть."
"Вы необычная."
"Все своеобразны. Даже тени случайных кустов, через время они уже не повторятся."
"С вами вправду диковинно. Даже чудесно. Столь бы счастлив был познакомиться..."
"Не удастся, увы. Как раз к избраннику на юбилей следую. Но вашей компании тоже была крайне рада. Спасибо за содержательность и открытость. Личности вашей формации крайне не характерны для нынешней современности. Считайте себя материализованным чудом. И именно так. Сие даже не гипербола. Ну а счастье - подождите, может быть, и найдётся. Хотя бы на закате пути. Хотя бы под занавес."
"И вам спасибо."
"Прощайте."
"На его месте должен был быть я..." - подумал Андрей Леопольдович: "Да, досадно."

XIX
В городе А уже полным темпом идёт ожидание лета. Мир наконец-то вдохнул в себя и жизнь. В открытом кафе под белёсым матерчатым навесом Валентин Степанович и Иван Владимирович. Их компания аналогично немногочисленна, но столь же верна и идеалистична - диалог размерен, беседа органична, сплочённость нативна и естественна.
"Я опять в измышлениях об Дарье Дмитриевне своей." - начал Иван Дмитриевич: "Как в колдовстве энном наша с ней взаимность застыла. Я не могу добиться. Не могу обзавестись расположением. Не могу..."
"Вас отвергают?"
"Игнорируют."
"Это болезненно."
"Весьма."
"Не обращайте внимания."
"Терпеть?"
"Нет, просто не обращать. Поднимитесь до масштабов самой нашей действительности. Вообразите, что она лишь сон, а ваша частная в нём неурядица - лишь не более чем образ, мираж. Не доверяйте сущему. Доверительность до яви - дело гиблое, объективность априори доказательнее воззрений, но ведь это никак не определяет её правоту и правильность. Важно не иметь заблуждений. Получить власть над таковыми. Тут работает парадокс лабиринта - ты не знаешь, где из него выход, лишь только самостоятельно находясь внутри такового. Глядя же снаружи на проходящего его дебри, ты наоборот будешь искренне удивляться беспомощности и нелогичности предпринимаемых ходов и попыток. Учтите, заблуждения губительны исключительно для их непосредственного адепта."
"И это всё, что полагается для обзаведения успешностью?"
"Практически. Здесь существенно обладание ролью вожака. Оставаясь таковым, вы будете лидировать, даже погибая. Человеку всех более требуется именно непрерывное преобладание, однозначный контроль, утверждающий главенство над беспомощностью над своею извечной. Не прогибайтесь под данностью. Вы не строили дорогу судьбы, везёт вас по ней тоже совершенно автономная сторонняя сила, но направление к персональному счастью способны указать исключительно вы сами."
"А любовь... Разве такая позиция даст ключи и к ней?"
"Вам следует просто не путать любовь и влюблённость. Влюблённость, как и страх - чувство, сугубо автономное, индифферентное, на реальное положение дел даже для виду не опирающееся, наше внутреннее отношение и субъективное ощущение привязанности живёт зачастую само по себе, полагаясь то на иллюзии, то на предчувствия, то на обманчивость упований, порою совсем ведь и не подкрепляясь то объективным совершенством столь искренне воспеваемого и превозносящегося партнёра. Любовь же не строится на домыслах и предрассудках, она существует лишь в рамках обоюдной тождественности, где ваша собственная приверженность полностью идентична ответной. Любовь всегда равновесна. Её степень абсолютно равнозначна у любых из обоих имеющихся обладателей друг друга. И формы её воплощения и виды вариаций - лишь частный случай однородно искреннего жанра."
"Есть ли в нашем мире столь светлое чувство?"
"Если отринуть все его маски, то, может быть, и да. Любовь нынче прячут - за флирт, за деликатность, за интим. Не путайте эти константы. Они, конечно, смежны, но отнюдь не до абсолютного. Любовь - это ящерица, а секс - её хвост. Хватаясь за хвост, вы остаётесь исключительно только с ним одним, теряя непосредственно саму ящерицу, благополучно удравшую прочь. Взявшись же сразу за тело рептилии, вы получите и её саму, и никуда не убегающий хвост. Секс обычно всегда протекает в автономии от любви. Любовь же всегда и без исключения доходит до самого изощрённого и пошлого секса."
"Это изумительно."
"Берегите себя, не разменивайтесь. Умейте дифференцировать истинное и пустое. Для этого необходим банальный опыт. Без него никак. Учтите, чтобы выработать отвращение к меди, надобно сперва увидеть золото. Без пробы высокого, от низкого не отучишься. Это закон."
"Пока ищешь, сто раз ведь споткнёшься."
"А это уже следствие равенства преград - и большой, и маленький замок закрывают равно хорошо и крепко. Если не ломать дверь, то вы не проберётесь даже при минимальной заблокированности. Так и в судьбе - всякая ерунда уже влиятельна на её ход. Потому и ошибки рождаются чаще грибов после ливня щедрого. В этом вся и безвыходность."
"На что же положиться?"
"Как и всегда - на себя. И на изначальное отсутствие иллюзий. Истинно умные люди никогда не верят в ум - только в глупость, они знают, что она победит, и уже заведомо не ждут от социума ни рассудка, ни здравомыслия. Делайте так же."
"Сие избыточно тяжело. Подчас ведь путаешься, теряешься, хоть какую-то надежду остервенело и яростно ищешь, об сложность споткнувшись."
"Сложность - изнанка простоты. Это временное явление. От первоисточника элементарных частиц до сложнейших планетарных систем мир сугубо прост. Это его основа. Возьмите те же часы - они показывают время. Это вполне себе заурядное дело. Это их лицо, их роль. А что же изнанка? Часовой механизм жутко запутан и непонятен среднестатистическому обывателю. Но есть ли в нём некий больший смысл, чем помогать отображать актуальное время? Нету. Он лишь подсобная часть. Он не автономен. Сложность обычно промежуточна, вспомогательна. Она не встречается в форме самобытности. Она лишь слуга."
"Как же достичь понимания - простоты пресловутой, как?"
"Ориентируясь на совокупность, на закономерности взаимодействия тех или иных проявлений. Здесь работает принцип фигуры - не бывает одного угла у треугольника. У любого события или дела есть обязательные издержки и условности, есть неотъемлемо подразумеваемые дополнения и границы. Умейте, видя вершину, достраивать и сам айсберг. Без этого никуда."
"Это то да... Но ведь всему только на ошибках одних и учишься..."
"Увы. Сего не изменить. Лишь только попав в глупую ситуацию, человек таки начинает принимать умные решения. Это аксиома. Принцип миропостроения."
"И ведь глупы ошибки, досадны. В любви особенно."
"В безответной. Таковая садистична. Безответная любовь - это мокрые дрова, которые вас обязали поджечь. Сколько бы вы ни истратили коробков, вам всё равно скажут, что вы опробовали недостаточно спичек, хотя нормальные поленья запросто воспламеняются от самой первой."
"И ведь доверяем до конца, даже тем, кто до этого самого конца всё доверие упразднил."
"Это слабость. Утративших доверие прощать безрассудно. Более того - их следует не увольнять, а убивать, аннигилировать."
"Так ведь и проживаем в блуждании по мукам, в поисках одних..."
"Истинная птица умирает в полёте. Не отчаивайтесь, это хотя бы благородно."
"Где же спокойствие обрести, ну где... Где гаранты..."
"Просто расслабьтесь. Расслабьтесь и не думайте. Ветер судьбы никогда не дует в одну сторону. Рано или поздно перемены таки случаются. В том числе и наяву. Главное, их элементарно заметить."
"Оптимистично..."
"Так и вы не грустите. Не стоит. Унылое это дело, деструктивное."
"Созидания хочется... Плодов, результатов."
"И мне... Поверьте, и мне..."
"Поверю..."

XX
В городе Б полноценное лето. Краски сильны, пейзаж полон обострившейся жизни, очертания контрастны и совершенны. Густо зеленеющая свежая листва аккуратно разбросана по меланхолично задумчивым аллеям, узким ухоженным террасам и излюбленным пешеходами паркам. Беззаботный и всевластный июльский комфорт, нехотя, но неотступно пропитавший все уголки и грани без остатка отдавшегося праздности города, тщательно и по-хозяйски развеян в каждом глотке его терпко жаркого и вальяжно вязкого воздуха. Лёгкий дурман ненавязчивого полуденного зноя ловко растворён в сладко манящей беззаветности всеобъемлющего покоя. Солнечный горизонт лаконично и слегка даже несколько грустно распростёрт извитым волнистым рельефом приумолкшей в забытьи, беспричинно отдыхающей местности. Всё околдовано некой южной гармонией, некой магией благоухания и тепла, магией света и расслабленности, магией лета. Силуэты неподвижны. Мир гостеприимен, добродушен и мил. Простор бескраен. Красота. Красота и удовольствие. Будто блаженствии, будто в счастье.
Но счастливы не все. Пусть даже сладким летом. Андрей Леопольдович понур, его нахождение на уставленном красочными декоративными цветами балконе совершенно никак не приобщает удручённой души к визуальному нерушимо волшебному пиршеству. Все немногочисленные и гиблые мысли посвящены не проходящей отрешённости и болезненно явившемуся осознанию.
"Что я есть? Кем я был и кем являюсь сейчас? Для чего столь нелепо я живу? Разве хоть сколь оправданно и отрадно, разве стоит весь мир, чтоб в нём просто потеряться и сгнить, разве есть хоть какой-то действительный смысл в постоянстве ошибок и регулярной неустроенности, в неприкаянности и изгойстве? И долго ли так можно терпеть? Для чего себя такого хранить, для кого? Коль до лучшего тропки нет, то и вовсе ходить бессмысленно. А дрянной стези и не забыть то ведь, а не то что не исправить. С пустотой смешаться - шаг один, а вот обратно - поди ещё дотопай. И ведь от всего чего угодно можно шаг куда захочешь шагнуть, от одного себя только не уйдёшь, не скроешься. И каким это твоё я в окончательном счёте станет, во что трансформируется - неизвестно, и ни гарантии нет, лишь право на жизнь - или на фееричную и оправданную, продолжительную и существенную или на мелочную и ничтожную, бесполезную и пустую. И не в наших то руках - самоих себя лепить. Заплутавшим дорог не отводится, так и будешь вне дел, в отчуждении, за чертой меж собою и оными. Но что поделаешь? Как выбираться будешь из ямы второсортности? Где возьмёшь уверенность и стойкость, где отыщешь ту внутреннюю власть над фатальностью поражений. Да и одно лишь нежелание проигрывать само по себе победы ведь тоже не гарантирует. Лишь приблизить нас к ней обещает, подвести на дистанцию энную. А там уж как пойдёт, как удастся. И получится или нет - вопрос, непомерно сомнительный. Доберёшься, дойдёшь ли... Как знать... Наше счастье упирается в банальную произвольность, в хаотичность и непредсказуемость. Она сильнее логики, сильнее справедливости. Сильнее нас. Нас и наших амбиций, зачастую столь бесправных, смешных и наивных, совершенно неоправданных, тщетных да и попросту глупых. Время летит, годы тратятся, жизненный срок упрямо и неумолимо тает. Тает время, шансы расходуются, безутешные истины мерно и необратимо берут своё. Мир постепенно обращается в склеп, в клетку, становясь по итогу пристанищем для тревожности и разочарований. Для ошибок, апатии и утрат. Для мучительного выгорания и бесцельности, от которой и не спасёшься никак, и не скроешься. Есть, оказывается, в нашем нескончаемом жизненном пути и тупики. Убивающие и ломающие. Почему дорога судьбы не всегда следует к хорошему, почему иногда случаются подчас и трагедии, упущения и обездоленность? Почему целая судьба оказывается порой банальной насмешкой, фикцией полою, надругательством? Чья-то жизнь останется памятью и незабвенным исполином, а чья-то развеется и зачахнет, покалечится, прогоркнет и умрёт. Это чудовищно. Жизнью правит незаконченность. Она начинается и идёт, идёт и однажды обрывается. Её линия неустанно вьётся на грани, безостановочно петляя и меняясь. Меняясь и сплетаясь по исходу в окончательное финальное нечто - либо светлое, либо скверное, либо пустое. Мы лишь странники - несведущие, робкие и беспомощные. Всё хорошо в меру, всё актуально своевременно, всякий опыт, всякая возможность или шанс полезны исключительно в ограниченный отрезок времени. Неоспоримо то, что любая жизнь строится на фундаменте - на фундаменте из былого, из прожитых лет и потраченного собственного я. Есть сила личностных воззрений, вера в ауру или стигмы, есть кажущаяся предрешённость, а есть просто судьба, не всегда правильная и не со всеми справедливая. Ей можно лишь довериться. Довериться и прогадать. Зачастую именно так тут и случается. Ведь по факту у жизни не имеется ни единства, ни гарантий. Ничего. Ни малейшей целесообразности или стройности. Только запутанность. Подобное пугает."
Герой вздохнул и опустил глаза: "Какое показательно безразличное лето. Исключительно скверное. Просто дрянь. Проклятие."
Равнодушно поднялся, захлопнул балкон, ушёл.

XXI
В городе А в маленькой спаленке сидит беззащитная Ангелина Евгеньевна, её грустный и тихий день проходит в одиночестве. Предшествовавшая же ему неделя пронеслась несколько с другим оттенком - прошла в исключительном безумстве. Да, так бывает, что иногда умные люди намеренно делают глупые вещи. В роли таковых в данном случае выступал необузданно стойкий и беспрецедентно решительный поиск кого угодно хоть на ночь, но не менее. Соответствующая затея, являясь исключительно опрометчивой и безукоризненно ветреной, выдалась вдобавок ещё и практически недостижимой - за почти десяток вечеров ни один из таковых так и не обернулся обретением хоть мимолётного партнёра. Сие может показаться катастрофически странным, но современная явь предстала сугубо бесперспективной и недружелюбной, лишённой даже призрачных шансов или приветливости, даже элементарной авантюрности не наскребла умудрённая посредственностью действительность, никакой отзывчивости и тождественности, одна беспросветность, один нескончаемый лёд бесчувствия и отстранённости. Мир избрал зашторенность.
"Вот что за жизнь, что за доля такая прокажённая, что за путь? Что за душа я такая заблудшая? Что за амплуа? И ведь вполне себе самодостаточная и достойная особа, и рассудком обременённая, и верностью, и прямолинейностью внутренней, а что делаю - элементарной близости, как чуда, как дара какого сверхъестественного, вымаливаю, будто шлюха последняя, за шпаной уже практически таскаюсь, за отрепьем, и всё равно отставленной остаюсь, даже не использованной хотя бы, а просто отринутой, ещё в процессе самого знакомства отвергнутой. Разве подобает оно так унижаться и размениваться? Кому я служу? Какой неосязаемой прихоти? Какому веянию и ветру? За что мне эти хождения по мукам, по обольщениям и отказам. Ведь так искренне хочется хотя бы банальной телесной гармонии, плотской восторженности и той целебной манны простого соития. Так хочется рая. Удовольствия. Хотя бы тривиального, примитивного. Но взаимного. Жаркого. Разделённого с кем-то столь же жаждущим физического комфорта. Одна то сама с собою особо не наутешаешься. Всё же большего желается, терпко манящего, полноценно серьёзного и запоминающегося. А в одиночестве... В одиночестве, и утешаясь, брешь внутреннюю не утолишь, не удовлетворишься целостно. А жаль... На такие пытки тоже бросаться не охота - все кабаки, как блудная, собрать. Не пропала ли я? Очень призрачно, видимо, это право на счастье. Раз и удовольствия то, хоть посредственного, добиться не получается. Или порча какая, проклятие, рок. Я готова поверить во всё. В любую из сущностей и субстанций. Лишь бы впрок пошло."
Дама застыла и досадно вздохнула: "Это глупо, глупо и неправильно. Я веду себя, как дура, как глупая женщина. Глупая и одинокая... Глубоко и, как видится, навечно."
Она закрыла глаза, сжала полу халата и заплакала: "Для чего меня родили, на что? Для такой ли жизни? Какая безвыходность, какая пагубность, какая таки скверная грязь. И так вся судьба. Весь срок. Наказание."

XXII
И снова город А. В заключении просторов заурядной квартиры Валентина Степановича мирно посиживают двое - сам хозяин и занявший роль его бессменного приятеля Иван Владимирович. Их привычно меланхоличный обыденный диалог всё так же посвящён отношениям, изысканиям и восприятию называемого явью.
"Тут так тесно и невыносимо мучительно. При чём не порою, а абсолютно всегда." - подметил Иван Владимирович.
"Это не только тут. Так везде. В Африку уедете, аналогично страдать будете. Это свойство социум-опосредованной концепции. Его обитель - кузница изъянов. Что есть в нём наше существование? На чём оно зиждется и зреет? Чем формируется личностная идеологическая структура? Человек даёт лишь ответную реакцию, он не производит ничего нового, он просто преобразует и трансформирует вносимое из вне, видоизменяя и отвечая собственным отношением. Не возможно стать великодушным, чистым и искренним, живя в грязи и подлости, в обмане и отторжении. Мне чуждо, что наше общество является местом, где рождаются люди. Это скорее материализованный ад, нежели обыкновенная обыденная действительность. Я отрицаю принятые здесь принципы, отрицаю устои и понятия, отрицаю религию и мораль. Что хочет это общество? Что оно желает по отношению к себе? У нас пропагандируют наигранную доброту, заводят по 5-6 браков, исходя из лишь потребительства, агитируют идти на войну и прикрывают издержки строя необходимостью и примером вынужденных и неизбежных мер. У нас принято быть двуличным, принято надругиваться над ближним. Они говорят люблю лишь для того, чтобы вызвать ответное чувство и что-то получить. Они говорят одно, а делают другое. Они думают о ближнем как о ком-то ещё. Они не объединяют себя и партнёра в нераздельное существо. Они говорят тяжелобольному не грусти, всё нормально, а потом разбирают его на органы и используют как ещё рациональный утиль. Я был бы рад, если бы кто-то вышел и устроил им кровавую баню, я бы отдал жизнь за подобного представителя. Сие осуждается. Сие кажется жестоким. Но истинная жестокость и гадость - это видеть, как этот социум выдаёт свою гнусность за идейность и человеколюбие. Общество - это худшее из зол. Я не был в преисподней, но уверен, что там гораздо приятнее."
"Я с вами полностью согласен. Солидарен, как ксерокопия ваша. Здесь способствуют лишь обзаводиться несчастьями и горем. Это столь же очевидно, как и умножение на единицу."
"В этом вся модель наших пресловутых реалий. В них любят лишь ползающих и искалеченных. Учтите, вас никто и никогда не поддержит в развитии - только в бесцельности, в разложении - когда тонешь, хоть за руку чью зацепиться можно, а вот, когда летишь - тут уже только за воздух. И этот принцип справедлив во всём и вся. Он укреплён тут и воспет буквально каждым - и церковниками, и психологами, и псевдогуманистами. Нам помогают погибать и запрещают сохраняться."
"Тут ощущается некое незмирое вето - на счастье, на любовь. Даже на секс. Во всяком случае, на в должной мере приятный."
"Верно. Нынче достаточно сложно думать о собственном счастье, подобное в наше время практически табу, людям запретили обзаводиться благополучием, оно приравнялось к эгоизму, к моветону, к выкидышу самолюбия. Нам говорят - живи в коллективе, иди под общим знаменем. На нём рисуют либо божий лик, либо нирвану коммунизма, либо апофеоз научной идиллии. Нас всё время ведут. Всё время контролируют и направляют. Вера в заговоры нынче вполне себе даже адекватна и уже очищена от кажущегося сумасшествия. Это точно."
"Но разве может кто-либо стоять за всею реальностью?"
"Это, смотря как посмотреть. Кажется, что миром невозможно управлять единолично, но попробуйте делать это сообща, и у вас не получится ещё более. Я не сторонник оккультных позиций, но гипотеза о держателе всего и вся отвергаться тоже не должна."
"Очень тревожна соответствующая призрачность, катастрофична для оправданности. Что спасёт от бесцельности, что поможет?"
"Мощь самообладания, праведность нутра и сила отрешённости. Есть лишь ты и мир, ты и окружающая реальность. Нет людей, нет мнений, нет догм или принципов, нет обязательств. Есть вы и вселенная. Социум - лишь набор одушевлённого расходного материала. Это просто болото, где дано исключительно погибнуть. Сторонитесь любой компании. Презирайте интеграцию. Оставайтесь в отдалении. Самобытность есть высшее из чудес. Обладание таковым автоматически делает вас богом. Будьте уникальны. Пребывайте эталонным. Даже если вокруг гнильё. Даже если ничто не в прок."
"Это заставляет презреть весь мир... В том числе и бога."
"Его в первую очередь. Божья искра всегда разжигала лишь пламя ада. А что касается мира... Мир не заслуживает высот, в нём есть достижения, научные и культурные прорывы и вершины, есть фрагменты и совершенства, и идиллии, и красоты, но одновременно в нём до сих пор не искоренены жестокость, подлость и мелочность. Миру ближе жалкое и пустое. Он не смог сделать благо повсеместным, не смог возвести его в культ, оно чуждо для имеющихся регалий. Добро пребывает больше побочным продуктом, нежели избранным граалем и идолом. То же касается и прогресса. Действительность предпочитает упадок. Таковой никогда не сотрется с просторов земли. Солнце померкет, достижения предадутся забвению, времена наших дней невосполнимо забудутся, а посредственность и пороки так и продолжат главенствовать над бессмысленным людским родом. Эти явления косны. Монументальны. Тем и сильны."
"Как же обрести свет и умиротворение, как не выдохнуться, не сгореть?"
"Знаете, говорят то, что нету понятия поздно, нет той конечной и бесповоротной безвозвратности, непреодолимой и фатальной, нет финального часа для человеческой перспективности, нет однозначной утраты собственной пригодности и уместности. Мы живём, не ограничиваясь ничем, кроме смерти, наш путь постоянно открыт и актуален, постоянно, пока мы ещё живы. И пока бьётся пламя надежд и желаний, пока не меркнет жар упований, не сникает и наша воля, не теряются шансы и вероятности, не ломается, не гибнет жизненная стезя, не сжигается. Мы есть всегда. Когда нас уже нет, это совсем не интересно. Жизнь предполагает права, жизнь предопределяет величие и полноту возможностей, жизнь предусматривает полёт. Именно полёт, ну или, как минимум, хотя бы силу отказаться от ползанья. Живите широко. Сузить вас, поверьте, успеют. Падать не сложно, сдаваться тоже. Идите вперёд. Идите и не меняйтесь. Там, где треплется знамя мечты, нет места белому флагу. Истина не приемлет отступлений. Мы воплощаемся для чудес, мы являемся в мир для любви и свершений, для высот и насыщенности, для идеализма. Дышите полной грудью, верьте, действуйте. Играйте на всё. Оставляйте след, сияйте. У нас есть миллиарды пропащих, миллионы колоссально несчастных и сотни тысяч сгнивших и пустых. Будьте единственным счастливым, не стесняйтесь успешности, не заискивайте перед завистливыми и посредственными. Изящный корявому не товарищ. Живите автономно. И именно живите. Живите, а не существуйте. Оставьте последнее для окружающих. Не сомневайтесь, они справятся с этой миссией. Гнить умеют все, парить - единицы. Оставайтесь привилегированными, храните уникальность. Без неё вы просто фантом. Без неё вы слепок. Бесславный, никчемный и заурядный. Не все полны великолепия, богатства и сил, не все доходят до счастья. Будьте достойным этого состояния. Будьте способным его испытать. И оно придёт. Гарантированно и незамедлительно. Даже не сомневайтесь. Птицы имеют право на небо. Главное, уметь. Главное, быть совершенным. Главное, цвести. Тогда и увядание останется прерогативой кого-то постороннего, неизвестного, кого-то ещё, но не вас. Верьте, растите, умейте. А не умея, учитесь. Иного пути нам попросту не дано."
"Но как встретиться со счастьем? Точнее, что для этого нужно?"
"Как и для любой элементарной встречи, единство координат требуется. Чтобы встретиться с кем-либо, вы условливаетесь относительно места встречи, даты и удобного времени. Не зная, куда, когда и во сколько идти, вы попросту окажетесь не в силах пересечься. Даже живя на соседних улицах. Даже многократно пытаясь. Лишь наличие пространственной и временной общности гарантирует достаточно достоверную неизбежность встречи. И так и в судьбе - как встретишь в ней кого-либо, не зная, куда идти и кого искать? Выходя из дома, вы не имеете ни тени от шансов. Нет главного, нет координатной согласованности, не имеется. И как её достичь - не понятно ведь. Считается, что схожие внутренне персонажи ходят зачастую общими путями, иногда замечая друг друга и объединяясь. Но это только предположение. Возможно, такая своеобразная душевная координатная плоскость и существует, вполне себе неплохо работая и соединяя людей в объективно имеющемся времени и пространстве посредством необъяснимых стигм и судьбоносных маршрутов. В это очень хочется поверить. Сие звучит для нас весьма обнадеживающе и утешающе. Можно просто попробовать, попытаться. Но в то же время однозначно подтвердить подобное, увы, элементарно недостижимо. У нас, как обычно, вновь есть лишь одна надежда - крайне размытая, призрачная, блёклая, но всё же живая. Живая. А это уже звучит не посредственно. Верьте. Умейте уповать. Это сильное качество, не сомневайтесь."
"Только хрупка, сдаётся мне, сила данная..."
"Как и любая власть или какое-либо величие. Оставаться в преобладании дано лишь борьбой."
"Борьба - удел беспринципных..."
"Увы..."
"Увы."
Приумолкли.

XXIII
В городе Б надвигается неизбежная, удручающе серая осень. Листва скоропостижно готовится умереть. Воздух холодеет. Лица прибавляют в своей гримасности.
Андрей Леопольдович сиротливо крадётся по затянутому перманентным туманом проспекту. На душе помои апатичных чувств. В измождённом бесцельностью мозге непрерывная чернота безутешности. В планах вакуум.
"Что за день такой квёлый... Мрак да сырость. Как в припадке унылости. И ни вывески, ни афиши, ни лица родного. Агония да мерзость."
Вскоре, вместо ожидаемой афиши, в руку приземлился навязчиво всученный буклет. Раздававший листовки юноша отрапортовал: "Уважаемый господин прохожий, смею доблестно уведомить, что в нашем смутном граде Б открылось прекрасное нетрадиционное кафе. Не подумайте, меньшинства там не кучкуются. Там пристань для людей с альтернативным мышлением и укладом. Хотите посетить? По данной бумажке скидка. В частности, на ром."
"Какая диковинная богадельня..."
"Диковинная. Так что заглядывайте. Вход - в арке за углом, через подвал. Символично же?"
"До эксцентричного."
"Дивно. Тогда в путь?"
"Тебе делают что-то непристойное за соответствующую рекламу, что ты так радеешь за мой визит?"
"Я живу на 8 долларов в день. Если я не раздам все листовки, получу в дважды меньше. Супруга и вовсе калека - на вознесенской паперти трудится, там роялти не щедрее. Так что лучше взять листовку, если в бога верите."
"Беру..."
"И за угол, за угол да в арку."
Андрей Леопольдович благодушно повиновался и боязливо заглянул в вышеупомянутую закопчённую калду. В так называемом заведении царил полумрак. Столы были треугольные. Официантки почти без одежды. А посетители, как на подбор, изобилующие странностями и сомнительным состоянием психической трезвости.
За одним из диванчиков располагалась незнакомая дама в жёлтом платье с оранжево-бардовыми висюльками. Героиня не манила ни свежестью, ни картинной внешностью, но, тем не менее, таки заставила обратить на себя одинокое внимание.
"Вот ещё одна кандидатура на роль моей очередной ошибки." - заключил Андрей Леопольдович и направился знакомиться.
"Будем ли взаимны в стремлении к компании?" - поинтересовался герой.
"Как же экстренно вы меня нашли, располагайтесь поодаль, будем общение возводить."
"Как именуетесь то?"
"Юлия Афанасьевна я, девушка сердобольная и безобидная."
"С коих мест сюда пожаловали?"
"С работы возвращалась, вот и зашла. Уже пятый день тут - с самого открытия. Я вообще без вечернего кофе не живу."
"Где же трудитесь, коль не тайна?"
"В центре коррекционном. Психологом. Слежу за внутренним покоем и благодатью, сердца и чувства возделываю."
"Какая знатная должность, авторитарная."
"Скорее тривиальная. В натурах копаться, оно, как в тряпье - то один лоскуток причудливый достанешь, то оный. Потом коллекцию сложишь. Сидишь и любуешься палитрой ментальной."
"И много в таковой нынче цветов?"
"Теперь ещё и ваш будет."
"Примечательно. Стало быть ключи к судьбам ищете?"
"Скорее отмычки. Ищу закономерности и паттерны, а заодно помогаю обиженным и странным."
"Это многообещающе."
"И вам помогу, не думайте."
"А меня как классифицируете? Диагностируйте ка по табелю."
"Вы тоже один из них... Не беспокойтесь, не из сумасшедших. Один из всех. Их прочего мира. И я на вас смотрю и пытаюсь понять."
"И сложно даюсь?"
"Заурядно. Вы же сами себя раскрываете. Достаточно жеста или маркерной мимики, и вы уже открыты для выводов и заключений."
"Простая я, стало быть, книга."
"Брошюра..."
"И того хуже."
"Да это не страшно. Все такие. В том числе и вы."
"Какое жалкое утешение."
"Хотя бы не тревога. Носите жёлтый, как я. Он поднимает дух."
"Я бы носил хоть рогожу, лишь бы в толк то шло."
"Тут уж как повезёт. Как сложится."
"Я не любимчик фортуны."
"То тоже весьма тривиально."
"Ну вот... Последнюю самобытность пошатнули."
"Самобытность - заблуждение. Рушьте иллюзии. Пойдёмте лучше по набережной пробежимся, кровь разгоним. Или леденящий сок - закажите. И именно залпом и до капли."
"Для закалки?"
"Для эмоций. Или лицом в торт. Пытались?"
"Ни разу."
"Вы новичок. Мои пациенты обычно оригинальнее. Любят гвозди в ноздри или игры с промежностью. Это помогает им отвлечься."
"Впечатляющие хобби."
"Так и контингент своеобразный. Пойдёмте. Ограничимся для начала одной пробежкой."
"Да, к гвоздям я пока не готов."

XXIV
Незамысловатый город А. Ангелина Евгеньевна миролюбиво посиживает с Алёной Игоревной, традиционно кручинясь и жалуясь на жизнь.
"Я одна... Я совершенно одна."
"Странная таки ты баба. Вот я только за месяц уже троих через опочивальню пропустила. И это, не считая Валентина Степановича моего."
"Какой кошмар! Как же можно являть столь пугающую неверность. Ведь он полноценно любит и верит."
"Глупая ты. Какой смысл? А разве не в измене всё удовольствие. Обмануть, обдурить, знать, что любима, и не любить самой - вот высшее наслаждение. Я всегда стремилась к свободе и я её получила. А это, как говорили греки, высшее из благ - эфир всевластия. А отношения - штука тоже цветастая. Даже кончать с любовником куда сподручнее, коль о парне думаешь."
"Ты страшный человек."
"Я простая самодостаточная женщина. Обычная русская бабёнка. Поверь мне, все такие. И ты тоже."
"Я нет..."
"Да брось. Разве никогда не мечтала поизменять?"
"И в мыслях не имела. Я на ночь то на одну никого выискать не в силах. Как за бога, за каждого цепляюсь. А ты такую скверну толкуешь..."
"Балда. Давай я тебе номер одного из своих ухажёров оставлю - как самой обиженной и несчастной. Можешь не благодарить. И причиндалы у него, кстати, весьма себе славные. Так что может хоть взмокнешь, мечтая." - Алёна Игоревна достала бумажку и набросала набор чисел: "Держи, подруга."
Ангелина Евгеньевна робко взяла.
"Почему ты такая недотёпа? В детстве по голове били?" - съязвила гостья.
"Я обычная..."
"Ну ну. Ладно, пойду я - на маникюр скоро, а то в выходные на дачу к одному солдатику качу, надо быть на высоте. Ты тоже не скучай. Разминай плоть бренную. Побежала я. Свидимся."
Алёна Игоревна обняла приятельницу и скрылась за дверью.
Ангелина Евгеньевна закрыла замок, вернулась в спальню и взяла оставленный ей листочек, подержала в руках, а потом остановилась и озадаченно задумалась: "Какая мерзость. Какая чернуха... Нет, не хочу. Такого варианта мне не надобно. Отставить."
Дама порвала злополучный клочок бумаги и швырнула в сторону: "Не моё."

XXV
В городе Б первые серьёзные ливни. Погода тосклива. Прохожие невзрачны. Ветер холоден и ненастен. Андрей Леопольдович и Юлия Афанасьевна одиноко гуляют по поредевшей затуманенной набережной.
"Поздняя осень - это время искать полноту и новые краски, время обновляться. А для моих подопечных и вовсе пора, крайне обострённая и жаркая." - заметила дама.
"Только что в заурядности обновить доступно? Разве реалистично подобное?"
"Естественно. Даже вполне себе и просто. Нужно лишь собраться и совершить уверенную попытку, шаг сделать - к трансформациям и пробам."
"А если не выйдет?"
"Попробуете снова. Это не страшно. Здесь всё восполнимо и заменяемо."
"Вы снова игнорируете уникальность."
"Не я. Наш мир."
"В нём хочется лишь погибнуть."
"Это ваше подсознательное бегство от объективности. Вы прячетесь за сказку. В ней теплее."
"В ней логичнее."
"Логика чаще бессильна. Руководствуйтесь фактами."
"Они лишены справедливости."
"Они неизгладимы."
"Это скорее порок, чем оправдание."
"Это данность."
"Нехорошая сие данность."
"Какая есть."
"Не встретить радости на свете. Не коснуться её."
"Плохо трогаете, значит. Неумело. Вот и не получается."
"Кто бы ещё научил..."
"Умные в учителях не нуждаются."
"Правдоподобны ли сии индивидуумы?"
"Столь же, сколь и сны..."
"Метафорично."
"Тут весь мир - утопичности логово. Всё заветное в нём - лишь иллюзия."
"Почему он такой?"
"Почему трамваи едут по рельсам, а предметы падают сугубо лишь вниз? Таковы основы. Физика, геометрия, химия, ну и психология. Ваши мысли равно хорошо просчитываются, как и траектория орбиты какого-либо из спутников."
"Но и у таковых тоже случаются падения и катастрофы."
"Именно так. И вы, под стать им, аналогично живёте и неказисто, и ошибочно, и не броско."
"Посбивать бы их."
"Или вас угомонить."
"Я же не буйный."
"А пассивность, она, ещё порочнее. С нею прогноз пессимистичнее."
"Стало быть счастья ждать мне не следует?"
"Ждать то можно чего угодно. Особенно необоснованно."
"А на что вообще есть конкретно достоверные и доказанные шансы?"
"На неопределённость. На красивую смесь физических законов и социальной ориентированности. На явь."
"Явь неоднозначна. К одним тепла, к другим жестока."
"Будьте первыми."
"А если не умею так."
"То довольствуйтесь участью вторых."
"Так досадна она."
"Терпите. Впереди ещё много лет."
"Звучит как приговор."
"Вслушайтесь получше. Может, дополнительные ноты уловите."
"Они существенной лепты не внесут."
"Мы все чуть амбициознее, чем следовало бы. Умейте смиряться."
"Я так не хочу, не приучен я так."
"Переучитесь."
"Нежелательно бы..."
"Тут желания не в счёт."
"Тут всё не так."
"Но судить, на удивление, тоже не вам."
"Я и не пытаюсь."
"Вы уже заведомо осведомлены о неизбежности поражения. Хоть какой-то опыт себе сформировали."
"Отрицательный ведь."
"А иной и излишен."
"Да уж..."
Замолчали.

XXVI
В городе А заурядная непогода. Небо хмурится, черты теряются в волнах матово-пепельного тумана. Молчаливые пустынные улицы веют увяданием и безнадёгой. Изредка всхлипывают короткими ливнями сиротливые серые тучи. У понурой помрачневшей пристани отгуливает последние сносные деньки плавучий ресторан дебаркадер. В числе веселящихся прихожан и Ангелина Евгеньевна - в попытке растраты последней надежды на обретение чего-либо взаимного.
В зале темно, оголтело играющая музыка изобилует темпераментностью мелодии и вполне результативно раскачивает заглянувшие на огонёк тела. Присутствующие весьма и весьма активны и одарены незабвенно стоической раскрепощённостью. До оргии, конечно, далеко, но пара дам уже сбросили неуместное нижнее бельё, а одна даже залезла на стол. Ангелина же Евгеньевна, аналогичной бравадой не отличающаяся, сидит смирно, пьёт коктейль и монотонно взирает в мутноватую синь наводнённых человечьей массой кулуаров. Душа предсказуемо тоскует. Тело тоже, но уже по другому. Надетая на героиню юбка всей своей ничтожной длиной источает нескрываемую пикантность и открытость, однако до непосредственной анатомической демонстрации дело не доходит. Утомлённому и заблудшему в поисках сердцу нестерпимо хочется отчётливо осязаемого тепла. Где бы только такое ещё взять. И так ещё пару часов.
"Ну хоть бы кто... Хоть бы кто..." - взмолилась дама.
Хоть бы кем оказался на этот раз Роман Валерьевич - незаурядно высокий крепкий мужчина лет сорока в чёрном бархатном пиджаке и зеленовато-лиловой шёлковой рубашке с золотыми запонками.
"Как вечер ваш? Не напрасно я подошёл?"
"В самый лучший миг. Присаживайтесь, я распахнута для всего."
"Нам следовало бы сперва выпить. Возьмём водки, но подороже."
"Восхитительно."
Роман Валерьевич окликнул официантку: "Предоставь нам водочки - что получше."
"Уже несу."
"Что затащило вас в сей угол нескромностей?" - поинтересовался герой.
"В партнёре нужда."
"Простые понятия, как правило, не властны над нами. Вы верите в судьбу? В глубину и продуманность её начал и проявлений?"
"Таковая никогда не бывала ко мне добра."
"Возможно, она просто берегла вас для лучшего?"
"Едва ли... Я обычно лишь заблуждаюсь и разочаровываюсь."
"Боясь поступить правильно, и начинаешь ошибаться. Самые жёсткие безумства совершаются именно мудрецами. Это старая истина."
"Так и нет уж порой ни стремлений, ни воли правильной."
"Перестав гореть, начинаешь гаснуть. Но ведь это же не про нас?"
"Я надеюсь."
"Бери меня за руку. Поделимся аурой друг с другом."
Ангелина Евгеньевна робко протянула ладонь. Крепкие увесистые пальцы ловко обхватили её кисть и слегка сжали в замок.
"В таком союзничестве и души быть должны" - протянул Роман Валерьевич.
"Я с вами в сказку углубляюсь."
"Мы потом у тебя её довершим. И под небом звёздным ещё погуляем. Всем на зависть."
"Какое это славное и стойкое чувство, какое неистовое желание повиноваться. Какой близкий и манящий рай. А ведь так иногда хочется, чтоб тобою овладели - жёстко, необузданно, с силой. Чтоб до будоражащей дрожи. До тёплых, срывающих голову волн, до потери контроля, до забытья. Чтобы всюду и попеременно. Чтоб до космоса. Эх. Размечталась..." - подумала дама и послушно склонила голову на плечо новообретённого спутника.
Принесли водку.

XXVII
В городе Б первый снег. Андрей Леопольдович и Юлия Афанасьевна непринуждённо тащатся своим излюбленным прогулочным маршрутом. Вокруг одинокая потускневшая местность. Воздух густ и холоден. Даль сугубо беспросветна и безжизненна. Пейзаж уныл.
"Что за день сегодня?" - поинтересовался герой.
"Среда, а вам зачем?" - отозвалась Юлия Афанасьевна.
"В соседнем городе А скоро 20ти-летие Лиргачёвского завода будет. Обещается бурный праздник, народное гулянье практически. Могли бы посетить."
"Я не люблю переездов. Мне милее пешком."
"А посиделки? Как к ним относитесь?"
"Добродушно. В кафе особенно."
"В кафе церемониально излишне. Я всецело был бы за домашние посиделки - побыть вдвоём, в более близкой и фривольной атмосфере, узнать друг друга доскональнее и глубже, может, и удовольствие какое скоротать."
"Это ещё с какой стати?"
"Так дальнейшего ради - совместной жизни нашей возможной."
"Ты это о чём вообще?"
"Об отношениях."
"Наши отношения с тобой не должны выходить за рамки беседы. Я к тебе, как к подопечным - со всей душою, а ты... Что ещё за вольности? Ты интересен мне исключительно как психотип. Как неплохой приятель и человек, которому хочется помочь. Ни о какой близости не может быть и речи! Никаких нежностей или ласк, только общение - на отвлечённые теми и безо всякого намёка на интимность или возможность совместного альянса. Ты меня понял?"
Андрей Леопольдович кивнул.
Далее прогулка продолжилась в молчании. Дошли до привычного фонаря, служившего реперной точкой. Немного постояли. Попрощались.
"С этого дня гуляю только один." - заключил герой и, ускорив шаг, поковылял домой.

XXVIII
В привычной спаленке города А - Ангелина Евгеньевна и Роман Валерьевич. Это их третья ночь. Предыдущие две прошли подобно некому неописуемому празднику и произвели на даму буквально фурор - как в физиологическом отношении, так и в плане романтики. Всё было столь идеалистично и красочно, что аж и жизнь звучала песней. Было так и сейчас.
Роман Валерьевич, на этот раз в вишнёвом пиджаке и чёрной искрящейся рубашке, сидел рядом с обнажённой пассией и подливал вино: "Ты, как богиня древнегреческая - как с картинки непристойной."
"Обожествляет, оказывается, любовь земная."
"У нас не земная, у нас райская."
"Это точно."
"Так прекрасно, так вдохновенно в нашей одрине ангельской."
"Как по прихоти бога ты тут... Точнее, ты и есть бог!" - Ангелина Евгеньевна потянулось вперёд: "Возьми меня. Возьми меня, мой сладкий."
"Полностью? И сзади?" - улыбнулся и подмигнул Роман Валерьевич.
"Как хочешь."
"Ты просишь?"
"Молю..."
"Отрывай билет до неба."
"Дааааааа."
И понеслось. И завертелось.
Ураган из тел.
А вот и рассвет.
Довольная Ангелина Евгеньевна терпеливо ждёт пробуждения своего избранника. В комнате жарко, на сердце сказочно легко и комфортно. Вот и проснулся кавалер.
"Доброе утро, солнце моё."
"Да, славное. Приготовь что-нибудь."
"Я мигом."
"Только побыстрее."
"Ты куда-то спешишь?"
"Ну не бегом, но поторопиться стоит."
"?"
"В обед поезд. Надо ещё погулять на прощание успеть."
Ошарашенная, как после ледяного душа, Ангелина Евгеньевна резко вздрогнула и застыла с тревожным комком в горле.
"Ну ты чего? Мне ехать надо. У меня жена в моей губернии. Тут я проездом только. Но три ночи подарил - в священных книгах именно это число магическим слывёт. Так что расходиться час. Дописывать сказку."
"Я... Я... Я бы хоть любовницей была. С удовольствием огромным. Хоть раз в год бы тебя, но делила."
"У меня в приморье любовница. Ещё и с ребёнком. Хоть предостерегал её. Но пацан славный, так что я в принципе в плюсе. Правда более мне таких волнений не требуется. Поэтому не свидимся уж, вероятно. Сказки тем и красивы, что не повторить их в повседневности. За это я и люблю мечты. И тебя! Ты отныне одна из них. Ну а теперь иди готовь."
Женщина монотонно встала и поплелась на кухню. Достала сковороду. Расплакалась.
"Ну ты чего? Волшебница моя? Красавицам плакать нельзя. Вытирай слёзы. Ведь изящно всё было. Нет повода грустить."
"Как же больно то. Вновь обманулась, вновь ослепилась, обожглась. За что это так... Господи, за что..." - зарыдала Ангелина Евгеньевна: "Я сейчас приготовлю, не переживай. Я сейчас. Прости."
С горем пополам позавтракали. Для порядка погуляли. Простились.
Поезд уехал.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
Лиргачёвскому заводу 40 лет. В городе А полноразмерный и красочный праздник. Все и каждый веселятся и радуются, на площади танцы. Повсюду флаги и плакаты. В небольшой тихой беседке сидят два человека - Ангелина Евгеньевна и Андрей Леопольдович. Их несмелые горькие судьбы, неприкаянные и неумелые, таки сошлись в этот день вместе. Две хаотичные хрупкие линии случайно пересеклись в одной пространственно-временной точке. Как же несвоевременно и как уже совершенно бесплодно соприкоснулись друг с другом их измученные неустроенностью сердца. Как же досадна бывает зачастую нам вменённая доля.
"У меня абсолютно такая же судьба..." - вздохнула Ангелина Евгеньевна.
"Так хочется просто быть рядом, просто иметь того, с кем ты никогда и ни за что не расстанешься и кого ты ни за что на свете ни на кого не променяешь. Так хочется иметь просто беззаветное счастье, светлое доброе незабвенное чудо, бесконечно желанное, значимое и дорогое. Так хочется отдать всю ласку, всю нежность, всю теплоту и искренность тому, кто является твоей копией, абсолютно идентичной, неописуемо близкой и безмерно желанной и святой. Так хочется этой небывалой тождественности и простоты. Того самого волшебного и несметно диковинного состояния, называемого счастьем."
"Вы моими словами говорите, моими мыслями, моей душой..." - женщина подвинулась к Андрею Леопольдовичу и обняла: "Как же поздно я тебя отыскала, как же глупо я свой век прожила. Как же горько. Как же сильно несвоевременно..."
"Мне так хочется никогда тебя не терять. Каждый миг наслаждаться, каждый рассвет встречать и любоваться твоей беззаботностью, каждую секунду, каждое отпускаемое свыше мгновение. Каждый день всей пока что не сникнувшей жизни."
"Мы вместе. Отныне мы вместе."
"Отныне и навсегда."
"Я знаю."
*****************************************************
У двери городского дома престарелых стоит худой и задумчивый мужчина - Иван Владимирович. В руках коробка с тортом и немного салфеток - у героя день рождения. Ждёт пропуска к Валентину Степановичу - уже восемь лет как обитателю вышеупомянутого заведения.
Почему-то не пускают... Герой нетерпеливо переступает с ноги на ногу, изнурительно ждёт. Не открывают.
Вскоре замок таки щёлкнул, неспешно высунулось толстое лицо местного сторожа: "Вы к приятелю своему?"
Иван Владимирович кивнул.
"Умер он. Утром как раз. Записку вам передать просил. Сейчас принесу, если не затерялась."
Иван Владимирович схватился за голову и стиснул зубы.
"Дорогой мой Ванечка, пишу это письмо на тот случай, если вдруг пропаду. Так оно бывает, что люди теряются, что забирают их в нужный срок. Ведь не век нашим жизням идти. То и оправдано, стало быть. Я всегда считал себя умным человеком, всю свою жизнь - до того самого дня, как меня не бросили. А потом бросили и тебя. Не достаточно, видимо, для счастья одними извилинами ворочать. Не прийти к нему так. Видимо, есть всё же некое высшее покровительство, под которое мы по какой-то случайности не попали. Я не знаю, кто пишет жизненные пути и сводит людские души, не знаю, кто и как создал этот мир. И не знаю, для чего. Я могу написать по памяти более сотни формул, могу рассказать историю Европы или процитировать Шопенгауэра, но я не могу объяснить самой машины бытия, самого мироздания целиком. На это я не способен. Так же, как и не оказался способен стать счастливым... И прости меня, что порою был нелестен о Боге. Тот всё же оказался сильнее. А теперь прощай. Меня уже в пиджак облачают, наверное, если ты до сего момента дочитал. Стало быть, скоро я с этим самым Богом и встречусь. Постараюсь попросить, чтобы у тебя всё было хорошо, чтобы чудо пришло. Без него вся вселенческая атомарно-молекулярная смесь со всеми её закономерностями попросту бессильна. На этом завершаю. Всего доброго. Твой Валентин Степанович."
*********************************************************

Расстояние между городами А и Б небольшое. Даже на карте таковые смотрятся вполне себе компактно и содружественно, да вот только не всем, не каждому из города А удаётся отыскать свой город Б, отыскать неподкупное понимание и единство, отыскать верность и оправданность, человечью востребованность и разделённость. Не каждому среди мира насмешек и гримас, обмана и корысти, зависти и мелочности удаётся выискать идентично настроенное сердце, обрести точно такой же внутренний мир, обрести и навек сообщить его со своим собственным. Человек не существует в отрыве. Его личность зиждется лишь в паре, в связке заветной - где партнёр твой избранный, где с ним есть твой личный рай, твоя лестница к нерушимым заоблачным высотам духовного величия и преданности. Видно, есть в этом мире какие-то незримые пути и дороги, что ведут нас, вопреки датам и пространственному измерению, друг к другу. Те самые дороги, что и дают и благодать, и ошибки, и отчаяние. Те самые дороги, что нельзя ни изменить, ни переписать - только пройти. Те самые дороги, по которым, средь прочих, неуклюже волочится в тумане в том числе и моя столь же бренная участь.




Несбывшееся чудо.

I
Так бывает порою, что день начинается с горя. Вот и у Матвея Григорьевича этот четверг дебютировал с подкосившего наповал всё земное существование героя известия - прискакавший засветло Аркадий Игнатьевич, завсегдашний слуга дома Филипповых, суетно, но безэмоционально и сухо доложил: "Беда нас постигла, а стало быть, и вас тоже. Анна Евгеньевна померла. Пошла на речку купаться, и только платьишко и осталось. Я с телегой возился, крики услышал, подбежал, да уж нет никого. Да и куда я с хромой ногой. Вам не передать не мог, раз уж в истории ваше подельником в неком смысле устроился. В доме траур. Туда, разумеется, нельзя. Я через пару недель заеду. Привезу что-нибудь с поминок. Может, и тело к тем дням объявится."
Матвей Григорьевич бесчувственно сполз по стене и зажмурил глаза: "На что теперь мне жизнь? На что он я здесь есть отныне?"
"Вы, главное, глупостей не творите, в помешательство не упрятывайтесь. Ведь пропащее это дело - отрешённость принять, мглой отчаяния обездуметься. Такие то лихости добром не сказываются, не выбираются обычно из обрывов сих, напрочь падают, навзничь, замертво. Апатия - штука жадная, раз объяла, то всё, не отвертишься. Не поспоришь с ней. А коль в пропасть пал, то и нет тебя, вновь не явится, не сваяется."
"Да разве ж я теперь останусь, разве я жилец отныне... Труп, труп, уж стынущий, неуместный, бессмысленный труп. Жалкий и опустевший. Ветошь я, зола."
"Вы и так сколько бед хлебнули, ещё в совместности, а теперь и вовсе в гроб лезете, к мёртвым проситесь."
"Средь них то теперь и место. Всё исчерпано, что давалось. Да и с вами теперь видеться смысла большого нет. Приезжать через две недели тоже не надо, меня здесь уже не будет. А за пособничество спасибо. Без вашего содействия и эта бы неуклюжая временность никакой жизни не получила. И печальных то страниц не предстало бы. А теперь уж и финиш их. Да и мой заодно тоже занавес."
"Поостеречься бы вам - грех так судьбою, едва отпущенною, разбрасываться. Не к добру сие, не к спокойствию."
"Да за оградой вроде не суетно, в благоденствии то летаргическом. Там на век вперёд беззаветности хватит. Всем и каждому."
"Несуразно то - брать и в лихо лезть, что свой близить крах? Самому ж при чём."
"Крах мой - дело теперь лишь формальное. Да и слёз по нему не ведро прольют."
"Воля ваша тут, но не здраво то - под откос хотеть, под растерзанности полог."
"И державы падали. И эпохи сгорали. Мой пепел в мурашки точно не повергнет, уверьтесь. И ступайте уже. Отыграл романс."
Аркадий Игнатьевич покладисто развернулся и, не прощаясь, зашагал восвояси.
Матвей Григорьевич поднялся и вышел в сад.
Облачённая пеленою уныния осень монотонно разливает горчащее равнодушие. Угрюмо стынущие стволы помрачневших деревьев безразлично избавляются от пожухлого одеяния посохших листьев. Тают контуры безжизненных теней. Сонно блестят помутневшие серые лужи. Хаотично ютятся грустные безвольно увлекаемые к горизонту облака. Сиротливо скользит безутешный покров удручённого тусклого тумана. То и дело всхлипывают единичные поскрипывания веток. Вдалеке отрешённо белеет неприметное пятно солнца. Изредка роняемые лучи безучастно ласкают невзрачные окрестности. Исподволь опускается леденящая безнадёга.
"Какой кошмар, какая гиблая яма меня постигла. А я и не знал, что всё может так в раз и кончиться - как всю жизнь мою раскололи, вдоль да  поперек надтреснули, ни золы от души не оставивши. Столько времени, столько ожиданий... И одни руины теперь - от всего."
Стоит внести ясность, поведав, что Анна Евгеньевна уже последние два года пребывала самой заветной целью и единственным смыслом всего здешнего существования безвозвратно надломленного теперь Матвея Григорьевича. Приходясь представительницей сословия, весьма не бедного, твёрдо сколотившего крепкое и внушительное состояние на фабричном деле и ростовщичестве, дама была вынуждена сохранять дистанцию и непрерывно оставаться в стороне, деля взаимность лишь редкими случаями - украдкой и строго вне огласки. Как жила Анна Евгеньевна, чем занимала своё времяпрепровождение и как строила быт, герой, само собою, не знал. Лишь слышал со слов самой избранницы, что обитала та в собственном поместьи вместе с сестрой. Поместье было оставлено родителями и являлось детищем этой самой сестрицы и её мужа, который и главенствовал на доставшейся от родителей Анны Евгеньевны соляной фабрике. Все нечастые встречи сбывались исключительно в гостевом доме и в арендованной каморке Матвея Григорьевича. В имении же он не появлялся, знал лишь приблизительный адрес и приезжавшего с письмами Аркадия Игнатьевича, представленного слугой и одновременно пособником по любовным делам. Наведываться таковому в дальнейшем приходилось не раз. Вся линия романа Матвея Григорьевича и Анны Евгеньевны собственно и сводилась в основном лишь к таинственности и хрупкости, беспросветности и ожиданиям, безнадежности, неопределённости и разлуке. Всякая встреча несла лишь размытость, непродолжительность и тревогу, страх за будущее, бессвязность и настороженность. Хаотичный и ломкий их мир, беззащитный и деликатный, неустанно трепыхался в безвестности, в не исчисляемых капканах обстоятельств и извечной незадачливости, разбитости и зыбкости, невесомости и тумане. Хотелось некой стабильности, упразднённости неурядиц и безвольности, прекращения нестерпимой фобии за сохранность обескровленной взаимности и отмены несуразной нужды в переживаниях и раздумьях. Хотелось осознанного покоя, не придуманных истинных гарантий и достоверной сплочённости, долгосрочной перспективы и нерушимости единства, его незыблемости, правомочности, серьёзности и полноты. Хотелось избытка возможностей и полноценного наличия беспечности и реалистичности счастья, его обилия и прочности. Добиться сего благополучия посильным, увы, не представлялось. Окончательных шансов было крайне мало для хотя бы сколько-то состоятельной надежды. Всё отдавало лишь отчаянием, неизвестностью, неотступно ютящимся страхом и жадно кишащей неуверенностью ни в чём. Так шли день за днём, не давая ни ответов, ни утешения. А потом и вовсе настало сегодня, сообщившее, что всё кончено. Смутно волочившаяся взаимность беспомощно развалилась на бездыханные осколки.
И вот теперь Матвей Григорьевич плёлся по пустынному осеннему парку, медленно осознавая ныне случившееся. Одиноко блуждающий ветер томно стонал в беспросветности содрогаемых крон. Шелестела сходящая прочь листва. Темнело.
"Растворился я. Расплавился. Ещё вчера был жив, а теперь лишь угли. Жалкая горстка останков судьбы. Что он я..."
Некогда в самом начале, поверив, встретив, выбрав ту одну из всеобщего хаоса и посвятив всего себя, герой поклялся Анне Евгеньевне принадлежать лишь ей одной - всегда, весь отпущенный век и что бы ни случилось. И вот теперь эта клятва резко застыла неизгладимым проклятием. Будущего нет. Его просто нет отныне и уже не будет.
"Теперь лишь прочь. Теперь уезжать. Далеко и в никуда. И бесстрастно. Отыграл мой инструмент." - Матвей Григорьевич огляделся: "Всё. Больше тут не погуляю."

II
По постылой и серой улице шли двое - Матвей Григорьевич, только что приехавший в город Хвойный, и Олег Савельевич, любезно встретивший его персону на городской площади агент по недвижимости, уже подыскавший устраивающую героя по своим параметрам комнату.
"Нынче от вокзала так быстро не добираются." - заметил проводник: "Вы таки прямо везунчик."
"Попадать куда любо подобает теперь только к вечеру?" - отозвался Матвей Григорьевич.
"Или к ночи. Так что без зазрения величайте свой случай за чудо, за минимальный акт неподдельной и самой что ни на есть идеалистичной магии."
"Вопиющий случай. Просто беспрецедентный. Удивлён, как в газетах ещё не написали. Напридумываете же тоже! Что хоть за вариант то подыскали? Подходящий?"
"Самое толстое предложение. Идеально добротное. Ступаем глядеть?"
Матвей Григорьевич кивнул.
Для чего он приехал в Хвойный было вопросом неизбежности - неизгладимой необходимости куда-либо податься, скрыться, абстрагироваться и отстраниться. Так бывает, что люди едут прочь от мыслей, воспоминаний или, что чаще, и от самих себя. Это редко рискует увенчаться хоть скольким-то утешением. Пусть даже и смотрясь на первый взгляд краткосрочным избавлением. Человек вообще сам по себе непрост - местами слишком противоречив, местами избыточно однороден. Ему присуще делать ненужное и отказываться от необходимого, идти без цели и останавливаться перед уже почти готовым результатом, многократно повторять ошибки и с трудом соглашаться на что-либо стоящее. Нам привычно желать недостижимого и отказываться от вполне посильного и осуществимого, искать лишнее и разбрасываться ценным, уповать на пустое и игнорировать истину, подчиняться суете и противиться здравомыслию. В этом вся наша суть, вся содержательность.
Вот и Матвей Григорьевич, соответственно призывам собственной потерявшейся натуры, переместился из прежней локации в расположенный в паре сотен вёрст Хвойный, где теперь и стоял в новообретённых покоях и рассчитывался с приведшим его Олегом Савельевичем, не более двух минут назад благополучно представившим ему сие помещение.
"Да, всё верно - ни нареканий, ни идей." - отрапортовал Матвей Григорьевич и протянул засаленную деньгу: "Спасибо за участие, складное сооружение выискали, как с картинки красочной. Без слов хвалебных и немой не оставит."
"Первозданный вид. Как и при позапрошлом царе, всё точь в точь. Шарм. Тон. Всё, как встарь."
"Знатно. Достопримечательностно даже. Рай для классицистов."
"Для всех рай. И для вас не преисподняя. Обживайтесь. Всего благополучного."
Гость удалился.
Матвей Григорьевич застыл в повисшем уединении: "Кем нынче жизнь представилась... Гостьей тёмною, сникшей полностью, злой, беспомощной. Смысл утратившей, воском стёкшею. Нет в ней пламени. Нет в ней прежнего. И меня тут нет. Горемычного. Бесполезного. Никчемушного. Убежало добро."
Герой захлопнул дверь и спустился по шаткой извилистой лестнице. Разменял крыльцо.
Вокруг обезличенный пасмурный городской массив. Блёклый фонарный свет непринуждённо роняет милую желтизну и с прилежанием первоклассника тщательно заполняет ею поредевшие просторы. Протянувшийся ровным контуром небосвод плавно окрашивается в безучастную пепельную серость тусклого волокнистого тумана, плотно смыкающегося пергаментно-седым безжизненным пологом. Постройневшие грани сиротливых осунувшихся зданий, монументально замерших в застенчивой растерянности, то тут, то там горделиво возвышаются взмытыми вверх заострёнными тонкими шпилями. Кровоточащий ливнями небесный купол молчаливо и бесстрастно сквозит равнодушной безжизненной печалью. Окружившиеся пасмурной безвестностью пределы покорно вдаются в обездвиженный робкий, бережно сохранённый меланхолией пейзажа покой. Обнищавшие разобщённые картины податливо упираются в безграничный заволоченный горизонт, вяло и беспечно тающий в белесоватой, медленно густеющей пелене. Быстро увядшая и ещё не успевшая облететь листва беспомощно трепыхается в горемычном немом умирании. Оголённые задумчивые окрестности утомлённо погружаются в повсеместное уныние. Грустно тлеют единичные разбросанные мозаикою окна.
Матвей Григорьевич протяжно вздохнул: "Безучастна припозднившаяся мокрая осень, прискорбна... Да и я весь пуст. Пуст и мёртв. А дорожки темны, смутой спутаны. Вот и моя в бездну леты устремлена, в пропасть адову. Вот и сложена тропка вменённая, сочтена. И уж совсем то всё то, что случится, и не волнует, и не трогает. Жизнь распадается на вакуум. На тщетность, на золу. И уж ничто и не усугубит её, и не излечит. Мало что теперь осталось. Тлен один. Ни огня, ни изысканий, ни хоть искр. И миража то от заветного нет, даже робкого. Всё прошло, всё разрушилось. Всё и вся. Где он, рай былой..."
Герой посмотрел вдаль извитой удручающей улицы: "Со тьмой смешаюсь, и готово - считай, забылся. Поскользнуться бы, сломаться, пропасть. Самое то. А завтра ещё и на работу проситься ходить... Да, всё одно к одному. Без петли не спасёшься."
Матвей Григорьевич поёжился и ускорил шаг.
Силуэт потерялся.

III
Не бывает отрадного в тревоге. Вот и это утро отдавало лишь холодностью и мглой, горестностью и эмоциональным обнищанием. Матвей Григорьевич ютился на рынке, выбирал сапоги и подходящие для не громкого ужина продукты. За прилавками суета. Увлечённые процессом покупатели беспрепятственно толкаются и ютятся, совещаются и смотрят, спорят.
Матвей Григорьевич сделал шаг вперёд и случайно столкнулся с задумчивым молодым человеком.
"Ну что за бездна заставила меня забыть кошелёк! Как болван сюда притащился, вот же участь то." - взвыл незнакомец.
"Бездны они такие..." - вздохнул герой и поспешил справиться: "Вы за продуктами? Коль так, то могу одолжить оставшиеся у меня гроши - потом вернёте. Я сам тут четвёртый день всего, работу только отыскал, по сему на одном авансе пока что околачиваюсь. Но вашу долю разделяю - сам больше часа и четверти сюда влачился, повторного такого крюка и карателю пожелать не смогу."
"Вас запомнить надо, в книгу реликтовую увековечить. Подобной доброты нынче диковинно мало оказывают."
"Да станет ли кто, морды моей радючи, так бесцельно бумагу марать. Не допустят сего попустительства, не простят. Так вы за продовольствием?"
"Да, за самым скромным его спектром, так что нуждаюсь лишь в самой малости. В подачке практически."
"Тогда можете смело рассчитывать на моё полное спонсорское попечительство."
"Какая чудесная финансовая перспектива - просто пиршество денежной расточительности."
"Так и есть. Астрономическая ссуда. Не сомневаюсь, совершение подобных операций чертовски опасно для мировой экономики."
"Добродушный вы. И без фляжки иль костра согреваете. Только так всё во плюс обращаете - то в шутку, то в намёк, а таковые всё ж благоприятней на сердце укладываются, лаконичнее."
Матвей Григорьевич утомлённо кивнул, ленно повторил сие движение ещё пару раз, многозначительно замер, а затем, отсчитав несколько монет, протянул ново-обретённому товарищу: "Согребайте с прилавков всё требовавшееся, перебрасывайте в борсетку, и в оживлённом потребительством расположении привычной дорожкою, с дома же и ведшею, восвояси опять потопчем."
"Мы быстро сейчас. Не успев и страхом охватиться, что та без нас да порастёт. Самой ерундой обзаведёмся да и ноги делать сразу же. Протолкаться бы ещё попроворнее - тут людно."
"Верно. Что прутья в изгороди столпились. Порою бежишь отсюда - как из камеры расстрельной точь в точь, уж и про продукты забудешь, хоть без увечий бы обойтись."
"Соглашусь. Тут до ночи возня. Руку сунь - плечо оставят. И то это, повезёт ещё если. Как же сложен весь наш быт, лют и неистов. Да и неказист - то покошен, то крив. Как проклятие на всех."
"Ну - на всех, не на всех, не знаю, но, на ком лежит, едва ощутив, точно не спутает. Наизусть запомнит да заголосит вовсю. Взаправду оступившиеся не поднимаются."
"Нарицательно вы, метко, сноровисто."
Начали закупаться.
Набив баулы и запаковав вновь приобретённое, двинулись к выходу, протолкались, сели в городской экипаж, отчалили.
Анатолий Ефимович (именно им оказался встреченный Матвеем Григорьевичем горемыка) обессиленно вздохнул: "Завершилась грандиозная наша закупка. Поздравляю. Своевременно мы ретировались, эстетично."
"Да, грамотно, как по рецепту. Вероятно, даже виртуозно, экзотично, мастерски. Ни одёжку нам не порвали, ни физиономии не попортили. Красота."
"Она самая."
Герои неожиданно приумолкли. Городской вояж продолжился и через полчаса был оборван указанием Анатолия Ефимовича сделать остановку у двухэтажного углового дома с разбитой каменной аркой, кое-как - неумело и наспех размалёванной в едко красный, незначительно пегий в местах свежей облезлости неестественно неоднородный и до поразительного отторгающий собственной безвкусностью цвет.
Матвей Григорьевич проследовал за сотоварищем и вскоре закономерно очутился в небольшой потускнелой комнате Анатолия Ефимовича.
"Тут и живу." - признался последний, а затем достал из комода деньги и отсчитал одолженную ему сумму: "Благодарю и исправно возвращаю мною позаимствованное."
Матвей Григорьевич медленно взял протянутую наличность.
"А давайте я вас ещё в трактире покормлю?" - предложил собеседник: "У нас в соседнем доме есть один. Весьма даже славный."
"Не разоритесь на свои деньги то гостя потчевать?" - справился Матвей Григорьевич: "Господа то мы не богатые."
"Как же всё таки хорошо понимают друг друга бедные люди." - отозвался Анатолий Ефимович: "До поразительного практически. Выходит, таки сближают человечество тяготы и сложности."
"Да какие у нас, у бедных, сложности? Сложности это у богатых - какой дворец себе для резиденции подыскать, откуда слуг позамысловатее выписать, где украшений новых заказать подороже. А у нас всё просто: не хватает на булку - так бери половинку и смело топай восвояси. Никакой обременительности."
"С такими суждениями и оптимистом сделаться недолго."
"Вот уж пощадите, на таковое подписываться я категорически отказываюсь, протестую всеми фибрами, вплоть до скрежета зубов. Оптимизм - самый точный и информативный маркёр слабоумия, это факт, что не может быть подвергнут ни тени сомнения."
"В данном я с вами солидарен. Как с языка сняли. Я бы вашу инициативу ещё и на законодательном уровне увековечил - запретил бы оптимистов на путёвые работы брать или назначать политиками, даже общечеловеческих прав бы их лишил. Или сразу на виселицу."
"Они б и на ней улыбались. Не поможет. Готов вам даже дать на отсечение голову собственного начальника, что позитивное мышление неизлечимо."
"Знатная проказа. Согласен."
Переместились в трактир.
"Так о чём поговорим?" - поинтересовался Анатолий Ефимович.
"О существенном желательно. О счастье или смысле жизни. Всё оное - пыль."
"Счастье аморфно. О нём трудно быть корректным, являясь перманентно лишь исключительно несчастным. Вот вы смотрите на натюрморт и видите на нём искусно прорисованный лимон, вы прекрасно знаете его вкус и от одного лишь единственного взгляда ощущаете подступающую к языку кислотность, понимая гастрономическую сущность представленного на полотне фрукта. Ежели на подобное нанесут изображение чего-то, что вы никогда не пробовали, то ваше мнение о вкусовых характеристиках наблюдаемого объекта сведётся лишь к догадкам и заблуждению, к нестройным попыткам предугадать или додуматься, рискнуть и ошибиться. И пусть пищевое восприятие весьма так колоссально и отличается от интерпретирования счастья, но и принятие последнего аналогично сводится к необходимости наличия положительного опыта, без которого все дискуссии - не мощнее пустого звука вещь."
"Тогда изберём смысловой контекст."
"Так и там не проще дело обстоит. Вот что есть жизнь, её предназначенность и истина? Ведь по сути всё бытие - тот же самый какой-нибудь базар, суетливый, забитый, громоздкий, с кучей всяческих отделов и закутков. В нём нет ни малейшего единства. В случае, коль вы в начальном его конце, то вас окружает одна атмосфера, а коль вблизи выхода, то уже совершенно иная, разные разговоры, темы, лица и товары. Где-то скулящие попрошайки, а где-то солидные отделы для платежеспособной когорты населения. То же и с миром, что именно олицетворяет в нём смысл и целесообразность, что служит наиболее весомым вектором? Ведь пристрастий и сфер для личностного самосожжения дано явно с избытком - всех мастей и формаций отрасли присутствуют, любого пошиба и спроса. Каждый сам выбирает главное, сам создаёт такую эфемерную категорию как смысл. А жизнь контрастна, ей всё равно - хоть композитор вы, хоть дворник, хоть влюблённый, хоть маньяк, хоть дебил или прокажённый."
"Контрастная жизнь, не поспорю. Даже те же времена года твёрдо дают понять, что на одном и том же месте можно запросто и замёрзнуть в ледышку, и загореть до ожогов, всё лишь банальным сезоном диктуется. Это факт. Только как же тогда здесь понять, где смысл, а где его отсутствие? Коль градация произвольна столь и смещаема."
"От взгляда зависит, от точки приложения нашего восприятия. Таковым обычно владеет элементарная шаблонность. Это кощунственно, недопустимо, смертоносно. Из-за догматизма стереотипов рассыпается весь должный полог мироощущения, вся его стройность и практичность. Читая свой же родной язык, но представленный в виде слов, написанных вверх ногами, вы не сразу то и определите, что сие за диковинные письмена и к какой столь неясной языковой принадлежности относятся их символы, лишь спустя вдруг опомнитесь и осознаете, в чём дело. Так и в судьбе - столь очевидные обстоятельства непростительно часто трактуются за невидаль или сложности, за неразбериху и подвох. Элементарные вещи остаются призрачными и туманными. Мир кажется чем-то непостижимым, непролазным. В большей мере иррационального и несовершенного, чем наше мировоззрение, и не выискать. А мы ещё и о смысле толкуем."
"И ведь в мире зла и ни права то, ни шанса на хоть некую сохранность или справедливость нету, ни малейшего."
"Так и есть, опорочено всё. Всё, чем располагать доступно. И ум, и возвышенность, и милосердие, и талант. Что здесь истинно чисто, так это лишь обладание душой, лишь первозданная наивность и открытость - вероятно, отчасти детская и столь, увы, уязвимая и недолговечная."
"Слишком просто потеряться, слишком легко. Сложен дюже лабиринт судьбы, хитёр."
"Так на первый взгляд ведь только. Осознайте лишь, что всё субъективно - все масштабы, все рамки и высоты, идеалы, идолы и постулаты, религии и идеологии. Что есть наше существование, рождение детей, секс, обряды, наука? Это искусственно взятые за смысловое частности. Спросите любого - что ты сделал за день? Съел еду, трансформировал её в фекалии, что-то сказал, что-то услышал, сходил не пойми куда. В чём тут весомость? Ты продолжаешь свой род. Рано или поздно кто-то родится инвалидом, умрёт в очередной войне или просто уродится крайней мразью и шалопаем. Для чего нужна сама жизнь? Вас убедили, что люди должны умирать, болеть, идти сражаться за что-то неясное и раболепствовать перед вышестоящими. Вы будете просто рабом в любом научном обществе, вы будете прямо таки трепетать перед их регалиями - я знавал учёных, они так и делают, там чинопочитание слаще оргазма ценится. Равно трепещут и перед политиками, перед общественным мнением. Вот захочу я уничтожить весь мир или убью пару сотен смертных. Меня ж возненавидят. Будут требовать четвертования. Но кто они все есть? Молекулярные машины. Слепки из беззащитной перед неполноценностью и болезнями плоти и полного слабостей сознания. Что есть мир? Земля, солнце. Вокруг них целая вселенная - бесконечность космоса, щедро раскиданная на миллиарды парсек. Что есть окружающая вас компания? Пусть даже ваш президент, высшее духовенство или самый выдающийся психиатр, наиболее активно убеждающий вас не предаваться альтернативному восприятию, кто они? Кто вспомнит хоть одного из них через век? А через десять? Кто есть кто-либо в масштабах истории? Кто, хоть один, из всех истинно нерушим и существенен? Я хорошо понимаю атеистов. Крайне трудно поверить, что настолько бредовый мир, как наш, мог быть создан аж неким высшим началом."
"С такими суждениями, конечно, чувствуешь свободу, но ведь и одновременно обрекаешь себя на забвение и участь изгоя, слишком жертвенно..."
"Сие - неизбежность. Изоляция не погубит. И лишь одна и спасёт. Вкус истины ощутим лишь в отрыве от специй инакомыслия. А в плане изгойства или забытости... Знаете, смысловая нить построения жизни не всегда позволяет нанизать на себя богатство или успешность, понимание, признание и славу. Сие прискорбно. Но это слаще заблуждений."
"Сие вдобавок ещё и порождает весьма нешуточный страх."
"Страх - чувство, сугубо компенсаторное, оно рождается лишь от одного из трёх недостатков - недостатка убеждённости в собственной правоте, недостатка доверия к миру или недостатка презрения к людям. Это все его корни. Обрубите каждый, и станете необузданным."
"И велик в сей оголтелости прок?"
"Исключительно бесценен. Как вы, возможно, и знаете - и в рай, и в бездну ведёт одна и та же дорога. Всё зависит лишь от того, как ты по ней идёшь, под чьим ведомом следуешь. Под какой мотивацией и озадаченностью. И свобода тут - почти эксклюзивный флагман в просвещение, самый продуктивный, надёжный и образцовый, незаменимый и максимально доступный."
"Не долга, жаль, только смелость сия - чуть что, так распадётся вся в миг, рассыплется, и следа то неброского не оставит."
"Собравшись сдаться, победителем не выйдешь. А боязнь - что кислота, зародись хоть каплей, и всю голову проест аж до дыр - всё сознание. Слабым хватом за чудо не удерживаются.
"Где ещё таковое да выискать... Что взять за ориентир, за направляющий маяк путеводный в сей экспедиции жизненной?"
"Выбирайте тот маршрут, что наиболее независим и автономен. Помните, истина не терпит коленопреклонённых позиций. Лишь гордо зреющий в темень смуты, таки увидит пламень озарения. Вне поверья в рациональность и оправданность, есть лишь вакуум и рутинность."
"А что насчёт счастья?"
"Сие - тема тёмная. Счастье - гражданин без прописки, никогда не знаешь, где его встретишь. Где, как и с кем... Сам подобным чудом не обладаю, посему и псевдо-советником делаться не стану. Лучше промолчу."
Приутихли. Уставились в окна. Ещё через полчаса разошлись - немногословно попрощались да разминулись.
Вот и вся встреча. Вот он тебе и весь диалог.
Матвей Григорьевич вышел из трактира, проводил взглядом удалившийся силуэт Анатолия Ефимовича и удручённо вздохнул. Вокруг монотонно бесцветный отсыревший осенний сквер, молчаливо скучающий и щедро омытый не стихавшей всю предшествующую ночь студёной ливневой водою, без передышки бившей до самого утра в разноликие окна граждан. Над укрытой мятой пожухлой листвою землёй произвольно разбросанные в свободной геометрии кружевные слоистые облака. По сторонам сонливая невзрачность округи, в холодном и густом воздухе сиротливые нотки заунывной тревоги. Средь тоскливых обнажённых стволов деревьев равнодушный, веющий угрюмой мистикой щедро распластавшийся полумрак. В мыслях суетность безутешности.
Матвей Григорьевич снова вздохнул: "Невидимая нить судьбы - куда она уводит, куда уносится отпущенное время, в какую часть вечности, в какие неведомые пределы и расширения, в какие категории и плоскости? Человек вообще создание беглое, постоянно ищущее, страждущее, поддающееся то смятению, то смуте, то слабостям, ждущее и уповающее, беззащитное и лихое, катастрофически иррациональное, карикатурное, абсолютно неадаптированное под размеренность и логичность, оторванное, заключённое в гремучую смесь социума и неурядиц, первобытной неопределённости и избыточно скудной информированности о чём-либо. В подобных рамках трудно сохраниться, трудно ощутить себя собой и сокрыться от всепоглощающей бездны устоев. Обладание какой-либо возвышенностью, независимостью или внутренней гармонией сразу же карается, наказывается. Жизнь держит за гранью осмысленности, за пределами её хоть сколько-то достаточной размерности. В мире куда популярнее пребывание в информационном вакууме - вне зависимости от степени развитости науки, уровня технической оснащённости и глубины преследуемой философии. Здесь порицаемо величие. Порицаема красота, свобода, лишённость пороков или дефектов. Тут поощряема лишь серость. Тупые и гадкие калеки - подлые и телесно прокажённые - вот что надобно эпохе. Вот что в фаворе. Беда..."
Матвей Григорьевич задумался, прошёлся вдоль затуманенной террасы. Сел на скамейку. Он переехал в другой город. Попытался забыться. Сменил локацию. Но простой транспортировкой самого себя от яви не оторвёшься, не открепишься. Ни от яви, ни от тоски.
"Для чего живу? Теперь на могилу лишь работаю. На место в досках. Выделят мне этот ящик финальный, и всё - успокоюсь, усну. Эх, судьба - муки да горечь. Как опротивело. Как надоело. Надоело. Всё и вся."
Герой замолчал, ещё немного посидел, затем вновь поднялся, разменял пару кварталов, вернулся, взглянул на часы. Прошло около двух с половиною часов.
"Ну и куда я пойду? Опять к Анатолию... Куда ж ещё. Дома то хоть вешайся."
Матвей Григорьевич нырнул в арку и поднялся к уже успевшей оказаться знакомой дверце. Постучался.
"Что за кошмар меня поднял?" - недовольно пробурчал растрёпанный Анатолий Ефимович, а затем пригляделся: "А... это вы... А я то спать завалился."
"Неудачно я, стало быть..."
"Да сойдёт. Хоть и мирно б мог храпеть сейчас. Самое лучшее удовольствие для одинокого человека - это сон. Во сне ты как бы вступаешь со временем в сношение, совокупляясь и перематывая его ощутимую часть."
"Сие исключительно забавно. Как по мне, так самая изысканная форма соития. Ну и кто кого сношал?"
"Судя по жуткой разбитости, меня. Два часа же спал."
"Освободил я вас от потребности перво-естественной. А ведь и вовсе победив сонливость, станешь, вероятно, совершенно независимым от ночных, столь коварных происков мистификации. Ведь, кто знает, возможно, спящим и память меняют, и эмоции настраивают, и подделывают впечатления. Параноики просто мечтали бы сна лишиться."
"Я бы лучше предпочёл лишиться контактирования с параноиками, уж больно заразительно мировоззрение ихнее."
"Дурной пример люто прилипчив, согласен. Вся пластичность ментальная на одну лишь сумбурность да деструкцию и навострена, на бессмыслицу да боязнь, не бывать человеку тут свободным, не ступать горделиво."
"Верно глаголете, нам бы ползать всё да пресмыкаться. Сие в крови. Давайте хоть чаем побалуемся, раз уж гостем сделались."
"С удовольствием превеликим, неподдельным и чарующим."
"Тогда плещу полную чашку - до самых её краёв."
"Славная, скажу вам, удача - на двоих хоть час скоротать."
"Соглашусь, бездна мрака научила ликовать даже от спички. Человек вообще - заготовка, крайне податливая, во что угодно запросто трансформируемая - хоть во прах, хоть в идола новоявленного, хоть в труху."
"Так и есть, увы. И до такой обречённости подчас достукаешься, что хоть волком вой. А по кругу вечно блуждать - что быть в угол загнанным: та же беспросветность, если в сути то. Какова истинная модель судьбы, умозрительна ли? Что за траектории придерживаются столь нелепо сплетённые линии жизней, до надрыва бесправных и беспомощных. Мы все приверженцы лишь деталей, тонкостей и частностей - сплошной второстепенности, суетности, полой и ветреной, бесполезной. Пустой..."
"Поговорим таки о весомом. Теперь я ваши толки послушаю. Вот возьмём так и представим себе столь любезно выделенный мною к чаю кусочек сахара за весь существующий во вселенной смысл - весь потенциально доступный, все умные мысли и теоретически способные быть свершёнными открытия и изобретения, сколько от его объёма составляет всё достигнутое на сей день глобальным нашим человечеством?"
"Едва ли более пары скромных несущественных молекул. Не думайте, что цивилизация добилась чего-то высокого, отступ от дна не более шажка, здесь и поломаться то нечему - весь мир не сложнее камня. И всё равно ведь охватывает порой столь жуткая боязнь за себя и участь. Пусть и за пустую. За столь глупую. Облети хоть весь разноцветный шар земной, не найдёшь и осколков то смысла здешнего, только тень. И самое печальное в его принятии, в его осознании и даже обретении это то, что смысл не правит миром, он не служит властью, не определяет приоритетности и главенствования, не несёт ни покоя, ни уверенности, лишь косвенную и сомнительную подтверждённость собственной правоты - весьма спорную и лишь отчасти убедительную. Ведь участь так или иначе - лишь риск сплошной, а со смыслом так ещё и тщательнее осознанный. Жизнь не терпит дробных ставок, в ней дано играть только одномоментно на всё, на кон ставится сразу весь спектр имеемого, благополучие уходит лишь целиком. И всегда безвозвратно. Горе просится к нам с настырностью, навязчиво, нарочито. И почти безотказно принимается в гости."
"Расскажите лучше, что такое сам смысл для вас - сам по себе, в отдельности, опишите мне его, обрисуйте."
"Смысл - посильная доза вечности, достоверно воплощённая во временном и бренном. Это лёгкий умозрительный фрагмент бесконечного, та самая скромная толика чуда, что может быть получена и открыта. Но, как я уже вас огорчил, таковая в наш век исключительно бессильна, беспомощна, как прах."
"Но как уловить, как заметить и выхватить даже эту столь бесправную порцию великого?"
"Считается, что жизнь открывает тебе глаза лишь когда появляется на что смотреть. Дураком перестают быть именно тогда, когда возникает целесообразность наличия ума. Вне точек для его приложения, таковой попросту рудиментарен."
"Так рьяно порою хочется вырваться из этой нескончаемой мелочности и рутинности нашего сущего, хочется чего-то высокого, глубинного, хочется просто поверить - поверить во что-то истинно ценное и стоящее, в нечто по-правде достойное откровенного упования, в нечто абсолютно идеалистичное и кристальное, а не в поддельное и бутафорское, бесстрастное и обманное. Хочется поверить... И именно не зря."
"Интересное вы слово выбрали - поверить. Вера вообще - понятие своеобразное. Жизнеутверждающее во многом. Скажу даже более, неверия и вовсе не существует, есть только вера - в счастье или его неосуществимость, в горе или чудо, в оправданность или бессмыслицу, в бога или утопичность его наличия. И поверить в плохое куда проще - такового больше, больше примеров, подтверждающих его реалистичность и превалирование."
"Под каждым словом подписываюсь, здесь слишком сильна повсеместная сумбурность, поспешность, таковая обволакивает всё идейное в пелену несбыточности, губит, душит, разлагает и гнетёт. И хочется просто вырваться, абстрагироваться, убежать, умчаться как можно дальше - прочь от этой нескончаемой скверны. Хочется добра."
"Добра не существует - есть только зло и его отсутствие. И самое прискорбное, что этот антагонизм, собранный из хаотичности бед и низостей, сугубо непрерывен и даже целен, един более любого монолитного объекта. Зло структурировано, оно гармонично, продумано, его сплочённость практически непреодолима. И напрашивается вполне очевидный вопрос - каким же это образом удалось так совершенно синхронизировать его представителей? Как получилось наполнить мир столь идентично похожими друг на друга уродами? Да всё просто - единообразие ценностей, постулатов и воспитания, однородность идейной почвы и искусственное возделывание и прививание идеалов и перспектив. Взращиваясь на общей концептуальной канве, не получаешь ни шанса оказаться эксклюзивным и независимо автономным. Так и мир, наштамповав кучу клонов, окружил вас просто беспрецедентной губительностью и угнетённостью, воздвигнув буквально плен для любой глубинности и осмысленности. Плен неуместности, порицания и нежизнеспособности, плен безволия и забвения, оторванности от успеха и устремлённости под откос. Крайне трудно противоречить, когда состязаешься сразу со всей реальностью."
"Здесь поспорю - однотонно уродский мир проще дискредитировать в собственных глазах и не трактовать за правду, явь есть наваждение, мне так ближе. А то, что низость людей обесценивает всяческую существенность каких-либо высот, с этим соглашусь. Встав на гиблые рельсы, в рай не въедешь. Но как не пропасть, как не разбиться в этой гонке до ада..."
"Гуляя по краю, самое главное - не сворачивать. Храните твёрдость, стойкость, даже в процессе умирания, даже в самой беспомощной точке агонии. Кроме себя же самого, не посопутствует никто, ни одна рожа."
"А как же чудо, иль встреча с ним равно бессильна в наделении нас бессмертием?"
"Это чрезвычайно глубокая и болотистая почва для дискуссии. Чудо - это ножницы, делящие жизнь на до и после. Это не временное просветление, не искра, а непосредственное пламя, обязующееся сделать всю сую обычным безропотным пеплом. Чудо это направительная непосредственно в рай. И его привнесение возмездия над бренным внимается с ещё большей сладострастностью, чем возведение до предначертанного по определению чувственного и смыслового пика. Чудо это избавление, это расправа над посредственностью, открепление от мира дураков. Встретим ли вот только таковое..."
"Много поставили на волшебное. Быть богом, поговаривают, не дано даже богу. Нет, не встретим пламенного, не выведаем. Меня же более настораживает нечто иное - двойственность этой всей социальной материи: любой хоть отчасти не ошалевший и здравомыслящий человек чётко отдаёт отчёт, что всё общество есть не более чем прижизненная порция ада, сборище уродцев и лицедеев, тварей и приспособленцев - убогих, завистливых и беспрецедентно ничтожных, но ведь эта свора прокажённых каким-то чудодейственным образом обзавелась всеми благами цивилизации: и одеждой, и письменностью, и даже электричество вот недавно получили, так как при всей беспринципности и пагубности мира, он смог таки добиться подобных свершений? Как? Сие поражает и ставит в не проходящий ступор."
"Вы упрямо забываете, что эпоха не осветляется искусственным освещением. Любые технические блага идут нам совершенно не в прок. Со времён первого членораздельно говорящего сей мир не стал ни добрее, ни логичнее, ни оправданнее. В нашем случае мы заблудились ещё задолго до того, как в принципе научились ходить. Сами постулаты и закономерности земного бытия скверны до нельзя, до смертельно непростительного. Это мир презрения и неравноправия, мир павших и толкающих, мир убожества. Здесь невозможна жизнь".
"Соглашусь, выживать желается лишь помешавшимся. Но вся жизнь в предвкушении чего-то, в страхе что-то упустить, в размытом уповании - чем не пытка. Зачем мне это?"
"И нашу петлю рано или поздно сплетут, не беспокойтесь. Ноги и даны, чтобы ими вперёд выносили. А насчёт страха упустить - он от слабоумия. Всё самое важное происходит лишь единожды - чашка как изготавливается, так и бьётся не более только чем раз. По сему, коль уж станется прозрение, поверьте - не проморгаете. Но шанс на него, как на полёт на комете."
"Глядя на небо, в птицу не превратишься, сие я тоже приемлю, но как выбраться, как высвободиться из мира прокажённых?"
"Главное помнить, что, оправдывая изъяны, автоматически предаёшь изящность. Восприятие прекрасного сугубо коррелирует и существует в синхронности с восприятием и ужасного. Это факт."
"Таки не зря, выходит, считается, что ноты для музыки, играющей в раю, пишутся исключительно в недрах ада."
"Отчасти. Не мне судить, не был - ни там, ни там. Но скоро, наверное, исправлюсь. Жизнь вообще - штука короткая, не стоит уповать, что что-то сбудется. Нужно отдавать отчёт непомерности здешнего бесправия, таковое ни отвергнуть, ни переиграть. Нужно быть фаталистом. Это первостепенная обязанность."
"Меня, тем не менее, интересует, что именно в этой несущественности чего-либо основательного способно послужить ключом от истины, есть ли сии лазейки в настоящем нашем?"
"Видите ли, у истины довольно много дверей. По сему и ключей тоже имеется бесчисленное множество. Первый ключ к вечности - математика. За счёт неё ты можешь вообразить числа, во много миллиардов раз большие, чем число частиц во вселенной, этих чисел нет физически, нет ничего материально олицетворяющего их, но они существуют. Другая штука - это масштаб, таковой служит отмычкой от объективности. Верно сопоставляя значимость событий и глубину понятий, делая правильную градацию и иерархичность, ты приближаешься к наиболее справедливой и трезвой оценке. И, как таки допуститесь к истине, смотрите, чтоб не выгнали. Старайтесь задержаться."
"Так и выходит, увы, что надышаться решившись, как раз и задыхаешься. Так или иначе, кроме риска и пустоты, мир ничего нам не вменил."
"Если жизнь и бросает вас на риск, то либо вами не жалко пожертвовать, либо вы должны победить."
"Да и что с того. Даже с самого благоприятного из исходов. Сам вкус победы то тоже недолог - временна стезя наша, коротка до бедственного."
"Временность не является камнем преткновения или не преодолеваемым барьером, вот вы идёте по песку и ваши следы непременно обязуются растаять, не оставив никакого доказательства собственного прежнего присутствия, однако они сохранятся на пару ближайших дней. Если вы находитесь на заброшенной территории, то, возможно, они укажут кому-либо заблудившемуся путь и, проследовав по нему, он спасёт собственную жизнь, оставив и потомство, и энные материально-идеологические плоды своего существования, без коих мир в той или иной степени был бы другим. А ведь это простые следы, от которых не останется ни малейшего свидетельства их временного наличия."
"А ведь страшно всё равно человеку, страшно разбиться, страшно пустить свою даже временность по ветру."
"Это естественно вполне, не спорю. Разбиться - дело невосполнимое. Из осколков можно собрать всё что угодно, всё, что вздумается и пожелается. Всё, кроме первоначальной структуры. Оступившись, ровно уже не ходят."
"Подобное осмысление лишает всяческой свободы..."
"Свобода - как одежда: абсолютная нагота тоже сковывает, в ней трудно вести себя естественно. Всё хорошо в меру - даже рай."
Воцарилась недолгая пауза.
"И где ж таки этот пресловутый грааль мудрости, коль всё таки или иначе вредит при неком нетрадиционном приложении..." - вздохнул Анатолий Ефимович.
Матвей Григорьевич зевнул: "Мыслите поступательно. Жизнь двоих - это всегда маленькое сумасшествие, жизнь небольшого коллектива - сумасшествие уже помасштабнее, ну а история человечества - так и вовсе концентрат безумия, конгломерат бреда и варварства, бесчинств и уничижения. Оттого и рождается здравомыслие чаще именно в одиночестве. Вот и возьмите сие состояние за эталон."
"Я в нём от рождения от самого. За такой срок и устать от подобного можно."
"А на что вам общность какая-либо? Мясом пушечным становиться добровольно? Здесь неустанно умирают или калечатся тысячи людей. И, будь вы в социуме, вас заставляют их спасать, жертвовать собою, при чём складывается такое впечатление, что ваша жизнь здесь наименее ценна, чем чья-либо ещё. Странная же вещь! И ведь все бесчинства проходят не без непосредственного вмешательства высшего начала, уповая на которое, вас же и порицают. Это забавно. Роняющий вазы упрекает тех, кто их не ловит."
"А какие в одиночестве шансы? На прозрение только. Да и оно беспомощно. Подобно свободе вышеупомянутой. Я всегда хотел быть хоть с кем-то, но ни одна не подворачивалась, не обреталась."
"Материя шансов ещё никогда не слагала полотна результатов. Это первое. А второе - поднимайтесь и идите, прямо сейчас, идите и ищите - самую случайную и спонтанную кандидатку, невзначай подобранную и совершенно рандомную. А я пока останусь тут вместо вас."
"По рукам." - Анатолий Ефимович поднялся, натянул плащёвку и махнул кистью: "До скорого. Квартира на вас."
"Хорошо, поскучаю в ней."
"На здоровье. Только в гольф не играйте, она маленькая."
Анатолий Ефимович ушёл.
Матвей Григорьевич сиротливо вздохнул: "Ну вот. Выгнал человека из дома. Ещё и поспать не дал. Ну не деспот ли... Идиот."

IV
Не на шутку утомившийся накануне Анатолий Ефимович пробудился лишь к обеду. Отыскать никого ему, само собою, так и не удалось. Лишь прошатался за зря до полуночи, а потом просидел до трёх с Матвеем Григорьевичем, смело ушедшим по окончании беседы в ночь и пообещавшим вновь заглянуть под вечер.
"Ох скудны дела наши здешние, пустота лишь да серость, суетность да дым. Как за полдник час зайдёт, ещё и на работу плестись, на убогую. Эх, кошмар."
Трудился герой в театральной мастерской - изготавливал декорации да латал костюмы, чинил инвентарь и заправлял лампы. Должность незатейливая. Зарплата тоже. Вся участь серость да туман. Обездоленность и неясность.
"Хороша в окне картинка - одну пелену и видать, хоть постылости всей обыденной не наблюдается. Прогуляться б взять. Было б только куда... Но, как бы жись ни приплясывала, извольте принимать ритм. А коль счастья не дали - то, как и отняли, положение. Одинокому гулять всё равно ведь где - хоть по кладбищу. Так что в путь."
Герой поднялся и рефлекторно поёжился: "Пора бы уже и с ума начать сходить - планомерно и основательно, целенаправленно, так сказать, вожделенно преклоняясь перед собственным одиночеством да слагая хвалебные дифирамбы поголовной сегодняшней ничтожности и бесправности или и вовсе вместе с прочими упивающимися своею прокажённостью в пляс в лихвою пускаясь под потакание личностной и всеобщей убогости. Судьба никогда не зависит лишь от себя. Правила игры всегда влиятельнее розданных карт. Я всё светлым да праведным грежу. Ладно, достаточно слабохарактерных рассуждений."
Анатолий Ефимович вышел наружу.
На улице тихо, город понуро неприветлив, холоден. Воздух густ. Очертания упрятаны в скучный полог белесоватого тумана, дымчатой шалью распростёртого над остывающей сонной местностью. Кварталы печальны. Всё молчит. Не изобилующие причудливостью, заурядно монотонные и слегка побледневшие сникшие пейзажи нерасторопно и застенчиво облачаются в сероватую непрозрачную муть. Горестный шёлк одинокой безжизненной сырости обессиленно и тоскливо стелется по окрестностям всепоглощающим томным унынием. Умудренные трагической грузностью фасады отрешённо озираются по запруженным тенями сторонам. Изредка помигивают безнадежно блестящие то и дело лужи. Плавно занимается неразделимая ноябрьская тревога.
"Какой же поразительно пронзительный ветер. Какое фантастически целостное оцепенение. Какая потрясающе глубокая тоска. Какая нарицательная горечь - как души моей зеркало точное. Всё безрадостно, всё подавлено, всё в забвении, всё в бесстрастности. Какое таки измученное время, какой безучастный и пустошный сезон. Апатия во всём. Везде и всюду. Но в наивысшей концентрации - во мне. Да, всё верно. Так и есть."
Анатолий Ефимович планомерно ускорил неуклюжий размашистый шаг и устало пожал плечами: "Эх, безнадёга. В такую погоду только и хочется или замёрзнуть, или потеряться. Бывает же порой, что весь день проходит совершенно за зря и впустую - и ни одно из дел не залаживается, и ни настроения нету, ни сил, одна незадачливость. И у кого-то таких один-два. А у кого-то целая жизнь соответствующая. Что и не рождался бы лучше, кажется. Как по мукам экскурс - от и до. Весь век в беспросветности, вся доля. Вся модель судьбы, что решето непрерывное - то одно упустишь, то оное, лишь утратами только и обживаешься, безрассудством, невнятностью, суетою да разобщённостью. Ни малейшей услады. Одна подавленность. И вся долгота, бытием человечьим подразумеваемая, исключительно лишь удручает, предрекаемая жизненная бездонность не несёт ни хоть мизерной толики благополучия, ни отблеска, ни отзвука, ни тени, ни хоть редкой случайной удачливости, лишь омут адовый, при любой попытке выбраться ещё больше затягивающий. Тут и в проклятия поверишь, и в чертей. Даже в метеорологию."
Герой свернул к набережной. Повсюду сумрачность, холод и тишина, вдалеке редкие огни единичных одиноких барж. Под унылым заплаканным небом утомлённые контуры сиротливого тускловатого горизонта. Под ногами бесцветная брусчатка. Всё обыденно. У одного из молчаливых серых фонарей незнакомая запредельно вульгарная, броско раскрашенная и интуитивно внушающая небывалую сладострастность и испорченность особа. У руках тонкая сигарета, на плечах кожаная куртка, на обтянутых чулками ляжках короткая ситцевая юбка, на шее колье. Подобные варианты обычно никогда не будоражили ни тела, ни ума, вызывая разве что робость или презрительность, однако в этот заманчивый раз отрешённая страдальческая акварель постоянной неустроенности негаданно подтаяла, растопив прежде нерушимый каскад врождённой нерешительности и Анатолий Ефимович сделал смелый шаг навстречу подтолкнувшей активизироваться бесстыднице, целиком и полностью околдованной аурой порока.
"Приветствую. Чем бы нам друг с другом объединиться? Есть вполне не двусмысленное желание стать к вам ближе."
"С тобой? Я что похожа на альтруистку?"
"Чем же моя кандидатура бесхозная вас опечалить удосужилась?"
"Ещё бы таковая меня да воодушевила? Чему рукоплескать то - очередному на мою голову навязавшемуся посмешищу? Откуда только берётесь - палкой не отгонишь."
"Сочетаться можно и без повода. Мне же на устойчивую, на жизнеспособную модель претендовать желается, дабы не хрупка была вера в лучшее, в возвеличенное."
"Хватит умничать, трахаться хочешь, как и все, и всего то. Тоже мне высокие поползновения и мотивы, заурядная демонстрация собственной животности и не более, самолюбования мерзкого ради."
"Корыстью, думаете, болен, нарциссизмом изуверован, сути значимой да лишён. Зря вы так, я открыто же, без двуличия. А вы меня уже соблазнителем профессиональным выставили, душ наивных соискателем беспринципным. В столь несвойственную шкуру меня запихнули, аж комично."
"Ну и долго ты моё терпение своими бреднями испытывать будешь? Отвращение только наращиваешь. Куце, глупо. Не заинтересовал."
"Со дна высот не разглядишь. Вы и представить себе не лицемерного персонажа не в силах. Незавидная, скажу вам, участь."
"А от твоей прямо кипятком только и мочиться. В чём прелесть то приспособленцем быть? Знаю я вас таких - как угодно унижаться и раболепствовать будете, лишь бы дали вам, лишь бы сжалились. Как тряпки. Что за партнёры? Тут и не пахнет мужским то. Одна униженность да всякой взыскательности отсутствие. Мусорные душонки. Знаю я вас таких. Ткни, и сдуетесь."
"А вам лихость, стало быть, необузданную подавай? Таковая то, кстати, всех легче беспринципность и маскирует, в якобы подвиги не затруднительно пеленая."
"А униженность ваша, можно подумать, прям до святости непорочна и до кристального чиста и безгрешна. Ну и сказочник же ты. Балабол."
"Доколе же твой пузырь надменности раздуваться продолжит? Что ж столь упоительного в отшить способности тривиальной? Темперамент то закалили, мои поздравления, а дальше то что? Аль так уж много услады в данной рьяности самодовольной? От хорошей то жизни стервами не становятся."
"А ты прям подорожником побыть собрался - к сердцу приложиться и всего его раны в раз да и залечить? Не бывает так. Да и людям лучше не верить. Особенно мужикам. Если тебя таковым в принципе назвать возможно."
"Кто ж за вами с такими замашками, кроме униженных и оскорблённых, подастся?"
"Так ты же первым рылом и поползёшь, чуть на поблажки я пойди."
"Я лишь миролюбивость свою на показ представил, а вы уже в подкаблучники последние меня записали монументально."
"А снисходительность отринув, тебя только послать и остаётся, ну вот на что ты такой? Обмануть только дабы тебя."
"Обмануть любого можно - хоть клоуна, хоть профессора. Хоть тебя. Всё от случая зависит."
"И на какую же это случайность спасительную вы уповать удумали?"
"На вполне себе повседневную, чудесами небывалыми даже и близко не окрашенную, даже звёзд вселенских схождения не требующую."
"На фортуну, стало быть, полагаешься? Совсем несмышлёный что ли?"
"А ты совпадений, будто чёрта чумазого, сторонишься, получается?"
"К чему вся болтовня сия? Чего ради примазывался то?"
"Да за пустяковостью сущей, по сути если. Ничего более альянса незатейливого и не воображаю то ведь даже."
"С фантазией, соответственно, тоже трагедия, я так понимаю. Горюшко ты луковое. Безупречная бесцельность, феерическая."
"А сама так прям уж за облака и метишь? Что за реноме такое себе выбрала, что и не сличишь то сразу, какой пошиб. Без наблюдателей хоть какой флаг на башню вывеси, всё тряпкой скучною болтаться будет. Такой хваткою руководствуясь, разделённостью не обзаведёшься."
"А ты в эти наблюдатели так и просишься в вышеупомянутые. Аж слюною брызжешь от усердия. Какой настырный то! Неугомонный попрошайка, неисправимый. Ну чего хочешь то? Давай уже конкретнее излагай, слушаю таки."
"Сверх-амбиций не питаю и завышенных ожиданий тоже и в помине не подкармливаю, просто скромный союз двоих - без излишеств или буйства утопических планов и перспектив, убористо, но с изыском, с празднеством."
"Давай ещё детальнее - чего надо то? Адрес свой оставить? Или сразу и ноги раздвинуть великодушно, так в миг без памяти и отдавшись? На какие мои безумства ты рассчитываешь?"
"На знакомство, на обыденное знакомство. Хоть сие, видимо, и кажется столь очевидным лукавством. Давай адрес."
"Неординарный ты. Хоть поглумлюсь."
Дама сунула небольшую скомканную записку с парой строчек: "Елена я. Заливайся давай ликованием. Не взлети смотри."
Анатолий Ефимович безмолвно сжал записку, немного потряс ею, сунул в карман и сухо доложился: "Загляну."
"А теперь и на работу пора..." - герой сонно вздохнул и монотонно повлачился вдаль по тоскующим прибрежным просекам.

V
В скучной серости мрачного склада запыхавшийся порядком Матвей Григорьевич, жутко изнурённый и уставший, вожделенно ожидающий медленно, но верно подкрадывающегося, столь превосходно уместного и непременно воодушевляющего финиша рабочего дня. Вокруг всех весов и размерностей коробки, перевязанные бечевкой мешки и пропитанные смолой грузные рулоны. Повседневная непроглядная рутина. С пылью, серостью да тоской. Ни спасения, ни надежды. Правда скоро уже и заветный момент завершения смены - ободряющий и пленительный.
Герой посмотрел на циферблат и потянулся.
"Всей бездыханностью собственной туши благодарю часы за предоставление мне этой светлой безукоризненной отдушины. Бесподобные мгновения, знаменательные. Без аплодисментов и не встретишь. Облегчение так почти безграничное, чисто райское, запредельное. Как в нирване."
Матвей Григорьевич скинул робу, переоделся и вышел на ведущую прочь от строения террасу, разменял пару сотен метров. Вокруг заунывные облезлые кварталы, тусклые и угрюмые, бесстрастно невзрачные, с упаднической эстетикой перманентной разрухи и постоянной безучастной серостью. Небо хмурое, тёмное, грозно помрачневшее и безысходно постылое, с окутанной обречённо-горестной пеленою глубинностью и холодным безжизненно блеклым оттенком стойко не проходящей апатии. Дома неказистые, низкорослые - один-два этажа, не более, окрестности бесцветные, пейзажи посредственно однообразные и простые. Улицы почти безлюдные. Окна часто с фанерными вставками: стекло - роскошь. Что ж поделаешь. Таковы реалии рабочих спальных районов. Ни отрадного, ни возвышенного, ни святого. Мгла, озадаченность и мат, нищета, бродячие собаки, оборванная детвора и настырно взывающие к набожности и милосердию калеки. Есть ещё редкие кабаки - с густым терпким дымом, полураздетыми девицами, сладострастным духом порока и суррогатным алкоголем. Развлечений немного - пить да сношаться, болеть, клянчить подачки или разбавлять спокойствие дракой. Вот и весь спектр авантюр. Ещё можно повеситься. Действо для сих широт неоспоримо очень целесообразное и дальновидное, но почему-то именно в здешних местах сугубо непопулярное и чудное. Тут больше принято терпеть. Тереть или жаловаться. Подобное у аборигенов в крови. Порою крайне печально, что мир делает с человеком. Его можно унизить, искалечить, обмануть, сделать дураком или обесчестить. Это сугубо не затруднительно. И ведь таких - глупых, пустых, безыдейных, до нелепого мелочных, гадких, полных желчи, зависти и взаимной ненависти - подобных целый люд, целая толпа. Их уже исковеркали. Их поздно спасать. И их уже и не жалко. Стоящая с дрожащей в культяпой ручонке сигаретой шлюха уже никогда не уподобится верности и искренности, бездарный и пропитанный обывательской посредственностью и злорадством мещанин уже ни за что не обнаружит в себе ни великодушия, ни чистоты. Это одушевлённые отбросы. Наделённые причастностью к жизни склепы - изобилующие лишь уродством и тривиальностью, мерзостью и слабостями. Таких полно. Бедность не скрашивает души. Вместе с кошельком нищает и сердце. Это факт. Когда вам будет нечего есть, вы съедите сперва свою собаку, а потом и супругу. Это свойство нашей животной принадлежности. Это инстинкты. Им нечего противопоставить. Мир плох. Он принципиально непригоден для любви или чести. Мир это дно. Дно, от которого даже не получается оттолкнуться.
Матвей Григорьевич томно вздохнул: "Неприветлива жизни правда. Вон ещё один иконкой машет, монетку выпрашивая. Этот без ног. Далеко не пойдёт..."
Герой порылся в кармане и беспечно развёл руками: "Пустота, не подсоблю."
Путь продолжился. Ещё полчаса - и вот она дверь. В комнате тихо, воздух спёртый, атмосфера подавленная. На окне белёсая штора. У стены кривой обезображенный торшер.
"Вот тебе и быль. Скверное, гадкое сущее, хотя бы как-то скрашенное светлыми воспоминаниями столь горячего и чистого чувства, каким-то чудом так отчётливо испытанного в ещё свежем в памяти союзе блаженном. Анна Евгеньевна - бесподобное кристальное наваждение, искреннее, сладкое, безмятежное, драгоценное, безупречно глубинное и взаимное, совершенное, величественное, первозданно прекрасное и безудержно стремительное, терпкое, вожделенное, сакрально сокровенное и святое, беспрецедентно масштабное, всесильное и запредельно истинное и достоверное, фантастически целостное и независимое, лёгкое, воодушевляющее и непомерно трепетное. Подобное вечности рая, воплощённой в каждой секунде совместности. Не отболеет, не отцветёт и не порастёт ничем настоящее, не покроется пепелищем неподкупное, не зачахнет, не обесславится, не пропадёт. Не забудется. Будущего нет. Это самая явная объективность. Столь трагично знать, что, коснувшись неба, ты вынужден весь оставшийся век пробыть на земле. Это невыносимо. В мире слишком высока доля спонтанности - всё и вся хаотично: и счастье, и смысл, и добро. Жизнь это бездна, омут, колесо. В нём дано лишь искать и путаться ожиданием, верить и ошибаться, биться об лёд и страдать. Шанс - это мизер, редкая смутная аморфно расплывчатая толика чего-то существенного в гадком океане посредственного и полого, бесцельного и карикатурного. Шанс это искра, знак, высшее мановение. Оно случается нечасто. И вся прежняя суть, вся казавшаяся всем действительность в раз перечёркивается однократным всевластно влиятельным озарением, единым случаем - делящим участь на после и до. Будущего нет. Его попросту нет теперь. Нет альтернатив, нет ничего, что заменит незаменимое. Нет меня, нет той трепетности, той преданности и взаимности. Нет чуда. Есть лишь повседневность. Посредственность и рутинность. Заурядное утро и тривиальный вечер. Прижизненный ад. Ещё и бесконечно долгий, если ты достаточно здоров. Будущего нет. Его попросту нет. Нет и уже не будет... Никогда..."
Матвей Григорьевич стиснул зубы и неподвижно застыл у оконной рамы, разрыдался.
"Дорога в тупике, во мраке. Быт не важен, мир не существенен, жизнь не ценна. Полное безразличие. Опустошённость в исключительной степени абсолютная - всепоглощающая и всевластная. Меня здесь нет. Я умер там. Там, где закончилась наша неразлучность и возникло моё пожизненное одиночество. Всё отгорело. Всё, что могло пылать и трепетаться, стало элементарной золой. Тень и мрак на мне, обезличенность. Будущего нет. У стези осталась лишь гибель. Гибель и страдания. И боль. Будущего нет."
Герой упал на кровать и отвернулся к стене: "Забыться, забыться и просто дожить. Дожить и раствориться. Как дым. Как призрак. Да и зачем я теперь... Только небо коптить."

VI
"Недолог век наш роковой и тем же и прекрасен - смешает плоть и ум с землёй, и сердце запоёт, а жизнь - извечная чума, что выдана за праздник, да что-то как-то ни один к застолью не зовёт..." - бормотал и насвистывал Анатолий Ефимович, возвращавшийся с театральной мастерской: "День подытожен, работа сдана, теперь домой. Я свободен, я чист и открыт. Для грязи и кабалы, соответственно. Вот тебе и предназначение - поцвести да завянуть. Или и вовсе ростком уйти. Не всё ли равно..."
Герой ускорил шаг: "Под вечер Матвей Григорьевич завалится. Дубликат ключей я ему оставил, если что - подождёт. Что там за бумаженция... Кстати, где она?"
Анатолий Ефимович порыскал по карманам и аккуратно извлёк свалявшийся клочок бумаги: "Вот оно. Енисейская 12, квартира 6. Славно, славно... Сейчас и заглянем."
Енисейская шла сугубо окраинно, огибая самые неприглядные кварталы и следуя исключительно захолустьями и бараками. Вокруг якшались скучные серые тени, влачились ветра и ползли единичные пешеходы. Домишки хилые, дворы грязные, пейзажи однотипные, тона тоскливые, образы тривиальные, погода хмурая. Всё скупое, всё заунывное. Двенадцатый дом предстал двухэтажным желтоватым строением, типизированным и в меру старым. Лестница без перил, ставни разбитые, крыша дряблая - всё в унисон. Дверь тяжёлая, ручка костяная. Вместо коврика, кот.
Анатолий Григорьевич постучался. После повисшей тишины раздались шаги и вскоре из темноты квартиры выглянула взъерошенная и потрёпанная Елена Михайловна: "Кого вижу! Ты чего, крендель, такой скорый? Как черешня скороспелая. Зачем пожаловал то? Возжелалось таки трахаться чьей-то душеньке невинной?"
"Я по приглашению негласному - на чай или кофе. Или беседу неклассическую."
"Я охотнее коньяк хлыщу. Что за замашки то такие - чай гонять... Бред."
"Ну так и отдадимся сей нелепости. Сюрреализму импровизированному."
"Вот фантазёр то... Ну заваливайся, ладно. Чудик в перьях."
"Повинуюсь..." - герой прокрался внутрь и обнаружил себя средь тусклой, весьма просторной комнаты с большой деревянной кроватью и посудным буфетом. У изголовья столик. На столике скатёрка, на скатёрке уже подёрнутый букетик цветов, рядом стопка пёстрых журналов, несколько салфеток и бутылёк с ароматическим маслом. Воздух пряный, даже приторный, очертания волнисто-размытые, контуры аморфные, атмосфера фривольная. Елена уселась на край не прибранного ложа и пикантно развела бёдра, поправила чулки и демонстративно прошлась пальцами вверх от колена: "Чего пялишься? Зенки не лопнут? Ишь губу раскатал, хоть пол подметай ею. Вот извращенец то! Харя бесстыжая, ну и морда. Уже балдеешь что ли?"
"Лишь поодаль смирно сижу, достопримечательности ваши плотские, столь нарочито мне явленные, сличаю."
"Прям резон для соглядатайства, прям час икс. Давай трещи, чего уж. Обожествляй меня, тявкай, льсти, облизывай. Раз уж так неистово всё порывался, так всё кривлялся да прямо в ноги кланялся, тяжкой гирею вешаясь."
"Да с чего ж меня так да окрасили. Я ж застенчиво, еле вкрадчиво, не особисто, мельком, малостью."
"Сложно с тобой. Может хоть так поинтереснее выйдет." - Елена слегка привстала и, стянув с себя трусы, самодовольно и игриво швырнула их в сторону Анатолия Ефимовича.
Последний спокойно окинул взглядом благополучно приземлившуюся безделушку и так и остался заунывно неподвижным.
"Хоть бы обнюхал, тебе подобные любят такие пристрастия."
"Как с кошкой ведь играете, что ж за забава такая - во глумление впадать, в надругательство, всё лишь ухмылкою одной приправляя да беспринципностью, лишь от низости только будто и заводясь, словно одержимая, бесоватая."
"Вот любовничек то выискался. Прям диковинка. Аномальная. Неумелый ты, дурной."
"Да обыденный. Всем и всячески. Едва зашёл, только как и пожаловал то, и с первых же минут лишь уничижительность одну и испытываю. Будто проклятый. Ведь негоже так, не по совести."
"Только зашёл, говоришь. Так ты задержись ещё на полчасика. Как раз мой ухажёр заявится. Рожу тебе начистит. Ой веселье то выдастся. Ухихикаемся."
Анатолий Ефимович обессиленно вздохнул и целенаправленно уставился в пустоту: "Какая мерзкая ирония - дешёвая и столь бесцельная, жестокая, глупая и непростительно досадная. Напастье. Что за мир, что за судьба у меня в нём - грязь да омут, тьма да кочки, ерунда. Аж противно."
"Ну - чего притих то? Завоеватель сердешный?" - поинтересовалась Елена Михайловна: "Как воды в рот набрал - в миг угомонился, как подстреленный. Что молчишь то? Отворить тебе? Хоть свалишь поздорову. Без приключений."
"Несуразная встреча..."
"А с тобою, можно подумать, будто какие-то иные бывают? Чего выделываешься то? Убирайся давай, пока пускаю."
Анатолий Ефимович равнодушно поднялся, поравнялся с выходом и потупив взор послушно дождался поворота ключа и безжизненно вышел вон. Спустился вниз, сделал ещё с пару десятков шагов, замедлился, безутешно вздохнул и устало поёжился: "Какая же дрянная сюжетность, мерзопакостная. Жизнь, что сон, одним словом - точь в точь: у кого-то вожделенный, а у кого-то кошмарный и в холод бросающий, в дрожь мелкодисперсную. И не вырваться из этого постоянства злосчастного."
Герой вновь ускорился, завернул за угол и неприкаянно потопал вдаль по разбитому старому тракту, с сердобольной щедростью густо заваленному беззащитно трепещущейся, спешно облетевшей пожухлой листвою, до конца отсыревшей и порядком даже разбухшей от повседневной, жутко ненастной промозглой слякоти и ночных, неизменно неуёмных и до неприличного долгосрочно задержавшихся уже почти что до самого кануна предстоящей зимы плаксивых, прощальных для осени ливней. Повсюду грусть, глубинное оцепенение и сонливая растерянность да безмолвие. Над пейзажами монотонная завеса невесомого мутного тумана, беспорядочно разлитого по угрюмо невзрачным безлюдным окрестностям. Контуры и грани расплывчаты, окаймлены седоватою пеленой, дали безвестны, подавлено спокойны и сиротливы, образы незатейливы, повседневно скучны и разрознены, районы пустынны, безвозвратно погружены во степенно обступившие блёклые, сдержанно застенчивые тени. Город размеренно беспечен, самобытен и таинственен. Атмосфера ослаблено-хилая, краски скудные, картины тривиальны. Ни отрады, ни воодушевления, ни чувств. Ничего.
Анатолий Ефимович добрался до собственного квартала, разменял его скупые метры и поднялся домой. Матвей Григорьевич уже внутри - заваривает чай и выжидает прихода хозяина приютившей его жилплощади.
Завалившийся Анатолий Ефимович мрачен - весь неестественно поникший, драматично отрешённый и безжизненный.
"Что за скверна вас застала?" - предугадывая ход недавних событий, поинтересовался Матвей Григорьевич: "Как от смерти вернулись."
"Хуже... Куда хуже." - посетовал герой: "Такая отвратная процессия постигла, просто фатальная, что и не изобразить словесно, но в описательность всё же вдамся..."
После этих слов Анатолий Ефимович начал своё неутешительное повествование о столь колоссально пренеприятнейшем инциденте, жутко вопиющем и до умопомрачительного неприемлемо возмутительном. Изложив все детали и аспекты, герой беспомощно вздохнул и непроизвольно развёл руками: "Вот такая вот история, опыта горчащего изобилующая безмерно."
"Контекст, конечно, не подарочный, но теоретически терпимый, вызывающий, обидный, да ведь не более меры же, не сверх края предельного. А коль моей личной реакции жаждете, то сообщу, что вы сегодня немножко геркулесом побыли, всю собственную несостоятельность сия шавка на ваши плечи повесила. Не согнулись? Не сгорбились? Хребет не треснул? Во ста местах. Ну и славно тогда, ежели нет. Забудьте шваль, не сорите в душу. К таковой дворники не приставлены."
"Да разве себя так в беззаботность да перебросишь мигом одним, напряжением волевым или сознательным. Из сердца осадка не выплеснешь..."
"Это слабости всё... Бесправие врождённое наше."
"Соглашусь. Сие одновременно замечательно оправдывает крайнюю актуальность и влиятельность сатанизма: не дьявол так силён, человек слаб. Чудовищно слаб. Слаб и глуп, его сущность безмерно нелепа и переменчива. Человек идёт куда угодно. Как собака, даже и без поводка, за всяким соблазном тянется. Или наоборот от устрашения рвётся."
"Верно. Он боится умереть, но не боится стать дураком. Последнее несравнимо страшнее. Хуже всякой чумы. Хуже чего-либо из бездн и бедствий земных. Поверьте."
"Верю, более всех за ум то и хватаются именно истину побоку пустившие. Знакомо нам локти покусывать. Ими и питаемся. Изумляемся да плачем."
"Увы. Жизненный путь не гарантирует становления цельной личностью, не гарантирует обретения ума или опыта. И ведь самое обидное, что дураком можно запросто стать даже в кругу весьма не глупых людей. Удачливость в сущности и есть лишь простая мера правильности в субъективной трактовке обстоятельств. Мера благоприятности совпадений и несущественности бед. Мера чуда."
"Мера утопии. Понял вас. Нас в подобную не пустят."
"В то же время и ничто в этом мире не происходит по случайности. И рождаются, и умирают, и цветут, и увядают, и попадают что в рай, что в ад сугубо не спонтанно. Так только в вытрезвителе оказываются. Более нигде."
"Философствования сии, хоть и глубинны до бесподобного, да, увы, утешать или греть не обучены... Мир то скверен, глуп и пуст. И уж до автоматизма вымирание его отточено, до стереотипности."
"Так и есть. В сите можно донести гущу, но не воду - мир хранит прогресс, но не величие. В отсутствии великодушия образованность в ум не вызревает. Свет то наш нынешний уж чем только ни обеспечен, а добра таки всё не пристало. Одни несчастья да раздор. Да пустота."
"Пустота заставляет метаться, активничать. И кто-то заполняет её величием, а кто-то грязью. От человека исходя уже градуируется."
"Куда ни ринься, всюду гадость. Даже в сердешном."
"А чем таковое эксклюзивность? Самое безобидное, что можно получить от женщины - это венерические заболевания. Тлен, он, всюду - гарантированно и неотступно. Но порочность то и соблазняет. Возымевший стыд, знамо каждому, с наслаждением не сольётся, не свидится. И не попадайтесь на уловки обстоятельств или условий. Великие средства зачастую как раз и воплощают самые наиужаснейшие цели. А в остальном особо не волнуйтесь - все люди равнозначны, у всех внутри дерьмо, вопрос лишь только с каким привкусом."
"Предсказать бы заведомо, где тут омут ждать."
"Да где угодно. И предсказуемость, кстати, тоже лишь предвестник ошибок: если жизнь стала понятной и предугадываемой, значит, скоро оступитесь..."
"Успокаивающе... И ведь так досадно, что весь обман нынешний сводится именно к самым хрупким, к самым возвышенным и безукоризненным категориям и материям - любви, верности и сопереживанию. Обманывают в самом святом. Это кощунство."
"Это явь. Чем драгоценнее монета, тем чаще её подделывают. Примитивные то чувства в подмене и не нуждаются."
"И размыты, аморфны все идиллии одухотворённые - ни границ, ни чёткости у подобных, лишь расплывчатость."
"Это для сохранности. Чем чётче граница, тем проще пересечь. А в целом - будьте трезвее: благодушие - яд духовности, истинное меценатство не приемлет сентиментализма. Пребывайте твёрже, иначе сомнут. Сомнут да растопчут."
"Фаталистично сие... Не знаешь, что и ждать. Или благодать, или напастий свору."
"Равно просто предрекать как великие свершения, так и великие трагедии. Особенно, если ты не учёный или пророк, а обыденный идиот."
"Согласен. Незаурядным идиотом сделаться тоже не просто. Это уже профессионализма требует. А в идиотии таковой чреват и гибелью. Только где ж найти предназначению личностному оправдание? Хоть частичное."
"Ментальное золото материалистично. Жизнь не вечна, идеализм воплощаем именно в ограниченном - в жизни отпущенной пределах. Ищите, пробуйте. Высших материй всё равно не испытаешь. И бойтесь переусердствовать - жизнь циклична: обогнав время, будешь выставлен отстающим. Но ведь чем сомнительней старт, тем загадочней финиш. Верьте."
"Где же эталонность вышеупомянутую ловить? И коим арканом?"
"Чем ярче пламя, тем меньше дыма, звёзды не коптят. Ищите самое правильное и безобидное. Истинно созидательные инструменты никогда не являются средством деструкции. Только не ведитесь на красоту: таковая бывает и у бактерий при микроскопии, а подобные при этом вызывают жуткие пандемии и отнимают миллионы жизней. Многие спорят о красоте. Считают таковую сложной, непонятной, расплывчатой. Вопреки подобному, красота сугубо однозначна, проста и конкретизирована. Красота в подлинном её воплощении служит высшим отождествлением совершенства, идеализма. И таковая крайне редко оказывается духовной, чаще лишь физической, телесной. Её благородство внешностное может запросто быть сочтено с уродством моральным, идейческим. Красота это чудо. Нереальное чудо. Шикарное. Но лишь в том случае, если живёт она в мыслях или сердце. Помимо красоты, остерегайтесь и пауз. Бойтесь. Как огня. Долгосрочное стояние перед бездной неумолимо вызывает непреодолимое желание шагнуть."
"Идеологию бы верную избрать."
"Ни в коем раскладе. Идеология имеет свойства существа - порабощает, будто бездна, засасывает. При чём именно любая."
"Это я и сам заметил - сознание столь разнится - от мыслей в зависимости. Порой такие просветления случаются вожделенные, равно как и непростительно глупейшие затмения."
"Сознание, как и мебель, транспортируется в разобранном состоянии: от одного осмысления до следующего пребываешь, как правило, именно дураком. И крайне актуален и риск, что не соберётся столь же рационально, как при прежнем случае."
"И ведь столько простоев у судьбы, столько пустоты..."
"Время стремится к минимальным промежуткам, сжимания придерживается наиболее максимального, как материя у дыры у чёрной. Если что-то произошло с жуткой задержкой, то ранее оно попросту пребывало несвоевременным."
"Как ещё смиряться бы с сим..."
"Чутче быть, рассудительнее и внимательней. Вот вас попросят - опишите мне гвоздь, вы опишите, а какая у него шляпка - спросят снова, а вы снова ответите. Вы молодец. А вот теперь опишите голову, в которую этот гвоздь был забит. И тишина, вместо ответа... Основного то вы и не уловили. И не тяготейте к окружающему, развивайте ментальное. В самые интересные путешествия ногами не ходят."
"Как же уберечься... Никак."
"Здесь поле парадоксов. Территория прескверная. Чем умнее человек, тем глупее у него судьба. Это факт. Крайне достоверный и уже многократно подтверждённый. Единственное, наверное, что только лишь не задокументированный."
"Так только себе и сочувствуй. Всё время свободное."
"А так и есть. Предостеречься почти и не реально. Для сего будьте категоричнее, гоните всякого, кто сомнения порождает. Учтите, паразит в первую очередь льнёт к организму-хозяину, а не к себе подобным. Гады клеятся именно к гениям."
"Выходит, и вправду, что высшая степень любви к богу это ненависть к людям. Сие, кстати, к вопросу, бывает ли ненависть благой."
"Соглашусь. Всё размылось. Всё на грани. Врага от соратника отличает исключительно цвет флага. Любить некого. Только себя."
"А по лживой брехне статистов мир вполне себе развивается. Даже и по экспоненте."
"Экспоненциальные процессы не несут ничего, кроме воодушевления, запомните. Их результативность смехотворнее нуля."
"Так и выживать то ничуть не хочется. Наоборот даже всецело. В гадком мире лучшее место то, что ближе к выходу."
"Мир делится на тонущих и непотопляемых. Если чего-то боитесь, то подобное скоро и свершится. Идолы бесстрашны."
"Вокруг дно - злость да зависть."
"Зависть - предвестник уважения, это естественное восприятие чего-либо каким-либо из ничтожеств."
"Не спастись средь них. Не дотопать до рая."
"Верный шаг возможно сделать лишь только с правильной позиции. Мир не тот для походов, выше заявленных."
"И не осознать то всего. Пусть даже и столь примитивного."
"Умом безумцев не понять. Особенно, будучи одним из них. Крайне трудно проанализировать излишне сложного человека, но ещё труднее осознать избыточно простого: примитив не имеет логических обоснований или хоть сколько-то здравых объяснений, он иррационален и неуместен, несметно глуп и немыслимо вреден, ничтожественен и лишён даже самых мизерных шансов на хоть относительную приемлемость собственных последствий. И ведь мы все - все и каждый - в этой жиже поголовно."
"Где ж самобытность черпать?"
"Везде, где можно. В океане рыба является рыбой. Рыба в аквариуме аналогично пребывает точно такой же рыбой. И даже находясь в банке на столе у первоклассника, она всё ещё остаётся той же самою рыбой. А вот в супе уже нет. Там уже останки одни. Порою для совершенства не требуется излишней глобальности. Нужна лишь банальная сохранность. Сохранность и минимальное благополучие. Только то и всего."
"Да уж... Рассудок и покой - вещи взаимоисключающие. И ведь все одной жизнью живём."
"Дорога то у жизни одна, очевидно то. Повороты персональные."
"Беда... С кем на ней только, на этой дороге, ни пересечёшься."
"Правильно. На огонь души первостепенно слетаются именно черти. А крылья - не хвост, дважды не отрастают. Учитесь странствовать. Дорога к счастью не имеет указателей. И будьте готовы к парадоксам. Чем элементарнее суть, тем больше разночтений."
"Так где же буйствовать - доколе?"
"Если жизнь не дала награду, то, стало быть, битва всё ещё продолжается. Рвитесь до последнего."
"Так всякое рвение, увы, лишь в заблуждения да бездны и загоняет."
"Сие из-за преимущественно чувственного мироощущения. Но таковое тоже оправдано и обосновано: собери все чувства воедино, и получится целостная картина мира, собери все мысли воедино, и выйдет чистейший бред. Смиряйтесь с изъянами человечьей сущности, нам из её шкуры не умчаться."
"Сложен мир..."
"Мир мозаичен. Именно мозаичен. Вся его стройная необъемлемая картина держится исключительно на бессчетной множественности незримых случайностей и мелочей, совпадений и абсурдов. На первый взгляд кажется, что наш свет элементарно нелеп, а с позиций уже длительных наблюдений сия точка зрения становится не кажущейся, а вполне себе достоверной. Здесь нет шансов, нет возможностей. Для достижения чего-либо нужен способ, путь реализации, чаще всего извитой и запутанный. Судьба не терпит прямолинейного движения. И ведь блуждание наше абсолютно не утешительно - оно не даёт ни обещаний, ни надежд. Лишь одну сплошную неопределённость. Таковая не сулит ни конкретики, ни перспектив. Вся жизнь - не более чем удручающе зыбкое нескончаемое предвкушение, долгосрочное и угнетающе безутешное. В нём лишь мрак. Мрак и мы. Невесёлое содружество."
"Мир забавен, его странная многострадальная стезя усеяна исключительной хаотичностью, непредсказуемостью жутчайшей. Всё вершащееся вокруг обосновывается элементарной лишь несуразностью, всё оправдывается максимум бредовостью яви, её глупостью и несовершенством. Действительность тщетна, больна. Её участь банально незавидна, посредственна. Ежедневная заурядность скучна, люди бессодержательны, будни примитивны. Тут омут, бездна. Дыра. Огромнейшая непомерная пропасть. Где дано лишь терять и теряться. Всему и всем. От деликатного до постылого и от непостижимого до бессмысленного. Целесообразность утопична. Увы. Мир убог. Убог именно до забавного."
"Как идентично то вы меня понимаете. Впечатляюсь."
"В пессимизме все клоны. Растолкуйте лучше, отчего удача столь малюсенькими порциями подаётся? Что и не распробовать."
"Ловить рыбу всех благоразумнее именно по одной, всю сразу возьмёте - удочка сломается. Всё обосновано же. Даже бред."
"И так просто заблудиться в нём."
"Суета не приемлет наготы осмысленности - всячески пеленает любой рассудок в ложь да мелочность. Моментально попросту. Незамедлительно."
"Что же в случае таком пишет нам доли то линию?"
"Коварство. И только оно. Жизнь не заманивает, она лишь ждёт, когда вы самолично зайдёте в тупик или отрицательность. Вменяя одновременно ещё и виновность. Бедам в придачу. И вы уже не просто несчастный. Вы ещё и идиот по совместительству."
"Угнетённость нас ведёт, сдаётся..."
"Угнетённость, слабость и зависимости. При чём не важно какие - все зависимости есть ягоды единого поля, да ещё и крайне однородного, что религиозная, что социальная, что наркотическая - всё равное зло и бедство."
"Как же в мире столь необъятном не потеряться?"
"Мир огромен, соглашусь, но исключительно за счёт суеты. Не обращайте на неё ни малейшего внимания, и таковая отступится. Пусть и не сразу. Используйте плохое как обочину, а не как дорогу. Отрицайте его стихию. А счастье и впрямь, как весенний лёд: ещё вечера, допустим, он был твёрд и по нему можно было ходить, а уже завтра это элементарная вода."
"Недосягаемо таки величие. Есть процессы, коим не суждено завершаться, пути, коим не дано оказываться пройденными до конца. Видимо, путь от обезьяны к человеку является именно таким..."
"Жизнь понятие неоднородное, собирательное, и быть ему тут любым, вопрос лишь из чего его собрать. Так же и человек."
"И ведь за каждым шагом, пусть даже самым, казалось бы, безобидным такие последствия подчас выстраиваются... Что и всякая инициатива мрёт ежесекундно."
"Последствия, как тень - при правильном освещении таковая способна быть несоразмерно более обширной, нежели сам породивший её существование объект. Не бойтесь последствий. Бойтесь дурных затей. Без последних первые не рождаются."
"Тут как ни осторожничай или как ни буйствуй, всё одним изгоем окажешься..."
"Сие и логично. В кривом зеркале самым главным уродом будет именно нормальный."
"Поразительно. Каждую деталь зрите в корень."
"А именно таковые пристальности наибольшей и требуют. Всё великое погибает и рушится именно с подачи мелочей - отпавшая гайка, отвалившись, позволяет одновременно отделиться и всей удерживаемой ею детали."
"Класс... А ответьте ещё - что нас облагораживает? Что именно? Если вовсе такое дело есть."
"Что облагораживает человека - любовь и одиночество. Любовь позволяет встать на наивысшую из вершин, а одиночество отчуждает от заурядности и примитива. Кирпичи миропостроения дано укладывать лишь двумя путями - либо расширять плоскость посредственности, либо вершить башню индивидуальности. И запомните ещё одно - беда никогда не сближает навсегда, это худший талисман. Горе сводит лишь на время своего воздействия. Вынужденно схлестнувшиеся сердца не прикипают."
"Нет тут правил, убедили. Ни правил, ни норм. Нельзя верить общепринятому."
"Норма есть первый шаг к крайностям. Не забывайте же."
"Возможно ли нынче понимание? Людское. Человеческое. Не утопично ли?"
"Ну что мне вам ответить... Сформулирую наиболее плодотворно. Гоните тех, кто говорит, что понимает вас или и того более сообщает, что вы хороший, сторонитесь их, бойтесь, как огня, общество есть свора, стая, пристанище пороков и уродств, они не способны ни уважать, ни любить. Если они вас таки выбрали, возвеличили, то вы лишь элементарно оказались облюбованы как избранная жертва. И чурайтесь быть одураченным. Легковерие есть наивысшее олицетворение человечьей уязвимости, столь коварно воплощенное в нашей наиболее сокровенной материи."
"Не искать ни виновников, ни героев?"
"Именно. Игра судьбы от непосредственных инициаторов до самых последних исполнителей есть пьеса, сугубо анонимная. И помните про коварство: адресованность жизненных уловок традиционно направлена исключительно на самых правильных и наиболее достойных представителей - в те же сети попадаются как раз максимально крупные, не способные просочиться и удрать сквозь просветы ячеек особи."
"Прискорбно настоящее наше..."
"Настоящее лишено какой-либо хоть отчасти сносной барьерной функции. Разделяя собою прошлое от будущего оно не гарантирует должной неприкосновенности ни одному из этих времён. Память можно осквернить, грядущее надломить, планы испортить. Ни уже свершённое, ни лишь только намеченное не имеет ни единого достоверного шанса на сохранность и нескончаемость собственной благополучности. Всё сущее обладает лишь стандартной причастностью ко всеобщей повсеместной аморфности, смутной и расплывчатой, ненадёжной и переменчивой, зыбкой и хаотичной, разрозненной, нестабильной, той самой, что неизменно и слывёт одной единственно возможной формой нашего здешнего пребывания."
"И ведь до самого великого и самого самого масштабного эта быль лишь ветха и беспомощно бесправна..."
"Глобализм всех вариаций и размерностей - от всеобще социального до вселенского - есть понятие, ничуть не более сложное и обширное, чем самый простой и мизерный минимализм. Абсолютно любая, хоть сколько неописуемо гигантская масштабность равно легко доступна самой изощрённой и детализированной автоматизации и исключительно предсказуемому, запросто наводимому и статистически гарантированному в плане устойчивости постоянству. Мир идентично математичен от камня в лесу до галактики, идентично единообразен и гомогенно структурен. И нет никакой разницы в выборе отсчётной точки для его ментального освоения. Истина пребывает лишь вездесущей, всепоглощающе поголовной и массовой. И, если вам дано её постичь, то ни место, ни время не станут хоть сколько-то веской помехой. Верьте, подчиняемо всё. Всё и вся. Равно как всё и вся объяснимо и ни единожды не случайно."
"Соглашусь, жизнь не оправдывается масштабом или высшим замыслом, все её изъяны и несправедливости, беды и лишения не могут быть прощены или забыты, вычеркнуты и списаны со счетов ни в одной из даже самых и самых феерично громоздких и невообразимо раздутых глобалистических концепций. Общая стройность не исцеляет от локальных трагедий. Возносясь до вселенной и вечности, не ответишь даже и на самые мизерные упрёки - почему кто-то несчастен, кто-то болен, почему общество сформировалось из духовных уродцев и тварей и как положить конец всей этой многовековой, столь бессмысленной вакханалии. Если мир продуман от атома до каждой звёздной системы, от муравья до светил науки, если он правилен и логичен, то его бы элементарно попросту не было, во всяком случае в той столь гадкой форме, в коей являет его наша плачевно прискорбная современность. А про математичность и впрямь забавно..."
"Поведение любой толпы определяется исключительно мерой дисперсности овладевшего ею хаоса. Любые многокомпонентные системы интуитивно идентичны, единообразны. Утратив индивидуальность, автоматически продаёшь свою душу статистике. А таковая для всех одна. И для людей, и для молекул. И даже для чудес."
"Прямо дифирамбы статистике."
"И вполне себе, замечу, оправданные: единственный закон, функционирующий именно повсеместно, это закон единообразия: любое зло, как и любое благо, сходны в собственной внутренней структурной организации."
"Всё то так хорошо объясняемо и просчитываемо, оказывается, что одного себя в собственной тупости и вини."
"Так и есть в принципе. А вина, она, кстати, как заколдованное пальто работает: на любые плечи ложится, кроме собственных."
"Каких же обстоятельств для озарения ждать, какой благодетели?"
"Обстоятельства требуют ещё и опыта обращения с их породой, умный и любую дрянь в плюс обратит, а вот дурак... Расторопнее надобно быть, смекалистее - на бегущую лошадь кандалы не накинут."
"И ведь порою и мечешься, а в итоге всё равно никакого движения..."
"Так в том вся и пагубность лабиринтов - вы прошли тот же путь по его длительности, но продвинулись не больше чем на малость, бег на месте к целям не тащит."
"И ведь порою ни перспектив, ни шансов, ни надежды, хоть слабенькой..."
"Видимость перспектив определяется положением относительно дна: коль вы немногим поднялись над его плоскостью, то и любые горизонты так и останутся необозримыми, а ежели взмыли ввысь, то будете созерцать свой путь вполне наглядным вплоть до скончания века. Вот и выходит, что порою, став куда ближе к цели, мы теряем таковую из вида, в связи с теми или иными передрягами, и утрачиваем прежнюю веру в её осуществимость, хоть ранее и считали подобную вполне себе реалистичной. Но с другой стороны и нить судьбы способна оборваться на абсолютно любом её участке, в том числе и всего лишь за шаг до финиша."
"В том числе..."
Замолчали. Сникли. А вечер только начал набирать свои обороты... Скоро и полночь...

VII
На улице хмуро. В небе постылые серые облака, в воздухе одинокая осенняя сонливость, в пейзажах томно застывшее безучастное уныние. День обещается подавленным и невзрачным, погода равно безжизненной и тоскливой, время неспешным. Ни динамики, ни веселья, ни пёстрых оттенков. Всё сковано невероятной меланхолией и скукой, повсеместным безразличием, монотонной холодностью и безмолвным забвением. Всё безрадостно, всё неподвижно. Ни ветра, ни людей, ни настроения. Один вакуум - что по сторонам, что внутри. Вакуум да горечь.
Матвей Григорьевич трафаретным шагом следует по просторной расплывчатой улице, изредка озирается и время от времени поправляет ворот выцветшего пальто. Вдоль покосых облупившихся бордюров сиротливо кучкуется сырая пожухлая листва. Близ погасшего горизонта медленно тает утомлённый шатёр белесоватой задумчивой пелены. В неказистых понурых домах боязливо искрятся слегка прикрытые ставнями окна.
"Мир не способен дать нам чуда. Особенно дважды. Мир пуст, непомерно пуст... Точнее даже и не пуст, наоборот полон, гигантски и непередаваемо полон - полон суеты и рутины, посредственности и неполноценности, ошибок и низости, мелочности и дураков. И в этой бездне нам и гнить..."
Герой удручённо вздохнул. Его сегодняшний день традиционно не блещет ни насыщенностью, ни разнообразием и протекает сугубо обыденно и свободно. Календарь являет субботу - время прогулок, мыслей и депрессии. Забот нет, целей тоже. Интересы отсутствуют. Ощущения притуплены. Думы сумбурны. Есть лишь незатейливость и неприкаянность, опустелость. Более ничего.
Прошло приблизительно с полчаса. Матвей Григорьевич забрёл в трактир - внутри кабачное раздолье: в разнузданно-мирной атмосфере гармонично ютятся разноликие посетители. Под закопчённым обшарпанным потолком ленно стелется густо едучий дым. По столам вальяжно красуются белоснежные скатерти, элегантно искрящиеся нарочитой кипельностью. По углам гранитные цветочные горшки. За невысокой стойкой суетливые моложавые официантки. В грузных ставнях помутневшие вертикальные стёкла. На обтянутой кожей двери неброский орнамент. По бокам цельнолитные объёмные статуи древнегреческих мифологических персонажей. На несущей стене большой персидский гобелен.
Герой осмотрелся, занял один из столиков, потянулся: "Приглядимся... Что тут есть у нас? Суматоха. Красивая порочная обстановка - маска были, что столь ловко и изящно скрадывает белые пятна обольщений. Обрывки души летящей в бездну, само собой, никак уже не собрать, но хочется поверить, понадеяться, согласиться на принятие чуда, хочется избавления. Избавления от неустроенности, от пустоты, от страха. При чём страх людской существует ведь исключительно двух лишь видов: или за будущее, или прошлое, за вероятность его потерять. За настоящее страха попросту не бывает. Мы думаем сугубо лишь наперёд. Боимся утратить то, чего и нет. Или забыть то, чего уже не будет. А время это лавина, бесподобная и неуправляемая. Её не сдержать. И человек пред ней не сильнее песчинки. Убеждения, слабости или мода запросто отнимают его здравомыслие и отравляют и без того беззащитный и призрачный ум. Все наши взлёты сугубо временны, обманны. Разумеется, ничто так не держит на высотах, как память о дне. Как и лучшее подкрепление любой веры это совпадение. Бог на троне своём по сути за счёт только такового то и держится. Это так. Но нас, увы, не спасает даже соответствующая якобы всесильная контрастность. Мы легко возвращаемся в минувшие беды и пропасти, легко отдаём святое и принимаем жалкое. Нет великодушия, нет красоты внутренней, нет правильности, благомыслия нет. Истинно возвышенный человек и в оргиях будет безобидно участвовать, и в расчленении, и в агонии. Падший же и молитву цедить гадостно будет, и ребёнка погано спасать, и прокажённого исцелять малодушно. Нет абсолютно плохого и хорошего. Есть имеющееся, желаемое и вынужденное. Есть явь и грёзы. Зеркало души это мечты. Именно планы и намерения отражают истину человечью. Можно и, под мостом валяясь, о совершенном думать, а можно и, венчаясь, об предательстве помышлять. Нет гарантий. Нет твёрдости. Есть топь. Топь и отданная ей душа. И процесс движения до дна. Вот и всё. Мир неисправим. Его не излечишь, не спасёшь. Добить бы его, чтоб не мучился никто. Пустить прочь с оси земной весь глобус, и дело с концом... Да, идеальная ситуация. Бесподобная."
Вскоре сей ментальный экскурс был внезапно прерван - к герою подошла незнакомая бледнолицая женщина, со впалыми нежными щеками, сочной консистенцией губ, загадочно приятной внешностью и добротной фигурой, и нерешительно завела самопроизвольную беседу, как будто с долгожданным гостем: "Тоже вечер свой коротаете? Тот, что, как и утро, добрым не бывает. Тоже отвлекаетесь, как и я, забвению сдаваться не желая. Костёр души раздувания требует. Что и говорить, коль и смерть одиночества краше. Ведь сама даже вера, что ищущий да находит, почти и неистребима то..."
"Да надеждами сими, что льдом, греться - прок не больший. Что тут ждать, средь добровольно в капканы просящихся любые поиски опорочены, очернены - изначально ещё, но тушить нутро рука самолично ж ведь не поднимется... Конец света не объявлен лишь только официально, фактически же он уже давно в ходу - полномасштабно и ни на йоту не обратимо. У добра тут ни приисков, ни точек сбыта. Что и поделать - захлебнуться только в этой жиже рутинности. Неустроенность с потерянностью как ни компонуй - всё идиллии не выйдет. Мир и так уж молекулы не сложнее. Да и время исхудало в унисон до скелета. Что здесь правдиво, что упорядоченно... Хаотичность лишь повсюду да смрад. Просрочилось мироздание, прогоркло. Что в идеях, что в структурности. Всё вокруг либо уже развалилось, либо клятвенно обещает сделать это в считанные дни. Тут хоть век проживи, а хорошего не встретишь. Нет его, не имеется. Нет цельности, нет постоянства или гармонии, есть лишь рой бед да авось... На него и ставим."
"Так я на него как раз поставить то и хочу... Чисто, пламенно."
"Да уж нет, увы, не получится, несуразная это затея - потерянных искать да за бедовость же за их запропащую уцепляться стоически. Не срастись с таковыми. А я как раз самый груздь из них - самый сникнувший, всё утративший, не чуть надломленный, а уж полностью - весь оскольчатый, вплоть до месива."
"Что ж за рок такой с вами сделался, коль ни светлого, ни хоть серого - тьма лишь рьяная непроглядная, вездесущая да кромешная..."
"Я разрушился, растерзался, во крах забрёл, и с тех пор то как раз и погасили звезду мою - без пути путеводных объектов и не надобно."
"В обречённости, значит, без талисманов здесь?"
"Так именно и есть, без единого. Для похорон музыка не обязательна, формальна скорей, захотят - и без неё за милую душу погребут, что и кроты не докопаются. А меня то уж быль и присыпать успела. Так что без вариантов нынче, только маяться. И столь долго можно теперь эту боль описывать, хоть мемуары многотомные слагай, но ежели вкратце вещать, то была у меня взаимность - светлая, безупречно кристальная и до немыслимого глубинная, не такая и долгая, и не изобилующая особым количеством счастья или эйфоричности, но столь безмерно ценная и святая, столь нереально всеобъемлющая и сильная, как стихия, как высшее из всех возможных средь сущего наваждений, как олицетворённый в мирском вожделенный, блаженственно терпкий рай, как нечто то, после чего бывает уже лишь пустота..." - Матвей Григорьевич замолчал.
"Не для всех жизнь в прок, это знаю я, но у вас был хотя бы сам факт этого неописуемо бесценного и всеправного касания до чуда, до пределов не небесного прижизненного рая, где в совместном альянсе нет ничего, кроме счастья и добра, созидательности и искренности, откровенности и любви, где всякий миг, всякая запредельно упоительная взаимная секунда приносят лишь невероятную гармонию и заоблачное блаженство, где все тона написаны белым цветом, где материализовавшееся раздолье ласковой и сладкой бездной охватывает каждую грань неразлучно схлестнувшихся душ и оставляет их вне безрассудного буйства сует, вне посредственно заурядной яви, от которой, собственно, и взять то, кроме боязни и забитости, вовсе нечего. Действительность - лишь инструмент устрашения, арена для унижений и потерь, зацикленности на поражениях и культе бесправия. Это не то, что хочется получить в качестве постоянной обители, не то, что хочется пожелать себе или ближнему, это место для разложения и мытарств, не для жизни, лишь для гадкого и пустого, для мерзкого или подлого, весь здешний быт сосредоточен вокруг грязи и лжи, двуличия и неприязни, безразличия, злобы и цинизма. Это попросту дно. То самое, ниже которого и не спуститься. Бытие есть чудовищный акт массовой вакханалии, где сердца чахнут, чувства девальвируют, помыслы мелеют, а умы гниют. Тут некуда идти, только в никуда, в тартарары, и всё. Ведь это крах, агония. И так везде... Куда ни глянь." - протянула собеседница.
"И край трагедией объят, и души скованы тоскою... Прям моими словами толкуете, откуда ж вы правильная такая?"
"Из пустоты, так же, как и вы..."
"Да, вездесущий источник - и мир породил, и нас, беспрецедентная производительность, фантастическая просто. Так что вас с ней связало - с обречённостью и пустотой, какая страсть?"
"Та же самая, что и вас - судьба." - вздохнула незнакомка.
"Это дело мне знакомое, злободневное, столь насущное, что в горлах аж стоит, натерпелся я с ней, ой натерпелся, знаете ли. Суть житейская - тьма да тернии, жуть и мрак. Реальность - логово досады. И в нём нам всем, увы, и гнить. И ни родят уж нас обратно, ни вдоволь выдадут пожить... А у вас то что за брешь?"
"Да сердешная, как и ваша же, но без пропасти, без прощания. Просто пустошность с одиночеством. Да желание душу выискать - ту, что близкая, неподкупная, всем похожая да заветная. Так... мечты одни. Вожделенные. Крайне чистые, но нелепые."
"Я таких же был, после выискал. Потерял потом. Нынче мучаюсь. Вот и повесть вся - невесёлая: поищи сперва, после выдохнись, сгнить отправься. То действительность наша, прочь не денешься. Но у вас пока не последний час. Хоть подышите... Пред агонией."
"Задохнуться б уж - поскорей, за миг."
"Душить не буду, не просите. Сам бы взял шагнул - из окошечка, жаль лишь тесное - задержусь боюсь."
"Хоть бы чай с вами выпили..."
"Так не отравленный же, какой прок?"
"Сейчас и обычный - горечь горечью. Закажем?"
"Валяйте. Не прогонять же вас, заблудших душ не обижают."
Подозвали официанта, сделали заказ. Герои переглянулись, продолжили разговор.
"Ну и где ваш путь надломиться смог?" - вновь поинтересовался герой.
Да и не был то он не надломленным ни разу. Так всегда и шёл лишь обочиной. Надрывался, выл. Бился в судорогах. А душа жила. Всё ждала надежд. Неприкаянно. А теперь я здесь. Столь же глупая и несчастная. И ничья, как впредь. Никчемушная."
"У кого-то недосказанность, у кого-то тишина, все мы жертвы здесь до единого, все бедовые в энной степени, редких радостей клочки не укутают."
"Удача утопична, я знаю. Но мне лишь нужной статься хочется. У огня побыть. Пусть у чуждого иль погасшего."
"В мире холодность. Грех себя здесь греть. Все потеряны. Все бессмысленны. Нас в бездну летящих и удержать то некому. Так что плохо всё с перспективностью. Дурно. Муторно. Гадко попросту."
"Где ж к отрадному приобщиться? В чьей обители..."
"Да уж... Кто бы в такую нас позвал... Так вернёмся к идеалам, вами заявленным - что под сокровенностью вашей особой подразумевается, что за категории? Опишите ка."
"Честность, праведность, свет доверия - самый ласковый, самый истинный, всё отринуть и возродить полномочный, есть ли он... Существует ли... В рамках нынешних. Для меня это высшее, то бесценное, что не выкинуть, не запамятовать. Я за искренность, за единства жар, за совместности пламя рьяное. Я за преданность. За гармонию, за соитие душ, здесь страждущих."
"Вы диковинны, эксклюзивны столь, как жемчужина в бездне вьющейся. Не легко вам тут. То наглядно так. Тоже терпите... Да пытаетесь."
"Не могу уйти не ввязавшейся. Не по мне оно, не по норову."
"То полезное в сути качество, основательно мир вершащее. В вас инициатива есть. Поразительно."
"Но к чему она... Лишь зачахнуть чтоб."
"Чтоб на миг согреть. На мгновение."
"На мгновение... На единое..."
"Карма, видимо, такова. Тщетна... Зла..."
"Скудна."
"До трагичного... А жаль."
Разговор продлился, а ближе к завершению его второго часа герои начали прощаться. Спутницей оказалась Марина Валерьевна, застенчиво настоявшая записать её адрес и поделиться собственным - дабы реже молчать и чаще видеться. Разошлись же оба со странным чувством необъятного сродства и мистической закадычности, надвое разбитой теплоты и беззаботной расслабленности - качеств, конечно, утопичных, но весьма себе изысканных и даже во многом деликатесных в плане приносимого удовлетворения и покоя. Матвей Григорьевич поплёлся домой, а Марина Валерьевна отправилась странствовать вдоль набережной - уныние то тоже выгуливать требуется, а после можно со спокойной душой и восвояси. В пустоту.

VIII
Переполненный первой снежностью день шёл для Анатолия Ефимовича весьма себе традиционно - скучно и понуро, кротко покорившись обыденности и не предвещая ни чудес, ни трагедий. Герой обычно слонялся по жадно обдуваемым неугомонным ветром кварталам, подобно искушённому йогу, непоколебимо спокойным и безжизненно отрешённым от наскучившего происходящего. Было и не грустно, и не восторженно, приглушённо и вскользь сказывалась внутренняя подавленность, но окончательного разочарования принимать всё таки не хотелось. Время ползло чётко по аналогии с черепахой, а картины пейзажей пребывали монотонно однотипными и скупыми. Вдалеке непроглядная серость разряжённых понуренных горизонтов. Очертания сглажены, просторы одиноки, воздух свеж. Анатолий Ефимович не спешит, кропотливо топчет остывающий грунт, периодически озирается. Город уныл. Уныл, абстрагирован и замкнут. Люди редки. Небо бездонно.
У незатейливого архитектурного ансамбля из трёх скамеек герой приметил очередную неприкаянную загадочно замысловатую незнакомку. Внемлить рассудительности намерений не было, посему шаг был сделан именно вперёд.
"Добрый день..."
"Для кого добрый, а для кого и рядовой. Тоже мне добродетель выискался. Цепляться больше не к кому? Как приспичило прям."
"С каких же это пор здесь так в моде агрессия? Я ведь лишь просто вас поприветствовал. С чего ж такой негативизм?"
"А с чего оптимизм то бы взялся - подходит какая-то морда, что-то мямлит, подстраивается. Ещё один любитель ничтожностью собственной пощеголять. Типаж нынче популярный."
"Коль каждого встречного в грязь втаптывать, то лишь чернь вокруг и останется. Что с таким отторжением остаётся - разъедать всё и вся, зубоскалиться... Для чего вы так?"
"Чтоб чудаками, типа тебя, как плесенью, не обрастать да жизнь себе не портить с настроением, от засорения идиотами быт свой предохраняя."
"А нормальных личностей, по суждениям вашим, в мире нынешнем и не водится?"
"Ну уж в тебе то точно подобной кандидатуры не видится, даже и вскользь и неубедительно."
"А сами себя исключительно богиней гениальности, стало быть, и идентифицируете?"
"Чтоб в твоей примитивности вдоволь удостовериться, трёх голов иметь не обязательно. Чушь молоть начав, дюже мудрого не скажешь."
"Что же с ваших позиций, столь критических, основополагающим в жизни является, что ей целью служит основною и главенствующей?"
"Я тебе просветитель что ли персональный? Чего ума пытаешь? Сказала же - отвали. Философствовать с тобою попусту я не намерена, общаться тем более. Отстань и глаза своей физиономией не мозоль мне. Твоя особа мне безынтересна."
"Не устраиваю, выходит?"
"Да топай ты уже лесом, совсем дурачком что ли уродился?"
Анатолий Ефимович муторно поёжился и, махнув рукой, не оборачиваясь, зашагал вдаль. Отстранился.
"Ну и быль. Что ни встреча, то трагедия. То ли я безалаберный настолько, то ли свет уже спятил. Беда... Хуже дьявола всё нутро опустошила."
Герой утвердительно отказался от затеи продолжения выше начатого гулянья и суетливо посеменил восвояси - за дверь квартирную, от мира завесу наилучшую. За иною то нигде, собственно, и не сокроешься.

IX
В неброском, чуть скученном интерьере Матвея Григорьевича сидят двое - сам герой и робко заглянувшая к нему Марина Валерьевна. Их осторожная тихая речь, вкрадчиво врезанная в гармонично меланхоличную обстановку томно и податливо разливается по печальной задумчивой комнате. Мирное совместное время протекает тихо и планомерно. За несмелыми тонкими складками штор бездыханно теплится растворённый в дремучем забвении, однотонный не радужный город. В полупрозрачном квадрате окна то и дело подрагивают угловатые замёрзшие ветки.
"Вся судьба человечья - поиски одни неустанные, не прекращающееся ни на миг странствие, по мукам хождение, и пребывать нам этими пилигримами невольными вплоть до гроба самого, до могилы сырой, для чего оно так? Ведь, как правило, ничего по итогу так и не находится..."
"А для чего весь мир? Кто ж ответит. Сооружение это крайне непрактичное, бессмысленное - во нелепость каждой деталью вовлечённое. Так всё равно ведь живут и здесь, пусть и не густо, не красочно. Путь у нас, конечно, зыбкий, глупый подчас, дурной, но и таким довольствоваться призывают - те, кто набожные особенно."
"Те ещё противнее зачастую. И хуже дьявола грешные. Не в религии святость кроется, не в напыщенном."
"Соглашусь на все сто. Но и в житейском то - бес на чёрте да демоном погоняет. Что ни лицо - то рыло, что ни сердце - то помойка. Хоть в петлю впору лезь."
"Надо будет - залезем. Дело не трудное. За выживание всё равно аргументов не много."
"Соглашусь, оставаться здесь - решение не насильственное. Только, по существу если мыслить, то, кроме апатии, ничего и не прослеживается ни в чём - ни в одной ипостаси земной, всё лишь мелочно да бренно, суетливо и бесплодно - всё и вся."
"И меня сие ощущение ни на секунду аналогично не отпускает. Я вижу мир как карикатуру, гадкую насмешку, комнату страха, плен, пыточную, муторный противный омут, дно постылое. Люди порождают лишь презрение. Дела - отторжение. Мысли - страх. Хочется попросту самоуничтожиться и пропасть. Надоело терпеть. Осточертело!"
"Тут на каждый прожитый час бесплатный стакан молока полагаться должен - как за вредность компенсация обязательная."
"Здесь и морем молочным, боюсь, не излечишься. И забыться то не выходит, а не то чтоб нутро обновить."
"Выгорело оно, во прах подавно трансформировалось."
"Да и мысли не лучше."
"И судьба."
"И судьба..."
Замолчали. Одинокие взгляды остановились, пересеклись. Тишина.
Тишина... И целая судьба впереди. Целая судьба. Безутешная и пустая. Звучит как трагедия.

X
Как обычно это бывает, настроение после обольщения, да ещё и закрепленного собственным повторением, держится не самым оптимистичным. Вот и Анатолий Ефимович как мысленно, так и чувственно был исключительно апатичен и угнетён, сидя сугубо неподвижно и с безжизненностью восковой фигуры измождённо внимая лишь холодной пейзажной действительности запотевшего хмурого окна. А за окном тоже тоска: обширные безлюдные окрестности, кропотливо облачённые нескончаемой непрозрачной вуалью тусклого белесовато-седого задумчивого тумана. Повсюду безвыходность, проеденная минором меланхолия и всеобъемлющее бездыханное разочарование. По углам и низинам немногочисленная хаотично разбросанная небрежная стая бесформенных теней, монументально облачённых в гулкое вязкое молчание. У беспечной, застенчиво невзрачной и ничем не заполненной линии горизонта грузные обессиленные силуэты томных никем не исхоженных приокрестных равнин. В скромном несуетном небе - боль.
"Вот и докатились." - вздохнул герой: "Уже и меня чуть с дерьмом не смешали. Главное, не сдаваться - не подобать всем прочим - унижающим и униженным. Главное, оставаться вне, в стороне стоять. Да что тут имеется весомого... Пустота лишь да грязь, суетливость да обыденность, заурядность да грехи. Здесь не живут, здесь преимущественно лишь существуют - жалко, вынужденно и убого. Этой явью властвует повсеместная суета - рутинная посредственность и примитивно монотонная повседневность, на что она? Люди есть не более чем расходный материал - жалкие, мелочные, глупые и завистливые, злые и приземленные, разве они сгодятся на что таковыми? Весь свет может запросто зиждеться лишь ради сочетания воедино двоих чьих-то искренне влюблённых душ, двоих идеалов, отстранённых от смрадных толп и поголовной неизлечимой безрассудности. Да, люди - расходный материал. И именно ничто большее. И эта свора крайне боится, что настанет вдруг дефицит и ими пожертвуют. Истинно ценные личности никогда не списываются под откос, они хранятся и оберегаются свыше. И у них не бывает ни бед, ни случайностей. Во всяком случае до той поры, пока они нужны. Индивидуальность дело странное. Чем больше весомого внутри тебя, тем меньше сопереживающих и поддерживающих тебя вокруг. Пребывание в отношениях с чудом есть узы в принципе экзотические, невероятно хрупкие и уязвимые. Их столь просто разрушить и столь немыслимо непосильно залатать. А залатав и подправив таки одни непосредственно нарочито явные огрехи, неизбежно упрёшься во вновь всплывшие другие - уже менее очевидные и заметные. Всех ошибок не отринешь, не искоренишь. И это и определяет их перманентность. Но, тем не менее, с какой же всё таки поразительной точностью судьба исполняет подчас свои задумки, столь запросто то моментально сводя нас навеки друг с другом, то мгновенно раскидывая навсегда порознь, то воскрешая, а то обращая в труху. И ведь это всё на что-то - для каких-то целей и идей. Ведь рискуют не только люди, рискует ещё и жизнь - делая на них свои ставки и возлагая те или иные ожидания и надежды. Канцелярия небесная аналогично на осадном положении держится. Сильные мира сего тоже слабы. И уж всевластны то точно крайне изредка. Им исключительно просто что-либо оборвать, пресечь, но, увы, не воздвигнуть. Доброта элементарно не приживается, не растёт на гадкой почве современности, не возделывается, не крепчает. Наоборот безответно лишь чахнет и растворяется, улетучивается, гибнет и пропадает. Пропадает из душ, из умов, из изысканий и затей. Из нутра. Пропадает и всё. А потом пустота да посредственность, серость да изъяны, уродства и ими изобилующие. И это явь, быль, реальность... Болото, а не действительность. Дно. Жалкое и кривое. И жить нам на этом дне, пока ласты не склеим. Жить и терпеть. Как веками это делали глупые нерадивые предки и как, видимо, и мы завещаем равно непутным бесперспективным бессмысленным потомкам. Безысходность. Ад практически. Только на земле. Наяву. А в оном та же преисподняя - идентичная попросту, один в один. И в ней все мы... Наказание."
Герой безнадежно вздохнул, нехотя поднялся и, неторопливо собравшись, вышел вон.
На улице снег. В монотонной скучающей опустелости крепко закованной в мрак и холодность округи миролюбиво копошатся суетливые пешеходы, по сторонам сереет однотипная заунывная тихая местность, вдалеке терпеливо тоскуют невесёлые расплывчатые пейзажи. Повсюду апатия и растерянность, глубинная агония да депрессия. Повсюду грусть.
Анатолий Ефимович свернул по направлению к местной общественной столовой - локации небогатой и неисправимо смрадной и постоянно оживлённой.
Во просторном и длинном помещении с три десятка поперёк поставленных столов, пред таковыми грузные дубовые лавки. Ни скатертей, ни подносов - ничего лишнего. В дальнем конце залы раздаточная - небольшое полукруглое окошко с рябой физиономией тучного рыжеватого повара. Здесь за пару звонких или не очень монет дано получить миску выстраданной праведной баланды - густой и пахучей. Ещё есть хлеб и сухари. Даже пироги присутствуют - с печенью или картофелем. По выходным блины. Есть и чай - горький и отвратный, но добротно перемешанный и идеально чёрный. Здесь обычно всласть матерятся и бьют лица. Но бьют тоже интеллигентно - с расстановкой, со степенностью. В своём роде даже аристократично. Знать начинается с челяди, это факт.
Анатолий Ефимович отрешён, эталонно расстроен и абсолютно безучастен.
"Супа мне нагадь всклень." - буркнул он вылупившемуся на него повару.
"Какого конкретно надобно? Я тебе шаман что ли выгадывать."
"Это с каких это пор тут по несколько пород у баланды завелось?"
"Расширяемся, растём. Ассортимент, сервис, знаете ли. Почти европейский. Изысканный-с."
"Ну и какими сортами похлёбки нас нынче морят?"
"Есть гороховый, а есть свекольник. Можешь даже монетку швырнуть."
"В рыло тебе, например. Давай гороховый. И пирог с печенью. К пирогу чай."
Кухарник зазвенел посудой.
"На тебе. Тут на монетку больше - отложишь на день аспидный." - протянул Анатолий Ефимович, взял поданный заказ и подался искать свободное место.
Заняв свои законные полметра стола, герой вытянул ноги и прильнул к тарелке. Варево знатное. И вязкое, и горячее. Красота. Брюху раздолье.
Атмосфера привычно суетлива и проворно динамична, толпа заурядно разношёрстна, ход времени ленив. Всё, как всегда. Отдых, отпуск практически. Правда на любителя.
Вскоре за соседней лавкой нарисовалась незнакомая рослая особа с розовеющим маком лицом и средней протяжённости шевелюрой. Особе сей на близир неопытного глазомера полагалось около четырёх десятилетий отроду. Весьма разгорячённая вероятной внутренней прорехою дама смело и целенаправленно подобралась к одному из посетителей и уселась на колени: "Составь компанию незнакомке. Очарую. Ублажу. Все печали утешу."
"Свали, ведьма. Хлеборезку что ли расколотить?"
Женщина моментально поднялась и пересела колени соседа: "Будьте кавалером, мужчина, не оставьте в забвении."
"Какая плачевность. Гадство. Точно сматываться пора." - Анатолий Ефимович взял остаток пирога в ладонь и поплёлся на выход.
"Жалкое зрелище... Одна Гертруда плотская на другое отрепье моральное вешается. И всё это прилюдно, напоказ. Мерзость. Кошмар. Это мне ещё повезло с предыдущими разами - хоть тет-а-тет опоносили. Такая любвеобильность тоже не в прок. Скверен плод людской. Гнил."
Герой огляделся и доел пирог: "Теперь и домой можно. От уродств подальше."

XI
На обласканной суетливыми метелями улице немноголюдно. Растворенные в молчаливости краски спокойны, оттенки просты. Слабый морозный ветер по-зимнему свеж и по-доброму приветлив. С прилежанием скомканный снег всё ещё аккуратен и бел. Поредевшее небо с жидкими сероватыми облаками затянуто тусклой шалью незатейливой плотной пелены. Усеянные пепельной сединой привычно хмурые окрестности беззаботно неподвижны и задумчиво грустны.
Матвей Григорьевич и Марина Валерьевна неторопливо прогуливаются по отрешённым, миролюбиво скучающим районам, непринужденно беседуют. Атмосфера релаксированно свободна, разговор самобытен, настроение заурядно. В обеих душах, как и на улице, гостит томная перманентная меланхолия.
"Вот на что всё же она вся, наша жизнь, я вот всё думаю." - вздохнула Марина Валерьевна: "Ведь только такими редкими встречами и греешься. Только время от времени лишь и оживаешь."
"Всё энный толк иметь должно, объяснение соответствующее, умысел. Только слабо в подобный, жаль, верится. В добродушный особенно. Мир жесток и разрознен, безразлично циничен и расточителен. Таковой не привержен ко стабильности или логике, не заточен так. Не пристращён. Всем хоть столько-то здравомыслящим лишь смотаться отсюда и хочется. При чём неважно куда и как. Только некуда. Вездесуща явь. И повсеместны все изъяны её, неизводимы, увы, нескончаемы. Но и тут живут... По несчастью то."
"По несчастью здесь многое сотворяется - от встреч до войн. Одна лишь догма над нами весит - безысходности здешней. И не встретить в ней ни перспектив, ни возможностей. Как вообще дано сопоставлять степень случайности и свободы - в чисто вероятностной системе не бывает ни правил, ни обоснованности. Предпринимаемые судьбою решения людьми, как правило, не отменяются. Наше мировосприятие есть лишь простая совокупность внушённых реальностью представлений, совокупность, во всём крайне беспомощная и непростительно субъективная. Нам может лишь казаться - смутно и призрачно, интуитивно и не более, достоверность нам не принадлежна, не сниспослана. Посему что и гадать - всё вилами по воде. Аль и того хуже - по харе собственной."
"Скверны у участи манеры, несносен склад её лихой... Это истина. Но и верить таки тоже в тайне хочется подчас."
"Мы ведь с вами в бездну едем - вы по одной рельсе, а я по соседней. Не мечтать нам здесь. Не забывайте о том. Судьба предписанная - одёжка не тесная, да так просто за раз, увы, тоже не скинешь. Что начертано на роду - того не вычеркнешь."
"Соглашусь. Переменна надежда всякая. Всякое свечение воодушевляющее. И неясно всякий раз что это - долгожданный, вдалеке виднеющийся выход или просто освещённый тупик."
"Всё хорошее - лишь неизведанная часть плохого. Объективность проста: всё плохо, и хорошо не будет никогда."
"Мы слишком оптимистичны. До патологического. Человек так устроен, увы, ему хоть казнь устрой, на гильотину положи, приговор зачитай, знак палачу адресуй, всё равно, пока удар головы об пол не услышит, не поверит, что конец настал."
"Согласна целиком и полностью. Обольщение - наше проклятие. А ещё доверие и пристрастие к милосердию. Доброта вообще есть ничто иное как вариант самоуничтожения - самый эффективный и наиболее мучительный."
"Да знаю я. Нет тут веры. Ни делам, ни обстоятельствам. От волшебства до порчи размах не роковой. Кто вчера спасали - завтра и затопчут за милую душу."
"Так и есть. У трагичности нехоженых дорог не существует. Нет от неё открепления. Нигде. Даже в раю."
"Не на что уповать, подписываюсь под сим."
"Любое упование это бег - либо улепётывающий, либо настигающий - или от ужасного, или к вожделенному, упование это компенсация внутреннего дискомфорта, это приспособительное, излишнее."
"Безысходность тоже романтична. Чем гуще мрак, тем ярче звёзды."
"А вы ещё и сюрреалист. Похвально."
"Что неотъемлемо, то не постыдно... Для бесстыжих так уж точно."
Переглянулись. Вояж продолжился.

XII
Дорога с работы заурядно обыденна и скупа, хоть в то же время и весьма сакральна. Анатолий Ефимович ступает ею бесстрастно и спокойно - без инициативы или участия, глазея по сторонам да вдыхая холодный сгустившийся воздух. Мимо проплывают безжизненные кварталы, скользят единичные повозки и мелькают редкие не запоминающиеся пешеходы. Всё внушает лишь забытье и задумчивость, окружающая будничность сквозит безразличием, привычные кадры отдают статичною городской монотонной безотрадностью, ветер веет ознобом. Настроения нет. Планов тоже. Только уныние.
"На базар бы зайти..." - посетовал сам себе герой и, мысленно наметив маршрут, потянулся в необходимую сторону. И снова окрестная серость, пустота и обезличенность.
На базаре не многолюдно. Прилавки скудны. Посетители немногословны. Работники нерасторопны.
"Капуста, как после погребения." - заключил сам для себя Анатолий Ефимович: "Чистая, аккуратная, но совсем вялая и клёклая. В рот и силком не влезет. Да и картошка такая же..."
Вскоре героя окликнули.
"Не подскажите, где из этой богадельни выход?" - незнакомая, слегка полноватая и жалостливо усталая женщина беззаботно смотрела ему в глаза и ждала вожделенного облегчения.
"Подозрительнее надо быть." - порешил сам для себя Анатолий Ефимович и подавленно протянул: "Вон там - за колоннами последними. Хотите - провожу, чтоб уж точно выбраться."
"Проводите... Если не сложно. А то уж утомилась тут плутать."
"Соглашусь, ноги выматывают. Пойдёмте."
"Пойду." - улыбнулась дама и посеменила за побредшим вперёд Анатолием Ефимовичем.
"А вот и талисман свободы, то бишь выход. Там же и облегчение ваше столь желанное."
"Спасибо. Столь услужливы вы, столь гуманны."
"И вам за гуманность спасибо. За человечность столь примерную."
"Смущаете меня..."
"Так не нарочно же, не намеренно."
"Так всё равно же краснею..." - женщина боязливо замолчала и нерешительно протянула: "Хорошо, наверное, с вами..."
"А вы, стало быть, одна совсем?" - справился Анатолий Ефимович.
"Одна..."
"Я сейчас по мелочи съестного прикуплю и сюда же и вернусь. Если хотите, можете подождать."
"Подожду."
Герой удалился к продуктовым рядам и уже через пару минут вновь стоял на прежнем месте с наполненной гастрономией борсеткой.
"Снабдили себя?"
"Более чем. Теперь и в путь резон. Потопчем?"
"С удовольствием."
Взялись за руки, зашагали. Дорога спокойна, диалог располагающе миролюбив, мысли унисонно взаимны. Вскоре добрались до площади. Дама представилась Елизаветой Кирилловной, попросила у Анатолия Ефимовича его адрес и пообещала, если удастся собраться с духом, как-нибудь наведаться. Попрощались. Герой монотонно проводил взглядом её силуэт, сонно вздохнул и неожиданно ощутил неясное, ничуть непредвиденное воодушевление.
"Диковинны вы, маршруты житейские." - снова вздохнул Анатолий Ефимович и непринуждённо взглянул на часы: "И снова домой..."
Домой.


XIII
За оконным стеклом одинокий заснеженный вечер. Матвей Григорьевич сидит у Анатолия Ефимовича, коротают время - варят чай и ведут беседу. Атмосфера приветливо добродушна, слова легки, диалог податлив. Обсуждают быль.
"Взгляните вокруг. Мир убог, он элементарно жалок, необратимо ничтожен и непреодолимо нелеп, при чём потерян и разрушен не только внешне, не только структурно, а именно внутренне - идейно. Явь карикатурна, исковеркана, её изъязвлённая пресная быль сугубо бесславна и скудна, уничтожена, бесполезна."
"Ещё страшнее, что эта машина тирании столь сильна и всевластна над нами." - заметил Анатолий Ефимович: "Как грозен жизни маховик, как мелок люд в его оковах. И что поделать с этим, неясно."
"Разве что терпеть. И мы это крайне виртуозно освоили. Человечий мозг вообще экстремально не толерантен к сумасшествию: такое безумство вокруг, а головой тронулись лишь единицы."
"Забавная статистика, согласен. Впечатляющая в своём роде. Да только, куда ни глянь, везде одна безысходность, безвыходность."
"Так и есть. Загибаемся. Человечество может спастись от чего угодно, кроме себя самого. И уж не за горой изживание данное."
"Жалок наш удел, недалёк. Роль людская вообще посмешищем чревата. Человек, как собака: в пределах протяжённости поводка загрызёт, а далее только потявкает. Вот и рвёмся со всех сил, а после с полного маху лбом бьёмся да шишенции удивляемся. С такими тенденциями не выжить."
"Да и надо ли... Конечно, всё, что этот мир делает с нами, он делает в первую очередь с самим собой. Только всё больше сдаётся, что всё равно ему - развиться или погибнуть, взлететь или стать осколками, поникнуть или расцвести. В нём лишь строгость, холодность, догматизм. Кандалы поголовные."
"Догматизм никогда не бывает прямолинейным, его строго продуманное, отчаянно непререкаемое движение почти никогда не поддаётся однозначному единообразному контролю, субъективная реакция на любые стигмы сугубо индивидуальна, эксклюзивна, крайне опосредована персональным опытом и личностными воззрениями, мерой осознанности и ценностной иерархией - характеристиками нутра угнетаемого индивидуума и их нескончаемыми вариантными комбинациями."
"Соглашусь, лепта осмысленности непомерна, но и одного понимания для счастья, увы, тоже явно недостаточно. Подчинить мыслью хаос - дело, конечно, вожделенное, но ведь в то же время эта же самая беспорядочность вездесущей вакханалии неумолимо рушит и разлагает, сбивает со всех путей и гнетёт, убивает и низводит - безвозвратно и наповал."
"Таковое, возможно, и к лучшему только: хаотичные процессы не нуждаются в надзирающих органах, их устойчивость несравненно стабильнее и прочнее, монументальнее. Вот и получается, что веских аргументов то за смысловую стройность практически и не найти. Да и губит, как правило, не непосредственно омут, а его береговая линия. Вне слабости оступаться и шагать в никуда никакая сумбурность не критична. Стоит лишь терпеть, бороться, не преклоняться пред масштабностью безумия, уметь противостоять и противоречить."
"Сие справедливо, да вот только, контактируя лишь с бездной да тленом, представлений о вечности тоже не составишь. Подобный фундамент порождает исключительно лишь разруху."
"Соглашусь, вне положительного опыта тяга к отрицательному почти абсолютна. Чтоб элементарно не задохнуться, надо сперва набрать воздуха. Чтоб пережить уничижительность и пустоту, надо предварительно сохранить свою память об опыте соприкосновения с возвышенным. Пагубность, воспринимаемая человеком после факта дегустации величия, перенесётся куда безобиднее, нежели низость, представленная первостепенно и первоочерёдно - будет тот самый изначальный глоток воздуха, выручающий на время разлуки с кислородом, будет охранительная и утешающая информационная защита - омулетоподобная и чудодейственно спасительная. Вне таковой грязь и горе именно монопольны, смертоносны и столь демонично влиятельны."
"Память о прекрасном, лучше пса, от ужасного стережёт - это истина, но, как ни ютись, как ни полагайся на былые моменты полёта и воодушевления, незваную случайную тоску ни одной намеренностью не прогонишь, не обойдёшь."
"И фатален сей привкус боли и униженности - долго пребывавший жертвой рано или поздно по внутренним качествам делается ничем не лучше угнетавшего его тирана. Это факт."
"И таковых целая толпа. Единогласность дураков, собственно, и строит линию безумий."
"И тем трагичнее, что эта вся бездна как раз и образует нашу повседневность - среду, от коей одной лишь и зависит - утонуть или всплыть - в ртутной ванной поди утопись, не выйдет, равно как и поплавать в гелиевой."
"Как же не погибнуть, не пропасть в сей системности деструктивной? К каким принципам и постулатам прибегнуть, чтоб не скурвиться, не загнить..."
"Возьмите за правило лишь один единственный, ничуть не замысловатый принцип: принцип чечётки - если ты даже и сделал шаг назад - по случайности или вынужденности, то сразу же вслед за этим незамедлительно делай как минимум два шага вперёд, исправляя тем самым только что утраченные позиции. И не страшитесь потерь или упущений: затмение не уменьшает яркость самой звезды, лишь ограничивает её стороннюю видимость. Ну и не доверяйтесь - ни ощущениям, ни сужденческим умозаключениям. Эмпиричность - товарищ нестабильный."
"Соглашусь, голову беречь в первую очередь стоит именно от мыслей. Самое худшее для человека - это одержимость, при чём таковая бывает исключительно идеей: дьявол, бог или материалистический нигилизм - всё это по своей сути есть именно идеи - либо элементарные, либо пространные и витиеватые, но в равной степени крайне властные и несметно опасные. И ещё раз повторюсь, берегите в первую очередь именно голову - ментальную её часть, а не волосистую. Здравомыслящий человек и с пробитой черепушкой погибает умным, а затуманенный инакомыслием и при всех благах дурачком прозябает."
"И ведь сами сии путы страшные на себя накладываем, в то или иное воззренческое логово вдаваясь. Субъективный объём комнаты определяет именно интерьер, а не площадь, так же и сознание обуславливается первостепенно именно его индивидуальными особенностями и пристрастиями."
"Опять же соглашусь - хороший дурак и без леса заблудится, но тем ведь подвохи и коварны, что, чем глубже брод, тем проще облик. Опасные сферы и деструктивные ценности кажутся как раз наиболее безобидными и простыми."
"Здесь ещё наше несовершенство ментальное сказывается, неготовность к комплексному и неспособность на многомерное и запутанное: любые сложные оттенки есть лишь банально непредсказуемое для восприятия сочетание исключительно простых и повседневных тонов. Эта истина сугубо элементарна. Но, увы, почти никогда не воспринимаема и не ценима."
"Что же тогда помогает умным оставаться? Если все дураки."
"Опыт. Таковой есть сито, безукоризненно и неумолимо отсеивающее вредное от полезного, скверное от возвышенного, ветреное от существенного и временное от вечного, это барьер между слабоумием и гениальностью, опыт - это благодать, озарение, сокровище. Вот что такое опыт. Увы, но мир настолько плох, что нынче подобный тоже очень часто попросту бесправен."
"Мы ждём предсказуемых специй, цинизм и лицемерие, приправленные набожностью или демонстративным милосердием, незамедлительно смущают, двуличие вообще не свойственно человечьей натуре, оно сбивает с толку, озадачивает. Это характеристика дьявола, не людская она, не естественная. Она приводит нас к замешательству, обезоруживает, стопорит. Подобная всегда подразумевает некую двойственность, некое внутренне расщепление, спрятанность под маску. Хитрость вообще есть по сути одна из разновидностей психического заболевания, сродная раздвоению личности, но, в отличие от всех прочих похожих диагнозов, приносящая прагматичную выгоду, а не наоборот."
"Так и есть. Мы не заточены под восприятие контрастных объектов, слишком яркое в миг затмевает всё мелочное. Будучи ослеплённым тем или иным чувством, не видишь подчас даже самое объективное и отчётливое. Мы так привыкли делить весь мир на своих и чужих - родители, жена, друзья - это свои, а вот незнакомцы, иностранцы, попрошайки, авантюристы - это чужие, чуждые. Но что у нас на самом деле есть своё? Ну подумайте здраво. Какие могут быть гарантии или обоснования сей безрассудной уверенности? Своё - это только вы сам. Остальные все чужие - все и каждый: родители, дети, мужья или жёны, родственники всех колен, единомышленники, кто угодно. Даже бог. Вот запнётесь сегодня вечером, молитву читая, и уже завтра утром таковой благополучно сделает вас калекой. Своих нет. Все сами за себя."
"Как по мне, самые прогрессивные люди - это астрономы: ищут жизнь за пределами солнечной системы. Поняли, видимо, окончательно отчаявшись, что искать таковую на земле попросту бесполезно."
"Да и что есть эта жизнь? Вся её колея, всё движение к целям и ожиданиям есть хождение вслепую - своеобразная поездка на поезде, когда вы не в курсе, какая станция должна стать конечной. И вот поезд стоит слишком долго и вы уже подумали, что пора выходить, что это ваше, а вот он снова трогается и везёт вас к новым высотам. А порою останавливается на полустанке и замирает, и, увы, никуда уже не плетётся. Разве это ваше, разве это то, что нужно? Едва ли. Но ведь составы подчас и ломаются. Жизненный локомотив тоже не вечен. Доковылять до мечты выпадает не всем."
"Здесь опять возвращение к теме опыта. К перспективности его борьбы с безысходностью. Мы утверждаемся именно высотами, максимумом, пределом достигнутого и испытанного. И никак иначе. Не видевший бога поклоняется, как правило, именно камням. Лучшее лекарство от мелочности - это знакомство с альтернативой. Душу юную хоть к овце привязать не труд. А искушённую - уже целая проблема."
"Верно вещаете. Собственно, это же объясняет и природу наличия страхов. Страх есть ничто иное как прямое проявление недостатка веры в лучшее. Именно веры и именно в лучшее, в то понятие, что стоит выше всяких аморфных "бог", "судьба" или "истина". Есть абсолютное добро, безграничное, несравненное, несоизмеримое ни с религиозными идиллиями, ни с философскими, ни с мечтательскими, и олицетворением этого чуда и является то самое неосязаемое лучшее, в кое можно лишь искренне верить."
"А вот я верю ещё и в принцип магнетизма - убери из себя всё железо, и тебя не притянет; убери из себя всё плохое и низкое, и никакие авантюры и бесы не соблазнят тебя и не заманят в свои сети."
"А так и есть. Между светом и тьмою разница не существенная. Ничего не бывает безвозмездно - ни бог, ни дьявол не предоставляют своих услуг за просто так, есть лишь благая возмездность, а есть губительная, вредительская, только то и всего."
"Подписываюсь. Под каждым словом. В том мире, где общество - это стадо, есть только две роли: роль овцы и роль пастуха. И кем вам быть - угнетённым или угнетающим, зависит только от вашего личностного позиционирования."
"Трудно тут ролями меняться. Увы, но, пройдя хоть на самом кратчайшем жизненном отрезке сквозь глупости или обольщения, крайне сложно ощущать себя умным персонажем, пусть даже и осуществляя потом сверх гениальные свершения или подвиги."
"Здесь сомнения нами верховодят. Но что есть таковые по сути? Ерунда дурацкая. Сомнение - это ситуация, когда ложь, воспользовавшись забытьем здравомыслия, пытается совершить покушение на рассудок. Сомнение это яд. Яд, который принимается, как правило, как ни досадно, именно добровольно."
"Про недостаток смысла одновременный ещё забываете."
"Смысл вообще уловим крайне слабо, таковой есть высшая степень структурности, есть понятие, даже близко не являющееся количественной характеристикой - большой текст со смещённым порядком букв будет равным по объему, но абсолютно искажённым и не несущим никакой логической нагрузки. Смысл - это форма. Невероятно хрупкая и крайне недолговечная."
"Соглашаюсь. И ведь самое комичное и ироническое, что пусть от реальности до гротеска, конечно, и пропасть, но от нас до этой пропасти всего лишь шаг."
"Искренне уверен, что, если наше мироздание и доступно для реставрации, то лишь после предварительного тотального разрушения."
"Поддерживаю. Нестабильно всё. И, основательно желая выжить, убедитесь в первую очередь, что позиционирующееся для вас спасительным начало само не находится под той или иною угрозой."
"Тут ещё и сложностям провокационным поддаваться не следует. Сложность не гарантирует совершенства, гениальность обитает в элементарном, в простоте, возьмите тот же круг - для меня это идеальная фигура, один взгляд на неё приносит куда больше удовольствия, чем секс или чревоугодие, я вообще не понимаю, как в мире, в геометрии которого, есть круг, могут быть войны и болезни."
"В то же время ключ к простоте кроется именно в присутствии сложности: множественность линий задаёт точность направления для каждой из образующих совокупность - провести одну единственную черту дано как угодно, но, состыковываясь с прочими, постепенно появляется та самая лишь единственно возможная индивидуальная траектория, выводимая одновременным согласованием со всеми оными. И чем больше компонентов, тем однозначнее система. Теперь подумайте, почему нас тут именно несколько миллиардов, а не пару сотен. Почему мир властвует именно в такой манере."
"Со своей стороны дополню ещё, что, вопреки многим заблуждениям, власть не имеет иерархичности. Осознайте это. Осознайте и запомните. Вот вы ставите эксперименты над бактериями в вашей пробирке, а вот уже эти самые бактерии планомерно съедают вас изнутри, оставляя лишь обезображенный вздутый труп. Вот барин хлещет холопа, а вот уже взбунтовавшийся холоп умерщвляет вышеупомянутого барина. Сильные мира сего должны знать - их срок краток, правда равно как и наш."
"И, чем зыбче власть, тем жёстче меры..."
"Сие отражение свойств конкретно нашей эпохи, или же мир всегда зиждился именно на грани?"
"А что вообще есть эпоха? Краткосрочный портрет бесконечно текущего времени, она не несёт избыточной субъективной нагрузки, поверьте. Эпоха - маска. Её как ни криви, лица всё равно увидится."
"Соглашусь, субъективность - тема вообще крайне специфичная. Нарисованный тигр куда миролюбивее реального таракана - чужая беда со своею не сравняется."
"Так и есть, ошибиться, не верно что-либо растрактовать, остаться в дураках шансы почти что чудовищные. Самое главное, никогда не доверяйте полярным явлениям, чурайтесь их всеми способами, жизнь вообще сплошное сборище антагонизма. И сие способно лишь удручать. Вот возьмут так однажды все плюсы и минусы да и взаимно обнулятся. И останется лишь пустота. И мы..."
"Знаю. Судьба не обуздывается интуицией. С этим крайне трудно смириться, но это именно так."
"Здесь ещё мера сознания действо обретает. Сознание есть ;мкость. И любые сомнения - простые круги на поверхности. Их наличие зависит в большинстве своём именно от свойств имеющейся в этой ёмкости жидкости, от нас самих. От мыслей и их приложения. А мысль, как известно, есть огонь. Таковым можно поджечь дрова, а можно и дом. Всё зависит от вектора использования."
"И от стереотипов, от привязанностей. А привязать можно чем угодно - любой эфемерностью и абстрактностью, при чём именно намертво, навсегда - много много тончайших ниток вокруг тебя и дерева - хуже троса."
"Занятно. Познание вообще такое размытое и неординарное дело, что, занимаясь таковым, никогда достоверно не знаешь - трезвеешь ты или напиваешься ещё больше."
"Соглашусь. При чём беспрекословно. Вынужденность от обречённости дифференцируется с трудом."
"Вынужденность всегда лишь временна, а вот обречённость - состояние уже пожизненное..."
"И ведь, тем не менее, так никогда и не знаешь, что в плюс запишется, а что наоборот боком выйдет."
"Здесь, как ни странно, может помочь польза избытка лжи - в такой системе одна неправда регулярно взаимо-разоблачает другую."
"В корень зрите. Искра истины всегда добывается исключительно от камня обмана."
"Важно лишь искать, буйствовать, не смиряться... Биться за эти искры, диковинно редкие."
"Смирение - выбор или победителей, или дураков."
"И ведь всех проще смиряются именно с пустотой, с обделённостью..."
"Пустота неистребима. Сможете ли вы прожить триллионы лет?... Едва ли. А пустота смогла. Компромиссов избегать надобно для непримиримости: их дорога есть ничто иное как наиболее ироничный способ пресмыкания пред злом, путь в тупик."
"Что же единит тут нас всех - и с пустотой, и с пресыщенностью?"
"И человек, и бог, и дьявол схожи лишь в периодах собственного бессилия - ни один из сей триады не является достаточным абсолютом, чтоб однозначно возглавлять взаимную иерархию. Вот и страдают - все и каждый. От ангелов до чертей. От прокажённых детей, до искалеченных снарядами ополченцев."
"И от этого бессилия до истерики лишь шажочек ведь. Бей своих, чтоб чужие боялись - это принцип, коим, увы, не брезгует не только дьявол, но и бог..."
"По сему то даже к богу идущие ближе всё таки именно к дьяволу."
"За богом вообще невозможно идти. Как минимум, преклоняться пред таковым. Преклоняются только перед дьяволом - преклоняясь, ты не видишь лица господа, не знаешь - а бог ли это вообще..."
"Верно. А ещё у бога нет должности дурака - таковые предоставляются исключительно людьми. Мы сами загоняем себя в амплуа идиота. Возможно, и с подачи дьявола, конечно, но тем не менее."
"Поэтому идите только под своим флагом. Не облачайтесь ни в веру, ни в философию - сгниёте."
"И уж раз коснулись тьмы... Дьявол никогда не кроется в мелочах, он в них спотыкается. В глобальном то мы его никогда не замечаем. А в незначительном порой и дифференцируем через раз."
"А что до людей?..."
"Те ещё хуже. Всякого беса страшней. На коих из них тут можно ориентироваться? Приглядитесь - и морда мира перекошена, и венец с шипами на нём, и кровь, все проявления их истории увенчивались лишь войнами, смертями и предательством... Люди бесцельны, примитивны, просты..."
"Простота тем и сильна, что её можно безо всяких затруднений многократно повторить. Таковая добивает количественно."
"В подобной модели мира только из крайности в крайность и метаться."
"А, кстати, сходны ли противоположности? Как думаете?"
"Крайности схожи лишь в собственной несправедливости - из холода в жар бросаясь, соглашаешься на аналогичный дискомфорт, взамен отступившему приходящий. Вот вам всё и родство ихнее."
"А от крайностей, от конкретики отступив, тоже теряешься - в неопределённости да аморфности в миг утопаешь."
"Расплывчатость тоже не в плюс, знаю. Но, чем размытее жизнь, тем меньше обидно - не видно кто нить судьбы обрубил, истоков горя не наблюдается, корней."
"Так или иначе жизнь своё всё равно ведь возьмёт. Тем или иным путём и рано или поздно. Чтоб согнуть металл, нужно либо избыточное воздействие, либо чрезмерно повышенная температура. Рычагов у участи хватает. Коль захочет в угол загнать, уж поверьте, не отвертитесь."
"Тут шансы видеть надо уметь - средь всеобщей тьмы свет спасительный кропотливо различая. Для достижения высот дюже широкая дорога не обязательна - было б место именно впереди, место для пути, для движения. А зажатость и неброскость - вещи терпимые."
"Но свойства пути крайне точно контролируют и его содержание: тот же факт - быстро или медленно ты идёшь, всецело определяет число, время наступления и, соответственно, и характер принятия всех встречаемых тобою событий."
"Здесь на самостоятельность уповать правильно. Большинство цветов погибает ведь не из-за варварского вытаптывания бескультурным людом, а по причине нерадивой заботы самих садовников - неумелых и элементарно бездарных. Будьте вдумчивее и глубже, и вопрос ложной трактовки устранится сам по себе."
"Тут цельность мироощущения тогда значима. А таковая цементируется именно мечтами - как ни поразительно: одна единственная мечта запросто противостоит целой череде угнетающих разрозненных фактов, добавляя и прямолинейности, и сил. И от страхов исцеляя! Раз уж на то пошло."
"От страхов изоляция ещё лечит: в одиночестве всякий страх переживается куда сподручнее - вот вы плывёте на шлюпке один одинёшенький, и вдруг начинается шторм, так и не смекнёте ведь, и не узнаете то даже, что сильнее обыденного посудину раскачало. А если вы на многолюдном лайнере? Обязательно кто-нибудь завопит, что тонете всей компанией. Одиночество куда полезнее - и для мыслей, и для изобретательности, и для безумств - самых неподкупно истинных и масштабных."
"Верно. Беда накликается, как правило, именно общо. Ведь опасность любая - это пропасть, ну а страх - непосредственный шаг в её бездну. Это же касается и нерешительности: чем дольше будешь собираться, тем меньше времени останется на сам намечаемый предвкушением путь."
"Тут ещё отвлечение на масштабы непростительно смертоносно - таковые никогда не спорят с вечностью - только друг с другом, всё истинно абсолютное вовсе не доступно для сравнения или конкуренции."
"А ещё романтизм нужен до кучи: доступ к небу начинается именно со взлётной полосы, находящейся при этом для вашего сведения на обыкновенной земле, так же и путь ко всему великому произрастает, как правило, из чего-то малого, неприметного, слабого, из чего-то того, что, будучи сперва ничем, превращается с течением времени в чудо."
"Знаю. Вечность это монументальная грузная глыба, опёршаяся на хрупкие плечи мгновений. На ассорти случайностей и мелочей. И чудна эта связь между мыслью и материей - во времени воплощена: то, что вчера было лишь задумкой, уже завтра спокойно сделается частью яви, а любая материя рано или поздно породит те или иные суждения и новые затеи и изобретения."
"Ещё занимательнее, что для блаженства требуется лишь банальное соответствие счастью - схожесть с обстоятельствами: совпадение ширины рельс и расстояния меж парой твоих колёс."
"К тому же сей градиент крайне неустойчив. Судьба вообще никогда не поощряет центристских теорий: за переменными объектами незыблемой дорогой не ступают, под одни условия ты идеально и неоспоримо подходишь от и до, а под через миг сменившиеся подходит уже другой. А ветер, как известно, никогда не возникает дважды в одном месте..."
"А оно только так ведь и пребывает. Уверенность в удачливости всех затей доступна лишь самым самым отъявленным безумцам."
"И всё же участь, доля - тоже таки влиятельны. Как говорится - казино разные, а судьба одна. Коль не везёт в одном, не повезёт и нигде."
"Солидарен с сим, вся жизнь есть обычная координатная плоскость, и способность пребывать исключительно в положительных её значениях определяется лишь банальными арифметическими коэффициентами вашего внутреннего уклада, ведь человек по сути то же самое линейное уравнение, со своим графиком, целочисленными показателями и дробным остатком, и какие переменные поставит в него судьба - есть лишь дело элементарного случая..."
"Меня, жаль, подобное обычно лишь озадачивает... Ситуацию то фоновую и то не подвинешь подчас никак ни на йоту, а уж свой уклад внутренний так и тем более. Но ведь по сути единственный доступный нам аркан для каких-либо обстоятельств - это наша же персональная на них реакция. Точка то опоры для переворота реальности в самосознании кроется."
"Тут, увы, ещё прерогатива состояния работает: форма существования определяет и характер его содержания, его полноценность и полноту - жизнь остаётся продолжаться, даже лишившись какой либо последней целесообразности, расплавленный металл остаётся металлом и при абсолютно жидкой консистенции, сие есть неумолимая и всецело косная данность, но данность исключительно справедливая: да, это всё ещё металл, его не удастся взять в руки, не удастся использовать в качестве исходной субстанции, способной служить структурным материалом для опорной конструкции, подобное невозможно чисто физически, но на деле сия имеющаяся невозможность лишь временна - после остывания металл без труда возвращает все свои первозданные свойства, делаясь идентичным самому себе изначальному. Возвращает ли их надломленная жизнь? Ни разу на миллиард. Ни единого. Недоступно то. В этом вся и драматичность здешняя, в этом весь и надрыв, вся боль - не проходящая, перманентная и лихая. В этом вся судьба - в невосполнимости, недолговечности и трагизме. От первого беспамятного дня и до последнего вялого вздоха. Весь век, весь путь, всю долю. Всю участь. От начала и до конца."
"Во что же остаётся нам верить?"
"Если меня здесь вдруг спросят, во что я верю, я отвечу - не знаю. Это слишком неоднозначный и исключительно болезненный для человечьего сознания вопрос. Я не верю в мир материи, порицаю религию и отвергаю какую-либо целесообразность человечества как такового. Всё, что мы воспроизводим, узнаём или изучаем, всё, что нам проповедуется или приносится с молвой и увещеваниями, есть лишь глупое заунывное хождение вокруг да около. Бесполезное и до бесчинствия пустое. Хождение там, где дорога к истине попросту не присутствует. Мир убог. Он реализован таковым, что всяческое величие, всякая независимость и осмысленность беспрецедентно наказуемы. Тут поощряется лишь жертвенность и шаблонность, внутренняя мелочность и духовный примитивизм, послушность и невзыскательность. Я живу там, где не на что надеяться. Здесь не хочется остаться самому, не хочется оставить своего ближнего или даже пожелать эту локацию врагу. В этом мире под запретом главное - пребывание самим собой. Тут неотступно требуют интеграции - с окружающими, с системой и с неизбежной повсеместною грязью. Не ядовитых идеологий нынче попросту не имеется. Так на что же я всё таки уповаю в этой бездне гниющей современности? На какие силы и понятия? Если высказаться обобщенно, то на право человека на свободу собственного самосознания. В настоящее время это самая лучшая из оставшихся возможностей. Даже если в силу обстоятельств тебе доступно лишь малое, просто выбери элементарную автономность, личную оторванность от называемого действительностью и непререкаемую свободу от прописанного за объективность. Отдались от гибнущего. Отдались и забудь. Не сомневайтесь, выживший должен иметь шанс отринуть предпочевшего умерщвиться. Шагнув в бездну вместе с прочими, вы тем самым не спасёте ни единого из их внушительного числа. Будьте лишь за себя. Тогда по итогу вы в любом случае окажетесь полностью и безоговорочно честны и невинны - хотя бы перед одной единственной собственной участью. И, как ни парадоксально, но дорогу к богу чаще всего указывает именно дьявол. Очищаться и каяться устремляются в первую очередь как раз наиболее заблудшие и сперва обжегшиеся участью люди. Желая взмыть в небо, отталкивайтесь исключительно от дна."
"Моими мыслями практически излагаетесь. Как бы ни выглядело то странным, но мир наш таков, что для сохранности и превосходства в большинстве случаев в нём требуется именно уверенная пассивность, личностная внутренняя резервация, а не борьба. Вы никогда не окажетесь в силах устранить все имеющиеся несправедливости и огрехи, не утрете всех слёз, не спасёте всех гибнущих и не утолите нужд каждого страждущего и обделенного. Созидание добра предполагает в первую очередь наличие истинной всеобъемлющей непреклонности пред каким-либо злом, наличие твёрдой, незыблемой веры в благое, убедительно подкреплённой острым и стоическим несогласием хоть опосредованно и невольно, но пособничать негативному, разрушающему и пустому. Столь сполна нормированная природой человечья слабость не должна пребывать непомерной, мгновенно сковывающей обузой на пути к предначертанному величию. Пусть вы никогда и не остановите движущийся в бездну мир, но вы, как минимум, в праве не делать свой собственный шаг, устремляющий ей навстречу. Отрицайте промежуточность, отрицайте любые углы и всяческую неполноценность, умейте, не раздумывая, жертвовать всем неидеальным, смело швыряя в безразличный омут бессмысленности любые не окрашенные причастием к вечности судьбы или вещи. Верьте в благоденствие лишь глобализма, в неизбежность воцарения гениальности и порядка, в однозначное появление высшей осмысленности и правды, совершенства, уместности и покоя. Верьте в полномочность величия и чудес, в обоснованность рождения и маршрута, в неслучайность стези и оправданность выпавшей участи. Верьте в правильность, в жизнеспособность идиллии и гармонии, в осуществимость рая и возвышенности, в неоспоримое главенствование именно доброты и логики, в смысл. Лишь тогда ваш даже гибнущий в темени путь до последнего будет преданно видеть трепетный ласковый пламень прозрения и беззаветности, неуклонно стремясь именно ко свету, к неподдельной открытости и кристальной искренности, к первозданной чистоте и неделимому единству - со вселенной, ближним и самим собой. Вне общности разума и истин, вне полноты ума и изысканий, вне глубины потребностей и ощущений нет и твоего собственного я, нет содержательности и баланса, нет окрыляющей вдохновенности и спасительного сакрального огня, есть лишь вакуум - бесконечный и всепоглощающий, непреодолимый и губительный, мерно и безвозвратно засасывающий всё и вся и исподволь увлекающий за собой в том числе и вашу беззащитно болтающуюся в повседневном, оголтело бушующем сумраке душу."
"И ведь что только нас тут ни обуздывает - любая ересь.."
"Не любая... Неуклонно помните, человеческий мир управляется исключительно только стихийными явлениями, лишь нечто претендующее на роль бури способно достаточно пленительно увлекать за собою людские массы. Таковыми понятиями служат война, секс, жажда наживы, религия и беспринципность. Это те категории, коим вверено вершить историю, историю жалких и больных кучей слабостей экземпляров, даже и близко не умеющих противостоять искушению или соблазну. По сему не ищите властности в благодати, берите в инструмент лишь деструктивное и пускайте толпу в расход. Пойдёт, не раздумывая, не сомневайтесь."
"А как самому то сего зла не бояться? Не дрожать."
"Как не бояться зла? Как не трепетать перед бессмыслицей во время возведения чего-либо стоящего и вечного? Весьма просто, для сего необходима лишь банальная непричастность к антагонизму, отсутствие противопоставления себя плохому, отсутствие внутренней убеждённости в собственной вовлечённости в процесс вашего взаимодействия. Добро ничем не обязано злу, гении не должны учитывать мнение дураков, изящные не должны бояться усеянных изъянами, святые не должны любить грешников. Существуйте лишь изолированно, автономно. В противном случае ваше существование выдастся сугубо недолгим. Ко всему прочему храните твёрдость, непреклонность и стойкость, незыблемость, плюс никогда не пренебрегайте жестокостью. Если дьявол послушается бога и людей и великодушно самоуничтожится, вы его простите? Вероятно, да. И тем самым предадите свет. Помните, дьявол заслуживает исключительно презрения и персональной расправы, именно непосредственного воплощения акта мести и неотъемлемо полагающегося кровопролития. То же самое касается и личных врагов. К тому же любой порок ведь прячется за маску совершенства, за вуаль величественного, за тень благоговенного, те же сорняки тоже наиболее охотно растут именно на плодородной почве. Учтите, дьявол облюбовывает именно достаточно развитые экземпляры. Истинная же посредственность не интересует ни тьму, ни создателя, ни людей. Никого. Даже самим себе таковые исключительно лишь противны. Но их большинство."
"Но ведь сие означает лишь полнейшую непригодность нашего мира - ни для счастья, ни для высот, даже мизерных самых."
"То, что современный мир совершенно непригоден для счастья, более чем неоспоримо. Для осуществления его воплощения требуются всецело оные условия и рамки, однако таковые можно воспроизвести в автономии, в огражденности от всего окружающего, в индивидуальной тепличности. И заточив себя в неё, надобно не испытывать ни малейшей скованности или дискомфорта. Для игры в теннис подходит исключительно лишь специализированный теннисный корт, вне его границ есть и леса, и дорожные магистрали, и болотистые топи, и автомобильные стоянки и строительные площадки, на таковых полноценно играть в теннис уже не получится, но ведь, играя на благоприятном удобном корте, вы не думаете, что он не бесконечен, не распростёрт на всю землю и вселенную, вам достаточно локальной пригодной площади. Так же и со счастьем, не пытайтесь раздать его всем, не старайтесь обратить в таковое абсолютно каждого, сие попросту безумно. Большинство людей элементарно не способны на ощущение и испытывание соответствующего состояния, они изначально внутренне дефектны и неполноценны, исходно и первично непригодны для счастья или искренности. Оттого и союзничество с кем-либо из их числа, даже самое косвенное и незначительное, приводит к гибели и вашего внутреннего мира и его гармоничности. Умейте быть счастливым среди несчастных. Они несчастны потому, что убоги, это их собственное проклятие, а уж никак не ваш личный укор. Не бывает поголовного счастья. Это прерогатива единиц, избранных. И быть в их списке или нет, зависит исключительно от вас. Наш мир, собственно то, и не поддаётся аналитике в первую очередь именно из-за избыточно объёмного количества его бессмысленной части. Большинство явлений и событий, дел и поступков не несёт в себе никакой содержательности или логической направленности, не несёт глубины и причастности к совершенству. Таковые в основном предполагают лишь посредственность и корысть, мелочность и подлость, низость и примитив. Реальность вмещает настолько мало целесообразного, что подобное практически неуловимо. Потому и, глядя на лик действительности, хочется лишь плакать и молчать и снова молчать и плакать. Мир превратился в карикатуру, в насмешку, гнусную и пустую, столь щедро и густо окаймлённую не стихающим хохотом дьявола."
"Где бы ещё должное самообладание да выискать..."
"Учтите, бог завещал верить в первую очередь именно в себя, а уже после в него и прочих, сомнения в себе есть прямое и наиболее злостное предательство господа, знайте. И не стоит бездумно идти на свет, как бабочка. Фонарь может находиться и в руках дьявола. Дифференцируйте сущность оказываемой вам доброты, анализируйте её цели и искренность, сомневайтесь. Поймите, в мире цинизма не двуличного блага попросту не существует. Не покупайтесь - ни на что. Даже на самый искусно поданный идеализм. Как ни странно, таковой не гарантирует совершенства, идеальным можно быть и в подлости, и в искусстве убивать людей, и в поглощении алкоголя. Лучшим дано сделаться и в отрицательных ипостасях. Не идите за голой квалификацией. Оценивайте именно характер имеемых способностей, а не степень их выраженности и развития. В противном случае с вами окажутся самые талантливые и успешные злодеи, циники и душегубы. Не лучший личностный ореол, согласитесь. Учитесь той самой столь незаменимой нынче способности презирать людей. Презирать именно наиболее истинно и полно - всех и каждого, поголовно, не давая слабину и не позволяя малодушия. Помните, играя с жертвой, главное, не забыть, кто охотник."
"Кто ж виновник всей этой несуразности безжалостной?"
"Создатель. Кто же ещё. Запомните, никто никогда не станет грешнее бога. Тем не менее, лестница претензий почти никогда не добирается непосредственно до него самого, людям милее критиковать и корить лишь мелких исполнителей, но никак не прямого организатора всего здешнего безумия. Безумия, столь безумного, что та же пустота и наполненность сопряжены в нём не случайностью, а довольно затейливым взаимодействием, циничным и губительным - вот вы берёте чашку и хотите выпить её содержимое, чашка в это время избыточно полна, а вы в свою очередь испытываете существенную жажду, но вот вы опрокидываете вышеупомянутую посудину, и та становится абсолютно опустевшей, а вы лишённым прежде мучившей жажды. О чём всё это говорит? О том, что полнота и пустота, скорее всего, взаимно параллельны. Переходя друг в друга, они запросто меняются местами и делают таким образом некую рокировку. Выходит, что любая опустелость - это чей-то неизвестный избыток, чья-то даже пресыщенность. И сие ведь весьма злободневно. В нашем мире всё более остро ощущается разрозненность, социальное расслоение, неоднородность. Жизнь становится полярной, расколотой. На бедных и богатых, успевающих и отстающих, осведомлённых и безумных, счастливых и несчастных. И в этой бездне разобщённости, вероятно, и кроется корень зла одних и одновременно рецепт процветания других, тот некий неписаный перевалочный пункт, странным и магическим образом четко разграничивающий участь на полёт и падение."
"С таким надрывом и рассудком то тронуться недолго..."
"А что, собственно, есть наш рассудок в принципе, точнее - кто кому принадлежит: он нам или мы ему? Ведь, на первый взгляд, крайне убедительно кажется, что мы вполне себе полноправные хозяева собственной головы, её единственные держатели и управленцы. Но это не так. Что есть наш разум? Сложный плод из ассоциаций и мыслеобразов, результат банальной комбинаторики пережитого и испытанного. В чьих руках этот перечень декораций? Вы выходите из дома и видите человека, он откладывается в памяти. Или нет. Зависит от его особенностей. Вас могли бить в детстве, насиловать, пытать. Ваш список личных опытов, разумеется, многим более безобиден, но от того не менее специфичен и своеобразен. Его невозможно повторить искусственно. Ваш жизненный путь уникален, ваши персональные ассоциации аналогично уникальны и лишены даже каких-либо подобий. Вы делаете суждения исходя из ментального багажа, вы осуществляете любой выбор равнозначно исходя из того же самого набора зафиксированных эмоций и ситуаций. Вы могли бы вырасти плохим, но вас возделали хорошим. Так в чьих вы руках? Мы скорее жертвы разума, чем его командиры. Мы пленники ассоциаций, желаний, слабостей и грёз. Пленники своей же головы. Своей же памяти, собственно, нас же самих и образующей, трансформирующей и влекущей, побуждающей и огорчающей, воодушевляющей и гнетущей, обожествляющей и низводящей. И единственной властной и полномочной - над мыслями, поступками и ролями. Над всем нами предпринимаемым, ощущаемым и преобразуемым. Над всем, что и составляет нашу скромную стезю, так иронично отданную на произвол сужденческих изысканий."
"Вот мне интересно - со столь глубинным нигилизмом и столь полноразмерной многозначительностью внутренней боитесь ли лично вы чего-либо на свете на этом? Есть ли таковые категории в принципе?"
"Что именно страшит непосредственно меня? Отсутствие лимитов. Отсутствие лимитов у практически любой жизненной ипостаси. Сие не может не повергать в ужас и не бросать во дрожь. Любая, абсолютно любая сфера и характеристика способна оказаться выраженной в совершенно безграничной степени и размерности - и униженность, и бессилие, и беспомощность, и потерянность, и убогость могут запросто быть попросту непомерными. Попавший в наш мир человек может легко оказаться каким угодно ничтожным, забитым, чуждым и растерзанным, искалеченным и бесцельным. Мир, где растут новые технологии, мир, где идёт неустанное движение к прогрессу и совершенствованию, приемлет в том числе и бесправие, угнетённость и прокажённость. И таковые в равной степени способны пребывать попросту безразмерными, безграничными и нескончаемыми. Это убивает. Это худшее из свойств яви, самое гадкое и несправедливое, самое скверное и постыдное, как, собственно, и сами основы действительности - как самого гнусного и противного места во вселенной, однозначно перегоняющего по масштабу имевшегося бесчинства всё что угодно, и даже пыточные и ад."
"Почему превалирует, как правило, именно плохое? Почему истина в забвении регулярно?"
"Свойства у неё таковы. Не сподручны. Самая главная трагедия истины - это её необличимость повседневностью. Вы никогда не отличите истинную любовь от наигранной, никогда не дифференцируете насмешки от привязанности, не разграничите взаимности и использования. Это не выявляется эмпирически. Для подобных подтверждений подлинности требуется ситуационная ревизия. Обстоятельства маркёрные требуются, лакмусовость своеобразная. Сие сходно с обличением фальшивки - позолота визуально никак не разнится с настоящим золотом, однако попав в кислоту моментально растворяется и гибнет, в отличие от истинно драгоценного металла. Вне соответствующего эксперимента никакой градации меж златом и подделкой выявить бы элементарно не вышло, хоть век сопоставляй и разглядывай. Так же и в судьбе - без специфических её поворотов удостовериться в подлинности любви попросту нереально, немыслимо. Хоть провидцем будь. В том то вся и боль - разочарований, предательств, опрометчивостей и разлук. В том вся и бездна. Бездна заблуждений, отчаяния и отстранённости, неприкаянности и бессилья, отчужденности и забвения. Мы не можем, не вольны видеть насквозь, не способны отсеивать наигранность и скверну и не компетентны разграничивать истину и фальшивку. Мы в праве лишь слепо уповать и ждать обличающих обстоятельств. Тех самых, что столь животрепещуще необходимы и столь часто слишком несвоевременны и так непростительно малочисленны и напрасны."
"Вопрос, наверное, бредовый, но всё же - на фоне этой поголовной беспомощности с кем именно наиболее правильным будет отождествить человека - с богом или с дьяволом, к кому ближе?"
"Ни с кем. Всяк отдельно взятый человек слишком сложен для ассоциаций. А вот социум, кстати, уже можно сравнить - с муравейником: та же суета и бессмыслица. По сему лично себя сравнивайте с дезинсектором - от всего уставшим и почти отчаявшимся. Ну или с муравьедом."
"Потрясающе. В свою очередь, не могу ответно не подметить, как таки всё же славно и занимательно агонирует наше общество, как своеобразно и демонстративно. Нами так востребовано стороннее мнение, взгляд из вне. Таковой трактуется нами за наиболее объективный и достоверный, наиболее справедливый. Это же умопомрачительно попросту! То есть мы все априори признаём, что мнение близких нам людей, нашего окружения и знакомых будет являться изначально предвзятым, лживым. Мы ищем правды у незнакомцев. Это элементарно трагично. У такой реальности нет будущего. Сие не жизнь. Даже близко не жизнь. Каторга. Более того, я крайне сожалею, что большинство видных общественных деятелей не имеет профессионального биологического образования. Это просто чудовищно. Знание о червях и паразитах было бы крайне полезно в рамках текущей социологии. Таковых в нашей популяции нынешних граждан непростительно много. Даже по предварительным подсчётам избыток ужасающий."
"И ведь самое прискорбное, что в никуда идут именно все, при чём не абы как, а по кругу, по извечной кольцевой, а мы аналогично бессмысленно следуем им навстречу, идя полностью идентичным маршрутом до бездны, но лишь в противоположном направлении."
На этом разговор сменился воцарившейся паузой и застыл. Подступила печаль. Расползлось молчание. За окном выступил полукруг луны. Вот и ещё одна ночь. Здравствуй, темень. Обустраивайся. Мы ждали.

XIV
Окаймлённый беспечным спокойствием город неуклюже растерян и безлик. Воздух чист, очертания контрастны, линии преданны гармоничной печальной строгости. Томно понурое, удручённо глубокое небо равномерно рассеяно мутной гомогенной серостью своего сиротливо безмолвного панно. Мир непринуждённо беспечен, но в то же время будто встревоженно обострён, внутренне мобилизован, чутко насторожен и даже несколько озадачен и пронзителен. Просторы плотно полны меланхоличного расстройства и неприветливой чёрствости, дали тоскливы. Повсюду безутешное забвение. На заледеневших, лишённых последней кроны стволах белесоватый искрящийся иней. Под ногами разбитый исхоженный тротуар.
Анатолий Ефимович и Елизавета Кирилловна гуляют вдоль одной из центральных улиц, предаются созерцанию и беседам.
"Какая незаурядно подавленная погода, просто эксклюзивно постылая." - наблюдательно заметил Анатолий Ефимович: "А мы вот гуляем, непоседничаем. Нам не существенно..."
"Так мы особенные." - улыбнулась Елизавета Кирилловна: "К проискам природным не причастные. Для нас и пообстоятельнее стихии подыщутся, позатейливей."
"Повезло же нам с такой исключительностью - ни забот, ни вовлечённости второсортной. У нас отныне как свой ценз индивидуальный на все дела, свой отбор, всё и вся фильтрующий."
"А у нас теперь вообще всё своё будет - и дела, и мечты, и действительность личная."
"Автономию, стало быть, чувственную возводить собрались?"
"Самую долговечную и глубинную."
"В здешнем омуте мирском сказку строить - дело отчаянное."
"Так взаимность рискам не прислуживает, пред их волею не склоняется."
"Но и, на случайность лишь ставя, дальше грёз не уедешь..."
"А других дорог и не намечено - или призрачной, или на дно..."
"Где б ещё убеждённости положительной в должной степени понабраться для пути сего вдохновенного."
"В упованиях внутренних - самом светлом, что в сердце есть."
"Были б ещё живы подобные, а то от мечт ото всех исключительно лишь трупы одни, столь мучительно и жалко разлагающиеся на несметную боль и разочрованность небывалую."
Здесь крайне уместным окажется заметить, что ни на что иное человеческие упования распадаться то и не способны. Собственно, вообще все понятия и объекты в этом мире разлагаются всякий раз по единообразному пути и сценарию: величие на пустоту, смысл на что угодно, но чаще на безыдейность, а страх на уверенность или безразличие. Но это так - для простого сведения.
"Мыслите позитивнее - оптимистичнее и светлее." - предложила в ответ Елизавета Кирилловна: "Возможно ведь, мир только внешне так ветх и жалок, а внутри, на удивление, наоборот и весомые, поразительно возвышенные и содержательные мотивы имеются - чистые верные судьбы, выдающиеся сюжеты и сильные чувства, просто лишь сокрытые убогой наружностью и досадно затерянные в бездне суеты и обмана."
"Не о нашей реальности то, об иной, а из той, что есть, ни лазейки, ни выхода. И куда здесь взгляд ни кинь - лишь несчастья повсюду бессчётные, роковое бесправие, суровая контрастность да безнадёга неотступная."
"Так, даже если оно и так, счастье то всё равно, как тост: для такового подчас не хватает лишь какого-то заурядно банального повода."
"Хорошая позиция, мне нравится, возьмём за основополагающую!"
"Да ведь и вариантов то у нас немного - или поверить в лучшее, или так и остаться в никудышном."
"Имея место, шаг не делать безрассудно, соглашусь, но и, вне гарантий, на чудо ставить тоже нелепо."
"Так и вся судьба - лишь абсурд сплошной, несуразный да горестный. Но, меж двумя безумиями терзаясь, самым рациональным будет выбрать именно наиболее многообещающее... Нам, конечно же, привычнее выбирать наоборот что-либо более заурядное, даже если это всецело приходится нам в ущерб, привычнее не верить в чудо и уповать лишь на повседневность - скучную, серую и незатейливую, но ведь это неправильно."
"Сия трагичность не нова. Мир к логичности не привержен."
"А мы же в свою очередь тогда откажемся быть приверженными такому миру, идёт?"
"Романтично. Давайте. В небылицах то всё теплее. Да и в гигантских умопомрачительных масштабах столь неоднородной и изменчивой вселенной сия слабость, думаю, будет простительна."
"Да и в принципе в счастье рассудок - компаньон не лучший..."
"И, тем не менее, с ним действовать верней."
"Но ведь сладкие ошибки милее горьких истин."
"Шикарно. Завлекающе. Я польщён."
"Да бросьте вы. То ли ещё будет..."
Переглянулись.

XV
В усталом свете печального тусклого ночника у занавешенного полумраком окна средь абсолютно беспечного однотипно монотонного забытья сидят двое - Матвей Григорьевич и Марина Валерьевна. Вокруг никакого многообразия - лишь утомлённая едкая безучастность заунывно-безжизненной атмосферы. За тяжёлой облезлою рамой одинокий, грустно расплывчатый фонарный обелиск, нежно утопленный в ненавязчивом робко-величественном обрамлении из нерушимо безмолвного спокойствия, неразлучно спаянного с его перманентным, беспристрастно ласковым, холодноватым задумчиво-сонным свечением. По сторонам томное кружение частой мокрой метели. В непроглядной вышине удручённая безнадежная бездна безотрадного зимнего неба. У запорошенной дороги однотонная серебристая белизна свеже-наметённых сугробов. Вот и вся предоставленная явью гармония.
Герои взаимно сплочённы, единообразно озадачены и печальны. И хоть исковерканным судьбам вдохновенного ожидания и не положено, тем не менее, нет той отчётливой черты, за которой заканчивается жизнь и начинается умирание, ну или, как минимум, завершается терпение. Серость, конечно, рано или поздно таки берёт своё, но и цвет души не соглашается выгорать так просто и за раз. Забравшись в тупик, нами традиционно принято постоять, потоптаться, поразмышлять. Ведь так и есть: человек хватается за всё что угодно, разумеется, в итоге так и не спасаясь, но за время до гибели успевая полностью использовать все имевшиеся пути и стратегии. Собственно, и сама то жизнь людская по существу персональному точь в точь, как подпольно взятая техника: ни возврату, ни ремонту, как правило, обычно не подлежит.
"Вновь тоску на двоих столь старательно коротаем..." - сочувственно заметил Матвей Григорьевич.
"Ну а что ещё нам делать... Надо ж с кем-то сердца боль делить." - отрешённо вздохнула Марина Валерьевна и опустила взгляд.
Одной из из главных бед материалистичного мира пребывает тот факт, что любая идейная идиллия, каким бы то ни было чудом таки возникшая в его строго безразличных и лишённых всякой пригодности для высокого, удручающе пагубных рамках, имеет исключительно затруднительную и неохотную реализацию - почти неосуществимую и сугубо фиктивную, безутешно неуместную во всепоглощающей гадкой бездне окружающего кромешного хаоса. Но, тем не менее, в то же время никто не мешает делиться самими побуждениями, самими изыскательными зарисовками и сужденческими отдушинами, передавая пусть и не само непосредственное воплощение воспроизведённой сознанием идиллии, но хотя бы её заготовку - абстрактный виртуальный прототип, вдохновенно согревающий собственным перфекционизмом и внушающий сердцу хотя бы смутный, но пламень воодушевляющей страждущий разум вожделенно увлекающей надежды. Вот и герои, принимая сей незамысловатый безрадостный расклад, безучастно обменивались своими призрачно утопичными упованиями и несбыточно смутными грёзами, ведь, хоть муляж совершенства и не эквивалентен его положительной финальной реализации, но даже самая призрачная стройность мечт всё ж куда милей объективной спутанности реалий.
"Мне так хочется поверить, что счастье возможно, что оно в принципе осуществимо и реалистично, реалистично именно в рамках конкретно здешней объективной, базово выданной нам повседневной действительности, что сам факт правдоподобности сего явления не является лишь утопией, что сие понятие жизнеспособно - хотя бы в самой слабой и сомнительной степени, хоть в пределах лишь мизерной скоротечности, но именно достоверно реализуемо и материалистично, хочется знать, что что-либо хорошее обстоятельно ощутимо, что можно таки его постичь, попробовать. Для меня это служит самой важной и самой жизнеутверждающей стигмой, мгновенно нивелирующий все тяготы и невзгоды, чудодейственно наделяющей невероятной оправданностью и силой да все наветы одномоментно испепеляющей. Ведь и не затейлив то, скромен, прост изысканий ход, объективно обыденен, не амбициозен, не заоблачен, но, тем не менее, какие-либо шансы выбраться из ямы повседневности практически смехотворны."
"Упования - штука горькая, слёз несметностью омытая. Для их стройности крайне чутким надо быть, прорицательным. Глубина человечьей сознательности, как сие и ни удивительно, подчиняется вполне себе конкретному и всего лишь одному единственному показателю, коэффициенту своеобразному - соотношению вменённой ментальной гибкости и интеллектуальной мыслительной пластичности с твёрдостью имеющихся воззрений и идейно-ценностной приверженностью. Подобное соотношение устанавливается верным только с достаточным опытом, при чём не с любым, а исключительно лишь с положительным и благоприятным, но необратимость, невозможность пагубных жизненных тенденций иметь обратный ход обращает сие в практически стопроцентную утопию. Уж так устроен свет, что в череде его основ все здешние истины неестественно аморфны, неуловимы и всё время лишь краткосрочны. Ведь, если жизнь становится глупа, крайне трудно её не усугубить - деструктивна, вредна, как правило, инициатива любая, в горе проявляемая. По сему и нет то в этом мире ни одной такой незначительной трагичности, чтоб за шаг от великой беды не стояла, равно как нет и никакой чёткой дифференцировки между истиной и фальшивкой, нет эмпирически верных критериев и отличий - не дано, гиблая медаль никогда не показывает обратную сторону, не обличается, лишь запутывает, с толку сбивая да во страх укутывая, а ум с таковым в паре никогда ещё не уживался, верховенства не одерживал. И крайне трудно в рамки осознанности из иррационализма предшествовавшего перейти, нереально почти - бездна бессмысленности никого так просто отпускать не приучена..."
"А мы вот сейчас на её краю самом сидим и беседуем. И ничего ведь - живём. Для чего-то..." - вздохнула Марина Валерьевна.
"Какой бы ни была наша позиция воззрений на человеческое существование, неоспоримым остаётся лишь то, что в любом случае всякая жизнь есть та функция, которая существует лишь ради собственной производной. Всё наше здесь пребывание, весь проделываемый путь зиждется и длится исключительно ради конечных его плодов, конечных результатов и итогов, получающихся из соприкосновения вменённой участи с чередою представленных обстоятельств. Само чистое оторванное существование не имеет никакой весомости, оно не жизнеспособно само по себе, его оправданность предполагает неизбежное наличие энного предназначения, энной цели и миссии, единственной наделяющей выпавшую судьбу обоснованностью и неслучайностью присутствия. Мы не можем жить просто так. Бытие не приемлет бессмысленной череды смертей и перерождений, оно нуждается в продуктивности, в неизгладимости достижения намеченного свыше. Намеченного всем, а не персональному индивидууму. И ведь в итоге вся доля может зиждеться лишь для какого-то одного единственного слова, в нужное время сказанного предначертанному для него собеседнику, для какого-то одного элементарного жеста или решения, для мига, ловко вписанного в полотно всеобъемлющей вечности. Людская роль непростительно мала, странна и почти никогда заранее не известна. Она есть лишь капля, одна бесправная капля в нескончаемом море сущего, столь лихо кем-то воспроизведённого и столь непомерно загадочного и масштабного, что даже зачастую и не поддающегося - ни осмыслению, ни анализу, ни хотя бы простейшей критике, лишь априорному принятию - терпеливому, беззаветному и монотонному, долгому и непростому и лишь обещающему обернуться чем-то значительным и красивым."
"Вожделения пламенем меня укутать пытаетесь." - улыбнулась дама: "Великодушно. В эмпирическом мире ощущений опыт эмоций, собственно, как правило то, и величается мудростью, благодатью мыслительною. Но так часто кажется, что выхода нет лишь потому, что его просто и не существует. Наш мир скорее даже элементарно глуп, чем коварен. В нём не присутствует никакой системы поощрения чего-либо существенного. Пустое и великое в нём равнозначно, равно."
"Градации бывают лишь в сознании. Или в сердце. Яви всё равно, ей безразлично - до всего, всех и каждого. Самим совершенство порождать приходится. Лестница в рай произрастает из веры, из верной иерархии идеалов, из ценностей, из души..."
"Из души... Хорошо сказано. Может, и наша лестница куда прорастёт - хоть до самого минимального благоденствия сердешного. До надежд воплощения. До плодов. Хоть преднамеренно таковых, конечно, и не пожнать. По случайности лишь диковинной, необъяснимой и всегда только призрачной."
"Во грёзы облачившись, значит, так на свет босоногие и пойдём - наугад. Наугад и без компаса. Без причуд."
"На двоих?"
"На двоих... И с убеждённостью - в качестве третьего. Не в помеху окажется."

XVI
В едва пробудившемся городе весна. Крайне редкий прежде первый солнечный луч одиноко скользит по безмолвному, сонно затуманенному утреннему небосводу, искрится. Медленно сползающая пелена непринуждённо ласкает монотонно туманные дали, расплывается, струится. Хоть весна всякий год вполне себе и предсказуема и её наступление, как минимум, официально никаким мистическим чудом не является, тем не менее, приход первых вешних дней таки служит неизменно действенным поводом для приподнято восторженного настроения и нежданно подступающего оптимизма и вдохновения. Вот и сейчас край и сердце расположены именно к прекрасному. Миролюбиво отпустившие преждевременно сошедший снег оголённые пределы, робко размываемые первыми ручьями, невесомо нежны и боязливо растерянны. Добродушно пропитанный пряной, чуть прелою оттепелью воздух густ и приятен. Игриво воспрянувшая от забвения округа щедро распростёрта на безразмерно большие, ничем не заполненные пространства. В ласковом благоговении предстоящей повсеместной мории. Полупрозрачная лёгкая шаль мутноватой задумчивой дымчатости равномерно свободна и невесома. Краски невинны. Заволоченные, монотонно седые горизонты беспамятно тусклы. В качестве следов недавних заморозков - неприкаянные, нечастые кулишки льда - уже потрескавшегося и совершенно беспомощного. Во всём безмятежность, сладкое забытье и приятная истома. Во всём гармония. Неумелая и робкая, но всё же. По низинам всё ещё безвольный, но уже ощутимый бродяжнический ветер. В мутных лужах растворённые серые тени, с лихвой заполонившие обнищавшие наводнённые пробуждением широты. Город тих. Тих, примечательно чист и загадочен.
Анатолий Ефимович и Елизавета Кирилловна планомерно бредут по пропитанной меланхоличной заманчивостью округе, наслаждаясь приветливостью и царственно вальяжной, блаженственно-возвышенной беззаботной гостеприимностью лаконично раскинутых девственно вешних краёв.
"Как же явственно таки хороша в этот год весна, как прелестно приятна и миловидно расхожа, как нежна, что и несравненна то ни с одним из состояний и чудес, ни с одним даже образом мыслительным, самым фантастичным."
"А так и есть, и ведь вот гуляешь вдвоём, и весь мир - как обитель твоя, как арена персональная, лишь тебе одному и подаренная, как личный рай незабвенный, ото всей чуждой и опустошающей скверны надёжно раз и навсегда отсортированный, от суеты лихой исцелённый да от вымирания повсеместного крепко накрепко застрахованный, просветлённо искристый, безмятежный и заботливо лучезарный, где о плохом и думаться то не может, лишь о хорошем, что вдруг вот так вот возьмёт да обязательно и исполнится."
"Сим локациям правда в плен попадать есть везение, сугубо эксклюзивное."
"Но, как бы то ни было, любая уникальность лишь одной широтою воображения только и детерминирована и всё, что нужно - лишь чуть пристальнее ею воспользоваться, чуть очевиднее захотеть и взять и поверить, ведь ничуть не секретно то, что человек расцветает именно с души, а душа с веры... Стоит лишь попросить собственное я воспитать в себе подобную, взрастить, полноценности с лихвой подчинившись. Тогда и нутро всеми гранями заиграет, и сердце запоёт в вожделении, восторженно терпком и благостном, ни лимитов, ни границ не имеющем. Счастьем ведь лишь безвременность правит, таковое порождается здесь исключительно раз и навсегда - на бессрочную долгую лету, никогда не скончаемую и не иссякающую. Шагни в подобную, и всё забудется. Нам предписана непомерно крайняя смелость: весь мир наш в сути то - владения, исключительно чуждые, не нами созданные и не нам, возможно, и полагающиеся. Мы здесь гости, странники. Даже воры. Раз уж на то пошло. Берите лучшее и не думайте о расплате. Не смотрите на огрехи. Пусть даже эта жизнь так и скроена, что по фасону приходится далеко не каждому... Тем не менее, верьте. Искренне и честно. В чудеса и лучшее."
"Чудеса есть ипостась нерукотворная, намеренно никогда, как правило, не вершащаяся, из суеты пустой не взрастающая... По сему таковым тут и неоткуда выискаться то..."
"Многократно воспроизводя желаемое, можно подчас получить в итоге и действительное. Шагая наугад, важно лишь в нужное место по случайности ступить."
"Куда податься есть дилемма, соглашусь. Мы все стремимся к приятному, к комфорту, к некой форме удовольствия - в каком бы процессе то ни было. Мы полагаемся на ощущения, на эмпирическую наслаждённость. И этот подход вполне себе оправдан, вполне обоснован, трезв и рационален. Человек - это путник, путник, идущий в любом случае в никуда и, раз уж выбора всё равно нет, то куда приятнее делать это хотя бы по комфортной дороге."
"И с кем-то желанным в качестве сопровождающего."
"Тогда цель пути и направление и вовсе не существенны..."
"А разве они нам так приметны? Разве нужны?"
"И карту порвём, и компас выкинем - так предлагаете?"
"Мы и без них доберёмся. Обещаю."
"Докуда?"
"До счастья... Ну или, как минимум, хотя бы до его границ..."

XVII
Вечерняя сиротливо продрогшая быль боязливо сдержанно и пугливо расстелилась вдоль затихших поблёкших окрестностей. Удручённые заброшенные дали плотно охватил неразрывно сомкнутый, терпко растёкшийся сумрак. Мерно сбившиеся в однородные стайки тени смело заняли выжидательные позиции. Густо повисла непроглядная хмурая темень. Край умолк. Выглянувшая на одинокую прогулку утомившаяся Марина Валерьевна вышла в беспросветную сникшую глушь и робко вздохнула: "Какая странная таки доля наша мирская, какая запутанная, кто бы знал... Ведь и сама б не поверила, что бывает такое. Вот чем живу я здесь - безнадежностью: никто ничего мне не должен, ничего у меня не будет да и мало что есть. Но иного мне и не надо. Не надо ничего - ни страстей, ни встреч, ни подарков или зноя утех, ни малейшего даже и подобия. Мне хорошо там, где я есть. Где я просто гостья, а он мой собеседник. Где всё, на что претендую - просто сопереживающий взгляд или многозначительное безмолвие. И мне хорошо. Я благодарна, что это сотворяется со мной, в моей судьбе, в моей яви. Моей и его. Я благодарна, даже признательна, что это моя быль, моя правда здешняя. Благодарна за всё. Благодарна богу, или кто-там нас всех тут создал. Он, быть может, и не слышит то меня и не слушает то совсем, но я благодарна. Хочется лишь, чтобы подольше, понадёжнее это состояние продлилось, не растаяло, не прошло..."
Марина Валерьевна застенчиво шагнула в холодную темноту и растаяла. Силуэт медленно потащился вдоль пустынного ночного тракта. Прогулка дебютирована. Теперь и созерцанию отдаться не грех. А после вновь восвояси. Да и зябко уже, пора бы и шаг ускорить. Пора.

XVIII
В комнате тихо. Тихо и тепло. Время веет таинственностью и непредсказуемой многообещающей заманчивостью и негой. Анатолий Ефимович и Елизавета Кирилловна сидят вдвоём, прилежно разделяя взаимные объятия и друг друга. Атмосфера влечёт сладострастной жадной амурностью и вожделенно терпким вкусом удовольствия. Смешанные воедино тёмные краски охватывают предвкушением блаженства и зазывают в порок. Единичные сплетённые тени в унисон вторят прочему антуражу.
"Счастье в правильной сервировке подавать грамотно - с удовольствием в виде приправы основополагающей. Сдобрим?" - шкодливо улыбнулась Елизавета Кирилловна.
"До предела." - отозвался герой и потянулся к уже не слабо разгорячившейся обожательнице.
Сладко притягательное, пикантно обнажённое тело Елизаветы Кирилловны гостеприимно раскинулось в сказочно-мечтательной нарочитой истоме. Анатолий Ефимович спустился вниз по манящим бёдрам и, застыв между ног, страстно прильнул ко своей пассии, податливо растворяясь в опьяняюще колдовской безмятежности.
"Как же хорошо." - поёжилась в беспечном блаженстве Елизавета Кирилловна: "Продолжай, ещё, ещё, дальше, настойчивей, мой сладкий, ещё. Как же у меня там тепло... Как в печке."
Полный нестерпимого подобострастия герой беспрекословно ринулся губами к самым сокровенным локациям, безрассудно теряясь в знойном буйстве лихо бездонной трепетности, и, самозабвенно погружаясь в ласковое благоухание пряно-ароматной пленительной влаги, постепенно гармонично слился с каждым жадным вздрагиванием пылко вздымающейся плоти.
"Драгоценный мой, тебе хорошо?"
"Бесподобно. Сладко, приятно, вкусно. Неописуемо. Несравненно!"
"Идём сюда, дай мне себя тоже попробовать. А потом возьми меня - дико, грубо, жёстко, до блажи, до неспособности сдержать крика, до ора. Всюду возьми. Попеременно. Залетай в мои кулуары. Как ветер."
"С радостью наивысшей! Повинуюсь, солнышко моё. Прелесть моя самая самая несказанная."
Сплелись.
Вот вам и самый простой пропуск в рай - через врата интимные. Самый действенный. И самый терпкий. Эталонный. Что ни говори.
Перламутр одиноко затуманенного рассвета робостно скрасил наводнённую необузданной совместностью и густо висящими запахами комнату. Вокруг полумрак. На промокшей растрёпанной кровати щедро купающиеся в остановившемся времени Анатолий Ефимович и Елизавета Кирилловна - мерно и степенно отходят от завершившегося блаженства. Наслаждаются.
Анатолий Ефимович лениво обтёр лицо и медленно протянул: "Как же таки хорошо то. Лучше нирваны. Вот тебе и благодать, такую в храме не сыщешь... Это факт. А тех, кто не считает телесную близость за чудо, стоит вообще лишать права на секс, более того - их стоит лишать и права на жизнь. Лично я даже предпочту для их умерщвления что-нибудь из разряда древних пыток. Что есть наше тело? Ведь это же персональный пропуск в мир. Его посредством мы напрямую сообщаемся с окружающей действительностью, со всем сущим, со всей соприкасающейся с нами его локальной историей. Тело есть билет в настоящее, билет в мироздание как таковое. Мы связаны с былью лишь набором органов чувств, связаны с нею телесно, наши впечатления и выводы - тоже не более чем систематизированная трансформация первичных плотских сигналов. И вы доверяете эту собственную плоть кому-либо ещё! Что может быть сокровеннее? Это апогей отданности и единства. Высший его пик. Предел. Я настоятельно утверждаю, что в обоюдном соитии куда больше святости, чем в любой из ныне существующих религий. Вы доверяете партнёру самого себя со всей своей собственной содержательностью и всем присутствующим в вас внутренним трепетом - вы доверяете самое дорогое, что у вас только может быть. Вы позволяете слиться с вашей самой непосредственной и субъективно наиболее полно всеобъемлющей сутью, с вашим собственным я. Сие не может обходиться без чуда, без высшего сакрального мановения. Сие и есть одно из наиболее величественных чудес, такое же, как и само наше физическое присутствие, первозданное зарождение или бог."
"Сегодня мой Бог это ты."
И снова экстаз. На этот раз непредвиденный.

XIX
Как известно, самым искренним признанием является признание самому себе. Вот и Анатолий Ефимович, сидя в опустелой затуманенной сумраком спальне, был в этот раз предельно чист и откровенен, взвешен, многозначен и рассудителен. Его сконцентрированный в одной точке взгляд оставался полностью неподвижен и полон глубинной озадаченности. Мысли вились одна за другое. Настроение неторопливо колыхалось от чего-то непонятного до аналогично неясного, но противоположенного по эмоциональной спектральности.
"Как же много несёт и составляет в нашей жизни взаимность, какую же непомерно ключевую роль играет её драгоценное присутствие, как сильно окрыляет и как стремительно обесценивает всё остальное. Вся судьба, вся минувшая доля моя - что она есть без этой единственной встречи, без того случайного сумевшего так крепко свести момента - пустота сплошная, второстепенность, суетливая и никчёмная, незначительная, не примечательная ничуть, бесполезная, однотонно серая и однообразно бессмысленная, несуразная, искажённая и лишь отторгающая. Вся участь, вся стезя моя нынешняя - всё, что несёт моё бытие текущее, не имеет ни малейшей логичности, ни малейшей оправданности и целесообразности без той одной, имя коей выше божьего отныне сделалось, выше всех правд и истин, выше любых стигм и ипостасей. И нет ничего дороже, ничего ценнее и нужней, ничего во всём мироздании спутанном. Ничто даже и близко не сравнится с этим наваждением. Это чудо. Невероятно мощное и всевластное. Необъятное, непередаваемое, немыслимое. Непостижимое. Это чудо. Именно чудо. Вечное, негасимое и незабвенное. Несравненное. Обязующееся непременно именно сбыться. Я верю."

XX
Чем бы то ни объяснялось, но тем не менее, любое постоянство, даже самое печальное, рано или поздно становится исключительно привычным и естественным. Да и в отсутствии какого-либо будущего, всякое настоящее расценивается исключительно как неизбежность. Собственно, деваться то от были, в большинстве случаев, и некуда. Вот и Матвей Григорьевич с Мариной Валерьевной, смиренно приемля быль таковой, какая та есть, вполне себе безропотно и абсолютно непринуждённо волочились по безлюдной ночной улице, упоённо наслаждаясь летним сумраком и взаимным друг с другом присутствием, будто, кроме них, никого на планете то и не было. На неопытный первый взгляд, нам иногда благодушно кажется, что в столь громоздком и многомерном мироздании почти даже и невозможно остаться несчастным или забытым, отброшенным, ненужным или одиноким. Но, чем больше наш мир, тем меньше в таковом места для добра и взаимности, меньше единства и оправданности и больше проблем и разногласий, конкуренции, ненависти, бездушности и невзгод. Чем больше масштабность яви, тем меньше степень её полноценности и гармонии. По сему то и несуразен, глуп всяк, глобализму дифирамбы слагающий, недальновиден, куц. И именно эта безысходная закономерность как раз и иллюстрирует основную трагичность нашего света, горестно заключённую в том, что таковой не способен на величие не просто эволюционно, не только лишь временно и поправимо, а именно абсолютно - не способен чисто идейно, фактически, не способен структурно и организационно, не способен в рамках самой задумки этого здешнего существования, средь непомерно разносторонней сюжетности которого нет буквально ни одного, даже самого скромного, подобающего примера, ни единой хоть сколько-то верной стези и ипостаси - нигде и ни в чём. А духовная сфера как раз ведь самый венец - венец наибольшей обречённости, максимального бесправия и непосильно непреодолимой угнетённости и забитости - безутешной, губительной и ужасной. Вот и ходят души, как правило, порознь. Да и то хорошо, если ходят. Обычно разве что лишь ползают - суетливо и униженно, безумно принимая гадкую клетку бытия за благодатную целительную обитель. Так всё и скитаются. Да ещё и подолгу. Подчас вплоть до гроба до самого. Этот мир искажён, искажён до необратимого, до предела. Искажён до той самой степени, когда уже любые попытки что-либо изменить и исправить неуклонно приводят наоборот лишь к противоположенному результату, только усугубляя и ухудшая и без того окончательно погибшую действительность. В таковой здесь осталась лишь тщетность, заунывное забвение и боль. Пустота да грязь. Умирание. Повсеместное и лихое. Пропитавшее всё и вся - от размытых абстрактных надежд до любого подножного камня и от любых эфемерных идей до самых элементарных страстей и свершений. И во столь однозначно потерянной были даже и на случайность то ставить не приходится - равно прискорбна она, трафаретно скудна и унифицировано бесплодна...
Но герои надеялись. В тайне, исподволь, но всё же...
"Как же хорошо просто гулять вместе, просто быть рядом, рядом с тем, с кем легко, с кем оживаешь." - посветлела Марина Валерьевна.
"С близким человеком и дышится легче, тут не поспоришь. Хоть и коротаем время, да всё ж ведь правильно, не за зря, а в прок. Ещё б в лучшее верилось потвёрже..."
"И так ведь радуешься всегда, так дивишься без устали душ двоих соприкосновению всякому - мимолетному, как видение, небывалому, беззаветному, жарко терпкому и глубинному, вдохновенному, многогранному, вожделенно манящему и трепетно волнительному, всей беспорядочной хаотичности мирской личный тон без труда задающему да столь бесценный незыблемый смысл из разрозненных редких осколков почти что неуловимой субъективной весомости по крупицам скупым возводящему. Столь редки, увы, в век наш пагубный чудотворные искры взаимности неразлучной - всепосильной, животворяще окрыляющей и благодатной. А без неё вся явь здешняя и медяка не ценнее, не гуще. И бесцельно сие существование тщетное, бесполезности полно нескончаемой. Это не жизнь, не подобие её даже частичное. И, хоть и знаешь то, да всё равно ведь живёшь. Живёшь да мучаешься. Да всё ждёшь чего-то. А потом и умираешь, наверное. Только лучше такового просто не знать. Сорт человечий хил, пред гниением безоружен - чуть придёт беда, всё ведь выгрызет. И, хоть долог путь, да бесплоден весь - ни счастливым стать нету времечка, ни на йоту хоть лучше сделаться. Только дальше падать стремительно по лестнице, в бездну направленной. Падать да терпеть, суть последнюю до конца выжигая - до золы, дотла. А потом и всё равно уже, без нутра то отмершего - хоть чума, хоть потоп. Хоть повседневность. Всё одно. Всё не в счёт. В расход. А покуда не кончилась ещё душа, то и свет не гаснет. И ведь не ко всем, не к каждому таковая прикрепляется, беззаветности ореолом божественным окружаясь - неподкупно благостным и животворящим, только к редким лишь личностям специфическим, соответствием, необъяснимо волшебным по случайности земной обладающим. И ничем ведь, кроме мистики, и не объяснить сей факт, не оправдать."
"Соглашусь, поверить в нечто высшее нынче проще тривиального, да и, коль покрепче обыденного призадуматься, то ведь весь мир, все его процессы, закономерности и ипостаси придуманы и созданы совершенно не нами, все языки, народности, чувства и слова, все гипотетически возможные мысли и идеи есть плод творца - кого-то чужого, частью которого ты можешь стать, вбирая в себя те или иные явления этой действительности, в которой человек есть лишь призма, спектральный фильтр, способный разве что соглашаться или выражать неприязнь."
"Грустно то. Ведь таким образом выходит, что и спасение наше - дело рук совершенно чужих, и далеко ведь не факт, что гуманных или хоть столько-то человеколюбческих."
"Да и стоит ли нас спасать... Едва ли. Во всяком случае, подавляющее большинство."
"Но мы вдвоём, мы вне них. И нам хорошо. В том наша здесь и отрада."
"Вся беда лишь, что ведь скован я, несвободен, сжат - клятвы рамками, прежней верностью нерушимою. Только гостем вам быть смогу, сопереживателем, ни любовью, ни лаской не одаривающим, лишь вниманием одним и балующим."
"Но мне с вами хорошо, я понимаю, что на большее рассчитывать мне не придётся, однако это мой выбор, моё решение посвятить свою душу вам, пусть и не тело, не страсть, но просто саму себя - от и до. Я так решила. И именно так я истинно хочу. Именно так во благо мне скажется. А оное... Оное тлен."

XXI
Сладко пахнущий летний вечер добродушно окутал утомлённые зноем, забывчиво заскучавшие края и широты. Полноправно сгустившийся полумрак ненавязчиво тает одиноко мелеющим каскадом теней и полутонов. Бесправно гаснущие краски безучастно теряются и собираются в общую сумбурную гамму. Сонно волочится тёплый ласковый ветер. Анатолий Ефимович и Елизавета Кирилловна плетутся по забывающейся миролюбивой округе, общаются.
"Как чудесно, коль и ни условностей, ни преград, ни ограничений ни малейших, ни перехода то даже никакого меж линиями душ." - заметил герой: "Как в сказке я с тобой. В нашем тереме беззаветности, в личном оазисе надежды. В нирване индивидуальной."
"Да, как в чуде..."
"Ты грустишь? Или кажется только?"
"Задумалась просто. Не отвлекайся."
"От тебе не оторваться, не бойся."
"А я и не из робких."
"Какая жизнеутверждающая уверенность. Даже заразительная."
"Да на здоровье..." - улыбнулась Елизавета Кирилловна.
"И на удачу."
"И на неё."
"Без удачи никак."
"Да уж... Затягивающее это понятие. Азартное."
"Как и жизнь."
"Как мечты."
"И как шансы..." - Анатолий Ефимович сонливо вздохнул и несмело спросил: "А может быть, и к тебе хоть раз заглянем? Ты никогда так и не впускала... Всё в моей каморке только. А там лишь мрак."
"Потом... Как-нибудь. А мрак нам лишь сотоварищ - для приятственного он только на пользу."
"Это точно. Соглашусь."

XXII
Монотонно тоскливый, беспощадно промозглый дождь горько омыл спешно финишировавшее всего лишь день назад знойно-урожайное лето, что так благодушно и не затянуто отгорело, быстро проводив прежнюю повсеместно стойкую жару - взамен на подчинившую округу драматично невзрачную слякоть и уныние. Повсюду темно, обезлюдевшие террасы размыты, дали пусты. Средь неприкаянно остывающего холста небес восковидная окаменелая луна. Средь серых пределов грусть. Город тих. Хмур. Во всём монотонное оцепенение, вялая подавленность и неистово надрывная безнадёга. Пейзаж невзрачен, прост, заурядно молчалив. Горькой мглой скованный мрачный край отрешённо безжизненен и печален. Дома еле различимы, безлики, скупы, томно объяты апатичной бесславной гармонией повсеместно расползшегося мерного умирания. Воздух пресен, болезненно холоден и плотен. Линии строги. Картины бездушны. Всё и вся отдано забвению, страдальческой безысходности и агонии. Всё бездвижно. Матвей Григорьевич равномерно бредёт по тоскливой бесцветной местности домой, делит дорогу, мысли и апатию, созерцает.
"Для чего она, жизнь... На что вменена и предъявлена... Ведь и высоты, и порывы чувств, и величие, и человечность - всё дело случая, дело обстоятельств. Несносных, суетных и разрозненных. Вечно меняющихся и по итогу влекущих исключительно наугад - по тупикам или торной, по захолустьям аль по центровым. И слаб души запал, робок. Чуть шагнёшь не туда - и погибель тебе, карма. Правила игры придумываются победителем, я в курсе, но как к сей должности ещё бы и приобщиться, припасть. В суете то всей. Чудом если только. Да таковое тоже реже кометы показывается. Вот и поди соприкоснись с таковым, состыкуйся... Вне шансов всяких. Вне вероятностей. Так не изловчишься. Не извернёшься, как ни гнись. А впрочем... Жизнь идёт... Знать бы только для чего... Только бы знать. А я вот не знаю..."

XXIII
За окном только что наставшая безнадежная, монотонно томная, неумолимо набирающая темпы сумбурная стужа. В ощутимо вязком морозном воздухе незамысловато заурядная, застенчиво игривая метель, щедро разыгравшаяся мелкодисперсным переменчивым хороводом частых снежинок, нехотя обретающих первую несмелую весомость. Вокруг увековеченные монолитным льдом, отрешённо абстрагированные просторы. На заманчиво поблескивающих козырьках миловидно красующиеся продолговатые сосульки. Вдоль понурой тоскующей улицы однотипные утомлённые серые фасады, умудренные мрачной безжизненной грузностью. По сторонам облачённые в напущенную скупость узурпированные постылой холодностью пейзажи, планомерно раствор;нные в забвении непринужденно скучающих окрестностей. По углам неприветливые отчужд;нные тени. Город безлик. Дорожки заметены, длинны, удрученно угрюмы. Перманентно пустынные пределы погружены в непроглядную сонную глушь. Безучастно чередующиеся косые сугробы задумчиво статичны. Очертания бледны. Край блёкл. Средь поникшего сквера два силуэта - Анатолий Ефимович и Елизавета Кирилловна, вновь гуляют. В этот раз в унисон сезону скупо и почти безмолвно.
"Нам поговорить бы впору." - заметила Елизавета Кирилловна и тут же замялась: "Но разговор правда нынче непростой обещается, не самый приятный и не совсем, наверное, ожидаемый, не обыденный для нас. Но я постараюсь максимально спокойно и без лишних разглагольствований - щадяще и с отключенными эмоциями, обдуманно, прямо. Не совсем я тебе правдиво представилась, не всецело. Но обманывать я не хотела. Просто не могла сказать. Элементарно не могла. Боялась. У меня ребёнок. Петя зовут. Двенадцати лет уже. Только в основном одною мной и взращенный. Я одна с ним была. А отец его... Редко я последнего видела, не нужна я ему была. А тут вот недавно объявился, зачастил. И не могу я отказать, отдаюсь беспрепятственно, как сама не своя, как безвольная, будто подменяют меня на оную. Ведь любила его... Сколько ночей на пролёт проплакала, сколько мечт сожгла, сколько желаний, сколько сил. Знала, что нелюбима, знала, но всё равно ждала. Ждала и хотела. Очень очень хотела. До умопомрачения, до дрожи... Как никогда. И всегда так радовалась - каждой встрече, каждому взгляду, каждому соитию... Прости. А вот Петя с ним не ладит, не признает. Это всё. Всё, что хотела сказать. "
Анатолий Ефимович мгновенно померк всем своим обликом, беспомощно стиснул зубы и безучастно застыл, нестерпимо пронизанный резкой, непомерно щемящей болью.
Казалось, вся его жизнь в одночасье безвозвратно отделилась ото всяческой добродетели и обоснованности, потерялась, навсегда испарив всю собственную благодать и перспективность. Так бывает, что подчас, казалось бы, уже состоявшееся счастье траурно объявляет себя надтреснутым и начинает безутешно уповать на необратимую несбыточность, предлагая досрочное погребение и полную внутреннюю опустелость. Так случилось и с Анатолием Ефимовичем. Он непроизвольно вздрогнул и опустил глаза.
"Нам, наверное, незачем теперь встречаться. Я, собственно, всё уже и поведала."
"Я об одном лишь попрошу - позволь мне Петю увидеть, хоть пару слов ему сказать."
"Пару... Пару можно. Так и быть."
"И постарайся не расставаться, не уходить... Пообещаешь?"
"Не знаю...."

XXIV
В комнате тесно. Воздух вязок, очертания темны, атмосфера беспечна. Настроение безучастно понурено. Мысли бессвязны и незатейливо хаотичны. Образы печальны. Анатолий Ефимович сидит рядом с Петей, пытается начать беседу.
"Я врагом людям быть не привык, не приучен так. Да и связь меж любыми сердцами спокойно строится. Коль желать того, расположением обладать да пониманием к постороннему. Я ведь лишь мира хочу, разделённости... во громоздком нашем свете столь редкостной. Благоденствия хочу, равновесия."
"Все вы одинаковые. Только на словах своё радушие являете, а на деле приходите и уходите, лишь больнее делая да пустоту оставляя, ни к чему это участие наигранное, не в плюс ничуть. А понимание... Понимать и собака способна. Только преданней куда и порядочнее. Бросьте. Ни к чему оно всё. Только душу травить."
"Я ведь искренне, беспристрастно. Не могу я с Елизаветой не быть, а соответственно, и тебя не знать не получится. Да и не способен я чужаком в доме пребывать. Это хуже пытки всяческой."
"Цинизм под соусом помощи подавать мне не надо. Страх как врать все любите. За глупого меня держите, за безумного. Все такие советники прям да утешатели, человеколюбцы. Я людей всех формаций видал, и ни в одном души не прослеживалось, только чернь одна, скверна гадкая."
"А я такого же восприятия. Такого же мнения о людях. До идентичного."
Петя никак не ожидал подобного ответа и посему замялся и несмело спросил: "А что для вас смысл? Жизни самой."
"Смысл жизни, Петечка, в том, чтобы Человеком здесь быть. В полной мере понятия данного. И не со строчной буквы, а с гордо поднятой заглавной. Чтоб по совести жить, искренне и преданно любить и честно уповать лишь на хорошее. Смысл в том, чтобы душу спасти. Не загадить её. Не замарать. Не впасть в мелочность или предательство, не сгнить. Не просуществовать, а прожить. Веря в чудеса и творя подобные собственноручно. А самое большое чудо на земле, Петечка, это надежда. Самое главное и жизнеутверждающее. Самое сильное. И нет здесь ничего на душу более влиятельного. Ничего более действенно внушающего успокоение и веру и более чётко и гарантированно ориентирующего путь на свет и правильность. Лишь надежда исцеляет и проносит над любыми пропастями и безднами. Лишь её благодать и заботливость беспрецедентно воодушевляют и безвозвратно отрывают от суеты и ненастий, сквозь любые невзгоды напролом ведя не затруднительно. Лишь в надежде и кроется бог. Лишь в ней одной."
"А что делать, если надежды нет?"
Анатолий Ефимович замолчал и безотрадно вздохнул: "Тогда это гибель. Это бесполезность. Самое худшее и фатальное изо всех состояний."
"И самое частое."
"Соглашусь. Правильности жердочка коротка, тонка - чуть не туда шагнул, и всё: оступился уже, пропал, сник, разрушился. Ведь чуть что, и в раз весь смысл меркнет, обнуляется, пропадает. Вот просто так берёт и теряется. И ведь навсегда..."
"Как ни крути, а ноль всем числам голова. Всё низводит." - заметил Петя: "Не в моих это нравах людям доверять, но вам попробую. Только не пропадите через пару недель, не бросьте маму, как прежних вдохновителей пара десятков. Я ведь всех помню... Будете чая?"
"Буду."
"Пойдёмте. Там ещё сахар есть - комовой! Тоже чудо, не такое, конечно, как надежда, но всё таки."

XXV
Щедро озаривший мутноватые просторы своей монотонной белесоватостью рассвет равномерно растянулся стремительно миролюбивой, но скромно сдержанной добродушностью. Окрасил комнату. Заиграл на вещах.
Окончательно привыкший к новому наставнику за почти три недели общения Петечка уже не спит, ждёт наступления полудня. И неспроста - ближе к таковому должен подойти ставший уже почти незаменимым Анатолий Ефимович: с ним хорошо, можно обсудить жизнь - полноценно, на равных, без обыденных насмешек и презрительности, можно сходить на прогулку и узнать историю города, а можно даже и в зоопарк напроситься - и ведь сводит, без пререканий или надменности. Вот красота то.
Стук в дверь, и на пороге знакомый неуклюжий силуэт.
"Здравствуй, Петечка. Я вот к тебе - с собою взять. Мы сегодня ко приятелю одному моему наведаемся - он, как я, точь в точь будет, как копия моя совершеннейшая. Может, и не одного его застанем. А по дороге пряников купим. Идёт?"
"Ещё как! Аж вприпрыжку поскакать захотелось."
"Тогда и в путь."
Посеменили.
Как и предсказывалось, Матвей Григорьевич не один - с любезно выглянувшей встречать гостей Мариной Валерьевной.
"Заходите, хоть посидим вдоволь." - протянула дама: "Я как раз пирогов напекла."
"А мы пряники купили. Арсенал!" - заметил Анатолий Ефимович.
"Пиршество не хуже императорского закатим." - улыбнулся Матвей Григорьевич: "До отвала курдюки набьём."
Расположились. Разложили еду. Любопытно уставились друг на друга.
"Как же благостно тёплой компанией время коротать - до ликования." - воодушевлённо вздохнул Анатолий Ефимович: "Ну чем не рай."
"Да, распрекрасно. Жаль, не со всеми нынче дано так потолковать по душам." - протянул Матвей Григорьевич.
"Почему люди столь плохи?" - поинтересовался Петя: "Отчего оно так?"
"Вымирают ныне люди, Петенька, вымирают." - посетовал Анатолий Ефимович: "Уж и нет то их почти. Не осталось."
"Это не люди, Петя, ты не не смотри на таковых." - подключилась Марина Валерьевна: "Ориентироваться на мнение самих же себя презирающих, терзаемых такой мелочью как стыд или зависть, не знающих ни правды, ни хотя бы сладкой части лжи, есть попросту элементарная глупость."
Петя поднял взгляд и неожиданно попросил: "А можно я вас маминькой звать буду? С вами так хорошо, так спокойно, как с одного слитка нас изваяли."
"Можно, Петечка. Конечно, можно." - успокоила его едва не прослезившаяся дама.
"Как же не унывать то?" - вновь поинтересовался мальчик.
"Как правило, смысл возникает именно там, где отчаянью стало уже скучно." - заметил Анатолий Ефимович: "Так уж повелось. Да и лента времени - изменница ещё та: сперва холит, лелеет, а после бьёт. Вдребезги и невосполнимо. Но лишь одно не забывай никогда - никогда и ни за что, помни, что, не смотря ни на что, душа не теряется, не мелеет. Чувства не выгорают, не меркнут со временем. Ничто истинное не утрачивается, не проходит, не предаёт. Таковое сложно отыскать, сложно обличить, то таковое есть. Должно быть."
"Я верю." - стиснув зубы, кивнул Петя.
"Не грусти, мой мальчик. Всё хорошо. Пойдёмте лучше в лото поиграем, заодно и ещё раз проголодаться успеем." - предложила Марина Валерьевна.
Все единогласно согласились.
Принялись играть. Теперь, как минимум, ближайшие два часа уж точно не во скуке прокатятся. В игре.

XXVI
Горький день нынче выпал для Петеньки. Страшный, гибельный. Роковой. Лихой. Жутью скованный. Не простой. Начат же был таковой весьма безобидно и безо всякого фатализма - с беспросветной хмурости безучастного пепельного утра.
Потолок белёс. За холодным, свеже-запотевшим окном тусклая пелена монотонного тумана - мутно серого и уныло непрозрачного. В доме предрассветная темень. На вещах многоликие сонные тени. В терпко вязком воздухе скупо меланхоличная подавленность. Во всём некая вальяжно апатичная неспешность и скованность, лёгкая отрешённость и немая растерянность. Во всём тоска. Беспечная, но всё же.
Минута от пробуждения, и уже время собираться на уроки - складывать книжки и волочиться с ранцем на ожидаемо скучный учебный процесс в местный благотворительный интернат - самое доступное для небогатых отпрысков заведение. Немного хлопот, и миссия осилена. А вот уже и дорога - монотонная и невзрачная. А вот и класс.
Шесть часов пролетели быстро и на редкость спокойно - никто даже не избил и не заставил унижаться: для школьных реалий штука почти что диковинная. Теперь можно и обратно. И снова в путь. На этот раз в противоположенный. Всё то же самое. Во всяком случае, на улице, а вот дома... Дома агония. Дверь нетипично не захлопнута, внутри шум, какие-то люди. Петечка боязливо затаился, а затем осторожно прокрался в комнату. Прокрался и впал в шок.
Всё верх дном, на запачканном кровью полу бездыханный Анатолий Ефимович - с пробитым виском и усеянном ссадинами лицом, рядом с телом Павел Алексеевич, тот самый "папа" Пети, красномордый опузевший полицай в звании капитана, тоже запачканный кровью и с рассечённой бровью, поодаль молодой сержант с трафаретным бланком.
"Писать что знаешь?" - напористо спросил родич.
"Несчастный случай..."
"Да, как я тебе и сказал. Напишешь, пострадавший был пьян, при попытке подняться с кресла потерял равновесие. Падая, разбил голову об угол письменного стола. В свидетели Лизку запишешь. Про меня ни слова, разумеется. Тявкнешь кому - и твою черепушку расколю так же. Теперь китель новый справить бы как-нибудь, ну да ладно..."
Петя моментально обмяк и, еле собравшись с силами, тут же бросился наутёк. Выскочил вон, огляделся.
Резкий приступ несоизмеримо едкой боли, необъяснимой мучительной униженности и раздавленности тут же ворвался безудержной волной неумолимо фаталистично ощутимого внутреннего надлома и не проходящей обиды и горечи, необъятной и неистовой. Едва возникшая жизненная осознанность в одно мгновение бесследно стёрлась столь неуместно ворвавшейся варварской, безжалостно пустошной бессмысленностью. Куда теперь - куда идти, куда бежать... К кому... Вариант лишь один - со всех ног мчать проситься к Матвею Григорьевичу и Марине Валерьевне - авось спасут.
И вот уже и крыльцо, только бы достучаться.
"Он... Он... Я должен его уничтожить, покарать! Он убил! Убил! Убил Анатолия Ефимовича моего! Мы должны равнозначно убить теперь и его. Во что бы то ни стало. Непременно. Убить гниду!"
"Кто?" - запинаясь, справился обомлевший Матвей Григорьевич.
"Отец..."
"Какое же горе!"
"Там уже весь дом оцепили. Я туда ни ногой теперь. Лучше на улице скончаюсь... Если не примите."
Матвей Григорьевич подозвал Марину Валерьевну: "Кончен мир. Уезжать надобно. Далеко и по-тихому. И Петра с собой брать. Главное, не разузнали бы, не аукнулась бы скверна сия. Собирай вещи, вечером, как товарный по сибирскому напутствию покатит, попросимся к машинисту, надеюсь, хватит монет, чтобы сжалился. А там будь как будет."
"Мы... Мы должны убить."
"Отступиться придётся. Это дерьмо всё равно всплывёт, а тебе ещё весь век жить. Идём скорей, чтоб не видел никто. И переоденься лучше. Так спокойнее будет. Вернее. А ты, Марина, чай ставь. Последний раз, быть может, таковой пить придётся. Как знать. И аккуратнее. Нам, главное, слинять теперь, откреститься от этого днища, абстрагироваться. Исчезнуть. Исчезнуть, но не пропасть."


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
Жизнь после переезда была весьма непримечательна, будни смешаны друг с другом, эмоции упразднены, сюжеты невзрачны, во всём прослеживалась лишь не проходящая неопределённость, неумолимая безысходность и всепоглощающее уныние. Безнадежно неустойчивая, беззащитно шаткая линия хрупко беспомощной судьбы однотипно придерживалась удручающей строгости и безутешно беспросветного постоянства, не имея ни в ближайших, ни в далёких перспективах ни хоть сколько-то прельщающих шансов, ни хотя бы отчасти отрадных стечений и известий. Так прошли первые два года - смутно и безвестно безжизненно. А потом стало ещё хуже - сперва умерла маминька, заболела простудой и не оправилась. Сие событие, на удивление Пети, прогремело для Матвея Григорьевича, как гром - сразив наповал и повергнув в колоссальную апатию и разбитость. Но более всего запомнилось даже и не это, утрата Марины Валерьевны казалась чем-то вполне посильным для Матвея Григорьевича, тяжко болезненным, но всё же переносимым, лучше всего в памяти отложилось кое-что другое, случившееся как раз после, лет уже через пять после ухода Марины Валерьевны. Весьма возмужавший к тому времени Петя очень хорошо запомнил этот день - дело происходило на базаре, Матвей Григорьевич, обыденно взяв Петю с собой, шёл мимо рядов и рассматривал тривиальные виды разложенных на прилавках припасов. День был жаркий, летний, посетители толпились, народ неустанно лишь прибывал, время спешило. В самом конце рынка с Матвеем Григорьевичем поравнялся незнакомый, уже немолодой мужчина в истёртом сюртуке и неожиданно его поприветствовал, а затем отвёл в сторону и достаточно продолжительно что-то рассказывал и объяснялся, передав в довершение какое-то письмо и демонстративно наигранно откланявшись. После сей, казалось бы, ничем не выбивающейся из категории тривиальных встречи Матвей Григорьевич моментально катастрофически переменился - резко вскипел, едва не бросившись на удаляющегося незнакомца, а потом максимально помрачнел, беспомощно затрясся и, сползя вниз по заклеенной обрывками объявлений стене, громко и безудержно зарыдал, многозначнительно раздосадованно качая головой и периодически подрагивая. Такого сценария Петя никак не мог предположить и сперва даже не поверил в происходящее, остолбенев и смутившись, а потом подбежал к Матвею Григорьевичу и взял его за руку. А тот так и остался отрешён, а потом, несколько придя в себя, безуспешно вздохнул: "Не вернуть, ничего уже не вернуть. Вся жизнь под откос, вся судьба." Лишь спустя только, узнал Петя, что это был за человек и какое письмо передал тогда за беседой. А оказался им никто иной как Аркадий Игнатьевич.
"День добрый! Коими судьбами!" - поприветствовал он тогда Матвея Григорьевича: "Сколь долго не виделись то! Ах, жизнь. Таки свела. А я вам сказать кое-что должен. Уж давно так то должен. А тут как раз и совпало. Встреча наша та - последняя что, ведь лукавой совсем была, не правдивою. Брешил я тогда. И немерено. Но не сам, замечу, лгал, не по своему волеизъявлению, а лишь поручение, свыше данное, выполняя. Анна Евгеньевна... Не умерла она тогда, к другому ушла. К нему же и жить переехала. А мне нарекла ни слова о том, ни оклика. Не хотела она в ваших глазах предательницей становиться. Вот и пришлось мне всё, как велели, сказать. А через год передумала она, письмо вам написала, чтоб не винили ни за что и не волновались - ибо в браке она счастлива, а двое деток её хороши и здоровы. Да только не было вас уже... А тут вот вдруг да свиделись. Как долго таки правда томилась, часа ждала. Сами то как? Небось семья тоже, потомство юное..." Здесь Аркадий Игнатьевич глумился, безбожно глумился - знал прекрасно, что никого у Матвея Григорьевича не было и быть не могло, что лишь только мыслью о верности Анне Евгеньевне все эти годы то он и жил. Знал сие Аркадий Игнатьевич. Знал, но ухмылялся. Надменно и саркастически. Матвей Григорьевич же сразу всю жизнь с головы на ноги опрокинул, взял письмо и чуть было даже ни ударил мерзопакостного злорадного слугу, но потом сдержался и просто отступил. С тех пор времени прошло немало. Матвей Григорьевич весьма изменился - стал совсем тих, подавлен и замкнут. Его будто подкосили: настроение растаяло, силы поугасли, надежда выветрилась. Казалось, что прежняя утрата настигла теперь во стократном объёме, буквально убив и растоптав всё воодушевляющее и спасительное, что ещё имелось в единичных, отрешённо бесправных разрозненных упованиях. С того момента герой потух, сделался безучастен и скуп на какие-либо эмоции, отказавшись от всех былых пристрастий и характерностей и обретя одну стойкую трагичную привычку - почти ежедневно ходить на кладбище к Марине Валерьевне: говорить с землёй, точнее не с землёй, с душой, пусть и уже ушедшей, покинувшей, но живой... настоящей и искренней, беспристрастной бессмертною душой, в которую столь фундаментально и рьяно уверовал теперь его сникший потерянный разум.
**********************************************************
Даль печальна, редкие смутные очертания густо скованы пепельным вязким сумраком, тонкие плавные линии удручающе монотонны и одиноки, заурядно привычная местность понура, безучастно скупа и бесцветна, томно отдана вездесущему безысходному постоянству. Повсюду горечь и тьма, апатичное забвение и безвестная тусклая едкая глушь. У покосого могильного холма стоят двое - Пётр Павлович и Светлана Сергеевна, молодая приятная девушка, пару месяцев назад ненароком встреченная им в разноликой толпе на не свойственной обнадёживать городской поистоптанной площади.
"Матвей Григорьевич, мой наставник и родитель, продолжатель и заменитель Анатолия Ефимовича, покровитель и просто Человек, вот и нет тебя с нами, уж полгода как нет, а я вот теперь не один, как видишь, жаль не застал моей устроенности, так хотел ты меня припутить, так боялся, что судьбу твою повторю. Ты всегда говорил - Петенька, запомни, самое страшное, когда тебе не с кем поговорить, кроме как с землёй, это самое горькое, самое болезненное состояние, невыносимое, нестерпимое попросту. Как понимаю я тебя теперь. Теперь и мне, кроме земли, за советом явиться не к кому. Восемнадцатое ноября - горькая дата, помню я её, драматичная, непростая в наших судьбах. Восемнадцатого ноября ушёл ты из мира, навсегда ушёл, но помню я этот день и с другой стороны - в тот самый день Анатолий Ефимович со мною впервые встретился. Всю жизнь я ему сломал. Пусть и косвенно. Ни к чему был я тогда, не во прок. Анатолий Ефимович... Светлый, чистый человек был, как и ты. Мало таких теперь, что поштучно счесть. Да, гиблая дата, скверная. Роковая." - Пётр Павлович замолчал.
"А быть может, в другое поверим, точнее не поверим, а переиначить попробуем - этой доли ход. Быть может, в положительное русло, в вожделенное сей рок переведём. Мы же вместе теперь. Отныне и, как кажется, навсегда. Быть может, распишемся в следующий этот день лихой, свадьбу сыграем, стигм трагических вектор сломив."
Пётр Павлович молчал.
"Ведь для счастья поверить лишь надобно, пыл возыметь, надежду. И не сложно ж то..." - Светлана Сергеевна взяла Петра Павловича за руку и взглянула в глаза: "Поверим? Просто так - искренне, беспечно... Поверим? Всей душой."
Герой поднял взор и утвердительно кивнул.
Поверим.




Смерть дьявола.

***
Что есть в вашем понимании дьявол? Что вы под ним подразумеваете? Можете ли вы его себе представить, вообразить, охарактеризовать? Видели ли вы его? Я да...

I
В тусклой, неспешно темнеющей комнате тишина. За трафаретной тоской заурядно понуренной атмосферы мирно царящее, заунывно статичное неприкаянное беззвучие. В томном апофеозе безжизненного полумрака незатейливый ансамбль из вещей, тривиально обрамлённый неприметной бесстыжей наготой обшарпанных стен. У оконной рамы хрупкая полоска лунного свечения. В сонно струящемся воздухе робко тающая, безучастно густеющая вечерняя грусть. Средь всей этой не праздной меланхоличности прямо в центре задумчивых покоев Степан Денисович - молодой поэт и одновременно студент авиационного института, экземпляр по случайности колоссально заблудший, фантастически отрешённый и беспрецедентно пропащий. Его подавленный разум незамысловато блуждает по безрадостным траекториям мыслей, монотонно выискивая хоть какое-то оправдание перманентной бренности существования.
"Вот он, день, начался, вот приходом ночи закончился, вот перетёк в ещё один... Для чего? Зачем? Что он мне принёс? Или не мне, ладно. Человечеству. Что он ему воздал? Пустоту в неодолимой её несметности, потери, горькой тщетности горсть неуёмную. К какой высшей цели катится наша действительность, куда она движется, Как же глупо, как же до болезненного несуразно и бессмысленно всё и вся - от и до и вдоль и поперёк. Жизнь не только не приносит нового, но даже и не позволяет восполнить минувшего. Надежда тает быстрее, чем снег: снегу то надо сперва для порядка хоть как-то выпасть, а надежда же умирает непосредственно ещё в процессе собственного зарождения. И ведь ни один из всего несметного числа живущих и не ответит то толком - а зачем это всё, зачем он здесь сам и вся его миссия бренная. Вознесясь хоть до самого высшего пика мирозданческой грандиозности, не отыщешь, не сличишь ни даже тени от присутствия рассудка. Время течёт, всякий день неуклонно переходит в ночь, а ночь снова в день, жизнь не стремится закончиться, она пытается продлиться, вопрос лишь - для чего? Зачем? Смотрит ли вообще хоть кто-то эту пьесу судьбы, помимо нас? Есть ли у неё высший наблюдатель или автор? Присуща ли её страстям и развитию хоть некая обоснованность? Само собой, мир никогда не отказывается от безрассудства и непредсказуемости, однако ведь одновременно это и никакой не аргумент, чтобы параллельно сводиться до полной бессмысленности. Любая справедливость или даже её подобие есть в чистом виде плод утопичности, но есть ли хоть что-то во всеобщем замысле, вызывающее собою нечто, отличное от отвращения? Есть ли хоть какая-то вескость у этих десятилетий и веков, есть ли хоть какая-то нужность - хоть для кого-то, хоть для одного? Ища выход, я лишь всё отчётливее вижу безвыходность. И это уже не просто бесформенный тезис, а вполне себе самобытный доказанный практикой факт."
Герой вздохнул и уставился в оконную темень: "Пустота, вакуум первосортный, как и во всей судьбе, в каждом дне и в любом из начинаний, во всём - без разбора и исключений. И ни сердце, ни разум некому отдать - лишь в бесславное вовлечь, в шибко гиблое да тупое. И ряженые, и нагие, и богатые, и обездоленные, столько рыл, морд и физиономий, и все идиоты, все до единого, как на подбор, идеальный строй из болванов и бездарей, показательный просто. И что ни выбери в качестве идейной канвы или почвы для упований - вс; нескончаемо не то. Жизненные принципы и сценарии не терпят ни малейшей критики, ни даже самого поверхностного оценочного анализа, они классически абсурдны - до безнад;ги, до тоски. Ни всепрощающей благодатью, ни калёным железом искупления скверны нынешней мир наш пакостный, жаль, не выищет. Не воздвигнуто таких инструментов, чтобы жизнь да в порядок какой обратить. Дела суетны, мысли ветрены, чувства наиграны. Повседневная пропасть бытия сугубо фатальна - карабкаясь из бездны, цепляться не за что. Всё есть мрак, и дано в нём или гаснуть, или гореть. Чаще, конечно, первое... Но всё же. Ведь верить так или иначе и не запретишь никак, и не заставишь. Статичен наш уклад, упрям."
Когда заканчиваются шансы, человек прибегает к надеждам и упованиям, а когда упирается в тщетность устного межличностного устного общения, начинает писать послания и письма. Вот и Степан Денисович, сев у торшера, вынул серый замусоленный кусок бумажного полотна и принялся выводить незамысловатые хрупкие символы.
"Дорогая Ирина Владимировна, моя любимая и бесценная, столь непомерно незаменимая и непередаваемо значимая и всевластная, моя высшая стихия, мой прижизненный ангел и бог, вновь припадаю всем сердцем к беззаветной обители вашей персоны, и не описать, не объять всей той теплоты и привязанности, всей первозданно трепетной нежности и всего вожделенно магического тяготения, неизменно неиссякаемого и беспрецедентно неподкупного, безмятежно чистого и благого, с коим тянет меня в вашу пламенность и любовь. Вновь не могу я оставаться вне вашего хотя бы письменного присутствия, не могу пребывать в гиблом омуте сумасбродной пустой безучастности, что чумою аспидной воцарилась над обесславленным ликом скупой повседневности. Тяжело мне без вас, безвыходно, безнадежно. Нет ни в чём ни искры, ни отдушины, лишь забвение - повсеместное и безвременно неотступное, беспросветное до надрывности, нет в нём ни человечного чего-то, ни людей нет, ни свершений, ни личностей, бездны лишь суетной столпотворение гнусное, где ни понять тебя некому, ни согреть, ни воодушевлением украсить и где, меж гниением и изгойством, адекватнее выбрать петлю и покой. Что за миряне тут - гады, ироды. Вдохни их жизнь, и задохнёшься, не закончив вдоха. Мир, что склеп, что темница пропащая, стал, и, как и впредь, лишь на вас уповаю в его очертаниях. Лишь вашей взаимностью призрачной тешу бытия своего неприкаянность, лишь смутным невесомым шлейфом беззаветности, робко взывающей к необоснованному хрупкому оптимизму. Мне хочется смысла, хочется спасения и хочется вас... Хочется полноценности и того, что скромно именуется в простонародье как счастье. Всё же верится мне в некую силу высшую, друг по другу людей разбивающую. Может, и за зря, а верю... Не прикажешь ведь разуму, не продиктуешь. Как и сердцу. Как и судьбе... И уж и оборваться тут моя мысль норовит, поугаснуть просится, обмелеть, лишь одно добавлю - что люблю вас безмернейше и ответа скорого жду, и гармонии неминуемой."
Строка финишировала.
Степан Денисович оторвался от листа, погасил свет и молчаливо застыл у понуренного сереющего окна.
А за окном так темно, так хмуро, так грустно. Скукота. Вездесущая и всевластная.
"Провалиться бы... Хоть сквозь землю, хоть в бездну разверстую. Хоть куда. Но лучше, как обычно - в кровать да в полудрёму тоскливую. В сновидения. Там мне и приют."

II
Как известно, жизнь, не отличающаяся частыми радостями, располагает, как правило, исключительно безнадёжностью и печалью. Именно так всё обстояло и с участью Степана Денисовича, что неспешно следовал сейчас по пустому, заволоченному непрозрачной завесою перманентной пелены бульвару, скупо созерцая безучастно раскинутые квёлые окрестности. Благоденствием последние не блистали. Повсюду холодность, однотипная бесцветная пасмурность и надолго закрепившаяся, скупо распростёршаяся невзрачность. В мутном воздухе непроглядная серая хмурость, пряная вязкость и растерянно унылая меланхолия. На пустом монотонно безжизненном небе утомлённая белёсая дымчатость с редкими рваными вкраплениями неказисто бесформенных, тусклых задумчивых облаков, переменно перистых и невесомо туманных. На поникших фасадах редкие серебристые пылинки беззащитных крапин дождя. Близ горизонта - обеднелые, беспечно скучающие в сонной сумрачной прострации окраины. Вокруг леденящая собственной бездной безвестность, обрамляющая грустные, монументально угрюмые пейзажи. По дворам беспорядочно сбившиеся хаотичными кучками лёгкие тени. Вдалеке неумело сплетённые линии спутанных черт, наводнённых чрезвычайно скудными, местами почти не различимыми монотонными красками, безынициативно подчинёнными преобладающей во всём обессиленной немой меланхолии. Прогулка заурядна, но всё же вполне себе целенаправленна. По весьма объективному стечению безысходных обстоятельств путь держится к Борису Андреевичу, крайне давнему и посему исключительно бессменному приятелю и единомышленнику, с коим волей скрепляющих незадачливых людей обстоятельств был он необратимо породнён вот уж пару последних годов. Говорить предстояло о рутинном - о безысходности имеющегося, несбыточности желаемого и бесплодности предпринятого и уже свершённого. Монотонное время намеренно не спешило, атмосфера терпеливо внушала ненавязчивое забвение и добротную мирную отрешённость, а мысли правили сами себя, ловко встраиваясь в экзогенный пейзажный контекст. Жизнь в духе лучшей обязательности предоставляла исключительное благоденствие и невольно умиляющую, почти эталонную статичность. Исподволь навеянная оторопелым городом, столь знакомая отчуждённость планомерно вовлекала в строго бесцеремонное и стремительно самозабвенное медитирование, непредвзятую воздушную добросердечность и безмолвную истощённую созерцательность. Герой умышленно медлил и то и дело непроизвольно погружался в трагическую задумчивость.
"Вот окинь наш век нынешний смутный, что вокруг в здешней бездне людской? Каждый или пытается реализоваться, или жаждет забыться, или усиленно что-то ищет - все в безумии, все в колесе, именно все - поголовно и до единого. Торопись, человек, дерзай, мучайся. Будто могила ждать разучится или в лес убежит. А ничего оного никто из них тут и не встретит. Ведь чем дышат? Прикрывают душу рваными лоскутами морали, испражняются друг другу в сердце да обмануть вожделеют пояростней. Даже и обидно, что причастие ко вселенской истории у всего столь паршивого гадства имеется. Был бы прок... Хоть в ком, хоть малый, мизерный самый. А ведь нет - ни в коей из судеб, ни даже наиболее крохотного и несчастного. Лишь бесправие, приторно лютое, до нескромного в каждого вбитое - как единственный признак стабильности. Что дано всем здесь активничающим? Плоть земли потоптать, поглазеть да заткнуться, растерять отпущенное да протранжирить накопленное, поимитировать инициативность да уйти. Забыться, не будучи даже и вспомненным. Сгореть. Смысл - это миф. Миф, ради которого принято загибаться в бессмысленности. И фатализм популяризированных здесь традиций убивает не слабей первосортной картечи. Печально... При чём печально даже и в присутствии радости. Глупость ранит вне ведома вразумительности. Вне альтернативы. Вне ума. Эх, жизнь... Тоска да омут."
У соседней уличной стороны незаметно нарисовался одинокий кирпичный дом. Место назначения настигнуто. Теперь по лестнице вздыматься срок. Взмыли.
В комнате знойный минимализм - вещи старые, краски тусклые, мебели мало. Картина интерьера абсолютна бесстрастна и пуста. Памятником несуществующей надежде посреди голых стен развален дубовый письменный стол. У окна - прибитая гвоздем вешалка. У другого - мумифицированный гербарный тюльпан.
"Вновь небылица дней нас сблизила. Вновь совместностью загробастала." - протянул заглянувший Степан Денисович.
"Браво. Мир опять делать игры затеял."
"Учинять."
"Вы садитесь, не простаивайте."
"Тогда влачите табуреты, где они на этот раз сокрылись? На балконе?"
"Как всегда. Сейчас принесу."
Расселись.
Жил Борис Андреевич бедно, даже аскетично, посему фурнитурной пресыщенности не держал, спал на шинели, а из роскоши обладал теми самыми двумя табуретами, традиционно предназначавшимися для встречи нечастых гостей да коротания безотрадного времени одиноких раздумий.
"Начнём. Беседу нашу здешнюю." - махнул усталой физиономией Степан Денисович: "Перемоем вновь миру весь скелет да по косточке."
"Самим потом б не замараться." - неловко улыбнулся собеседник и мерно вздохнул: "А время вправду дрянь."
"Какое именно - наше или общее?"
"Так разве ж то да делится?"
"На горечь и на боль, на мелкие камения, да, жаль, не на любовь... А если всерьёз, то граничка то мутная. Мрак везде - что на личном, что в целостном. Где темней - вопрос риторический."
"Ох, забавно вы, тонко, грамотно. В корень метите, в суть житейскую."
"Да, поверхностность - дело скверное, как и ветреность, как и мелочность."
"Основополагающие черты благопристойного мещанина описываете."
"Точно, ровно и по пунктам. Как сочинение строчу."
"Да, роковой сарказм. Но мир и впрямь располагает лишь к самоубийству или запою. И отчего-то мне милее именно первое."
"Не каркайте. Не ворона. Смерть - билет, не знающий возврата, с ним далеко не уедешь."
"Так было бы откуда стартовать. Перрон судьбы - повестка в бесполезность."
"А вам куда? В прозрение да рай? Их нет. Богу эти сказки расскажете, если выищете где подобного."
"Бог, как будущее: оно, как водится, и есть, и нет. Одновременно."
"Будущего нет. Но будет. При чём точно хуже, чем настоящее. Предсказания в принципе делятся только на два типа: первые - желанные, да несбыточные, вторые - кошмарные, но неизбежные."
"И ведь сами себе таковые и кличем."
"Не мы кличем, жизнь даёт. Вещи разные. Взрастившись дураком среди дураков, вины ж ведь не имеешь."
"Быль скудна, согласен всласть. Но ведь и сами пни. Одни простые, оные горелые..."
"Подождите - подожгут."
"Заждаться боюсь."
"За ними не заржавеет."
"Но ведь мир зачем-то создан... Для чего они все живут?"
"Для фарса. В логичной мотивации важна цель, в безумной - исполнение. И чем то корявее и гадче, тем, видно, веселей."
"Страдание. Пытка."
"Кому как. Рати дьявольской бал явно в радость, умиляются поди. Вот бросили вас, вы в петлю лезете, сердце болит. А вам на помощь сразу мчат - коль сердце болит, бьют по голове, отвлеклись чтоб плавненько. В любви обгадили, так тут ещё нищета, голод, война. Аль болезнь заразная. Не страдай, говорят, по благому, переживай по мелочному - как все. Гнить сподручнее ж в дерьме."
"Что ж за жизнь такая?"
"Так разве ж и жизнь. Я б таким словом её не назвал. Не созрела ещё. И не созреет. Плод некачественный. Уж запрелый сто крат да дурно пахнущий. Не прорастёт."
"Это да. Только был же обычай - в бога веровать да считать то, что всё не за зря."
"А в бога и сейчас, коль пошло на то, тоже веровать не запретно. А коль объяснить меня эту веру просите, так опишу. Обычная ситуация, вы даёте попрошайке деньги, он твердит, что маменьки лишился, что обездолен совсем и страшно болен, вы верите ему и суёте свои последние гроши, а он вас просто обманывает. И маменька его имеется, и сам он в здравии полном. Но вы этого не знаете. И так и не узнаете, скорее всего. Вряд ли ж ещё когда встретитесь. Но вы ему поверили. Вы поверили, а он вас обманул... А теперь представьте на месте этого попрошайки бога. Вот, собственно, и всё объяснение."
"Доходчиво. Лаконично."
"И правдиво, самое главное."
"И боль ведь в том, что мир не изменить."
"И не уничтожить! Что ещё болезненней."
"Вот и я про то..."
"Да все мы про одно, как заведённые."
"Как проклятые."
"До единого."
"Зачем же жить? Коль мир не изменить."
"Цель жизни не преобразовать мир, а не оказаться преобразованным самому. Это истина. Постылая, но внемлить приходится."
"Так как же в этом мире себя то ещё бы да сыскать..."
"Так самосознание и есть ничто иное как ломтик правды, ювелирно отрезанный от мира лжи. Умейте отрицать и обкладываться антагонизмом. Вам дали зло? Так вымыслите добро."
"Ищите помощи в врагах... Коль вас перефразировать."
"В ком же ещё. Друзей не бывает."
"Как и правды. Одна лишь ложь."
"На ней и держимся. Но тут такое дело: если уж и лжёте - лгите полностью, ложь, приправленная правдой, выглядит не так убедительно."
"Дельная заметка. Кушая ложь, главное, не подавиться правдой. Так, стало быть?"
"В точку полностью. Везде ведь фикция, иллюзия сплошная. Но людям нравится. Люди ведь, как правило, бьются по большому то счёту даже и не за свободу, а скорее за более комфортную форму подчинённости. Им достаточно миролюбивого приспособленчества."
"Есть ли смысл в сосуществовании с подобными?"
"Как ни дивно, но подчас и есть. Ведь порой человечество удивляет новыми технологиями, революциями и щедрыми подвигами. Видимо, есть нечто необъяснимое в единстве. Сплотив песок, получишь камень."
"Теперь в петлю ещё охотней хочется."
"Терпите, сударь. Пессимизм - дитя рассудка, единственным плодом познания служит огорчение, оной пищи для разочарований почти что и не имеется."
"Голод им точно не светит. Главное, в заблуждения бы не впутаться."
"Это правильно. Актуально до тонкости. Заблуждения подобны правителям - избрать таковых почему-то аналогично куда проще, чем низвергнуть."
"Куда ж податься?"
"А куда вздумается. Так уж скроен этот мир, что всяк ходящий без дороги своей не останется. Ищите. Авось и отыщется."
"Знать бы только где..."
"Во случайности. Вы же знаете - у неё лишь два типа плодов: чудеса да трагедии."
"Нам вторые."
"Так не впервой."
"Да привыкли. Приучились к муторному."
"Отучайтесь."
"Я бы с радостью, но жизненная модель подобна эластичному материалу: если и надоест, то даже, увы, и не разобьёшь. Так и мучаешься. В нечто странное веря."
"Но исход то всё равно един. Финал всех дров - вербовка в пепел."
"Но это ведь гимн апатии."
"У нас таковую трактуют за позитив. Вы же знаете, наш мир предельно рационален, только здесь недостаток прав компенсируется именно избытком обязанностей. Справедливо ведь, славно."
"Смысл жизни, сводящийся к бессмысленности, называется проклятьем..."
"Так быстрее тогда в храм - всею живностью."
"Безысходность - чувство таки невыносимое."
"Тут дело в подходе. Зрите философски. Свет в конце тоннеля безусловно всегда присутствует, вопрос лишь в каком именно - ещё предстоящем или уже пройденном стартовом."
"Тяжкое это дело - философия."
"Всяк дурак знает: физика наука о силах, философия - о бессилии. Опять же - терпите, нам иного не вверено."
"Так и оным ведь людям не лучше."
"Соглашусь. Страдают и гады, и гении. Люди в принципе многофункциональны, но всяк из них может быть представлен исключительно лишь в трёх ролях - как явление, как расходный материал и как идейный носитель. Подыскивайте нишу."
"Знаете, я столь долго знаю людей, научите меня наконец-то разучиться в них разочаровываться."
"Это неизлечимое. Не обессудьте."
"И да - как бы ещё в этих людях да разбираться навык возыметь."
"В вопросе добра и зла единственное имеющее смысл - лишь то, кто из них инструмент, а кто исполнитель."
"Это дело времени и взгляда."
"Стоите без часов и с завязанными глазами. Как решать будете?"
"Не верна моя теория, стало быть?"
"Я же не цензор, бросьте. Сам порой дурак."
"Как бы то ни было, людей знаете."
"А что их и знать - люди издревле преклонялись лишь перед огнём, оружием и шаманами - то, что было способно лишить жилища, жизни или разума, всегда находилось в почёте. Выводы делайте сами."
"Ходить умеющий без тупика не обойдётся. Я в курсе."
"Жизнь, как море: объединяет и моряков, и утопленников. Старайтесь быть на плаву, не смотрите на дно, тем, кто в пучине, уже не до вас."
"Суметь бы ещё, волевым то усилием."
"Пытаясь наесться до отвала, в первую вы рискуете именно умереть с голоду. Так что не переусердствуйте."
"Были б силы..."
"Найдутся. И на дурное дело, и на хитрое."
"Не ищутся, увы. В карикатурном мире свершений творить не хочется. Посмотреть - посмотрю. А потом и в петлю смоюсь. А инициативу являть, в жизни участвовать, тут уж увольте."
"Обед шёл в принципе пригодно, и праздник тоже был в ходу, но, совершив большую подлость, нам в яд добавили еду."
"Как с языка сняли."
"Снял. Стало быть, положил кто-то. Вычислить бы его. Не вешайте нос, спасёмся."
"Утешения утешениями, но где бы силу, где упований ресурс достать, где утвердить себя - в чём?"
"В себе самом. В мнении в собственном. Точка зрения - исток для линии судьбы."
"Моя с неё, как с места мёртвого, так и не тронется, уж уверуйте."
"Это вы так верите. А зря. Следуйте за разумом. Стройте смысл. И он уведёт вас в то, что сбудется. Грань меж мыслью и мыслящим проводится условно."
"Мило сказано. Были б ещё мысли не скверные."
"Жизнь это бездна, где не спотыкается только безногий. Не печальтесь. Ошибки есть у всех. У кого-то горстка, у кого-то пуд."
"Так ошибки ошибкам рознь, кто-то и, не рискуя, приз возьмёт, кто-то и, погибнув, без медали останется."
"Будьте смелей. Выгоду от жизни получает не выпрашивающий, а берущий."
"Так брать нечего."
"Своё то не отдайте."
"Да как сие предотвратишь..."
"Верно. Никак. Каким бы талантливым ни был молоток, но гвоздодёр всё равно сделает своё дело. Судьба всегда окажется сильнее. Но только если захочет."
"Эх... Не встретить перемены, не повенчать."
"А вот это зря, вот это хилый взгляд. Любая системность существует строго лишь до тех пор, пока всерьёз не нагрянут достаточно оголтелые реформаторы."
"Да дождись их поди. А так ведь что за жизнь - ни смысла, ни удовольствия, ни хотя бы похвал."
"С последним явно лукавите. Хвалить человека у нас любят, в особенности, когда он уже умер - в основном только так нынче и хвалят, зато как распинаются - ох, какой хороший человек был, какой хороший, какой замечательный, настолько хороший, что даже сдох - как раз как мы ему всю его жизнь и желали."
"Вроде и забавно, а внутри тоска."
"Вся грусть в несостоятельность упирается. В неполноценность. Неумение себя собрать рождает желание себя разбить."
"Странные закономерности."
"Заурядные. Как ни крути, а чувство моря начинается с ощущения шторма."
"Это безумие."
"И вы к нему всё никак привыкнуть не можете. Так уж сложилось. Никудышная ненависть наиболее часто трактуется именно за вполне себе сносную любовь."
"Ну ведь парадокс!"
"Парадокс. И таких много. Та же виновность, как и любовь к родине, настигающая в первую очередь самых далёких иммигрантов, тоже первостепенно ложится именно на полностью непричастных."
"И без повода обожать, и без причины ненавидеть... Умеем. Соглашусь."
"Ну вот уже дальновиднее. Мы любим справедливость, безумно любим, любим, ценим и даже боготворим. У нас в крови обогащать богатых и грабить нищих. Справедливость мы любим. И это уже даже вполне себе состоятельная аксиома, а не просто наблюдательный или эмпирический факт. А коль вам мало, то добавлю для полноты, что, например, вся та же суть и логика современного реформирования сводится примерно к следующему - вот стоит дом, давайте его сожжём, тогда нам придётся строить новый и, возможно, он будет чем-то чуть лучше, чем тот, который сгорел. И это работает! По крайней мере, для масс."
"Мы и есть катализатор собственного бесправия. Прискорбно."
"Не волнуйтесь, реакция запросто пройдёт и самостоятельно. Учтите, выбор всегда за судьбой, никогда не за вами, за вами только принятие."
"Как же в этом всём жить? И, самое главное, для чего?"
"Для чего... Чем первостепенно определяется костёр - яркостью горения или числом согретых? Ответьте себе на этот вопрос. Только искренне, честно ответьте. Правда, возможно, потом вам расхочется гореть, но всё же."
"Одному пессимисту до повешения не хватает только такого же второго."
"Я вам петлю не советую. Заметьте."
"Вы, наверное, за пистолет..."
"Возможно."
"Но ведь так и живёшь всё равно. Живёшь да обольщаешься. Особенно в людях."
"Человек, как и роза, познаётся лишь со временем. Не восхищайтесь бутону, успейте сперва дойти до шипов."
"Таких ведь в срок же не спредвидишь?"
"Чем тоньше лёд, тем глубже прорубь. В тихий омут не суйтесь, и обойдётесь без громких утерь."
"Был бы только смысл... И в победах, и в утратах. Был бы повод..."
"На что он вам? Наличие проводника, увы, никак не компенсирует отсутствия дороги."
"Несостоятельность кульминации излишеством прелюдий не восполняется, знаю. Но тяжело ведь порой."
"Не порой, а всегда."
"Всегда... И ни беречь нечего, ни ценить."
"А как же разум? Человечье сознание, оно, как гвоздь - стоит расшатать таковой хотя бы единожды, и ничего весомого повесить на него уже не получится."
"Да на что нам оно..."
"Да хоть для той же формальности. Вся быль - лишь декоративный ритуал. Пред тем как окончательно задохнуться, традиционно принято многообещающе отдышаться. Терпите, пробуйте, состязайтесь. Как видите, стать самым полным среди идиотов - задача тоже не из лёгких."
"Плохая гонка, смрадная."
"А какая популярная! Все рвутся, аж глотки друг другу грызут. Гиря на шее воспринимается наоборот как плавательное средство."
"Куда на нём вот только приплывёшь..."
"Туда, куда и все - в тупик. Самое главное, ни в коем случае не сопротивляться, ни под каким предлогом. Попытки бороться с глупостью при помощи ума равносильны старанию разбить молоток чашкой. Вы заведомо проиграете. Учтите, нас научили дышать лишь для того, чтобы мы могли задохнуться."
"Это кризис. Кризис здравомыслия, кризис жизни. Кризис всего."
"Кивну и соглашусь. Но бездна не имеет рук, посему тянется к ней первостепенно именно человек - исключительно самолично и самовольно. Это данность."
"Сие угнетает."
"А как ещё? Хорошо залежавшееся бессилие рано или поздно переходит в чувство виновности."
"И именно через фазу сомнений."
"Червь сомнения живёт лишь в свежем яблоке сознания, это хороший показатель, не посмертный, не гибельный."
"Как бы ещё это всё скорректировать, состыковать."
"Не волнуйтесь, жизнь это сделает за вас. Учтите, недостаточная острота любого шила запросто компенсируется чрезмерной ветхостью мешка."
"И безысходность уже регулируема - гнись человек, да не загинайся."
"А иначе и никак. И ложь, и правда подаются лишь в строгой гармонии, в балансе. К тому же и сама наша ментальность такова, что пока мы тщательно рушим одну её стену, где-то рядом уже незаметно возводятся две новых. Не теряйте из виду одну простую истину - когда выбираешь между двух зол, самое главное, чтобы внезапно не появилось третье."
"Одним словом, ждать нечего."
"А ожидание вообще плодотворным не бывает. Время не является источником позитивного реформизма, только обратного, регрессивного."
"Но ведь смотришь на мир и замечаешь, что таковой всё же неумолимо совершенствуется, обновляется, вовлекаясь во всё более масштабированные авантюры и достижения. Получается, что хотя бы технически, хотя бы визуально таки есть какое-то развитие, какое-то прогрессирование своеобразное."
"Внешне то есть, конечно, более чем, но в том вся и пылкость иронии, что эволюция обложек неумолимо подкрепляется деградацией содержания."
"Для чего же и жить? И, главное, как? Чем за мир то цепляться, в чём поддержку ловить?"
"В заинтересованности. Сам отказ от самоуничтожения - дело уже сильное. Любознательность - мерило жизнелюбия, своеобразный эквивалент веры в явь и перспективность её грядущего, в процветание, пусть и дальнее, в предстоящее, в неизвестное отстранённое."
"А что его, этот мир, изучать - ничего высокого в таковом, порок да тупость, ни чувств, ни смыслов, ни ума."
"На самом деле разница условна - и низость, и возвышенность чрезвычайно близки. Одних жизнь наказала телесными инстинктами, и те неутомимо бегают по борделям да кабакам, оных же прокляла инстинктами духовными, и таковые не менее старательно носятся уже по храмам и святыням да строчат любовные признания."
"Получается, и жалеть то некого?"
"А это и вовсе грех. Никогда, никого и ни в коем, даже самом жутком, случае не жалейте. Жалость есть нравственная субсидия: человек не сделал ничего хорошего, но вы всё равно делаете ему пожертвование определённой доли своей снисходительности. Это глупо."
"Разве что-то тут изменится? Хоть за век."
"Если я проживу ещё с полсотни лет и меня спросят, что изменилось, я отвечу кратко: молодые постарели, старые умерли, дураки так и остались дураками. Классика."
"Вроде и предельно уже отчаяние, но всё же сдерживаешь себя, превозмогаешь, дальше ползёшь, хоть и на убой."
"Средь решивших утопиться, главное, не сыскать умеющих плавать. Это базис."
"Грустно, сами себя подталкиваем в жизни агонию доигрывать. И ещё дивимся, кто нас к дну зовёт. Выходит, вновь мы заблудились, при чём на этот раз даже и без леса."
"Сами. Людям то тоже сами ведь верим. А нельзя."
"Но без них же ведь порою никак. Из-за вынужденности."
"А вы её ещё и приумножьте. Сбейтесь с пути, заплутайте потерявшим дорогу путником, и лучше всего в холод - зимой, потом найдите первых же встречных людей с дымящим костром, самодельным ночлегом и кипящей едою, не сомневайтесь, они с радостью вам помогут - чуть чуть согреться телом и окончательно остыть душой."
"Как бы в этих людях да разбираться бы себя научить..."
"Упаси вас свет. Никогда не пытайтесь раскусить, что у человека под маской, в современных реалиях там, как правило, таковых ещё с три дюжины. Равно как и не привязывайтесь, чувствам веры нет. А разуму и подавно. Восприятие - что логическое, что сенситивное - штука хлипкая: вот берёте вы муравья, садите на ладошку, и ведь крошечный он, никакой совсем, а вот пред ним ставится банка с водой, и муравьишка в раз превращается в царь-муравья габаритами с добропорядочный кусок сахара, а убери банку, и всё - растворится, развеется весь его дутый глобализм. Так же и с проблемами, и с идеалами - всё, во что вы веровали и что так берегли, запросто может обесцениться, удалиться, сгореть, великое сделаться мизерным, мизерное - основополагающим, чёрное белым, а доброе злым. Всё искусственно, всё нарисовано. Объективного нет. Все ваши чувства и симпатии индуцированы, привиты. И, поверьте, в случае хаоса саботировать их не составит ни малейшей загвоздки. Уровень миропонимания в принципе определяется именно степенью потенциально не распознаваемого обмана - для самых отбитых есть мошенники, для чуть менее несмышлёных - политики, для вполне себе тривиальных глупцов - религия или национальный вопрос, ну а для совсем скептиков только любовь - как несомненный апогей изысканности обмана."
"Где б нам прозорливость заветную да почерпнуть, где бы выцепить, накопить, сочесть."
"Да к чему она? Высшая степень очевидности это незримость. Истинная, самая коварная и нещадная ложь лежит всегда именно на поверхности и встречается ежедневно, регулярно попадая на глаза и так и оставаясь не замечаемой. По сему ждать и накапливать опыт - дело бесцельное. Время никогда не выносит приговоры, оно только приводит их в исполнение."
"Стоит ли тогда углубиться в себя?"
"Смотря с какого вектора взгляда и угла приложения. Помните, что всякое поражение это либо самонадеянное желание победить, либо чётко материализовавшийся страх проиграть. Так что аккуратнее."
"Осторожность хороша, не спорю. Как и самогипноз. Но ведь признание собственных слабостей обретению силы то не эквивалентно."
"Победителя от проигравшего отличает лишь сила любви к борьбе."
"Жалко... Мерзкое уравнивание. Всё отдаёшь, тратишь себя, жжёшь, а в итоге соратники выходят ничем не лучшими, чем противники. Бесцельность. Гибельность. Мрак."
"Бесцельность бесцельности рознь. Бесцельность материальных трат поправима, бесцельность труда кошмарна, бесцельность чувств трагична, бесцельность времени фатальна. Самое дорогое это шанс на шаг."
"Шагать не с кем..."
"Ну что вы в самом деле... В одиночку, в одиночку надобно. Резон в имении компании не густ: всяк живущий для судьбы лишь марионетка, лишь исполнитель временный, но горе в том, что люди актёры не лучшие - если понимают роль, то не играют вовсе, если не понимают, то жутко переигрывают. Зачем вам такая массовка? Только пьесу завалите."
"А что в ней веского - в этой пьесе то... Мрут, как мухи, ненавидят, страдают, болеют, смердят. Участь за участью уходят в гроб. Участь за участью сгорают дотла. Все равноценно хлипки и недолговечны. Все тщетны."
"Излагаете верно, но участь участи рознь, одно дело гнить овощем на заброшенной овощебазе, другое - на жизнеобеспечивающей. К сему крайне уместно также добавить, что человек уникальнее человечества: в нём одном единственном могут быть собраны именно самые лучшие качества, а в человечестве всё вперемешку, при чём с преобладанием именно грязи, циничности и нравственного дерьма."
"Гадко думать о сём, удручающе. Пустота же ведь. Тоска."
"И тоска тоске тоже не ровня. Оставаться без воздуха на тонущей лодке и на всплывающей - дело разное. Вопрос - что ждёт после этой пустоты? Пустота стартовая и пустота предсмертная есть небо и земля."
"Да уж... Вот и раздели, разложи всё по полочкам."
"Не пытайтесь. Может, смысл бы и был, но уж так затеяно наше здешнее беззаконие, что всякий яд имеет вкус именно еды, а любой обман безукоризненно ловко подстраивается собственной внутренней содержательностью под заветную обнадёживающую форму общепринятого за правду. Любой аналитический потенциал нынче попросту бесполезен: сортировать ложь от лжи процессия в любом случае, увы, ничуть не результативная, только время напрасно сжигающая. Время да нутро. Почём всецело ведь за зря. За таки. Гранит мироустройства ума, увы, твердей."
"Что взять за вектора исток?"
"Себя, к примеру. Или оную личность, в доминанты вписанную. Но это дурней. Тем не менее, жизнь это кино, где актёр может пребывать одновременно и режиссёром."
"Не поголовное это право, сдаётся мне."
"Всеобъемлюще только право на смерть."
"Самое ценное. Особенно в нынешней разрозненности."
"Здесь согласен. Ведь истина, что единят людей, увы, лишь пространство да время. И ни одна из всех идей, и ни одно из состояний... Но это не беда, пусть ещё ни одна из известных идей не смогла объединить всего человечества, зато вот безыдейность то как раз справилась с этой самой задачей более чем на ура."
"Эх, агония... И уж близок край."
"Но агония ж - вещь растяжимая, от умирания до смерти порой вмещается вся жизнь."
"То то и пугает. Стать бы в ней ещё человеком."
"Человек - это гиря: вся полезность и уместность его существования определяется лишь представшими обстоятельствами и отпущенной точкой приложения - положи тушу гири на лестничной площадке, и таковая будет подпирать вам дверь, помогая без помощи постороннего всякий хлам громоздкий затаскивать - мебель с ветошью, аль мешки да коробки всякие, а привяжи ту же самую ношу к ногам утопленника, и будет тянуть его в пучину и готовить смерть. Так же и мы - всё оказываемое нами благоденствие, равно как и вся проявляемая низость и отрицательность, от и до детерминируются исключительно совокупностью окружающих факторов и глубинной спецификой предназначенной участью роли, ни на миг не зависящей ни от нас, ни от наших поведенческих особенностей, ни от сколь угодно сильного желания перемен, ни даже от самой фанатичной страсти осознания и ментального контроля. Кем быть тебе, решает бытие. Всё индивидуально. Даже идиот идиоту тоже рознь - одни, вдохновившись авантюризмом, самолично лезут в горы, чтоб, не долго думая, там же и разбиться, другие же, ещё более потерянные, умудряются делать то же самое даже и на ровной поверхности. А воспитаны одним и тем же миром, одной и той же ипостасью и стезёй."
"Какой же из теорий дано весь этот бред оправдать?"
"Никакой. Возьмите хоть самые популярные, хоть забвению слитые. Что материалист, что церковник равнозначно обосновывают жизнь некой высшей идеей, неким оторванным глобальным смыслом, совершенно даже неясно где и как проявляющимся, и ни один из них не смотрит непосредственно на человека, ни один не рассматривает инвестиции в свою собственную жизнь, ни один не говорит, что источник идейной экспрессии можешь быть ты сам, оба лишь дурачат, оба врут."
"И ведь им поклоняются!"
"Это коллективное, общепринятое, во традицию въевшееся. А коллективизм абсолютно доказано портит любую индивидуальность - возьмите тот же салат и его ингредиенты: вполне себе вкусное по отдельности запросто перестаёт быть вообще съедобным в совокупности, ежели оказывается неуместным относительно оных участников этого гастрономического ассорти. К тому же заметьте, что после столь популярной нынче добровольной консолидации с тем или иным обществом и его человечьими массами объём влитых далее в вас помоев будет определяться лишь проходимостью вашей же глотки. Единственное, чем вас могут здесь наделить, это презрение."
"Про салат сильно. И как двулично, что воспетое ими столь беспричинно главенствует над непризнанным!"
"Здесь играет роль лишь аспект узаконенности. Таковая ж ведь не только сами понятия вуалирует, но и руки развязывает - да ещё, поверьте мне, как... Узаконенное слабоумие именуется комедией, узаконенное надругательство - флиртом, а узаконенный сатанизм - религией. Рай - ничто иное как высшая степень преобразованности ада. Всё просто."
"Сдаётся мне, что счастье - это тот дом, жить в котором способен только его архитектор."
"А так и есть, зёрна всякой целенаправленности зреют исключительно на почве субъективно разделяемой логики и индивидуального личностного видения жизни. Мало того - ни одни из фактов никогда не были и не будут хоть сколько-то пригодным доказательством для чего-либо вразумительного, факт - это гвоздь, гвоздь, что при наличии бессвязности забивается попросту в пустоту."
"Как адаптироваться к подобному? Приспособиться, выжить."
"Разрушьте прежнее я, осознайте, что вы никакой не материк, а банальный остров, лишь утопив который, и начнёшь двигаться в благодатные земли. Но помните, мудрость - это ресурс, искусство добычи которого освоено лишь единицами. Смысл это то зерно, что сеется всегда в одиночку, а пожинается толпой. И смысл - это не весь глобус, смысл - это лишь точка на его поверхностной сфере. Ну а жизненный опыт в свою очередь есть тот самый умственный капитал, потратить который именно до конца удаётся далеко не каждому "
"Сия константность ещё и обескураживающе статична."
"Так и есть. В отравленном блюде портится всё, кроме яда. И в том и ад многоголосья, что всё в нём сказано за вас."
"Неоднозначно всё, чудно..."
"Неоднозначно. Больше числа событий лишь количество их трактовок. Но принципиальных вариантов подхода к жизни только два: или летать, или падать - приземляться, почём мягко, не дано."
"Но ведь простым трезвым взглядом на жизнь и твёрдым самоутверждением с процесса на процесс не перепрыгнешь."
"Верно, приписыванием достоинств недостатков не отнимешь - сколько жизнь тут и там ни хвали, краше не сделается."
"Ни зла не разрушить, ни добра не создать."
"Справедливо, что ни говори, а всякая созидательность катастрофически слаба, нежизнеспособна: дважды осознанное желание успеть, твёрдо подкреплённое трижды прочувствованным страхом опоздать, запросто перечёркивается лишь единожды возникшим шансом не идти вовсе. А меж тем победы проигравших не интересны даже им же самим, пепел цельных дров и пепел опилок сугубо однотипны, любое былое величие или убожество после финального краха останутся элементарно неразличимы. Так что пытайтесь успеть. Хотя бы на погост."
"Грустно. И ведь приклеишься к некой абстракции, к доброте или милому образу, и привет, рабство."
"Мир сатиричен. Внешние достоинства - индульгенция внутренних изъянов. Любите почаще. Ту же красоту. Красота, как бездомная собака: используется всеми, кому не лень - от гениев до тиранов."
"И порой такое заблуждение от неё, такая иллюзорность в башке. Будто мозг ампутировали."
"Не мозг, а верный взгляд. Но это временное. В эти моменты, главное, в достаточной мере себя утешить. Не бойтесь, глаза не выпали. Просто туман."
"И ведь, чем глубже подлость, тем распространённее."
"Человечьи чувства реализуются по принципу лакокрасочных покрытий: чем гадче цвет, тем выше стойкость."
"Пагубно. Досадно."
"Только не отчаивайтесь. Во всяком случае, окончательно. Ведь так уж скроен наш ум, что, чем ближе человек к выходу, тем чаще он повторяет, что его нет. И помните, рассудок - узник, способный жить в камере, сугубо лишь одиночной, посели таковой в компании веры или жалости, и он моментально же утратится - в раз и навсегда. Обожайте лишь себя, занимайтесь саморазвитием, но одновременно помните, что это, увы, то же самое, что готовить стол для несуществующих гостей. Вы станете лучше, а мир так и останется плохим, вас никто не оценит, не поймёт, не подаст руки и не станет единомышленником, вы вырастите из себя гения. Это факт. Но вырастите его разве что для могилы. Плохая перспектива. Уродская. А оной нет."
На этом замолчали.
Борис Андреевич робко потянулся и томно вздохнул: "Что там, кстати, с личной жизнью у вас? Без перемен?"
"Без..."
"И с моей точно так же. Беда."

III
День слагается без рвенья. Время запинается, прохожие лениво топчут тротуарный ландшафт, ветер медленно подгоняет совмещённую с грязью листву, а мутноватый густеющий воздух сонно растворяет обострённые пряные запахи. Испепелившийся шарм удалённого в лету теплового обилия грустно никнет, заменяясь возмужавшей и строгою холодностью, без труда воцарившейся в колыбели последнего благоденствия, хрупко смутного и прощально слезливого, не нарочно зовущего прочь от всего, всех и вся. Город гаснет, жжёт себя и предаётся унылой апатии. Разобщённый с пейзажностью горизонт застилается угрюмой блёклой дымчатостью, осторожно разбавленной грузно плавающими облаками. Мир страдает. Страдает вместе с ним и человек. Человеком же в данном контексте пребывал никто иной как Степан Денисович, суетно шедший в местный поэтический альянс, до безобразия бесперспективный, идейно чуждый, но служивший единственным доступным местом открытого помоста. Настроение дарило лишь безнадежную растерянность и усталость, голова была пуста, мысли тоскливы, а сознание рьяно предано терпкому пессимизму и внушительно крепкому минору. Ещё квартал - и нужный дом. И вот она, вожделенная до визга рутина. А радоваться тщетности не привыкать. Не приучаться. Прибавим и шаг.
Прибавили.
В зале не многолюдно, за старыми стульями несколько заурядно одетых персон, у обшарпанной низкорослой сцены плешивый старик с отчётной документацией, у трибуны взметённая пожелтевшим фарфоровым плафоном вверх неказистая настольная лампа. Во всём тоска.
Заседание начато.
"Ну что ж, огласим активных, кто с чем пожаловал?"
Потянулось несколько рук, в том числе и рука Дениса Степановича.
"Господин Арбузов, как всегда, с писаниной." - съязвил, обернувшись в сторону Степана Денисовича, ухмыльнувшийся конферансье и стал записывать изъявивших инициативу. После финиша данной процессии стартовал сам вечер. Участники стали подниматься на сцену и поочерёдно декламировать сочинённые произведения. Представление затянулось, дойдя в конце концов в последнюю очередь и до Арбузова.
"Испражняйтесь." - указал ему на подмосток растворившийся в смачной улыбке и сладострастно упоённый собственной самодовольной саркастической гримасой ведущий.
Степан Денисович встал, недовольно поморщился и, резво преодолев страх униженности, неуклюже взобрался на сцену, не спеша расположившись в самом её центре и многозначительно развернув пару пересечённых рукописными строчками тетрадных листков.

"Не рушьте птичьих гнезд, любви не разбивайте
Влюбленных не судите за их страсть
За зря не лейте слез и не теряйте
Всех тех, кто вас боится потерять

Всех тех, кто жив лишь каждым вашим словом
Тех, для кого вы в раз и день и ночь
Тех, кто в любой момент судьбы готовы
Принять вас целиком и всем помочь

Тех, для кого вы стали целой жизнью
Тех, кто е; за вас так рад отдать
И каждый день живет одной лишь мыслью
О вас... и от нее готов летать."

Зал начал постепенно расходиться.
"Закругляйтесь. Людям скучно. Подобной графомании и на заборах навалом." - одёрнул героя конферансье: "Каждый раз одно и то же. Уже надоело. Утомили. Совесть надо иметь, у нас не век времени, чтоб его на подобную безвкусную дрянь так беспечно терьхать."
Денис Степанович сложил не возымевшие признания бумаги и стал спускаться вниз, раздосадованно собравшись идти восвояси.
"Ты дурак." - встретила его костлявая фигура Георга Романовича, местного критика, ничего не писавшего самостоятельно, но всегда крайне пунктуально интересовавшегося всякой представленной кем-либо работой: "Такие бредни толкаешь, слушать тошно. Самому не противно? Подобных обалдуев ещё поискать надо, выкопать. Чего ты добиваешься?"
"Я делаю то, что считаю правильным, необходимым, то, что видится мне важным." - пробормотал оторопевший Денис Степанович и попытался ненароком уйти, но проход был решительно преграждён.
"Ты не удирай, постой. Давай отойдём, поговорить надо, объясню тебе кое-что."
"О чём нам говорить? Моё мнение руководствуется исключительно идейностью, личностной внутренней убеждённостью и чувством правоты и благоразумия, и не в моих принципах сердцем кривить да от правды отказываться, от себя отрекаться, собственной сущности противореча."
"Хватит трещать, я не для того тебя остановил, чтоб ты мне в уши мочился."
"Я не намерен беседовать."
"Не отпирайся." - оттащил Георг Романович Степана Денисовича за его ворот: "Тебе плохо объяснили? Не понимаешь по-хорошему, растолкую по-другому."
"Что надо то от меня?"
"Чтоб ты воду свою не лил, задушевностью тухлой не пичкая, для кого ты всё выделываешься? Неужели так блеснуть собою желается?"
"Я излагаю свои воззрения, свои идеалы и приоритеты, своё мировосприятие..."
"Мир на другом строится - на силе и усидчивости, на социальном единстве и свободе перед принципами, героями делают лишь войны, человеком правит победоносность, доблесть, жажда обладания, вознесения на пьедестал, на Олимп, а ты тут сопли пускаешь да перед бабьей сущностью преклоняешься, перед тем, кто всегда расходным материалом был да служил лишь источником бед и предательств, ты безмозглый, одуревший от безнаказанности трус, тряпка последняя, лишь мечтами пубертатными и живущая, ни жизни не видел, ни тумаков нормальных никогда не получал, от твоего балабольства никакой пользы, бессилие только сеешь да время жжёшь."
"Я поступаю, как думаю, и излагаю то, что чувствую. И делал, и буду делать исключительно лишь так. Я делюсь своей сутью, своими переживаниями и ценностями, своим нутром, многократно страданьем проеденным."
"Ты искренне веришь женщинам?"
"Верю."
"Ты баран. Без обид. Я же не зла тебе желаю. Не хочу, чтоб ты идиотом жил. Женщина дана для того, чтобы трахать её и обманывать. А ты живёшь в сказке и внушаешь нам свои сопливые нюни да ещё и выдаёшь собственные слабости за возвышенность и духовность. Завязывай со стихами, не переводи бумагу, будь нормальным, ты ж ведь хочешь чего-то добиться, прославиться, стать хоть человеком в конце концов. Не глупи, не толкай ерунду."
"Хватит. Над другими глумись, я не собака все палки шеей притягивать."
"Стой. Я не закончил. Ты так и будешь нам настроение портить? Я этого терпеть не стану. Пусть кто-то другой и промолчит, но я тебя выпру отсюдова. И не таких чертей гонял. Посмотри на себя - жалкое, стрёмное зрелище. Ты дерьмо. Есть ли в тебе хоть что-то здравое, даже и не знаю."
"Замолчи!" - прервал тщетно пытающийся освободиться Денис Степанович.
"А сам то - и дрожишь, и запинаешься. Слизень ты, мерзость брюзглая. Учти, я предупредил тебя. Не поймёшь - пожалеешь непомерно."
"Да пошёл ты..."
"Сейчас сам пойдёшь, да так, что потом и ходить, кроме как под себя, разучишься."
"Отвяжись!" - проскрипел таки вырвавшийся Денис Степанович и спешно засеменил наутёк, благополучно скрывшись в самой первой попавшейся подворотне и потянувшись улусами по ведущему к дому маршруту: "Вот же урод! Ирод, дьявол. Самый настоящий дьявол. Просто эталонная иллюстрация теистически описанного демона. Всю душу испоганил, аж наизнанку вывернул. Насколько же гадкая, мелочная и двуличная мразь. Скот. Беспринципный, лицемерный и гнилостный. Тварь ублюдская. Тяжело же земле - и таких носит, и подобных выходцев плодородною плотью растит. Гнида мерзкая. Мракобес. Даже и матом всей ничтожности и циничности не опишешь. Дьявол. Одним словом, дьявол. Дьявол. Самый настоящий. Непосредственный дьявол. Максимально главенствующий и падший. Худший из всех. Из всех с сотворения света. Однозначно. Вне сомнений и спорностей. Худший из всего и вся."

IV
Бульвар кишит многолюдьем. Толпа снуёт, ёрзает, кипятится. Ветер домогается до клочкообразных туч. Оголённые деревья скупо являют немногословный осенний стриптиз. Скучно сереет монотонно положенная брусчатка. Поодаль от фонарных столбов сиротливо милуются неуклюжие тощие тени. Мерно густеет приторно горький воздух. Улица веет гербарной болью пожухлой листвы и предстоящим сменяющим всякое увяданье забвением. Допивая немое тоскливое разочарование, безразлично скитаются статично угрюмые тусклые солнечные блики. Медленно тает сбившийся хлопьями ласково-бренный туман, хмуро задумчивый и печальный. Хрупко редеет непрозрачный пустеющий горизонт. Тихо сгущается томная, пронзительно болезненная безысходность да зловеще парит неизменно одинокий, смиренно ютящийся щедро посеянный, сердобольно трагический мрак. На облезшей от слякоти лавочке неподвижно сидят двое прохожих - Борис Андреевич и Натальная Васильевна, его единственная знакомая и идейная спутница, скромно делившая с ним быт и раздумья.
"Я вот о чём всё помышляю." - "Ведь считается, что всё здесь в судьбе неспроста, значит, даже самый глупый и гибельный шаг, самый унизительный и напрасный вектор судьбы должен иметь свою логическую направленность и ниспосланную свыше предопределённость, всё есть лишь во имя и никогда не по оплошности, так считается... Во всяком случае, теми, кто хоть раз взаправду пытался обосновать сущность действительности. Мне желается знать, для чего всё горе, для чего смысл общей исторической драматичности. Хочется понять, что за полёт дебютирован поголовным падением, что за суть. И где зритель, где контролёр и дирижёр этой пьесы..."
"Опять ты за заумное. За пустое." - вздохнула Наталья Васильевна: "Всё небес ищешь, а сами в болоте сидим. Ни копейки длинной, ни достигнутого. Кто бы из всей гуляющей рядом толпы тебя поддержал? Все при деле, все себе и нишу нашли, и призвание. Кому из них есть интерес до твоих бесцельных мечтаний? Это, как луну с неба звать - всё равно не скатится. Равнозначно можно подолгу разглагольствовать, например, что бы было, если бы мы решили продать Землю - сколько бы она стоила, да и разве бы кто купил её с такими то проблемами, что у нас здесь на ней имеются. Лучше бы подумал, чем на быт наскрести, не в кино сидим - средь аллеи мёрзнем. А ты всё об эфемерном... Кто ещё из людей так всерьёз лишь об этом и думает?"
"А они вообще не думают, не умеют, посему и не озадачиваются, не вовлекаются в сей процесс. Им не свойственно ни задумываться, ни предсказывать. Ни самоотверженно стремиться, ни вершить историю. Только соглядатайствовать."
"Сложно с тобой. Тяжело." - Наталья Васильевна перевела дух и безынициативно спросила: "Ты всё рисуешь? Как там с этим делом дела?"
Сей вопрос был вполне актуальным, ибо поддерживал герой правдоподобность собственного существования исключительно за счёт небогатого ремесла художника, денно и нощно занимаясь исключительно сотворением полотен и со всем нативным энтузиазмом пытаясь потом продать таковые на "кишащих" ценителями живописи улицах.
"Грандиозности не вышло, но подвижки присутствуют." - отозвался после паузы Борис Андреевич: "Процесс пошёл чуть легче, однако всё настолько же сложно, как и всегда. Но уже доходнее. Теперь дольше стою и меньше рисую, продаю из уже созданного. Ещё б активности понабраться, смелости. Зазывать понапористей научиться. Тогда совсем заживём."
"Заживём... Если окончательно только не подохнем. От тоски да статичности. А ты всё глобализм..."
"Глобализма, кстати, наверное, и вообще не существует. Есть мир, есть человечество, цивилизация. Что это всё? Лишь населённый крутящийся шарик, точка в бездне, миг. Есть лишь большая всеобщая частность. Где в ней и мы. А глобализм..."
"В мечтах всё горы золотые, а на деле одни неудачи бессчётные. Все оговариваемые преобразования лишь бесцельною устной словесностью так и остаются. А жизнь ползёт без оглядки дальше, об отстающих не печась. Так весь век истуканом и промаешься."
"Так ведь короток век. И от бездны его безыдейной, от пустой суеты и бессмыслицы не укрыться, увы, не упрятаться. Люди живут, чтоб лишь твердь потоптать подножную, поссориться, помечтать да уйти. А я смысла хочу, обоснованности. Я в искусство свой мир инкрустирую, в созидательность, застывая душой в незабвенном, в незыблемом, вечном. А деньга... Деньга не денется. Монета - штука ж наживная. Глядишь, и появится. Я не бедствую. Коль внутри светло, ночь не чуется."
"Несмышлёный ты... Ладно, вставать пора, плащ уже не спасает. Зябко."
"Встаём..." - герой поднялся, подал своей спутнице руку и поплёлся вместе с ней вдаль бульвара: "Дочь не приезжала?"
"Нет. Чай не глупая - в глухомань к нам лезть."
Здесь стоит уточнить, что вышеупомянутая Наталья Васильевна вот уж с десяток лет пребывала вдовой и имела уже подавно взрослую дочь, жившую в соседней губернии.
"Нас и чёрт, наверное, навещать боится. Эх, тоска... Но боль - лекарство ото лжи, с ней обострённее, правдивей. Она, как оберег." - Борис Андреевич порылся в кармане и достал пару скомканных купюр: "Держи. Хоть какая подмога будет. На много не хватит, знаю, но уж сколько скопилось. Последние."
"Не густо..." - Наталья Васильевна медленно взяла бумажки, повертела в руках и бережливо запрятала подальше: "Спасибо за участливость. На ближайшее время хватит. А всё, что свыше, и не в расчёт - там уже твой именитый глобализм идёт. Без него ж светлой жизни не водится."
Улыбнулись. Немного постояли, помолчали, искупались в раздумьях, разошлись.

V
Средь объятого пологом пепельной грусти одиноко бездонного небосвода безучастно клубился монотонно безжизненный, серовато-белёсый предутренний туман. Из-за пасмурной линии горизонта нехотя просачивались первые робкие солнечные лучи. Рассекая сквозящую холодом высь, медленно ползли умудрённые грузностью мрачные блёклые тучи. За покосой оконною ставней робко взывал обессиленный, сонно блуждающий ветер. Средь залитого ливнем двора мерно таяли хмурые вязкие тени. То и дело появлялись единичные пешеходы, постепенно сменяя друг друга и однотипно удаляясь по привычным для всякого заурядного жителя траекториям. Неизменно белели первые кулишки мокрого, смешанного с дождевою водицею первого снега.
Денис Степанович, неподвижный и в меру понуренный, молчаливо стоял у окна, томно созерцая распростёртую миром жизненную агонию.
"Пустота... Снаружи то ладно, внутри пустота. Сердце, как вымерло - ни надежд, ни отрад, лишь тьма. А участи мотив всё строже, всё минорнее, да и ноты не ангельские. Век будто сам себе уж наскучил, надоел, миллиарды лет вселенских трансформаций и эволюционной жертвенности и суеты обернулись лишь кромешною явственной безысходностью, дутым мелочным импрессионизмом фиктивной величественности. Погибни хоть вся цивилизация, ни один ведь и не заплачет даже, даже и не взгрустнёт, вся повседневная продуктивность, вся житейская исторически представленная созидательность неизменно сводилась лишь к войнам, разногласиям да насилию, к регулярно поддерживаемой вражде, не важно, с кем и во имя чего. Что за источник дарует этой агонии столь безукоризненное долголетие? Что хранит наш мир? Столь заведомо гиблый и ничтожественный. А мы им ещё порой и восхищаемся, под ликом вечного безумства в самый пол кланяемся. Но что есть жизнь, точнее, что она из себя являет? Есть вселенная и есть власть всего, есть деление на победителей и проигравших, есть грань между материальным и мыслимым, между возможным и взаправду сбывающимся, есть судьба. Судьба и её законы. Детерминизм. Поголовный и беспощадный. А где тут жизнь? Существование только. При верховенстве выродков и гадов любой покой трактуется за крах, им нужен накал, боль - предательство, измена, война. И нет и зеркала то такого, даже от телескопа взятого, чтобы всю степень безнадёжности нынешней отразить удалось. И да, как же всё же глупы все наши сожаления, как поразительно нерационально это чувство само по себе - во всяком случае, в имеющихся вокруг условиях. Это подобно пленённому зверьку: вот таковой попадает в капкан и тут же начинает метаться, рваться, дрожать, а потом весь съёживается и впадает в истерическую агонию, что всё - вот последний час, вот он, этот капкан, ставший финальным прижизненным пристанищем, но, если бы сей вышеупомянутый капкан неким чудом бы миновал свою разнесчастную жертву, разве бы её участь была иной? Разве бы буквально через считанные дни эта самая зверюшка не была бы бесцеремонно съедена одним из бесчисленных хищников, кишащих, как правило, вокруг да около, разве прожила бы она долго и плодотворно? Едва ли. Так же и мы: мы рьяно сожалеем упустить что-либо в текущем и временном, не имея при этом абсолютно никаких шансов или возможностей на хоть отчасти бессрочное и ощутимо существенное. Мы, если и хватаемся, то только за пустоту, за суетливость и неоправданность, за доступную фикцию, за недолгий самообман, безрезультатный, несбыточный и бесплодный, болезненно обольщающий и нелепый. И так вся жизнь - все упования и дела, все мысли, все стремления и надежды. Нам посеяли в душу дерьмо. А оно и взросло. И вот так смотришь порою в мир и, как пред бездной ведь, себя обнаруживаешь, как пред пропастью гибельной восседаешь - пред могилою поголовною. Оглядитесь - что здесь есть в этой яви, чем руководствуется её основополагающая стезя, кем и как затевается и вершится карнавал эпохи - несуразный, суетливый и верно преданный исключительно беспринципности, для чего оно всё? Угнетённый, вечно разрозненный свет, где на фоне перманентной всеобъемлющей безвыходности всякий шаг лишь всё больше уводит в грядущую пропасть, обращая ошибки в последствия, а горение в пепел, разве это должная колыбель для рассудка, чувств и развития, разве присутствует хоть частично в этом всём некая обобщающая единонаправленность и целесообразность, разве есть шансы средь превалирующего зла всё же выстроить нечто доброе и заветное - выстроить, вырастить и сохранить, сберечь и приумножить, распространить в должной степени и отождествить с однозначным подобием идеала. Мир, где единственная мечта всякого бегущего - это шанс споткнуться, мир, где любое упование рано или поздно рушится о гранит неприступной фактичности, где вездесущим дамокловым мечом висит абстрактная неотступная необходимость некого неясного спасения, убежища от непонятно кого и чего, мир, где единственная завершённость подразумевает переход за грань гробовой доски, мир, где вся поступательная линия осознанного существования сведена в собственном итоге лишь к неумолимому вымиранию, ну разве это мир? Скажите, скажите мне - как самому заблудшему во вселенной человеку, ну разве это мир? Разве хоть частично, хоть мизерно, хоть совершенно слабо и несущественно, хоть почти и неуловимо, ну хоть как, хоть как-либо и хоть ну на сколько-то разве это мир? Скажите мне. Ответьте. Я хочу это знать. Я должен это знать. Я обязан. Я обязан всё это знать."

VI
В доме тихо, непринуждённое присутствие двоих ничуть не сказывается на привычном покое. На одном из табуретов Денис Степанович, на втором Борис Андреевич.
"Вот окину я порою наш мир умозрительностью ментальной и в такую апатию загоняюсь, в такую неразделимую безвыходность и унылость, в боль. Ни малейшей общности, ни смысла, ничего... Люди живут за бред! За агонию! Кошмар ведь. Как же так?" - вздохнул Денис Степанович.
"Вспомните сектантов и старообрядцев, они убивали себя за мифологию, а вы удивляетесь, почему люди живут за бред, за что же ещё им жить?"
"Сие неправильно, бесцельно. Сие просто непростительно."
"Посему напомню - никогда не восхищайтесь людьми, ни в коем случае и раскладе; лучшее, что они могут, это выжить - в плане результативности действо, поверьте мне, далеко не самое впечатляющее. Дуракам ведь и не поможешь, на розлив мудрости они приходят, как правило, именно с ситом. Но в принципе существа мы логичные, и уж в рационализме нам точно не откажешь, весь день мы спокойно сидим дома и вопрошающе смотрим на солнце, смотрим и ждём, и вот, как только таковое заходит, мы тут же бросаемся загорать."
"Как же выпутаться из безумия этого?"
"Чтобы перестать воспринимать всякий бред за логику, перестаньте сперва воспринимать саму логику за бред, великодушно найдите её для себя, изваяйте, откройте, сделайте. А то так один лишь бред избирать и останется - при отсутствии достоинств восхищаются разве что гротеском недостатков. Уж так повелось."
"Где ж корни сей беды?"
"В глубинах. Ведь в том и подвох, что всякая смерть дебютирует именно с рождения. Крах финиша и сломленность финала готовятся со старта и основ."
"И ведь, что всех страннее, даже и признаки некой гармонии эта агония перманентная имеет, даже и органичность определённую показывает."
"Так в современном обществе безумцев и достаточно хорошо сбалансированная взаимная ненависть именуется любовью. Посему в качестве жизненной ставьте цель, именно наиболее отличную от окружающих, следуйте дорогой, сугубо лишь индивидуальною, и неуклонно и трезво помните, что цель определяет маршрут, а меж идущим и дорогой, как известно, неумолимо формируется интимная связь, реализуемая посредством походки и, как результат, как раз и упреждающая и комфорт, и внутреннее спокойствие в путь пустившегося."
"Как же предугадать, как постараться предвидеть данной драмы развитие?"
"А на что оно вам? Сие нарушает саму идею реальности. Попытка подставить подходящие переменные, дискредитирует сам факт уравнения."
"Так, наугад плетясь, одни потери собираешь..."
"Потери в просветление движут, коль земля из под ног уходит - это ж к лучшему, без земли ходить - это и есть летать, выкиньте судьбу на свалку, не церемоньтесь, разум требует утрат, лишений, боли. Не стесняйтесь её, не игнорируйте."
"Почему, кстати, в этом мире так популярна и востребована глупость? Неужели уж все настолько дураки?"
"Сужденческие теории, как и теистические, доказываются, в отличие от тех же научных, не практикой, а численностью накопленных адептов, модой. Мир выбирает уже воспетое, превознесённое. А толпа, как известно, движет исключительно в омут. Массам свойственно лишь ошибаться да каяться. Счастливых здесь не поймут, в оборот возьмут, оголят, оберут, с бедой повенчают. Так всегда велось. И иным, уж поверьте, не будет. Не окажется. Толстой шее и петля рада. Вы же знаете."
"Мир искажён, он именно исковеркан, опорочен, отравлен, заражён."
"Так и есть, мир элементарно сатиричен, наиболее популярным проявлением человечьей совестливости в нём служит страх подавиться украденным куском. Мы не пытаемся решать проблемы, мы стараемся их разве что признать, многократно озвучить. У нас культ грешить и каяться. А если грехов нет совсем - то это худшее из зол, ведь тогда ты - и вовсе исчадие ада, ибо не каешься, не страдаешь. Мир не оправдываем рассудком, принцип справедливости, к которому тут все так тяготеют, не несёт ни малейшего намёка на добро, рассудок не тождественен справедливости, в кругу агонирующих белой вороной будет именно живой и здоровый человек. И у нас так: корят то в основном только счастливых, гонят подобных и даже бьют. Несчастные считают их основной виной и первопричиной собственного горя. Будто, если тебе отрезали ногу, то сделали это лишь для того, чтоб все оные ногастые имели более уверенную походку на фоне их возникшего соответствующим образом превосходства. И этого и не понять, и не исправить. Не устранить. Жизнь фатальна. Тот же опыт и ум стали в ней явлениями, сугубо лишь фоновыми, вспомогательными и абсолютно второстепенными. Парадокс опыта состоит в том, что там, где счастье случилось чудом, он априори бесполезен: пройти по тонкому льду дано не с помощью умения, а лишь посредством счастливой случайности. И, чем обильнее людям вверены шансы, тем ещё хуже: свобода средств вершит двоякость целей, а таковая неизбежно обращает их в конце концов в ничто."
"Мир, как адова сказка: ни серьёзности, ни весомости, лишь страх да культ глупости."
"А так и есть, мир - комедия. Трагичная, но всё же. И те же клоуны, они, повсюду - на афишах, в политике, в духовенстве, и таковые из них, что в масках, ещё не самые смешные."
"И кого во всём винить?"
"Систему. Ничто не портит так людей, как с миром этим единенье. С миром и его принципами. Нищих здесь беспокоит не отсутствие собственных денег, их больше задачит и заботит наличие таковых у окружающих. На такой почве трудно вырасти не уродом. Тут и убеждение, и сомнение есть ягоды одного и того же поля, да, собственно, и чёрное, и белое есть в сути один и тот же цвет - если повнимательней присмотреться. И не обольщайтесь, коль временно что-либо идёт вполне себе хорошо: самой популярной прелюдией драматизма является именно благоденствие."
"Как же рассудок не потерять?"
"Рассудок сделался нынче самой настоящей притчей во языцех: все и каждый считает непосредственным личным долгом упомянуть о его несомненной важности и первостепенности, правда все и каждый почему-то в равной степени забывают также проинформировать и об отсутствии у них своего собственного. Бойтесь пропаганды. Бойтесь внушаемых смыслов и их заменителей. Той же религии или партийной приверженности. Религия - это фабрика бессилия, тот тип идеологии, что позволяет знать и быть уверенным, что адепт, находящийся в мире, где за него абсолютно некому постоять, уж точно не сделает этого самостоятельно, это внушение, заставляющее болеющих любить болезнь, а теряющих вожделеть масштабирования собственных лишений. Религия - это даже не яд, это его непосредственная употреблённость. Ну и уж точно религия есть не то, что имеет хоть что-то общее с верой."
"Почему здесь так мало счастья, почему оно воспринимается за грех, за порок, как же так?"
"Становясь счастливым, ты как бы противопоставляешь себя всему миру, автоматически идёшь с ним на конфликт, на неимоверную конфронтацию, ведь сам мир никогда не был счастлив. С момента зарождения человечества в нём ни на день не прекращались войны, болезни и разногласия, предательства и использование, унижения и обман. Становясь счастливым, ты идёшь на разрыв с самими принципами человеческой цивилизации - страдать, терпеть и ненавидеть."
"Кто это придумал?"
"Несчастные же и придумали. А как известно, нет худшей тирании, чем диктатура рабов. Но всё же помните, что не только сознание расширяется средой, но и среда сознанием: преобразуясь, они подстраиваются друг под друга, ищут оптимума взаимной корреляции и обоюдно адаптируются, сие касается именно рамок и границ, размерности, максимально доступной выраженности полноты и глубинности. Мир то, взятый в отрыве от людей, конечно же, безграничен и сам по себе наиболее многообразен и содержателен, да вот, жаль, лишь степень доступа к таковому сугубо индивидуальна и несоизмеримо специфична. А что до нас самих по себе, до внутренних качеств, то всё тривиально: мы, как впредь, жадно спешим поскорее отдаться любым увещеваниям и убеждениям, обещаниям и наветам - лишь бы веру внушили, само собой, ложную, априори напрасную и пустую, но всё же способную хоть сколько-то погреть и полелеять пред неминуемым обольщением. И экстрасенсом быть нынче вполне себе легко: скажите мне объект преклонения и спектр страхов какого-либо персонажа, и я с точностью до микронов отвечу вам, что это за человек. Так что зрите тоже всегда лишь в корень, и людей, людей, главное, поменьше слушайте, людей и всего ими высказываемого. Ведь камнем лжи искр смысла не посеешь."
"А что ж со смыслом за беда?"
"Смысл - понятие, крайне скромное. Оттого и принадлежит оно лишь единицам, прячась от обывателей и обнажаясь лишь пред когортой мудрецов и провидцев. Так что ищите. И бойтесь всякой содержательности, уже погибшей: ставшее руинами способно лишь погребать."
"А что же в этой ораве крайностей отдельному человеку делать?"
"Только метаться. Любовь к молоту ограничивается лишь сладостью измены с наковальней. Рассудок глупостям не друг. Так что выбирайте соответствующие строго наугад. Только помните, диктатура бреда начинается с партнёрства с тривиальностью."
"Да уж... Беда. Всё умерщвлено - и мир, и люди. Мера индивидуализма нынче определяется масштабом отчуждённости от общего, прискорбно."
"В том вся и трагичность, равно, как и вся утопичность поиска некой идейности: смысл, выросший из бессмысленности, никогда не теряет свойств породившей его среды."
"Жизнь, как длинное уравнение: обычно понимаешь, что ошибся, только в самом конце."
"Жизнь и сама себя полностью не знает, но собственным преподаванием занимается, в неизведанность постепенно плетясь да эволюционируя."
"Покритикуем эволюцию?"
"Покритикуем, и не только как биологическую интерпретацию, а как сам процесс в принципе. Эволюция - генератор печали, всякий её конечный результат, проследовав по пути кропотливого процесса прогредиентного совершенствования, неизбежно обречён рано или поздно погибнуть, коснуться предела и после пропасть. Идеал недостижим, дорога к нему бессмысленна, все риски, чудом достигнутые свершения, пережитые тяготы и преодолённые невзгоды есть лишь пыль, глупость, фарс, весь смысл есть лишь временная ноша, временный флаг и путеводитель: всё прервётся, всё пропадёт, всё обратится в невосполнимый безропотный пепел, в золу. Эволюция ведёт к вымиранию, к вымиранию самым обидным и циничным способом - через прохождение наивысшего максимума и дальнейший закат. И личностная эволюция не исключение. Чем умнее вы делаетесь, чем красивее выглядите и нежнее поёте, тем более жалким и досадным окажется ваш неминуемый эпилог. Эволюция - происк дьявола. И мы все в ней. И вы тоже."
"Бежать от смерти ей навстречу - занятный, видимо, процесс... Досадно вот только как-то."
"Трагична гонка. Счастье - это та гора, число взошедших на которую резко проигрывает числу разбившихся. Увы и ах, тьма безумства функционирует гораздо эффективнее фонаря рассудка. А уж если снисходить до реалий, то скажу, что, созерцая современный мир и нынешнего человека, видишь лишь двоих убиенных, и кто из них жертва, а кто агрессор, неизвестно. Посему аналогично можно заявить, что даже наличие власти и полномочий в имеющейся модели яви попросту бессильно, неуместно: став людям не единомышленником, а предводителем, лишь превратишься из сатаниста непосредственно в сатану, только то и всего."
"Сие пугает. До дрожи и ужаса."
"Это физиологично. Страх это своеобразный каскадер, он приходит на замену именно тогда, когда остальные чувства уже не справляются. Но здесь важно ещё и приложение собственной запуганности: будучи зайцем и убегая в страхе оказаться съеденным, бойтесь в первую очередь не волка, а собственной медлительности. К тому же страх никогда не служит гарантом сохранности. Хотя риск и впрямь оправдывается исключительно лишь ролью победителя. Монета шансов на ребро не падает. Даётся или всё, или ничего. Побеждённое коварство - источник мудрости, победившее - источник заблуждений."
"И ведь в этом обществе уродцев ни уместности, ни разделённости попросту не встретить, не выискать. Никак. Ни коей методой."
"Умным среди дураков, как и гребцам на суше, если и дано кем быть, то только посмешищем. Да и ум - штука, чаще даже именно обидная, нежели эффективная и полезная. Тупость равноценна отсутствию тарелки при раздаче еды, ум - отсутствию еды при целой секции тарелок."
"Скверен наш удел - только мыслью ветшать да хуже делаться."
"Верно. Человек, как и река в море, не впадает в безумство сразу - с самого истока, хотя двигаться к нему начинает и вправду непосредственно с момента сотворения."
"И ведь ни в одном из масштабов ни единонаправленности, ни прямолинейности, ни обоснованности никакой. Хоть до вечности вознесись. Хоть до мира в целом."
"Глобализм никогда не имеет наставников, мир взращен не богом, а схоластикой. И вопросов в таковом больше не к людям, а к нему самому. Ведь главный зверь - это директор зоопарка."
"Единственное, способное в этом мире на саморазвитие - это наши слабости."
"Соглашусь."
"И ведь все уловки, все попытки, всё за зря. Разбив прошлое, грядущего не построишь. А убедив себя, яви не перекроишь."
"Мечтая о скачке, сперва купите лошадь. Мы из тех, кто в жизнь даже не вступали."
"Это к лучшему."
"Безусловно."
"И всё же - почему столь мелочен спрос у толпы? Почему столь извращена их взыскательность?"
"Спрос и предложение - дело банальное. Цена воды диктуется лишь жаждой. Не хотят умнеть. Даже и не думают."
"Ненавидят только, глумятся взахлёб, всё благое категорически отрицая и обесценивая да в душу наотмашь плюя. И чем выше чувство, тем сильнее опорочено. Тем больше в нём подразумеваемого цинизма и предательства. Что единство, что дружба, что забота. Про любовь вообще молчу."
"Любовь - это обмен посудой, ты льёшь свою искренность в чужую чашку, и, если таковая имеет брешь, то вся ваша привязанность и нежность выплескивается элементарно в бездну."
"И не различаем ведь, золотник от фальшивки не дифференцируем."
"Суть не ищем. Средь плодов и листьев помни о корнях, не важно, что даёт тебе рука, важно, к чьему плечу она тянется. А ложь, тем лишь и плоха, что сама по себе есть ничто иное как низкосортно исполненный плагиат правды. Таковой, как правило, элементарно не функционален. Так что старайтесь не ошибаться. Шансы редко предоставляются повторно. Река не любит множественных входов, даже дважды войти, поговаривают, не удаётся."
"Нам осталась лишь безысходность."
"И одиночество - как оптимизированная форма осуществимого единства. Влюблённый человек объединяется со своим партнёром, одинокий - с богом, а одинокий да вдобавок ещё и атеистичный - сам с собой, что, справедливости ради, тоже бывает подчас занятием вполне себе приятным."
"Мир не признаёт - ни высот, ни приятностей, ни ума."
"И учтите, мир таков, что как только вы перестанете быть дураком, про вас сразу же начнут говорить, что вы наоборот свихнулись и сошли с ума. Человечье познание крайне схоже с сексуальными опытами - чем более приятные и изощрённые истины ты открываешь, тем более извращенным и неординарным персонажем именуют твою персоналию."
"Надо терпеть, знаю. Всем назло. Терпеть и кайфовать. И всё же трудно не оступиться, не упасть."
"Не сдавайтесь. Помните подвиг бракованного пистолета - его так усердно пытались сделать орудием убийства, а он отказался стрелять."
"Как ни крути, а единственное спасение от бед это их завершение."
"Тут и добавить нечего. Но ключи от большинства клеток, в которые загоняет нас жизнь, находятся, как ни забавно, именно в наших же руках."
"Чем внимательнее смотришь на дорогу, тем вернее оказываешься на обочине."
"Так и есть. И чем больше общаешься с людьми, тем больше рискуешь потерять человеческий облик. Человек ведь - это форма: чуть сойдёшься не с тем и всё: уже и сам в миг сделаешься угловатым."
"Чему довериться, в чём гарант сыскать - в коем из проявлений, из образов и чувств?"
"Никак не в последнем. У чувств нет благородства, у них есть только точка приложения. Таковые идентично вызываются как светом, так и тьмой. Так что меньше подставляйтесь под обольщение. Жизнь - дорожка, крайне узкая, и обочиной её служит отнюдь не смерть, а бренность. А до таковой недалече и шага. До фиаско, до краха. До поражения. И ведь, чем существеннее жизненная высота, тем мельче личностные осколки в случае пикирования. Не смотрите на явь, выбрать мир ведомых в качестве собственного вожака есть наиболее точная констатация безголовости."
"Так просто, увы, потеряться, пропасть, прок утратить."
"Перестав быть полезным, становишься излишним. Запомните. Коль спишет жизнь со счетов, то следующего найма ждите исключительно от смерти. Спешите быть полезным, обоснованным с позиций собственного присутствия. Чтите смысл, уважайте весомость. Стремитесь лишь к грандиозному. И не сетуйте на неприглядность условий, цель определяет не только долготу доводящей до неё дороги, но и её ширину: выбирайте верные ориентиры, и стеснение в пути останется для вас пережитком прошлого. К тому же активнее отдавайтесь само-пониманию. Это мощная штука. И ощущение себя счастливым, как и самоидентификация собственной персоналии в невыносимо обескураживающем амплуа идиота, есть дело, сугубо субъективное. Не отвлекайтесь на беды, подобных всегда в избытке достанется, их наличие реализуется по принципу цирковой миграции: если из города уезжает один гастролировавший в нём кочевой цирк, то в скором времени на замену его рампам и цветным шатрам неуклонно приезжают полностью идентичные подмостки такого же нового. Игнорируйте всё, кроме личной идеи. Живите лишь ею, лишь ради неё и вне чего-либо оного. И, если мир говорит с вами, как с идиотом, просто элементарно не откликайтесь."
"Что не так с людьми? В чём исток их мелочности? Ведь есть все шансы быть другими."
"Увы, но нет. С маленьким ртом большим кускам не порадуешься. Ограниченность - свойство личности, а не среды."
"Это прискорбно. И прискорбен и сам путь мира. Ведь мы произросли из войн и эпидемий."
"Не помни, откуда ты оторвался, думай о том, куда упадёшь. Эта истина главней. И да, всегда храните сдержанность - полыханием эмоций обители рассудка не озаришь."
"Мир, как бред, как навет злостный..."
"Точь в точь. Кошмарный сон от реальности отличает лишь возможность пробуждения."
"И ведь внешне подчас всё весьма себе пристойно. И это двуличие, этот деланный конформизм просто убивают."
"Абсолютно справедливо. Полностью падшие люди отнюдь не выглядят самыми потерянными: окончательно разложившийся труп тоже аналогично утрачивает прежнее зловоние. Но самое забавное, что умным, хоть сколь бы много умными они ни были, играть роль дураков куда труднее, нежели дуракам роль умных. Мир это смрад. И винить в этой бездне, укорять и выставлять злодеем будут, как ни парадоксально, именно вас - все и каждый. И сие в самом то деле не столь уж и удивительно. Представьте себе хлипкую беспомощную лодку и гигантский бушующий океан. Кто будет виновен, если лодка пойдёт ко дну - она сама с её ветхостью или волны? Формально вина лежит на обоих. И пускай все и понимают, от кого зависит ситуация в большей степени и чья роль пребывает решающей, но меж лодкой и океаном виноватой всегда выставят именно лодку. Мир и вправду огромен. И самостоятельность супротив вовлечённости в коллектив - это шлюпка, маленькая шлюпка на тяжёлом многоместном лайнере, та самая, о которой, как правило, вспоминают, увы, лишь тогда, когда основной корабль непоправимо тонет."
"Мир бескраен, знаю, неизмерим, озарить все его необъятные пределы целиком элементарно попросту и недостижимо - сколь ярким ты пламенем ни пылай, освещённость ведь не лампой одной обусловлена, но и рамками помещения. Так и внутренний свет, каким бы стойким и истинным ни был, всей своры падших душ не обласкает, увы, не спасёт."
"А сего и не требуется. Ведь и роль наша здешняя лишь скромна. Мы ошибочно считаем себя хозяевами собственной участи и судьбы, считаем себя разбирающимися в мироустройстве и сущности бытия, считаем его практически полностью нам подконтрольным, и вы в том же числе, но ведь даже ваше тело создано не вами, ваш спектр эмоций и состав окружения подобраны и сформированы за вас, вы ведь даже не знаете чему равен электрический потенциал, возникающий на кончике вашего языка во время орального контакта, что уж говорить о тонкостях вселенской организации..."
"Кто нас таких беспомощных породил?"
"Кто породил, не знаю, знаю лишь, кто создаёт и накачивает содержательностью - мы сами. Многие упорно заблуждаются, искренне полагая, что человека создал бог, это не так, бог создал мир, а всяк человек, в таковой попавший, сам уже себе и автор собственный, и творец, и диктатор."
"Судьба это своеобразный рынок, аукцион, даже биржа в некотором смысле, и основное платёжное средство в ней это наша удача."
"Тоже истина. И тоже непоколебимая. И тратится таковая, увы, наиболее часто именно на ветер. Со счастьем традиционно полагается сделать три вещи: с трудом создать, ненароком разрушить и потом жалеть всю оставшуюся участь. И это не людское проклятие, это их порок. Ими самими же и индуцированный. Посему никогда никому из них не сочувствуйте, особенно тем, кто и без вас уже сотней доброхотов утешен, да и не людское это дело - береж;ных беречь. Но они старательно будут вынуждать вас на сочувствие, на слабость, на то или иное взаимодействие и единство. Сие дорога в фатализм. Согласие на компромисс - признак малодушия, способность на прощение - доказательство слабоумия. Зазубрите вышесказанное. Желательно навеки."
"Соглашусь, меж социумом и идейностью именно пропасть. И изучать жизнь по людям нынче есть то же самое, что изучать натурщиц по нарисованным с них картинам: не совсем достоверно, но весьма популярно."
"Ещё более ярая беда кроется в искажённости самого мироустройства в целом. В его полной фиктивности и предвзятом отторжении ко всему полноценному. В том то вся и кризисность. Взятая за естество искусственность хуже мышьяка."
"А где она естественность... Нет подобной ни в чём. Посему и не выходит - ни счастья почувствовать, ни всей грудью вздохнуть. Стать мышью вне наличия кошки строго невозможно. Жизнь непригодна, бракована. Замените, если позволено. Не сомневаюсь ни на йоту, что, если бы река её времени была материальна, рядом бы обязательно стояла бы табличка "купание запрещено"."
"Никто бы и так не ринулся. Но рождение - дело, ни разу не добровольное. И посему приходится и приобщаться, вникать в этой тщетности содержательность несуразную. Ведь благодушное неведение, увы, ещё болезненнее, таковое подобно опьянению: беды становятся и впрямь менее ощутимыми, но более щедрыми на последствия и массовость. Да и сам смысл в чистом виде есть в некотором роде своеобразный жизненный компас, указатель, специфический путеводитель, сборный инструктаж по пересечению окружающей бессмыслицы и сует, смысл это вектор, карта, без единственной которой дано направляться и следовать исключительно в никуда. Жаль лишь, выискивать его приходится средь грязи, лжи да нелепости, но порой ведь и там находится."
"Находиться то находится, да вот только не всегда в прок приходится, не всегда мы им рационально воспользоваться умеем. И, чем больше опыта копишь, тем зыбче тот, эфемернее. Проблема объёмного сознания в его крайне ненадёжной устойчивости: чаще всего информация собрана навалом - чуть шатни разум, и посыплется в миг всё с верхних уровней на нижележащие - теряясь, утрачиваясь и саморазрушаясь, нет баланса у ума, нет гармонии, оттого то и жизнеспособность любых идей чаще всего есть попросту недолговечная тщетная утопия - беззащитная и пустая."
"Как бы то ни было, карабкайтесь, стремитесь, лезьте ввысь, промедлений не делая. Задержаться дано здесь лишь на вершине. Все же добраться до неё не сумевшие элементарно сорвутся. Не прозябайте. Цепляйтесь. Хотя бы за шансы."
"А что они, эти шансы, есть... Вакуум. Всякое полезное ископаемое становится полезным лишь только будучи уже добытым, абстрактный же жизненный потенциал и гипотетический спектр предположительно актуальных пресловутых шансов есть не более чем элементарная фикция, бесперспективная, не содержательная и сугубо пустая. Истинного смысла средь них не более чем горстка."
"Так то оно так, но тут вы многомерность смысла чтить забываете - ведь с любой одной единственной натурщицы её сличающих картин хоть с три сотни без труда напишется."
"И одна уродливей другой. Только разочарование да отчаяние."
"Главное, не дрогнуть, не сдаться. Путь в бездну - это лестница из одной ступени."
"А в иное и не подашься. Всё под одно. Люди - мир - люди. Замкнутый цикл."
"Люди - это не гроб, люди это всего лишь гвозди. А мир, как бы старательно ни умирал, некролога сыскать ещё не удостоился. Так что то ли ещё будет. Как известно, тонущий корабль, пока он как раз тонет, можно ещё успеть весьма выгодно продать. Главное, не бесчинствуйте, особенно ментально. Не покоряйтесь. Дурацкие мысли, как и разбойники, лезут в первую очередь, как правило, именно в самые благополучные и роскошные головы. Не подставляйтесь хоть сами. Но и не вдохновляйтесь, особенно излишне, не верьте, что есть нечто нетленное. Жизнь гарантирует бессмертие на миг, история на минуту. Всё пройдёт не иначе, как дождь. И помните, помыслы вершат сущее. Мысль - материя ума. А коль подытоживать дюже напутственно, то выводы, собственно, не чрезмерные, равно как и наставления. Всё до тривиального элементарно. С людьми не общайтесь. Ни со старыми, ни с молодыми. Так трезвее, полезнее. В центр выезжайте редко. Но это, конечно, лишь в том случае, если сами в нём не живёте. А ежели так, то сами себе посочувстсвуйте, не подмахнуло, стало быть, не повезло. Газет тоже не читайте. Хоть важных во всю, хоть огрызочных. Ведь достаточно просто не совсем удачно завернуть добропорядочно купленную рыбу в обрывок одной из таковых и от одного единственного случайно брошенного взгляда в чертополошье строк в раз осведомиться о полном политическом крахе собственного государства. Но политика - тема, нам уже не близкая. Так что будем на этом."
"Будем. До ближайшего."
Разошлись.

VII
В тусклом нарочитом мраке небольшого кафе монотонно трагичное забвение обеднённой посетителями, не внушающей счастья безжизненной праздности. Настроение потушенное, состояние вялое. Стены тёмные, под потолком тусклый золотистый орнамент. Столы тяжёлые, очертания грузные. Вся помпезность сугубо лишь дутая. Всё влечёт исключительно в тоску. Даже натужные неуместные старания мыслить о хорошем. В мирной полудрёме неприметно скучает равнодушно громоздящееся беспристрастное уныние. У большого, до половины занавешенного окна друг напротив друга сидят два силуэта - Борис Андреевич и Наталья Васильевна, вновь вдаются в монотонную взаимную обоюдность, однотипно статичную и повседневно ничуть неизменную.
"Вновь от миросистемных проблем я оторван и к вам убедительно приобщён, не тело дум, а взаимную состыкованность возводя и развивая да развитию общего для нас двоих альянса ненароком способствуя. Жизнь то пестра, многолика до ужаса, а всяк лишь тень, но случается ведь и светлое чудо в данных рамках посредственных лицезреть, вот как мы здесь сейчас."
"Ты не меняешься, даже и не стареешь. Всё те же лозунги, мысли и побуждения. Всё та же риторика. Точь в точь, что и обычно. Буйство грёз и дефицит поступков. Настоящий герой. Какая милая духовная возня. Сплошной сентиментализм. Как из ваты сладкой тебя делали."
"В этом весь человек - в возвышенности, в созидаемой идейности и ориентированности ума, в идеалах, а не в редкостном даре киянку держать али шкурки резать. Человек измеряется лишь смыслом. Лишь глубиной мысли и объемом собственной содержательности. Человек от и до обусловлен ничем иным как человечностью, бессмертие его души начинается с элементарного её наличия. Человек определяется непосредственно самим собой, своим нутром, своим чувственным спектром и нравственным контентом. И никак не второстепенной, сугубо навязанной бесцельной иносказательностью или бутафорской искусственной кутерьмою обязанностей."
"Воплотится ли хоть что-то из твоих помыслов. Ой не знаю, не знаю... Слишком глупо оно так: наивно уповать лишь на старания волшебницы удачи, ведь не всесильная она, не чудотворная. Да и, в упор собственного бессилия не признавая, сил не набираешься. Ты не воспринимаешь повседневность за чудо, не ценишь её потенциал, не понимаешь, что можно жить и обыденной жизнью - развивать быт, трудиться на благо отечества и растить детей, не понимаешь, что можно спокойно жить без любви или богемных замашек, просто ходя на работу и любя свою рутину, любя нечастые выходные, недлинные трудовые деньги да редкие шельмовские шансы изменить обрюзгшему мужу или жёнушке со в пару вверенным тебе по смене, за что потом, кстати, и покаяться всласть можно - вечерком в храме тесненьком. Есть не только та жизнь, что ты сам же нарисовал, есть ещё и реальность. А ты лишь апатию собственную нагнетаешь измышлениями полыми да резонёрство сеешь безбожно. А мир другой. И он жив."
"Неполноценность пленяет, обескураживает. Вот и вас в свои когти зловеще взяла, затянув в бесполезности дутость бесплодную, в безыдейности шаль благоверно укутав да бесцельности мякишем голод заткнув. Вы сдаётесь дерьму посредственности, сдаётесь тому, что должно просто пройти, кануть в ноль и исчезнуть - ни следа, ни существенности от себя не оставив. Человек в вашем видении, как станок, точнее, как дополнение к станку - отработал, пришёл домой, съел купленное, лёг спать. Секс - как элемент воспроизводства. Вместо чувств - институциональные узы брака. Вместо счастья - полог социального единства. За копейку здесь надо именно схватиться. Дебильных бездарных детей воспеть, свести с такими же соседскими и наплодить ещё более безмозглых внуков. Потом по зову власти беззаветно отдать их на войну и получить высланную в цинковом гробу сдачу. Жить надо правилами, а не головой. Подчиняться и меньше осмыслять, жрать несъедобное и ломиться в открытые же двери. Это не жизнь. Даже отрёкшиеся от света оккультные отщепенцы не пожелали бы себе данной участи. Вы продали мозг дьяволу современности. При чём именно мозг, а не душу - что куда трагичнее. Вы не умеете верить, не умеете жить. И чудо, и счастье, они порою ведь рядом, к ним лишь подступиться бы только, изловчиться да взять, через стену бесправия в смысл протиснувшись. Проблематика для вас доминантна, неизгладима в собственном отпечатке на чреве сознания, вы не видите мира без бед, вы считаете жертвенность неизбежной, вы признаёте жизнеспособность одних только за счёт самоотверженного умирания других, вы не видите чистого смысла, не видите преобладания мысли над смутою, не видите беззаветной радости благоденствия нерушимого. Вы признаёте неотъемлемость зависимости от зла. И пытаетесь её же и оправдать. Этот вариант веры в бога называется сатанизмом."
"Ты идеалист. Сугубо не обстоятельный и весьма глупый к тому же. Глупый и непрактичный. Твоя правда живёт лишь в тобою же порождаемой словесности. Её трудно разделить, трудно принять всерьёз. Ты руководствуешься лишь целью, одержимостью. Это скорее пугает, чем наделяет воодушевлением."
"Цель рождает маршрут. Рождает оправданность и логичность, личностную определённость и собственную вескость. Цель приносит полноту, открывая собою и средства, и возможности для преодоления любых трудностей и условий. Я стопроцентно верю в верховенство именно цели. И мой приятель - Денис Степанович, тоже верит. Мы с ним в принципе два сапога пара. Во всех аспектах мировосприятия. Даже живём в похожих квартирах - я в 87, а он в 78. Правда в разных домах, но всё же. Я верю в цель, верю в волшебство сего понятия. Всей душой верю. Всем собой."
"Жаль тебя... Сколько о целях ни распинайся, а без огня не согреешься, равно как и без еды не наешься, а твои бредни о силе цели - не более чем бреднями всегда и остаются. Уж не обижайся. Цель уместна лишь при наличии доступа к средствам, при её непосредственной актуальности и правдоподобности воплощения. Выбор между практичностью и романтикой должен делаться в угоду здравомыслию. Ожидание каких-либо из событий инструментом их же воспроизведения и осуществления, увы, не является. Тебе с твоих же слов так хочется и сил, и упоённости, и полноты... Всего да ещё и сразу. Только где оно - то вожделенное лучшее завтра, что мгновенно чем хочешь одарит, где оно здесь и сейчас... Нету. Как там с картинами хоть дела? Рисуются?"
"Картины то рисуются, а вот счастье медлит. Особенно наше совместное - всё по разногласиям ведь теряемся да пререканий болтовне. Нам бы ближе быть, обоюднее. О любви судить да надежду возделывать, пониманием жить."
"Тяжело с тобой, тяжело... Как со сбруей чугунною. Тяжело."
Замолчали.

VIII
В опьяняющей трезвости строго контрастных, неказисто обрубленных скудных черт почерневших от старости крыш неприметно ютилось бесконечно бездонное хмурое небо с обесцвеченным, крепко сросшимся с пейзажной серостью мутновато-белёсым разряженным туманом и невесомо бесформенными, благодушно абстрагированными от мирского воздушно-ласковыми скоплениями скученных стаями облаков, вдохновенно перистых, но в то же время глубоко поникших, абсолютно безнадежных и идеально очищенных от всякой примеси оптимизма, красочного разнообразия или приветливости. Над объятыми в непрерывную сонливость просторами суетно плыли однотипные простовато наивные, вертикально спадающие плавные тени. Мир был не здесь, он находился где-то далеко, где-то не рядом, рядом присутствовали только его единичные отголоски, обрывки будничной суматохи и отдельные, трудно различимые повседневные кадры и образы, окаймлённые в самовольно сформированную, беспощадно сковавшую сердце апатию. Жизнь внушала лишь безутешность, иного не предоставлялось, давала что могла. Холостая равнодушная палитра привычно поникших, обыденно сумбурных чувств работала в унисон и к изобилию равноценно не располагала - абсолютная всеобъемлющая отрешённость, полное отвращение к окружающим и тотальное беспрецедентное безразличие к самому себе. Вот и весь набор незначительных внутренних состояний. Безнадежно померкшая робкая мысль теплилась слабо, погрязая в трагически гиблой бессмысленности и атмосфере рокового всепроникающего идейного разложения и вымирания, обострённого собственной потерянностью, непреодолимой размежёванностью с удачей и нестерпимо мучительной бренностью и тревогой, беспрепятственно рвущейся в сердце своей терзающей обречённостью, резко отличающейся завидной продуктивностью и чудовищной влиятельностью, жуткой силой внушения и стремительной монопольностью над любым из оных состояний и опытов. Искажённая, необратимо загубленная модель безутешного смутно-неясного хрупкого мира пребывала в большей мере лишь колыбелью обольщения и бесправия, нежели хоть сколько-то путным источником воодушевления и покоя. Всё погружало в боль, в заунывную прострацию и безвольность, во мрак, тот самый, что всех существеннее густеет, как правило, не в небе, а в человеческом нутре. Как известно, утопичность глубинности рано или поздно неизбежно увенчивается именно мелью, вот и настроение Дениса Степановича, не получив должной оптимистической подпитки, скатилось нынче в окончательную горечь и максимально насыщенное нравственное страдание.
"Вновь в унынии душу купаю..." - вздохнул герой: "Вновь лишь грусть во мне - как единственный бессменный человеческий наполнитель. Вновь печаль. Никуда от неё - ни уйти, ни попятиться. А в перспективах всё ещё хуже. Ещё трагичнее, безутешнее и темней. Тщетным деланным само-убеждением ведь не согреешься, не наешься. Пред бездыханною явью сильный разум неэффективен. Посему остаётся лишь скомканное пассивное созерцание. А вокруг то как раз та же тоска - истощённая блёклая жизнь, избравшая своей лидирующей траекторией роковую направленность в бездну. Мир есть тот плен, вырваться из которого по плечу отнюдь не каждому. Выбравшись из ментальной паутины, попадаешь в паутину социальную, фактическую, обстоятельственную и любую такую же оную. И порою ведь хочется и расслабиться, сдаться, но современное жизненное устройство не настолько основано на принципах гуманизма, чтобы было простительно это сделать. Человек - это ставленник эволюции - процесса бегства от беды, процесса настоятельного выживания и доминантного угнетающего террора. Человек - это зверь. А общество - зоопарк. Наше существование - это брешь, пропасть. В неё то, собственно, и проваливаемся. Перманентно и тщательно. Постоянство ведь стабильности не тождественно. Мир даже не иррационален, скорее просто безвыходен. А душа крайне уязвима, беззащитна - какую ширму ни ставь, а страдание таки застанет, просочится, пройдёт. Не воспрять, увы, нам, не оправиться, не спастись."
Денис Степанович тяжело вздохнул, ненадолго отвлёкся и вышел в подъезд, неторопливо спустился, проверил ящик - да, оно, письмо. Есть! Поднялся назад. Начал читать.
"Горячо приветствую своего драгоценного любимого мальчика! С неподдельным удовлетворением и неописуемой привязанностью прочитала я твоё долгожданное послание, столь явственно и животрепещуще ощутив всё вменённое в него непоколебимо бездонное обожание. Столь приятно мне, столь хорошо сейчас, что и не могу то от блаженства стройно мысль вымолвить. Взять вцепиться бы в доброту твою всею хваткою, всей полноты земной, всей глубинности здешней жизненной радость вкусив... Даже и не верится, что счастье сбылось, что так близко, так рядом оно. Знай, что мысленно я всегда твоя, всегда неразрывно с тобою одним. Вот так в раз весь мой быт твоей заботой заполнился, и столь чудесен сей гармонии плен. Столь спокойно, столь легко в данной беспечности сладостной. Как в раю прижизненном, свыше выпавшем. И только ты один на уме, как и испарилось всё оное. И хочется раствориться, размешаться в этой взаимности, средь неё без остатка безвестно пропав. И так драгоценно, так притягательно это новое прелестное постоянство, так тепло душе в этой общности трепетной. Столь бесконечно облегчённой, невесомо обетованной и возвышенно окрылённой себя я в ней нахожу. Но в то же время понимаю, что жизнь всё же складывается по-своему, не всегда наших мечт признавая и экспрессии зыбкой их не всё время способствуя. Не всегда всё, как хочется, тут. И боюсь я тебя обольщать невольно, для расстройств и разочарований твоих первопричиной делаясь. Ведь сама не знаю, обернётся чем наш роман заманчивый. Не хочу ложных грёз порождать. Не по нраву, знай, безответственность мне, не по нутру. Если б всё в наших силах было... Если б были шансы это самое всё взять и поменять. Жаль, что счастье тут не для всех. Но и любимой мне быть крайне приятно, и любить самой тоже очень хочется. Да и не могу уже без тебя. Всё скучаю все дни напролёт. Ты очень хороший. Очень очень. Очень хороший. Хороший и мой."
На этом письмо ненавязчиво завершалось, оставляя невольную грусть и тайком  провожая в очередные раздумья и ожидания.
Денис Степанович глубоко вздохнул, ещё раз перечитал вожделенное послание и, ненадолго замерев и задумавшись, растерянно спохватился и начал писать ответ:
"Драгоценная моя, самая сладкая и вожделенная Ирина Владимировна! Так приятно мне вновь в нашем райском единстве, пусть и письменном лишь, но присутствовать. Так немыслимо значим для сердца сей трепетный мир, наших душ двух скитальческих пару в благоденствия обитель заветную принять соизволивший. Весь мой жизненный пыл лишь до вас завороженно тяготеет. Лишь в тождественной связке друг с другом начинает теплеть и пленяться во счастье нутро. Лишь вдвоём, лишь в идиллии нашей чарующей, столь святой, что дрожишь и обмолвиться да спугнуть по невежеству глупому. И буквально по небу плывёшь от надежды и радости, от лихой полноты здешней участи собственной, от единства, столь терпкого, где лишь чудом себя полонишь да в блаженства пределы обильно разверстые возносишься, благодатному счастью земному дивясь. Так люблю я вас, так безмерно дорожу каждой строчкой, каждой минутой и каждой шалостью небольшой, так желаю вас... Непомерно, беспристрастно и пламенно. Вы моё всё. Всё чем живу, дорожу и помышляю."
Далее прилагался лист с несколькими однотипно неровными четверостишиями:

"Ветер ли зимний стучится в окно
Стужа ль осенняя дом мой пленяет
Думаю я о тебе об одной
Думаю, верю, мечтаю

Всё же надеюсь прижаться к губам
Взгляд уловить мимолётный
Всё же надеюсь - не сгинет судьба
Тщетно уйдя в безысходность

Ты моё всё, мой единственный смысл
Вечность, судьбою мне данная
Образ лишь твой мне один только мил
Счастье моё ты желанное

Чудо земное, богиня моя
Свет несказанный чарующий
Ярко горящий над жизнью маяк
Путь озаряющий в лучшее

Вместе хоть в омут, а врозь хоть и в рай
Я воздержусь от похода
Ангел ты мой, ты моя, так и знай
Моя на бессчётные годы

Мир ненадолго даётся всем нам
Краток наш век утомлённый
Тропы узки, рядом с тропами мрак
Терний простор удручённый

Ты мне звезда путеводная тут
В долгом безрадостном странствии
Лишь до тебя мой плетётся маршрут
Жизни понурой дистанция

Лишь для тебя всё вздымается грудь
Мысли устало рождаются
Лишь для тебя моя тихая суть
Всё же ещё продолжается..."
На этом герой сложил бумагу, отстранился от процесса письма и безмолвно замер. Вот оно - воплощённое счастье. Вот и конверт к нему. А далее почта.

IX
И вновь неизменно безотрадная, заунывно статичная совместность объединила души и умы Дениса Степановича и Бориса Андреевича, удивительной силой беседы миролюбиво сплотив две их непризнанные затерянные идейности.
"Вот опять, от рутины сбежав, мы друг друга лицом к лицу лицезреем, к эксклюзивному чуду единомыслия приобщаясь. И по поводу то как раз по сему благодушному предлагаю потолковать о заветном - тему счастья ещё раз затронуть, хоть о призраке его смутном поговорить, о прообразе, хоть представить таковое - пусть и на миг лишь единственный и недолгий."
"Соглашусь, тема веская, таки метко вы мякину духовности взъерошить сообразили, о раздробленном в щепки и всецело лишь мнимом понятии толковать порешив, о понятии, до конца продиктованном лишь беспомощным жалким ретированием от извечной потерянности, а отнюдь не самостоятельным внутренним изысканием до благополучия. Среднестатистический человек имеет представлений о счастье не больше, чем заурядный пекарь о технологическом процессе промышленного производства резины. Счастье чаще есть лишь надуманный миф, самовольная хрупкая абстракция, к долговечности, увы, не приверженная. Счастье - плод мечты. Не более. При чём сугубо лишь несбыточной и бессильной."
"С этой данностью не поборешься, как ни рвись. Но место мечт рутине уступать - что сердце продавать в обмен на камень. Уж добровольно на такое точно подписываться не стоит."
"Так отрекаться от грёз и не надобно. Мечта - палач для реализма. Любое горе, собственно, и создано первоочерёдно именно для считающих счастье утопией."
"И самое гиблое, что это выбор большинства. Сильнее, чем изъяны, уродства и несправедливости непосредственно окружающего мира, бесят только люди, пытающиеся их же ещё и оправдать. Жизнь не должна восприниматься как данность, жизнь должна восприниматься как болезнь."
"Мир это чашка - смысл испарился, посудина осталась. Теперь в ней помои. И этой смутности не спастись. Не церемоньтесь с оплотами. И спичку увольте, и фонарь в отпуск бессрочный отправьте незамедлительно. Даже звёзды вселенского мрака развеять собой не способны, а вы на людские потуги уповаете. Нет того солнца, что бы взошло не только над всеми головами, но и над всеми душами. Нету идола. Ни для сердца, ни для ума."
"И, вроде бы, мир и создан для созидания, но всё рано или поздно ломается, встречи переходят в прощания, дружба во вражду, сила в бессилие, любовь оборачивается разлукой, тело стареет, душа выдыхается, разум теряет остроту, мы запиваем одну отраву другой, пытаемся выискать идеал, положиться на кого-либо, довериться... довериться и снова обмануться, и это неизбежность, наблюдательное горькое следствие, неумолимо и твёрдо подтверждённое повседневной безрадостной практикой, судьба есть путешествие на погост, путешествие, где вся прелесть - простое везение с попутчиками, опять же сугубо лишь временными и фиктивными, вот и вся сказочка, вот и весь вояж. И было бы очень приятно говорить, что жизненная стихия застаёт врасплох и весь прочий социум, но, как известно, тонущий корабль до шторма равнодушен: большинство людей изначально заведомо бесполезны, абсолютно потеряны и лишены какой-либо внятной и значимой перспективы, их объятые хаосом доли перманентно разрознены, совершенно неприкаяны и всецело бесправны, и рисковать посему им попросту нечем. Современная жизнь это бездна, средь неё есть лишь только спасающиеся, спасённых не числится. Человечья цивилизация стоит на грани собственного изживания, наш отчаянный бег от самих себя должен рано или поздно закончиться, оборваться, обессиленно стихнуть, исчерпать и ресурсы, и время и бездыханно остановиться, обездвиженно замереть - до последнего выдохнувшись и иссякнув и оказавшись по итогу попросту упразднённым, канувшим в лету, во мрак - безвозвратно, безропотно и навсегда. Нам осталось сугубо немного. И это именно данность. Очевидная и лихая."
"Так и есть, но, главное, не бойтесь, не сгибайтесь. Ставьте собственную волю превыше чьей-либо другой, превыше воли мира, в не зависимости, кем таковая в нём продиктована - человечеством, богом или дьяволом. Не поддавайтесь проделкам общества. Помните, социальный догматизм ничуть не миролюбивее и не лояльнее аналогичного религиозного: общественные устои и правила, рамки и традиции пребывают в первую очередь именно кандалами, именно заговором - заговором дураков и уродов против совершенства, честности и добра, заговором безнадёжных против обнадёженных, заговором потерявших против ищущих, заговором умирающих против едва почувствовавших себя живыми. Устранитесь. Элементарно устранитесь. От всякого и всех."
"Но от каждой из бед не убежишь..."
"А бежать и не надо. Не надо акцентироваться на самих бедах и их болезненности, внимайте лишь причинам. И стройте следствия. Сидя во клетке, бойтесь не прутьев, а дрессировщика: страшны не обстоятельства судьбы, а то, что в них её вогнало."
"Нам внушают слабость, отрешённость, бессилие. Окаймляя разум в абсолютную несамостоятельность и подвластность. Нам прививают убеждённость. Деструктивную, деспотичную и жалкую."
"Убеждённость равно просто может быть и камнем преткновения, и трамплином, стройте противовес, гоните гонящих и жгите жгущих. И не смотрите - ни на жителей, ни на жизнь."
"Да уж, на жизнь то бы только и смотреть - в раз вся радость с лихвой улетучится. Что в ней светлого, фонарей помимо? И сам идёшь с пустыми руками, и все встречные лишь воздух в горстях несут. Сплошное обольщение. Сплошная досада. Везде и во всём."
"Но досада досаде рознь. Ведь одно дело, коль таковая всецело посторонняя, и совсем другое, ежели собственная. Любая чуждая утрата, потеря или поражение всегда трактуется нами первостепенно именно как нечто сугубо научающее, как опыт, как урок, а не как несчастье, не как объективно гнетущая боль, вина и забота, и лишь непосредственно личные жертвы воспринимаются исключительно как трагедии."
"Посему то и помогать чуждым участям куда сподручнее, чем своей собственной. Звезда из чужой галактики смотрится уместнее, многозначительней, нежели твоё родное, ослепляющее взор солнце."
"В том то вся и деликатность логики, даже некое её кокетство."
"Но порою этой самой логики недостаточно."
"Верно, логика не цербер: несуразность с бессмысленностью не съест, но поможет хотя бы самому люто съеденным не остаться. Главное ведь, не меркнуть именно мозгом, не впадать в затмение мысленное. Мир не есть панацея: пока песочница не исследована полностью, она кажется целой вселенной. Жизнь это обман. Наваждение, легитимный регресс которого преподносится за развитие или неизбежную данность. Мир это фикция, матрица. Вам вменили простую фальшивку. Но горе здесь не в ней, в уме. Дверь страху, подступающему снаружи, отворяет лишь живущее внутри сомнение."
"Мысль - адъютант материализма, согласен. Но таковой быть стройной не дано."
"Крепитесь. Крепните умом. Не верьте в заблуждения. Не бойтесь бить, страшитесь разбиваться."
"Ещё бы знать - на что себя храним..."
"Хочешь увидеть будущее - посмотри в прошлое. Человечий мир непрерывно следует по пути повторения, ретранслируя в собственном развитии и былые ошибки, и минувшие подвиги, и уже имевшие место быть проявления моды и ритуализма и, если всё же и не доходя до машинного копирования событий, то уж, как минимум, хотя бы точно не изменяя, пусть и лишь примерному, многовековому историческому единообразию избираемых тенденций. И даже корни любых новшеств берут своё начало именно на почве архаизма."
"Но есть ли закономерности?"
"Событийный хаос функционирует по принципу взаимного магнетизма, тождественные вещи обоюдно притягиваются, постепенно собираясь в кучу, в конгломерат, так что знайте - потусторонняя гравитация вполне себе существует."
"Но человек, как прежде, - лишь паяц."
"А кем ж ему тут быть... Это необратимо. Мы не выбираем роль, мы лишь шлифуем актёрское мастерство. И не стоит пытаться даже и угадать жанр пьесы, здесь всё чрезмерно двулико и обманчиво, всё с ног на голову взметено, чёрное занимается лишь само-обелением, белое - отбиванием от попыток очернения, таков имеемый удел."
"И ведь даже опыт не в силах спасти, не в силах оказаться правильно применённым: ведь перебрать уже добытое подчас даже труднее, чем непосредственно изначально добыть."
"Посему пригрейте индифферентность. В ней порой думать и вовсе не приходится, во всяком случае, за других. Равно как и не требуется пользоваться плодом чуждой мысли. Одиночество - это роль пешехода, совместность - роль пассажира: события мелькают активнее, но ты им уже не хозяин. Так что уединяйтесь. И бойтесь переменчивости, беспричинной оголтелости и бездумной инициативы. Равновесие - предтече дисбаланса: человек, который именно бросается вас любить, равно легко в любой момент бросится и ненавидеть."
"Тяжело таки в правду попасть, даже и чудом не угодишь, коль повсюду лишь бутафория."
"Мир велик, но смысл всегда строго индивидуален. Всяк гигант - лишь подставка для карлика."
"Какой же гнусный, смрадный свет - всё во имя некой роли, всё во имя суеты - ведь иного на повседневность и не возложишь. Сдаётся, что и свыше обещающееся чудо - тоже не ценнее грошика медного."
"Однозначность - не частый здесь гость, не пригревшийся, это факт. Посему самые правдивые отзывы о боге слышатся, видимо, именно в аду."
"Бог - это самый одиозный персонаж, сумевший проиграть в собственном же казино."
"Соглашусь, мир трансформировался в преисподнюю. Здесь главенствует только тьма, свет лентяйничает. Но так приглядишься, присмотришься, и понимаешь, что господь вообще хороший - как сатирик: создал под три миллиарда женщин, а именно тебе ни единой доступной не выделил. Вот и мир под стать творцу. Самоцель в нём нынче не в том, чтобы выжить, а в том, чтоб лишь просто на как можно дольше растянуть умирание. И, как вы верно заметили, одним навыком тут не спастись: скалолазом делает не цепкость, а скромное наличие скалы. Вне обладания средствами и условиями, вне нужных обстоятельств и шансов, все поползновения будут банально смехотворны. Но, главное, верить. Просто верить. И именно вопреки. Ведь статистика - это коршун, коршун, питающийся именно здравомыслием и плотью надежды. Шансов на счастье меньше, чем на попадание баскетбольным мячом в игольное ушко. Когорта нашедших никогда не формируется из плеяды ищущих. Хорошее сбывается лишь чудом. Но в том и беда, что, чем ты идейнее и значимей в судьбе, тем выше риск, тем выше вероятность отрешённости и краха: ведь исторические истины правы: крестьянин рискует желудком, король - головой. Провинившийся народ в худшем случае голодает, провинившийся правитель попадает на гильотину. Посему не обобщайте. Гений и урод умирают неравноценно. Жизнь жизни рознь."
"Сие не утешает... Сие, как палкой, бьёт."
"Как раз лоб воспалённый возлюбите. Как минимум, пожалеете. Ведь лучшая из специй - это голод. Захотите быть счастливым - станете. Пусть даже и посмертно."
"Вот так настрадаешься. А дальше в землю, а ей всё равно. Но все же мы лишь люди: каким беспристрастным ни будь, а всё равно, палачом работая, собственной головы не отрубишь..."
"Так и отрубленной не пришьёшь. Хоть трижды эскулапом стань."
"Трагедия... Беда."
"И имечко ей - жизнь."

X
Отрешённо промчавшийся рысью безразличный январский ветер смело оголил ледяную безлюдную улицу, густо залитую совмещёнными с мыслительной горечью сумерками, строго окаймившими заострённые хмурою грубостью холода монотонно скупые черты, каждодневно гнетущие взор заунывною суетой. Вокруг тоска. Сиротливая, отправленная бедствовать вьюга равнодушно верстает невесёлую муторно-звучную песнь неприкаянной будничной яви, без стыда распростёртой обрамлёнными в мирную аскетичность, щедро сквозящими болью окрестностями.
Вдоль понуренной сникшей набережной беззаветно плетутся две затерянные фигуры -
Борис Андреевич и Наталья Васильевна. Наслаждаются прогулкой. Беседуют.
"Вновь нежелание скуку толочь нас единством окутало, в узы общности взяв." - протянул Борис Андреевич и негромко продолжил: "Всё ж сбывается некогда наших мечт переменных действительность, всё ж бывает удача в руках - ожиданий бессменных структурность невольно собою оправдывая. И о светлом помыслить страсть. Страсть и прок."
"Как впредь, о людском с тобою много не наговоришься." - огорчённо вздохнула Наталья Васильевна: "Так и будем о грёзах глагольствовать? Или и о толковом верещать удумаем? Жизнь то не в голове идёт, а вокруг."
"Так и о житейском, и о бытовом наговоримся. Ведь что б о подобном да не обмолвиться! С тем же самым при чём пристрастием и серьёзностью. Неспроста же ведь тема всплыла. Ведь порой и важней, и существенней таковое всё. И нет в сути и мысли ценней, чем о явственном, о родном."
"Ну давай, распинайся тогда о столь явственном для тебя."
"Так ведь о нас самих речи и идти резон, ведь столь крепко уже нас друг с другом жизнь породнила. И уж подавно пора бы сей совместности почвой для чего-то большего стать, для чего-то несоизмеримо более веского и глубинного, для того, что обыденно счастьем кличется со всем к нему прилагающимся - с теплотой ночей, сладостью единства, безрассудством помыслов жарких, буйством смелых мечт и благоуханием нескромных желаний и фантазий. И с немыслимой терпкостью грации полных соитий. Со всем тем, что неотъемлемо от любого альянса благополучного. И всем тем, что в любой из душ неустанно и преданно зреет с измалетства."
"Дожили... Этой ереси ещё не хватало. Сексуальный бред свой даже и не начинай, даже и не пытайся. Вот уж это точно лишнее. Максимум, чем я могу с тобой обменяться, это взглядом. И ни фантазий, ни планов у меня нет. Думала, хоть что-то сносное раз в жизни расслышать, а ты в ребячество ринулся. Ну так и знала, что идиот. И хватит смотреть на меня, как на легкодоступный образец. Койку с тобой я делить и под страхом расстрела не намерена. Сказал бы спасибо, что общаюсь добровольно, а ты в дебри свои полез. Придурок."
Борис Андреевич резко оробел и опешил: "Я... Я верил, полагал..."
"Ещё скажи, что обманули тебя. Вот же мерзость ходячая. Хватит. И грошей мне твоих не надобно ничуть, раз уж на то пошло. Отныне больше чтобы никакой активности от тебя не было. Ни писать, ни наведываться ко мне не надо. Вот же бестолочь то окаянная. Болван. Всё. Точка."
Наталья Васильевна спешно развернулась и потопала прочь: "Только попробуй меня найти! На весь свет просмешу. Ты меня понял, балбесина?"
Борис Андреевич промолчал. Понял.

XI
Ещё с неделю времени назад на вполне себе мирной январской улице было вполне себе сносно и даже отчасти тепло, да и в мыслях плохого не сеялось, и вот судьба, как сговорилась: и погоду испортила, и настроение прежнее отняла, и даже и пейзаж былой обескрасила, томной серостью застелив. Вот тебе и жизнь. Ни тепла, увы, ни спасения. И лишь грусть во всём монопольная. Денис Степанович томно вздохнул и устало поёжился. Путь топтать традиционно приходилось не в чудо, а в злополучный, ставший практически проклятым поэтический альянс, опостылевший, гнусный, но всё столь же безальтернативный. И посему, порешив уж идти, герой был вынужден таки ступать, пусть, увы, и в не предвещающее пристойного действо.
"Побороть бы смятение, ущемляющий страх и раздавленность. Совладать бы с собой, не расклеиться. Не померкнуть внутри да ментально не околеть - с этим спутанным то мысленным набором. Ведь терзаемой головой шибко умного не надумаешь. Проклятье. Тоска."
Но идти, как мы знаем, приходится.
В безразлично встретившем зале несколько темновато, свет боязливо притушен. В обеднённом на краски, грузно бесстрастном интерьере всё, как прежде, какое-то тоскливо неприметное, монотонно-скучное и заунывно мертвецки стабильное. Обрамлённый с боков в горделиво распахнутый занавес многократно истоптанный страждущий подиум заурядно тесен и тих. На идущей за его сценой привычно безликой стене лаконично распростёрт совершенно нежданный ново-повешенный обессиленно тусклый, полный несложных геометрических абстракций и трафаретных узоров мелко-волнистый гобелен, однотипно простой и сугубо гармоничный с безучастно ослабленной, сдавшейся вялой сонливости муторной атмосферой, неизменно застенчиво-неброской и всецело подавленной.
Заседание начато. За привычной перекличкой ожидаемо следует безразлично-бесчувственное стереотипное зачитывание - весьма небрежное и абсолютно лишённое хоть какого-либо подразумеваемого величия. И так текст за текстом. И вот литературный жребий настиг и нашего Дениса Степановича. Герой робко встал и, весьма сдержанно и со смятенной оглядкой обернувшись к залу, начал пылко-эмоциональное декламирование:

"Не обольщайся из-за счастья
И не грусти по пустякам
Не собирай разбитое на части
И не сори душою по углам

Не думай, что далёкое далёко
И не считай, что близкое в руках
Идущая безоблачно дорога
Не стоит трети той, что в сорняках

Не верь, что всё уходит безвозвратно
Но и не жди ушедшего навек
Не признавай, что всё тут непонятно
Хоть и не всё познает человек

Не бойся, но останься осторожным
Не доверяй, но будь отрыт собой
И не считай чего-то невозможным
Не спорь с уже продуманной судьбой

Имей, что есть, и не желай чужого
Своё храни и твёрдо защищай
И по пути от старта до итога
Не помни зла, добра не забывай

Не будь плохим с открытыми с тобою
Не будь хорош для тех, кто подл и скуп
И лучше говори лишь с тишиною
Чем с теми, кто в душе истлевший труп

Не плачь ночами, днями будь спокоен
Не забывай в большом о мелочах
Не будь восторжен, вспыльчив и расстроен
Не увязай в бессмысленных делах

Дыши легко, о тяжком думай реже
И чаще забывай о суете
И помни, то что люди точно те же
Статичные, как краски на холсте

Ничто не поменяется в натурах
Завистливых, дешевых и пустых
Беда не в дураках, увы, и дурах
А том, что сами выбрали таких..."

"Вы серьёзно относите это к чему-то сугубо шедевральному? Так читали, будто истории ход переворачивали. Спускайтесь, перейдём к обсуждению." - бесцеремонно прервал героя приблизившийся конферансье.
Денис Степанович послушно сел на своё место, а затем, решив не дожидаться объявленных прений, самовольно встал и безразлично подался на выход, как вскоре, уже непосредственно на улице, был недвусмысленно окликнут.
"Ну что, товарищ идиот, я с тобою в тот раз невнятно объяснился что ли? Что ж поделаешь, тогда нагляднее доносить будем, конкретней. Ну ка подошёл!" - резко одёрнул героя за плечо неожиданно и крайне юрко догнавший его Георг Романович: "Стой и слушай."
"Мне до нападок до ваших, видите ли, дела нет. Помыкать мной не надо. Я безразличен к инакомыслию. Так что без толку зубы скалите."
"Ты чего мимо ушей то всё пускаешь? Ты учти, мне уже надоело, я кокетничать не буду. Твоим извилинам прямым языком сказали - что не так с их плодами бездарными. И не один я тебе это повторяю раз за разом, а ты, как гнул свою линию, так и гнёшь, впрямь настолько баран что ли?"
"Ну уж точно не в той степени, чтобы вас пастухом избрать. Отстаньте."
"Ты не геройствуй. Ты на своём стоять порываешься. Так не будет."
"Отвяжись!" - дёрнулся в сторону полный исступления Денис Степанович."
"Ты что такой дубовый то? Что ни долдонь тебе, ничего в твоём калгане безмозглом не оседает. Спустись на землю. Кто в тебе гения то, кроме тебя же самого, увидел? Какой из маразматиков?"
"Что, до души до нормальной дозебрились, теперь век глумиться будете? Хватит. Прекратите мне в сердце плеваться."
"Да какое там сердце... Четверть человека. Вот же жупел."
"Не нагнетайте. Я дерьму не по зубам. Не сломаюсь ни в жизнь, не дождётесь уж."
"Хочешь сказать, с городским сумасшедшим я не справлюсь?" - Георг Романович замахнулся и смачно засадил Денису Степановичу по виску: "Раз жизнь ничему не научила, придётся самолично тебя воспитывать. И не жалобись потом, не кряхти."
Дальше последовало ещё несколько крепких тумаков, после коих разнесчастный Денис Степанович благополучно очутился валяющимся на земле.
"Не образумишься, повторим ещё раз." - демонстративно вытер сапог об оппонента Георг Романович и удовлетворённо добавил: "И да, подыщи себе верёвку с мылом, иное тебя не вылечит. До встречи."

XII
В монотонно прозрачном, скованном жидким апофеозом безнадежной статичной задумчивости небе сиротливо таились холодные белые стаи невольно редеющих облаков. За окошком шумел проспект, плыли трамвайные тела, выставляясь серебристыми от обильного инея фюзеляжами. Мир скучал и стагнировал, ждал весны, уповал на температурное послабление и несмело насыщался новой задумчивостью и апатией. Посреди понурой и пасмурной комнаты безучастно стоял озадаченный и захваченный горечью дум Денис Степанович. Смотрел в окно и мирился с безутешными размышлениями. В диковинку подобное не было.
"Вот смотришь на толпу, и как ворох снежинок она - снуют, спешат, перемещаются, на смену одним белёсым частичкам приходят новые, снежные гранулы летят, вращаются, опускаются и взмывают, то и дело полностью обновляя собственный состав, так же и люди - не важно на площади, рынке или вокзале, ютятся, толкаются, галдят, и аналогично время от времени полностью меняются составом со вновь прибывшими, а порою возьмёт какая-нибудь снежинка да и прилипнет к стеклу, останется, застрянет, и ведь и не тает, и не сдувается, так же и человечья масса - западет какой экземпляр в душу, прикипит, приклеится, и уже и не вычеркнешь его, и не забудешь, и прочь не выкинешь, так и въестся в нутро, так и впечатается, что весь век потом бегать за ним останешься, бегать, просить, умолять да расположения выискивать, снега много - целые сугробы, а нужна именно эта, именно одна конкретная крошечная снежинка, и никакая другая её и не заменит, и не восполнит, и не скомпенсирует. Поразительно ведь, правда?"
Герой утомлённо вздохнул, молчаливо потянулся: "Для кого она, эта жизнь? Кому улыбается? Где эти граждане? Непонятно."
Денис Степанович вновь уставился в стекло рамы, а затем поднялся и пошёл на проверку почтового ящика.
Да, имеется. Письмо.
Начал читать.
"Привет, мой мальчик. Я всё так же скучала, не могла лишь написать пораньше. Сам понимаешь - дела фатальны. Я читаю твои строчки и плачу. Так много ты ко мне чувствуешь, так полно и отъявленно любишь, так чисто и безудержно. Так приятно это. Приятно и волнительно. Ведь жизнь не всегда в нашей воле. Не всегда послушна она. Так мне хочется сорваться, прибежать к тебе, обнять, прижать к себе. Мне хорошо с тобой. Очень хорошо. И оттого неимоверно страшно. Страшно обидеть или потерять. Спасибо за любовь. Ты самый лучший. Не скучай там. Я рядом."
Здесь стоит обнародовать сам трагизм и надрыв данного единства. Ирина Владимировна виделась с Денисом Степановичем лишь единожды, случайно сойдясь по благоволению шальной судьбы и в тот же раз и отдавшись своему одарившему заботой и комплиментами спутнику. А затем обмен адресами и разъезд. Жила женщина в соседнем городе, не таком далёком, но сугубо недосягаемом по ряду причин. Первой из таковых служило наличие у неё двух малолетних детей, рождённых случайно, а посему вне какой-либо известности об их отеческом начале. В своём роде, непорочное зачатие... Вторым же аргументом слыл весьма актуальный общественный гнёт и боязнь порицания, и без того шлейфом сквозившего за несносною участью Ирины Владимировны. Основным источником страха служил сам факт воплощённости подобного союза, его оценочного принятия окружающим социумом, явно не спешившим поощрить альянс пребывавшей на два десятилетия старше дамы и отирающего студенческую скамью городского мечтателя. Оттого всё стояло на месте. Точнее шло - одними лишь письмами и, увы, без особой надежды.
Денис Степанович безразлично потянулся и, достав бумагу, начал писать ответ, в этот раз лишь стихотворный.

"Я говорю с тобой стихами
Хоть ты теперь и не со мной
Печаль повисла между нами
Безмолвной горечью немой

Сгоревшей жизни серый пепел
Не даст, увы, собой тепла
Не воскресит надежды трепет
Что в сердце преданно жила

Ты всем в судьбе моей являлась
Я весь ведь отдан был тебе
Мне без тебя лишь боль осталась
Да от себя напрасный бег

Мгновенно лучшее исчезло
Поспешно сделавшись золой
Навек душа моя померкла
Неразделимая с тобой

Невыносимы дни отныне
Бесцельны долгие часы
И сердце мается и стынет
В холодной тягостной тиши

В пустой квартире одинокой
Где каждый миг тобой объят
Обратной нет уже дороги
И не вернуть ничто назад

И взгляд, затянутый слезами
Давно погасший навсегда
Вновь не засветится мечтами
Не загорится никогда

Я лишь с тобою существую
И нет меня вне этих чувств
И память, образ твой рисуя
Опять приводит в гости грусть

Я рвусь на части от мучений
И места здесь мне не сыскать
Твоих ошибок и сомнений
Я не сумею оправдать

Я не могу быть без тебя тут
Я погибаю, чахну весь
Теряясь - быстро, безвозвратно
Лихой беды вбирая смесь

В тревоги омут погружаясь
В приют страданий роковых
Да безучастно разлагаясь
От дум терзающих своих

Ты всё, зачем я был, чем грезил
И ты отныне не со мной
И я не знаю, что ответить
И как вернуть себе покой

Ты мне одна отрада в мире
Моя надежда и тоска
И плен твой тесный не покинуть
И не вернуть тебя никак

И не забыться этой снежной
Скупой пугающей зимой
Столь бесконечно безутешной
И столь бездушно ледяной..."

А теперь в почту.

XIII
Безучастный утомлённо-сонливый пустующий бульвар, полноценно виднеющийся из прогнавшего иней окна, одинок и уныло безлюден. В вышине обречённо ютятся беспризорные едко-зловещие тучи. Сникший закрепощённый мир отрешённо безмолвствует. Речка времени движется медленно. Настроение держится мели.
Борис Андреевич сидит на табурете, отдаётся мыслям и апатии.
"Я упорно не могу понять, как люди умудряются верить богу, идеологии или друг другу, как в принципе дано доверять кому-то, кроме самого себя. Как возможно полагаться на нечто стороннее, на совершенно к тебе не причастное и индифферентное. Нечто с тобою максимум лишь смежное. Мы так глупо и несуразно тяготеем к чему-то высшему - к создателю, к союзу с ближним, к вовлечённости в большее. Но как можно доверять хоть кому-то из них? Я вот знаю, например, что люблю кого-то. Явственно и жарко люблю, аж до дрожи. Но любят ли меня? Что в подтверждение - слова, фарс. А по сути... Да, лично меня то как раз и не любят. Это сугубо и к лучшему. Но вдруг кого-то любят, но деланно, фальшиво. Как ему догадаться, как прозреть? Или религия. Разве богу лучше от наших о нём помыслов? Если люди несчастны, то бог элементарно недееспособен. Я не верю никому. Мне кажется, что мир это свора, свора, абсолютно не способная быть счастливой самостоятельно и посему имеющая единственной своей целью сделать несчастным меня, обделить, обмануть, посулить и не дать. Я могу быть уверен лишь в себе. Быть может, я засыпаю, а к моей постели бог приводит всех моих врагов и твердит: "Завтра поглумитесь над ним пообильнее. Я за вас. Накажем идиота." А вдруг оно именно так? Откуда знать мне обратное... Вся объективная сущность реалий - ишь огромнейший мыльный пузырь. И, чтобы разрушить этот мир до самого основания, даже не требуется никакого абсолютизма, достаточно банальной относительности, простой и поверхностной: за два тысячелетия мы не дошли до идиллии, не получили того, что могло бы сохраниться на триллионы веков, не обрели гармонии, лишь технические излишества и немного научной типографии. Мир обстоятелен лишь в своей изощрённо подложенной иллюзорности, в разноматерной резко-нарочитой внешней картинке, в продуманной фикции, а не в идейном подтексте. Мир - болото. И мне тошно в нём. Тошно идти к чему-то высокоуровневому и воспетому: ведь пребывать на гнилом и поганом болоте самой толстой жабой, это не кайф. Не самоцель. Скажут - стань президентом мира, а на кой??? Возглавлять мир уродцев, увольте. На это у вас есть ваш юродивый создатель. Не жизнь, а воды сточные. Тоска."
Герой уныло вздохнул, расстелил шинель, лёг.
Об ином поразмыслить вплоть до вечера так и не довелось.

XIV
Одиноко безжизненный, нескончаемо хмурый день, сокровенно хранящий свою неподдельно глубинную, первозданно нативную невзрачность, шёл тоскливо и безмолвно веял лишь явной горечью и угрюмой корявой статичностью. Кучно обступившие стойкой статично-гранитною траурностью свинцово-лиловые грузные тучи монотонно ползли вдаль, хаотично роняя скоротечно растворяющиеся незамысловатые мутные тени. Непроглядная монотонная завеса тусклой беспросветно-безжизненной пелены отрешённо укрывала твёрдо отрёкшийся от полноты и красочности пасмурный город. Изобилующие бездонной апатией томно скучающие окрестности мерно терялись в перманентном бледно-непрозрачном задумчивом шатре осязаемо плотного сплошного тумана. Услужливо распахнутые, повсеместно безлюдные пейзажи медленно меркли, наполняя трагичным забвением и без того убедительно опостылевший, безнадежно утомлённый и сугубо выдохшийся муторный свет. Денис Степанович вновь был на ногах - семенил в понавязший в горле поэтический альянс. Особо не торопился. Ведь и желания на то особенного, само собой, не присутствовало. Посему следовал обыденным ходом. Размеренно. А кварталов тем временем оставалось всё меньше и меньше... Ну вот и сам уже дом.
В зале всё неизменно. Та же сумрачность, то же уныние и аналогичная грузность и безжизненность. Всё стабильно.
Заседание задерживается. Что-то странное...
И вот из-за скучных кулис показался припозднившийся председатель, непривычно оживлённый и заметно всем обликом торжествующий и довольный.
"Повестку дня начнём с насущного. Думаю, уже многих неоднократно смущало поведение Арбузова, смущало и его самомнение и манера подачи, да и в принципе сама целесообразность и оправданность присутствия данного экземпляра в роли регулярного чтеца. По сему выдвигаю на голосование вопрос о лишении его нашего членства. Кто согласен - поднимайте руку, а я запишу соотношение."
Минута возни и вот руки подняты.
"И так, 29 за, 0 против. Вполне единогласно. Денис Степанович, прошу вас покинуть наше общество, сегодняшний сеанс пройдёт без вас. Прощайте."
Ошарашенный Денис Степанович безучастно встал и безвольно попятился к выходу.
"Ты проиграл." - язвительно бросил вдогонку неприметно расположившийся на одном из последних рядов Георг Романович: "Знать хоть место будешь, дурачок."
Несравненно стойкий и внутренне складный дух Дениса Степановича беззащитно пал: "Увы, но это провал. Всецелый и столь мучительно мерзкий. Вот же ведь дрянь..."

XV
День струится, как дым. Над понурыми блёклыми просторами монотонно-бесстрастно висят обмякшие своды скудных на оттенки мутноватых небес, меланхолично бездонных и уныло холодных. Поодаль скромно красуются несуразные силуэты принадлежных к городу многоликих строений, заурядно роняющих отрешённые, обессиленно стынущие грустные тени. Над единичными, слабо блестящими шпилями равномерно восседают ватные контуры окантованных в пелену одиноко тоскующих облаков. Всё и вся сквозит обречённостью и печалью. Воздух сугубо густ, безжизненно неподвижен. Жизнь трагически беспечна, чужда. Мысль запутана.
По объятому грустью бульвару отчуждённо плетётся Денис Степанович, смотрит вдаль и отдаёт себя мыслям.
"Вот он, век победившего бессилия. Вот она - нравственная революция. Ни революционеров, ни нравов. Одна пустота. Обман. Как и в любых идейных трансформациях. А жаль... И посмотреть то не на кого, все толкаются, все спешат. Ни намерений, ни идей - только рвачество да спесь. И так весь социум. Проклятье ведь. Запереться бы вновь да ни с кем не видеться, зря вышел, нечего соваться было. И впрямь."
Герой вздохнул и подался в обратный путь. По дороге ничего нового. Но это по дороге. А в ящике письмо. Письмо!
Денис Степанович распечатал вожделенный конверт и припал ко строчкам:
"Спасибо за стих. Очень трепетно. Я безумно довольна и счастлива. А другого... Другого нам в мире и не требуется. Ты необыкновенный. Самый искренний и родной. Спасибо тебе. Спасибо за любовь."
И вновь черёд ответа.
"Ирина Владимировна, сладость моя, моя прелесть драгоценнейшая, моё чудо и единственное на свете здешнем суетном спасение, так желается мне к вам, так немыслимо хочется быть рядом, быть вдвоём. Так желается той несказанно терпкой трепетности и открытости. Мне так хочется, так хочется в ваши узы, в ваш дом, в ваш ласковый умиляющий плен. Так хочется счастья. Сильно сильно. Всем сердцем исстрадавшимся хочется. До дрожи, до слёз. Возьмите меня, не отпускайте, не бросайте в житейского грязь. Обожаю вас. Безмернейше обожаю. Не могу без вас. Возьмите меня, это главная просьба. Оных нет."
И вновь к ожиданию в рабство.

XVI
В комнате двое - Денис Степанович и Борис Андреевич. Обсуждают судьбу.
"Что-то вовсе жизнь всякий блеск свой утратила." - посетовал Денис Степанович: "Такая боль. Такая тоска."
"И у вас?" - удивился Борис Андреевич: "У меня тоже. Точь в точь."
"И всех более убивает, что во всём нескончаемом мире ты, что пешка последняя - кто удумает, тот тобою и помыкает. Любые личности и обстоятельства. Любая ипостась. И любой лишь гнетёт да терзает. Без конца и без продыху."
"Так и не ответили вам пониманием?"
"Да если бы... Точнее, понимание то есть, единения нету... А у вас что?"
"А меня и вовсе послали..."
"Куда?"
"Как куда? Туда, куда посылают лишь истинные аристократки. Именно туда."
"Трагедия."
"И так всю жизнь... Одна за одной."
"Вот поди тут утешься..."
"Да и ни к чему сие, не по делу. Утешением доли не скрасишь. Коль бесцветная исконно."
"Ну и быль... Беда... И попробуй отыщи тут отдушину."
"Все отдушины в нас. В нутре. В характере. Учтите, бог - это не действенный алгоритм, бог в первую очередь - это воля. Именно воля. Запомните. Посему, обретая таковую уже самостоятельно, тоже непроизвольно приближаешься к создателю. И нет большего безбожия, чем патологическая подчиняемость, беспочвенное легковерие и пассивное малодушие. Стойте на своём. На чужом не удержишься."
"Что с нами не так? Чего в нас не хватает? Отчего так гонимы и именно мы, как же так? Может, потому, что мы бессребреники?"
"Да и с деньгами так же бы гнали. Ещё заливистей. Деньги бессмысленны. Деньги это мост меж дьяволом и богом: ты можешь озолотиться на чужом горе и спустить финансы на благотворительность или же наоборот обогатиться за счёт благого дела и пуститься в разгул. Деньги не в счёт. У остальных их тоже не много. Не недостаток у нас наличности людей к нам озлобляет, а души профицит. Им она, как тряпка красная быку. Но будьте собой, не поддавайтесь. Чем на вражеском поле цвести, милее на родном сгнивать."
"И ведь так и сгниём..."
"Так и оные не благоухают. Мы хоть в стороне, в автономии от смрада ихнего."
"Пустота внутри."
"Для нынешней агонии иной содержательности и не требуется."
"Несчастье..."

XVII
Посреди туманной безжизненной комнаты столь же хмурый Денис Степанович. Не без дела - читает письмо, в этот раз шедшее особенно долго и неохотно. Но любовным тирадам, как известно, в застенки сердца не глазеют.
"Прости меня, мой мальчик. Я не хочу тебя обольщать, не хочу напрасной надежды сеять. Я не готова, не могу сейчас. Мне приятна твоя верность и привязанность. Но пойми и меня... Я не могу... Уж так много ночей проплакала. Всё реву да грущу. Прости меня. Ты очень очень хороший. Прости."
"Вот тебе и вся ответность..." - герой вздохнул и, достав бумагу, стал вновь писать самолично, вновь ограничившись лишь поэтическим изложением.

Коль ты так же грустишь и страдаешь
Что, ответь мне, мешает вернуться
Ведь приму, приласкаю - ты знаешь
И позволю в любовь окунуться

Ведь всё тот же - родной и хороший
И тобою одной проживаю
Да покинувшим сущее прошлым
Что одно лишь меня согревает

Ведь ты рядом, лишь шаг только сделай
Хоть и трудно тебе отчего-то
Ведь не всё же в душе отболело
Да и пусто в судьбе без кого-то

Ведь так просто - доверься, отдайся
Не меняй ты себя на пустое
Дай построить совместное счастье
Дай себя и останься со мною

Время явно собою не лечит
Лишь ветшаем в нём хилою плотью
Да и выдана жизнью не вечность
Что ж всё ждать, возводя безысходность

Ты моя, как и я твой навеки
Сделай шаг, забери - то не трудно
Будь, как прежде, желанной и верной
И желающей страсти безумно

Ну вернись, покорись нашим чувствам
В них тепло, а в разлуке тоскливо
Приходи - чтобы не было грустно
Этой осенью хмурой, дождливой

Забирай в свои сладкие сети
Забирай и навек оставайся
Ведь лишь двое с тобой нас на свете
Ну вернись, согласись и отдайся

Ты сама же почти что готова
Вновь увлечь меня в омут бездонный
Ну давай повторим всё по-новой
Так легко, не нарочно и томно

Сладострастно, красиво и жарко
С терпкой ноткою жгучей и грешной
С неким таинством, тайной, загадкой
Ну и близостью знойной, конечно

Ну давай всё как встарь, всё как раньше
Ну вернись, ведь не нужен и повод
И всё будет красиво и дальше
Как в когда-то нас спутавшем прошлом

Ну вернись, возвратись в это чудо
Где лишь мы и немного порока
Ну вернись, и про всё позабудем
Ну растай, хоть чуть чуть, хоть немного

Хоть на самую самую малость
На совсем несерьёзную дольку
Ну вернись, убежавшая радость
У самой ведь душа на иголках

Ну возьми, я ведь твой неразлучно
Ну ведь знаешь, как сильно желаю
Ты так любишь побыть непослушной?
Раз столь долго и злостно пытаешь

Раз терзаешь столь чистое сердце
Что тебя так безоблачно любит
И не в силах от верности деться
От надежды, что манит и губит

Забери, возвратись и останься
Ведь разлука - не больше чем глупость
Ты холодною быть не пытайся
Всё равно ведь меня не остудишь

Всё равно не смогу, не забуду
И не вычеркну с памяти робкой
Как тебя как вселенское чудо
Я однажды нашёл ненароком...
Отправлено.

XVIII
По простору бульвара монотонно волочится Борис Андреевич. Смотрит по сторонам и чтёт витрины. День тосклив, избалован унынием и бесчувственно пуст. Небосвод мраморно статичен, обескровлен и печально угрюм. Очертания непримечательны. Люди заурядны. О них, собственно, все и думы.
"Ну и скот же эти люди..." - вздохнул герой: "Все их радости больше похожи на проклятие - обмануть ближнего, вырвать последнее да нажраться до одурения и покуролесить власть. Рано модернизированную версию обезьяны человеком назвали, рано, поторопились... Но особенно интересно мнение людей друг о друге - всё плохое и отрицательное за кем-либо таковые подмечают сугубо незамедлительно, практически мгновенно, а вот хорошее не воспринимают, даже в упор не желают узреть, и либо и вовсе опускают и игнорируют, либо наоборот придумывают воообще несуществующее и полностью противоречащее объективности. Но ко всему данному все мы прирождённые инвесторы, и качество это отнюдь не наживное, не приходящее, а априорное, константное, фундаментально перманентное, мы крайне покорно готовы смиряться и терпеть, страдать и мучиться, но только в том случае, если в этом есть хоть малейший, хоть самый призрачный и ничтожный прок, если есть шанс обратить эти мытарства в выгоду, в плюс, в сей ситуации мы согласимся на любые скитания и утраты, на всё, был бы лишь хоть проблеск вероятности отыграться. Мы дураки, отнюдь не тривиальные, а, как выходит, колоссально корыстные и прагматичные, комбинаторами себя возомнившие да нарёкшие, но, тем не менее, наиболее отчётливо именно дураки. Трагедия. И таких вся толпа. Беспощадная, бесконечная и большая. А я один... Как перст."

XIX
В комнате жарко. Воздух тёплый, приятный, шальной. Атмосфера лояльно взаимная. На просторной, шелками застеленной кровати средь лобзаний и запахов Денис Степанович и Ирина Владимировна. Всё и вся обстоятельно располагает к нескромному. А иначе и не положено.
"Драгоценность моя, сокровище небывалое. Так хорошо с тобой, так шикарно. Мой ангел, моё спасение. Мой диковинный рай прижизненный. Моя сказка."
"Да, мой малыш, побалуй свою сказку, побалуй, как ты умеешь."
Герой нырнул в объятья, а затем спустился ниже. Дама страстно обхватила его бёдрами и ускорила дыхание: "Да, именно так - губками. Не останавливайся. Ещё, ещё хочу. Да..."
"Какое же ты чудо!"
"И ты! Продолжай, умоляю тебя, продолжай! Возьми меня. Всяки! Всяки и всюду."
"Беру..."
И вот вслед за едва начавшейся феерией тел резко врывается мёртвая тусклая атмосфера одинокой понуренной спальни.
"Какой же правдоподобный обман. Всё как в тот раз. До идентичного. Чёртово пробуждение. А сон таки отменный." - Денис Степанович разул глаза, взглянул на часы и пошёл умываться.
День, начавшийся с проделок Морфея, потянулся вполне себе ожидаемо и ближе к обеду подарил вдобавок ещё и радость, вполне себе материалистичную: письмо. На этот раз ещё более немногословное.
"Дорогой мой мальчик, прости меня. Просто прости. Я не смогу больше писать. Кое-что поменялось. Да, я думаю, ты и сам уже понял. Прости меня. Мысленно я всегда с тобой. Ты очень хороший. Прости меня, дуру глупую. Прощай."
Денис Степанович горько стиснул зубы и надрывно вздохнул: "Что ж за дно то за эдакое! Будто в бездну вся земля из под ног уплывает, вся надежда, средь пропасти державшая. Что у меня теперь есть? Пустота... Кто я теперь? Дерьмо растоптанное. Шлак... Для кого я тут."
Герой поднялся и озлобленно топнул ногой: "А может, и к лучшему оно, к облегчению? Раз уж сам мир мне руки развязал. Ну так мы ему сейчас и покажем, как невинную душу гневить."
Денис Степанович решительно проследовал на кухню, залез в шкаф и начал рыться.
"Заточить. Надобно получше заточить. А какой сегодня день? Сегодня есть заседание? Посмотрим... А, четверг. В четверг есть. Славно. Подождать бы ещё вечера. Суметь дождаться."
И вот начались часы раздумий, свирепо необузданного негодования и отрешённого зубного скрежета.
И вот долгожданный вечер.
Денис Степанович накинул куртку и щёлкнул ключом. А теперь в путь! В зал, будь он не ладен.
В здании поэтического альянса без изменений. Дверь несколько приоткрыта, заседание уже идёт, кто-то читает заготовленное. Герой пристально пригляделся и безошибочно выискал ту самую костлявую нескладную фигуру: "Со спины надо, с подлецами следует обращаться ихними же методами." Денис Степанович затаил дыхание и спокойно проследовал в зал, неумолимо подбираясь к требуемому креслу. И вот цель уже перед самым носом.
"Арбузов, ты? Ты что здесь забыл?" - неожиданно повернулся оторопевший Георг Романович.
"Тебя прикончить, сука ты падшая." - Денис Степанович самодовольно замахнулся и вонзил занесённый клинок в ненавистное горло цензора: "Покойся с миром, тварь."
"Лови его! Лови!" - единогласно завопили все присутствовавшие.
"А вы попробуйте, поймайте..." - Денис Степанович дернул за рукоять и вытянул окаймлённое алым лезвие наружу: "Ещё кто желает металл распробовать? Вас же 29 за - все согласные. Кто следующий?"
Зал замер.
"Трусы вы..." - герой развернулся и вышел вон, оперативно ускорившись и благополучно растворившись в темноте ближайшей подворотни. Дальнейший путь Дениса Степановича пролегал к Борису Андреевичу, коего вскоре громким грохотом в дверь он и разбудил.
"Добрый вечер."
"Не добрый. Я человека убил. Точнее мразь, ирода конченного, но уже не суть. Меня найдут скоро. Да я и не думаю укрываться. Возьми ключи от квартиры моей - отныне твоею будет, я в неё, знать, не скоро вернусь. Объясняться не резон. Да ты и без слов поймёшь, люди мы смежные. А теперь прощай."
Денис Степанович крепко обнял товарища и пронзительно посмотрел в глаза: "Не поминай лихом.", затем махнул рукой и зашагал вниз по лестнице.
Борис Андреевич боязливо сжал ключи, сполз по стене и безудержно зарыдал.

XX
"Что есть в вашем понимании дьявол? Что вы под ним подразумеваете? Можете ли вы его себе представить, вообразить, охарактеризовать? Видели ли вы его? Я да... В моём личностном мировоззрении, дьявол - это наивысшее зло, то худшее, что непосредственно касается той или иной жизни. И у каждого он, этот дьявол, свой. Как, собственно, и бог. Моим богом здесь была Ирина Владимировна. Но о ней позже. И вот однажды этот бог от меня отрёкся. Отрёкся не оставив ни смысла, ни логики, ни желания осторожничать и терпеть. В этой жизни бывают моменты, когда надобно сделать сильный поступок. Пусть даже и самый последний из всех. Настал такой момент и в моей. И я сделал. Сделал то, что был должен. Весь мир не объять, не измерить. Плохих людей уйма. Как и ужасных. Но у всякого точка приложения есть, своё окружение и своя цепочка зверств и последствий. И являясь единственным пребывающим в силе прервать одну конкретную череду несправедливостей и приносимых гадостей и страданий, ты уже и не можешь остаться в бездействии, не имеешь альтернативы удалиться в тень и отдаться пассивности. Ты уже должен, уже элементарно обязан безоговорочно пойти на сии неизбежные крайности, это уже данность, а не выбор. И нельзя слабохарактерно проигнорировать вызов чести и при этом сохраниться не проигнорированным самому. Тебя никто не возьмётся укорять, всё останется в рамках собственного нутра, но то в действительности то как раз и куда страшнее, изнурительней и мучительнее. И как только пропала необходимость себя беречь, как только необратимо выдохся оберег моей высшей идеи, мне пришлось снизойти до описанного выше единственно правильного, предрешённого самой моралью акта возмездия. Чувствую ли я себя убийцей? Ни капли. Огорчён ли я деталями исполненного действа или личными последствиями — ничуть. Кем я себя чувствую? Святым. Я ведь дьявола убил, не забывайте... А теперь у меня куча времени и довольно сносного качества типографская стопка протокольной бумаги. Впрочем, казённой канцелярии в зубы не смотрят. Не устали ещё хроники узника штудировать? То ли ещё будет, за полтора десятка годиков мы с вами вдоволь наговоримся. Надо ещё Борису Андреевичу письмо первоочерёдным делом послать, успокоить собрата по наивности. Что? Вы его не знаете? Не тревожьтесь. Сейчас охарактеризую. Заглавно-буквенный Человек, между прочем..."

ПОСЛЕСЛОВИЕ:
На объятой метелью заснеженной улице суета. Густо обступившая угол местного почтамта оживлённая толпа неразрывно окружила лежащего на земле бездыханного мужчину. Бедолага крайне худ, глаза, как и подобает покойнику, закрыты, тулуп истёрт. Подозвали полицейского, стали обыскивать. Из личных вещей только одежда, часов не имеется, в кармане два ключа, что символично - от 87 и 78й квартир. За пазухой перемотанное сургучом свеже-написанное письмо с иногородним адресом, в письме аккуратным женским почерком изложенное послание:
"Дорогой мой, Денис Степанович, моё кем-то некогда дарованное чудо. Ты прости меня за всё, но не как в тот раз я прощения просила, а по-настоящему прости - как лишь небо умеет. 12 лет назад последний раз я тебе писала. Знаю, много воды утекло, но, жаль, некому мне тут больше душу отвести. Я всё всё тебе расскажу. Как на церемонии исповедной. Если честно, я до сих пор не знаю, что такое любовь. И едва ли я хоть когда-то и кого-то любила. Но, когда появился ты, это и впрямь была какая-то неестественная страсть, колдовская. Наверное, подобное и называют любовью... Вполне возможно. Но потом... В отрыве от тебя настоящего, в череде проблем... Всё остыло. Улетучилось. Нужно было детей поднимать. Я отдала себя другому. Ещё старше меня. Насколько и я тебя. Семь лет мы прожили, потом он скончался. Это были крайне дистанцированные отношения, но детишкам помог, хотя бы рублём. А потом всё решиться не могла написать. Стыдилась. А теперь... Дети укатили в губернию, жизнь оставила себя позади, а я очутилась совершенно одна. В том мире, где кроме бумаги, мне теперь и довериться некому. Прости меня. Прости, что недодала тебе себя, прости, что не смогла полноценно полюбить. Ты был мне дорог, был желанен телесно... Ты и сейчас самый близкий здесь человек. Вот тебе и весь век человечий - казалось, впереди громадьё. Планы, амбиции, бесконечных намерений ворох самодовольный. А как спичка, всё сгорело. От и до. Будто вчера ещё совсем юною травы топтала. Будто вчера была и честь девичья, и перспектива. А теперь... Вакуум. Безысходность. Да и смерть уж скоро. Как набожные говорят, пора уже и о земле думать. Я единственного лишь прошу - похорони меня прощённой, отпусти мне этот грех чудовищный, больше всех перед тобой виновата. Не хочу в эту самую землю басурманкой идти. Ты по-прежнему самый лучший и самый родной. Не кори меня, женщину. Я пыталась... Пыталась любить. Пыталась стать счастливой. Пыталась и, как выходит, так и не смогла. Прости меня. Ты лучшее, что было в моей жизни. Я недостойна тебя... Ты... Ты чудо. Прости..."
Эх, Борис Андреевич, такое письмо не донёс...




Не прожитая память.

I
В расточительно просторной, полной оконного света спальне благодушно проснулась пробуждённая солнечными лучами Маргарита Егоровна, милая застенчивая дама, по трагичности жизненных стигм неизменно одинокая и почти и не знакомая с оптимизмом. Заурядно обеднённый восторженностью её день начался традиционно - с мыслей и самой себе адресованных монологов.
"Уж с полжизни почти отбыла, а всё без проку без особого, так в ожидании своём обыденном век и влачу... Да вот только зачем, вопросить мне всё хочется. Всё ответности ведь жду, чистой верности, обоюдности... Всё гадаю вновь, где моя участь окажется, с кем... Сквозь всю бездну житейскую да проследовав. Что там в этой повседневности грядущей вслед за очередным сегодня последует, что придёт... Ведь судьба пестра, и не нам решать, что избрать ей и выдумать. Знаю, всем, поговаривают, тут своё, персональное, да вот только не каждому в равной степени веское. Объяснил бы хоть кто сей досадности смысл. Всех же по-разному быль заботой окутала: коих праведной, коих пагубной, коим хлеб без соли, коим соль без хлебушка. А тропа далека... Да ведь тоже исхоженной станет. Всё ведь рано иль поздно кончается. Всё ресурс свой предельный имеет. И не всякий раз плодотворный и производительный. А под финиш что... Там лишь пустошность. Своевременно на удачу уповать надо."
Дама встала и, мило поёжившись и непринуждённо оторвавшись от постоянства переживаний, медленно приблизилась к зеркалу: "Вроде вся такая и красивая, и вполне себе сладкая и приятная." - провела Маргарита Егоровна рукой вверх по бёдрам: "И ведь одна... Как заблудшая в чуждой местности странница. Али птица, от стаи родимой отбившаяся. Аль ослушница, прочь отв;рнутая. Сложен свет наш земной, нерадив. Как темница, вся быль. Только кто бы да выпустил..."
Оделась. Неторопливо заварила кофе. Многозначительно поглазела в квадрат оконной серости. Задумчиво помолчала. Пора и в жизнь идти.
На улице скучно. Неотступный зной лета исподволь иссушает пустые окрестности. Мерно тянутся редкие хмурые пешеходы. Всё, как прописью писано: сезонный классицизм в самом апогее собственной демонстративности, прямо таки эталон типизированного жаркого времени года. Воздух густ. Равномерные контуры домов мирно сглажены лёгкой перистой дымкой. Монотонные черты утомлённо подавлены. Краски нарицательно приторны. Город тих. Прогулка вполне заурядна. Направление тоже не серьёзнее тривиального - до булочной и обратно. Вот и всё, что для краткого чувства надобно. Красота же ведь... Красота. А у сердца внутри всё же грустно.
Вернулась домой. Наелась. И вновь красота. На пару часиков точно.
А далее в грусть...

II
На скамейке у унылого старенького подъезда безучастно скучает благодушно растерянный Савелий Семёнович, тихий и трафаретно преданный молчаливости молодой человек, посиживающий, кстати, исключительно не спроста, а ожидая своего замечательного и уже давно сугубо единственного приятеля - Алексея Борисовича, весьма более расторопного и столь же явственно отданного вдумчивости и постижению собственного развития. Вокруг миролюбивое лето - тёплое и наивно игривое. По бездонному тихому небу медленно ползут витиевато причудливые ажурные облака. Вдалеке равномерно потрескивает осторожно жужжащий жук. Из открытого окна тянет сладким яблочным запахом. Покой и упоение. Как минимум, снаружи. А вот и Алексей Борисович - традиционно подтянутый и щедрый на внутреннюю инициативность.
"Приветствую." - протянул руку Савелий Семёнович.
"И я с вами то же самое творю. Как поживаете?"
"В самом апогее заурядности. Всё привычно."
"Стало быть, стабильность. Она же стагнация."
"Она же жизнь..."
"Ну не вся..."
"Например, наша."
"Да до нашей свету дела особого нет, так что не мучайтесь - подохнем, никто и не заметит. Давайте лучше в пучину дискуссии подадимся, там забавнее. Чем намедни душу терзали?"
"Всё тем же - неустанным думами о судьбе и о мире, нас окружающем смутном."
"Так об оном и не думается. И неестественно то всё соответствующее."
"Так и есть. Я вот всё об идеальном времени помышляю - какое именно из времён изо всяческих на подобный статус претендовать способно и уполномочено?"
"Да любое - дрянь. Рациональных то ведь не дано. Древность преклоняется перед духами, средневековье борется с язычеством и строит религии, современность в принципе отрицает бога как такового, а футуризм и вовсе не верует даже в самого себя. Все от чего-то бегут и куда-то стремятся. А приходят единогласно лишь в никуда. И так везде. В любой из эпох и государственностей."
"Ну и где тогда счастье искать? Коль одна лишь безвыходность."
"Безвыходность - талисман свободы, равная иррациональность любого из предпринимаемых действий гарантирует и равную невозможность не ошибиться, а значит, одновременно и полную отстранённость от ответственности за последствия."
"Так или иначе, как-то на хоть сколь прозрачные думы сие не настраивает."
"Так это и не эталон инструмента для с миром взаимодействия. Размышления - это бег: благодаря таковому, можно удрать от опасности, а можно и заблудиться. Их результат всегда двояк. В дурной ведь яви хорошо не помечтаешь."
"Так и не мечтается то вовсе, даже неказисто хотя бы."
"Тут ещё же и от мира зависит. Мир - это инструмент, что подобно рубанку корректирует силуэт болванки сознания, и с кем-то неосторожно переусердствует и оставит от человека только стружку, а к кому-то даже и не притронется."
"Да, непросто у жизни любовь к себе заслужить... Не легко."
"Вкус жизни познаваем лишь при целостном её потреблении, полноценном и полном, это, как с тортом: съешьте от подобного лишь крем, и ваше представление о продукте будет категорически ложным."
"А кто-то ведь и вовсе не откусит..."
"А вы о них не думайте. Сострадание к проигравшим всегда уравновешивается ненавистью к победившим."
"Так вдруг и я одним из них буду..."
"Тогда и о вас аналогично никто не подумает. Всё ж просто."
"Это горестно. Даже траурно. Как панихида. По себе же."
"Так это ведь так или иначе потом. Красота всех обольщений в их несметной отсроченности. Живите ожиданием, лучших помыслов теплом. Человеку нужен не свет, а шанс купить фонарь, надежда нужна человеку, упование."
"Вот так ходишь всё да ходишь, а в конце всё равно тупик оказывается."
"Так в том и ирония. Платье потерявших надевается на тело ищущих."
"Сие прискорбно."
"Для нас. Для мира то нет. Его смысл - спектакль, антрактов не имеющий, равно как и не беспокоящийся ни о числе зрителей, ни об их наличии в принципе."
"И так просто из оптимиста перейти в трагика. А из тела цветущего в труп коченелый. Так сия грань, увы, беспощадна..."
"А так и бывает, так оно и водится: раз и предел достигнут, точка кипения пройдена, и вот ты уже не жидкость, а пар. Или лёд."
"И столь не радует это, столь гнетёт."
"Так и есть, какими бы мысли и обстоятельства пёстрыми ни казались, но город узнаётся по перрону, а жизнь по представленным ею же ценностям. Мир лишённый идеалов это ад."
"Наш?"
"Чей же ещё? Или вас и в оные утаскивали? Мир - это ад, именно в прямом смысле, и если ваш смысл его понимания какой-то иной, искажённый, твёрдо скажите ему - не кривляйся! И будет, как мой."
"Вот и попробуй без тоски пожить..."
"Ну так таковая тоже лишь судьбою же одною и детерминирована. Учтите, людей сближает непосредственно не сам зонт, а удачное сочетание такового с дождём, создающее актуальность его наличия, так же и всякий смысл первостепенно зависит ни в коем случае не от мыслителя, а от находящегося вокруг него мироздания и его закономерностей и свойств, нашему рассудку дано быть лишь зеркалом - в зависимости от обстоятельств либо более кривым, либо менее."
"Меня ещё тема людей беспокоит... Считается, что общение с любым из них обогащает, но так ли это? Ведь вроде бы и верно, но порой столько удручённости от такого общения одновременно получать приходится."
"Тут я вас немножко поправлю, не само общение, а сделанные исходя из него следствия. Сами же люди, как и их мысли - и шлака не ценнее. Как и временная современность. Выбирайте в качестве истин лишь наиболее стойкие и незыблемые основы. Не хватайтесь за ветки, держитесь за ствол, и никогда не смотрите, куда идут вами же затронутые люди, люди - это не пастух, люди - всего лишь овцы."
"В плане современности прямо очень очень соглашусь с суждением о людях. Наша нынешняя современность - это то состояние времени, когда избыточное присутствие человека сделалось просто невыносимым."
"При чём человека, как раз именно лишь не самого дальновидного и полезного. Присутствие же, например, тех же гениев практически неосязаемо."
"Да уж... Беда таки с обществом."
"Так и есть. Заявляю определённо, что самое ценное, что есть у людей в нынешней современности, это тело: посмотришь подчас, такие телеса бывают, ох... И хочется и трахать их, и ублажать, и любить, а парой слов обмолвишься, и сразу прочь бежишь, как от радиации."
"И ведь так обманываешься с ними порой."
"Обман - доверия дитя. Будьте рассудительней - не без скепсиса внутри. Это порой полезно. И не ориентируйтесь на среду окружающую. Там всё относительно, лишь соразмерностью одной окрылено. А то всё фарс. Высоты, взятые от дна, Олимпом мнить дано лишь глупым."
"И в этой бездне подобий истину и не вообразить то, и не представить никак. Не то чтобы самому встретить. Ни истину, ни любовь..."
"Но постараться можно. Ведь, глядя лишь на овалы, представить круг таки дано. Но ложь и впрямь, увы, везде. Любой среднестатистический политик или моралист врёт куда больше самого последнего сектанта. Посему и выходит, что меж правдой и ложью - лишь шаг, меж миром и помыслом - пропасть."
"Что же тут и искать? В данном то омуте."
"Что мы ждём? Мы жаждем точки невозврата. Жаждем шанса застолбить достигнутое и добиться сохранности. Той самой, что, увы, столь редка и почти что неосуществима."
"Где же выхода искать? В коей из ипостасей из нынешних..."
"А вот тут, увы, тем более не утешу. В здешнем мире дорожек в благое не водится. Особенно для не самых удачливых. Видно, некий личностный магнетизм для успешности требуем. А без наживки ведь что в море удочку закинь, что в реку, что в траву - многого не поймаешь."
"Отчего же всё ищем, жаждем да порываемся? Ещё и помощи абстрактной всё просим у любой несуразности. Объясни вот поди сие..."
"Ну уж так, видимо, тут у людей принято: считать, что занозы сомнений должен извлекать непременно именно специалист, вот и идут они то к священникам, то к психологам, то к сектантам - просить разума подать да покаяться позволить. Ведь, не покаявшись, не сможешь грешить в полную силу и далее. А это проблема."
"Не постичь идеала... Таким макаром особенно."
"Идеализм - ключ от несуществующего замка. Таковой тут сугубо не востребован. У люда нынешнего обывательского потребностей не много. Как у птиц: кормил бы клюв да грели перья, другие промыслы не в счёт."
"Мир убог..."
"Мир убог, согласен, но не судите средства, критикуйте цели. А таковые всегда в тени. Не преследуйте ветреного, не полагайтесь на людей, доверяйтесь лишь идеям, люди запросто передохнут и пропадут, изживут и себя, и всё им даденное, а затея не умрёт. Затея сохранится. И, даже если этот мир погибнет, не затруднительно воспроизведёт себя снова - точь в точь и без ошибок."
"Как же жить?"
"Живите по-умному: для сладких напитков - рот, для горьких - ведро, всё ж элементарно. И твёрдо помните, далеко ходящим коротких дорог не посылают."
"Для чего нас и вовсе создали... Для чего нам она, эта быль..."
"А вот подумайте... У медведицы, у той, что большая, тоже есть ковш, а зачем он ей? А? Вот и нам тоже жизнь - выдать то выдали, а зачем - не сказали."
"В чём же к лучшему путь? Как пройти именно им и не иначе никак? Что поделать потребно для данного?"
"Обостряйте взыскательность, тренируйте. Купив лишь плот, в пучину не полезешь; купив фрегат, к речушке не пойдёшь."
"А у меня взыскательность, как у безногого в обувном..."
"Это плохо. Даже и не расстроиться в полной мере в случае данном. Дурной то головой никнуть ведь - не трагедия."
"Так и пытаешься эту голову хоть некой содержательностью забить. Всё сидишь да и думаешь - может, есть таки некий смысл в нашей жизни бессмысленной... Может, и имеется... Может, не так и прост этот мир топорный."
"Люди пихают в ближнего кусок плоти и именуют это страстью и апогеем экстаза, а вы сомневаетесь, прост наш мир или нет, примитивен ли, ну, как идиот, честное слово... Уж простите, коль грубостно."
"Так я ж и не сержусь. Может, и впрямь неумный я. Кто же знает..."
"Тут ума понятие - штука, сугубо аморфная. Дурак и в Африке дурак, а вот столь почитаемый умный умным слывёт лишь средь тех немногих, кто его таковым да признал. Выводы излишни."
"Так хоть умней, хоть отупляйся, а время течёт... И, как правило, в никуда лишь..."
"Время - это плита, очаг, а ты в нём кипящее блюдо, и каким тебя сварят - решать лишь эпохе, а коль таковая сугубо пуста и бессодержательна, то и течь ей вместе с вами подобает, как вы измолвились, лишь в никуда, впрочем, не удивительно ведь."
"Что же самое ценное тогда? В этой временности."
"Рассудок. Но хранить таковой непросто. Рассудок - это валюта, на которую вам предлагается приобрести практически что угодно: наигранную дружбу, деланное уважение, всевозможно представленный полигамный секс или демонстративную фальшивую преданность, выбирайте в угоду вкусу, так сказать, главное, разумом поплатитесь, остальное ничуть не существенно."
"Для чего же весь мир? Вся действительность здешняя."
"У меня сенситивная теория мироздания: жизнь идёт ради чувств - чтобы кто-то почувствовал себя любимым, преисполнился гордостью или ощутил неимоверный кайф, для этого и живут - и мир, и вселенная, и мы с вами."
"Сие вдохновенно. Но порой из всего спектра этих самых чувств наша память сберегает лишь самые скверные и постылые? Как же так?"
"Так память, что стена: сколь сильно ржавый гвоздь в неё ни забей, сохранит за милую душу. А хороших "гвоздей", стало быть, видимо, и не было..."
"Да и будут ли... В душе всегда то штиль, то шторм, то лодки плавать не хотят, то лодки вовсе потонули."
"С наклонной плоскости вверх не катаются, соглашусь. Но и сил терять так уж безнадежно тоже не стоит. Верьте в правильность, в силу мысли праведной, всё и вся преобразующей. Мысль - это тягач, способный уволочь что угодно, кого угодно и куда только вздумается: что человека, что судьбу его, что всю историю людскую, стоит лишь в требуемой голове для того поселиться, а дальше всё - на любой беспредел надоумит, только так при чём, без запинки без всяческой. Страшное дело, между прочим. Как и время."
"Это да. Дыхание сдувает пылинки, ветер - ветки, ураган - брёвна, время - эпохи. Жестка судьба..."
"Истина. Так и есть оно. Взаправду рассвирепев, пропащая судьба, как правило, никогда не сравнивает человека с землёй: ещё и яму вырывает, а уж с её то дном как раз вровень и кладёт, в унисон."
"Страшно то. Ни деваться некуда, ни бежать не к кому."
"А вы сразу всеми кострами грейтесь. И со смертью обнимайтесь, и с жизнью милуйтесь, главное, себе измен не делайте."
"Всё здесь лишь смута, мрак. Вероятности теория скользкая."
"Бросьте, нет таких теорий, есть лишь сущее и его явь, есть прошлое и будущее, которое в равной степени уже свершилось, только к вам не дотопало, не пришло. А настоящего и вовсе не присутствует: сия штука - состояние, крайне несвободное и сугубо лишь подчинённое - тому, что неизбежно и принято за вас, при чём ещё очень давно, задолго до появления и материи, и пространства, и времени. Ужас же. Но ведь зато, если так взаправду подумать, какая ж забавная вещь выходит: ведь судьба мироздания расписана аж на триллионы лет, вот мы в какой-то день встали и пошли под дождевой плаксивостью заполненным небом на остановку, стали ждать автобуса. Или трамвая. А ведь ещё до сотворения первых динозавров было чётко спланировано, какой именно маршрут нас повезёт, какое в нём достанется место, какие и с какими судьбами будут в нём пассажиры и сколько царапин окажется на том или ином окне. А ведь каждый из них должен был прожить от самого первого предка именно той судьбой, какой прожил, пройти все войны и эпидемии, совершить именно те знакомства и браки, которые совершил, для этого, в конце то концов, должны были когда-то изобрести эти самые злополучные трамваи и построить ваш город. Какова была вероятность в эпоху палеолита, что вы будете сейчас воспринимать именно эти мои слова? И именно сейчас, в этот момент моей жизни. Каждый жест, каждый звук, каждый миг сугубо спрограммирован, предначертан. Предначертан самой сущностью яви, самим её неощутимым телом, что обосновывает и свойства материй, и принципы появления мысли, и результаты любых исходов. А вы говорите теория..."
"Само собой, зло в отсутствии добра моментально посветлеет, обелится, но померкнет ли добро в отсутствие зла?"
"Сей вопрос часто задавался людям, например, дьяволом. Теперь и вами."
"Эх, жизнь..."
"Жизнь не вальс: сперва покружишься, потом подружишься - так в ней не канает. За всё расплата подобает, хоть и за мелочь сущую, сперва чечётку пляшешь, потом подошву чинишь, и так всегда."
"Есть два стакана, в одном жизнь, в другом помои, стаканы разные, да разливали с одного ковша."
"Верно сформулировали, лучше и не обобщишь."
"Как же счастье найти? Ведь вновь не ответите."
"Так если б только мог... Но счастье ведь ещё бы и сохранить, сберечь. То трудней. Счастье ж не листва: ежесезонно возобновлять себя не обучено. А в остальном вполне себе и сносно. Скажу лишь одно, что счастье, как бог - хотя бы единожды взаправду повстречавши, точно не спутаешь "
"Всё равно не отрадно то, только духом падать зовёт."
"Сие есть глупость. Глупость и грех. В плен к беде идти. Вы же помните, что при сдаче в плен, оружие сдаётся вместе с честью. Твёрдость духа продав, в миг лишь в мелочность скатишься, опустеешь."
"Всё рано лишь грусть. Что здесь есть - роль одна. Да и то размытая. А ведь самое ценное из всего."
"Так то оно так, только что она, эта роль - тоже лишь облачение хрупкое, и ведь даже я - кем тут только ни бывал, кроме злодея, всякой всячиной, и одёжку бога, кстати, тоже примерял, было дело, великовата правда чуть-чуть, не дорос. Посему вам набрасывать тоже не советую, спадёт ещё - так голым и останешься."
"Соглашусь. Пешки мы. Все и каждый. И средь общего безумия сего, как ни парадоксально, ещё ведь и на чьи-то мнения порой опираешься да страшиться умудряешься, ориентиры искать и пред негативом содрогаться."
"Желая перестать бояться порицания, в первую очередь разлюбите похвалу. Отстранитесь от мнения кого-либо. Вознесите собственное. Под ним и следуйте."
"Было б то легко..."
"Соглашусь. На чёрном фоне белой краской особо не разрисуешься. Но сдаваться не надо. Как минимум, суете."
"Это да..."
"Мы в столовую, помнится, собирались. Кваса попить, как всем лето терпящим подобает. Не пора ли?"
"Ах, точно. Пора. Пойдёмте."
Пошли.

III
У обманчиво приветливого окна безучастно безмолвствует беспечно благодушная Маргарита Егоровна - ритуально скучает и традиционно грустит. Копит мысли и застенчиво плетёт полотно повседневных суждений.
"Вот и ещё утро одно. И опять столь же тщетное. Столь же пёстрый и суетный город и столь же стойкое перманентное одиночество. А ведь хочется совершенно оного - непосредственно ощутимой оправданности, полноценности явственной, смелой терпкости. Хочется счастья. И не эфемерного, не аморфного, а настоящего, того самого, как мне видится и как с детства с самого я лишь только себе его и представляю - как тогда ещё в старой и столь родной деревне таковое живьём лицезреть мне представилось. Никакого иного варианта его воплощения для себя я и не рассматриваю. Лишь подобную только реализацию безупречную сердцем чту и котирую внутренне. Максимально полное, бессмертно непорочное, неподкупно чистое и необъятно громадное, бесконечно несметное и неимоверно глубинное, жарко трепетное и насыщенно терпкое, бездонно величественное и непередаваемо ценное и святое. И столь явственно помню я это время светлое, столь отчётливо и подробно. До деталей до самых до мелочных. До крупиц."
Здесь имеет смысл сообщить то, что речь в данном случае шла о безоблачном раннем детстве, проводимом всякое лето в родной для её родителей деревне. В той то самой деревне и имелся столь запавший в юную душу девушки альянс - Фёдора Михайловича и Марии Степановны, местной влюблённой пары, тогда уже сугубо не молодой и по воле не лучших мучительно горьких стигм бездетной, крайне поздно друг друга встретившей и почти ни на миг не предававшейся стихии разлуки. Сей невиданно крепкий союз оказался для памяти Маргариты Егоровны исключительно примерным и безвозвратно неизгладимым, став безоговорочным эталоном человечьей взаимности и межличностного единства.
"Как сейчас помню." - вздохнула Маргарита Егоровна: "И крылечко их старое, монотонно зелёной краской покрытое, и беспечно воодушевлённые лица и исполненные несоизмеримо бездонной внутренней глубины глаза, и объятия, трепетно нежные, и сквозящую в каждом из жестов заботу, без остатка пропитанную беспрецедентной привязанностью и не предвзято откровенной, пленительно сладостной теплотой. И ничем иным, кроме как элементарным стандартным чудом, подобной гармонии и не назовёшь. Не охарактеризуешь. Столь беззаветна та близость была, столь показательно совершенна и неотразима. И иной для себя я с тех пор и не хочу. Не желаю. Лишь бесконечно верю в возможность полностью посвятить себя своему партнёру, до последней капли отдавшись именно обоюдно бесценному чувству непомерной взаимности, удивительно пылкой и настойчиво ласковой, где имеется лишь единство, лишь сквозящая прелестью мира гармония, не признающая вовсе ни грани, ни разделения ни малейшего меж вошедшей в неё парой душ. Мне хочется счастья. Беспрецедентного доверия и покоя, беззаветного, благостно блаженного цветения и упоительно терпкой нужности, колоссальной востребованности и уместности, безупречного понимания и тотальной всеобъемлющей разделённости - и духовной, и жизненной, и телесной. Мне желается рая. Но не в небе пустом, а в объятиях любящих. Я лишь так хочу - до блаженства чтоб, до предела людской перманентной сплочённости. До полёта в экстаз, в бездну безропотной солидарности. В счастье."
Дама задумчиво понурила взор и тоскливо вздохнула: "Доведётся ли так, получится ль..."
Маргарита Егоровна неторопливо встала и посмотрела на настенные ходики: "Да, скоро уже три, пора бы уже и собираться..."
Стала одеваться.
Путь предстоял весьма несложный и вполне себе исполненный истинной тривиальности - к постоянной в течение многих уж лет подруге, Эльвире Антоновне, яркой и бойкой даме, дюже инициативной и природно напористой.
Маргарита Егоровна щёлкнула ключом, аккуратно подёргала закрытую дверь и резво посеменила вниз по ступенькам. На улице спокойно. Летний зной благодушно терпим. Очертания ленно расплывчаты, иллюзорны. Мир стабильно тих, неестественно восковиден и загадочно окаймлён сонной дымкой невзрачно белёсого тумана. Даль бесцветна. Деревья изобилованы листвой. Небеса одиноко скучны и протяжно унылы. Пешеходы редки. Настроение обыденно подавлено, скупо скрашено безразличием и безэмоционально. Через пару кварталов у условлено выбранного светофора неприметно стоит броская, несколько взбалмошная дама, кого-то ждёт.
"Ну наконец-то и ты." - повернулась она к подошедшей Маргарите Егоровне: "Чего опять так долго?"
"Так я же никуда не рвусь..."
"А зря. Пошли давай в кафе, посидим хоть немного."
"Пошли."
В кафе не людно, атмосфера загадочно амурна, столики кучно загнаны в центр, лица посетителей трафаретно единообразны и пресны, воздух густ.
"Ну вещай давай, что да как у тебя." - расположилась Эльвира Антоновна: "Жду повествование слёзное."
"Так ничего нового... Всё так же жду. Жду и надеюсь. Да пустоту претерпеваю."
"Ну и глупая ж ты. Хоть нашла бы кого. Что ж всё мучиться то, ерундой проживая. Сколько мужиков вокруг болтается, а ты. Ну, как безумная, честное слово."
"Так это всё фоновое, второстепенное. Я привязанности хочу, глубины и существенности, а не маски улыбчивой."
"А что есть эта существенность? Пустота, симпатично поданная. Глупая ты. Нет никакой взаимности, кроме самою же собой несуразно воображённой. Ты, как не от мира сего - в такие сказки веришь, аж страшно за тебя. Бери, что имеется. Не понравится, поменяешь. Быт - штука наживная. А при мужике пребывать - дело важное. Из-за его спины и на других поглядывать сподручнее."
"Вакуумом не надышишься, нет сей истины верней. Не планирую я в монетку разменную играть, девальвировать не хочу. Сердце, оно одно - разобьётся, не залатают."
"Тьфу ты. Сердце... Вот тоже мне сокровище. Этих сердец пруд пруди. Даже друг другу их, говорят, пересаживают. Ты, первый день будто живёшь: ни смекалки, ни ловкости. Поизворотливей быть надо, поактивней. Не ища, и не найдёшь."
"Так, смотря что искать - суеты то её и так полно..."
"А что не суета? Слова высокие, ночи лунные да прогулки? Всё ж на нет сойдёт, поистратится. Дальновиднее нужно быть, умней. А не грёзы всё детские травить. Да капризничать. Несерьёзно даже."
"Так разве ж счастья желание - это каприз?"
"Счастье, счастье... Что оно есть? Сама ведь не знаешь? А всё мудрствуешь."
"Знаю..."
"Опять свои stories детские пересказывать будешь? Смешно."
"Хоть и детские, а иных, более глубинных, я и не видела."
"Так и не увидишь, если пытаться не будешь. Сколько раз я тебя звала на дискотеку или в лётное к парням на свиданку. И всё отказ за отказам от твоей душеньки неженской."
"Так что ж я против воли то собственной сделаю."
"Тоже мне царица мощи нравственной. Что ломаешься то всё? Ну ведь ересь треплешь. А всё равно свою линию безрассудную гнёшь."
"Так сама ведь гнётся так..."
"Всё. Кончай. В эти выходные идём гулять. И не отнекивайся. Даже и не смей. Поняла меня."
Дама замялась.
"Ответа не слышу убедительного."
"Поняла..."
"Неужели. Свершилось таки. И прекращай поведение прежние, не ребёнок уже."
"Так подчас бы и стала обратно ребёнком то. Тогда хоть безысходность не чувствовалась да люди не такими гадами казались."
"Соску не предоставить часом? Брось чудить то. Странная ты, Марго. Ой и странная."
"Да обычная я..."
"Тогда чтоб подобного больше мне не демонстрировала. Ясно тебе?"
"Да ясно то ясно... Но..."
"Никаких но. Не принимаются но никакие. Не глупи давай."
"Постараюсь..."
Принесли заказ. Начали есть.
Маргарита Егоровна удручённо задумалась и безучастно вздохнула: "К чему все эти авантюры... Зачем... Ну не такая я, не обычная, не обыденная. Как они понять не могут. Так ещё и подначивают ко всему. Кошмар. Реально кошмар. Ну и и мир... И столь вроде бы сложен и одновременно так немыслимо примитивен и прост. Тоска да и только."

IV
В небольшой тесновато-уютной, мило-застенчивой комнате благодушно ютились два её увлечённо беседующих обитателя - один постоянный, Савелий Семёнович, а второй - великодушно зашедший в гости, Алексей Борисович. Интерьер был бесстрастно прост, а быт бесстыже скромен, но диалог шёл весьма живо и на подобной мелочности не зацикливался.
"Чем хоть дышите? Как живёте?" - приободрил приятеля Алексей Борисович: "Как там ваша брешь внутренняя? Не планирует уняться?"
"Да вроде бы терпимо и даже вполне себе в рамках некого миролюбия, при чём довольно константного и обнадёживающего, но душа, как и впредь, в благодать не спешит, всё опять на пустом спотыкается. Вновь на мир сей смотрю неустанно и невзгоды одни в нём лишь вижу, неполадки, сугубо конкретные. И всё мается сердце моё, всё свербит там внутри, безнадёгою каторжной ум выматывая да бессильем немым лютою мучая."
"Так по-другому и никак. Комфорт доступен только телу, а духу ж - рвенье до тревог."
"А счастье - призрачное дело, не отыскать к нему дорог." - лаконично продолжил Савелий Семёнович: "Я искренне стараюсь не грустить, верить и пытаться, даже в людей стараюсь вновь поверить, коль хоть сколь те меняются."
"Это зря. Провинившихся гнать надо. Гнать или бить. Ведь, кто в притворстве виртуоз, тот в откровенности никчёмен. Конформизм бессмыслен, нелеп, компромиссы - выбор тупорылых, запомните. На безвыходность только засмотрись - в раз же в ней навсегда и погрязнешь. Ума затменье - шоу, увы, лишь предсмертное, убивающее. Боль до памяти жадна, неимоверно вкрадчива - аж до жути. Фатализм не бухта: коль попал, так запросто вон не выйдешь. Конгломерат души и боли дано разрушить, лишь убив. В брешь безумия шаг - штука гиблая. Разъезжающуюся пропасть дано перепрыгнуть лишь в одном прямом направлении, никакой обратной дороги уж точно не выдастся."
"Так в том и тоска. Ведь благомыслия и чистосердечности уж почти что ни в ком и не водится. А могло бы ведь..."
"Могло... Человек - это ёмкость, залей её человечностью, и будет ангел настоящий. Не заливают, увы. Грязь вбирают да мрут."
"И порой даже мечтаешь просто уйти не разочарованным. Умереть пред тем, как успеют предать или бросить, обмануть и оставить отвергнутым. Хотя сперва хоть нашли бы ещё..."
"До пожара сгореть - счастье редкое, это факт."
"Грустно то... Жизнь светла, полна затей, многогранности, а ведь запросто под откос летит, и шансы - и есть, и не твои..."
"Так в строе бус ценна лишь нить: не важно, как щедра на события и подарки ваша судьба, важен лишь её итог, благополучный финиш, добрый и логический, а иначе всё то не в счёт, любую феерию прервать не долго, любую сказку, а уж тем более быль. Вот и думайте, чем гордиться и что ценить. Что умным - пыль, безумцам - рая кладезь. В том вся и сатира. В том то весь и рок. Не спешите судьбу благодарить, в ней, главное, проклятье с наградой не спутать. А в остальном всё просто, всё, как всегда."
"Как же себя тут да утешить?"
"Я свой путь оправдываю ролью центра вселенной. Если вся история идёт исключительно ради моей жизни и весь мир смиренно ждал миллиарды лет от сотворения вселенной до лишь моего тут появления, то, так уж и быть, тогда и я не стану особо роптать и продолжу ждать счастья."
"Как вы лихо... Мне на такое ума не хватило, увы..."
"Расхвалили. Так после такого на свою голову посмотришь, такая огромная - ух, аж самому с собой на вы говорить хочется."
"Хоть самомнение нам оставлено. Как всех благ венец. А то ведь что вокруг - хаос, серость, спешка и суя, глупая и бессвязная, но подчас тоже с неким спектром закономерностей и логического потенциала... И попробуй сие объясни..."
"Тоже мне вопрос. Весь гнев любого режиссёра гремит с актёрских только уст, бог ни с кем тет-а-тет не беседует, исключительно голосами прочих к нам в сознание пробирается да обстоятельствами всяческими, те или иные заведомо предопределённые выводы вызывающими. А непосредственно с глазу на глаз чтобы, тут так не водится."
"И ведь крайне важно, чтобы именно и баланс был своеобразный между встречаемыми в жизни обстоятельствами и предоставляющимися судьбою людьми, чтобы заранее полученный опыт позволял правильно этих самых людей понять, расценить, растрактовать, правильно и объективно к ним отнестись и отвести им верно соответствующее место, а иначе ведь таких гадов пригреть дано, в таком заблуждении оказаться, что и весь век тебе отпущенный ни на йоту не в прок пойдёт, под откос лишь сведя да напакостив всласть."
"Так и есть, можно и умную жизнь дураком прожить, а можно и дурацкую по-умному справить. И сих основ не отменить. Но большинство просто выбирает заурядность, ничего не имея, ничем не рискуя и устраняясь и вовсе от хоть малейшей оправданности собственного здесь присутствия."
"И ведь ни у кого из них ни даже малейшего тяготения нет к чему-то большему и существенному - ни у единого. Нет, стало быть, ни малейшего и шанса что-либо изменить и исправить, обзавестись чем-то правильным и глубоким, создать искреннюю взаимность, построить счастье, почувствовать любовь..."
"Верно, все они даже и не ищут любви, и не пытаются её найти, изначально ориентируясь лишь на тех, кто просто будет ненавидеть их чуть менее, чем остальные. Они элементарно безнадежны. И их уже не спасти."
"И ведь даже ещё и кичатся порой собственной терпеливостью, неукоснительным систематическим прощением измен и своими повседневными муками с нерадивым, объективно уродским и полным изъянов партнёром. Что не так с людскою массой?"
"Масса сия в большей мере уже просрочилась и требует принудительной утилизации, нравственно разложившихся вновь не соберёшь. Знаете, я, если честно, жутко ненавижу современный гуманизм, он нелеп, непрактичен и элементарно глуп, вот к примеру: если вам мешает муха или таракан, или ещё какой-вредитель, вы его само собой спокойно убиваете? Или веником, или мором - средства не важны. Так почему же, если вы знаете, что рядом с вами живёт гадкий человек - изменник, предатель или лицемер, почему этим уродским социумом и его нормативами вам запрещено укокошить и эту тварь? Ведь мразь людская хуже любой нечисти паразитарной или какой-либо ещё ей подобной. И это именно благоговейная архи-праведная экспансия добродетели, а ничуть не даже подобие какой-либо жёсткости или агрессии, я до дрожи миролюбив и именно как раз поэтому то и ненавижу девять десятых из всех тут присутствующих."
"Люди нынче - дрянь, соглашаюсь, так и хочется с порогом лазарета поравняться и сказать: <Товарищи, ампутируйте мне голову, она крайне мешает жить в этом мире безмозглых и бездушных, глупых, циничных и мелочно бессодержательных, ампутируйте голову, умоляю, я даже вам заплачу.> Боюсь вот всё только, что откажут."
"И меня тогда запишите, только желательно не позже шести, я вечером традиционно в кабак идти планировал. Не хочу его так неряшливо прогулять. Режим ведь, знаете ли, есть режим. Не красиво с ним спорить. Не солидно, увы. Неудобно даже. Не комильфо."
Не комильфо...

V
В околдованной утром комнате, миловидно беспечной и великодушно лишённой неотступной рутинной кручины, безмятежно пробудилась миролюбиво отрешённая Маргарита Егоровна, не спеша поднялась и уселась на не убранную кровать и, понурив застенчиво заспанный взор, заурядно вдалась в удручённые мысли.
"Вот всем смешно, что я счастья жду, полноты понимания и святой вожделенной любви, что наивно считаю, что должен взаимным лишь быть всяк союз и альянс человечий, что не знаю, что значит сквозь фальшь потакать, морду чуждую ближним всласть клича, что, увы, не способна неверною быть, как и сердцем открытым кривящею. А люди этого не чтят и чувств всерьёз не принимают, всё отрицают лишь всякий пыл да над чистым и робким доверием насмехаются. Они не признают романтического постоянства, не признают бескорыстной заботы и добром обусловленной привязанности, не расценивают совместность как чудо и не считают ответность необходимостью. Ихним душам душа не нужна, им лишь куклу, фантома бы в пару. Да побольше зелёных купюр. Или власти тщеславной взахлёб. Им лишь низкое дай, осквернённое. А я... Средь беззаботных и озабоченных, обозлённых, пустых и непризнанных - что я тут делаю? Для чего здесь живу и чем буйствую? Коей благостью стану сыта, коей радостью? Где моя тут звезда путеводная? Кем такая столь зверски погашена? Что одна всё я здесь да ненужная. Отчего всё так? Почему? Кто ответит мне... Жизнь идёт, а не в прок, прочь лишь - побоку. Как на дно лишь мча - под откос да в мрак. Страшно данное. Горько, тягостно. И судьба дана, и надежды нет. Лишь смятение. Что за век такой, что за долюшка... Как небес холстом прокажённая. Так и маюсь всё средь бесчинств чужих, так и мучаюсь. Для чего живу... Не объявлено. А внутри тоска... Лишь одна тут родня мне да крестница. Для чего я тут... Для какой игры... Кто ответил бы... Да, увы, молчат."
Дама встала и послушно приблизилась к покорённому негой тумана окну. За знакомою рамой монотонно заурядная городская ширь. Над понуростью вяло сонливой местности обессиленно статичные, разобщённо хмурые непрозрачные облака, безалаберно кем-то растасканные по небесным пределам, бережливо укутанным в пелену одиноко-застенчивой выси. Вдалеке невесомые, произвольно свободные контуры смутных пейзажных линий, убедительно сглаженных и размытых, окаймлённых рекой молчаливости и бездонного томного забытья. Мир беспечен, согласованно верен привычной усталости и бесстрастно сонлив. Так сказать, классицизм повседневного утра.
Маргарита Егоровна сладко зевнула и вальяжно поравнялась с зеркалом:
"Опять свой образ созерцаю... Лишь себе же вновь самой обаяние своё и дарю, как одна на всей планете и явствую. Не с кем мир разделить мне свой собственный, жаль... Так всё странно тут в этой были чудной - ни весомости в ней, ни полезности. И бездонен, казалось бы, свет, а всё равно на мели в нём кукую. И вот так просишься, просишься в счастье, а тебе всё не открывают. Будто сами ключа не имеют заветного. Говорят, чуда ждёшь лишь по глупости, по наивной беспечности пустошной... Но иначе, не ждать коль, не буйствовать, то и смысла в судьбе не останется, лишь дожить чтоб да в землю отправиться, омут бездны пополнив безропотно. А коль кончится тяга до лучшего, то и вовсе, увы, не останется - ни надежды, ни силы спасительной, ничего, что задержит над пропастью, над судьбы ненасытной безвестностью да досады ущельем разверзнутым. Без надежды тоска, смерть. Не красна без подобной стезя, не мила. Вот и горько от яви имеемой. Поглядишь на людей, и так страшно одной из их масти стать, с безрассудностью общей сойдясь опрометчиво, страшно слиться с толпой оголтелою, в их ораве бездушной бесславно пропав, в маскараде циничном и муторном. По реке безнадёги кромешной сплавляясь, с чуда заревом ярким себя не сравнять. Полноту в пустоте размешав, воскресить вновь не сможешь уж более. Весь трагизм бытия в нём самом и лежит. И, что далее ждать, и подумать то страшно. Что там в будущем переменном, непроглядном до боли и ужаса... Что вдали... Кой удел... А в текущем вакуум, тьма, постоянства статичного пропасть. И что вояж нам жизненный несёт, никто из капитанов не расскажет. И содержательности бремя - лишь для насмешек прекурсор. А безрассудство на коне. И ум пред ним обезоружен. Что вокруг тут есть? Средь ветрености, сделанной мерилом. Средь бреда в неуёмных головах. Средь неба купола пустого, что вряд ли нынче и скорбит. Что здесь есть? Смрад один да и только. Краха жадного колыбель. Где всяк - лишь в гибель иммигрант. И не соблаговолит ведь никто поменять попытаться что-либо. Ведь рай творить мы не хотим, лишь ад оптимизируем, в удобоваримую форму из нестерпимой переводя. Потерялся наш мир, пропал. Да и я средь него заблудилась в днях. Закружилась в пустотах раскинутых. И найдусь ли вновь - дело тёмное... И не жизнь тут теперь - беда. Рока пагубность окаянная. Где лишь горе да смрад... Да тоска."
Маргарита Егоровна безучастно отошла в сторону и уныло окинула робко притихшую блёклую спальню: "Так в родных стенах никчемушною и помру, видать. Перспектива, признаться, шикарная. Жизнеутверждающая даже, скажем так. Эх, судьба... А в в выходные ещё и на гулянку навязчиво всученную мыкаться, вот же ж долюшка занесла. Видно, фетиш у яви такой - суетою меня искушать. Бесполезная ты, быль, никакая. Лишь в мечтах весь прок... Да во сне. Тоска..."

VI
У объятого тонкою дымкой тумана окошка безмятежно посиживают два человека - небезызвестный Савелий Семёнович и бессменный его сотоварищ - Алексей Борисович. Как обычно, беседуют и сплочённо мечтают о лучшем.
"Отчего мир сей суетный столь несносен подчас, как же так? Где же логики жар?" - начал дискурс Савелий Семёнович.
"Так логика, она ведь, как одеяло короткое: весь мир целиком объять не способна, не вольна. Нет, увы, у неё вездесущности. Не имеется. Слишком слаб у её чуда хват - силён, но не для всех, не под каждого, жаль, заточен, не под всякого встречного."
"В чём же мира роль тогда? Перегноем бесцельным стать разве что, в вечной мелочности собственной да погрязнув."
"Так единственная, хоть сколько-то объективно понятная как раз. Предлагаю взять за основную."
"Где же счастье тогда? Счастье, смысл, обоснованность. Всё утопия, тщетный вымысел?"
"Да ну что вы, не сказать, чтобы так, в сути все мы по дороге лишь к счастью одному то и едем, только кто-то по к нему ведущей полосе, а кто-то по от него удаляющей."
"Это явно невыносимо, абсолютно безвыходно и бесперспективно. Это ад, а не мир, пропасть гиблая."
"Так то для вас, а остальным - раздолье. Их больше беспокоит не то, что везущий их корабль тонет, а то, что при этом играет неподходящая музыка. И вы даже и представить не можете, насколько редкостно нынче прозрение. А без него не жить - пресмыкаться только. В том то вся и боль. Ведь на чёрное белое говорить - никакой отнюдь ещё не бред, бред - добровольно с этим соглашаться."
"Так всё ведь следствие былого, халатной участи пустой. Коль вечно засыпать и просыпаться только днём, то можно подумать, что никакой ночи и вовсе не существует, не имеется. Человечество элементарно лишено права на нормальность, мироздание зреет в ужасе, в болоте."
"И таковым ещё и упивается. При чём до мандража. Кривое зеркало - спасенье для уродов. Убогий мир даёт ещё более никчёмным его представителям шанс хоть отчасти сравняться с нормальными. И порою ведь не только сравняться, а ещё даже и верх над подобными обрести. Вот и тянется нравственный мусор на войну или рвачество рьяное, на распутицы шаткую стать окаянную, неустанно спеша поскорей разорить беззащитных да невинных во всю опорочить, в неотступной грязи замарав. Да и беды - отродье не глупое. Подбираются так, что и ни упрёка не бросишь: фатализм обеспечивают отменный. Ведь тот же самый мокрый пол - подошве скользкой просто пара. Поди попробуй сохранись. В судьбе такого не дано."
"И ведь столь просто - буквально средь бела дня взять и необратимо проиграть, зачахнуть, сгинуть без следа, навзничь пав безысходностью сломленным. При чём даже за смысл да правду лишь буйствуя и лишь верной стези да держась."
"Так в том и толк, что проигрывают не смысл или правда, а лишь их обладатель прижизненный, заурядный носитель оторванный, участь коего быть предначертана может уже вполне и очень жертвенной."
"Что ж спасёт всех нас - в быль эту впутанных? Одуревших да страждущих, в частности. Ждать ли помощи им избавительной? Аль так сразу на гроб лишь посматривать..."
"Так головы людской изъяны излечит разве что палач. Спасенье, конечно, будет, но лишь тем, кто сам же его себе благополучно и организует. Мир бесспорно гадок, но не в край. Обращаться с ним надо уметь, стойкость личную в прок используя. Так то топит отнюдь ведь не якорь, а к нему прикрепляющий трос. Выжить можно и на Марсе. Если истинно уметь."
"Так попробуй научись... На ровной дороге ямы кажутся казуистикой, на ухабистой - цельное полотно утопическим мифом. Нету опыта ободряющего, не присутствует. А живя, как все, альтернативной ипостаси не сыщешь. Да и как иначе всё свершишь - ведь мысли скульптор виртуозный и есть та самая стезя... А мы рабы её да дети. И богом нам, увы, не быть..."
"Быть богом тут и невозможно, как, например, невозможно быть тем же Цезарем, но зато играть роль бога и выполнять те или иные его функции людям вполне себе посильно, во всяком случае, избранным. Так что верьте, верьте именно в себя первоочер;дно. Знайте миссию свою, знайте роль, неуклонно помните её и цените, не давайте отнять или затоптать. Человек в плане потенциала - персоналия, крайне бездонная и несметная. Вчера я был обычный ветер, а завтра стану ураган: ты мне, не думая, поверишь, а я смету тебя к чертям... Всякой мысли ведь великой раз за разом потребно лишь простейшее правильное приложение, точка опоры верная. Тогда хоть горы та свернёт, хоть эпоху опрокинет, сие, как пуля - вот разогнали её, и никакой булыжник по боеспособности не сравнится, так что для чудогенерирования сверхъестественности никакой не требуется, лишь обычная скромненькая идейность и всесильно организованная её подача, только то и всего."
"Про мысль существенно сказали, даже очень. И не человек создан для мысли, а мысль для человека, именно она первична и первостепенна, именно мысль ведёт за собой и сознание, и судьбу, и плеяду намерений, и мы таковую отнюдь не генерируем, лишь зачерпываем из самой сущности нашей яви, вбирая её первородную затейливость и воплощая таковую в бренности выданных дней и структуре освоенных суетных сфер. Мы лишь передатчик - от высшего начала к другим и обратно. И так цикл за циклом, вечность за вечностью и судьба за судьбой."
"В том то вся и жизнь. И аморфно абстрактной её не существует, она всегда припаяна к человеку, к индивиду конкретному, а стало быть, и к его мышлению, к дум тенденции нескончаемой."
"И у каждого своя она..."
"Так и правила делятся на два типа: те, что для умных, и те, что для дураков. Ведь у первых и у вторых и стезя разная, и развитие: у умных тривиальное прямое, а у дураков - обратное. Одни ищут смыслы самостоятельно, другие наоборот отвергают даже кем-либо демонстративно им принесённые."
"Это истинно... Дураки страшней чумы. А таковых как раз весь мир, весь наш социум гадкий. И ведь пред такой ерундой, пред такой ересью преклоняются... Будто пни."
"Так в том и сущность дум у дураков: чужие глупости цитировать бессчётно да личной мудростью сие именовать. Не беспокойтесь - просто их удел, ничего большего."
"И ведь ещё и рвутся в идеалы..."
"Так для себе же лишь подобных. Неизменно помните, многих мудрецов считают идиотами, многих, но не всех, но зато почти абсолютно каждого в должной степени отъявленного идиота обязательно чтят мудрецом."
"И ведь, как ни трагично сие, и без прочего жутко реликтовых умных так ещё и гнобят поголовно, отщепенцами яростно делают, без конца тут и там со всех сил порицая без устали."
"Так всех чрезмерно окрылённых, в избытке обучившихся летать, всегда спокойно обвинят в их страшном неуменьи ползать. Это данность, традиции твердь."
"И ведь вовсе и не на чем участь построить..."
"А так по сути то и есть - ни одна безвыходность в выход не конвертируема, из беды из любой лишь беду же и слепишь. И лишь в верном подходе да в мысли сторонней некий свет благодати логической видится, ведь в обмелевшем внешнем мире глубинность сыщешь лишь внутри. Таковая то судьбы, собственно, и пишет - траектория жизни дублирует контур мировоззрения, не забывайте."
"Не в силах тут не согласиться. Лишь жаль, что жертвенен всяк ум: сознательность, как якорь - спасая от безумств, лишает и эмоций."
"А таковые здесь и не уместны. Теряя лишнее, обретаешь нужное. Став в должной степени разумным, нутро банально упразднишь, исключив и исканий напрасность, и надежд неоправданных пыль. Ведь участь в сути строго схоластична, фортуне лишь единственной сдана. У человека доля, как у спички: одной сигару подожгут, другой пожарище устроят. И выбор сей вершить не нам."
"Но порой ведь нарочно благое роняем да высокое топчем, в пустое всё рвясь."
"Так в том житейская заточка, уклада горький результат: фанат шипов к бутонам равнодушен, все прелести мира уродам чужды. Равно как и смысл иль возвышенность энная. Современный человек напоминает мне лист картона, из которого вырезали фигуру: ты видишь её форму, её контур, понимаешь, какой она должна быть, но самой этой фигуры нет, есть только заполняющая её пустота. Не перенимайте ничего людского, в них нынче лишь адское. Стабильно помните, учитель всегда стоит на голову выше ученика, он так обязан, те, кто учат вас легко жертвовать и отпускать, сами шагнули ещё дальше - они и вовсе ничего не имеют, посему то так и крайне легко им увещевать, чтоб и вы без труда всё своё отдавали, они то в любом случае максимум лишь пустотою рискуют, а вы, возможно, и чудом, да только всё равно же ведь отдадите, педагогика - дело сильное."
"К чьим-либо догмам приобщившись, себя закидывай в утиль... Этой правды верней не найдёшь. А ведь дальше лишь гадче да хуже, безысходней во всём и больней."
"Так бесцельности жизненной здешней хоть сейчас обелиск возводи. Да и смысл сам по себе - дело мутное, не всегда объективно понятное или в явственной форме да вскрытое. Смысл - мишень смазливая: так хочется попасть, что аж до дрожи, а дрожащими то руками как раз и промахиваешься, в том то всё и ловковство. Но если уж совсем общо да примитивно, то смысл - это банальное право идти сквозь чащу, не считая деревьев лбом."
"Тогда и вовсе счёт им потеряешь..."
"Так в том то тщетности и омут - в её трясине роковой да в приращении к устоям. На красивом то полу и разбиться не горе, а бездна лжи и обольщений как раз сугубо гармонична да лаконичности лукавства во всей изящности полна. Да и в тупик двигать соратников да попутчиков куча подыщется. Люди же безнадёжны. Вся их эволюция - лишь обычная фикция, фарс, они изобрели более эффективные средства передвижения, но одновременно утратили верную дорогу... Молодцы."
"И ведь губит то их свора именно самых порядочных и примерных."
"Так и коршун лишь свежею плотью питается, все уроды покушаются первостепенно именно на самое ценное и святое, на наиболее искреннюю душу и красивые телеса. Посредственность же сугубо неуязвима, априорной защитой укутана, самой себе такая не вредна."
"Мне, кстати, страшно, что их тут так много - людей этих..."
"Людей тут крайне много, поразительно много, просто до неприличного, соглашаюсь, но всё, что у них есть, это лишь их избыток, лишь непомерная численность и не более, таковая не дарует им ни величия, ни хоть сколько-то твёрдых позиций, ни сплочающего их массу единства, в ней не видится ни спасения, ни оправданности, ни превосходства, подобная элементарно беспомощна, ничуть и ничем не обоснована и невероятно бесплодна и неэффективна, ведь, как ни обобщай, а тонна муравьёв в слона не соберётся, беда людей в самой их сути, в самой нелепости ролей, да и нет уже данной роли, лишь подобие глупое от человека оставлено - необратимо замученное явью, обесславленное и забитое верой в пустое и болью обид, куклы, фантомы - вот кто мы, тени мёртвые, от самих же себя отрешённые, посему и охват то любой общественный - лишь абсурдности констатация, несуразен он, этот социум, оголтел, смешон, оттого и все данные его количественные - и не убедительны, и не значимы, и до дрожи комичны, размерность труппы из шутов характер шоу не меняет, так что спите преспокойно - уродцы вас не одолеют, им и друг с другом дел полно, тупых, как минимум, уж точно."
"Но чем себя ни утешай, на спотыкающихся глядя, и сам разучишься ходить..."
"Так тут ума несовершенство наружу с жадностью ползёт. Плодов познания всегда чуть больше, чем семян, они вечно в неизменном избытке всегда, в изобилии - неоднозначном и не всегда положительном: те или иные умозаключения так или иначе постоянно несут с собою и какие-либо побочные, подчас крайне горькие и болезненные истины, факты и следствия, подчас сознание и гнетёт, и давит, не только прозрением балует, уж так создали его, так заделали и никак уж не перекроишь, не исправишь, приходится терпеть."
"И ведь и не из чего лучшее лепить или умиротворённость воспитывать."
"Не из чего. Разбив квадрат, с осколков круг не справишь, суета во счастье не переходит, не обращается. Не бывает тут так. Не дано. Но избирательность, как правило, спасает - диктант судьбы извечно двуязычен: и бог, и дьявол текст читают вам, вопрос лишь - за кем записываете... То, что тощему - обруч, для тучных - кольцо, что для глупого - вечность, для умного - миг. Теснота помещения продиктована лишь размерностью обитателя, не забывайте. С мироощущением всё то же самое."
"Соглашусь. Но всё равно свет под тщетность лишь скроен одну."
"Так хороший сорняк и без почвы созреет, и без грядки спокойно взойдёт, даже в вакууме. Это уже свойство падали, а не мира. Но и вы не плошайте, неверье в рай мчать в ад не обязует."
"Так покупаешься, увы - на фарс тот самый злополучный."
"А он есть прах, всё буйство склок и суета - периферийная лишь шалость, посмотрите на крутящееся колесо - его непосредственный центр всегда неподвижен, он вращается лишь вокруг самого себя, не описывая никакой траектории и не мечась в надрыве один оборот за другим, так же и с жизнью - её подлинно существенные и весомые сферы и ипостаси остаются, как правило, перманентно монументальными, неизменно самобытными и статичными, величие оторвано от суи, ему нет дела до страстей, его удел - лишь совершенство, единственно ценное, истинно непостижимое, абсолютно всесильное и сугубо нерушимое."
"Мало тут подобного, мало... И жизнь сердита да скупа."
"Верно чаете. Она и есть проблем исчадье. Посмотрите на нищенствующих и прокажённых, кто их сделал такими? Жизнь. И ведь и вас в абсолютно идентичного обратит без труда, если захочет. Или наоборот - миллиардером наречёт, кумиром или пророком. Всё в её руках. Кем угодно, задумав вдруг, сделает. И даже не она сделает - сами станете, по тропе той иль оной последовав."
"И всё равно ведь преклоняемся пред нею, пред сложностью да смутностью её."
"Так банальная сложность устройства - его дюжей полезности, жаль, не гарант, не индикатор. Мир лишь элементарно излишне структурирован, избыточно техничен, только то и всего. А задумки все его так - вакуум. С примесью дерьма, обмана да апатии."
"И ведь в гибели страсть угораздив, про дальнейшее можешь забыть... И хоть кем ты тут будь, сгин;шь, скуксишься."
"Так плавление - дело, увы, беспощадное, церемониться, жаль, не привыкшее, и по барабану ему: что болванку угловатую в миг всю в кашицу растопит, что изящную фигурную статую в раз целиком без следа растворит. Так же и с душой - коль силён накал, растечётся та, покоробится, формы прежней и память забыв. Человек ломается бесповоротно, сугубо необратимо и, как следствие, сразу и навсегда. В том и горечь всей бездны нам выпавшей, что сохранность в ней - дело краткое. А удача ещё короче. Вспышкой блеснула, и всё - нет её. И не будет. Не увидели? Не её же беда, ваша полностью. Так вот в ужасе и живём."
"И жизнь легка, как баловство, и боль последствий неуёмна... И ведь жутко долга данной пьесы стезя - до отчаянья попросту."
"Тюрьма страшна не камерой, а сроком. В подобном буду солидарен до мослов. По существу ведь абсолютно второстепенно, насколько ужасна жизнь и сколь горестны и прискорбны её обстоятельства и условия, важен лишь шанс избавления от таковых, шанс освобождения и обретения спасительной альтернативы... А в тщетной ёмкости судьбы от ней не сыщешь даже тени."
"Крайне трудно, жаль, в этом во всём обладания твердь не утратить, нереально почти... Как душой ни крепись."
"Это гиблое. Без отчёта рассудку и дня не пробыть. В том то, собственно, и ужас сути бытия, что, весь свой срок стремясь лишь сохраниться и крайне долго прячась прочь от бед, в итоге, весь контроль свой потеряв, нарочно позовёшь их самолично. А дальше только крах. Не сдавайтесь, не уподобляйтесь прокажённому окружению. Таковое изжило себя, ещё только зарождаясь. Позабудьте про них. Сам наш мир целиком ничуть не жалко, жалко лишь редких единичных его представителей, ведь, если, например, погибнут все цветы скорбеть вы будете не по сорнякам, а по розам."
"И ведь, как ни стараешься, всё равно лишь порок да трясина вокруг, лишь обман да бесчестье гнетущее."
"Чем лучше актёр, тем поганее роли. В том и парадокс. И весь смысл лишь смятения адской стезе не предаться. Духовный то сопромат, он, прост: слабость веры под силой сомнений превращает все планы в утиль."
"Эх, жизнь..."
"Жизнь. Она самая. Судьба, что камень под водою: как ни глазей, не углядишь, а коль нырнёшь - привет хребту от треска."
"И ведь, чем больше ты с долей соперничаешь, тем вернее тебя та и губит."
"А в том и соль. В играх с богом выигрывает лишь дьявол. Ногами жизнь не обойти."
"И быль ретивая коварна, и неба искренность хитра..."
"Так в коварстве то все и основы. Ведь не верящим в сладкую ложь великодушно предлагают горькую, но опять же не правду. Цинизм основа естества. Ради гнусной цели вам не предложат кого-нибудь убить, ради гнусной цели вам предложат кого-нибудь спасти. Вас заманят жертвенностью, благопристойной эгидой. Зло приходит не с бурей, зло подкрадывается со штилем. Так сложено. И оному не быть."
"Унизительно мал наш удел, недалёк человек тут, ничтожен..."
"Человек здесь и впрямь только винтик крохотный. Но винтик винтику рознь - один просто так прикручен, а на другом держится вся конструкция. Но пыл восторженности слеп - чем громче хвалят победивших, тем проигравших крепче бьют. Красиво упавшие да криво взлетевшие чаще уравновешены. И выше лезть - рискованная прыть. Покуда слабых порицают, излишне сильных погребают. И чем существеннее личность, тем беспощадней всякий спрос."
"Тяжело подобающим быть в наше время. Тяжело и одиноко."
"Идеально подметили. Современная умная мысль, как мяч: ты подаёшь, а отбить некому... Люд бесцелен, их любимая передача нынче - это помехи. Но самому наперекор усердствовать тут тоже не резон: самонадеянных губит пучина, слабохарактерных - мель. И помните, всех большая беспомощность у чувств и у ума."
"Инициатива - дрянь, согласен. Желание поесть - лишь повод отравиться."
"И мир, увы, не поменять. Как и долю свою от него не отвадить, не экранировать никак. Толпа мертва. Безумством заболевших умом не излечить. И лжи болотом в правды твердь, увы, но не дотопать. А тщетность вновь неуязвима, монополистична во всём до кошмара конкретного. Слабоумие бьётся без правил, его не одолеть."
"Ведь, так живя, взрастишь лишь паранойю..."
"При чём вполне себе легко. Зато покой, пришедший после гнева, приятней мёда во сто крат. Любой возникший дефицит - лишь для простого поиска есть повод."
"Так найти бы ещё... Хоть себя для начала. Себя да правильный удел, востребованности жар да трепет полноценной доли."
"Уместность ноты продиктована лишь ходом мелодии, уж куда повернёт мотив, тою партией и сыграете. И знайте - дальновидность не мила. Чем гуще пелена, тем ласковей туманы, трезвость неисправимо болезненна, как и ум. Даже мысли о лучшем начинаются с осознания пределов худшего. В том то и беда. Основная мелочь жизни - это она сама."
"Так стать ещё б хозяином её..."
"А зачем? Все хозяева жизни не в счёт, существенны лишь её организаторы, а временные арендаторы - будущий задел для животного перегноя и подкормка червям, те чревоугодие любят. Будьте выше, весомей - чем дальше цель, тем ближе средства. Стремитесь. И, желательно, к идеальному."
"Но вершина всегда одинока - со всех сторон лишь обрыв, пустота... Или уроды."
"Так, ставши человеком, терпи и обезьян. Средь великих замыслов и затей, самое главное, не увлечься мелочной идеей, в остальном дорога к величию вполне себе свободна. Живите. Мечтайте. Больше моря возможностей лишь океан желаний. И помните - пока дураки мучаются от издержек отпущенных средств, умные наоборот наслаждаются достигаемой целью."
"Да уж... Имея невод, полный рыбы, лишь не забыть бы потянуть..."
"А так и есть. Важно лишь стойкость хранить да во крайности не заглядывать. Ведь всё до ужаса легко: согласие - предтече пораженья, отрицанье - победы пролог. Терпите, ведь мир таков, что всем не любящим пожар в нём предлагают наводненье."
"Чтоб разогнаться побыстрее, наш мир прибегнет к тормозам... Как же сильно я с вами согласен."
"Смелее надо быть. Смелее. Чем жить во имя пустоты, милей подохнуть, но с идеей."
"Это да... Но, чем гуще ведь ложь, тем охотнее естся. Большинству даже попросту не за что жить, кроме вбитого в темя обмана. Это горестно. Крайне пагубно и прискорбно."
"И ничего не изменить. Перевернуть то дано хоть землю, да, жаль, и вверх ногами та же самая ерунда получится."
"С пониманием жизни оптимизм банально редуцируется..."
"Так пессимизма апогей и есть основа реализма. Ведь, суть узрев, расхочешь вовсе видеть. И действовать, и буйствовать, и жить. Высший жупел - это правда."
"Согласен. Наивный ждёт весны, прагматичный осени, дальновидный - смерти... А величие - миф..."
"Так с величием, главное, связь не терять: скалолазание то же позволяет или сорваться, или наделиться геройством. Одно из двух. А быль и дальше идёт, продолжается. Горящий цирк не повод для антракта."
"Разобраться бы ещё в пьесе нынешней..."
"А для чего? Доверье к правилам игры есть слабость только проигравших. Незнание дороги - отменный проводник."
"Но наугад то тоже ведь нельзя. Ведь, компас потеряв, порви и карту..."
"Идти особо только некуда. Как и спасаться ни к чему. Иль мир спасать. Разложившийся труп консервировать бессмысленно."
"И ведь роль человека - одновременно и его же проклятие."
"При чём неисправимое. Во всяком случае, самостоятельно. Походка - следствие дороги, а не ножных стараний плод."
"И столь много здесь нас, пешеходов..."
"Пешеходов то много, маршруты вот только направлений на счёт. Да только все корявые сугубо. Кузнец судьбы отнюдь не ювелир."
"Как разобраться в этом всём? С ума к тому же не свихнувшись."
"Так хорошая машина сознания любой прицеп информации уволочёт, любые тяготы отринет, всё, что угодно, хоть весь мир целиком."
"Это ещё как?"
"Как осознать, что мира нет? Что это матрица разнесчастная. Как разрушить мироздание в собственном мозгу? Да просто ведь. Вот в детстве вас пугали колдуном или каким-нибудь подкроватным монстром. И вы верили. Вы точно знали, что он есть и реален. Как и дед-мороз. А потом детство кончилось и подобные страхи и верования отпали. Потом вы познакомились с религией и узнали о боге и, если дальше пошли учиться и приобщились к материализму, разочаровались и в реалистичности господа. Но вы, даже самым упёртым скептиком будучи, верите непосредственно в сам мир. В то, что, кроме вас, в нём тоже есть люди, что они взаправду живут и умирают, болеют и корчатся в муках, ищут и ошибаются, ненавидят и просят прощения, вы верите в историю, верите, что древность и вправду была, что на средневековых казнях рубились именно реальные головы. И наконец вы верите, что вы - это вы. Вы верите, что всё, что вы помните, было именно с вами, что вы в самом деле этим жили и ни один из сохранённых вашей памятью дней не был в неё элементарно вживлён, а именно проживался вами и объективно существовал. Так во что же вы верите? В информацию. А вы ведь даже не знаете, кто её вам даёт. Истинный бог контролирует и добро, и зло. Он сам же грешит и сам же себя и прощает. Всё и вся - лишь детали единого сценарного плана. И тот бог, что здесь общепринят за настоящего - на самом деле есть лишь локальный исполнитель. Как и дьявол. Истинный создатель в стороне, он над ними. Разрушьте всё, что вам говорят. Науки и их расчёты работают лишь потому, что так надо, надо тому самому высшему началу. Разлюбит оно мир, и ни один чертёж не сойдётся, все атомы рассыплются и всё пространство схлопнется в зёрнышко маковое. Творец непостижим. А вы говорите мир, явь, бог. Это временно. Перманентна лишь истина. А здесь её нет."
"Мне нужен бог - вопросы накопились..."
"Мне тоже - пойду за зеркалом схожу."
"Мне самооценка ваша льстит. Такой безукоризненной и с лампою не сыщешь."
"Так и вы аналогичную воспитывайте. Прорастёт - не нарадуетесь."
"А рассадой поделитесь?"
"Даже должный рецепт поливки поведаю."
"Эх, диво дивное да и только..."


VII
На тусклом пурпуре рассветного немого небосклона задумчиво красуется рассвет. Блаженное безмолвие зари, лаская местность негой краски, внимает пробуждённым очертаниям округи. Белеет ласковый туман.
Маргарита Егоровна встречает утро - пьёт чай и заблаговременно утруждает себя ожиданием - скоро обещает нагрянуть неотступная Эльвира Антоновна. Данный факт, априори немыслимо угрожающий, заставляет заметно нервничать и бессменно держаться в настороженном тонусе - мало ль что, ведь от новшеств благого не жди. Время льётся без усердия, настроение пребывает в рамках подразумеваемого скорого волнения, а мысли путаются одна с другой, неумело совмещая боязливость и отторжение.
А вот и стук в дверь.
"Ну, отворяй калитку. Вот к тебе пришла! Спозаранку, как водится."
"Хорошо. Входи."
"А чего грустная то? Аль засветло проснувшимся да не подали? Ободрись. У нас дел сегодня - громадьё! А ты всё нюни корчишь. Не бузи давай. Не блаженная."
"Хорошо, примирюсь с неизбежностью."
"Как на горе собралась! Срамота. Где ж тебя такую тоскливую сделали? Как царевна-несмеяна. Веселее надо, живей. Мы такое с тобой наворотим - на года вперёд не забудется. На века пойдёт. Ну чего молчишь? Как безротая."
"Ну а что сказать, собралась - веди. Я не противлюсь."
"Не, ну нормальная, нет? Её гулять взахлёб зовут, а та ещё и не довольна."
"Я довольна. Всё в порядке."
"Вот и не кряхти. Давай собирайся, поедем кайф ковать."
"Где ж сей кузницы координаты?"
"Увидишь. Собирайся ты."
"Хорошо. Как прикажешь..." - Маргарита Егоровна нехотя переместилась к комоду и, мобилизовано сосредоточившись, начала облачаться в подходящую сряду.
"Ну что? Напялила обновки?" - поинтересовалась Эльвира Антоновна.
Маргарита Егоровна кивнула.
"Теперь накрасься давай. И потопаем."
"Ты же знаешь, я не дружу с косметикой."
"Странная ты. Кошмар. Вот же чудо то. Ладно, пошли - маршрут тоски не одобряет."
"Ну и куда меня ведут?"
"Брыкаться, чую, так ты и не кончишь. В надёжные места недлинною дорогой, вот куда. На базу отдыха, беду - тебя, волочат - в Енисеевку, у Багрового Вала что. Где мостки дубовые. Знать должна."
"Не знаю. Не была."
"Ну вот как раз и побываешь. А новичкам в любви везёт."
"Так везучесть это не про меня."
"Вновь ты траурность одну напускаешь, всё тоской своей сдобрить опять норовя."
"Так меня утешать только портить..."
"Беспросветная ты. Мы за радостью жизни чалим, а твой мир всё миноры поёт да во скорбь облачается."
"Так иная вся сряда ко судьбе моей бренной не льнёт."
"Ну и дура тогда, коль сама же её в безысходность и загоняешь. Бесполезно с тобою, все старания кассы мимо, будто в реку вода."
"Так и надо ли - постоянно куда-то меня вовлекая, энною помощью эфемерною мне забытой сулить?"
"Так забочусь ведь, опекаю да ратую. Ведь не каменная, не могу спокойно смотреть, как ты шансы свои по ветру пускаешь. Ну вот что ты за личность? Ни решительной смелости в тебе, ни подхода здравого, ни практичности жизненной. Будто проклятая."
"Так свечу не держала. Коль и вправду кто проклял, не ведаю. А живу, как могу. Да и вряд ли меняться есть умысел."
"Ну ты чего? Впрямь уж двинулась что ли? Так судьбу же ведь неприкаянной и промаешься."
"Так судьба - не век, пролетит - помру. И с концами уж."
"Идеальный настрой для гуляния."
Обе дамы единомоментно замолчали, взаимно переглянулись - одна недоуменно, другая скептически-оценивающе, и без особого участия поволоклись в вояж.
На улице стабильно безлюдно. Дома ожидаемо скромны. Погода обыденно миролюбива. Пейзаж привычно скуп и тривиален. Заурядная правда лета.
И вот, разменяв предел городских окраин, героини вышли на огибающий тракт и послушно поравнялись с последним ещё населённым массивом. В это время не дюже навязчивый путь сих контрастных двоих путешественниц бездыханно упёрся в заунывно безликий квадрат остановки - место финишной точки их следования.
Вокруг беззаботность минималистичного забытья - крайний для города квартал, дорога почти просёлочная, а на километр пути в обе стороны ни одной многоэтажки.
"Сейчас 35й причалит, и покатимся. Ну а час спустя и приедем." - сообщила Маргарите Егоровне её негласная проводница.
Стали ждать. Через двадцать минут из-за горизонта показался белый пузатый автобус с большими фестончатыми чёрными цифрами 35 <Енисеевка - центр>.
"Залезай. Дождались." - сноровисто скомандовала Эльвира Антоновна и поездка дебютировала.
За широкими нарочито толстыми стёклами потянулся привычно размеренный летний пейзаж - равномерно изрытые пашни, монотонно зелёные равнины и аляписто пёстрые, изобилующие душистыми травами трафаретные лужайки. Беззаботность, в самом же при чём её апогее. Вот оно - от мирской угнетённости средство. Красота да раздолье. Идеализм. Умиляющий шорох колёс прилежно ласкает слух, запах свежести веет дурманом надежды, а душа до конца отдаётся окутавшей сердце гармонии. Эталонность.
Через три ровных четверти часа запыхавшийся странник автобус завернул к небольшой, заволоченной в зелень усадьбе и раскинул железные ставни дверей. Дамы вышли.
Вокруг живописно нативная природа, нега ветра и пустота - ни души ни единственной. На усадьбе большие бордовые буквы: база отдыха <Дом чудес>.
"Хороша табличка..." - заунывно вздохнула Маргарита Егоровна: "Вряд ли только правдивая."
"Да не хмурься ты, всё наладится. Пойдём."
На территории тихо, под навесом пара теннисных столов, в тени зарослей дубовый колодец, тропинки каменные, бордюры крашеные, обстановка радушная. Показательный шаблон. У ресепшена милая несведущая кокетка, всё как подобает - без малейшего знания о свободных номерах, но с услужливою улыбкой.
Представились. Подмигнувшая украдкой недотёпа потянулась к журналу... Стала искать. Оформила. Протянула ключи.
Теперь наверх.
В номере сама аскетичность - кровать да воздух, ничего излишнего.
"Сейчас в столовой поедим и ждать вечер будем. А там и жара нагрянет. Славное, я скажу тебе, дело - душу с телом потешить." - зевнула Эльвира Антоновна.
"Если б было стремленье ещё да желание... А ведь так то - что пир, что чума."
"Бесшабашная ты. Пошли, поедим хоть да яств ихних здешних попробуем."
"Ну пойдём..."
В сонном здании столовой тихо, посетителей не много, столы свободны, раздача тоже. По окнам горшки с цветами. В атмосфере апофеоз одиночества. Катастрофически вязкого и непростительно насыщенного. На душе ощущение притупленной безысходности.
Маргарита Егоровна, недолго суетясь, безучастно расположилась у одного из окошек и оставила содержание собственного завтрака на усмотрение Эльвиры Антоновны. Последняя же подобрала для подруги оладьи и плов и, вернувшись, стала нахваливать их органолептические показатели:
"Давай кушай, гастрономия отменная. Да и сервировка ля Paris."
"Спасибо. Постараюсь не объесться."
"Налегай налегай, подготавливай плоть к предстоящему. Мы с тобой ещё горы свернём, всё масштабное впереди."
"Тут самой не свернуться бы с горюшка. Безответственно то - на удачу во всём уповать."
"Так всю прыть нарочно сбавив, лишь невзгоды и найдёшь."
"А в иное нутру и не верится, раз в печали одной и купаешься. Коль боль в хозяйки напросилась, иной стезе служить и не пойдёшь."
"Тебе для траура и повода не надо - средь бела дня реветь начнёшь навзрыд. Таким, как ты, и рай не угодит. Сама не знаешь, что и хочешь."
"Да я то знаю, что хочу. Да, жаль, не то всё предлагают..."
"Ну что, насытила себя? Пошли по пляжу проберёмся, авось кого там и найдём. Глядишь, и впрямь чем славным скажется."
Задвинув стулья, тронулись в маршрут.
До воды добираться не крюк - с полсотни метров жидкой рощи, и вот тебе песчаное панно. Черты заурядны. Воздух чист. Высь девственно прозрачна. Даль неба, солидарная с зенитом, в унисон неприметному белому солнцу молчаливо отчуждена и мечтательно беззаботна. Линии контуров лаконичны, пейзаж растерянно уныл, блаженно вял и сладостно беспечен. Одинокая полуденная меланхолия утомительно приятна. Краски сдержанно ласковы и застенчиво нежны. Время беззвучно.
У не рослого пирса впечатляющий массивностью жёлтый зонт, под ним компания.
"Ты раздевайся пока, а я вон тех гастролёров проведаю." - проинформировала Эльвира Антоновна и устремлённо подалась в сторону солнцезащитной конструкции.
"Ну вот опять. Все снова ищут приключений, а я по-прежнему одна..." - удручённо вздохнула Маргарита Егоровна и придалась визуальной слежке за подругой. Излишне ждать сюжетность не заставила - соблазнённая тягой до неизвестного Эльвира Антоновна мастерски влилась в отдыхавшую в тенистости общность и уже вскоре бойко завернула в обратный путь. И не одна: в аккурат по обе её руки каждый, приходилось два безупречно обывательских, но фактурных телесно и весьма даже стильно обмундированных в пляжно-разгульные прикиды кавалера:
"Вот, веду тебе улов - двух попутчиков, и не абы каких, а образцово первосортных - орлов! Ух... Только помни, один - мой."
Маргарита Егоровна скупо подняла притуплённо понуренный взор и, прибегнув к привычной своей боязливости, нерешительно протянула: "Всех со мной не знакомых приветствую."
"А она хороша... Беру чертовку на себя. Как раз мне сей фасончик по замашкам - портрет бабёнки, коей ласковость к лицу." - без отлагательств заключил один из нарисовавшихся плотских соискателей.
"Вопросов не имею, поправок не вношу. Она твоя." - дала разрешение Эльвира Антоновна.
"Ну, красавица, как именовать то тебя?
"Маргарита Егоровна..." - смиренно отозвалась дама.
"Маргаритка она, Маргаритка." - оживлённо встроилась Эльвира Антоновна, резво и жарко рекламируя свою горемычную подопечную.
"Прелестное созвучие. Красноречивое." - подхватил ходок.
"Ну уединяйтесь тогда, коль так сошлись." - незамедлительно заметила повторно подключившаяся к беседе Эльвира Антоновна.
"Сейчас ретируемся." - органично подмигнул соблазнитель и, подав новоиспечённой избраннице руку, потащился с нею вдоль граничащей с водной гладью линией берега.
"Расскажи о себе."
"А с кем хоть дело то имею?" - безразлично поинтересовалась отстранённая от дискуссионной вовлечённости Маргарита Егоровна.
"Николай я. Коль по батюшке, то Валентинович. Коль уж именно всецело инициалы мои скромные тебе требуются."
"А всецело, полноценно лишь и надобно. Вы откуда?"
"Не из бездны. Из города."
"Принадлежность достопочтенная, конечно. Не эксклюзивная, жаль, только - город всё таки большой."
"Так и мир не маленький."
"Да, не маленький, но всё же и не бездонный, изобилием лишним не повсюду увенчанный. Так что город - тоже муравейник достаточный, тут да там в стаи толп коронованный. Неуютно в нём в современности, раньше тише был."
"Разве ж дорого то - ностальгию кормить, предстоящим живи."
"Ну а что там в нём? Мелочей то и в текущем ведь хватает, а чтоб существенное что-то, так такого не жди, не объявится."
"Ну вот в настоящем я тебя ещё не трахал, а вот зато сегодня вечером вполне себе может быть. Вот тебе и объяснение элементарное, незатейливое, но в стиле в доходчивом. Хорошо на извилины легло?"
"Сразу с пошлости начинаете? Далеко пойти собираетесь."
"Не глубже, чем природа позволяет."
"Пассаж хорош, интриги маловато."
"Мне льстит сия прямолинейность, столь честной и ясной бравады не часто отыщешь пример. Но тут я даму успокою - шальную стать мою змей жадности не трогал, и в щедрости шамберничать мне лень. Так что считай сие за личную удачу и пыл восторга в визги воплощай. Коль интриги с сюрпризами надо, то на это взаймы хоть сундук. Можем запросто, бойкотировав твою скуку, устроить сладостное трио - мой кореш Мишка, тот, которого подруженция твоя заграбастала, будет здоровским прицепом, изгаляться он любит. Твоя шишига же отпустит его? Не поскупится? А, может, и сама примкнёт. Заодно поподробней друг друга изучите. Да и мы вас двоих."
"Пусть феерия, скажем так, и многообещающая, да вот только, увы, и за золота короб ничуть мне не нужная. Монолит личной участи на переполох схоластической близости разменивать - перспектива не шибко бесценная. Для меня полигамия - признак ограниченности, слабоумия в плане телесности. Мысль и плоть абсолютно бездонны, променяв их на жалкую отмель распущенности, глубину восхищений сведёшь лишь к удачливо сбывшейся случке. Слаб костёр изнутри у того, кто сие да пожарищем кличет. Так что сих потрясений мой нравственный склад не желает. Посему увольте. Уж как-то без меня придётся. Но там же "подруженция" осталась, как вы выразились, дерзайте. Пускай и вы не скалолаз, но и она отнюдь не гор вершина."
"Так одна ж ведь тогда куковать и останешься..."
"И уж точно рыдать по трагедии данной не стану."
"Нелюдимая ты какая-то. Что-то строишь всё ерунду непонятную, мямлишь, будто умная впрямь. Не желаешь сношаться - так сразу и ляпни. Не компостируй черепушку. Не нравлюсь, так другую лярву найду. Что уж выкобениваться то. Да и было бы кому..."
"Ну хорошо. Уж какая есть, знаете ли. На этом, собственно, тогда и разойдёмся. Без прощаний и будущих встреч. Пока." - Маргарита Егоровна безмолвно развернулась и уныло потопала прочь:
"Что за смрад в головах у сейчасшнего люда, что за пыль... Как так жить унизительно можно? Ведь объять весь их быт - что в нём есть? Для чего он на свете тут зиждется? Разве есть в нём хоть доля оправданности? Или смысла крупица заветная? Я вот счастья жду, например. Верю искренне. И всем разумом чётко знаю, что нет у него, у этого счастья, на земле ни эквивалентов никаких, ни аналогов. Я живу ожиданием, благодатью идейности греющей. И обольститься не боюсь. Да, лучшее - фантом, увы, бесплодный, способный лишь манить да огорчать, и веры нет - ни дней пустынных ходу, ни случаю, ни стигмам, ни судьбе, не маслом её писана картина - слезами юными да кровью молодой, но для чего в противном случае здесь быть - во имя коей страсти? Сгнивать умения не надо. Понимаю, что крайне трудно относиться к жизни не так, как она сама относится к тебе, трудно оправдать уместность нетерпимости или признать бесполезность смирения, понимаю - и боль, и безвыходность, понимаю я всё, но, стараясь не сдаться, иду лишь на дно, камень грусти ложится ж не только на сердце - и на разум, и на дела, да и на всю жизнь в совокупности. Жаль, формален по сути надежды огонь, никого ещё в нём не согрелось. Эволюция мысли всегда завершается лишь погружением в непрерывность апатии, основными конечными точками познания служат лишь пустота и безвыходность, отрешённость. Да и что тут ещё нам на свете осталось. Коль повсюду лишь бред да бессмыслицы ад. Социум вымирает. Бесчувственность и мелочность воспринимаются за критичность, низость за свободолюбие, жестокость за дальновидность и стойкость. Мир нелеп, несуразен, уродлив, убог. Он потерян. И искать таковой уже просто некому. А Эльвира Антоновна сейчас, наверное, в ударе. Вечером ещё и на дискотеку подастся. И меня, как обычно, потянет вглубь разнузданности сей. А зачем мне оно? Для чего? Для чего оставаться - терпеть? Вот пойду да слиняю сейчас. Что мне стоит? Коей прихоти ради должна я там быть? Только рожицы гнусные их чтоб потешить. Убираться надо, самовольно и без эмоций. Да и в принципе с Эльвиркой поменее видеться. Иль и вовсе отныне сей дамы не знать..."
Маргарита Егоровна ловко пробралась через брешь в заграждении и посеменила в сторону остановки: "Забери меня, 35й. Забери насовсем."

VIII
И вновь беседа двух людей. Савелий Семёнович традиционно начинает:
"Как всё же глуп и тщетен мир, как сильно полон безрассудства. Ведь ошалевший здешний люд готов топить за все бесчинства, хоть за какую суету, лишь поужасней та б была да потупее. Ну как же, спрашивается, всё так?"
"Да вот так, как тут и есть. Легендой скрашенная ложь милей хоть сколько чистой правды. Для своры общества сие есть аксиома. И его незадачливой когорты ни одним из сценариев и преображений не спасти. Да и лишнее то, никчемушное. Всех падших рьяно поднимая, не век упасть и самому. Не забывайте." - наблюдательно подметил Алексей Борисович.
"И ещё драматичнее то, что, чем краше, насыщенней, содержательней и весомее человек, тем досадней и пагубней окружающие его обстоятельства - безутешнее и тернистей."
"Так дельных ног с путём благим не сводят. Наша явь поощряет лишь бесполезность. Бесполезность, испорченность и косносердечие. В её каверзном дохлом омуте ни цвести, ни пылать не дозволено. Только гнить."
"Как же выжить в кошмаре таком?"
"А вот непросто, увы, не легко. Да и вряд ли то и необходимо... Но для самого начала полагалось бы хотя бы, как минимум, не усугублять окружающую безысходность собственноручно. Неся хрусталь, хотя бы не приплясывайте. Не млада эта истина, не нова - стара. А ведь именно сейчас наиболее и актуальна."
"Это да... Но, увы, осознание всё таки губит - и апатию щедро даря, и в ошибки невольно толкая. И ещё деструктивнее то, что никто из людей ни к чему совершенному и глубинному по большому то счёту и не тянется, не тяготеет. Не имея высокого, люди фанатеют по гадкому."
"Так изменившим с фонарями негоже звёздам присягать. Мир карикатурен сам по себе, хуже уже и не выставишь. Люд не исправить: всласть удобрив все сорняки, увы, ни розы не получишь."
"Трагедия... Ну какое тут счастье..."
"Счастье, как радуга: появляется лишь после дождя иллюзий и сугубо лишь ненадолго. А в остальном лишь тоска..."
"Да бессвязность полнейшая."
"Бессвязность - внятности предтече. Главное, не сорваться раньше срока, удержаться суметь. Пусть и вопреки. Но, жаль, то не бесслёзно отнюдь, не легко: чем уже жизненные тропы, тем краше реющий бурьян..."
"И ведь такой надрыв, такой надлом зачастую в душе, что хоть в петлю лезь..."
"Это разума следствие, повседневных границ упразднения: любая трещина в душе грозит расколом с целым миром, учтите."
"Где же взять это чувство незыблемой стойкости? Для спокойствия основополагающее."
"В правоте собственной. В абсолютной и целостной в себе уверенности. Придя в своё же казино, о сумме ставок не заботятся. Так и тут - выступайте от имени мира, пребывайте его наиболее значимым представителем, тождеством неотъемлемым. В сих параметрах неуместных вопросов не останется. И поменьше наведывайтесь к людям, ведь всё общение с волками доступно в роли лишь овцы. Избегайте подобной несуразности жуткой, сторонитесь стремглав. Всем заблудившимся в безумстве рассудок явно не вожак. А на границе с безрассудством контроль таможенный не густ..."
"И ведь так легко привыкнуть к безутешности здешней - как все оные, падшие те самые."
"Не поспорю - легко. Для потерявшей крылья птицы и клетка - неба полотно."
"И так хочется с неким лучшим совпасть, так желается неподдельного чуда заветного... Только ходишь всё, ходишь, лихорадочно ищешь во всю, а найти не можешь..."
"Это хорошо, что хоть желается, что востребован счастья пожар: всяк пламень чуда есть лишь там, где те сидят, кто хочет греться."
"И мы сидим ждём чуда, и чудо нас тоже ждёт. И так оба и не дожидаемся..."
"Так и вариантов то оных нет. Инициативность коль бесплодна. Ведь при и так раскрытых картах удел мошенника не густ..."
"Эх, свет земной - темницы мрак. И столь властен, увы, таковой, столь силён..."
"Оторвитесь, отриньте его. Сие не так уж нелегко - вся независимость от мира лежит в диктаторстве себя, при чём над собственной ж персоной и абсолютно от и до. Отдавайте отчёт совершаемому, трезвейте темечком, не давайте свой мозг оболгать."
"Увы, стихия человека бушует только в нём самом... Пониманием быль не осилишь."
"Всецело с вами соглашусь, что мысли здравой диктатура сильна лишь в умной голове... Явь мертва. Мертвы и души, и рассудки. Сам мир сей мёртв. Посему и поползновения наши бесправны. Начав свой вектор с пустоты, на полноте не задержаться..."
"Да, по квадратным чертежам кругов особо не начертишь..."
"Соглашаюсь..."
"И ведь мир, твой, казалось бы, прародитель, дав тебе сам факт бытия, непременно тебя же и погубит..."
"Так и есть. Научившие ходить бегать не позволят. Нас взрастили на убой."
"И порою так глупо себя ощущаешь, так бесцельно доверяешься и отдаёшься. Особенно, привязавшись или полюбив... И ведь так опрометчиво зачастую, так глупо."
"Так всякой честности пример - лишь наивности личной есть происк. А влюбиться можно практически в кого-угодно, при чём напрочь и бесповоротно, и неважно, насколько мелочным и пустошным, гадким и лицемерным окажется обожаемый компаньон, это, как со звёздами: не существенно, насколько слаб свет звезды, важно на каком расстоянии от неё та или иная планета, близ самого светила, даже самого скромного, воцаряется в прямом понимании ад, так же и излишне сблизившись с кем-либо, можно попросту сгореть, в раз проникнуться человеком и потом элементарно пропасть. Бойтесь ближнего, чуждый уйдёт, привязавшего же и растворителем с сердца не смоешь. Сердце то обычно, как духи: ты откроешь, а оно и выдохнется."
"Да уж... Всё ж, человека ближним признавая, будь добр и змей питомцами считать..."
"Верно видите. Вся на себя лишь тут надежда. На ум да сердца полноту. Только волю одну нам ценить и осталось... Иных начал и не храни... И, в лодке всякой обитая, хвалу лишь вёслам воздавай."
"Фатализм непререкаем..."
"И к тому же цинично жесток. Чем ярче жизнь, тем жёстче гибель."
"И до погибших и дела ведь нет..."
"Так в том и суть всех проигравших - дать победившим пьедестал. И в том и участь безоружных - вооружённых потешать. Посему никогда не просите подаяния у нищих, человечья порода - не лучший источник для соратничества и защиты, их беспомощный рой способен разве что в лету кануть бесстрастно да на прощанье и вас туда негромко позвать. Это жалко. Не ползите за цивилизацией, летите за богом."
"Так всё равно ведь привыкаешь, вдаёшься в были ремесло. И ничто с таковым не поделаешь..."
"Коль ноги с музыкой сдружились, танцуй, пока не упадёшь. Это неизбежность. Большинство то лишь так тут и делает. Но подобных ничто и не ждёт. Рисковать им тут нечем, как правило. Оттого то и бед для них элементарно не существует. На пробитой лодке рваный парус не страшен."
"Соглашусь. Знать, не даром трещат - никогда не устраивай уборку на тонущем лайнере... Сохраняй солидарность со крахом."
"Но и никогда не ходи ко шторму без лодки. Будь готов к беде, при чём во всю и на все сто. Всё ж верьте в шансы на успех. Ведь ночь боятся только те, кто не знаком ещё с рассветом. Укрепляйтесь. На последних силах мест первых не займёшь. Быть победителем без боя, как ловеласом стать без баб - сугубо не дано."
"Но мир таков, что ни один за идею зовущий под наплывом последователей, увы, не утонет, равно как и ни один из за еду работающих от обжорства не подохнет."
"И да и нет... В голодные ведь годы, знаете ли, гробовщик и сам умереть горазд, лишь бы клиентура появилась."
"И сущий ад наш здешний поголовный и сатирой ещё ведь тотальной объят."
"Именно. Любая трагедия, просматриваемая с последних рядов, рано или поздно неумолимо становится комедийной."
"И доброта тут, в мире зла, что дождь над сухостью пустыни..."
"И таков океан бытия, что спасённых в нём не счесть из-за их отсутствия, а потонувших - из-за их бессчётности. Посмотрите на землю, сгниют там все, без исключения и до единого, вся драма лишь - успеют ли пред этим расцвести, побыть собой и хоть временно отдаться заблуждению счастья или так сразу ещё зачатками и зачахнут. И, спасясь перед самым убоем, не судьбы, жаль, любимцем становишься, а идиотом, самым при чём натуральнейшим и полнейшим."
"Увы, желание спастись - не этой жизни жалкой роскошь..."
"Так и есть. Жизнелюбие побеждается именно здравомыслием. Средь декораций и актёров всяк зритель - пьесы полный раб, лишь кукловоду подчинённый. Только управляют вами не нитями тонкими, а эмоций да информационной подачи посредством незатейливым. Посему средь шагающих в бездну отстающих не числится, таковая здесь именно неизбежна. А оправданность, жизненный прок, актуальность... Это зыбкое. Всей своевременности срок миниатюрнее микрона."
"И ведь так страшно подчас, так досадно остаться никем, проиграть."
"Это временное, стадийное. Ведь всяких заморозков страх свиреп до дня лишь урожая. Мы боимся не успеть, не суметь, не достичь. Спешить нам надо, не задерживаться."
"Лишь жизни долголетие к лицу, а в умирании уместна краткосрочность... Спешим в никуда."
"И уж точно успеем."
"Разлагаемся... Неустанно и целостно. Только робко."
"Это зря. Последние то аккорды должны звучать громко, заливисто. Чем тоньше жизненные струны, тем виртуознее мотив. Не забывайте."
"И ведь средь данного надрыва ни шанса попросту на свет. Ни единого."
"А так и есть. И смерть лжи, как правило, и не в правде. Здесь любая старая ложь убивается исключительно лишь более лаконичной и комфортною новой. А истина... Истина элементарно не доступна."
"Мир шарадою стал, цирком муторным."
"Так при отсутствии нутра роль оболочки лишь в ветшаньи. С мирозданием именно данная тенденция и творится."
"И беда в нём идейности всяческой..."
"Так идейность любая, что лестница: если плохо закреплена, то не долго по ней ты полазишь, не особисто. А без личностной окрылённости, без убедительно твёрдого идейного стержня внутреннего только спеси лишь ветреность тщетная и остаётся. Да вот только на всякую чашку амбиций заоблачных безутешного обольщения есть молоток."
"Но ведь и пыл здравомыслия, столь несметно спасительного, тоже весь перманентно бесплоден и уместностью дюжею, жаль, не избалован."
"Так и мир несуразен до ужаса. А в бесцельных рамках рассудительность всякая строго никчёмна. Парашют понимания в безвоздушной среде безумия элементарно не функционален."
"Разве есть ещё шансы этот лад неприемлемо гадкий сменить?"
"Не знаю... Но всё так или иначе не навсегда. Возможно, безумие тоже. Ведь актуальность горных лыж жива лишь только до равнины. Всё ж должно появиться прозрение, я сказал бы вам, даже обязано. Ну а то, что вокруг разлад, что псари себя мира владельцами чтут, что бесовская гнусная власть всех в бараньи рога извивает. Так это не навечно. Динозавры ведь тоже думали, что солнце создано светить исключительно ради них. Облажались."
"И ведь и не поймёшь то порой, где добро, а где пагубность."
"Так, собирая колоски, на тех лишь зри, кто сеял зёрна. Важны лишь умыслы и цели. Предлог мотиву не родня. Вас под блаженною задачей поведут, под кристально чистой эгидой и убеждённостью. Но именно в ад и на дно. Бдите зорче, поощрение дьяволом хуже порицания богом во сто крат."
"И ведь нету ничуть - ни покоя, увы, ни поступков весомости. Заблуждений лишь муть да бесхозность душевная."
"А вот тут не обольщайтесь. И покой, и отчаяние - ингредиенты одного и того же блюда. Сущность дней всё равно сведёт любую сценарность лишь только к трагедии."
"А кукловод судьбы земной - шаман, поистине рукастый."
"Ещё бы. По сему не теряйтесь. Не предавайтесь пелене сердешной. Ведь уши глазьям не замена, как и эмпатия уму. Впечатлительность - компас обмана. Храните холодность и твёрдость, не слабейте нутром, не бездействуйте. Стройте лучшее, без него лишь тьма."
"Был лишь прок бы в подобном всём. Так ведь сложно сберечь всё заветное, с непосильною болью воздвигнутое."
"И сие, как ни грустно, не диво. Ведь случайность - творец зарожденья, а рутина - сохранности яд. Любое благо созидается лишь нечаянно, бесконечно спонтанно и вопреки, а вот рушится ходом дней уже вполне себе целенаправленно и прицельно. Ведь в эволюции строений руины - высшая ступень. И сугубо последнею станцией неизменно слывёт лишь депо. То бишь погост. И ведь и смерть, и жизнь одной претенциозности будут - кому бы жить и жить, лишь того то могила и кличет."
"Как же бездну сию обуздать? Роковую судьбу распропащую."
"Судьба - гигант неповоротливый, но всё же вполне таки управляемый и лихому контролю людскому сугубо порой и доступный. Но, увы, раз за разом подчиняемся снова мы сами. Все правила системы принимая. Ведь по извилистой дороге сугубо прямо не пойдёшь."
"Что же главное?"
"Лишь себя самого не терять. Не сдаваться рутине нещадной да душою своей не кривить. Не стать демону проданным - вот что главное. Непрерывно помните, невозможно, увы, размешать в своей чашке дерьмо и при этом выпить чистую воду. Потеряв честь, запасную не выищешь. Пусть хоть все вас предадут - главное, сами так в отместку не делайте. Ведь, предавая, предатель предаёт в первую очередь то именно себя, свою душу во власть жадной темени щедро сбрасывая. Понимаю, что трудно отличным от стаи бывать, но так надобно. Не смотрите на мир. Венцом эпохи служит личность. А излишество популяционной численности - штука зыбкая. Одна должная пандемия - и никаких вам мешавших убожеств - ни врагов, ни царей, ни президентов."
"Так и есть. Всё лишь бренно. Лишь временно. И ведь целые года подчас безо всякого смысла спокойно текут, так лишь смертью одной и увенчиваясь."
"Лишь день, но с пользой проведённый, куда ценней, чем тщетный век. А идеалы - те, что нынче, являют разве что кошмар. И популярность преисподней любой из мод тут фору даст. Но то не повод покоряться, не повод душу преклонять. Ведь, чем покорней голова, тем ненасытнее на шишки. Не сдавайтесь, плетитесь и буйствуйте. С безразличием путь весь лишь в ад."
"Так только некуда плестись. Все муки обойдя, блаженства то не сыщешь."
"Верно мыслите. Но, рутине поддавшись, и тем более омута чернь не покинешь. Ведь, чем красивше ночи звёздной россыпь, тем ненавистнее рассвет. Привыкание к гадости - дело азартное. Но и от него избавление есть - в альтернативе светлой, в правде искренней. И опыт таковой всегда неизгладим. Хоть раз сумевший в небо взмыть ползком плестись не согласится. Так что всё таки ищите. То туманное лучшее да расплывчатое благое. Только ничего оного не видьте - ни барьеров, ни граней, ни лжи, ни условностей. Мчите лишь твёрдо и только вперёд. И помните нещадно, самые непререкаемые границы - те, что в голове. С умом открытым всё в твоих руках."
"Соглашусь, удрав от погони, главное, не узнать, что подобной то вовсе и не было. Крайне многое от головы лишь зависит. Это факт."
"Вот и думайте ей. Да почаще. И не страшитесь потрясений. Упасть ужасней, чем подохнуть. И кнут в божественных руках куда милей, чем в дьявольских, но пряник."
"Это да... но ведь всё равно порой спотыкаемся, путаемся и сдаёмся - перед финишем самым уж явственным..."
"Так, чем ближе мишень, тем корявее руки. Учтите, по дороге в чудо есть развилка в ад."
"Жаль, горестно всё то, прискорбно. И не поделаешь ничто. Увы, коррекцией осколков по-новой чашку не собрать."
"А только так оно и есть. И ведь подлинные беды никогда не отступают в никуда, не уходят. Чем тише дремлющий вулкан, тем смертоносней пробужденье. Но всё же действуйте, прошу вас, не сдавайтесь. И, ввысь идя по головам, не забывайте в первую очередь периодически трогать и свою собственную. Коронуйте лишь себя, не вдавайтесь в размерность всеобщего горя. О масштабах обычно печётся тот, кто сам есть место лишь пустое. И поменьше доверяйте. Кому бы то ни было. Рьяно помните, достаточно хорошо законспирированный дьявол может восприниматься за бога сколь угодно долго."
"Так высший дьявола талант - способность выдать всем себя за бога, знаю я то. Да уж, беда... С судьбой полемика так или иначе в принципе излишня. Всё равно ведь, как захочет, так и сделает. И ведь все в равной степени бесправны... Все до единого."
"Верно. От муравья и до слона иерархичность лишь в их эго."
"Беда."
"Беды нынче популярны. Основной плюс яда в том, что его приём не требует собутыльника. Беда константна. А покой... Покой - утопия. Ведь на дороге кольцевой любое бегство лишь на время."
"Да и траурность этого самого покоя любых отчаяний больней."
"Беспечность, слитая с прозреньем, и есть тревоги ипостась. Но болезненность - топливо мысли. Лишь в страдании точится разум, лишь в пучине его роковой."
"Да и так уж с рождения мучаюсь... И так чужд этот мир наш земной, так противен, увы, и далёк..."
"Так чужбина любая - понятие отнюдь не географичное. Сродство диктуется нутром. А таковое есть здесь не у многих. Но, коль сей мир проник таки к вам в душу и от неё сыскал свой ключ, смените внутренний замок лишь, заблаговременно пред этим всех всё ж вошедших прочь прогнав. Боритесь с чужбинностью, противодействуйте - и инакомыслию, и ошибкам любым. Всем бедам ведь лишь мелочность виной. Никто не спотыкается о горы. Величие опасным не слывёт. Не бойтесь высокого... И не допускайте низкого. Не идите с суетой на компромиссы. Не забывайте об одном - простить врага дано лишь в форме трупа. У всех обид один палач - неумолимая расплата. Умейте быть собой. Быть собой и ничего не бояться. Страх - прививка от ума. Учтите, не только победителей не судят, но и проигравших не оправдывают. Это факт."
"Про величие метко ляпнули... А что там, кстати, с красотой?"
"Красота - подделка величия."
"А секс - любви?"
"В принципе да. Секс - дериват таковой, если точнее. И одновременно её же жемчужина. А чуда осколок - безделушка гигантская."
"Да уж... Вот так посмотришь тут на всё и понимаешь, что дело то в сущности дрянь: мир вызывает отторжение, люди - ненависть, бог - сочувствие. Ничего хорошего. Как ни верти."
"Дельно подытожили. Так, увы, и живём - вымирая..."
"И надолго ли так?"
"Как знать... Время покажет."

IX
Благодушное тихое утро молчаливо заполнило мирную атмосферу робкой застенчиво-грустной и смятенно-простенькой, беззаботно сонливой спаленки Маргариты Егоровны. Одинокие неяркие лучи ловко поползли по вещам, любознательно изучая однотипно неброскую меблировку. Монотонное время без труда разлилось мило беспечным забвением. День начат.
За окном утомительно тает туманная ширь небосвода. По углам пропадают без дела ползущие книзу тени. Равномерно блестит однородно окрашенный пол. А на просторно раскинутом ложе кровати пребывает привычно задумчивая обитательница сей меланхоличной гармонии. Пока ещё спит. Но такое отнюдь не надолго - ещё минута, и Маргарита Егоровна, ожидаемо встрепенувшись и удовлетворённо поёжившись, упоённо потянулась и продолжительно сладко зевнула:
"Вот и нового утра черёд. Новых мыслей и прежде освоенных хлопот. Тех же дел и типично похожих раздумий. Спектр отпущенной вольности не фантастический. Да и мир многогранности тут не конвейер. Не бездонна действительность, знаю. И чем дольше живёшь в её логове, тем сильней от него отторжение. Неприветливость всё ж ведь выматывает. Да и эпохи поверженной вымирание - дело тоже не шуточное, не простительное. Да и что там эпохи одной... Вымирание людей, вот, что страшно, вымирание мира - самих его принципов, самих смыслов и основ, самой сути здешнего человечьего предназначения и ежедневной нашей прижизненной бытности. Не осталось людей, лишь безумцы повсюду да ироды, идиоты, шуты, пустозвоны, уроды и циники, вот и социум весь. Их идолы извечно лишь тираны, им образумиться несчастье не грозит. Так что мира стезя - указатель, сугубо, жаль, гибельный, лишь смятенье одно всякий раз без стыда и внушающий. Повсеместен при чём сей бардак. Золочёный песок их благих обещаний - в перспективе обмана труха. Но, как встарь, не страшась, доверяемся. Здравомыслие ж нынче в бегах. И догнать, жаль, едва ль уж получится. Посему и не радостно. Временное то торжество рассудка, как ни горько, триумфом, увы, никаким не является. Поликуй - сколько сможешь, а потом и в могилу укладывайся. А свету ведь всё равно - одни покинут его, оные пополнят. Обновление неумолимо. Жизнь есть бездна, в которой лишь тонут, а не купаются. И начало людского пути от его же конца лишь досадности груз отделает. Ситуация и взаправду, признаться, незавидная: сумбурность яви да безвыходность упований - вот две крайности судьбы, корректировать здесь можно лишь степень смирения - роковой обречённой готовности гроб навестить да пред ним тщетных лет обездоленность вынесть. Ведь удачу свою обронить только раз нам дано, после более впредь не отыщется. А бессмысленность, всласть подступившая - хорошо, если только одной тоске руки развяжет, а то ведь порой ещё и безумиям. Таковым всё вокруг обступившее в унисон лишь и скажется - мозговая корявость, душевная пресность да идейная ветреность к личной сдержанности, жаль, не обязывают. А судьба не только одному контролю не подвластна, но местами ведь даже и анализу. Чем не омут, не дно? Ведь любая твоя здесь затея - лишь классический способ реализации собственного поражения. И чем выше инициативность, тем трагичней у подобной последствия. К совершенному мир беспощаден. И смешна да бесправна души бездыханной экспрессия. А свет надменно вторит лишь простое - коль некуда идти, идите в никуда. И, как ни радуйся редкостным крохотным частностям, совокупность диктует своё, недостаточен счастья такого ресурс, чтоб спасти - обольстить только разве что и горазд, разочаровать да о тщетность разбить окончательно. Мир убог. Смысл в его здешней нынешней интерпретации элементарно нелеп, не оправдан, сугубо вредоносен, бесцелен и глуп. Современная явь это склеп, гробница, это дерево без корней, где источником всей продуктивности служит вакуум, пустота, всё и вся самолично производящая и всё и вся же собственноручно и поглощающая. Здесь страдающим предлагают полюбить страдания, терпящих стращают тем, что они слабаки, что лишь гнев на себя накликают роптанием, что их боль так то может ведь запросто и усилиться. А столь щедро разверстое буйство реалий уж сво; то, поверьте, возьмёт. Ну а нам только мучиться. Да и что человеку осталось, коль и сам бог уж подавно в бессилие впал. Нет тут светлого, ни надежды, ни чуда, ни спасительных шансов, ни веры, ни кем-либо убедительно подтверждённых гарантий. Есть лишь бред. Бред и его адепты. И я..."
Дама встала, поравнялась с окном и облокотилась о подоконник, безутешно всмотрелась в проглянувшуюся будничность городской, ровно дышащей рутинностью суеты. За стеклом пустота - монотонная томно-блаженная муть белоснежных немых облаков в боязливо-несмелой, мерно тускнеющей выси, растворённой во скучной вуали тумана, полный приторной строгости равномерно прямой горизонт да типично равнодушные облики города. Близ по левую сторону лёгшего фланга искусно сплочённые симметрично покатые крыши. Справа проще - нескончаемо долгий простор одноликой пейзажности в виновато редеющей бездне широт. Эталон повседневной подавленно-сникнувшей городской обстановки, где средь серых, невесомо расплывчатых черт неподвижно тоскуют столь до боли знакомые виды обездоленно хмурых, уступчиво подавленных равнодушных пределов, в этот раз с непривычным кокетством утопленных в боязливо намеченной обесцвечено-сонной, осторожно грядущей к обеду дождливости. Вот и вся картинка.
Маргарита Егоровна миловидно пожала плечами и протяжно вздохнула: "Где тут смысла константы бессменные? Где здесь я? Пустота лишь одна. Неприкаянность. Столь до боли за годы знакомая. Тяжело одной... И, самой лишь себя окромя, ни один то вовек не поможет тут. Не утешит и сердце не вылечит."
Дама тихо уселась напротив зеркала и аккуратно провела рукой вверх по бёдрам.
"Опять теплом своим с собою же делиться. И так, увы, но каждый раз."
Маргарита Егоровна медленно развела ноги и, спустившись в лоно личных прелестей, положилась на несдержанность мечт и пикантную ловкость моторики.
"Столь хорошо... Столь безумно приятно и комфортно. Как же сильно так внутри горячо. Как в печке. Какое всё таки блаженство - телесной радости приют. Лучше рая небесного всякого. Всё ж как мало для радости надо. Чудеса..."
Упоение продолжилось. Ободрённая негою дама сноровисто завела вторую руку за спину и увлечённо скользнула вниз уже сзади: "Всяки хочу, всюду. Обожаю сию одновременность."
Маргарита Егоровна вожделенно ускорилась и, начавши почти задыхаться, непроизвольно перешла на стоны.
"Всё, теку. Несите ведро." - дама судорожно задрожала и, пройдя сквозь безумство конвульсий, с облегчённостью сбавила темп и удовлетворённо откинулась назад, безмятежно придавшись самодегустации:
"Какие сладостные соки - не плоти часть, а просто мёд! И ведь какая умом непостижимая несправедливость - такая вкусная и совсем одна. Только с собственноличной же персоною своей и утешаюсь. Ну а чем же ещё мне довольною и быть? Лишь одною собой. Ведь иначе и вовсе хоть в петлю ползи. А так и впрямь - тело потешишь, и на душе посветлее становится. Не живёт она с плотью в разлуке. Эх, ещё что ли раз... Что ж я себя - не люблю уж что ли?"
И вновь приятность на повтор.

X
В неизменно подавленно скромной комнате одиноко. Савелий Семёнович сидит без компании, читает начатую накануне книгу, где, как помнится, остановился на монологе кого-то из тёмных сил.
"Помню, как кто-то вякнул при сотворении мира, что тот никогда не разрушится, не развалится, не падёт, не исчезнет. Такой ерунды наплёл. Ну глупец, что взять... До сих пор его череп на полке храню, талисман безумства мой персональный, а вы - вы ещё наивнее, вы у мрака помощи ждёте, а сами светом балуетесь. Учтите, перед дьяволом тоже есть грехи, и, в отличие от бога, он таковые благодушно не прощает... Сожгите господина! Мне он осточертел."
"Эх, спалился мой герой. При чём во смысле именно прямом. Теперь и читать не так интересно. Но занять себя надо. Алексей то Борисович всё равно лишь к полудню завалится." - заключил Савелий Семёнович и продолжил кропотливое освоение предоставленных содержанием истин.
Так пролетело ещё с добродушных два с четвертью часа. И вот он, звонок.
"Вот визит свой держу, как и было о нём оговорено."
"Вижу явственно. Проходите, вдвоём посидим."
"Посидеть - посидим, как и водится. Да вот как бы ты только не слёг... Новость есть. И не самая нашей дружбе желанная."
"Что за невидаль? Уж не мрёт ли кто?"
"Не до сей, разумеется, степени, но последствий, сводимых к разлуке, в нашем случае не избежать."
"Интригуете."
"Так и сам ведь заинтригован по горло. Уезжаю я в город соседний - женюсь. Да, тебе своевременно не рассказывал, но, поверь - не по криви душевной и не по энному к тебе недоверию, а лишь по жутко банальной причине той, что и сам весь в сомнениях был. Ведь чужое то действо руками разведёшь, а своё заприметив, как суслик, робеешь. Лихорадишься."
"Ну и ну... Всё ж по барам ходили..."
"Так ведь там и познакомился. Так что зря на чём свет стоит их браните. Но сие допустимо. Лишь меня, вас прошу, уж с землёй не равняйте. Не должна нашей мысли коммуна распасться. Я вам адрес дам. Будем письма друг другу слать. Даже именно сюда в гости первым делом и приеду, как авто только справлюсь купить. Посему вы так сразу меня за перебежчика не чтите. Я ещё реабилитируюсь. Предоставьте лишь шанс."
"Так я ж и не серчаю. И умирать в тревоге не спешу. Письма - дело добротное. В них подчас ещё глубже характер у мысли случается, ещё весомее и метче. Ну а скуки я тут не боюсь. Уж, если что - в ваш бар ходить с печали буду, заместителем вашим там негласно слывя. А то я по-старинке ведь счастье вылавливаю, с романтикой в напарниках - читаю вот книжки, а потом свой номер пишу на развороте и две буквы "S" оставляю - Савелий Семёнович то бишь. Ну и знак свой мужской, чтоб излишнего места личным данным не отстёгивать. Да, увы, не звонят..."
"Так со связью, наверное, тёрки. Не тоскуйте. Верю, что и вас в обоюдности балаган заберут. Иначе и не бывает."
"Дикость жизни обратное вторит. Прямо в душу орёт."
"Так не слушайте. На нелепости зов и логичности кляп ведь найдётся. Я вам сущность деталей сейчас доложу, а потом вместе кваса попьём, попрощаемся, так сказать. Как раз в моём баре, кстати. Вам ведь в нём моих лет неуёмных преемственность сохранять. Устраняться от должности сей возбраняется."
"По рукам."
Без раздумий уселись. Откупорили кадку солений. Достали мёд. Разложили остатки заначных оладий.
Беседа пошла.

XI
Вот и снова привычное утро, но теперь уже мрачно понурое, неприветливо клёклое и постыло бесстрастное. Ну а что - как никак конец сентября. Маргарита Егоровна уже бодрствует. И ещё бы - сегодня её день рождения. 25 лет. Даже сущность у даты округлая. Не отметить - грешно. Героиня особо не суетится, посматривает вдаль да мирно собирается с мыслью.
"Вот и снова сижу в день рождения, с опустелостью годы деля. Вот и вновь этой самой моей пустоте подтверждение, далеко не ходи. Для чего я тут? Каждый раз в этот день сей вопрос я в себя заколачиваю. Ведь и жизнь вроде есть, пусть и не шибко иллюстративная, но зачем-то же всё же вменённая, и вот вроде живу я её, живу, а себя всё найти не могу, не удосуживаюсь. Что за гиблая доля такая мне тут? Что за проклятость? Как ветрами в раз всеми гонимая. Никому средь всей яви не нужная. Что и скрыться б лишь в первом же омуте. Да при чём с головой и без шанса на действо возвратное. И нет тут подавно ни смысла, ни выгоды. Только тщетности гнёт да беспомощность. Так что всех подчинившей напрасности дней лишь похлопать осталось нам бедненьким. Широка, видно, мели река, коль никак во глубинности степь не пробьёшься. А планета всё крутится, мечется, суетится, неустанно преобразуется, ускоряется да бесследно, без сомнений, труда или жалости своевольно разменивает эпоху за эпохой, вырывая их проеденные ветреностью дни, как страницы, и равнодушно обрекая столь беспомощно хрупкую явь на безальтернативно безвыходную полную подвластность беспросветную данному сумасшествию. Что здесь есть вокруг? Суета да никчёмность. Обман, досада да разлад. И трудно трезво относиться к судьбы изнанке и беде. Увы, порой наш мир не мил и без войны. И нет, нельзя, увы, здесь жить - нескончаемо маяться только. Да страдать... Горько биться об истины стену, но ещё горче о стену суеты. Как ни крепись. Да и сила нынче слабости равнозначна - изъяну зловредному, адаптироваться под разлад под всеобщий мешающему. А до беды всегда чуть меньше шага. Сам мир то умер уже. Не спасти. А за себя страшно. Идёшь, пытаешься, рвёшься... И опять лишь впустую. И всё равно ведь пробуешь. Но средь теней одних сам солнцем тоже, жаль, не станешь. И вот так посмотришь на людей, позаришься, поразглядываешь - все надменничают, смеются. А самой плакать хочется. И увы, крайне трудно ощущать себя именно на распутье - ощущать некую несвершённость, неполноту, несбыточность и неминуемость глупостей и ошибок. И вот сия то возможность всё изменить в сочетании с одновременной неспособностью это сделать и ломает тебя до руинности. Но другим до сего всё равно. Всё гуляют, бесчинствуют. Хотя людям дали ведь не только право творить беззаконие, но и право выбора. Они предпочли первое. А я вот нет - не смогла, не сумела рассудка лишиться, всё терплю до сих пор да усердствую. Но благодати жизненной замок к моим отмычкам хладнокровен... На него ж лишь судьбы открывашка годна. Не у всех только доступ к подобной имеется. Не у каждого. Не любому фортуной согретым бывать. Оттого то всех больше и горестно. Неудачница я, получается, бедолага во всём невезучая. Уж, коль судьба так холоста, то дальше лучшего не жди. Не объявится. Да, признаться, не дюже уж сильно в такое и верится. Эх.. Тоска... А ещё ведь праздник. У несчастных подобных и быть то не может. Горемыкам они ни к чему."
Маргарита Егоровна подняла отрешённо безжизненный взор и неторопливо огляделась: "Так много места, и так мало меня... Какая разочаровывающе тягостная несправедливость. Необъятная. Провалиться бы пропадом, испарившись навек - целиком, до конца и бесследно лишь. Но забыться здесь - счастье, увы, не простое. Хоть порой и настолько животрепещуще незаменимое. Ведь о сущем тут только подумай, только брось в его омут лихой свой неопытный взгляд непорочный, в миг все радости прочь улетучатся, заодно как раз и самообладание последнее с собой на пару забрав. Как же просто тут остаться только склепом, предназначенья пламень не раздув. Не отыскав, не вызрев, не раскрывшись. Как просто ждать и не дождаться, непомерно верить и остаться всё же обманутым, воспевать быль и оказаться её же средой и поверженным. А надежды приют - казино то же самое: хоть и знаешь - обманут, но проверить то хочется, вдруг ведь сбудется. Но, как правило, явь неприступна. Неподвластна попыток огню. И смирение в ней постыдно, и самоуверенность глупа. И, увы, ни посыла тут нету, ни повода, чтоб хоть что-то в баланс из упадка назад да пришло аль хоть с меньшим напором бы рушилось. Нет глубинного в буйстве пропащего. Нет то даже и шанса возможного - на мёртвых землях жизнь не зародишь. Да и в сердце подавно упадок... Век таков, что всех чаще людской оптимизм подтверждают лишь страх или робость - неготовность погибель принять, сей плачевно трагический минимум в настоящем - почти идеал, потолок глубины жизнелюбия. А ведь здесь, как ни грустно, по факту ни намёка то даже, увы, ни намёток иль грёз пребывания. Ожидание только послушное. Вероятней всего, лишь бесплодное. Что за мир тут такой... Что изо всей вменённой были для счастья нету и угла. Да, собственно, и самих соискателей у подобного нынче не много. И бесславен такой синергизм. Обескровлена лучшего почва, обездолен заветного рай. Нет нутру для цветенья источника, увядает душа. Да и жизнь с нею в такт за компанию. И наш доступ к её созерцанию - привилегия вряд ли полезная, шквал лишь тягот да бедствий несущая. И убивает даже не сама непростительно непомерная жертвенность бытия, убивает её беспрецедентно роковая абсолютная бессмысленность. Но таков уж у были сам умысел - понапрасну сердца дожигать. И мироздание, что ад, по существу - точь в точь, ни больше и ни меньше. Только крики местами потише да в риторике гнёт послабей. Утешаться тут нынче и незачем - ведь спасение в радость во имя лишь, а банального фарса коль для, то погибель подчас так и краше то. Да и что здесь разумно хранить? Только память, как чувств страхование. Память прошлого, в сердце проникшего, память лучшего и себя. Вот умирает ли прошлое? Умирает ли в мире хоть что-то? Коль уж в летопись века вошло. Умирает ли счастье? Ведь оно лишь одно тут по сути исконно существенно, а всё оное что? Эфемерности дым да рутинности пепел измученный, на тепло не способный ни капельки. Понимаю, что плата за всё - обольщение. Что вся вера - лишь чадо наивности. Но как же сильно, чёрт возьми, мне всё же хочется тут веровать во счастье. Жаль только, шанс с таким сойтись не длительней, чем миг: пролетит, сгорев, и уж больше его не будет. Как, собственно, и жизни однажды... И меня."
Маргарита Егоровна бесстрастно вздохнула, виновато утёрла ненароком проронившуюся слезу и, поднявшись, застыла пред шкафом: "Почитать бы чего... Раньше много во книжках торчала. Даже помню, по молодости свой номер на последней страничке оставляла... Да чужие активно выискивала. Да, увы, попадались одни уж нашедшие, до меня сто звонков получившие. Что поделать - судьба..."
Героиня непродолжительно пошарила по полке и достала излюбленный томик стихов.
"Прочтём страницу взятую на бум."
66я.
"Не спрашивай, кто дарит мне цветы
Я их сама вчера себе купила
Ты в лучшем случае лишь звал меня на ты
А я тебя, как жизнь свою, любила..."
"И тут тоска. Как по мне прям точь в точь настроение взято." - удручённо вздохнула Маргарита Егоровна и откинулась в мысли: "А вот что, кстати, есть здесь любовь? Как понять её? Объяснить... Для меня это свойство, без личного опыта не передаваемое. Любовь - как прозрачность: коль не видел ты стекла или глади водной, то и не вообразишь то вовек сего качества части материи. Посему бесполезно описывать. Для любившего всё просто, а для лишь пародией жившего - тёмный лес. Я верю, что о любви невозможно молчать, невозможно её утаить или в маску укутать - о ней никогда не врут в отрицательной степени. Не говорят <не люблю>, когда любят. А вот наоборот, увы, бывает. Ведь и мир сам здешний искренности, жаль, не способствует, лишь к наживе шальной да циничности всласть побуждая. Тут приветствуют рвачество, лихость, обман. Беспринципность да мелочность личную. Родись, повзрослей и начинай гнить. Вот и весь лейтмотив сих реалий никчёмных. Уж какая любовь... Не до ней."
В идентичных невзрачных раздумьях пролетел и остаток от дня. Солнце скрылось. Распростёрся безжизненный вечер. Маргарита Егоровна нехотя собралась, напялила шляпку и поплелась по пустующей улице - прогуляться да снова домой.
"Какая дивная и скверная погода, да - именно и дивная, и скверная одновременно, в едином лице, как та же политика, например, точь в точь... И не так уж и холодно, и ведь зябко, увы - изнутри, видно, лезет ознобленность. А вокруг безлюдье. Да немых фонарей глазья жёлтые. Какие же вы любопытные, сволочи, всё на меня, не моргая, таращитесь. Я ведь даже не раздетая. Что глядеть то. Не на что ж... Да пусть хоть весь свет в пять с лишним миллиардов парных глаз лицезреет. Сейчас вот сяду средь аллеи да ублажать себя начну. Надоело всё. Все устои и рамки дурацкие. Да забытости вечной печать. Хоть куда беги, а с самою собой не расстанешься."
Маргарита Егоровна, раздосадованно махнула рукой, скупо перевела дух и, отдавшись к унынию в скованность, безразлично побрела обратно восвояси.

XII
В опьян;нных минорно-бесцветною, усмиряюще ласково-трепетной дымкой отчуждённо постылых окрестностях, экономных на всякую пёстрость и прилежно объятых густыми немыми клубами непрерывно-сплошной, тускло-пепельной робко-седой пелены, без хотя бы намёка на светлость творимых затей занимается горькая поздняя осень. В равнодушно-бесстрастном пустом окружении скудных безмолвных окраин непричастно тоскуют с лихвой окаймлённые болью скупые картины обнищало-заброшенной, гиблой, неприкрытой в благую фальшивую маску, беспощадной рабоче-квартальной разрухи, симметрично дополненной быстрым лихим увяданием, без стыда забирающим прочь постарело-иссякшую прыть поредевшей былой живописности, уходящей совместно с минувшим сезоном в непроглядный и траурный мрак. Подходящий к закатности вечер, кадр за кадром лишаясь своей освещённости, ожидаемой ночи навстречу, расстилает рекой нарастающей томно-тревожной тоски добродушно тенистую хрупкую негу умиротворённо угрюмых, скоропостижно потухших аллей, до бесстыже-нативной шальной наготы обнажённых за день бесповоротно распрощавшимся с неотъемлемо свойственной раньше былой говорливостью ветром, до конца покорившимся отрешённо-беспечному, убедительно сковавшему пасмурный край и разлившему едкую грусть умиранию, наводнившему мигом поблекший ландшафт, столь комично-кокетливо нацепивший на даль безмятежно меланхоличную тонкую шаль неприветливо непогожей, непростительно легкомысленной, страждущей прежнего лета зябкости, неумело взывающей к кое-как обнадёживающим, ещё тёплым денькам, вряд ли многообещающим и, увы, но досадно бессильным пред крадущимся исподволь холодом.
По растерянно стынущей улице безучастно шагает озадаченно-хмурый Савелий Семёнович - созерцает округу да терзает сознание горечью мысли.
"Как же всё таки был я неправ, полагая, что плен одиночества не окажется чем-то хоть сколько мучительным, как же сильно, увы, ошибался. Столь немыслимо тяжко теперь в собеседников полном отсутствии. Письма ходят. Сущность почты гневить не могу. Но, увы, это многим не то. Лишь с бумагой на пару единою так хоть волком и вой и от забвения. Отчуждённость - понятие зверское. Человеку нужно ведь присутствие. Понимание, трепет дарящее. Ещё и бар тот закрыли. Лишь два раза сходить и успел. Видать, и впрямь для одного Алексей Борисовича он и зиждился. Пустота... Пустота да апатия. Излечиться б от тягот нутра. Только где же оно - исцеление... Коль опять без конца одиночество. Эх, тоска..."
Герой свернул на обратный путь, разменял с две-три пары кварталов и ступил на родное крыльцо, осмотрелся: "Листья клёна, гладь луж да безмолвие. Безутешность, печаль и потерянность - вот оно, актуальное ассорти. Безнадежна палитра страданий... А теперь ожидай только их. Безысходность, коль вкратце сказать. Да особо и не добавишь. Безысходность, она, и есть безысходность. Вот безысходность и всё. При чём везде и во всём. Даже в воздухе этом. Даже в нём безысходность конкретная. Эталонная в личном формате. Неотступная. Вездесущая... С надрывом. С неизменно гнетущей лихой полнотой и, увы, без и тени намёка на финиш..."
А теперь домой. Вновь письма утешаться отдушиной.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
И вновь день рождения. Маргарите Егоровне 49. Во всё той же одиноко-мечтательной комнате вечер, торт доеден, а свет обессиленно слаб. День подытожен. Символизм соблюдён.
Дама сонно взирает в столь привычное зеркало, как бы извне изучая себя и свою безутешную внешностную эволюцию:
"Ну спасибочки, топка эмоциональная, и золы от меня ты за жизнь не оставила. Я всё счастья искала, мечтала, ждала... Что ты участь со мною да сделала? Что от юной той девы оставила? Как тогда трезво помню то лето заветное, ту деревню и счастья наглядного опыт перший мой. А сейчас? Что сейчас мне осталось? Умереть то я пока не смогла, не соизволила, а себя вот, увы, исчерпала. Что за мир? Кто в больших городах от тоски дохнет, кто в маленьких, кто в разлуке, кто во взаимности нелюбимой, а кто и вовсе лишь сам по себе. Так подумаешь поглубже - столь бесцельно ведь это всё. Нелегка ты, увы, осознания лестница. Не со всеми тебе к полноте по пути. И не пройти стороннею дорогой - кем участь приписала, тем и быть. Быть, терпеть и обольщаться. Да обманываться во всю. И ведь даже порой и складно моя бытность эта шла, даже порой и комично местами, а всё равно лишь во слёзы ночные вылилась. Да в беспомощность оробелую. А ведь силы и вправду лишь малость осталось - для рывка вряд ли хватит. Да и к небу теперь уже точно, увы, не взлечу. Не бывать чудесам во вселенной моей. Поздно. Кончились. И начаться то толком не дюже успев. Всё о боли забыть ведь хотела, всё мечту ждала. А пришла в пустоту. Коль душа на тоски лишь волну тут настроилась, уж потом и не переключишь... А так живёшь ведь и не гадаешь то даже, и не думаешь. Ждёшь себе просто да надеешься. Но, как известно, мы полагаем, а жизнь располагает. Так вот запросто при чём иногда весь наш путь и переиначивая да все карты мигом суетливо меняя. Эх, как же сильно всё таки подчас маршрут судьбы, нам выданной, запутан. Но нынче уж едва ли таковой мою хмурую быль удивит иль встревожит. Лишь и вовсе добьёт только разве что... Да и что теперь ждать, коль в забвенье уж двери распахнуты. Пролетела она, эта жизнь. Прошла. Воплощаться уж больше в ней нечему. Догорело, увы, всё, что грезилось. Да и я со всем тем заодно. И повторно, на бис, не зажгусь. Как уже и не опоздаю. В бренность кануть всегда ведь не поздно, в пустоту не успеть не дано. Да, может, всё и к лучшему лишь это. Не миллениум маяться всё ж ведь, не с полвечности долю терпеть."
Маргарита Егоровна обречённо вздохнула и посмотрела на являвший абсолютно ничем не примечательный силуэт затерявшейся маленькой книжечки подоконник: "Вот же что оно, точно, а я всё думала - ну куда же сходить позабыла. А, оказывается, в библиотеку. Вот и вспомнила. А то с чувством некой недовершённости так весь день и сижу. Ну хоть с чем-то прогресс. Бреши в памяти победили. Помню раньше искала всё, что кто номер свой в книжке оставит. Да давно это только было. А сейчас уж никто и традиции то данной, наверно, и близко не помнит. А я застала. И сама всякий раз свой писала. Да, увы, никто не звонил. А, может, и сейчас проверить? Мало ли..."
Героиня встала, взяла томик в руки и целенаправленно обнажила последний разворот. И ведь впрямь не напрасно: на засаленной корке две извитые буквы "S" и отчётливо виднеющийся номер с трафаретно полагающимся в конце гендерным значком, в данном случае мужским.
"А вот это уже занимательно. Ну а что? Вот так возьму да и позвоню. Вот прямо же и сейчас. Должны же под занавес ошибок и победы быть."
Дама поднялась, добралась до аппарата и начала было набирать, как вдруг неловко застопорилась и раздосадованно махнула рукой: "Тьфу ты, господи, ещё и телефон не работает! Всё то у меня не ладно опять... Ну тогда и не судьба, значит. Что ещё..."
Маргарита Егоровна удручённо повесила трубку, безразлично отложила не сумевшую скрасить надеждами книжку и, беспомощно выключив свет, со смиреньем отправилась спать.
Не судьба.



Мадам по имени обман.

I
В перманентно густом полумраке заволоченной страстью, зашторенной комнаты в нарративно бесстыжих объятьях провожала свой движимый к финишу день погружённая в сети утех 19ти лет от рождения молодая Анастасия Валерьевна, обделённая ношей безгрешности, необузданно жадная до любовной головокружительности, притягательно бойкая, миловидная девушка, умопомрачительно обаятельная и телесно обескураживающая, разобщённая с лишнею мерой нравственно-социальной ответственности и с известной одним романтикам степенью убедительно полная мечт. В роли пары сей барственной пассии выступал одногодно пришедший во свет Алексей, всесторонне самонадеянный, радикально заносчивый юноша, колоссально голодный до столь внятно и пристально лестного сердцу трофея соития, что в сей раз несомненно и явно сулило небывалый по мере экспрессии акт, сто из ста бесподобный по дозе похабности и особливо ценный для очерков искушённой порочностью памяти. С разительной гостеприимностью распахнутое личное пространство Анастасии Валерьевны, с кропотливым упрямством зазывавшее душу любовника в будоражащий плен безотказности, постепенно и с тоном открыто сквозящей пикантности деликатно и бережно делалось неизменно всё ближе и ближе, миг за мигом воочию строя безумственный рай, неустанно грозящий упечь во стремительно долгую сказочно-праздную глубь обоюдной шкодливой греховности, непременно бездонно влиятельной и до дива рисково пьянящей, от которой поди откажись. Вот и герой наш не был идиотом и вне умысла время не тряс, без хоть призрачной доли любых из сомнений и без примеси яда смятенья приобщаясь к всё менее нравственным способам уз, столь тождественным с чистой фантастикой и так щедро богатым на те из плодов, коим сладкими только лишь быть и пригоже. Обожжённое время текло невзначай, разливаясь уветливым облаком ласк да зовя от насущного прочь. Наигравшись с чарующим буйством прелюдий, Алексей перешёл к прямоте и с ничуть не прикрытым ничем любопытством оживленно исследуя явно знатную степень вызывающе щедрых границ предоставленной плотской дозволенности, без зазрения пыток приличия императивно протянул: "Ну давай - ублажи меня, уж устал твоё лоно массировать."
Будто этого только и ждавшая дама деловито отпряла назад и податливо, смело и ловко опустилась к партнёру меж ног, бесследно и безвольно погружаясь в смешение из слабостей и чувств, в терпко сделанный идолом культ наслаждения - с тотальностью кипения страстей и строгой монархичностью желаний, сплошной феерией пленяющей весь разум и растворяющей любую из границ своей лихой всеполгощающею пылкостью порывов. Всё действо это развивалось, к всей печали, в пределах не вполне на то сподручных стен - в забитой, тесной комнатёнке, занимаемой в паре с четою родителей квартиры, пребывающей злостным препоном и вселяющей жутко пугающий явственный страх обличённости, ограничивающий всю многогранность возможного совокупления лишь недолгим оральным контактом. Но и такой строго минималистский вариант, ущемляющей сексуальную множественность, был всё ж не самым финишно бесплодным и добросовестно служил спасительным живым громоотводом для отведения во вне телесных чаяний души. Вот и сейчас, пытаясь растянуть неторопливо, но неумолимо истекающий срок увлекательно томных минут, Анастасия Валерьевна, до конца покоряясь всклень дарованной жизнью игривости и во всю удивляясь собственной же заправской умелости, магнетично прильнула к предоставленной в нежности плоти, постепенно убыстряя поспешность движений и заботливо отдаваясь своей прилежной услужливости.
"Хорошо стараешься, усердливо." - прокомментировал участивший дыхание Алексей: "Трудись, не отвлекайся."
Анастасия Валерьевна смирно откликнулась полной послушностью и бесцеремонно продолжила свой незатейливый долг, безупречно управившись с перешедшим в традицию полюбившимся ритуалом.
"Люблю твою неукротимость!" - выдохнул юноша: "Теоретики говорят, это животное, инстинктивное."
"А я скажу, что это просто обычные чувства." - улыбнулась облизывающаяся Анастасия Валерьевна: "Когда увидимся то ещё?"
"Не трясись, как только - так сразу. В институте завтра до полудня проторчу, а потом и обитель твою осчастливлю. Идёт?"
Дама оживлённо кивнула.
"Тогда пойду я. Хотя погоди, у вас ещё суп остался? Вчерашний который."
"Вроде бы да."
"Скажи родителям - пусть нальют, а то что-то пробрало и на чревоугодие."
"Сейчас."
Мимолётная трапеза состоялась, визитёр ушел.
Анастасия Валерьевна робко закрылась в комнате и откинулась в лежбище кресла:
"Какая глупая, наверное, я баба... Мне образумиться подавно было б впору, остепениться, поумнеть. А я... Впрочем, какая уж есть. Но с прозрения жалом повременим, пообождём. Не до этой обсессии сейчас. Надо Антону моему позвонить, о делах справиться. Ухажёр как никак. Да и любит меня до беспамятства. Да, надо позвонить."
Сняла трубку.
"Как ты, радость моя ненаглядная? Так скучала весь день по тебе, так хотела твой голосочек любимый услышать, вместе рядышком снова побыть, в чувстве сердце согреть."
"Здравствуй, чудо моё, я так ждал, так трепетно и робко, безмерно чувственно и страстно тяготел в твои священные заоблачные узы, столь несметной тоскою был взят в сих постылых часах разлучения, каждой мыслью своей о тебе с рьяной жадностью грезя - неуёмно, во всю и взахлёб."
"Ты мой хороший. Ну давай рассказывай - как ты там, как денёк твой прошёл, всё всё всё мне вещай без зазрения."
Диалог затянулся и чуть позже, уже состоявшись, отпустил собеседников прочь.
Анастасия Валерьевна многозначительно и озадаченно вздохнула и, пытаясь разогнать неуместно одолевшую сосредоточенность, флегматично впала в притуплённые равнодушием раздумья:
"А я ведь и вправду его люблю. И ведь на самом деле именно. Не во сне и не в посеянном спроста апофеозе. Ведь как никак уж год как вместе. Да и первый мужчина мой. А Алексей... Ведь и он столь немыслимо дорог, я бы не хотела его потерять. Мне с ним хорошо... Боже, мы всего неделю знакомы, а я уже привязалась и к нему. Эх, сердце, совсем меня без будущего оставляешь. Но, с оной если стороны, ведь перспективы это страждущих утеха, истинное же удовольствие получается всегда лишь непосредственно в настоящем - строго здесь и именно сейчас и только тогда, когда взаправду безудержно пожелается. Минимализм забот - вот средство от мучений. Ведь жерло топки бытия всегда щадит авантюристов. А непоседливое сердце лишь в приключениях единых и живёт. Всяк разум дышит суетой, а чувства личным апогеем. Ведь, уж если и тонуть, то только в море из соблазна. Да и что ещё сопоставится с бездной желаний по масштабу и силе бездонности. Мне однозначно нравится всё то, что я имею. Вот определённо. Мне это нравится - бывать нечаянно любимой иль непредвиденно своей да сущего случайность брать на пробу. Люблю её мотивчик смаковать. Не секрет то, что клетка соблазна и рая светлей - срок то доли отболит, а удовольствие останется. Ведь какой-то иной в той же мере приятной замены безумствам банально не оставлено, не терпит страсть альтернатив, не повинуется рутине. К месту чуда, как и встарь, толкают тут лишь глупости да рьяность. Ведь жизнь для встреч с удачей и дана - чтоб буйствовать, гореть и обжигаться, не думать, не страдать и не жалеть, лишь сей риторике здесь верность сохраняя и ни вперёд, ни в память не смотря. Ведь лихость - наслажденья лишь приправа и от печали лучший эликсир. А рассудительность - табу, её для глупых мы оставим, для несмышлёных и младых. Ведь выбирать по чуйке подобает. По несносности ловкой своей. А я лишь так и делаю всегда. Породистая всё таки я сука."

II
Как известно, любая незрелая юность так иначе ль - задел для всей прочей судьбы, некий лакмус дальнейших всех опытов, вот и личностный жизненный путь Анастасии Валерьевны протянулся сквозь век в исключительном духе беспечности, без остатка успев обрасти неизбежно присущим любой человеческой ветрености изумляющим спектром последствий и обольщений, не согласных на отступ ошибок да болезненно звонких досад, так легко порождаемых всласть безразличной людской своевольностью. Разменяв 35й, округлый на вид юбилей, изучившая рядом и сплошь и порок, и обман героиня, как итог, оказалась бывать со вменённым ей в дар одиночеством, целым трио рождённых вне брака детей и гордой независимой профессией ресторанно-кабацкой певицы. Набор из сих завоеваний являлся всем, что было ей отпущено то ль свыше, то ль с молотка случайности и стигм, подсуетившихся с проворностью пантеры и прописавших вверенной дороге отмериться лишь тою, что сбылась. Отступать, как всегда, было некуда, и дама шла вне дум напропалую, отметая бессчётность оплошностей и опуская явственность последствий да безальтернативно присягая лишь парадигме всеопределяющего легкомыслия, столь канонично взятого за компас в любой из образующих суть доли ипостасей. Но жизнь жилась и двигалась всё дальше и вот, как статься смогший факт приобщившись к делам настоящего и все созревшие пожнав его плоды да расхлебав всю сажу перспективы, столь непомерно топкой и трясинной и не кой-как кулишками, а сплошь, упёрлась без прелюдий в день текущий, вполне, так для заметки, рядовой и не внушавший сугубо ничего, пустой привычности помимо. Анастасия Валерьевна заурядно проснулась, отсмотрев мешанину из снов, поборола инертность и лень и, видимо, от чистой просто скуки взялась помыслить о судьбе. Той самой, что плелась извечно шатко, от хода дней вбирая лишь верхи и только в зряшность иль во грех и волочась, иное же спуская между строк, но в компенсацию иль просто так в придачу без перебоев, пауз и задержек трудолюбиво поставляя любых сортов и обликов кураж.
"Жить легко и ни с чем не считаться - я всегда ведь лишь так и пыталась и всё время лишь так то весь век и жила, и уж столько годков миновала, столько всяческих сцен повидала взахлёб, столько страсти и прыти сожгла, столько образов всяких примерила, столько партий в удачу сыграла да столько совершила трансформаций, метаморфоз и личностных рывков, столько раз вскользь по краю прошлась. Столько раз, и какой же черёд? И какая развязка всем перлам? Как ведь знать, что найти мне, кем стать... Я пылаю, а кто возгорится... То уже не моя канитель. Я вольна и свободна - как песня, как клин птиц или реющий шторм, а уж свита моя, хвост мужской - лишь эстетики дело житейской, лишь картинки любовной штришок. А живописность, лавры - это я. Победоносная, изящная, сводящая с ума и вечно залихватски озорная. И чей резон я окрылю, чей мир невольно озаглавлю, звездой пленительной зардев, не проболтается, жаль, яви режиссёр. Но так, наверно, даже интересней, экспрессивнее, ярче, стройней. Ведь всё лишь шоу, маскарад, где, если и бывать, то только примой."
Героиня жеманно зевнула, прикинула на глаз сценарий дня и с неотъемлемою ловкостью движений набросила на облик макияж.
"Днём - прогулка, а в вечер - работа, и так без изменений и подмен весь путь мой не придуманный земной. Проклятие, традиция, награда - как жизнь мою ретивую назвать, как описать её всё баловство да полное сюрпризов лицедейство. В котором я лишь гостья и с того - ни в чём, быть стало, ввек не виновата. И без малейших исключений во всём и полностью права."
И вот, добавив к прожитому дню ещё немного спутанных часов, наевшаяся прелестью гуляний и просмотревшая доступный весь ландшафт, вернувшаяся в дома узы дама углубилась в ментальную ветреность с бытом, а дождавшись заветных восьми, проводила свой праздный дурманящий образ в регулярный вояж на кабак.
За добротной завесой из дыма, средь засилья из стульев и рыл, привычный шабаш злачного буянства. Толкучка, оры, грохот сервировкой и милое шуршание купюр. Разброс пошиба сказочно велик - от самых захудалых бедняков до расточительных тщеславных толстосумов. Противны в равной степени и мере без спору или распрь и те, и те, но, будучи дарителем эмоций, терпеть приходится их всех. Вот и нынче, собравшись с собою и настроив нутро на распахнутый лад, героиня вошла в амплуа и в миг самозабвенно отдалась вглубь безудержной нотной феерии. Песнь взвилась лебединою стаей и, всласть разлившись по тесноте застенков, словила мощный шквал восторженных оваций.
"О любви им ещё что-нибудь промычу, и совсем, как ручные, к ногам припадут. Как никак без меня ж, как без чуда - пустота, безнадёжность да тьма, из которой ни лаза, ни выхода. Ведь я им без гипербол, что богиня, что гроздь хрустальной приторной лозы. О, страсть - язычница коварства. Ты одна мне указ и устав."
Анастасия Валерьевна взмахнула тканью юбки и весело продолжила кутёж.
Жизнь длится, бал идёт.

III
Средь комнаты, заставленной во книги, в сплошном кругу из простеньких вещей сидел минором скованный и стихший, поникший да на совесть и с лихвой наполненный трагичною хандрою во всю безрадостных, проросших в мозге мыслей одинокий Василий Егорович, молчаливый и грустный потерянный юноша, сепаратистски замкнутый и вечно отчуждённый - молодой начинающий астроном, детерминист и жадный миролюбец. Бедняга томно зрел во мрак холодной и безжизненной округи, тоскливо и поспешно опустевшей и впавшей в увядание и слякоть, раскинутую хмуростью и скукой да редким, горько стынущим в тумане, устало льющимся средь серости дождём, стучащим крыше по затылку:
"Ну вот ещё один типичный, столь же бренный, как прочие, день. Ни удачи, ни счастья, ни хоть сколько-то дельной динамики - лишь статичность, безвестность и тлен, постоянство житейской бесхозности, несвоевременность, беспомощность и вечный дефицит на всяческую чувственность и правду, на близость, обоюдность и добро, жар понимания, сохранность и прогресс - хотя бы в самых скромных из всех сфер, хоть где-то изо всех стезей и поприщ. Сие ведь вне кокетства смертоносно, нестерпимо, кошмарно, плачевно, деструктивно, фатально и дико. Как в смраде этом вовсе можно жить? Лишь пресмыкаться в страхе перед сущим, дрожать, делить груз мук и планово мельчать, перерождаться - сердцем, мозгом, нравом, терять свой стержень, агонировать, слабеть, ещё до смерти рьяно погребаясь и обращаясь в прах, фантом и склеп. Как можно здесь являться человеком? Как можно быть способным на контроль, на обуздание случайностной канвы, на одоление опасностей оравы и обретение свободы от сует? Как можно состояться и раскрыться, развиться, вознестись и не упасть? Что именно сподручно для такого? Что именно способно здесь помочь? Удержать, сохранить, закрепить на Олимпе высот и свершений. Что даст нам тут устойчивость и твёрдость, нацеленность на правильность и свет, на созидательность, весомость и логичность, человечность и верность успешной стезе... Что согреет, взбодрит и насытит, оправдает и грёзы, и быт, наводнит полнотой и спасёт? Есть такое ли, будет ли, встретим ль... Эх, судьбина - бесправность да крах. Пустота."
Герой вздохнул и выглянул сквозь раму. Холодная измученная сырость с лихвой пахнула в погрустневшее лицо и с горечью повеяла тоскою.
"Эх, осень, время омраченья, тревоги, зябкости и дум, наваристой напрасности и тлена. Период боли, слабости и хвори, апатичной хандры да износа. Не самая обильная пора. Во всю несчастностью просверленная рьяно, неразделённостью и хрупкостью всех сфер. В её деньки лишь бедствовать да плакать, отдаваться к безвестности в сети, искать исход и праздновать разлуку - со всем, что обещало теплоты. Безнадёга, печаль да разбитость - везде вы нынче, в каждом из шагов и в любом абсолютно из вздохов, везде и всюду, бегством не спастись. И не отринешь, не смахнёшь всей обречённости безмерной, не отведёшь от участи пустой. Лишь вновь в забвение безвольно окунёшься да с блёклостью сольёшься до весны, до нового цветения природы и новых обольщений у души. И не дано ко счастью подобраться, коль не предписано извне тебе такое, не ниспослано ходом времён. Для чего все и каждый мы тут - для каких начинаний и сцен, для какой из глобальных затей и процессий. Для коей нам неведомой игры... Беспорядочной, гиблой, неравной, идущей с неоткуда в никуда. Вездесущей, сугубо тотальной и оттого трагично неизбежной. Разберусь ли я с ней, одолею ли будней трясину, не паду ли со прочими в смрад, не сгорю ли во смуте бушующей, во пропащей рутине мирской. Ведь бытие есть кузница и взлётов, и крушений, где и величие с ничтожностью в охапке, и честь с бесчестьем во единой упряжке, и тьма со светом в братии одной. У сумасшествия на грани, чуть и ощутимой, у бесчинств на короткой ноге - устоим ли, тут в буре житейской то адовой, в хищно яростном шторме страстей, в пекле зол. Эх, явь ты наша - судоходство без судов, обжорство без продуктов и посуды да дом без стен и пола с потолком. Яма, пропасть, бедлам, а не бытность. Утрат да аномалий кутерьма, карусель из калек и ублюдков, страдания, фиктивность да надрыв. Лечь бы в гроб да вставать отказаться. Эх, житие, пудовая ты гиря. Не отвертеться от тебя, не умотать. Терпи да жди, а после и к погосту. А далее ни спешки, ни забот, ни идолов, ни тягот, ни канонов. Ни бренных нас, ни вечной смены судеб."
Василий Егорович отдалился от оконного квадрата и порешил держать свой путь навстречу к чаю и беседам - к Борису Владимировичу, своему многолетнему корешу и единственному на всей тверди земной единомышленнику.
И вот, накинув старенькую куртку и разменяв не длительный квартал, герой уже вздымался по обшарпанным ступеням и полонился жаждой до дискуссий.
"Приветствую коллегу визитёра." - отп;р владения приятель: "А я уж было думал, пропастишься и так и не одаришь разговором, не зайдёшь."
"Ну это лишние опаски, без диалога мысль черства."
"Тогда садись и брызгай думами на ум."
"Да с удовольствием и страстью. Подобных много уж взросло. И всё покоя не дают - ни сна, ни продыху, ни спасу."
"Делись болями, не робей."
"Делюсь. Подобных вновь навалом. Вот я всё думаю и маюсь - как странно всё же сверстан мир - что только низость всяческой породы в его пределах вдоволь и растёт, любых масштабов мигом достигая да всякий смысл вертя в бараний рог. Как для бреда лишь свет и придумался... Ведь нам в ответ и возразить то даже нечего - ужаснуться до дрожи лишь разве что да нелепость поздравить с победою, с торжества над рассудком свершением."
"Так нерушимости предел являют именно руины, ведь всё подохшее, увы, категорично не убить."
"И так ведь даже и не знаешь - куда отсюда и бежать. Коль всюду неизбежности лишь омут. Неразделимый и сплошной. То ли мир так иссяк, то ли сферы его оскудели, но в теперешних людях не осталось почти ничего. Только тщетность. И им теперь и не помочь. Не зародить в их разумах искры, не засиять в них истины огниву, не озарить сознания чертог... И что не так с канвою этой яви? Что так разрознена, сумбурна и чудна. Как винегрет."
"Так мнений куцых мешанина и есть сейчас идейный фон. Хор глупостей да бреда - как весь судьбы оркестр. На всём здесь одурения печаток. Неотделимый и густой. Взойдя на трон абсолютизма, безумство обращается в закон. И пощады уму не настанет, не случится, хоть вечность прожди. И не станет ментальности легче - ни в познания пламенном жаре, ни в морозной стезе забытья: коль были крой отнюдь не по фасону, то утопичен всякий в ней комфорт."
"И самый максимум трагизма, как раз во статике сих стигм, в неумолимой стойкости их действа, что ни на лад отличный не направить, ни в оных русел ход не обратить."
"Так и не нужно. Ни к чему. У гиблых сред своя здесь перспектива. И стать, и умысел, и век... И упрям ихней бытности строй, своеволен до жути мирской. Всем по чину тут да по замыслу всё. Ведь и по центру гулять подобает лишь засветло, а по окраинам впотьмах."
"Но ведь порой так хочется спасти их - вдохнуть в них хоть какое-то добро. Ведь зачастую в даже нашем падшем мире благого видишь проблесков пример."
"Так примесь бога есть и в сатанизме. Ничтожно малое добро, увы, обыденно бесцельно. Не правомерно быть само собой. И, как итог, отпущено лишь гибнуть. Да души легковерные губить."
"Не обойтись без обольщений..."
"Так на них ведь единых и учимся. Без молотка гвоздём не станешь. Таков уж жизни сей расклад - сугубо жертвенен и глуп."
"И столь смраден ведь свет этот здешний, столь запутан, двуличен и лжив, что и успех, увы, с покоем ничем отнюдь и не полезны, не пригодны для стройки чудес - обольщать да дразнить лишь горазды. Да нутро истязать там и сям."
"Так в море жизненных бесчинств и штиль, и шторм неразделимы. Безрезультатность такова, что убедительна во всём."
"И ведь в этой всей бездне аврала и пожалеть то тебя, если что, ни души ни одной не объявится."
"Так по летавшим то скорбеть отнюдь не ползавших забота. Да они и не поймут ваших страданий, не разделят - в их парадигме вечного вещизма душевных трат графы не включено. А у бездны своя география - до неё отовсюду лишь шаг. Вот и будь начеку - чуть неловкость одна, и в погибель."
"Эх, быль, эх, времечка арена, что всё в тупик лишь метит да на дно и на исход иной не дарит и намёка. И что ни делай - всё, увы, за зря. И ничего вовек тут не сменить. Ни человека миром не исправить, ни мира человеком не спасти."
"Соглашусь. Ведь и жизнь то не холст, лишь раскраска: ты не можешь изменить в ней саму сущность или последовательность событий, но зато запросто можешь скорректировать их личную интерпретацию."
"Разум многое в мире творит, понимания пламень бесценен. Да, увы, не всегда в сей канве разнесчастной зажжён. И так обидно отпускать себя в досаду. В иллюзии, никчёмность да обман. Играть и потом проигрывать. Верить и оказываться преданным и поверженным. Осмыслять и обнаруживаться затем в дураках."
"А то, увы, здесь неизбежно. Досада - жрица бытия. Чем проще сделаны капканы, тем выше численность их жертв. В том то весь ведь, увы, и подвох. Все гвозди доверия покоятся именно в стене лжи."
"Сколь же пакостна яви модель, сколь открыто вредна и бездумна, смертоносна, жестка и чужда."
"Что жителям отрава, то жизни эликсир. На траурном реалии и строят. И нет в них места совершенству или раздолью полноты. В империи уродства изящность - лишь холоп. На зла балу добра удел - подвластность."
"И столь стабилен век земной у здешней мелочности у всякой. Столь нерушим и плодовит любой бесцельности пример."
"Так с низины упасть - непростая задача. Неприступен их быт прокажённый, непреклонен, свиреп. И идейности хрупкому солнцу не прогнать едкой бренности тьмы. Не развеять."
"И с ними только поведись..."
"Всё верно. В миг тебя сглодают, всех качеств ценность обнулив. Идиотия, как репей: от других отлепляя, прилепишь к себе. И окружение обычно доминантно. Всевластно в действии своём. В пристращении к тщетности общей. И необычного тут нет. Средь лающих, увы, не защебечешь... А жизнь игра, где дважды не играют. И всякой сделанной ошибке каскад последствий свой вменён - необратимый и лихой. И часто попросту фатальный."
"Как в смуте сей да не пропасть?"
"Нещадно голову хранить. Да мысли светлость в правду кутать. Роль мудреца - на мух взирая, не позабыть и про слона. Игра судьбы есть партия с собой же. И надобно её не проиграть. Не сдаться глупости сомнений и в заблуждения не впасть. А для сего отбросьте всё, что знали. Все страхи, идолы и догмы. Чем выше цель, тем мелочнее средства. Всё в сути просто, даже и легко. Птицам - небо, свиньям - грязь, человеку - право выбора. Не теряйте его. И никому никогда не верьте, особенно гуманности - чем благодушнее улыбка, тем беспощаднее оскал."
"Чем ближе дно, тем дальше небо... Я этой истиной давно осведомлён. Но на нутре всё та ж, увы, печаль."
"Печаль не юбка - мигом не сорвёшь. Коль в плен взяла, то вряд ли и отпустит, и нет у ней ни дна, ни окончанья, лишь всюду просочившийся надрыв, всех брешей полости заливший."
"И ни подобия надежд. Ни даже эха от гарантий..."
"Чем меньше шансов быть у цели, тем больше верится в себя. Это и к лучшему. Не забывайте помнить - в борьбе инициатив истинно победной может быть только своя собственная. И не жалейте о пустом - ведь переменчивых материй сберечь и вовсе не дано."
"Не легко, жаль, в раздумьях то траурных. Хоть всё сие и понимаю."
"Соглашусь - не легко. Хоть и чувствуешь смысл - удовольствия ноль. Увы, но логики победа призов раздолья не несёт. Сам мир таков, сам яви кон. Любовь к судьбе перверзна априори."
"И хоть в петлю немедленно и лезь."
"А в неё то одну и осталось. Судьба - пожизненная штука, лишь смерть ей сменщица, увы. Да и явь сочтена уж подавно... Наш мир спасёт лишь финиш света. И, как ни грустно, это факт."
Понурив взоры, канули в молчанье.

IV
Как знать, бывает ли факт клонов, бывает ли у люда дубликат, но в данном случае наличие подобного являлось просто б чистым вздором - в до точь в точь идентичной понуренной комнате, равноценно неброской и маленькой, сидел безликий и сникнувший Анатолий Викторович, молодой библиотекарь, потухший и смятенный человек без планов, живости и личностных претензий. Бедняга горестно глазел на потолок, копил сумбурность измышлений да перелистывал бесцветность прежних лет. Тоска степенно прибывала, а настроение скребло собою дно. Ход времени был траурен и скуп, а сердце полонилось лишь надрывом. И вот в приют его домашней кельи наведался давно знакомый друг - Степан Игоревич, точно так же единственный и бессменный.
"Ну вот доплыл и до тебя." - забавно гаркнул визитёр и прошагал без пауз внутрь: "Опять грустить нам подобает?"
"А что тут в мире оного и делать..."
"Тогда гони на сердце мне тоску - как стаю туч, уставшую от неба."
"Скорее не тоску, а просто мысль. Зной думы, тяжко леденящей. Я вот всё вечно поражаюсь - как робостен наш истинный тут голос, как слаб в явь вшедший человек, столь неизбежно тщетен и смешон, бесправен, несущественен и мал. С чего всё так? Со чьей ужасной воли?"
"А с чего бы ему вдруг тут сильным да быть? Ведь степень всяческой уверенности определяется лишь характером предоставляемой альтернативы. А век живя в разладе лишь да лжи и никогда высот в глаза не видев, лишь общей дурости хвалу и запоёшь. Ведь поистине высшее право есть неброское право на мысль, при чём именно на свою собственную, а не на навязанную. Всё большое верстается с малого. С элементарного. И умение понять смысл аналогично начинается со способности хотя бы идентифицировать бессмысленность. Ищите, буйствуйте во всю, исконно чуя радость цели. Чем ярче звёзд заветный свет, тем безразличней ночи полог. Лишь в благомыслие удрав, про суету да склоки и забудешь."
"Но ведь мир объективно нелеп. Несуразен, надломлен и попросту глуп. И ни шанса ведь в нём для взаправду логичного опыта. Для примера, хоть сколь полноценного. Мир банально убог. Покороблен. Бессмысленен. Кризисен."
"Как, к слову так, и человек. И при чём кризис человека куда глубже кризиса мироздания - несоизмеримо глубже, на порядок и с явственно отчётливым отрывом, с однозначно категоричной недосягаемостью. Люди стадо. Разобщённое и злое. И, жаль, единство им и не подспорье: мироздание, разрушившееся самостоятельно, сообща, увы, не склеишь. Не соберёшь. Да и судьба сама по существу - лишь механизм перераспределения человеческого капитала: меж когортой пресыщенных и успешных и плеядой несчастных и страждущих. Ничего замысловатого. Только боль."
"И столь сильна ведь мира власть и этих принципов паскудных - извечной спешки повседневной да сумасбродности лихой."
"Увы, но разум тут без прав. Чем оживлённей хоровод, тем бесполезнее в нём ноги. В эпохе, мчащей под откос, о тормозах не помышляют. Пред верной гибелью рассудком не заблещешь. И, пав в бездонность, в небо не взлетишь. Увы, но жизнь в текущих куцых рамках - бесчинств одних мерило да грааль, разлада эталон непревзойдённый да траурной схоластики зенит."
"И столь коварен и хитёр житейских происков сих промысел бедовый."
"А так и есть. При чём до мелочей. До самых до деталей всё тут скверно. И мир, увы, избыточно силён. В злорадства нише в первенстве извечно. Ведь в нём под всех свой ключик подберут. И под тупых, и под заумных. Голодных искушают здесь едой, а обожравшихся - диетой. А коль и сам ещё поддашься, то вовсе к панихиде жизнь готовь. Ведь во сомнениях проснувшись, уснуть, увы, надейся лишь в земле."
"И так непросто к истине пробиться, к рассудку и разумности в приют. Так трудно к осознанию идти, так сложно преломлять смятенность заблуждений и подавлять абсурда косный гнёт."
"Так почву правды удобряют лишь прахом побеждённой прежде лжи. Без твёрдости и праведной борьбы не светит ни побед, ни достижений."
"Но в актуальной парадигме помимо лжи и нет то ничего..."
"Так жизнь - процесс не благородный, спектакль без жанра и конца, игра, где главный приз - повестка в бездну, в пустую глушь небытия. И, чем ловчей тут явь в безумствах, тем меньше права на реванш. А дней нелепость нынче не издержка, а самый настоящий дирижёр."
"И столь фатален мелочности пир, столь вредоносен в спектре из последствий. А ведь представлен просто суетой, напрасностью, никчёмством да нахрапом - банальной смесью тщетных гадств."
"Так в том и суть всех временных забав - ход вечности без устали порочить. Внедряться в ум да к свету не пускать. Вся лихость буйствует лишь разуму назло - рассудку да логичности в убыток. Ведь тем и траурна рутина, что выход из неё лишь на погост."
"И так легко ведь взять и растерять - всех смыслов сокровенных сбереженья."
"Так смысл, он, тем и несуразен, что собирается всегда лишь по крупицам, а просыпается охапкой и за раз. И, жизнь латая фанатично, лишь новых дыр наворотишь."
"И столь, жаль, краток разума момент - скупой осмысленности проблеск, столь непомерно беззащитен и столь спокойно уязвим."
"Так ламп прозрения надолго не включают - боятся, видимо, что те перегорят. А разум - пленник вечных неустоек, лихих оплошностей холоп. Всё время и всегда. Но, знаете, перед тем, как стать взаправду умным, тут крайне выгодно побыть недолго идиотом. Это жутко полезно - для дальнейшего самообладания и резистентности к огорчениям будущим."
"Вот где бы только взять сей чудный переход - в умом окутанных когорту."
"Так тут ведь только обстоятельств каскад пригодный шпарит роль. Ведь плодородия кулишка ста вёрст пустынь куда щедрей. Один единственный глубинно сильный опыт ценней любых веков поверхностных рутин."
"Да только нет таких экспрессий, не выдаётся бытием. И вроде жидок жизненный набор, а мозг всё ж вязнет, стрянет, мель ловя, и дальше в гору не ведёт."
"Так быль - напиток, хоть и не креплёный, но мысли дурит только так. А мысль - рассудка госпожа. И, коль сдалась подобная растленью, то и вести изволит лишь на дно. А жизнь - не целостность, а брешь. И на её арене для безумств весомой роли ввек, жаль, не играют."
"И так просто, сей бред созерцая и в накале подобном кипя, и самому ворваться в безысходность..."
"Так в том и суть хождения к обрыву - поразмышлять да вниз шагнуть. Ведь ног проклятье не в дороге, а в пешехода голове. А уж контроль над ней - лишь времени вопрос."
"И так легко однажды проиграть. Идти на взлёт и так и не взлететь."
"Так жизнь - процесс, увы, открытый. И оттого и роковой."
"И столь избыточен наплыв - событий, фактов и страстей. Столь несуразен, пёстр и шустр."
"Так бытия информативность для травм извилин тренажёр. Его ментальным шквальным душем на дно обычно и сметает. Ведь то на стойкость есть проверка. На твёрдость выбранных основ. А всяк, кто сдаться соизволил, быть должен тут же и добит."
"Так и победа ведь не культ. Размыт, увы, подобной облик бледный, неоднозначен и несмел."
"Тут смысла значима канва. Её уклад, оформленность и строй. Ведь, чем больше в идейности брешей, тем удобней её исказить. А коль подобная построена на яви, то вовсе будет просто решето. Ведь быль - не истина, а сказка, где правда - привкус, а не вкус."
"И столь ведь тщетны все попытки хоть как-то в ней сменить маршрут стези."
"Увы, инициативность здесь вторична. Как встарь, первично бытие."
"И жди хоть век, добудешь лишь печали."
"Так время в отношении надежд как усыпальница, увы, лишь и играет. Но фатализм здесь, кстати, даже в плюс. Ведь суета - напарник старта, трагизм же - финиша собрат. Чем тот верней, тем меньше до финала. А значит, и до выхода из лжи."
"На смерть одну и уповаем... Забавный, кажется, сюжет. Да, жаль, смеяться где, не знаю. И столь ведь горько, что подчас и счастья свет к тебе приходит, и быль потешить норовит, но после гибнет всё, мелеет, лишь временности малость подарив да обольстив тебя по самы уши."
"Ситуативность бытия и есть системности погибель. В её затмении и чахнет здравый ум - наивно и напрасно доверяясь и далее срываясь под откос."
"Но есть ли хоть некий смысл, хоть какое-то подобие оправданности всего тут в здешнем вершащегося?"
"А для чего, скажите, он? Коль всё равно недосягаем. На скользких гибельных дорогах факт цели - просто формализм. И жизнь сию от бреда исцелив, с несметным ужасом поймёшь, что ничего то в ней и не осталось. Но то, наверное, ведь тоже не за зря. И уж, как минимум, хоть с тенью романтизма. С возможностью трактовки и благой, что всё сие во грёз раздолье выйдет, на путь к мечте настроив волю ног. Не унывайте, верьте в силу чуда. В логичности, хоть призрачной, зерно. И помните, вовек не забывая - чем глубже корни безрассудства, тем выше дерево надежд."
"Так поверить, конечно же, хочется, но заведомо, жаль, уже знается, что напрасно сие до наивности."
"Так вы поверьте, как всегда, да вскоре вновь и обманитесь. Уж нам к сему не привыкать."

V
И снова пляшущий кабак. В тумане сладостного дыма, средь растворённых в пьянстве лиц и увлекательного смрада, сидит унылое нутро - Василий сам Егорович, не оный. Сидит и столь же грустно размышляет:
"Ну вот, пришёл в какой-то ад. Всем хорошо, а мне хоть в петлю. И что, скажите, тут и делать - ублюдков облики считать. Так их и вне всегда полно. Но здесь, как видно, эпицентр. Таких локаций скверных ещё поди да поищи. Но огорченья нам не новы."
Герой вздохнул и впал в привычный сплин. И вот, спустя растрату часа, в районе где-то близ восьми на тесной сцене вдруг возделался сам ангел. По крайней мере, лично так счёл наш страдалец. Спектакль обрёл и цвет, и фарс и разыгрался не на шутку, сверстав себя лишь к полночи самой. Герой закончил наблюдать и вне малейших колебаний пошёл за занавес кулис.
В небольшой одинокой гримёрной сидел милейший силуэт - курила ладан сигареты и поправляла сползшие чулки.
"Позвольте..."
"А что ж - позволю. Проходи. Ты автограф словить или с тягой до акта интима?"
"Я... Я польщён вашим образом божьим. Вашей славной натурой святой. Разрешите знакомством согреть. Хоть минуту побыть, но на пару."
"А ты забавный. Мало здесь таких. Ты полюбить меня желаешь? Так я вполне открыта, не таюсь. Домой с собою поведёшь?"
"Неужто это вправду наяву?"
"Так поведёшь?"
"С несметной радостью и пышущим восторгом - как будто в рай такой поход."
"Тогда пошли. Я уж почти что докурила."
Василий Егорович взял незнакомку за ладонь и потащился с ней до дома. Вокруг пополз пейзаж из ночи - чернь тьмы да редкие окошки. Подуло ветром. В миг донёсся привкус осенней нескончаемой тоски. Повеял чад растущей безнадёги.
"Я так... Так счастлив рядом быть. Идти вот так вот и вдвоём."
"Ты продолжай. Малыш, ты бесподобен."
"Я непомерно счастлив этой встрече. Самой возможности такой."
"Ты облик мой едва увидел, а так уже им поражён. Какая сладкая занятность. Какие планы хоть взрастил?"
"Наслаждаться тобою всецело. Рядом быть ненароком и за рай это трепетно чтить."
"Ух как славно, а что-то ещё?"
"Я чем-то буду вам обязан?"
"Идём - узнаешь, я про что."
"Какой-то вид иль сорт интриги?"
"Скорей порода удовольствий. Надеюсь, хоть чуть-чуть смекнул."
Ещё квартал, и вот уже и адрес. Подъём по лестнице и комнатный приют.
"А у тебя отнюдь не разгуляться, не разойтись, коль в голову взбредёт."
"Да, тесновато, но за век привык."
"Чудесно. Чай в меня вольёшь?"
"С приятной личностной истомой и самой нежной и рачительной заботой."
"Такой хороший ты, ну просто ангелок. Ты расскажи хоть - чем живёшь, чем дышишь?"
"Я астроном. Смотрю на высь в ночное небо и изучаю карту звёзд, исследую планетные орбиты, затмения, активность туши солнца и метеорные дожди."
"Как это всё чудесно и красиво, так интересно - просто жуть. Наверно, лучшая профессия на свете. Не работа, а праздник."
"Я вот тоже доволен до дрожи. Не наука, а песня - лунных фаз диаграммы, перигелий, афелий, парсеки дистанций и календари комет."
"А где же телескоп?!"
"На подоконнике вон там - за занавески полотном. Прогрессивного типа - рефрактор!"
"Какой добротный аппарат! И этот глаз взирает сквозь миры?"
"Как минимум, сквозь грешный наш уж точно."
"Уже для гордости резон. И что там звёзды говорят?"
"Не знаю. Я ведь не астролог. Нас часто путают - астрологов и астрономов. Из-за созвучия, наверное - ведь схоже. Сие примерно, как картограф и картёжник - называются прям идентично, а вот смыслы таят не одни."
"Понятно, значит, неизвестность. Тогда всё в наших лишь руках - от мелких шалостей до целых мракобесий. И от забав до истинных чудес."
"Какая дивная градация! Невообразимая практически."
"Да, не для всякой из фантазий - для самых лишь отборных и шальных."
"Как феерично и расхоже, ну просто слиток волшебства."
"Да да - изюминка изыска. Ну что - мы продолжать то как-то будем? Хоть на шажок куда-нибудь зайдём? Вступительной преамбулы далече."
"Ты намекаешь здесь на нечто, что отвергает скромность как заслугу?"
"Не только скромность, но и в принципе мораль. Ведь всё хорошее без спору и сомнений должно кончаться только превосходным. Надеюсь, что доходчиво, наглядно донесла. Прямолинейней как-то вряд ли уподоблюсь."
"Так сразу и к телесной срамоте?"
"А ты хотел сперва пообождать и век-другой немножечко подумать, смириться с ношею успеха, примерить лавры на чело?"
"Я просто крайне поражён... В хорошем, в самом лучшем смысле. Я никогда за жизнь не знал согласий, не мог и в грёзах помечтать о столь бесценно сокровенной благодати. Сие столь снисходительно и лестно. Как будто в небе дали погостить."
"Тогда играй сейчас же в птицу. Давай. Я полностью твоя. Во всей красе и всём благоуханьи. Дерзай. Границ отныне нет."
Герой стремительно обмяк и, припав к новоявленной пассии, бережливо обнял её стан.
"Не бойся, помни про свободу. Запрещённого попросту нет." - дама ловко раздвинула ноги и обратно свела: "Бери, что жизнь здесь подала, и не считай за происк мистицизма."
Гостья бросила ласковый взгляд и протяжно вздохнула: "Идём сюда, коль так всё непривычно. Сама тогда, вмешавшись, помогу. Аскетизму баталию дав."
Анастасия Валерьевна залихватски обвила упоённого наслаждением партнёра: "Ну что - целуй для правильного старта и без малейших отлагательств спускайся к сладостному - вниз. Ты же хочешь туда?"
"С вопиюще свирепской неистовостью. До мурашек и внутренних визгов."
"Коль так, то что ж ты столь оплошно временишь? Я как-то мало соблазняю иль недостаточно влеку? С чего такое жуткое бездейство? Ну прям повстанческий бойкот."
"Прости. Я просто в ступоре от счастья."
"Ну вот, вскружила теплотой. А ты от чар в раз и растаял. Давай я ненавязчиво начну, а ты незамедлительно подхватишь." - героиня скользнула рукою меж бёдер и, пройдясь парой пальцев по знойному лону, протянула их любовнику ко рту: "Оближи. Обхвати карамельными губками и возьми целиком себе в ротик. Нравится? Вкусно? Знаю знаю. Наслаждайся, мой мальчик, балдей. Теперь без пальчиков - с меня?"
Герой восторженно кивнул.
"Идём, подноси ненаглядный свой ротик. Прижимайся плотней, не стесняйся, малыш, ублажай свою девочку. Сделай ей хорошо, утоли этот томный свербёж, отведи."
И вот, уже взахлёб отдавшись озорнице и всей фантастике тождественной возне, в рай поплывший Василий Егорович совпал губами с тающей ложбинкой, во всю придавшись сей скабрёзной процедуре с одной лишь доминирующей мыслью - не иметь ни единого шанса обратно выбраться из терпких этих уз.
"Какая я желанная сегодня!" - с патетикою выдохнула дама: "Ну просто ярмарка блаженства, так несказанно классно и роскошно. Так здорово. Нереальное удовольствие, неописуемое буквально. Не передать, как запредельно мне приятно и чудесно. Ну прям фантастика какая-то сплошная да и только."
"Я так счастлив, так рад." - простонал в забытьи околдованный страстью Василий Егорович.
Блудодейство продолжило ход, разгоревшись до пика масштабов и утянув и думы, и сердца, и перешло в феерию порока.
"Сзади хочешь меня попробовать? Я там тоже быть взятой желаю." - игриво предложила героиня: "Обожаю, когда и туда."
"Всё, как ты меня только попросишь."
"Ух ты, солнышко, как шикарно. Ты просто конфетка. Да, возьми меня так, меня подобное капец как возбуждает. Особенно в дичайше быстром ритме."
Партнёр покорно подчинился, и возгласы усеяли опочивальню.
"Да, да да! Аж блажить на весь город охота. Неимоверный кайф. Ну очень хорошо. До визгов." - Анастасия Валерьевна изящно прогнулась и, окончательно расслабившись, необузданно впала в экстаз.
И вот соитие дошло и до развязки.
"Ты просто чудо. Ты сокровище, подарок. Подарок бога и судьбы." - пролепетал трясущийся герой.
"Я знаю, сладость. Ты прелестный мальчик. Мне просто нереально хорошо. Ты сделал своей девочке приятно. Спасибо, мой заботливый малыш."
"Ты наваждение, лик ангела, богиня! Я так сейчас здесь счастлив - как в раю."
"Я в курсе."
"Будь всегда моею."
"Не сомневайся. Я твоя. Я завтра снова загляну. Не грусти. Я твоя, мой родной. Вся твоя. Без остатка. Без но."
"Ты богиня..."
"Да, прелесть... Твоя - твоя богиня. Полностью и вся."

VI
Всяк мир сменяется лишь только на войну, а удовольствия на боль или на думы. Вот и сейчас, отудбив от блаженства, Василий Егорович вновь сидел с Борисом Владимировичем и толковал о строе бытия:
"Столь переменчив нам здесь вверенный удел, столь разнолик и столь непрочен. То ввысь отпущено лететь, то в бездну падать без оглядки. Неровен всяк наш час, тут проведённый."
"Так и цыплёнок в клетке ведь с орлом - уже не птица, корм лишь заурядный, так и мы пред судьбой окаянной - то хозяева ей, то рабы."
"И так несносен здесь и тщетен любой берущийся маршрут, так сильно неуместен и топорен, недолог, куц и недалёк."
"Так эффективность всяких дел лежит в жизнеспособности мышленья. Начав что-либо, суть не видя, рутины бремя лишь возьмёшь, шальному сущему поддавшись и в безысходность угодив."
"И столь яростен гнёт этой яви - беспощаден, неистов и лих. Столь жутко властен и жесток, свиреп, безжалостен и лют."
"Так это к лучшему во всём. Чем догматичней постулаты, тем своевольнее адепт. Неустранимость возражений всерьёз опасна лишь в бреду, при чём в действительно конкретном и до мучений роковом, во всех же оных обстановках покой, как правило, сильней. Гуманность рабства это яд. И им то нынче нас и поят. А в смятенье ведь только пойди... Только дай хоть ничтожнейший промах. В миг падёшь в заблуждения власть. Ведь в том и сущность тёмной рати, что всяк боец её по силе - что весь свезённый вместе полк."
"И столь кратко, жаль, выводов польза живёт, столь недолго и зыбко извечно."
"Так смысл в посудине дырявой не далеко, жаль, унесёшь. А ум людской, что решето - вобрал всю суть и тут же отпустил."
"И столь трагичен ведь набор последствий горьких жизненных уроков, столь плотно загнан в рьяный фатализм."
"Так дельный шторм обломками не сорит - всё судно поглощает целиком. Небытие за быль ведь не в ответе - кого прислали, тех и заберёт."
"И не забыться ведь никак, не выгнать траурность из мыслей, не оградиться от неё, не выискать убежища оазис."
"А так и есть, коль тщетность повсеместна, коль та бурлит и всюду, и во всём. На темноту глаза ведь не закроешь."
"И столь крепки погибели объятья, столь неразлучен гиблый с ней союз."
"Так бездна - преданное место, в неё вошедших не сдаёт. А жизнь - дорога без бордюра, где брешь обочин на лицо: подался в омут, в омуте и будешь."
"Сие лишь ужас порождает, дрожь раболепия и жуть."
"Не бойтесь, будьте благодушней. Смотрите лучшему прям в лик. Ведь всюду утешение найдётся. Чем строже жизненные планы, тем добродушней результат. А вера - краска оптимизма да позитивности маляр. Чем выше степень романтизма, тем изумительней и явь. Не сдавайтесь, идите на всё. Докуривайте участь вплоть до фильтра, а без подобного - до губ."
"И всё же в финишном остатке, как и в пути к нему, лишь боль."
"Так боль есть истины вдова. Рассудка строгая хозяйка, что в кайф, когда вы мазохист. Подстроиться лишь только подобает. И в этом, кстати то, и фишка, что вся беда лишь в нас самих. Ведь себя изменив, и на мир поглядишь по-другому. Ведь здравомыслие - крючок для ловли сути. А воля - истины творец. Разборчивость есть лестница до бога, не забывайте здесь о том."
"Не легко лишь подняться по ней, коль извечно лишь склоки да ужасы, мук нутра постоянство да израненных чувств неизменно надрывная боль."
"Так сердце и рассудок редко просыпаются одновременно, но отключаются, как правило, конкретно в унисон. И чувств огонь сознаньем не потушишь. Как и бессмыслицы статичность не свернёшь. Ведь мысль, увы, не ледокол. Над всем уверенно не властна. И все попытки думать о хорошем ведут лишь тропкой к думам о плохом. Трагизм ведь объективно повсеместен, неизгладим, настырен, зол и терпк. А слёзы с кровью - смазка для эпохи. И в том её и символизм - неумолимый и извечный. Беда, она, повсюду и везде. О худшем забывают лишь посмертно."
"И что это за жизнь, за бытия столь тщетный способ..."
"Увы и ах... Какой уж есть. По пересохшим рекам да на пробитых кораблях. Сие нам не в новинку. И быль - всего лишь ассорти: забав, смертей и ожиданий."
"И потягайся с ней поди."
"Так, завещанья не оставив, судьбу на бой не вызывай. Да, жаль, лишь вряд ли сдружишься тут с нею. Поэтому и пряди рвать не стоит. Как и во грудь неистово стучать. Надейтесь просто на авось. Да на затянутость избытка. Не забывайте о простом - чем шире круг, тем дольше не замкнётся. И меньше думайте о происках страстей. Покой - души предохранитель. Заботьтесь только о своём и ни о чьём стороннем. Себя ж забыв, про лучшее не вспомнишь. Не выищешь к подобному маршрут, ни к чему его чудо уж будет. Поэтому невольно повторюсь - заботьтесь только о своём. Ведь, как итог, предательство себя есть в сути покушение на бога."
"Так знать ещё бы, что он нам готовит..."
"Так высших замыслов орава - лишь эфемерности каскад. Узнав её, едва ль себя утешишь."
"И столь легко сорваться в бред. Пропасть и с разумом проститься."
"Так предводительства стихия вакантной долго не слывёт. Увы, душе без вожака подчас поистине непросто. А несуразность - лидер тут и есть."
"И тяжко ведь от мыслить шатких проб, от тщетной слабости ума."
"Чем юрче карусель рассудка, тем вероятней тошнота. Ведь жизнь - река, где парус смертоносен. Начни вдаваться ей в резон, и всё - зачахнешь в миг и стлеешь. Судьбе доверие, как штилю: до первых происков ветров."
"И как узнать, что будет за туманом..."
"Так о жизни гадать лишь гадалке по чину. Остальным же сугубо во вред."
"Бессилие... Бессилие и злоба. А как итог лишь крах да дно."
"Так бессилье - ямщик деспотичный. В яму точно, поверьте, сведёт."
"Да я туда и направляюсь... И ничего заведомо не жду. И как тут только истину находят..."
"Так способ верный разумея, вполне, наверно, и легко. Вы по окольным не ходите, по торной двигайтесь всегда. Кусайте яблоню за яблоки. А быль и смысл за тело правды."
"Но есть ещё ведь и судьба."
"Судьба - понятье роковое. Под гнёт забрав, уж не вернёт. Да и что ещё в бездне нам ждать... Коль всем спонтанность лишь владеет - любою сферой и стезёй. Напрасность - яви машинист, абсурд же - бытности держатель. А хаотичности ямщик и есть извозчик битых дней. Вот и попробуй в лучшее вгрызись. Да сам себя сыщи средь смрада. А жизнь, увы, не птица ни на миг: упустивши, иной не поймаешь. И не работает себя же утешенье. Ведь флаг взметённый кораблю отнюдь, увы, не повелитель. И так уж водится вокруг, что капля света всякого у нас лишь в море мрака плещется извечно. Вот и попробуй вымани свой луч."
"Но как нам с жутью этой жить?"
"Банально просто отрицать. Ведь всякой яви достоверность - лишь плод доверия, увы, что держат страх лишь да незнанье. Ведь парадоксы - камни бытия. О них как раз сознательность и рушишь. И смерть для жизни не разгадка, лишь отступленья жалкий жест. И предстоящее, ко сведенью сказать, от прошлого ни капельки не лечит и сути не меняет роковой. Грядущее ж - в былое кандидат. И тоже часть намеченного праха. А мир лишь косности стена. Где нет источников для чуда. Ведь тьма огня не порождает. Лишь черни аспидность несёт. Но, фикция - явленье роковое. А дьявол - мастер маскарада и на сих происков обилье и горазд. И вся осмысленность - лишь круг, жаль, а не вёсла. И, коль уж честным пребывать, то по большому так то счёту и осмыслять особо то ведь нечего. Ведь в современной форме яви деталей больше, чем затей. И столь модно тут ей доверять... А доверчивость хуже коварства. И вера всяческая в жизнь - во всём не более чем слабость. Столь, правда, мощная в отсутствии высот. Ведь в счастье убеждаются контактно. А без альянса с таковым к одной тоске и припадают. Да и в прозрении помногу не кутят. Ведь с истиной подолгу не гуляют: ей парой став, в небес приют спешат. И всё то тут лишь маска да обман. Чем живописней гребни волн, тем больше трупов спит под ними. И нет гарантии ни в чём. Во всём болезненность да горечь. Надрыв - художник реализма. И шутки с ним, увы, страшны."
"Но можно ль от него да отвязаться? Пределы грусти оным отпустив."
"Минор - удел мелодий, а не нот. Концепт - есть мира парадигма, а не отдельных игроков. И посему возможно всё. Не встраивайтесь в общее панно. Присутствуйте белёсою вороной. Да, жизнь не вальс, увы. Галоп. И лишь в забвении одном тут и отрада. Ведь забытьё рассудку - что оазис, что право для извилин на полёт, но всё же есть порою и надежда. Подохшая, но всё таки ведь есть."
"Но для чего подобный весь сценарий? Для коей нам неведомой поры?"
"Как знать... И кто б ещё ответил... Ведь фактов нить судьбы, увы, длиннее. И уж больше, чем есть, тут дорог не истопчешь. И так, жаль, водится исконно, что до последнего до пазла картинки целостной не жди. Весь замысел, быть может, лишь чрез годы, чрез тысячи веков себя внесёт. И посему пока лишь бред да склоки... Как знать... И кто б ещё ответил..."
"И как на этом свете вообще можно было воздвигнуть нечто великое?"
"Так на войне о мире лишь и думать. Но лучше вовсе голову не мять. Судьбы дела - не жителей морока. Одна лишь радость - знать, что век пройдёт. Ведь смерть - целитель от всего. От всех забот и огорчений. И, кстати, высшее из благ. И, ясно ведая о ней, про всё тут грустное забудьте. Оно, как свет наш сам, не навсегда. Рано или поздно этот гадкий мир достанется другим. И, как сегодня ни горюй - избавление всё таки будет!"
Завершив на подобном тоску, перешли к разговорам о личном.

VII
В равноценном по сути канвы диалоге заседали и Анатолий Викторович и Степан Игоревич, аналогично думали о жизни и мучились исканием до правд.
"Как много всё же тщетности и тлена, как деспотично бремя полых дней, рутинности, напрасности да бреда... Как глупо воплощён наш смутный мир. И для чего столь част в нём гнёт деталей, условностей, издержек и страстей..." - вздохнул Анатолий Викторович.
"Так обстоятельств суета - лишь маска мелочности цели. Парик на лысину идей."
"И ведь насколько явственный и мощный."
"Так идиотств один абсолютизм и губит тут всю выборность рассудка. А в тесноте предложенного бреда раскинешься поистине едва ль. Ведь и из узкого окна широкой улицы комфортно не оценишь."
"Сей мир заведомо лишает нас всех шансов..."
"Так на безрыбье с удочкой не ходят. На что вам эти шансы все сдались? Ведь их дано лишь упускать."
"И так ведь в этом то и главный парадокс, что чем подобные реальней, тем чаще им лишь шансами и быть."
"Чем даровитей машинист, тем сумасбродней пассажиры. Такой уж в мире здесь режим. И столь ничтожен нынче люд, столь предан лжи, цинизму и пороку. Ведь нынче грязь - практически приправа. Ко всем из чувств довесок и прицеп. У человека здесь достоинств, как у окружности углов."
"И так статичен чувственный их мир, столь косно безразличен и бесстрастен."
"Так на замёрзшей ведь воде кругов да ряби не бывает. Их склад нутра на чёрствость лишь горазд, на равнодушия да скепсиса отраву."
"И так непросто нрав их вразумить. Хоть что-то совершенное прививши."
"Так, ширя стул, боков не сузишь. И спиленное дерево поливкой не спасёшь. Такие рвения банально бесполезны."
"От оптимизма до надежд сейчас давно почти что пропасть... И столь ничтожен общества состав, столь смраден, мелочен и чужд, но в тоже время даже равновесен, балансу исковерканному сдан."
"Так сей их равновесности уклад лишь гадости да фальши есть пример ведь. Двух зол баланс добром не служит. Сие конкретнее, чем факт. Но всё ж гармония нужна. Недостаток врагов порождает избыток орудий."
"Скуден мир, не богат ни на смысл, ни на люд. Нет того, с кем хоть миг провести не рискованно. Ни души ни одной подходящей не водится. Лишь так один тут и ютись."
"Так в одиночестве замёрзнуть намного, знаете ль, светлей, чем в окружении предателей согреться. И лаконичность безнадёги по аналогии по этой милей топорности надежд. А бессилие к ней и склоняет."
"И столь бесплодно всякое добро. Столь часто лишь фиктивно и предвзято."
"Так зло в родстве хотя б с нейтралитетом куда опасней и сильней. А доброта же и не антагонист зла, а даже и его катализатор. Ведь тварь с добавкой благородства куда опасней и хитрей. Любой разумный иль талантливый урод в сто крат коварней, гадче и вреднее - его ни в раз не распознать, ни в миг в ранг мразей не зачислить, ни без смятенья не убить."
"С подобным соглашусь. Но данный факт, увы, лишь убивает. И столь хрупка спокойствия стезя, столь смутен благоденствия порядок. Столь траурно зависим и зажат."
"Так всякое отдельное звено по факту всей цепи ведь равнозначно. Любой дальнейший малый ход всех бесконечных веских прежних развеет вескость без усилий и в миг до праха низведёт. И так близка беды подчас стихия, да не желаем замечать. Ведь уж так в яви сей ведётся, что лишь рваное тонким и чтут..."
"И ведь пытаешься в сей мир ничуть не верить, а всё ж срываешься порой, надежд наивных ворох строя. И не дано сей слабости унять."
"Так, отыграться помышляя, едва ль покинешь казино. Но жизнь - ничто иное как стихия. А ко стихии всякая любовь всегда, увы, лишь полностью смертельна. И под исход себя лишь и винить. Ведь обезличенность - не личность, не уловим её предел и не конкретен. И только сам, увы, и остаёшься - как полный и всецелый идиот."
"И вряд ли что-то тут предскажешь, предугадаешь иль поймёшь..."
"Так, подготовившись к пожару, лишь наводнения и жди."
"И не возделать ведь такой на свете этом ипостаси, чтоб та сугубо верной лишь была да несравненно справедливой."
"На поле лжи зёрн правды не посеешь. Увы, растёт здесь разве что сорняк."
"И столь каверзен были сюжет, столь беспринципен в личных механизмах..."
"А так и есть. Цинизм - судьбы светило. И так везде, повсюду и со всем. И любой из костров - лишь деления средство: на согревших себя и замёрзших. Факт присутствия энного счастья порождает самим же собой и дивизию им обделённых, при чём аж целую ватагу."
"И так легко отчаяться и сдаться..."
"Так яви гнёт сильней всех наваждений. Но вы боритесь с ней - прям в кровь. Считайте мир лишь тщетным сном, проклятьем древнего шамана. Иль провокацией простой."
"Хороша провокация. Уж 2000 лет как идёт. Попробуй в ней с ума да не сойди."
"В таком лишь чувственность оправдано винить. Всей безрассудности борзым ямщик - эмоций полыханье. Но и спокойствие не друг. Ведь обречённости глоток лишь из смиренья пьётся чаши. При чём осознанно и всласть."
"По кой стезе ни устремись, всё в бездны пристани причалишь. Хоть в самой святости ядро переместись."
"От дьявола до бога лишь шаг, а не дорога."
"И нет свершений без трагедий, без безутешности и жертв, надрыва, горечи и боли."
"Так скорбь - весомости мерило. А траур истины лицо и соль мирского реализма."
"И, чем активней жить тут помышляешь, тем явственней уходишь под откос..."
"Так в путах, главное, не мчать."
"Но ждать весь век ведь тоже не награда."
"Так время - штука роковая: для кого река, а для кого и омут. На заветное в ней не надейся."
"И ведь, чуть чуть хоть поразмыслив, так сильно утомишься от всего, так резко осознаешь оскуденье да мелочность - любой из всех основ."
"Чем шире мысль, тем уже сцена были..."
"Но так непросто с выпавшим смириться да мир, поняв, принять и оправдать. Не потухнув при этом внутри, не сломавшись."
"Увы, сие поистине непросто. Нутро с рассудком не друзья. Поэтому держитесь начеку. Развив свой ум, не покоробьте душу."
"И так жестока линия судьбы и все её земные ипостаси, так сильно плодотворна на садизм."
"Жестока то, конечно же, жестока, но есть одно существенное но, ведь судьба деспотизм не творит, таковая его только копит, а вершат его именно люди, чья порода - палитра уродств."
"И так ведь тщетно вечное блужданье по участи печальным закромам, по призрачным и тщетным направленьям и сферам безутешным да пустым."
"А тут и нет пути по свет. Дверь в рай в аду вам не откроют."
"И столь щедра на происки судьбина, на лютого коварства череду и лихость проявляемой стихии."
"Так ропот - участь человека, судьбе ж знаком лишь только рёв. И люди - жизни не подмога, скорей помеха и балласт. Ведь инструмент болванке не товарищ."
"И не живёт ничто масштабное в сей яви, где смысл бывает лишь в бегах. И где любой из личных векторов лишь в глушь несбыточности только лишь и лезет."
"Чем долгосрочней взяты планы, тем меньше шансов их застать. Величие утопии коллега да миража классический близнец."
"И так нещаден мир к людской натуре, так неразборчиво жесток, тем более к и так исконно слабым."
"Чем тоньше шея человека, тем толще взложенный хомут. Сие с веками неизменно. И по-другому вряд ли тут и быть. Логичность обществу не пара."
"И так забавно наблюдать за скверной, смрадною толпою, за повадок их спектром причудливым. И столь комичен и карикатурен интересов, им свойственных ход, столь вопиюще нарицателен по сути: чем гадче и греховней человек, чем пакостней, мразотошней и нравственно беднее, тем больше он сподвижен к морализму да о душе и господе речах."
"Чем дальше вцепленный вагон, тем больше слов о машинисте. Здесь культ по-прежнему за ложью и коварством, обманом и пусканьем пыли в глаз. И без обманов этих буйной череды, что всех иных вещей забавней, и правды настоящей не сличишь. Ведь при отсутствии зверей не заприметишь и капканов."
"И так жесток подтекст реалий, так сильно импрегнирован в цинизм, в статичность первозданного бесчинства."
"Чем искажённее изнанка, тем витьеватей марафет. Для подлинно высотных гор и скал подчас и пропасти потребны. Одним всё сказано - контраст."
"И не поделаешь ничто с сей безысходности звеном, с беззаконья густой фрагментацией."
"Так быль почину не пригодна, ей в пору разве что в утиль..."
"И так жесток безумия наплыв. Так рьяно и решительно настойчив..."
"Чем терпеливее рассудок, тем непоседливее бред. Людской покой и бесхребетность и есть бессмыслицы рассадник основной. Попустительство хуже проказы. И не сыщешь страшней плача."
"И, как ни пробуй жизнью овладеть да воли силой прыть её стреножить, никак отпор сей к смыслам не приводит и к высей лаврам доступ не несёт."
"Так твёрдость поступи - дороге не творец. Одной настырностью стезю не обуздаешь."
"И столь ведь горестно до слёз до самых громких, что всяк успех проходит без следа - поспешно и всегда лишь безвозвратно."
"Увы, величия руины, что и ничтожности дворец - приют отнюдь не благодатный. Разбив удачу, вновь ведь не восполнишь. Лишь страдать и останешься здесь."
"И уж столько воспринято боли, а плодов от терпения - ноль."
"Так быль верстается не болью, а одоленьем таковой. Без побед суть боёв лишь в рутине."
"И так огромен мир земной, неуправляем и несметен. Схоластики пожарищем объят."
"Но всяк гигант ведётся лилипутом. Судьбы всевластная махина стоит всегда на мелочах. Гигантизм, он, и вовсе ведь вряд ли когда самобытен."
"И всё равно ведь так непросто - его стихий всех обуздать, бессильна воля зачастую, бесправна, тщетна и смешна."
"Так воля не лошадь, воля - лишь кнут. Без должной меры обстоятельств, без шансов, поводов и средств, от таковой ни радости, ни проку."
"И так надменно быль тут подаётся - без даже обещания чудес, страдай, другого тут мол и не надо."
"Так яд закуски и не просит. Здесь всем заведомо твердят - живи за зря, тебя рожали быть оленем, не рыпайся, иначе погребут. И люди поголовно не перечат."
"Что ж именно до жути сей домчало и в траур данный свет наш привело?"
"Рискну подумать, что масштаб. Чем больше мир, тем мелочнее люди. Скорей всего, всё именно похоже. При чём до самых мелочей."
"И так легко здесь мрут и погибают - теряясь, плавясь и горя, мгновенно падая и больше не летя."
"Так и сие ведь и не в ужас - ведь, полной грудью не дышав, задохнуться отнюдь и не горе."
"И не сменить сей драмы, не отринуть... И столь болезненно оно."
"Так бег на месте - траурное хобби."
"Кто бег на месте невзлюбил, тому предложат бег по кругу..."
"И это тоже справедливо."
"И так досаден ведь порой у поражений жизненных характер, так явственно циничен и нелеп."
"Чем выше шансы на победу, тем проще взять и проиграть. Ведь всякой гибели гнездо лишь птиц надежд, увы, и манит. Падения - изнанка восхождений, а восхожденья - бегство от низин."
"И так непрочен всякий мир, всяк смысл и всякая отрада. Лишь беды здесь со злобою стабильны. Лишь ненависть, беспомощность да тьма."
"Так тьма, она, в сто крат вернее: за светом ведь потянешься - погасят, а мрак останется всегда. И то здесь нормой даже чтут. Ведь людям идеалов и не надо, для них тупик - мерило путешествий. А бред - для истины исток. Ведь тут живут лишь идиоты. Но и судить их тоже грех. Бесцельность ведь есть следствие системы, а не вина её же жертв."
"И такая ведь дрянь зачастую, уж совсем разничтожная мизерность, твой удел ненароком и губит, умерщвляя да в омут сводя."
"Так и убийцы всех царей богами редко пребывали. Уж так воздвигли этот мир, что мало светлого на свете. И то, увы, и не сменить. Кувалдой строить, жаль, дано одни руины. Ведь глас старанья и попыток бессилья гимн лишь и поёт. И, чем больше тут просишь и ждёшь, чем активнее лучшего жаждешь, тем беднее и выпадет куш. Максимализм желаний и надежд и есть исток минимализма. Чем выше трепет предвкушений, тем громче слёзы огорчений. Судьба коварна именно к благим, к мечтающим, стремящимся и ждущим. И тщетно ждать, что смерти рьяное раздолье всех жизней скупость возместит. Спасение, как прежде, в фатализме."

VIII
На город натянулся холст заката. Скупые поредевшие черты окрасились ночной густою тенью, обворожив окрестности во мрак да скрасив мир приятным забытьём.
По стихшей улице под блеск от фонарей шагает вдаль гуляющая дама - Анастасия Валерьевна, со всем участием вплетённая в беседу: квартал назад ей встретился прохожий и сразу же был ею и польщён. И вот сейчас он вёл её к себе и продолжал без пауз восхищаться.
"Вы столь немыслимо красивы, столь удивительно нежны и снисходительно гуманны. Мне так приятно просто сознавать, что мы идём вдвоём сейчас и рядом."
"Ты мой хороший, продолжай. Я слушаю. Мне тоже столь приятно! И чем тебя я завлекла? Чем зацепила?"
"Вы просто праздник, просто пик изыска. Такая совершенная во всём."
"Так здорово. Я прям стою вот и краснею. Такие нежные слова."
"Мне столь комфортно. Вы моя мечта, мой талисман. И как я только смог вас отыскать..."
"Как знать... Ведь есть судьба и стигмы. Быть может, всё предрешено. Мы скоро? Скоро там твой домик?"
"Уже совсем не далеко. За поворотом."
"Пошли, хочу уже к тебе."
И вот квартирные пределы и вместе занятый диван.
"Так тесно у тебя тут. Столько книг."
"Так то сугубо объяснимо - ведь я библиотекарем тружусь. Хотя признаться в том порой и стыдно. Профессия отнюдь же ведь не цвет - ни по престижу, ни по уровню финансов."
"Да брось! Ведь это жутко интересно. А что вон там за книжка наверху?"
"Энциклопедия по кухонному делу."
"Такая старая, толстенная и дивная для глаза."
"Я собираю все такие - коплю и страстно их ценю. Ведь средь архивов участь им - бесхозность, а тут они мне, как друзья - мои домашние питомцы. Я их порою даже глажу, когда скучаю иль грущу."
"А разве есть мотивы для печали?"
"Бывает... Жизнь ведь чаще мрак."
"Идём сюда. Дай в ротик тебя сладкий поцелую."
"Мы так сразу..."
"Да - сразу и в рай. Тебе же хочется попробовать меня?"
"Да я глазам своим не верю! Я о таком и помечтать бы не изволил."
"Идём сюда. Исправим сей кошмар. Целуй давай волшебницу свою."
Герой послушно слился в поцелуе со столь чудесно появившейся пленительной особой и без затей отдался буйству чар.
"Спускайся вниз и радуй ротик вкусным!" - раздвинув ножки, пискнула мадам: "Я вся готова до конца быть без остатка лишь твоею."
Анатолий Викторович блаженно растворился в сладостном нектаре, поспешно тая в милой влаге нежных мест.
"Ух ты, прелесть моя ненаглядная. Такой хорошенький, такая красотулька. Продолжай, мой родной. Мне безмерно приятно и классно."
И вновь такие же лобзания устами и дегустация благоуханных плотских рос и предложение быть взятою и сзади. И вновь немыслимые стоны и шквальный и безудержный оргазм.
"Ты мой котик чудесный! Такой хорошенький. Так здорово с тобой. Не отпускай меня от сердца никуда. И от ротика самого сладкого. Дай ещё раз тебя поцелую. Хорошо тебе, прелесть, со мной?"
"Просто рай. Лучше всяких земных наслаждений."
"Ты мой любимый. Я во всю твоя - всецело, полностью и всяки. Ты счастлив?"
"До отключки. До ласковой дрожи."
"Ну и славно. Я вся вся твоя. Так чудесно быть вместе. Прям сказка. Расскажешь сказку мне?"
"Да, расскажу."
"Давай. Но чур о нас и только."

IX
Небесный купол медленно и мерно окутался в белеющий туман. Безжизненные редкие черты застенчиво и тихо посветлели. Пейзаж заполнился бесцветной сединой. По погружённой в холодность округе посквозили косые ветра.
Анастасия Валерьевна, успев уже проснуться и отвести детей во школьные застенки, стоит у запотевшего окна и собирается с хромающею мыслью.
"Какая же я всё таки неряха. Опять, как встарь, запуталась в себе. Ведь я так сильно и нежданно полюбила обоих сих нежданных обожателей. Такие необычные они. И как вот тут сердечко разорвать... Ведь я имею право на любовь, на теплоту и чистую заботу. На откровенность, нежность и уход. На личное обыденное счастье. На чью-то искренность и собственный комфорт. И ведь никто не виноват, что я хочу, чтоб мне здесь было просто хорошо. Хорошо, беззаботно и классно. Мне хочется участия, взаимности. Мне хочется дарить свой мир в ответ. Я не хочу чего-то не того... Ведь я лишь попросту люблю. А за искренность душу не судят. Эх, запуталась, видимо, вновь. Ведь по-новой не знаю - как быть. Одно расстройство всякий раз от чувств от этих. Нет, надо всё же быть взрослей. А то совсем во сказки углубилась. Нужно Павлу сейчас позвонить - хоть какой-то контакт адекватный. А то и впрямь с ума сойду.
Стоит вскользь хоть, но всё ж сообщить, что Павел был бойцом любовным древним и знался уж лет девять где-то как. Являлся два десятилетия женатым и радовал канвой случайных встреч, служивших героине просто мёдом.
И вот, договорившись о контакте и надев самый лучший наряд, Анастасия Валерьевна вышла из дома и стала ждать заветное авто - встречаться приходилось лишь в машине, но то являлось даже и изыском и приносило свойский колорит. И вот окрашенная в красный иномарка и страстные объятия двоих.
"Да хватит ты, не вейся, аж сплела. И так ведь настроение не в пир - своя скотина плешь мне всю проела, ещё и ты лобзаться норовишь. Ну что ж вы все, как овцы то, ей богу. Садись, сейчас отъедем, как всегда. В кафе не подадимся только - сегодня времени в обрез. Как спиногрызы там твои? Не болеют?"
"Не болеют... Растут, как шальные."
"Ну и славно. То главное. Ты сама всё по барам своим завываешь?"
Героиня с улыбкой кивнула.
"Эх, кокетка ты моя, кокетка. Ничто тебя, дурёху, не меняет."
"Уж что избрать тут порешила... Что смогла..."
Остановились. Люда явно мало. Да и ничуть он не в помеху сим двоим - ведь стёкла ночи всяческой черней, предусмотрительность над ними потрудилась.
"Ну давай, приступай ко забавам привычным." - раскрыл замок ширинки кавалер: "Истосковался уж по глотке по твоей. Устрой мне праздник, как обычно. Чтоб аж трясло от уст твоих срамных."
Анастасия Валерьевна мгновенно склонилась пред главным органом самца и начала привычные движенья.
"Красота. Давай давай, не замедляйся. Я всё дивлюсь, как башка твоя ходит - взад-вперёд, взад-вперёд. Прям как поршень. Эх, головастик ты мой губастый. Трудись, трудись. Люблю я сей резон."
И вот, добравшись до финала, сношение закончило свой ход. Дама стала самодовольно облизываться, а Павел утирать с калгана пот: "Молодец, хорошо ублажаешь. Горластая бабёнка - сразу видно. Ну как тебе да и не петь."
"Тебе со мною хорошо?"
"Как в колыбели у богов. Эх, сколько лет тебя я знаю, а лучше никого и не встречал. Хотя полно ротастых тоже было. Теперь домой тебя свезу, а сам к себе - опять тащить рутину."
"Ты не скучай особо, если что."
"Да когда там скучать... Ты безумная что ль."
"В выходные заскочишь? Я жду ведь."
"Я в курсах, что ты ждёшь. Коль смогу - заскочу. А пока до подъезда давай и прощаться."
И вот машина высадила гостью и укатила прочь за горизонт.
"Ну хоть немного душу освежила." - вздохнула утомившаяся дама: "Эх, Пашечка, отдушинка моя. И вновь одна я... Вновь тоска да тлен. Ну как вот тут не рваться от печали. Вот жизнь - то горе, то обман. Безысходность да вечные мысли. Пытка... Пытка и только. Бесспорно."
Героиня ещё раз вздохнула и поплелась в задумчивости в дом.

X
Тем временем в квартире астронома ведётся дискурс, порицающий судьбу.
"Сколь всё же чужд сей яви плен пропащий, сколь ненавистен, гадок и далёк. Сколь рьяно ч;рств и неприятен."
"Чем шире с участью разрыв, тем ощутимее контрастность, барьер меж миром и тобой и факт наличия себя. И покуда лодку не опрокинет, плавать не научишься. Правда время так или иначе развивается по принципу эволюции: прошлое рано или поздно оказывается нежизнеспособно. А сомнения, кстати сказать - кузнец убеждённости, непреклонности главный творец. И без подобной тут конец. Ведь всё работает, как встарь: сознательность есть в рай входной билет, бесправие - в могилу пропускной. И обличать лихую явь подчас не так уж и накладно. Ведь коварство её, как охотник: попадается в собственные же капканы. Главное, верить в себя и обстоятельств смрадный омут рассудком твёрдым припирать. Ведь и слабцы не столь слабы, и наделённые силой не так всевластны. Главное, верить. Верить и не бояться. Ведь страха замок на дверь прозрения первостепенно и вешают."
"Но как пред бреда ратью не теряться, как ей уметь давать достойный бой? Самой судьбе и всем её бесчинствам."
"Так просто помнить об одном - что на игольницу судьбы есть здравомыслия напёрсток. Лишь раз себя разрушить разрешив, осколков грудой максимум и будешь."
"И ведь порой здесь даже и терять дано, как факт, отнюдь совсем не много. Ведь чаще жизни лишь пусты и до трагедии бесцельны."
"Ну так, в ущелье чтоб попасть, к вершине лезть то и не просят. От идеального покоя до паранойи только шаг. А страх есть демон многоликий. И от него не убежать. Но цепь собаке не хозяин. И ужас нам не генерал. На всё нужна одна лишь воля - как лучший сорт из всех чудес."
"Но столь обманчив мир любой, любой баланс и гармоничность..."
"Чем тише видимые воды, тем на утопленных щедрей."
"И так легко смиренье пеленает, так просто в плен бесправия берёт - стезе потерь безжалостно сдавая да ловко обрекая на утиль."
"Чем дольше срок, тем мягче кандалы. Привыканье ужаснее яда. И отринуть сей дряни стихию по плечу далеко не всегда."
"И столь абсурден зачастую судьбы сценарий и сюжет, столь неоправдан и пугающ, неравноценен и нелеп."
"Так судьба соразмерность не чтёт, не внимает её нормативам. Порой весь мир быть может для двоих. Иль для одной единственной лишь встречи. Сие для участи не диво, ничуть не новшество совсем."
"И так в сей бездне хочется поверить, почувствовать, попробовать, взлететь. И то как раз в провалы ведь и тащит."
"Так призрак счастья чудится и в горе. Уж что про неизведанность вещать. Нам свойственно цепляться хоть за ветер. Но то оправдано едва ль. Коль свет к тебе лишь безучастен. Безразличие человека - дробина, безразличие жизни - снаряд. Человек без судьбы, что ядро без пушки. А надежды... Надежды - лишь пыль."
"И так легко да в темень завернуть."
"Так мир, забытый богом, вспоминается, как правило, как и не удивительно, именно дьяволом. Но тьма - не жуть. Как, собственно, и хаос. Последний вовсе даже друг: чем схоластичнее судьба, тем согласованней итоги. А распутье для дум лишь проклятье, а для ног же - потехи пример."
"И столь несметен этот мир, раздут, огромен и ужасен."
"Гигант судьбы - пузырь, сугубо мыльный. Её размах - лишь фикция, обман. И то с веками неизменно."
"Но так жалко себя ощущаешь в предоставленной доли ролях - бесполезных и строго пустых, обречённых, досадных да жалких."
"Так роль по действию двояка - из умных делает актёров, а из тупых, увы - рабов. Не привыкайте к безрассудству, умейте встраивать отпор. Ведь жизнь - затейница кривая: решив спасти, способна и прибить."
"Душа - тайник для безнадёги..."
"Так основной удел надежд - пасть в безысходности гербарий. Увы, цветенье таковых плодов для сердца не несёт. Оптимистичною походкой идут обычно в пессимизм..."
"И столь строга отмеренная доля, столь упрям траектории ход, что, коль вправо шажок или влево - всё, конец да погибель мгновенная."
"Чем уже участи дорожка, тем благовернее маршрут. Для вправду значимых сюжетов сценарий строго лишь един."
"И так краток любой идеал, не живуч, не стабилен до жути."
"Так нынче смысл, что снег весной: долгоигранием не тешит."
"И мир поистине, что ад..."
"Но быль его дано и приукрасить. Ведь смрад малярной мастерской с появленьем художника в рай переходит. Здесь недостаточно идей. Идей и тех, кто их бы делал."
"Но и с идеями на пару, увы, не многим тут светлей. Ведь неизвестность поголовна. И едва ль наперёд и узнаешь, что успехом тебя наградит или опыт бесценный подарит, а что в гибель да ад заведёт."
"Так любая судьба есть дорога, а зло с добром - попутчики лишь в ней. И всё от направления зависит - что именно тут в выгоду пойдёт: со тьмой альянс иль дружество со светом."
"Но что там дальше..."
"Точно только финиш. Пространство - времени дитя, а смерть - рождения потомок. Здесь предсказуем лишь финал. И то как факт и не подробней."
"И вряд ли ум здесь сотоварищ. Коль всё не нами решено."
"Так разум есть лишь сепаратор, что нужное и лишнее границею сечёт. И больше ничего ведь. Лишь механизм деления вещей да хода дел житейских дирижёр. А раз дела лишь смрад да дрянь, то роль его лишь бутафорна."
"И столь хочется положиться на что-то убедительно благое и поистине неумолимое, абсолютно верное и весомое, категорично ценное и обстоятельное. Но подобного попросту нету. А коль и есть всерь;з, то в виде лишь фальшивки аль дутого пустого миража."
"Так свято кутаясь по жизни лишь во счастье, увы, останешься нагим. Благое воплотимо лишь в надеждах."
"И так по сей оказии скудна, безвестна, холоста и безутешна пустая содержательность стези, так скуп и скверен взятый жизнью вектор, бесславен, сиротлив и обделён."
"Так для отравленного блюда ни вкус, ни качество не в счёт. Нас исконно готовят лишь к бездне - суеты, простоты да дерьма."
"И как ещё в подобном всём да выжить, как разобраться с выпавшим маршрутом и истинность в отпущенном узреть..."
"Лишь изначально зная, что зачем. И по-другому и никак, увы и ах. Не видя суть, на жизнь и не глазейте. Ведь без ключа что двери тут, что стены."
"И так опасен всякий идеал, всяк блеск подобия хоть вескости, хоть цели. Ведь таковые чаще лишь мираж."
"Чем слаще приманка, тем крепче капкан. А смысл - наживка роковая, зовущая бросаться хоть под танк."
"И столь легко быть вечно не у дел, идти и обретать одни утраты, пытаться и встречать лишь полный крах."
"Так счастья мизерный придаток не мудрено ведь сдуру и отсечь. А чуда участь вечно не легка и чаще в сути попросту досадна - иль век пылиться в забытье, иль догорать за миг бесцельно и даже прах не оставлять. И что ещё и горче, и больнее, что всяк полёт тут строго пресекаем, незримым вето ограждён. И хрупок взмыть над бездной шанс. Чем выше взятые высоты, тем меньше длителен триумф... Но таки рваться всё же надо. Ведь страх от объективности далёк. Один лишь риск - для смерти не гарант, как та же жизнь - свершениям не повод. И жуть, и бред, и безмятежность - всегда гиперболы друзья."
"Но как смириться с тщетностью реалий, с немыслимой надрывностью их дней, пустых, чужих и низводящих, как взять да свыкнуться с бесцельностью надежд, с бессчётностью ошибок и провалов, как жить в сей смрадности стези и уповать на что-то в жизни этой..."
"Так жизнь, она, ж сугубо бесполезна, и ничего уж страшного в том нет: вооружитесь беззаконьем и, как и все, творите беспредел, но, вопреки другим, добру во благо."
"И самое в сей бездне заводное, что, пребывая полностью в разрухе, она с лихвой плодит обман и фарс, буквально затопляя суетой и жирным изобилием бесчинства."
"Излишество - изнанка дефицита. Коль нет чудес, то гадство будет в буйстве. И эта истина не меньше чем бессмертна."
"С таким резоном жить не возжелаешь... Возненавидишь в раз всю быль да убежишь скорей в застенки - во подпол тёмный иль чердак."
"Так жизнь светла лишь для глупцов да по затылку лампой битых. Увы, хорошего в ней нет, при чём нисколько вовсе и нигде - ни в сущем, ни в умишках, ни в сердцах. Ни в замыслов благих апофеозе, ни в дел мирских бесстыжей простоте. Но в ужасе визжать повремените - дождёмся смерти для начала, ну а уж дальше порешим."
"Порешим..."

XI
А в книгами заставленных застенках беседу идентичного уклона ведёт уже другой людской дуэт.
"Вот так посмотришь на людей и лишь дрожь ледяная накатывает, изумлённость да страх неотъемлемый. Ведь лишь смрад да цинизм в них живёт, бессердечность да тяга к обману. К безразличья иронии злой. Где ни сочувствия, ни близости, ни света, один лишь скепсис да садизм." - начал Анатолий Викторович.
"Сие - наследство бытия. Люди крайне любят убивать тех, кто приходит их спасти. Это у них историческое." - заметил без эмоций Степан Игоревич.
"И ведь к себе то даже безучастны. Уж что об оных говорить."
"И, чем судьба заботливей и чутче, тем безалаберней жилец. Знать, здравомыслия навес всей своры общества собой не укрывает. Лишь единиц и тешит тут собой."
"И так живуч уродцев легион: все гады, твари и глупцы, придурки, ироды и мрази почти всегда неуязвимы и плодовиты, как грибы."
"Ну так кривых хребтов и не ломают. Судьба достойных лишь гнетёт, а бесполезных и не видит."
"И так проворны все и всяк - из тех, кто гибелью отвергнут."
"Но изворотливость есть прихоть не эпохи, а всё же человечьего нутра. Всё верно видите, юрки пигмеев стаи. И всех верней - не знать о них совсем. Не замечать их живность вовсе. Ведь для чего такой контакт? У безумцев уму не набраться. И нет того, кто б истину глаголел не с целью, чтоб от ней же и отречь. И только в темень и идут все. Других попутно зазывая. Ведь бог для них и не знаком, а дьявол. Дьявол - уж привычка. И так от первых из людей и до последнего их вздоха. История - талмуд о дураках."
"И столь подобные активны, напором рваческим пьяны."
"Чем меньше разума в мозгу, тем патетичней уст шуршанье. Всех громогласней дурачки. И в идеалах у таких, в числе за культ провозглашённых, как раз тираны да лжецы, пустые циники да бесы. Чем глубже в разуме изъяны, тем чаще чтётся то за культ. Здесь коронуют имбецилов и гуманистами карателей зовут. И бессердечность не порок, а просто свойство тёплых трупов. Тех самых, что одни здесь и живут."
"И так подчас, увы, трагичен с их мерзкой братией контакт, при чём с настолько мизерными часто, что аж истерика берёт."
"А так оно всегда и было. Чем мельче человек, тем гуще проблематика. Чем крохотнее змей, тем больше яда."
"И так досадно, что и жизнь тебя со всеми ж в паре давит, до дна спуская, не стыдясь."
"Так жизнь лишь к олухам беззуба. А коль пытаешься летать, то жди, что мигом же собьёт. И даже трупа не оставит."
"И так то смрад весь сей затеян, что всё к принятию ж зовёт, ко всепрощению тупому, что в сути пакостней, чем яд. Но, всех простив, себя убить захочешь. Осатанешь мигом в раз от сей оплошности вселенской. И всякий смыл, всяк происк светлой мысли безумию отдашь на эшафот, как, собственно, уродцы и просили."
"Так для пропащих поиск есть табу. Ведь в тёмный век быть светлым - святотатство. За тягу к смыслу быль, увы, линчует. Ведь строй калек приемлет лишь своих."
"И их загаженная масса таких же лишь убожеств и плодит - с пелёнок тварей создавая. Вертлявых, жалких и пустых."
"Так в ад маршрут мостится с малолетства. Ведь путь на дно с поверхности берётся, с основ, с исконности начал. И тварь лишь тварь и воспитает. И сей задел у них в крови, в нутра испачканных глубинах. И их потом уж не сменить, не обратить во света степи. Прожив всю жизнь в одной лишь лжи, за правду дохнуть не полезешь."
"И ведь и хвалят ход стези, что их же пачками и губит. Как сами будто бы себя за испражнения лишь только и считают."
"Чем жизнь глупей, тем терпче жизнелюбье. Чем тираничнее судьба, тем снисходительней к ней люди. Патриотизм их сводится к тому, что, коль дебила народил, отдай хотя бы на войну - быть может, сдохнет - станет чище. Увы, в почёте лишь садизм. Садизм да фальшь. Как вся палитра. Без шелухи жевать не модно. Не тот, как видно, колорит. И вряд ли бред весь сей исправишь. Да и бессмысленно оно. Ведь мир, воздвигнутый на гибель, спасать - не лучшая мура. И так сей люд карикатурен - до пика отрасли сатир. Ведь в одобрении лишь бред. И, чем абсурднее безумства, тем чаще чтутся здесь за ум. Сей мир поистине любить дано, себя лишь ненавидя. Иль от рожденья головы над шеи стеблем не неся."
"И совсем ведь в злосчастной сей пропасти нет - ни в подобии даже малейшем ни истинно безвредной доброты, ни подлинно победного спасенья. Лишь фикция, мираж да в глазья пыль."
"Так чистой добродетели, увы, в сей гадкой мирозданческой трясине просто нету, нет абсолютов, тянущих лишь ввысь, нет света, не разбавленного тьмою, нет к счастью троп - ни сложных, ни простых, нет беззаветно лучшего взаправду. Здесь есть лишь фальшь - подобие одно, приправленное ласковым цинизмом. И, чем гуманней отравитель, тем слаще выданный им яд. А чтоб съедобное бы блюдо - таких тут вовсе не дают. И тянется подобное не век, а целую мирскую нашу вечность."
"И столь ведь жуток и ужасен - и душ, и мыслей скверный строй, столь пагубен натур уклад бездумный - страдальческий, напрасный и пустой, бессердечный, натужный, нелепый, беспощадный, изъянный, больной - столь яростен, бессмысленен и зверск."
"Чернее сажи лишь судьба, черней судьбы лишь мысли люда... Сие константно на лета."
"И всё, как встарь, в безумном мире этом: извращенцы рвутся в ловеласы, сатанисты в церковники, дураки в учёные, а тираны в политику. А мы от жути сей на дно."
"Ну а куда ещё податься... Ведь с богом энные проблемы и есть ко дьяволу билет."
"И так занятно наблюдать земных бесчинств абсурд несметный, столь иронически забавный и переменчивый в ролях - всё наизнанку лишь спешащий неумолимо обратить."
"А так и водится у нас. Бездарный врун слывёт как прорицатель."
"И столь свиреп у мелочи и черни их жуткий неотступно цепкий хват, столь беспринципен и неистов, преступно пакостен и рьяно тираничен."
"Так провалившихся цинизм всегда сильней, чем победивших. А мир лишь проигравших ведь и полон - досадою побитых тут и там."
"Но мир ведь кем-то сотворён... И как же с ним такое сталось..."
"Ну так бездарный исполнитель хуже злодейского организатора. И я это сейчас как раз про канцелярию небесную и люд. При глупом писаре и автор - дурачок, задуман мир наш, может, и нормально, да, жаль, увы, убого воплощён."
"Но даже в нём желается ведь счастья, но так непросто им здесь обладать - сим счастьем, благодатным и святым. Иль хоть покоем, хоть подобием покоя..."
"А так лишь в мире и бывало. И не знать постоянству сему - ни замены, увы, ни конца. Стихийность - кара глобализма, рассудок - частностей алмаз. Ведь счастье это не пространственное, не временное, счастье - это нечто, сугубо личностное. Всяк шанс, всяк взлёт живёт лишь в сладком сне сепаратизма, в отрыве от общественного зла. В свечении воспрявшего рассудка, что так легко срывается в обман. И заблуждения - не дым: бесследно рой их не развеешь. И, пусть смятенье и исчезнет, а тягу к глупостям пришьёт. Инакомыслие ж, как яд: с одной лишь дозы покоряет."
"И не спастись ведь от него, не защититься сердца силой. Не скрыться в чуда пелене."
"Так доброты блаженный парус - не власть, увы, для злобы якорей. Не доминант иль казначей."
"И самый траур, ад и страх - не просто в социум внедриться, а быть захваченным посредством прицельно личностных оков, глубинно трепетных и косных - за счёт пожарища любви."
"Чтоб голову сберечь - взахлёб храните сердце. Сей тезис - идол правоты. Ведь плод деструкции ума на чувств брожении лишь зреет. А чувства - поводок идей. И ношей ихней надорвавшись, увы, сгорбатишься аж в пол. Здесь нет натур - лишь злые манекены, фантомы без зачатков от души, с цинизма лишь кипящим жадно ядом. Влюбившись в маску, снимите человека. Ведь сердце в долг не отдаётся, лишь безвозмездно, просто так - эгиде бессердечия во имя. Да доброте и логике назло."

XII
В щедротах комнатного рая сидит компания двоих - Василий Егорович и пришедшая вновь Анастасия Валерьевна. Ведут елейную беседу и наслаждаются друг другом - от и до.
"Ну что, мой сладкий мальчик дорогой, вот снова я тобой одним болею... Что голосок мне твой расскажет в этот раз? Чем душу обласкает и утешит?"
"Я люблю тебя, прелесть моя. И об этом тебе и вещаю. И не могу молчать о том ни дня, ни мига не могу бывать в разлуке, как на иголках, вечно в ней сидя."
"И я, родной мой, так же убиваюсь, всяк совместный наш раз, будто чудо, ценя. Я без тебя и не дышу то даже - всё тоскую, печалюсь да жду."
"Я так счастлив знакомству сему, так немыслимо рад и доволен. Так беспечно мне в ласке твоей, так шикарно, приятно и сладостно. Словно в рай всяк наш раз уношусь без гиперболы. В колыбель первородных небес. Мне ничто, кроме нас, не мило. Всё и вся безразлично в реалиях, только ты мне в них смысл мой и свет, только ты тут отрада бессменная. Ты спасение, ангел и бог. Ты мне всё. Ты мой воздух, мой космос бездонный. Все надежды мои лишь в тебе, все отрады моменты и проблески. Так шикарно, так сладко вдвоём. Я и в мыслях представить не мог, что бывает на свете такое. Что способна душа так летать, так пылать и настолько быть нужной. Это нечто. Я даже не знал, что похожее может быть правдой, что вольна наша грешная быль столь великую радость исполнить. Я с тобой, как в эдеме священном. И ничто не заменит сих чувств - ни одна из стихий яви призрачной. Ни одна из затей иль стезей."
"Как приятно мне это всё слышать. Я так счастлива рядом с тобой - как и ты. В высшей мере подобия. Как окрылённая сижу. Такая славная благая беззаботность. Ты просто чудо - от и до. Я так рада, что ты мне попался."
"Я нашу встречу новым личным рождением чту - до тебя я никем ведь здесь был, ничего тут не знал из хорошего - ни малейшей отдушины ввек не имел, ни любимым, ни любящим не был, только небо напрасно коптил да еду прожирал. Как в болоте торчал - гнил да маялся. И не верил - ни в чувства, ни в рай, ни в возможность быть нужным и кем-то да понятым. Здесь лишь мрак для меня был открыт, неприязнь, оскорбления, чуждость, грязь насмешек да тщетность отказов. Всё бутафорским лишь казалось, несерьёзным, пустым и поверхностным. Столь тупой представлялась вся жизнь. Столь немыслимо гадкой и скверной, столь никчемной, противной и злой. А сейчас - как в алтарь я попал, как в какую-то жилу спасения. Так роскошно мне в страстности сей, в рьяном трепете душ наших страждущих. Ты мне всё: весь мой повод и смысл - и дышать, и стремиться, и буйствовать. И пытаться, и верить, и ждать. Ты мне всё - без сомнений, хоть мизерных. Без тебя мне лишь гибель, бессмыслица, ад кромешный - дрянной и сплошной."
"Ты такой несказанно хороший. Просто золотце, солнышко, чудо. Я люблю тебя, знай это, мальчик мой. Будь всегда только счастлив и рад."
"Я с тобою лишь счастлив единою."
"Ты со мною, любимый. Со мною. Меня хочешь? Возьмёшь меня сладкую?"
"Во беспамятстве высших из чувств."
"Ну и славно. Бери меня полностью."
И опять страсти пламенный акт. И опять бесконечность лобзания. И разлука. Но только на день.

XIII
И вновь на время отойдя от спутавшей любовной атмосферы, Василий Егорович расположился близ Бориса Владимировича и углубился в философскую муру: "Как ни крутись, ни бейся грудью, и мыслью ум ни сотрясай - никак судьбы не осознать, не раскусить её тенденций."
"Так умозрительность людская близорука. И быль видна лишь зрительским, жаль, глазом - без замыслов, без истин и без тайн. Иначе просто не дано."
"И столь строптив сюжет её реалий, где что угодно люд с собой творит. Да и с тобой ещё на пару. То разлетаясь, то сходясь, то мир грозясь сей опрокинуть. И как такое им дано, судьбы отпущено контекстом..."
"Так люди с людьми не играют, играет только бог. Их действа - плана только пункты, земной сценарности ходы. Где все эпохи - главы пьесы. А все и каждый - лишь шуты."
"И так странна реальности картина - в текущем и в утраченном былом, столь сумасбродна и странна..."
"Так память - труп времени, падаль. Она эфемерность, туман. А мир лишь извечная стройка. Всего, что уйдёт в никуда."
"И так непросто строить смысл и цели. А уж тем паче достигать."
"Так в идеале блюдо кирпичей вкушается с цементом лишь в дуете. Вне шансов действия мертвы. Тем более в посредственности скверне. Но куцых средств одной идиотией идейность цели твёрдой не затмить. Коль вправду хочется благого, то добьёшься. Пускай и адовой ценой."
"И так посмотришь на людей, и столь горазд то их пошиб на критиканство, на изъязвленье да упрёк, укор и пылкость порицанья, что прямо со свету изжить тебя хотят, хоть жизнь свою им подари иль под огонь под шквальный бросься."
"Осуждение - маркер греховности. Критикуют всегда только те, кто всех больше как раз и виновен."
"И страждеть в чаяний благих апофеозе уже подавно не дано - ни созидательности верной, ни чудес. Одни страдания да муки."
"Так муки - модернистское блаженство. Прогрессивизм. Не более того."
"И так тут просто жизни гаснет свет, задел судьбы любой, чуть взявшейся, круша."
"Так в этом случае сугубо всё понятно. Ведь тусклый пыл подолгу не гнобят. Короткие хвосты порционно не рубят. А большинство из жизней лишь фиктивны, скудны и идентичны перегною."
"И так непросто взлёты отпускать."
"Второстепенная победа на вкус, увы, что проигрыш точь в точь. Приятен разве что триумф. А остальное лишь бесцельно."
"И как от фикций плена ни беги, в их буйство, жаль, в итоге и уткнёшься."
"Боязнь иллюзий - их же и строитель. А от гряды минимализма творить, увы, и побежишь. Ведь тот же мир стоит на чём угодно, но спотыкается всегда на пустоте, с которой всё пытается проститься."
"И чуть попробуй что-то оправдать в его лихих и траурных пределах, хоть нечто светлое в реальности узреть, так в раз издержек тьму найдёшь."
"Любя пиры, люби и войны."
"И так непросто мир сей образумить, в логичности канву да обратить."
"Ну так идейности смычок к цинизма скрипке не приладишь. Не те у были тут основы, чтоб адекватною ей быть. И гуманизма сцена ненадёжна - как ни взгляни, а всё сезон злодейств. И логика, что разуму, как щит, подчас, увы, совсем безвластна, со стойкостью лишь в паре хороша. Но, коль напор прямолинеен, то всё ж спектр шансов пощедрей. Ортодоксальный ведь грибник до ягод строго хладнокровен."
"И осознаешь так сей свет, проникнешь в сущее поглубже, и сразу никнешь и гниёшь, хоть прежде был и благодушен."
"Для сердца хватит и подвала, а для ума и жизнь тесна."
"Но и душа заплёванней, чем урна. И не успеть за фактов кутерьмой, чуть чуть запнись - а мир хвостом уж машет."
"Так жизни мутная вода стоячей точно не бывает."
"И вроде в многом мир и преуспел, столь многим всласть уже обжился, себя излишеством вещей да быта суетой заполонивши. А нет идейности огня."
"Так полнота избытку не подруга, максимализм пресыщенность не чтёт. Нужна лишь мера, прорва неуместна."
"И в осознании сего не много к жизни тяготенья."
"Так жизнь - забава для глупцов, а смерть - для гениев игрушка. Где есть лишь бездна да надрыв, а вся гармония - лишь призрак. Покой - неведенья дитя. А дней вменённых беззаботность - лишь несмышлёности есть плод. Но осмысление и поиск - жаль, тоже траурная степь. Безответность - изнанка вопросов. И лишь случай спасенье несёт, лишь удачи крыло неземное. Лишь счастья опыт, столь благой. Взаправду к чуду прикоснувшись, за суетою не пойдёшь. Идеально блаженный момент равнозначен вечности. Всё же оное - бездна."
"Но не понять - где злоба, где добро, ведь всё тут заплелось в единый ворох. И оттого одна лишь боль."
"Так и ночь с фонарём - двух любовников пара. Что играют, увы, за одно. Истинно видевший шторм ненавидит именно штили. А боль и впрямь аналог бытия, того, что жив, тебе напоминанье. И жизнь чудес и не сулит, не обещает даже близко. Ведь современное спасенье на вид практически как смерть."
"И так непросто ведь нутру, так дискомфортно и постыло."
"Душа - сознания рабыня. А в нём, как водится, дыра."
"И лишь бездною мир обнесён, ран, досад да обиды забором, где обман посеместен да боль, безысходность, цинизм да враньё."
"Так правды занавес прозрачен. Её почти не уловить. А ложь - настырная ведь гостья, ломиться ей не привыкать. И в счастье путь любой, увы - дорога чаще без финала. Иль с завершением в аду. Ведь к дьяволу по любой траектории можно дойти, даже по ведущей к богу. Подобная то, кстати, для доставления в котёл как раз всех больше тут и популярна..."

XIV
И снова и похожая квартира, и идентичный диалог. Анатолий Викторович привычно начинает:
"Как всё ж страстей обманчива природа, как переменчив действа их исход - то в рай безропотно проводит, то в ад швыряет без труда."
"Так ветер всяк уместен лишь попутным. Везение неверный ведь партнёр, не преданный - особенно к растяпам." - протянул Степан Игоревич.
"И не понять тут ничего, не предсказать и не спредвидеть."
"Так нет у прозорливости той меры, чтоб от интриг умела оградить."
"И всех страшней ведь даже не интриги, страшнее именно поддаться, к людской распутице примкнуть - в нещадный общий омут гнусно пав да в суете их пустошной растаяв."
"Не бойтесь этих дьявольских засевателей: в истинно добром сердце зёрна зла не взойдут. Сие ведь даже и смешно - быть за добро и зла бояться. Побольше думайте и бдите. И чаще осмысляйте. И, чтоб сомнений точно не водилось, поменьше контактируйте с людьми. Не к добру это хобби дурацкое. Что возьмёшь то от стада их адского - спесь лишь рьяную, дурость да фарс, пыл амбиций - шальной и немереный. Но на одном раздутом эго до неба вряд ли долетишь. Тем более, коль зреет то в уродах."
"И как бесславен всё же были крой, что, даже в лучшее попавши и жизнь от дряни оторвав, увы, останешься всё в той же безнадёге, в плену всё той же повсеместной грязи."
"Так, воспарив над суетой, её же видеть и продолжишь. И так в ней,кстати, и погибнешь - как и все."
"И столь шаблонен гибели пример: едва попал в её стезю - и всё, финал не за горами."
"Так бездн размерность трафаретна: шагнул, и вечное пике. И непросто мир сей устаканить, все бессчётные бреши заткнуть. Избрав модель противовесов, баланса долгого не жди. Извечный бой - до мира не дорога."
"И так непросто ад сей осознать, саму абсурдность повести вселенской."
"Душа подкованней ума. К трагедиям, в отличие от бреда, уклад людской поболее готов."
"И как не сгинуть нам тут только, не сникнуть, не затеряться средь других, не скрыться в траурности общей, в бездонной речке суеты, где ни высот, ни личностей не видно, лишь рыл да мракобесия навал."
"Так в бездн беде акцентов строй лишь важен: к пространства бездне судоржно припасть иль временной беспечно покориться. Средь мира трудно выискать Олимп - себя, предназначение, уместность, логичность пребывания и роль, не ту, чтоб лишь корила да стесняла, но это всё пространства лишь беда, текущего воспетого уклада, где предлагают смрад один да боль, а жить разумно в вечности лишь рамках, не к социума нормам припадать, а бога и вселенной быть адептом, работать над сознаньем, над душой, а не над местом в лестнице профессий и не куском, послаще да жирней. Живите так, чтоб помнили веками. Не на Земле. А там - на небесах. И так бы только и стараться, но, жаль, досаден гибели расклад, исходов и акцентов расстановка. Ведь наибольших бед плоды счастливцам всех охотней и подносят. И тьма свечению не пара - не сотоварищ никакой, антагонист, при чём конкретный. И их вдвоём не совместить. Чем больше змей, тем меньше змееловов. Уж так, увы, устроен мир."
"И в нём важна ещё и роль, извне вменённая весомость, сюжет и цель твоих дорог."
"Угу, утопленник для рыб, увы, ничуть не заменитель. Чужая роль играется лишь криво, коряво, неумело и вразнос."
"И нет мотивов сутью измениться, рвануться стать готовым и сгореть, нет поводов к цветению припасть, став биться за увлёкшее вдруг нечто."
"Чтоб быть идти готовым до конца, есть смысл сперва дойти до середины. Нужен чёткий и явственный опыт - тот, отличный от мук суетой. Да и прозрение... Без стигм его никак. Мировоззрение ж, что линза. И, зная то, понять вполне легко, что яви фокус и картинка лишь свойств его всецелый плод. Весь мир лишь порождение рассудка, интерпретация неясно и чего - а может, вовсе в мозг транслируемый ужас - как средство искушения ума примером бесподобного безумства. Ведь яви может и не быть. Как и истории, и бога. Растопчите, разбейте сей мир, разорвите его наваждение, разгромите тотально и в хлам. Станьте господом сами. Обратитесь в триумф, в торжество - над руинами сдохнувшей были. Мне сих идей спектральность по душе."
"Да я, коль честно то признаться, с удовольствием тоже б сей мир растоптал, да вот только пока не горазд - боюсь, подошва тонковата."

XV
Средь доброго засилья изо книг, в привычно беззаботной атмосфере, скучает пара страстных двух сердец - Анастасия Валерьевна и приверженный ей Анатолий Викторович, смакуют наслаждение друг другом и медленно верстают диалог.
"Мне так безмерно хорошо, так несказанно безмятежно и спокойно, так отчётливо сладостно рядом с тобой, так легко, так чудесно, комфортно и рьяно приятно - как во райском блаженном саду, как в небесного кроя пристанище, так несметно отрадно и сугубо безоблачно, так уютно в любви твоей ласковой да в неподкупной откровенности всесильной, что лишь меж нами в сим масштабе и царит. И нет мне оной власти, чувств сих кроме, нет, личной верности помимо, ни законов, ни правил, ни догм. Только ты мне указ и хозяйка, только ты мне всевышний устав."
"Я знаю, драгоценный, знаю. Ты чудо ненаглядное моё. Такой хорошенький, такой во всём необычайный, такой прелестный и родной. Такой волшебный, ласковый и нежный. Самый преданный, чуткий и лакомый. Самый нужный и самый желанный."
"Столь приятно сие сознавать, столь глубинно бесценно и сакраментально трогательно, столь радужно, тепло и лучезарно... Столь упоительно мне нынче, столь небывало превосходно и несравнимо вдохновенно - в этой ангельской бездне контактов и негасимом пламени страстей, в апофеозе беззаветной обоюдности, в святейшей трепетности благостном господстве, в альянсе в чуде сросшихся сердец, во кристальнейшей заводи богом пропитанных чувств и во столь редкостной гармонии порывов неразлучностью скованных душ, до конца убедительно верных всепоглощающей безукоризненности двух до монолита свитых линий судеб. И ни на что наш рай не променяю - ни на какие царства, злата и дары, ни на какие изобилия щедроты и ни какую оную канву. Не отдам и во бреде предсмертном животворящий и пьянящий наш оазис плодородия истинных чувств. Он мне всё - и стихия, и тишь, мекка чуда и рьяной свободы, полноценности доли земной, уводящей лишь в свет добродетели и растворяющей все бедствия надежды. И ни сомнений, ни раздумий не имею, что ты есть лучшее, что было на земле. И так легко, так невесомо в торжествующем буйстве идиллии, нас невидимой нитью связавшей. Всё ты собой в судьбе заполонила - все закутки и пристани души, все мысли, побуждения и планы. Везде и всюду только ты..."
"Да, сладость, всюду я теперь. Везде, везде, везде, где только можно. И это ведь всецело хорошо. Никуда тебя, золотце, я не пущу. Ни на шаг."
"Так долгожданен каждый твой визит, каждый миг, на двоих разделённый, каждый вместе потраченный час."
"Да, родной. Весь тут мир только наш с сей поры. Давай, идём ко мне поближе, возьми меня - по-всякому и всю."
"Иду, моё сокровище. Иду, мой ангел, самый самый драгоценный."
И вновь соития распахнутая степь. И вновь столь изумительная близость и обоюдности влюблённой дурманно будоражащий нектар.


XVI
И опять на двоих диалог:
"Как всё же сложен жизненный баланс - ментально-чувственный столь зыбкий вечно индекс, дающий шанс на мир земной без яда нравственного примеси смотреть, и суть при этом видя всю, и от надрывности не маясь."
"Так восприимчивость в настройке верной - редкость. Подобной сбивчивость близка лишь да искажённости порок. Структурно-сущностных дефектов неумолимо гиблый спектр. Да всё ж и с ним бороться можно, порою даже и во плюс. Лишь трезво в мира ширь взгляните да, обстоятельность избрав, идиотизм оставьте идиотам, а остальное всё себе. Забудьте вовсе мира факт - сие лишь просто наважденье, искусно впаренный обман."
"Но жизнь не дым - руками не развеешь, хоть та внутри и подлинный мираж. Не запоёшь в ней голосом своим."
"Души оковы в разума догматах. Да в принципов отраве мозговой. Ведь счастья главное ворьё и есть обман да боязливость. Но настоящих сумасшедших с ума так просто не сведёшь. Коль впрямь в действительность не верить, то жить начнёшь сугубо вне. Ведь были пакостный мираж лишь силой мечт и разгоняем."
"Да, змей доверия кусает только в душу, но редко вовремя, увы, его сличишь. Ведь быль быль скудна, немыслимо пуста и оттого щедра на вечный поиск, на радость даже яду всякой лжи."
"А так всё время и водилось, ведь смысла дефицит не одинок, избытком безрассудства устаканен. И сей гармонии отринуть не дано. Не суждено - ни силой, ни упорством. И быль - не тайн, увы, сундук, а заблуждения корзина, где и ума пылится тщетный грош."
"Но мир ведь в целом даже конструктивен. И все проблемы в нём земные всё чаще лишь с решением идут."
"Полезность - правды не гарант. Решения - не средство от проблем. Победа - не лекарство от войны. Ведь правильна лишь мира перманентность. И, если бог от дьявола лишь средство, то он и есть его слуга. Решения все разные сии ценны ведь лишь в компании с проблемой. Но страшно это осознать. Что всяк спаситель - гибели агент. Но так и водится уж смыслом умудрённым - лишь в ужаса конвульсиях пылать. Чем глубже мысль, тем робостней мыслитель. Чем мир сложней, тем проще дуракам."
"Но как себя не чувствовать ошибкой, изъяном на всеобщем полотне?"
"Так от обид нутро целить лишь полноценность правомочна. Лишь опыта живительный пример. Без секса секса не познаешь, без неба крыльев не спасёшь. Коль вас взаправду не любили, то вы прожили как дерьмо. И как себя дерьмом не ощутить? В таком сюжете именно никак. Без ног гулять не побежишь. Без счастья чуда не почуешь. Что участь даст, то и возьмёшь. Шутом удумает устроить - шутом и будешь весь свой век. И были край, увы, не в смерти - в потере истинного я. И жизни факт - уже для горя повод, тем более - коль вашей иль моей... Для горя да трагичной долгой скорби, до гробовой практически доски. И что уж за удел такой дрянной, коль без слёз не распробуешь вовсе."
"Тут везёт только мёртвым и не родившимся. Вторые - так вообще счастливцы."
"Забываете. Ещё дуракам."
"Но для чего подобный мир? Для некой прихоти? Для нечто? Для чего?"
"Есть океан, затеянный для капли, и он и называется судьбой, а капля - я... Иль вы... Иль, может... Иль, может, кто-то и другой..."
"И ведь, как все, умрём однажды, едва ли каплей этой быв."
"Так тела смерть - для духа воскрешенье. Подохнем и прозреем от всего."
"Да тут хоть просто бы подохнуть..."
"Я верю - сможем как-нибудь. Ведь жизней вечных не бывает."

XVII
Так случается в мире сим бренном, что всё тайное часто спешит хоть отчасти да сделаться явным. Вот и доселе жившие лишь врозь и никогда не знавшие друг друга Анатолий Викторович и Василий Егорович оказались взаимно осведомлены и, разумеется, весьма сим были вогнаны в конфузность. И не измолвить и потребными словами, что конкретно сей факт породил в их персональных ценностных системах, но результат есть результат и, как итог, личиною развязки явилось чёткое наличие нужды до изъяснительной направленности встречи и беспристрастного резона поквитаться, расставив россыпь точек да над i. И вот сейчас раздавленный махиною досады Анатолий Викторович, едва вчера лишь удосужившийся оком лицезреть представший непосредственно открыто подсудный лиходейский инцидент неверности прямого эпизода, приведшего в неистовую ярость и породившего собой глубинный нравственный коллапс, грозящий разрешиться лишь фатально, во всю нервозно собирался во стан к жизнь надломившему врагу, безрезультатно пробуя унять беспощадное пекло эмоций, облачивших чертоги рассудка в непроглядную скверную муть, приправившую всласть тлетворным вздором и без того вразброс и невпопад кишащую в извилин чаще мысль.
"Что же делать мне с сей неурядицей, столь незадачливо и нудно неприятной и столь неладно поднагадившей в нутро... Что ж предпринять в трагедии такой? Хотя к чему всё домыслы лепить, кривить, юлить и извиваться, без карт гадая на авось, всё ж, день белый как, ясно - убить, и пьесы фальшь с концом, убить и только так дух и утешить, убить, и всё, убить - не думая о ветреных издержках да колебаний порчей не мараясь, а то, всей ядовитой и больной слабохарактерности шлаком забиваясь да к мягкотелости в трясину норовя, что в окаянной хилости дрянной да в бестолковости одной лишь и сподручна, дано прийти без спору только в ад. Да, так и есть, убить и только так."
Герой зашёл на кухню и, окинув утварь взглядом, достал лежащий на примете нож: "Ну вот - хотя бы им, к примеру. Орудие - ведь дело постороннее. Важней сам факт исполненной игры. А детали... Детали - лишь фарс."
Анатолий Викторович накинул полог куртки и, хлопнув дверью, вышел за порог на своевольное вершение порядка. Вдоль опустелой каменной террасы, затем за угол, далее мостом и парой незатейливых кварталов, и вот он - лобной местности пошиб: состаренный ветшаньем куцый дом с косым крыльцом да ассорти оббитых ставень.
"А я запомнил, и всерьёз, сей морды очертания и образ. Теперь не спутаю - увижу и из ста. Дождаться б только. Дальше кон за малым."
Период неизбежного простоя, неотвратимого во тяжкой долготе и до неистовства занудно неживого, увёл ментальность в муки ожиданий, застав врасплох рутинностью минут и нестерпимо давящею скукой, и вот, всего три вечности спустя, из захудалого подъезда неторопливо выбрался на свет таки изволивший покинуть стены дома поникший и потаскано неброский, весьма степенный и зажатый силуэт столь предвкушаемого архи-супостата, затопавшего скромным дробным шагом прочь вдоль обшарпанной обительской стены.
Анатолий Викторович автоматически встрепенулся и в шаг с полтиною настиг плечо врага:
"Ну что - дорожки сочтены, я вас намеренно запомнил и вряд ли от живого отступлюсь, ваш век сейчас сведён к сему моменту, посему убегать не советую. Ну что ж - начнём тогда допрос. С какой же директории и стати ваш жалкий тут верстаемый черёд удумал да схлестнуться личным рылом с судьбы моей священною звездой, с души и чувств всевышним талисманом - пленительною ангельской мечтой. Я сердце наизнанку извернул, а ты, урод и расхититель, своей сугубо постной мордой в калашный, видите ли, ряд - в чужой эдемовой купели частную приватность вне всякой чинности полез. Аль вседозволенность дикарскую привили? Так рьяно участи ломать да единения незыблемые рушить."
"Вы здесь часом про что?"
"А то твой кумпол сразу не просёк - ты что мне воду, гнида, мутишь? Я про Анастасию Валерьевну толкую и трещу. Как покуситься на неё ты да удумал, как только взял да и посмел?"
"Пошли - коль так, то отойдём."
Герои взяли путь в подъезд и вскоре были дома у Василия Егоровича.
"Ну садитесь, раз так уж взялось. Что за претензии у вас и за сюжет?"
"Знать хочу - всё и вся. Мне положено нынче. А сюжет раскрывать подождём, свой сперва на мой суд изложи."
"Что именно? Об Анастасии Валерьевне обмолвиться побуждаете? Так тут двух фраз объёмом не спастись, не уложиться. Но, быть стало, для громадья беседы нашей будет ход. Вы всей сути подробностей жаждете - от начала и дальше от дня и ко дню, от истока к имеемой заводи, что ж - буду, значит, многословен, коль оных треб контекст не задаёт. Так было, что по случаю однажды во слякоти бедняги октября забрёл я как-то во до лучших надежд изыскании в наш заброшенный всяческим богом удручающе праздный кабак, в раз с утробой разгульной смешавшись да средь вольности шумной осев. Тогда то и привиделось мне чудо. Иным каким-то термином назвать и не могу. На сцене, дыма копотью набитой, возник сугубо божий силуэт - столь совершенный, чистый и святой. Притягательный, нежный, безвесный. И словно мир сам под руки поднял и утянул тогда меня в гримёрку. И там остались с глазу мы на глаз и сразу завязали милый говор, а после побрели сквозь ночь ко мне - в вот этой вот обители каюту. И тут то и случился весь пожар натур двух наводнённых чадом страсти. Так сладостно, так знойно и прелестно тех грешных уз соитий всех сортов объял нас бесподобный монолит. Как в рая дверь нутро моё впустили, как в небо обмакнули вплоть до пят. И вот, с минут тех несказанных, и стал альянс наш крепнуть и расти, со днём любым лишь силу набирая и до вершин заоблачных неся. Да устремляя в пиршество единства, в заботы упоительный елей да в незабвенные чарующие дебри всесильной добродетели земной, спасительной и строго чудотворной, единственно тут властной и бессмертной, назначенной являться сразу всем - и жрецом, и пророком, и светом. И так был соткан всякий день - в предвкушении новых начал и ожидании привычно пылкой страсти. И ничего мне лучше не казалось - чем просто двух сердец святой комфорт. А тут меня схватили вы и я узнал, что сказка будет бита. Что не за мной лишь праведный алтарь. Теперь и вы излейте всю сюжетность - каким макаром вклинились в наш мир."
"Да, ситуация заведомо плохая, трагичная, я даже бы сказал." - после траурной паузы мрачно ответил Анатолий Викторович: "А я то и помыслить в век б не смог, что так всё гибельно случилось. С октября, говорите, знакомы?"
"С середины конкретной его."
"Это горькая правда. Больная. Я с дебютной недели ноябрьской с божеством её райским знаком. Шёл тогда и столкнулись - как чудом, как всевышней рукою свелись. И всё в раз в тот заход и случилось. Так отчётливо ночь та запала. Не в умишко, а в душу - в нутро. Так отрадно и рьяно мне было. Слов не будет, чтоб всё передать. И столь священным е; образ оказался, столь бездонно глубинным и всецело до самых сомнительных стигм не случайным. И растаял я в этом раю, растворился. Без остатка мгновенно пропав - во взаимности свет вознесясь да во чувства щедротах исчезнув. А потом мимоходом узрел вашей пары прогулку вальяжную и чуть в шок коченелый не впал. Я убить вас сперва порешил, а теперь вот в раздумья в раз канул. Вот вам нож. Посмотрите какой. Вашей глотке предписан был явственно - меньше часа, представьте, назад."
"Да, увесистый гость. Укокошили б в миг - только так. Эх, судьба - что творит с нами грешными. Чем же будете встречу венчать? Морду бить мне наотмашь изволите?"
"Обождите, ну что же вы так... Битой мордой нутра не утешишь. Я не знаю - как быть, не рискну утверждать, что принять, что на смуты проталину бросить. Не побегаешь, жаль, в тупике, не наполнишься, пусто коль всюду. Давайте, я вам позже дам ответ, обождав, поразмыслив сперва, а уж после сведя всё к решениям. Ко поступков и дел череде."
"Хорошо. Принимаю ваш выбор. Нет в распутице спешному мест. Эх, сошлись же ведь карты да звёздочки. Угораздило ж сущего кон в столь паршивую сцену да выплюнуть. В самый смрад безнадежной канвы."
"В самый смрад. В самый ад недвусмысленный. Во надрыва слезливую глушь. Я вам завтра письмо напишу. А пока на сейчас разойдёмся. Нож оставьте - пойдёт за трофей."
На сим месте без слов разминулись.

XVIII
Во бессменном засилии книг, охватив помрачневшую голову, бьётся в мысли потухший Анатолий Викторович, сокрушается тяжкой тоской и печалится едкостью муки.
"Ну вот и точка невозврата. Необратимый интервал. Конечная на векторе распутья. Ну вот и приговор. Засада тьмы и сущего насмешка. Как вышло так, как всё таки стряслось. Ещё вчера убить хотел мерзавца, а нынче сам таким же стал. Ведь он её взаправду крепко любит и встречен был поранее меня. И столь же искренне и чисто уповает на полноту сих рьяно жарких уз. На свет нутра, пылающий пожаром и на отдушину забитого ума. На редкий шанс нативной полноценности, на содержательность, оправданность пути, весомость каждой прожитой минуты и значимость того, к чему прилип. На подлинность начал, стремлений и порывов. На безвременность выбранных истин и незыблемость личной канвы. На осознанность взятого счастья и безбрежность взаимных страстей. На ответность, заботу и чудо. Чудо в ближнем, в объявленном всем, чудо в малом, но малом бездонном, малом, сделанном смыслом всех дней, всех шагов, начинаний и вздохов. Где наполненность - лидер палитры, где фон жизни всегда обоснован, содержателен, светел, ознаменован поводом для сил и полезностью собственной были, уникальностью всякой минуты и упоённостью являния собой. Ведь он аналогично, как и я, желает счастья, вескости, уюта, наличия мотивов быть и жить. И ведь из нас двоих один остаться должен. Иному варианту не бывать. И не выплеснуть боли всей шквал, что сейчас во грудине моей нескончаемым бедствием вьётся, раздирая мне тушу нутра. Ведь почему достоин только я? Почему мне счастливым являться? Разве я заслужил, отвоевал? Как ведь знать, для кого то нужней, для кого вожделенней, полезней. Я ведь такой же, как и он. И вряд ли чем-то совершенней. Разве я всяк свой раз лишь герой, разве истинно свят и безгрешен. Разве должен его я ужать, обделить, покарать, отодвинуть. Ведь в оппоненции напротив не выскочка, не гнусный потребитель, а тоже настоящий Человек. Столь же искренне - так же, как я, ожидающий счастья и чувств, ожидающий чистой любви и открытости ближней натуры. Столь же грезящий правом на явь - на все лучшие свойства реалий, на логичность и верность стези и тепло обоюдной души. Почему отступить должен он, а не я? Почему? Ведь справедливость же меня никоим бонусом отнюдь не одарила. Как быть... Чем дело довершать..."
Герой достал из ящика бумагу, вынул ручку и начал писать. Письмо слагалось не легко, но время делало своё, и, час спустя, посланье завершилось. Анатолий Викторович неторопливо поднялся, снёс письмо до почтовой коробки и поплёлся обратно домой. На улице довольно хорошо - приветливо, красиво, благодатно. Эх, мир, знавал б ты - что внутри...
И вновь квартирная дыра.
"Уж, что решили - тем и заживём. Чем начали - тем, видимо, и кончим. Тоской да к беспросветности дорожкой, билетом с неоткуда в никуда." - герой неспешно отдышался, достал из пасти кладовой лежавшую без миссии верёвку, забросил на чугунную гардину, отмерил подходящую длину и, свив не самый сложный элемент, накинул круг петли себе на шею.
"Прощай, действительности твердь. Надеюсь, будет всё, как я задумал. Прощай, ход времени, теперь вам без меня."
Стул рухнул, тело онемело.

XIX
Немало дней, пропитанных печалью, бывало у Василия Егоровича. Не мало куцых, глупых и досадных - любых давал сей жизненный маршрут. Но нынешний особенно был мрачен - пришло письмо Анатолия Викторовича, прощальное, как к горю оказалось. И вот сейчас герой, в кровь стиснув зубы, читал хромой раскосо мелкий текст:
"Приветствую я вас, Василий Егорович. Пишу то самое письмо, да, жаль, последнее, как в суе здешней вышло. Я думал, рассуждал, терзал свой ум и душу теребил тоски наплывом, пытался выбрать, поразмыслить и принять - что выйдет тут логичней и трезвей. И лишь к немногому свести сумел всё действо. Нас двое, а она, увы, одна. И сами понимаем мы прекрасно, что не бывать обоим в счастье нам. Но счастье быть обязано, должно. А значит, надо делать чёткий выбор. Нелёгкий выбор - тяжкий, непростой. Но нужный, неизбежный, судьбоносный. Разбить предписанный на после всё и до. И странный в голове моей несносной ютился червь, решал сие когда. Но, быть чему, того ведь не отринешь. И выбор сделан тем, какой уж есть. Уйти решил отсюда - я. Когда читаете сие - меня уж нету. Болтаюсь где-то во петле. Наверно, даже дюже посиневшим. Но то для вас великий ведь презент. Подарок - от меня и от реалий. Но я так просто не уйду - заветов вам немного набросаю, чтоб поспокойней было мне в аду. Любите Анастасию Валерьевну - жадно, рьяно, до самых высших происков тепла. Не так - как раньше: больше во сто крат, и за меня ведь рай дарить придётся. Любите без оглядки и забот, всем сердцем, всею сущностью своею, сгорайте в этой пламенной любви. Пусть только счастье вам на пару будет. Пусть каждый миг свой будете в добре - в идиллии и чувства, и телес. Любите так, как только это можно. Всецело, непомерно, до глубин. Это главная треба и просьба. Пусть это будет яркая картинка, красивая, шикарная до грёз. Пусть будет вам не хуже, чем в эдеме. Тогда и мне спокойней станет гнить. А во-вторых приятель есть один мой - Степан Игоревич, чудный человек. Позаботьтесь, прошу, и о нём - я ваш адрес ему набросал. Коль придёт - не гоните, болтайте. С ним беседа порою, что мёд. Ну а в оном - живите на всю. Будьте лучшим везде и во всём. За себя и за смерть мою бренную. Прощайте. Встретимся едва ль. Всех благ.
С надеждой.
Анатолий."
"Какой немыслимый кошмар! Ведь человек погиб меня лишь ради. Он так несметно и привержено любил, что даже жизнь отдал Анастасии только лишь в угоду. И ведь вот так пожертвовал собой - убил себя, и глазом не моргнувши. А ведь простой библиотекарь - забитый, скромный человек и со столь чистой мощною душою. С такою силой личного нутра. С такой решимостью и стоическою волей. Вот это да. Вот это Человек... А я... А я? Ведь я то нынче жив. И почему так вышло - коей волей - что он погиб, а я сижу живу. Чем лучше я? Чем краше иль нужнее. Чем правильней мой мыслей ход иль быт. Чем я весомее? Чем я то заслужил? Ведь я такой же, как и он. Ничем не краше, не полезней, не умудрённее судьбой. Коль расценить всё объективно, то я здесь сволочь и подлец. Как я могу принять такой вот жест? Как можно на костях единство строить... Ведь я живу, а он подавно мёртв. А я живу. За что, совсем не ясно. Я же просто уродец теперь - коль чужой благодатью согреюсь. Столь шикарный поступок и жест. Разве я примирюсь, посветлею. Разве жертвы подобной сумею забыть... Разве есть у меня хоть какое-то право солидарным теперь с ним не стать? Вряд ли... Вряд ли, увы. Путь один. Значит, плыть нам единою лодкою. Об Борисе Владимировиче похлопотать надо будет - напишу ему, чаще пусть будет в эти стены потом заходить, как раз тому приятелю взамен натурой сострадающей придётся. А я... А я теперь уж всё."
И вот, дав знать приятелю письмом, герой вернулся восвояси и отыскал в своём столе совсем недавно принесённый тот самый суверенно веский нож.
"Ну вот - ведь мне предназначался. И меня же как раз и нашёл. Удивительна всё же ты, жизнь. Да, увы, уж почти сочтена. Но что ж - всему свои пределы."
Василий Егорович лёг во прихожей и, закусивши нижнюю губу, бесстрастно черканул полоской лезвия по плоскости запястья. Лик мира медленно потёк, необратимо и беспечно расплываясь в обступившей густеющей дымке тумана. Картинка отрешённо исказилась и начала стремительно темнеть, самозабвенно меркнуть и теряться, посекундно навек разделяя во всём забвенную слабеющую участь и окружающий бесцельный да заблудший, бессмысленный и взятый в хаос мир.
Ну вот и всё, иссякло бытие. Списало за ненадобностью душу. Да, исчерпавшись, сгинуло, прошло, для безвестности роль уступив. И ведь и памяти не станется теперь. И малейших следов не пребудет. Уж такова фатальная канва, что поглощает в раз лишь и навечно.
Момент, и нет - ни тела, ни рассудка.
А мир и дальше обновляется, живёт, стирает боль и лечит раны и вновь роняет в грязь и бередит. Уж у него то в этом практики хватает - с избытком и со стажем в сотни лет. Куда уж там людскому то пошибу... Лишь только смерть визитами смешить да над беспомощностью личной потешаться. Весь век и искать и всё ж не находить.

XX
Перманентно беспечная доля благодушной Анастасии Валерьевны, не касавшейся истинных драм даже вскользь, оказалась в сей день под весьма очевидным ударом - с утра узнала о погибели Анатолия Викторовича, а, спустя лишь единственный час, и о смерти и Василия Егоровича, к которому как раз на крайний вечер намечен был обыденный визит.
"Ну что ж вы, мальчики, творите. Совсем меня оставили одну. Ну как же так - чем жизнь да не мила, ведь как я сладостно любила, как вправду и без всяких кривотолков делилась сердцем искренним своим, в лучах привязанности ласково купая да так учтиво сострадая всей нежной душенькой своей. Я ведь впрямь так летала, так щедро посвящала в доброту. Что ещё не хватало... Ведь и ума так в раз не приложу. Кошмар же. Жуткая картина."
На этом месте заунывной томной мысли раздался неожиданный звонок.
"Привет. Свободна ведь? Коль дома." - раздался голос Павла на конце.
"Свободна! А ты встретиться хотел?"
"Я приболел. На днях простыл по дури. Теперь в больнице Рощинской лежу. Ты привези хоть фруктов там каких, а то тут кормят падалью конкретной."
"Я привезу. Конечно, привезу. Не бойся, милый. Знай, что я с тобой."
Героиня повесила трубку и принялась за сборы в скорый путь: "Ох, Пашечка, бедняжка мой хороший. Уж скоро я тебя и подкормлю. Держись там, сладенький мой мальчик. Сейчас приеду я к тебе, сейчас сейчас, родной ты самый мой."
Дама спешно накинула шаль и, захлопнувши дверь на замок, поскакала по лестнице вниз - к загремевшему в госпиталь Паше, о котором, так к слову сказать, ни Василий Егорович, ни Анатолий Викторович ко счастью своему ничто, конечно же, не знали и даже вряд ли и помыслить то могли.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
В небольшой и привычно безжизненной комнате, средь антуража аскетичности и книг, без лишней радости и с явственным минором, беседуют Борис Владимирович Степан Игоревич:
"Сколь же горько и гадко всё вышло. Неразделимо тяжко и нелепо. Так непростительно трагично и противно. Так больно и так муторно внутри. Так безысходно. Две жизни под откос из-за одной. Вот же тварь ведь - что ведьма без малого. Так нутро навсегда загубить и судьбу."
"Соглашусь. Но, увы, как ни странно и частично ни даже и дико, неотъемлем тот давящий факт, что по сути глобальной они в то же время ещё благодарны до безмернейшей степени быть ей должны, ведь она подарила им смысл, подарила сам повод, чтоб жить и чтоб было, за что умереть, подарила билет до мечты, пусть, увы, и всецело фальшивой, но настоящей в ихних ощущеньях, в их внутреннем принятии сих чувств. Поэтому, увы, но ей спасибо - за подлинность стремительных эмоций и непрерывность их канвы, и наплевать то, что ответно лишь фиктивных. А также за правдивость ликований и за, пусть только и фантомную, но радость. За выход из болота, из оков, что всем и каждому наложены здесь бытом. За выход, настоящий и простой, и за благое насыщение надеждой. Ведь иначе бы попросту сгнили - проходив лишь в насмешках одних да пустом одиночестве тленном, что противнее всяких кончин. Сие ужасно, но она ведь их спасла..."
"На контекст наш прижизненный глядя, подпишусь под любым из сих слов, но, коль так посмотреть да в отрыве, коль не в рамках всеобщей тоски, а как пара для сердца навек - ну ведь сволочь, паскуда последняя, крайне склизкая, жутко двуличная и беспринципно мерзкая во всём - в любом из проявляемых инстинктов. У неё ведь таких же небось и сейчас на примете с десяток. Там внутри... Гниль, труха. Труп живой, а не личность, формальность лишь - в месте статуса "я Человек". И так страшно подобных встречать. Страшно знать, что такие здесь водятся. Что лишь попросту есть. Пусть и дюже лишь вне и вдали."
"Я таких же воззрений и чувств. И со счастьем сейчас бы сказал, что как раз для таких, как она, и придуман был господом тут ад, но я с яслей неисправимый атеист."
"Это жутко... Трагично... Ужасно... В самом деле ведь жутко, и очень. Просто даже немыслимо впрямь. И я сам, кстати, как мне то ни горько, коль вам честно признаться, ведь тоже..."



Билет в беспочвенные слёзы.

I
Основным и единственно значимым принципом, составлявшим нормативно-идеологический задел разделяемой Татьяной Сергеевной жизненной позиции был простой и конкретный подход - никогда не лить беспочвенных слёз: не сожалеть без повода и цели, не зарождать напрасного тепла, не тратить попусту сил внутренних ресурсов и хоть какой манерой и ценою, но жить свой век всегда лишь без досад. Данной практике нрав её следовал крайне верно и в исключительной степени неукоснительно, без хоть малейших признаков сомнений и с монотонной твёрдостью подхода у безразличного до фикции и фарса статично непреклонного нутра. Главной целью намеченной жизнью канвы являлась истинность: весомость персональной ипостаси, однозначно понятная сердцу с умом разделённость и подлинно глубинное единство - лишь одно неотъемлемо ценное и существенное. Её мерилом бытия была беспрецедентность - пример идиллии, и больше ничего. Проживала Татьяна Сергеевна вместе с её отцом, составлявшим без малого всё доступное ей повседневное окружение. Личность матери помнилась дамою слабо - как-то в самом рановременном её детстве прародительница благодушно уехала в заграничный вояж, а вот вернуться из такового уже не удосужилась. В остальном весь имеемый быт демонстрировал абсолютно типичный экземпляр обывательской заурядности, шёл складно и радовал тоже не больше чем предписано канвою обыденности. Отец, Сергей Григорьевич, работал архитектором и был человеком, исключительно вдумчивым и благочестивым, молчаливо спокойным и сугубо последовательным и всецело подвластным лишь размеренной воле рассудка. Вот и нынешний их день начинался конкретно и взвешенно - с приготовленной в пару к жареной туше омлета кукурузы и спозаранку озвученной новости о визите Евгения Валентиновича - закоренело бессменного сотоварища Сергея Григорьевича, нескончаемо образованного и с лихвой умудрённого непростым мастерством наблюдательной жилки персонажа.
"Как чудесно, наговоритесь до прострации вплоть." - отозвалась на озвученную информацию Татьяна Сергеевна.
"До прострации вряд ли, а вот оскомину наколотить попытаемся." - улыбнулся родитель: "Ты бы кушала лучше, а то куском холодным то давиться - есть не к удаче ведь резон."
"Да я не так уж чтобы прям и голодна. Я по вашим беседам больше изголодалась, по на мир своенравным воззрениям, а кукуруза с омлетом во мне и так регулярно бывают."
"До чего ж наши байки тебя приручили! Это же ужас." - засмеялся герой: "Ведь, казалось бы, скука скукою. Да ещё и пессимистичная."
"А мне она лишь и мила. Уж так, видать, я заложилась. И ничего родней и не найти, не сыскать и за вечность всю. Ни на какого рая трели я её не променяю. И не забуду. Где бы ни была - хоть в радости, настойчивой и буйной, хоть в суе закипающей мирской."
"Как пристрастилась то! Вот ж ведь чудо неимоверное."
На чудо подтянулся и сам гость.
"Всех приветом одариваю, снова вашему дому я засидчик. Что ж - стучу челом."
"Заходите. Папа вас ждал. Да и я тоже. У нас сегодня кукуруза и омлет."
"Дело знатное, захожу - уже за порогом, стало быть внутри."
Приобщились к столу. Добрались до бесед.
"Вот вроде мир вокруг, простор, раздолье... Но что тут властвует в скупых его стенах? Кошмар, фатальное гниение всех сфер, разобщающий губящий смрад, едких гадостей сбор плодороднейший да бессмыслицы долгая брешь. Где нам лишь сей нелюдною компанией тайком ютиться и удел. А сойтись чтобы с кем, единением верным окраситься... Это редкое, утопичное. Ведь от лучшего кадры и отблески - исхудалая память и то не хранит, не ручается, жаль, за подобное. Ведь и под ужасом расстрела ни единого светлого дня даже близко не вспомнится." - удручённо посетовал безучастно взывающий к истине, огорчённости полный Сергей Григорьевич.
"Чем твёрже мнение, тем чаще то безумно. И бред с рассудком не соседи, а стопроцентно близнецы. Наш свет котирует лишь тупость, прямолинейный примитив. И чем подобный агрессивней, тем популярней и модней." - покачал головой пессимистски настроенный Евгений Валентинович.
"И ведь всякая полная сути идейность неизбежно в опалу лишь тут же идёт, во табу."
"Так средь бессильем прокажённых любую силу чтут за грех. Для пьяных трезвость - хулиганство. Это дельце не новое. И совсем таковое привычным уж быть бы должно, совершенно ничем не волнующим, безразличным всецело во всём. Ведь тут существенна лишь стойкость, приверженность до курса в степь высот, непреклонность и личная прочность. Ведь весь расклад до слёз простой: коль вас сумели обуздать, то, значит, будете кобылой. Иной дорожки не дано."
"И ведь нет однозначной стабильности, убедительно твёрдой гарантности ни в одной из стезей и ни в коем, увы, из подспорий. Даже самый святой и чудесный удел может запросто в миг обернуться тотальным фиаско, непомерною грязью и полною низостью и никчемностью. Нет ничего, что взаправду удержит до конца лишь на верном пути."
"Все говорят - не обобщай, но мало кто твердит - не сепарируй. Мы вновь неисправимо забываем, что мир немыслимо един, и где бы ты средь бездн его бы ни был, в какой бы ни присутствовал из страт, хоть самой благоденственной и чистой, всегда иметься будет нить, тебя ведущая ко злу. Всегда будет хоть не значительная потенциальная возможность сойти с величия престола и пасть с небесной глади да на дно. Несгораемым, жаль, не бывает ни одно на земле волшебство. Партнёрство с богом дьяволу не смерть."
"И так несметно тяжко и непросто, что нету ни единого примера спокойствия, способного на жизнь, на чудо долгосрочной перспективы."
"Так без запинок повторюсь, что беззаботность всякая - лишь хрупкая, жаль, спячка, до жути чуткая в строении своём, в структурности обманчивой и зыбкой. И потерять подобную лишь миг. Особенно, коль бед поодаль ворох: ведь тонущий, как опытным известно, хватается практически за всё. Хоть за булыжник или гирю."
"И так ведь крепко прикипает любой характер ко взявшим рамкам и делам, такой несметный героизм являет люда стадо это, но всё во имя тьмы лишь, жаль."
"Так в том и суть, что верность тёмным силам в сто крат хужее всяческих измен. И прививается такая лишь на пожизненный сезон."
"Безвыходность... Повсюду и во всём."
"Безвыходность на вход есть указатель. На изначальный стартовый дефект. Ведь свет наш произрос из тьмы, из бездны. А бездна бездне, жаль, не рознь. Ведь всякий рейтинг таковых, увы, всегда выводят однотипно: по массе трупов взятых ими жертв. И нет меж ними разницы особой, отличной от трагизма полноты. И ужас тут не маска, а лицо. И дивен были здешней бал. Ведь, жизнь избрав, причуд лишь корм и лопай. И шансы однозначны лишь на смерть, на оное всегда, увы, размыты."
"И так забавно наблюдать, как люд подчас аж пачками сдыхает - так безвозвратно и легко, ещё и упиваясь сим процессом, хваля судьбу за крепость тумаков."
"Чем дальше зритель от арены, тем краше кажется спектакль. Ведь большинство из тут живущих не знают смысла и в помин, якшаясь вечно не у дел, на отчуждении от сути, от всякой правильной канвы."
"И трудно мыслью данное принять. Тем более суметь дать оправданье."
"Так мысль - не птица, а птенец. Увы и ах, подчас она бессильна. Догадки ж к участи не ключ, непредсказуемость сильнее. И запутать умишко не диво - чуть не то, и сомнений ты раб. А ментальность пробоин не лечит, брешь в уме есть изъян навсегда. И, чем бумажнее кораблик, тем полноводнее река. Чем больше тянешься ты ввысь, тем всё сильней ко дну пихают. А шансов впрок не напасёшься, удача вовремя ценна. Пусть даже жертвенно и с кровью."
"Так и жертвы теперь - тучи не функциональные, бракованные: похищая солнце, дождя в дар не дают, не позволяют к цели подступиться. И ни свечей в итоге, ни игры."
"Так в том то всё ведь и коварство, что всё на страх даётся лишь и риск. Увы, удача - гостья без прописки, даримая как светом, так и тьмой. И жизнь скорей обуза, а не право. Азарт сплошной - трагичный до тоски, где смысл - не странник. Каторжник. Беглец. И логика - не гостья, а прислуга. А всяк рассудок - лишь советчик, не доминант иль господин. И в том то вся нас терпящих и слабость. Ведь сбруя выдержки всесильна крайне редко. И к дну сойти - минутный лишь резон."
"Так нынче мир - для войн лишь инкубатор." - неожиданно подключилась молчавшая прежде Татьяна Сергеевна: "А всяк покой - предтече бурь да гроз. Здесь есть лишь обезличенность и маски. Да ложь в бессчётности сортов и лишь мираж назначенного правдой. И густ у заблуждения настой, безмерно терпк в своём апофеозе, сугубо рьян, губителен и лих."
"Да, век, что вихрь - сметает без остатка." - поддержал Сергей Григорьевич.
"Так мир - без контура фигура, без формы чёткой и лица." - безутешно вздохнул Евгений Валентинович: "И к жизни всякая любовь кончается изменою со смертью. Ведь быль - не рощица, а лес, при чём густой и непролазный. Где нет, увы, ничуть альтернативы. Иль перспектив разброса от и до. Всяк выбор - лишь судьбы прерогатива, а наш удел приемлеть да терпеть."
"И так скуден, так сумрачен быт, бесполезен, посредственен, пуст... Неисправим."
"А зачем и на что исправлять? Ведь на тонущий лодке парус рваный не в счёт."
"И так скверна реалий ипостась, так непомерно горестна порою, хоть и, увы, немыслимо верна..."
"Так правильность - правдивости не родич. Подобная, увы, ей не гарант."
"И что тут ждать, беды помимо, коль всяк корабль - лишь вотчина пробоин. А поиск - зазывание потерь."
"Так жизни срок, в отличие от детства, кончается извечно лишь посмертно. А время - действо роковое, где блеск высот подножьем, жаль, чреват, при чём бессрочным и сугубо неотступным, иль и того печальней и страшней - в ущелье смертоносною дорогой... Ведь что судьба с оценочных позиций - ролей да образов набор, масштабный фарс и вряд ли что-то больше. И понимание её - лишь способ вдаться в безнадёгу. В надрыва страждущую сеть. На явь всерьёз лишь трупы уповают - что и других к их статусу сведёт. Ведь жизнь - триумф минимализма, за столом не накрытым фуршет. Судьба особая ж палитра - на чернь с упором да порок. И даже в помыслах отдушины тут нету. Ведь память - лодочка без вёсел, её окрас всегда строптив, ретроспективно переменчив. А быль и вовсе чисто дно."
"Но как средь данной чехарды суметь себя в успех пристроить? Ведь сердцу хочется лишь так."
"Идти и брать всегда силком, раз время - камень, а не мякиш, и жизнь не ласковость, а бой. Ведь без боя не взять и руин. Азартность - чистильщик издержек. Энтузиазм, приверженность да страсть - вот средства по высот овладеванью. Ведь зной проблем решённости ознобом сражается обычно наповал."
"У вечных войн побед не существует." - вздохнула Татьяна Сергеевна: "Борьба - награды не гарант. Ведь спичка человека всегда без коробка. А всяк корабль отпущенной судьбы - предшественник обломков да осколков. И мир, увы, не направляем, а непосредственно гоним. И не спасёт ни чудо, ни случайность."
"Случайность - не тропа, а проводник. Подобной быть уместной подобает. Сподручной и способной на триумф."
"А бог? Про данный что феномен изъяснитесь?"
"И бог не тот, на кого подобало бы полагаться. Ведь святость любая цинична сама по себе - в собственной беспомощности пред подлостью и злом. Пусть бог и есть тут таинство из таинств, но дьявол - таинство не меньшее, поверьте."
"А человек?"
"Человек - это дрянь."
На этой истинностной ноте резко замолчали. Монотонно вальяжное время обессиленно двинулось вдаль, потянувшись навстречу обеду. Бесследно растворившийся рассвет сменился солнцем скрашенным зенитом. За слегка запотевшим окном полным цветом расцвёл завязавшийся день.
"Сезон пока ещё и тёплый, да ведь скоро ж ему и финал - уж пол-августа прочь улетели. А там осенняя невзгода, пустые дни, дожди, мороз... Нелегка перспектива ненастная, удручения густо полна." - после паузы робко вздохнул погрустневший Сергей Григорьевич: "Как жена то там ваша? Не вернулась пока?"
"К сожалению, нет. Как и ваша когда-то, ушла, и три месяца ровно уж нет - ни вестей, ни посланий, ни нового." - Евгений Валентивнович утомлённо зевнул и взлянул за окно: "Да, светло, но надолго едва ль. Всё кончается рано иль поздно. Лето тоже не долгий партнёр. А во слякоти тьма..."
"Сейчас все в раз финально помрачнеем, укоренимся в к жизни нелюбви и дружно все поскачем петли примерять аль яды дегустацией дразнить, ассортимент у них, твердят, широк." - сквозь меланхолию застенчиво и сонно улыбнулась уставшая чувствовать грусть Татьяна Сергеевна: "Тосклив весь ваш объективизм. И что печальнее ещё - что, жаль, и я ведь с ним во всю согласна. Но мыслить хочется иначе - о чём-то светлом, о благом... А неминуемой зимою и так насытимся ведь всласть. И даже осенью нещадно обожрёмся."
"А что и летом голодать? Сходить бы эдак так на пляж. Хоть кости с мясом там погреть родные. Иначе ж попусту пройдёт."
"Да я ходила. Много даже раз. Но там особо не уютно. Людей полно, а с кем схлестнуться б - нету. Так что о светлых тёплых днях я тоже мнения пустого."
"Ну вот... Весь год, увы, у нас в простое. Как перспектив ни пожелай, а встретишь вновь одну лишь тщетность." - Евгений Валентинович опустил опечаленный взор и понурено бросил его в пустоту: "Всё тут мрак."
"Жизнь глупа." - безнадежно посетовал Сергей Григорьевич.
"Так ведь людям под стать. Идиоты ведь тоже, увы, ещё те. Все практически. Посему в одиночку и шьюсь." - доложилась Татьяна Сергеевна: "Это лучше, чем с сволочью в паре. Мне лишь слёз бы напрасных не лить. Сердце твари в презент не задаривать. Остальное простительно всё, не критично."
"В этом многое веет рассудком. От позиций таких начинаешь коситься на правильный путь."
"Так о светлом всегда и пекусь. Только лучшим, жаль, случай не милует. Не таит полноты никакой."
"Счастье в разных местах добывается... Даже клубы порою возводятся - для утех, коллективно не признанных, да агентства во всю открываются - что знакомят друг с другом потерянных. Даже маги неслабую дань за подобные чары берут - пристрастить чтоб кого к неучтивой твоей персоналии."
"Везучую и трезвой поимеют, а неудачницу и пьяной не возьмут. Мне истинности хочется - благого. Высокого, как башенный вон кран. А все лишь пешки да пигмеи. Иль посмеяться норовят иль развести на личностную пользу. А я корысть чужую тешить не хочу."
"Судьба - стена: пробить её не просто. До одних домогаются принцы, а других прогоняют бродяги, для кого-то открыта вся пристань, а кому-то и метра не дали..."
"А мне чуть чуть и не надобно. Я всего и сразу хочу."
"А лишь так и надо. Желая вечно лишь чуть чуть, по-полной точно не получишь."
"Эх, нескладен наш вектор мирской. И не желается и жить то так по сути, а всё ж ведь терпишь, рвёшься с буйных сил. И вновь единственно в тупик. Беспросветные мы, как я чую."
"Да и свет беспросветен. Всё опять в унисон, под одно."
"И опять без надежд или смысла."
"А сие здесь закон. Признак фирменный - свойский и вечный."
"Скоротать бы судьбу и в покой."
"Да в покой ли... Как знать. Может, в бездну ведь."
"Да и там хорошо. Лучше здешнего."
"Да, непросто судьбу покорить..."
"Вот и я ведь про то... А на пляж таки всё же схожу. Пусть хоть тело немного понежится, хоть с собою самим да с песком."
"Согласилась с советом. Послушная. Отдых нужен. Никак без него."
"Только мысли и в нём загрызут - роковые, плохие, плачевные."
"Так мысль - навязчивый субстрат, её так просто не отгонишь и, как скотину, не забьёшь, она и съесть порою может - сожрать за раз и целиком."
Дама встала и отправилась собираться - навещать, как наказано, пляж, а дискурс продолжаться стал вдвоём:
"Как просто тут к фатальности прийти, во мрак да гибельность упёршись, как просто взять да проиграть... И как права моя Татьяна насчёт бесцельности судьбы." - протянул сквозь досаду Сергей Григорьевич.
"Так тут ведь склад наш собственный пропащий играет добивающую роль. Ведь до рая ступенек, поверьте, по числу, как до ада - точь в точь, да только в бездну двигаться сподручней и посему значительно быстрей. Ведь свет со тьмою только и граничит, а ото правды путь всегда лишь в ложь. И всякий нас тут губящий в итоге из тех берётся лишь числа, кто прежде всех охотней и спасали. Но стоит помнить лишь одно, что нет тут, кроме бога, феодалов, лишь временно смердящие царьки. И посему не стоит преклоняться - ни перед чьею персоналией иль силой, лишь личной волей путь себе верша."
"Но воля воле в сущности ведь рознь, и непомерна данная разрывность, у одних суть упорства - лучина, у других безразмерный костёр."
"Сие, увы, неумолимо, но то дано тренировать. В идей канве важна лишь чистота. Прямолинейность и напор. Неумолимость пред воздействий чередою. Ведь взглядов цельность - глыба роковая. Любую тщетность разобьёт."
"У цельности есть враг - несовместимость, отдельных фактов нравственный конфликт."
"Так всё и вся в единство не окрасишь. Интегративность категорий, увы, как правило, лишь миф. И обобщать все крайности не надо. Консолидируйте лишь верные константы. А свет со тьмой сопоставлять - затея вправду с нивы бреда."
"Чем больше знаешь о судьбе, тем нерадивей ей владеешь..."
"И то отчасти справедливо. Затем, видать, нас в фикции и держат. Взаправду взращенный лишь ложью узреет правду за сто вёрст."
"Но всё же жизнь - не лучшая игра. Без правил и с тотальным в сути риском."
"Да, жизнь похожа на кошмар. На неприступного злодея. Но и её посильно одолеть. Ведь глобализм - гигант не монолитный, по хрупкости похожий на хрусталь. Разубедись во всём, и будешь в дамках. Живёшь то лишь единожды всего. И в зеркале ты сам, а не весь мир. Ведь и спасение двух есть лишь только типов - иль себя, или мира всего."
"Первое невозможно, второе бессмысленно."
"Увы, но так оно и есть."
"За что ж цепляться по судьбе?"
"За подол сладкой жрицы удачи. Чем больше длительность полёта, тем утопичнее земля. Чем дольше в счастье пребываешь, тем меньше верится в провал. А быль извечно лишь на раз, на единичный старт и финиш. И не дано потом, увы, ни поменять уже ничто, ни как-нибудь дополнить и исправить. На собственных поминках не наешься."
"И так порой опасно просто жить. Особенно с надеждою иль верой. Подчас их бездной увлечёшься, а по итогу только мрак да обольщение извечное лихое, матёрое до алчущих натур."
"Билет надежд обратным не бывает, смириться с их потерей не дано. Кто счастьем искушён, тот выжжен напрочь. Для птиц души бескрылость - приговор."
"И, жаль, с любых срываются высот, и даже рай, увы, но покидают. И побеждать дано бессчётно, а проиграть вот только раз."
"Но иногда и риск - всего лишь дым. Ведь при отсутствии посуды слон в лавке вовсе и не грех. Но жизнь гниёт лишь изнутри, с глубин и к стоической обложке. А время катится без пауз. И провожает в никуда. И в сфере гибельных, вершимых им деяний быть не у дел - большой успех. Ведь в бреда царствии изгойство - не наказание, а приз."
"Да только крепок фальши плен... Что не отделаться бескровно, не отвертеться, как ни рвись."
"Но данное бессилие условно, пред яви стройностью воздвигнутое страхом, пред былью трепетанием пустым. Пред дутой важностью ведомых ею дел. Но то под силу и отринуть. Ведь вся серьёзность - фикции подруга. Земного наваждения гарант. А доверие наше - пузырь безразмерный, охватить полномочный хоть что. Особенно у глупой головешки. Обман есть тест на дурака, а всяк масштаб - наивности мерило, запутать тщательный порыв, отточенный в коварства совершенстве, в притворства злостном мастерстве, ведь фарс - пирог всегда слоистый, распознаваемый с трудом. Но в мир неверие со вдумчивостью в паре, как правило, мираж крушат любой. Ведь что есть жизненная явь - лишь мифологии отрыжка. Фальсификат, тотальный и сплошной - по всем параметрам, критериям и свойствам. И, зная то, на свет смотрите здраво: всё, в нём что есть, ни капли не реально, судьба спектакль, а факты реквизит."
"Сие решительно понятно. Но быль вменённую, увы, одной риторикой не скрасишь. В иной резон не обратишь."
"Увы, но окружение и бытность - два фактора, от коих не уйти. Среда - кузнец бесцеремонный. Однажды взявши в оборот, назад вернуть едва ли соизволит."
"И с каждым днём всё хуже только да сложней."
"Проблемность - свойство наживное. Во плюс идущее всегда. И сути дней, канвы их не сменить. Из карт сложась, дом карточным и будет. Но, что гораздо веселей, что жизни яму люди же и роют. Ведь жизнь - копилка, а не банк. Хранит всё то, что в ней воздвигли. А воздвигают лишь разлад. Вражду, озлобленность да склоки. И безоружность - мира не гарант."
"И столь пуст весь сей свет несуразный, столь немыслимо тщетен во всём, в хоть каком из раскладов бессчётных - всё бесплодных, срамных да кривых."
"Так соль без супа неуместна. К чему здесь были полнота, коль у неё ни умысла, ни цели. Идя на смерть, кафтан крахмалить - вздор. А мир наш этот так и скроен, что всё идёт лишь в никуда. В бесцельность, в бездны лютой омут. Ведь всяк задел - прелюдия для тлена. Дрова - золы производитель. Любовь - прощания сырьё."
"И так непросто в этом всём элементарно не свихнуться, не впасть в апатии стезю и с одуреньем не сойтись."
"Ну так роль дурака только истинно умным под силу. А поддаться легко. Чем мельче дрожь, тем слаще холод. Чем нож острей, тем ласковей порез. А коль и струсишь тут до кучи, то и, как звали, поминай. Боязнь, увы, до бездны проводница. И страх не карлик, а верзила. Способный всякий свергнуть ум. Да тот и сам нередко идиот. Ведь шансов убедительный достаток и есть для поражения ресурс. Чем массивней кусок, тем ленивее ложка."
"И трудно в лучшее поверить..."
"Так вера - зеркало судьбы. И от хорошей только жизни бывать ей светлой да благой. Но это редкость, чудо из чудес. Альянс надежд - скопление утопий. И мир ещё статичней человека. Ведь тот мир, что подавно никак не спасти, и сгубить же ничуть нереально. А вот у лучшего в стабильности беда: чем шире спектр, тем уже переходы. Неверный шаг - и песня прожита. И всё лишь повод для утраты. А норма - в девиации трамплин. Ведь смысл - плясун, увы, канатный: чуть что не так, и поминай. Но и за свой короткий век бывает он вполне себе активен и даже зачастую плодовит: всё лучшее воздвигнуто ж рассудком, не жертвенности рьяностью - умом."
"И как от боли тут отвыкнуть... Ведь о беспамятстве поистине забыть есть и впрямь пилотаж фееричный. Ведь всё вновь вилами и вновь лишь по воде..."
"Увы, за всем, как впредь, лишь случай. Тот самый, что порой и есть судьба. Ведь бог - стратег, а не схоластик. По крайне мере, так здесь говорят."
Тем временем на взятом солнцем пляже царил незабываемый комфорт - во всю разлитое тепло играло ласково с телами, гулял спокойный лёгкий бриз, а грань воды была почти без волн.
"Хорошо... Хорошо, да, увы, одиноко." - безнадежно подумала заявившаяся Татьяна Сергеевна: "Отыскать бы кого - на двоих согреваться приятнее."
Людей полно, облюбуй ну, казалось бы, всякого, да попробуй поди подкати. Вскоре в самой дали у воды запримечен был сказочный юноша с чёрным вьющимся волосом и полярною жёлтою шляпой.
"Подойду ка пойду. Попытаюсь." - дама встала и подалась на абордаж.
"Привет. А я вот тоже тут одна. И тоже в шляпке. Только в белой."
"Ну садись. Аппетитным я рад."
"С комплиментов так сразу стартуете? Молодец."
"Так чтоб кончить ведь чем попохабнее. Ты из каких широт то будешь?"
"Со квартала соседнего. Отсюда не далеко."
"Ну прекрасно. Крутая локация."
"Ну а ты?"
"А я с 10го района. Точнее с микрорайона. Тот, что год лишь назад и построили. За мостом."
"Да, я в курсе. Посёлок практически. Но там тихо и воздух приятнее."
"Так и тут хоть в пять лёгких дыши. У воды то тем более."
"Не скажи. Тут машин многим больше и люду полно. Не особо порой и надышишься."
"И у нас прибывает народ. Скоро тоже придём к муравейнику."
"Неизгладимая тенденция, увы. А сам - чем жив, чем быль свою слагаешь? Расскажи обо всём."
"В местном колледже лямку тяну. Незавидная. Но по сути сойдёт. Ну а вечером - пиво с собой и по улочкам местным пошастать. Озадаченных дам поискать."
"Ну и много таких?"
"Так с одной вот сижу и болтаю тут."
"Ну и ну. Как меня да представили."
"Ну а как же ещё. Вся порода такая у вас."
"Это как так ещё? До единой всех под одну под гребёнку равняете?"
"А иначе никак. Опыт ведает, что иных то и нет. Я по девке своей это знаю - тоже бестия та ведь ещё. Но сейчас от неё отдыхаю. Жаль, душой лишь, а хочется телом. Как такого насчёт? В перспективе, само разумеется. Не на рамок знакомства прелюдии."
"В роль любовницы что ли вербуете?"
"А тебе она чем-то не нравится?"
"Нет, не чем-то, а всем. Вся и полностью. Амплуа не хочу оскверняющих, перспективой такой я сыта."
"Ну ничто. Знать, другую окучаю. Ну а формы твои впрямь манящие. Жаль, не делишься. Стерва, наверное."
Татьяна Сергеевна опечаленно встала и, ни слова в ответ не сказав, потащилась к себе восвояси:
"Как же мелочен нынче наш люд. Как насущно его оскудение. Столь поганым уделом ведь кличут всё. И не стыдно ничуть и не совестно. Но печалиться точно не вздумаю. Слёз напрасных не стоит мне лить. Никакой не герой это, знаете ль. Ну а по тщетности грустить мне не пристало. Поэтому и вывод тут простой - пережевать и даже и не думать. Ещё найду свой к лучшему билет. Ещё сгорю в совместности дотла. Ещё смогу. Во всю ещё познаю - и ласку, и заботу, и любовь. Ведь в жизни что всего важней? Не лишь беспочвенные слёзы. Иных позиций я не чту."
Дама ловко ускорила шаг и, спустя где-то пару минут, скрылась в тесной родименькой арочке. Гулянья милая мятежность, давай прощай - до новых встреч.

II
За просторным окном занялось монотонное утро. Простодушно обмякший холст неба, обрамлённый обрывками худосочных перистых облаков без избыточной доли участия сиротливо укрылся в улёгшийся мутной завесой туман, как дым, расплывчатый и тускло восковидный. Постепенно стихающий зной окрылявшего некогда лета с томной грустью и траурным тоном тоски до конца покорился в бесстрастные сети во всю зовущего в бессмысленность простоя дозревшей до забвения поры, в её немую нездоровую разбитость да угрюмую, полную слёз, до трагизма настырную тщетность, открывшую бесстрастные врата размашисто бесславному упадку, объявшему сковавшей сердце болью и взявшему тревогою в озноб во всю разлившейся смятенной безнадёги.
Спозаранку уже не спящая Татьяна Сергеевна пленится созерцанием широт да горестным смятением раздумий:
"И вновь полуденная хворь. Рой пустоты, гниль мыслей да бездейство. Желание дожить и умереть. Сужденческая сбивчатость и слабость. Хандра. При чём ведь внутричерепная, ментальная, что всех из зол сто крат хужей. Хоть за петлёй в хозяйственный тащись. Как тяжко бодрствовать одной. Вполне привычно, но всё так же нестерпимо. Как всё же непростительно бесцельна людской судьбы пустая колея. Ещё и радио бурчит какой-то бред. А ведь включила, думая взбодриться. Сдаётся, было то за зря. Радиоволны скуку не разгонят. Сходить бы надобно куда - сыскать эмоций да сюжетов. Ну что ж - оденусь да пойду."
Оделась.
Отрезвляющей собственной сыростью знобкий сентябрьский воздух, ощутимо насыщенный колкою строгостью и пронзительно резкою горечью пропитавшей окрестность и душу монотонной осенней тоски, наводнил увядающий муторный край. В понуренной растерянности улиц уже царит поблёкшая пора, утопленная в пасмурности мест, безлюдных, бледных и до слёз скупых, обдутых вдоль и поперёк косыми хладными ветрами, бездушными до стынущих широт. Обмякшие растерянные виды, пастозных полные тонов, подавленно и робостно пустые, уже зовут податься в никуда. Истощённые тщетною хмуростью дали задумчиво являют одинокий, сочувственно скорбящий всем пейзаж. Повсюду боль. Повсюду тон надрыва.
Заглянув в благовестный приют бакалеи, героиня вальяжно раскинулась на стилизованной скамейке, всей новизны столь жаждущей душою отдавшись в узы сей локальной атмосферы, проникнутой заманчивым теплом и бесподобным запахом съестного. Поодаль в круг обыденные лица горожан, пустые и накрытые столы, снующий вдоль прилавка продавец да стойкое присутствие покоя, царящего во всякой из щелей. Настроение предсказуемо лучше гадкого, но всё же весьма далече от восторга, рассудок беззаботно отчуждён и в резервации от мысленных оков беспечно занят погружением в комфорт - в безмятежную негу прострации. Поборовшее быль благоденствие монотонно сквозит по нутру. Облик мира являет тот столь редкостный образ гармонии. Красота.
"Заприметить ещё бы кого, приглядеть. А там и участь будет в шляпе, и сердце мигом оживёт. Ещё б удача хвост не показала, тогда и смелость в тщетность не отдаст."
Вокруг беспрецедентный плюрализм: людской пошиб всех типов и сортов, поголовно во всю вовлечённый во процесс поедания выбранной пищи. За одним из столов, близ не оформленного в дверь сквозного входа, сидел привлёкший вдруг пытливый взгляд, без дела проводивший время кавалер, не броско, но со вкусом разодетый, имевший при себе цветной журнал и портмоне, а визуально вдумчиво-степенный.
"Весьма не частый в крае нашем сорт. Ещё и горделиво одинокий. Уж слишком утопичное раздолье, но малым чудом тешиться ведь - грех, поэтому разинем рот на это, авось и вправду повезёт." - заключила дама и, оживив воспрявший ловко норов, сподвиглась выдвинуться в путь.
"Приветствую! Надеюсь, не напрасно. Я Таня, познакомиться желаю, а вас как подобает величать?"
"А я Егор, и так мою персону и зовите, хотя и к прозвищам мой нрав миролюбив. Что ж именно во мне вас притянуло, что так заставило вдруг взять и подойти?"
"Одиночество собственное. Ну и ваша свободность, столь к нему в унисон пришедшаяся. И ничего большее. Чем занимаетесь то хоть? На веку, здесь судьбою отпущенном."
"Да вот по свету нашему, сугубо удалому, благие странствия веду, с одних земель да в оные кочуя да вновь и вновь то там, то тут гостя. Вот и сейчас, земли твердь всласть исколесив, и в вашу местность въехать соизволил, экскурсией дорогу утрудив. А сам я вольно страждущий художник - задерживаюсь в новой обстановке и, весь её вбирая колорит, отображаю после таковой на плоти беспристрастного холста, внося и закрепляя в вечном то всё, что мною видится вокруг. Так и строю маршрут за маршрутом, дополняя и опытов личных черёд, и работ новых спектр зачиная."
"Ипостась не банальная. И имеется ль у такой витиеватой натуры на знакомство со мною намеренье?"
"С превеликим энтузиазмом и горячно настойчивым рвением."
"Правда? Даже как-то обескураживающе и до щёк покраснения лестно."
"Как по мне, так вполне ординарная вещь, и даже до трагедии банальная. Ведь всякий новый эпизод предполагает, в пару к обстановке, новьё и музою назначенной души. Без таковой любой любой из закутков лишь скуку да тоскливость поставляет, ни телу, ни нутру не длясь во прок. А коль отыщется какая-то кокетка, то сразу обретается и прыть, и настроение, приподнято благое, и страсть да жажда до чудес, и окрылённость творческих порывов, и чуткостью насыщенный настрой. Вот и тебя мне эта быль не зря, сдаётся, подарила. Ведь я любой удачей дорожу, не просто чёрственно беру, а через сердце пропускаю. Всех помню - и не только поимённо: и запах их, и вкус, и встреч места, ведь, всё и вся спеша увековечить, на кисти святость положить, и в памяти ведь тоже сохраняю - до всех мельчайших ноток их страстей и самых самых призрачных деталей. Ведь что бывает романтичней - сойтись, проникнуться друг другом, побыть в сей сказке до поры и, с дрожью в голосе расставшись, вовек потом не забывать, как добрый случай дал вам этот шанс и как бывает душам двум отрадно. Надеюсь, наш с тобой альянс такою ж спелой вишенкою будет, что опьянит сильней всех вин. Ведь ты же любишь знойные сюжеты?"
"И вы спокойно и легко, без даже совести зазрений, мне предлагаете всерьёз побыть вам временною парой и, подаривши вам себя, отдать в приют дальнейших муз? У вас в порядке с головою? Столь показушно окультуренных мерзавцев, столь беспринципных и пустых, мой мир доселе не встречал. И как так можно изгаляться, при чём и глазом не ведя. Подонка вы последнего огрызок, сугубо конченный и годный лишь в утиль. Прощайте! В гнидах не нуждаюсь." - Татьяна Сергеевна встала и, прямиком направившись на выход, в один момент исчезла прочь из виду.
"Ну вот ещё одна досада на мой и так не самый дивный век. И что ж за общество такое, что столь муторно бросить и взгляд. Не принять мне его, не придать оправдания светлости. Несуразна, потеряна быль, безвозвратно утоплена в гнили, бесполезна для чувств иль высот. Как в темнице, я тут, как во пыточной эры допамятной. И не видно, увы, ни спасения, ни бороться иль буйствовать повода. Ведь нету даже и отчасти ни смыслов, веских и глубоких, ни шансов хоть что-либо изменить. И выживать то даже не охота. Напротив - срок свой отдышать, обмякнуть, скукситься да сгинуть. Ведь ни мечт не исполнить нам тут, ни собою себя сохранить, ни к блаженству души не добраться. Коль лишь в бездну успеть предначертано, то и спешка ничуть не оправдана. Мир стал склепом, исчадием дна. Не раскинуться в нём, не расцвесть. Лишь зачахнуть да в лету уйти. Побывать кое-как до поры да ни с чем в никуда и умчаться. Ни следа от судьбы не оставив. Как и не было вовсе её. Ни её, ни порывов, ни лет."
Татьяна Сергеевна молчаливо и безразлично огляделась, монотонно ускорила шаг и спокойно и с вечною в паре тоской забрела в свой усталый и пасмурный двор, с допустимою долей сочувствия заглянувши в лицо облачённым в забвение сонным местам: "Вновь назад. Во квартирную пустошь бессменную. Вот удел то ведь - боль одна с забытьем во смешении. Обыденности мёртвая неволя, бесславная да серая, как хворь. С безропотностью тщетных ожиданий и горечью поникшего нутра и в абсолютнейшем отрыве от чего бы то ни было утешительного и целесообразно логичного. Тяжело быть заложницей грёз, безотрадно. И вряд ли иное придёт, нет ему ни единого повода, ни мотива, хоть самого хилого. Безысходность, досада да мрак. Эх, трагедия. Беспросветность. Апатия. Тьма оголтелая. Убежать бы куда... Только некуда. Да, беда."
Наводнённая грустью Татьяна Сергеевна, безвозвратно утратив последний покинувший пыл, оглядела ещё раз свой двор, опустила безжизненный взгляд и, отринув всю падаль надежд, с неразлучной извечно тоскою повлачилась обратно домой.

III
Из густо запотевшего окна, проглядывая строгостью да болью да мерно расстилая безнадёгой мягкотелую плоть бытия, бесстрастно выглянул расставшийся с вознёю суеты, убавивший темп жизни хмурый город, окутанный тотальной пеленой да скованный в сквозящие тоскою понурые не ласковые тучи, беспечно запрудившие всю высь, разлившую по пустоши небес смятенно проступающую бледность.
Сергей Григорьевич с Евгением Валентиновичем, на этот раз без вышедшей Татьяны, уже во всю ведут беседный спич.
"Как всё ж несметно вездесущ фатальной фальши привкус едкий. Как рьяно властен и силён." - вздохнул Сергей Григорьевич с тоской: "С чего всё так в обители земной..."
"Так бред,увы, обычно монархичен. От идеи к идее бессменно ведом. А лучшее, как факт, лишь утопично. В текущей то потерянной среде. От коей сторониться бы уместно. Ведь глупость разуму ни капли не товарищ, а камень черепушке не партнёр. Посему ограждайтесь активней, отрицайте наветов наплыв. Ведь обмана строптивое море об доверья лишь плещется брег. Но убеждённость газ, жаль, не инертный, испариться спешащий в момент. А заблужденья - занавес сплошной. И счастье заслоняют капитально. И жизнь, увы, чудесна лишь извне. Ведь мира щедрость однобока, верна тут разве что для бед. Да и судьбы фасон не всем, жаль, по размеру. Увы, но мир земной таков и таковы его основы, что ни добру, ни полноте в них в долгожительство не впасть. И, если в славе и сиять, то по спонтанности лишь только. Ведь в том то весь и кроется подвох, что соревнование жизни поощряется по принципу случайных номеров: победителем назначается схоластически взятый экземпляр, случайный персонаж - и никак иначе. Представьте себе гонку, эстафету, где по итогу награждают не наиболее быстро пробежавшего и пришедшего к финишу первым, мотивируя тем самым всякого участвующего нестись как можно быстрее, и даже не исходя из реверсивного подхода - самого медленного, мотивируя наоборот отставать, а просто хаотично отобранные отдельно занятые места - 37е, 291е, 1443е..., назначая их обладателей чемпионами. В такой модели невозможно повлиять на свою участь, невозможно сформировать какую-то однозначную тактику, гарантирующую победу, невозможно понять, какого поведения придерживаться и кем быть - самым добрым, самым злым, самым беззаветно честным или самым паскудно безнравственным. Ты не знаешь, что от тебя хотят, не ведаешь - за что похвалят, а за что накажут. И именно в этой то особенности как раз и кроется вся сущность нам представленной жизненной специфики. Тут нельзя сделаться победителем за заслуги, лишь по удачной благосклонности стечений, и никак по-другому. Уж таков здесь вселенческий крой. И все таланты ваши - дым да пыль. Ведь без наличия замка и ключ - не больше чем пустышка."
"Но в этом всём как быть нам при покое?"
"Увы, наверное, никак. Покой - попутчик нерадивый: то вовсе выйдет, то уснёт. Да и веселие любое тут полноценно не всегда. Ведь смех сквозь слёзы редко громогласен."
"Покой сохранен лишь в могиле."
"Соглашусь, безупречное место."
"То жизнь - схоластики рабыня, то случай - дел её прораб. Всё так запутанно и странно, неоднозначно и темно."
"Случайность - писарь предрешений. Грядущее ж не шпиль, грядущее - магнит. И под его сценарий неизвестный и рвётся всё подстроиться наш мир. И пусть срок дней и исчерпаем, но быль - канва во всём без дна."
"Утопиться бы в ней со печали."
"Так грусть река, где дно милей вояжа. Сии желания вполне себе банальны. Естественны до мозга всех костей. Тем более для веского рассудка, что понимает весь абсурд и чует в раз все здешние изъяны. Ведь сущность истин холоста. Досадна в собственном мотиве. Цена - любовница товара. Трагизм - осадок от забав. Возможности - обрезки от амбиций. Всё плохо, гадко и прескверно. Но разум - печь, а не дрова. Порой пережигает и такое. Ведь мысль - венец любых масштабов. По крайней мере, мнится так во сласть."
"Ещё забыться та бы помогала, от общей оторваться суеты..."
"Со впрямь возвышенных высот низин и вскользь не наблюдают. Вы рвитесь, мир же не указ. Для этого потребен лишь рассудок. Простая обстоятельность идей. Но ум с осмысленностью - редкие награды, нелёгкие в ведущим к ним путям."
"Да и быль эфемерна да временна..."
"Так временность - до вечности повестка. Но надо правда потерпеть. А роль терпения уму как раз не в радость. В осознанности делать то трудней."
"Да и душа подчас ему мешает..."
"Почти что так, но не совсем. Душа с умом - не конкуренты, а оба узники судьбы. Где всё решает лишь сценарий, а выбор строится за вас. И актуальность - редкостный в ней куш. Уместность - цензор всё ж ведь беспринципный. И лишь ему вовек определять - списать вас иль пока ещё оставить."
И вновь добро пожаловать в тоску.

IV
По тихой улице, постылой и невзрачной, оставленной безвестно тосковать в страдальчески забвенной астении, среди задавшей хмурому пейзажу тон боли, грусти и хандры скупой осенней непогоды влачился робкий силуэт Татьяны Сергеевны, статично созерцающей просторы, отдавшие свой пасмурный ландшафт вырвиглазой невзрачности мест, в миг разыгравшейся вокруг неодолимой чередою столь кричаще пронзительных, слёзно терзающих нот осиротелой косной безнадёги, растворённой скорбеющей томной рекой в сугубо безутешной и лихой тотальности страстей минимализма, бессовестно проевшего всю явь. Настроение терпеливо пассивно, темп походки вальяжно расслаблен, мысль чиста от помоев позитива, а состояние нутра всецело отдано прострации в безвестность. Обмякшая от бренности душа, послушно погружённая в трагичность, беспечно предаётся смуте дум. Растерянно доверчивая быль бесперебойно генерирует забвенье. Расцветшая в обилии апатия стремительно пленяет строй ума.
"Ну вот... Совсем теперь тревога. Осенняя минорная бесцветность да вымирание всего. Лишь тосковать да чахнуть и осталось. Отчаянью в объятия идя. Бесцеремонен жизни груз, невыносим до боли нестерпимой. Тоска, бессменная тоска. Иного попросту не дали." - вздохнула озадаченная дама, безразлично уставившись в мрак простывшей, беспросветно хмурой дали, до конца обветшавшей за осень поредевшим убранством листвы: "Хоть место бы приличное найти. А там уж и другому поиску поддаться. Занятие то свойское, родное. Превыше слабостей стоящее любых. И явно их уж заходящее полезней. Жаль, с фортуной не в братии я. Ну а в оном - рискну, как обычно. Лишь не вышло бы так, как всегда."
На роль локации, способной одарить соответствием личной стилистики предназначению удобной человечьей мини бухты, где и улов опробовать - не грех, пришёлся небольшой трущобный бар, примостившийся скрытным довеском близ одной из бесчисленных арок. Средь низенькой, залитой дымом залы, посвящённой в раздолье тоски теснились неуклюжие столы тяжелые, как жизненное бремя, с монументальностью гранита вонзившиеся ножками в паркет. Скупые прорези окон с завидной продуктивностью калеки являли горько истощённый, молчаливо притушенный свет, шедший в сладкую верную пару ко крысиным глазкам скудных ламп. Во спёртом воздухе царил зловонный чад.
"Застенки обстоятельно немые. В таких и сдохнуть не печаль." - вздохнула удручившаяся дама и без малейших из надежд уставилась на редкостных немногих взять задержаться да удумавших тут вдруг, не дюже избирательных сограждан. Вменённый выбор не велик: неважнецкие кислые хари на обмылках брюзгливых телес да безликая тень официанта.
"Ну вот, пустынная пустыня, прибежище для тленных горемык, оплот апатии да храм бессмертной боли. И выискать то некого. А жаль."
И вот, освоивши безрыбье, уставшая от вечного простоя бедолага таки приметила терпимый экземпляр и, распустив смятение и страх, настырно ломанулась на знакомство.
"Позволю приобщиться к вашей доле - чем время коротаете своё?"
"А тебе то какая мура? Часовщица мне тоже сыскалась! Я свой водки стакан в бездну глотки гоню, а какая-то пришлая шваль мне в компанию бьётся напалмом, как рыбенции стая об лёд. Вот же днище. Ну на что мне бабьё? Я вот месяц сижу без работы, моргаю, глядя в потолок, да благоверную превредную свою, что сгинуть, не простившись, учудила, отборным матом крою напролёт. А тут вот ты с базарной харей. Мне что, своих проблем что ль мало иль на безмозглого я сильно так похож? Чего прилипла? Дуй, пока цела."
"Фантасмагорная мразота. Вочеловечившийся шлак и падали паршивой и никчёмной всеотравляющий пример. И нынче идентичных полстраны. Но для досады явно не причина. Вовек не лей напрасных слёз. Девиз сей и во гробе не отрину. Да, вновь знакомая трагичность, да - опоносили, и что... Пережую и толще буду. Домой, всего скорей, пора. Как раз там дискурс намечался - на долю вечера и радость веских дум. Пойду. Ведь гоже лишь к началу."
И впрямь - в квартире уж квартет: Сергей Григорьевич с Евгением Валентиновичем в тандеме ведут привычный диалог о бытие и тлене лет и доли:
"Вот так на мир на сей посмотришь, и страх лишь явственный берёт. Ведь что здесь в идеалах и примерах - обман лишь, фальшь, предательство да зло. Чем шире популярность у маршрута, тем чаще тот иль тщетен, иль убог. Весь мир идёт толпой в тупик. И кличет оных в качестве команды. С чего так всё в нём безрассудно? И почему глас логики молчит? Как совсем тут она подневольная..." - Сергей Григорьевич задумчиво зевнул.
"Так логика - мерило лишь себя же. Ведь здравомыслия светило планет своих лишь греет твердь. В бреду подобным не согреться. Не исцелить адептов безрассудства, пред их когортой смысл любой бессилен. За них ответственность схоластика несёт."
"И так засмотришься порой - на рой сей спятивший людской, и так неловко, неуютно в твоём становится мозгу - к чему тебе средь них быть вовсе, к чему тебе иметь сам этот мозг, коль всё напрасно, тщетно и за зря. Коль ты средь них извечно не удел. И плен сомнений двери открывает. Прося признать, что сам ты идиот."
"Сомнения - билет во два конца: иль прямо к дьяволу, иль к богу. Но чаще первое, увы. Ведь зло не просто соблазнитель, а настоящий ловелас. И гигантизм его сетей подчас почти что фантастичен."
"Так всё ж ещё запутано вдобавок, неоднозначно, двойственно, темно. Где бог, где бес - не разобрать..."
"Сие поистине непросто. Но всё же есть специфика своя. Ведь бог коктейлем не бывает, сие лишь дьявола резон. И посему критерии прозрачны, к простейшей догме сведены, что однозначность начинаний, затей, решений и ходов и есть мощнейший маркер светлой воли."
"Но кто из них над кем главней? Коль бог так часто тут бесправен."
"Так бог для дьявола не власть: и тот, и тот есть власть лишь человеку, чей скромный выбор и решает, с кем во содружестве идти, куда, зачем и коим из путей."
"А люди, помнится, лишь дрянь..."
"А так лишь в сущности и есть. Ведь суть всех нынешних забот лишь в пожирании друг друга. И яд для отравителя не фетиш, а средство повседневного труда. И осознав сие, в рассудок вдохнёшь уразуменья сладкий бриз. Ведь осмысление реалий есть зёрн спасения посев. Но ниша есть и для кокетства, изящества и грации земной. Иль той же этики народной. Народ ж у нас воспитанный, культурный, на тротуар вовек не наплюёт, лишь только в душу или святость - они за урну здесь теперь. И не исправить никого. Избравших дно к высотам не привяжешь. И чернокнижников когорта не так уж в сути и глупа: коль бог и впрямь - лекало человека, то мир взаправду ада прототип."
"И так порой ведь нелегко хоть маломальскую уверенность взрастить, окутав ум в благую убеждённость."
"Так содержательность свободы - неволи сломленной экстракт. Преодоленье - сил любых колодец. Источник твёрдости, покоя и ума."
"Но чаще нас самих лишь угнетают, любою ересью, вновь взятой, в плен беря."
"Так жизнь, увы, на ощупь словно ёж. Ведь лес сличают по капканам, а быль по бедам и страстям. И трудно ждать, не зная даже что. Тем более нить планов вить и резать. Картина - плод ведь не палитры, а замыслов творящей головы. Сам холст шедеврам не предтече. Любые шансы - разве что лишь фон. А доле смысл даёт лишь идентичность, лишь чёткость ощущения себя и обозримость доступа до цели. С которою едва ль себя сведёшь. Но всяк матрос - зачаток адмирала. Надейтесь, ждите. Может, и придёт."
"И так легко сорваться и погибнуть. Тем более на правильном пути..."
"Чем выше уникальность, тем хрупче экземпляр. Величие ж - арена для коварства. Чем благородней выбранная сфера, тем изощрённей будет в ней цинизм. Но всё ж триумф судьбы в победе человека. Пусть даже и над нею же самой. Ведь в школе жизни смерть любая всего лишь просто выпускной."
"Эх, жизнь - за бездною погоня... Где время - скачка без кобыл. А ум с душой - любовники лишь в сказках. И пыл имеемый любой - лишь только вакуум греть средство."
"Так всяк костёр прижизненных страстей надежд лишь дым один всегда и сеет. Лишь дым надежд да трупы глупых жертв."
"Кто мир создал, был явно сумасшедшим. Ведь и костёр, и свечка, и пожар обязаны одной и той же спичке. И уродства, и счастье, боль - плод лишь жизни и данных ей сфер."
"Кто мир создал, давно уж пожалел."
"Сколь в унисон подобный мне анализ, сколь близок он каскаду грустных дум, что всё плодит мой разума чертог." - влилась в дискуссию Татьяна: "Как-то глупо у сущего всё, несуразно, топорно, нестройно. Ни чёткости, ни тверди, ни гарантов, ни содержательно оформленной канвы, ни строго обстоятельной основы, ни веских шансов, поводов иль сред, ни верных страт, процессий и подходов. Ни постоянства праведной стези, ни перемен разительного плюса. Стагнация, бесцельность да дерьмо, что властвует, кутит да раздражает."
Под дерьмом, как не трудно понять, понималось вражьё человечьего рода.
"Так я об этом и трещу. Как птица, замкнутая в прутья. Не просто выжить без петли." - понуро процедил Евгений Валентинович: "Тяжела нашей бытности лямка, конкретно траурна, болезненна, скверна. Ведь и уверенность любая - одних лишь мёртвых нынче куш, и обнадёженность - утопия и только. Лишь дым тут всё, иллюзия, мираж. И не сверстать ведь, жаль, не справить, не обособить колею, чтоб хоть чуть чуть оправданной сложилась. И выход просится один - во земли колыбель перманентную да на заслуженный покой. Всё зряшность всюду да разлад, о коем твёрдо памятуя, дано с ума лишь и сойти. Мир куц, убог и примитивен. И только в гниль одну и обрамлён, в обман, густейший и сплошной, да в злых последствий горькую досаду. Не очень долюшка, не очень... И врагу посулить даже страх. А сами всё же как-то коротаем. За вакуум цепляясь да терпя. А после в гроб - туда, где всяко легче."
"Не факт. По мнению немалого числа поверивших материи основам и скепсису отдавших всё нутро, за финишной конечною чертою рубеж кончается ничем. Но, соглашусь, сие судьбы милей."
"Да, всякий крах приятней ноши были, что в убыток один лишь идёт да в недостатков накопительство и боли."
"Не бытие, а экзекуция." - прокомментировала рухнувшая в грусть, во всю поникшая Татьяна Сергеевна.
"Экзекуция... Она самая. Точней и не подметишь."
Оставив мысль в щедротах забытья, подряд страдальцев медленно затих.

V
Неяркие стандартные кварталы, являя глазу напоказ продрогшую пустую протяжённость тоскующих средь холода земель, бесцеремонно тянут и влекут бесправно гаснущее сердце в разверстую безмолвною рекой неосознанность пришлой печали, затянувшей бесследно и в раз осиротелый, куцый и немой, сонливостью наполненный без меры, статичный и нахмуренный пейзаж, просторный и настойчиво бесстрастный, забывчиво уроненный во мрак обмякшей от дождливости округи, подавленной и скованной в туман. Неловко кутаясь, как в сряду, в боязливый осенний озноб да созерцая боль избравшим взглядом самостоятельно и лихо вдали бредущие ветра, по неуютной мокрой мостовой влачился смутный силуэт - в привычном поиске отбывшая из дома Татьяна Сергеевна планомерно сквозит средь широт, наблюдает их томные виды да терзает апатией ум:
"Эх, ну и время, ну и быль, досада да никчемность, отвращение, муторность, смрад, агония да тяжкое несчастье. И для чего сей мир ещё да сносен, для коих ипостасей и затей... Болото ж. Да, болото, а не явь. Загон для стада человеков, шалман, бесплодная верста, анклав из бед и поражений. И вот средь сей всей безнадёги и я каким-то образом вплелась, достоверно зачем неизвестно. И не понять ведь этой всей игры, запутанной во множество ходов, обманной, неустойчивой и спешной, простой, как ядерный реактор. За всем ведь лишь случайность да удача, а мне до них, как в юрте до луны. Эх, пропасть, пропасть, а не жизнь, кошмар, болезненный и горький. И бесправен любой пред страстей злободневной историей и за долю свою неокрепшую не в ответе ни капли ничуть. Да и что, кроме бед, ожидать... Дожить бы кое-как и как-нибудь, до могилы добраться да сгинуть, безвозвратно коньки да отбросив. Ведь нечему себя здесь посвятить, и нет канвы, что счастье б приносила, нет повода пытаться и цвести, цепляться, начинать и тратить силы. Запустение только одно, букет изъянов и потерь да шведский стол неполноценностей. Для вдохновения, как прежде, ни мотива, ни надежды малейшей - ни в чём. Бренность, боль - вот и всё, что оставлено. А в высокое - хрен, а не тайная тропочка. Вот и маюсь одна у руин зряшной участи. Эх, судьба, похоронный ты цирк."
Героиня заметно ускорила шаг и с потерявшим пламенность настроем поплелась по окрестности вдаль, с тоской заглядывая в матовое небо да косясь на фасадный ансамбль.
Прогулка медленно продолжилась и, отсчитав за час изрядно так кварталов, опять уткнулась в местное кафе, на этот раз чуть более большое, украшенное в шарики и ленты - ибо и трудящееся первый свой лишь день.
Поравнявшаяся с ним Татьяна Сергеевна без всякой примеси раздумий шагнула внутрь зовущих в праздность стен.
Средь обликов цветного интерьера, в избытке полного кричащей пестроты, уже толпится скученная стая притянутых маркетингом особ, охотно запрудивших до краёв не самую вместительную залу. Под потолком пузатый абажур, совсем, конечно, не уместный, но всё же как-то взявший этот пост. Вдали у торцевой из стен резная статуя из дуба да безжизненный веник акации. В пространстве барной возле стойки - копошащийся дуэт из пары рослых официантов, из всех возможных только сил посредством голоса и жестов старательно пытающихся захватить внимание толпы - и не всегда ведь безуспешно! Средь многоты физиономий, на этот раз пришедший сам собой, внезапнейше возник галантный ухажёр - довольно юный и во фраке, безо всей шелухи промедлений обратившийся вдруг к героине, достопочтенно предложивши разговор:
"Я с вами вечер сей в единстве справить думал, двух жизней наших вектор обсудить, их на сближение возможность - на гармоничность мирскую обыденную."
Уловившая данный пассаж героиня, загоревшись всем бренным нутром, со рьяной чуткостью и подлинным стараньем, благодушно кивнув, стала мерно вникать в нарастающий ход диалога.
"Так вот. Коль вы позволите, конечно, побуду с вами тут вдвоём. Побеседуем в раз обо всём. В основном - о друг друге, о стезе отношений да чувствах. Ведь без пары и бытность, что чад беспросветнейший, дно кромешное, тьма."
"Соглашусь, так и есть. Опишите себя."
"Так ведь рядом сижу. Всё и сами воочию видите."
"Ну а так - если, дышите чем, разузнать?"
"Коль о себе да о судьбине, то сам я родом из Алтая, а здесь как слесарь же тружусь. Непривычно, что слесарь да в смокинге, согласитесь. Ну а что... Все мы люди."
"У меня папа - архитектор, я приучена быть к человеку труда уважительной."
"Тогда и вовсе наш тандем на три уж трети сопоставлен. Ведь понимание - залог любой канвы. А вы чем были суть вершите?"
"От многих прочих не отлично - учусь на первом курсе на лингвиста. Банальное до скуки постоянство. Как, впрочем, и у каждого и всех. Ведь жизнь во многом трафаретна. Типична в заурядности основ."
"А вам, я понимаю, хочется иного? Забав, конкретики событий да плюрализма перспектив?"
"Почти... Мне хочется банального комфорта, наличия открытости и чувств, логичности вменённого маршрута и чуда воплощения для мечт."
"Забавно, лихо, многогранно... Закажем рыбу? Поедим."
"Давайте. Я была б не против."
"Ну и чудно. Официант!" - подозвал оживлённо герой: "Дайте с рыбой меню."
Заказ прошёл, ход дискуссии мерно продолжился.
"Я всё ведь близости просто найти да выцепить пытаюсь." - вздохнула страждущая дама, осторожно убавив свой тон.
"Ты продолжай, я во внимании во всю."
"Так вот. Я всё ищу себе, ищу, а чуда нет - видать, экзотики сродни его неведомый задел тут."
"Видать... Ведь кто же точно то то знает."
"А я ищу... Но результата не имею. Не знаю, как порой и быть, куда идти и где стараться. Ведь всюду стены да тупик, а на душе... На ней тоска."
"Ну ну, ты продолжай, я нить ловлю."
"Ищу, ещё раз повторюсь, а не находится ничто, но мысль толкает на попытки, неумолимо говоря, что должен же быть шанс однажды."
"Ты молодец. Тебе успехов. И чисто искренне - побед. Прости потом, коль благодушна. Надеюсь, ты при кошельке." - герой стремительно поднялся и юрко вырвался за выход.
"Вот это да, вот это мракобес! Ну что за дура я такая - до непростительности злой, до высшей степени безумства. Поел, послушал и ушёл. А мне за тупость расплатись да за поеденную рыбу. Вот тварь то сучья. Идиот."
"Мадам, тут с вами юноша сидел." - вдруг обратился официант.
"Сидел, а что?"
"Его полиция тут ищет. Говорят то, что смокинг украл. Из ателье напротив прям."
"Ну вот, приехали, трындец." - вздохнула горестно бедняга: "Он и меня на рыбу расстелил. Пусть подойдут, я опишу им по приметам."
И вот, дав стражам интервью, Татьяна Сергеевна откинулась на стуле и устремила зенки в потолок: "Тоска. Хоть в петлю полезай. Таких провалов редко встретишь. Невероятный пессимизм. И что - опять идти ни с чем? Опять домашние пустоты, опять лишь тленность да надрыв. Ну для чего я существую? Для коих, молвите, задумок? Ведь всё иль боль, иль мысли гнёт, безжизненность да рабство безнадёги. Куда душою ни залезь - всё обольщение лишь только, нескладность, тщетность, суета. Как и совсем тут смысла нету. Ни в чём, нигде из ипостасей. Погибель. Бренность да погибель. Лихой разлад, обман да склоки. Безвестность, вакуум да фальшь. Живи, страдай, а после сдохни. Сценарий чёткий и простой. Да только что-то незавидный. И на кой хрен такой нам мир? Проклятье."
Героиня уныло вздохнула и порешила двигать паровозом. И вот, всем тяготам назло, вновь натянув обноски оптимизма да ободрив наивностью настрой, исправно и бесстрашно подалась в настоятельно тщательный розыск хоть отчасти пригодных натур для грызущего сердце процесса столь заветной межличностной стройки. На этот раз уже средь уличных красот.
И фокус взял и удался.
У небольшой пустующей парадной на глаз попался стройный незнакомец с портфелем и со свёртком из бумаг.
"Я вас сейчас поотвлекаю." - без лишней скромности запел девичий глас: "Мне пара ужас как нужна. А вы могли б вполне ей стать."
"Какой чудесный марафон. Я обязуюсь добежать. До самой ленточки финальной, до крайней финишной черты. Ты кто у нас? Как звать кокетку?"
"Татьяна... Татьяна Сергеевна."
"А я Геннадий Олегович. Но можно просто Гена. Ты откуда так лихо взялась?"
"Из пустоты и безнадёги. Ты лучше б за руку бы взял. Мне быть родною не хватает. При чём до ужаса, до слёз."
"Уже беру. Пошли - расскажешь всё попутно."
"Всё расскажу! Подробно и взахлёб."
И вновь пошёл рассказ мучений, деталей доли и всех бед. Герой вздохнул и с удивительной заботой обнял пришедшую беднягу: "А я геолог. Всё тоже странствую, ищу. Почти, как ты, но только страны да ископаемых набор. Пошли ко мне, вина попьём."
"Так я не пью..."
"Тебе то и не надо. Мне больше будет, а тебе мой мир."
"Тогда всецело по рукам."
Маршрут подался вдоль трущоб и вскоре вывел к маленькой постройке.
"А вот и мой прекрасный дом. Сугубо скромный, но уютный."
"Веди. Я вся уже полна охоты."
"Идём - по лестнице и вверх. По эскалатору ступенек."
"Да хоть по минным из полей."
"А ты отчаянна весьма."
"Да нет. День попросту такой. Не самый щедрый на любовь."
"Так уж вечер. А скоро и ночь."
"Ну это свойская пора. Для приключений самый сок."
"Тебя искать то не помчатся?"
"Я до полуночи вернусь. У нас как раз ещё есть час."
"Тогда садись, а я за кружкой."
"Сажусь. Вещай давай, дружок."
"А что желается услышать?"
"Тебя. Твой личный жизненный рассказ."
"Тогда спешу его начать."
И тут пошёл структурный спич.
"Я, как ты видишь, вечный странник. Катаюсь в новые края да выполняю там работу. Не тунеядствую, тружусь. С киркою, картою и лупой. А после пишется отчёт. Бумаг у нас, поверь, хватает. Всяк камень ведь возьми да опиши. Сфотографируй да измерь. Но мне профессия по нраву. Всегда какое-то новьё. Всегда пейзажность да ландшафт. Звук ветра, вдохновенье и свобода."
"А я лингвист. Точней пока ещё студентка. la soledad es peor que la muerte."
"Какой забавный каламбур. А что сия какофония означает?"
"Одиночество хуже смерти."
"Соглашусь. Даже штемпель поставлю. И откуда в тебе сей настрой?"
"От судьбы. От канвы бытия. Бытие упреждает сознание."
"Ну и ну. Как глубинно сечёшь. Это здорово очень, что такие мыслишки бывают в умах, поразительно. Что ещё мне доложишь в сей обители тесных стенах?"
"Доложу, что сугубо довольна от знакомства от нашего тут и желаю ему прогрессива."
"Добротным штукам он лишь и нужён. Чем ближе души, тем ведь лучше."
"Не только души... И тела."
"Забавная ты всё таки натура. Таких и с пламенем не сыщешь, при чём в предельно яркий день."
"Да обычная, одинокая только лишь просто."
"Но ведь всё тут всегда неспроста. Ты же веришь в судьбы ремесло?"
"А во что же ещё здесь и верить?"
"Ну тогда быль лишь только за нас. Коль мы с нею в один унисон."
"Было б здорово... Если взаправду."
"Так, возможно, и будет. Не дрейфь."
"Хорошо. Постараюсь посильно."
"Ну и чудно. Ведь киснуть - порок."
"Ну порочных обычно и любят."
"Предусмотрительный пассаж."
"Неужто хитрою сочли? Не слабоумной, а пытливой."
"А мне иначе думать подобало?"
"По оным судя если - да."
"До оных дела нам не много. Запомни это и расслабься. Вино я полностью допил. На циферблате ноль часов. Кажись, кого-то отругают."
"Не отругают, а поймут."
"Да, понимание чудесно. Вне бездны сострадания есть только тирания."
"Я завтра снова загляну. Позволишь? Я во всю надеюсь."
"А разве можно отказать? Ты только правда не с утра, а то мне надобно проспаться."
"Я ближе к вечеру приду. С утра идти в университет. И до полудня где-то ровно. А после дома сделать переводы и прибежать без памяти сюда."
"Ну ты в безумство то не прыгай. Я всё ж не идол, не кумир."
"Ты про бутылку?"
"И про морду. Неделю как не выбрит, свитер мят, волосья повзъерошены во всю."
"Ну это дело наживное."
"Тогда прилежно буду ждать."
"А я приду. Часов так в восемь."
"До завтра, чудо. Убегай."
"До завтра, мой не-идол, не-кумир."
Татьяна лихо подмигнула и резво зашагала восвояси.


VI
На кругляшке часов наручного пошиба заботливо застыл условленный восьмой. На ждавшем девушку крыльце возник её размытый хрупкий образ.
"Ну вот и я. Давай встречай."
"А я уже стою и жду. И даже несколько волнуюсь."
"До мурашек и дрожи в локтях?"
"До самой высшей степени людского предвкушенья."
"Какой прекрасный сладкий факт."
"Пошли, сладкий факт полусладким приправим."
"Да с радостью. Пошли."
"Ну и чудесно, поднимайся."
И вновь беседа за вином.
"Тебя вчера не придушили?"
"Как видишь, нет. Сочувственно простили."
"Тогда вещай привычную тираду."
"Как соизволишь приказать." - улыбнулась довольная дама и принялась описывать свой день.
"Как всё у вас там интенсивно. Что ни урок, то кладезь информаций." - прокомментировал изложенное Гена: "Ты молодец - стараешься, корпеешь. Не все так могут, не любой."
"Так, если в радость специальность, то и познание не груз. Мне в самом деле нравится учиться. Иначе прогуляла б всё подряд. И только тут бы и торчала."
"Какой шальной энтузиазм! Я рад бы был питомице подобной."
"Так я и так всяк вечер буду тут."
"Тогда сочту их лучшим из времён. Мне в нашем маленьком мирке точь в точь, как в рая филиале - покой, беспечность и уют, ни волнений, ни тяжб, ни излишеств."
"Как мы заманчиво нашлись..."
"А так лишь мир и совмещает - чтоб и водою не разлить. Но мне так прохлаждаться две недели, а после ноги в руки и в поход - на остров Сен-Мартин в Филипсбург."
"А что там?"
"Там опять работа. На этот раз исследовать рельеф. А после увольнительных на месяц и вновь какой-то призрачный маршрут."
"Как всё погибельно трагично, как безутешно горько для ума и для как факт принятия душою."
"Увы, таков у нас удел. Иные выбраны не нами. А нам сплошной авантюризм. Но с ним и приобщение к тревоге."
"Там не опасно, не критично?"
"Не опасно - не север. Но сдохнуть всюду ведь не трюк."
"В паранойю меня так загонишь."
"Там не долго. На три лишь недели. А потом с придыханьем сюда. Вновь к тебе в распростёртые узы."
"Тогда не будем распинаться да тратить время кое-как и придадим себя друг другу."
"А ты настырный образец. В хорошем смысле, не подумай."
"Так что же медлить или думать? Я чувствам верю больше, чем уму."
"Позиция похвальная, крутая. Вне всех аспектов веская, как слон."
"Ну вот и славно, и прекрасно. Как раз раздолье выдадим себе да в смесь эмоций быль свою оброним."
"Ну что ж... Как скажешь. Лезть - так с головою. До предела, до пика и грёз. И, коль всё так - тогда пленяй. Всех таинств сущность воплощая да уводя в свой ласковый капкан."
"Ну ты сейчас и завернул! Обнял сперва бы для начала. Без беспардонной дерзости стремлений и явственной развязности потуг, а просто с нежностью невинной."
"Тогда сама градацию держи, дозволенного рамки упреждая."
"Так я границ не навожу, лишь планомерность предлагаю."
"А я как раз и не спешу."
"Ну и сказочно, значит. Приступай. Апогей бесподобности ждёт."
"Всё ясно. Отправляюсь в экскурс в счастье. В шальной гармонии романс."
"Давай давай. Подкинь мне впечатлений." - Татьяна встала, сделала полшага и, отбросив стеснение прочь, отрешённо сдалась во всесильный разгар пикантной общности двух душ. Сомкнувшись в сласти поцелуя, герои отпустили мысли в рай, спокойно утонув в приятном. Наполненная трепетностью дама, фривольно задрала подол, доступным жестом указав на упразднение издержек аскетизма и полный абсолютный тотализм всего, что только можно породить посредством извращённости фантазий. Растаяв в сфере плотских парадигм и отменив последние барьеры, влюблённые сплелись в единстве уз, сокрывшись до конца и без следа в максимализме деликатности контакта и в полной автономии от всех. В кураж вступившая Татьяна, расправив волю до бесстыжих проб, с элегантным да милым кокетством отдалась в непомерно бескрайнюю заводь шкодливой неуёмности утех да пылкого безумия страстей, снимающего в раз и навсегда все рамки или нравственные вето. Стащив излишнее бельё, она услужливо раздвинула для щедрости блаженства свою обитель упоённости и тайн и зону знойности и лакомств: "Дегустируй меня, поглощай и собой угощай в полной степени."
Геннадий снизошёл в благоуханье липких рос и рьяно впился в мокнущую плоть, пахучую, как пряный фимиам, до дна самозабвенно окунувшись в колдовской аромат сокровенных охальных местечек.
"Ты чудесна! Ну просто объедение и всё."
"Не отвлекайся, продолжай."
"Не бойся, больше не посмею."
"Мне всё лучше и лучше! Убыстряйся, молю!"
"Как только порешишь и пожелаешь." - герой ускорил взятый темп и монолитно слился с куртизанкой. Тон возгласов преобразился во стенанье.
"Ещё, ещё, ещё и строго пристально без пауз. Я нынче жадная, что прорва."
И вновь прибавлен ритма норов. И вновь повтор скольжений и нарастанье хлюпающих нот. И вот, движений пару после, экспрессия постигла свой финал, ошеломив неистовой разрядкой.
"Ещё и после полобзай, понежь." - бессильно выдохнула дама: "О да, бесценная истома. Какая роскошь, этот секс! А дальше мой уж жребий смаковать - я тоже голодна тебя не меньше. Давай, бери меня силком. Прижми и делай это грубо."
"Без даже шанса продохнуть?"
"Без, без! Давай же, прыть свербит покуда."
"Готовь позицию и чур не извиваться!"
"Уже готова. Действуй, не жалей! Без сантиментов. По-дикарски. И только вдоволь и с лихвой, чтоб захлебнуться по итогу."
"Тогда блаженствуй и терпи."
И вновь акт буйного контакта с развязкой в милые уста.
"Ну вот и я тобой наелась." - елейно пискнул голосок: "Ты молодец. Доставил мне приятность. Спасибо. Мне безмерно хорошо."
"Ты несказанно горяча и, как никто, неотразима."
"Я знаю. В той же степени и ты."
"Ещё разок собою угостишь? И до завтра тогда разойдёмся."
"Да, давай. Я как раз там рекой. Попотчую в рачительном избытке."
"Ох, красота. Насыть меня, мой сон."
И вновь палитра сладких звуков и гамма вкусностей и нег. А далее прощание в объятьях и расставание до завтрашних восьми. Чудесная, коль мудро справить, цифра. Во всяком случае, как минимум, на вкус.

VII
И вот, спустя недели беспробудства, настал и срок поездки в Филипсбург. Отринуться решили без прощаний, но с обещанием активно ожидать. Герой уселся в пароход и потерялся в сини волн пучины. А Татьяна осталась одна - в кулуарах родимых пейзажах да не менее близкой тоске. Настроение явственно пало. А точнее и вовсе ушло, улетучившись вместе с партнёром, дух поник, нрав пустил слабину. Даже в бывшим лишь в радости ВУЗе ничего не дарило тепла. Всё поблекло, поникло, иссякло. Всё, что грело, дарило задор и влекло. Всё, что стало безмерно знакомым, оказалось без доступа, вне. Вот и боль. В первый раз настоящая.
"Как же горько мне, как же надрывно. Будто сердце в миг вырвали прочь да стеклом мелким битым заполнили, всё пространствие, прежде им взятое. Впервые в жизни плачу и реву. И не беспочвенно, не в имя пустозвонства. А на накал души дрожащих струн. Я так прониклась, так им пропиталась и от и до лишь рядом ведь была, ничто иное в мысль не подпуская. Мне было так безмерно хорошо, так явственно блаженно и беспечно. Я поняла, что значит рай - прижизненный, бесценный, роковой. Не описать, как было мне в нём сладко, не передать, что делалось внутри. Я вся - всей плотью, всей своей душою, всем вечно страждущим умом одним лишь им мгновенно наводнилась, и счастье, и безбрежность обретя. Окрылившись, оживши, взлетев. Взлетев и так и скрывшись там в высотах. Без них всё сущее - лишь дно. Лишь мимолётность, мелочность да раны. Возня, предательства и ложь. Посредственность, цинизм, дерьмо и тупость. Как было мне здесь хорошо, как стало нынче одиноко. Я знаю, что за всё порою платим. За даже миг, потраченный с искрой. Но так же точно знаю, что, увы, разлуки пережить я не сумею. И лишь одно неистово хочу - чтоб снова мы в соитии сомкнулись, чтоб вновь была я попросту своей - любимой, нужной, близкой и желанной. А оное... Всё оное лишь тлен. Лишь бренная никчемность для толпы - придурошного мелочного стада из узколобых иродов и сук. Я верю, что к нему я не вернусь. Я верю, что вовеки не забудусь. А быть чему... Да кто ещё бы знал... El destino no honra la eternidad ni las leyes."

VIII
В отшлифованной грусти пейзажа, колдующей над участью поры, безнадёжно стремясь растворить обступившую пологом хмурость, безмолвствует сникающий ландшафт. В задумчивом и тихом окруженьи безвольно обнажившихся аллей, закованных
бесславным и скупым трагическим неверием в цветенье, плетётся окончательно немой, финально углубившийся в безвестность, одиноко чужой силуэт безутешной Татьяны, в который раз один топча маршрут - до заветно желанной двери, разузнать - не вернулся ль её обитатель. Настроения нет и в помине. Блеск в глазах заменён на протяжную скорбь, шаг неловок, походка дрянна. И, как финиш, опять там закрыто.
"Ну вот, ещё один я бой дню жизни безвозвратно проиграла. По-новой лишь пугающий засов да строгая кошмарная статичность. И за что мне мучений сих кон? Я ведь чуда хотела... Нашла... А теперь вот с ним всласть и рыдаю. И, увы, не напрасные слёзы. Знать, придётся пролить. И во всю. Эх, судьба. Лишь немного себя ты познать мне вменила и опять убежала за мрак. И в каких из бескрайних широт моё счастье сейчас пребывает? Где конкретно, сказали бы кто... Ну а я... Я лишь ждать вновь покладисто буду. И, надеюсь, что всё же дождусь. Вновь взойдя краше солнца зенитного. Вновь совпав, прикипев навсегда. А пока... А пока только вязкое горе. Да досады осенней наплыв. Только право банально терпеть. Вот и всё. Вот и всё, что дано."
Добывший лишь апатию да холод, отдавшийся в плен осени пейзаж, заполонённый всклень в меланхоличность, охотно принял бедную кокетку и так её в забвенье и унёс. До лучшего. До праведной поры.

IX
Всё на свете на этом бывает - и досада, и финиш её. И вот, сверстав ход дней в недели, судьба раскинула и добрую пору - случилась столь немыслимая встреча: дверь-разлучница сбросила скобу, а на стук потянулись шаги.
"Гена! Радость моя! Боже, божечки, я так счастлива, так благодарна, что здесь тебя да снова вижу. Ты как? С какими из вестей?"
"С прекрасными, как контур глади моря. Мой долг свершён, и месяц быть нам тут. Но по-первой писать ещё бумаги. И так каменей полный чемодан - всяк до песка под строгий протокол. А так - привычный славный мир и наши трепетные узы. Сама то как? Скучала?"
"Вплоть до слёз. Я места тут себе не находила, тоскою, что крапивой, поросла. И о тебе лишь только и мечтала. Чуть не подохла от расстройств."
"Ты так натуру не терзай. А то и спятить ведь не долго. Неужто так в тебе пророс?"
"До самого, наверное, скелета."
"Шальная ты. Вон гвоздь - снимай и вешай юбку. Сейчас от грусти исцеление начнём - той самой самой действенной манерой, единственной пригодной от хандры."
"Я с радостью, что хочешь - то и делай."
"Оголяйся, не бейся в тоске. Расставание кончилось, хмуриться - грех. Ну снимай ты уже свою юбку. И, под ней всё что, скидывай прочь. Вдвоём печалью срок не коротают."
"Я всё всё всё сейчас сниму. Сейчас. Уже, уже снимаю."
"Ну вот и чудно, а тоску отставь. Не хорошо быть в паре и мрачниться. Не гоже, не во славу иль к добру."
Татьяна скину одежду и нагнулась: "Так лучше? Всё нативно напоказ."
"Так - ангельски. Впускай."
"Входи - открыто!"
И вновь сеанс единства и утех. А после передышка и беседа.
"И часто так ты пропадаешь?"
"Ты же знаешь - раз шесть за весь год. Всякий раз поневоле, но за звонкий заманчивый рубль. Я привык. А точней приучили. Год назад юбилей в четверть века отметил в чужбине. Четверть века - раз в жизни ведь дата, а не дома, не смог, не пустили."
"Это тяжко. Я еле смогла - каждый день к этой двери ходила."
"Ну и ну. Как чума, я твой мир одолел. Это ж жуть. Дай себя мне ещё - пусть хоть телом тебе полегчает."
"Да, возьми. Я скучала, хотела, ждала... Понимаешь?" - тонкий голос ударился в плачь.
"Не рыдай. Ну ты что? Вот дурная. Ну давай - отпускай вглубь себя."
Вновь контакт, вновь период беседы.
"Пообещай, что всякий раз вернёшься. Что ни за что нигде не пропадёшь."
"Коль не помру, то точно буду тут. Ты более так впредь не убивайся. Разлука - не прощание, не крах."
"По мне, так полностью похожа. Пойми, я так боюсь нас потерять."
"А ты не бойся, просто будь со мною. И никаких потерь нам не делить."
"Прости... Я просто столь чрезмерно полюбила и просто не могу теперь одной."
"Ты не одна. Идём опять ко мне."
"Все соки высосать решил?" - заулыбалась щедро дама.
"Ну вот - уже во всю смеёшься. Идём. Их явно про запас."
"Иду. Куда ж теперь я денусь."
"Ну вот и славно. Счастье - наше всё."
На этой ноте снова в волшебство - то самое, что только и чудесно. А далее... А далее повтор.

X
Так бывает, что осень сменяет зима. Иль весна. Или даже и лето. Ну а здесь одну нахмуренную осень сменила занимательно другая. Промчавшийся взаимства полный год имел и взлёты, и разлуки, и, главное - урок, что значит ждать. Урок болезненный и, жаль, неоднократный. И вот торжественная дата - 12ть месяцев как вместе. Татьяна собирается в любовь. Сергей Григорьевич сидит и созерцает: "Опять к Геннадию и снова до утра?"
"Да, пап. Опять. У нас ведь годовщина."
"Тогда привет ему."
"Конечно, передам."
"А что он к нам то не заходит? Полгода уже не был. Как же так?"
"Он обещал. Но, видимо, был занят. Ведь ты же знаешь - то отъезд, то я, то вечные бумаги."
"Не нравятся отъезды эти мне. Не к светлому подобная контекстность."
"А мне то как не нравятся! До ора. До дрожи и извечных горьких слёз."
"Совсем себя ведь извела! Ну что сие, скажите, за единство. Пусть к нам идёт. У нас работ полно. Простецкие, увы, но платят жирно. Строитель может запросто авто всего в два года справить, быт свой не стесняя. А то поездки, страны, города... Ведь надо бы порой остепениться."
"Я знаю, говорила, вновь скажу. Надеюсь, что услышит, согласится. Пойми, он этим, видимо, живёт - каменья, карты, срезы грунта. Он открыватель. Реалист. И в то же время странник и мечтатель. Нельзя его за то винить. Как и меня корить за слёзы."
"Так я ничуть и не корю. А просто напросто жалею. Как в ВУЗе тянутся дела?"
"Todo esta completamente es genial!"
"Ничто не понял, но кивну для виду. Чтоб в глазьях дочери казаться поумней."
"Так я сто раз же эти фразы повторяю."
"А я сто раз твержу про сопромат. Но вряд ли ты мне формулы напишешь."
"Ну вот - извечная беда: кто на что научиться сумел, тот на том навсегда и застрял. Однобокость, что яд."
"Соглашусь. Многогранность милей."
"Побежала я, пап. До утра!"
"Про привет не забудь."
"Ни за что."

XI
В плену надежды и объятий, спустя прелюдии и секс, лежат схлестнувшиеся двое. Татьяна смотрит в потолок. Геннадий смотрит на Татьяну.
"Ты снова едешь за моря?"
"Да, еду - послезавтра отправляюсь. На этот раз на север. В бездну льдов."
Татьяна вздрогнула и хрупко оробела: "Надолго?"
"Три недели. Как всегда."
"Я буду ждать - считать часы и ночи."
"Я тоже. Ты лишь только не грусти. Повторим тел эдем на прощанье?"
"Повторим! Я... Я буду так ждать. Каждый миг, каждый шаг в циферблате, каждый сделанный в участи вздох. Я..."
"Не плачь."
"Я люблю тебя. Знай это, милый. Я люблю! Непомерно люблю."
"Ты - что ангел, давай прижимайся. Не рыдай, не терзайся бедой."
"Постараюсь... Хоть едва ли, конечно, смогу."
"Не грусти."
И вновь идиллия контакта и дрожь прощальных ломких фраз. И вновь бесславная разлука.

XII
Как долго длятся три недели? Всего примерно 20ть дней, точней чуть дольше - на один. Но так бывает лишь в теории, в макете. На деле же по-разному идёт. Сперва промчался первый месяц. Потом второй. Потом ещё один. А Гена так, увы, и не явился. Щеколдою затворенная дверь всё так же продолжала пустовать, пылиться и скрываться в паутине. Крыльцо взрастило мелкий мох. А ставни до конца осиротели, отвыкнув от свечения внутри. Иссохшаяся, сникшая Татьяна в конец погасла и лишилась сил. Ход дней её финально вышел в пытку, а бытность обратилось в стаю мук. Столь некогда любимый ею ВУЗ был безвозвратно брошен от бессилья, а будни перешли к домашней кройке, а после вовсе к взгляду в потолок. Былая стать сменилась на убогость, красивый бойкий силуэт померк, ссутулился и сделался невзрачен. Понурый образ стал безлик, глаза беспомощно запали, румянец выдохся со щёк, а сердце поросло осокой скорби. Её судьба, до этого идя, бесправно невзначай остановилась, не в состоянии смириться с пустотой. И вот, покоясь на кровати, она смотрела в никуда и медленно пыталась воссоздать тот некогда пленивший душу облик.
"За что? За что и почему? Сей мир пригрел и резко бросил стынуть. Зачем теперь дышать мне или быть? Для коей удручающей рутины? Для коих неизвестных мне страстей? Всё кончено. Всё попросту допето. Допето и допито вплоть до дна. До финиша, до досочки гробовой. И кем я сделалась теперь? Во что сумела превратиться? В какое жалкое подобие себя... Я так цвела, так пламенно горела, так искренне была в плену любви, так сильно верила, мечтала и ценила. Пыталась, устремлялась и ждала. Всегда ждала. Всегда хранила веру. Всегда любила лишь всецело, на разрыв. И где теперь моё осталось чудо? Где Гена? Где он? Где пропал? Ни весточки, ни даже похоронной. Быть может, где то в льдин сплошном ряду грызёт медведь белёсый ему кости, а он уж и не ведает о том. А может, просто утонул. Наткнулся кораблём на айсберг и проиграл ему в борьбе. А может... Да какое дело. Теперь всё кончено. Всё сломлено. Финал. И нет теперь ни смысла, ни мотивов. Лишь бренность да зовущая земля. Да рай, в который я, увы, уже не верю. Ну вот и всё, ну вот, увы, и всё."
За окнами поплыли облака. Сквозь серость проглянул обрывок тучи. Скупой пейзаж укутался в туман, в клубы кромешной серости и скуки, как будто тоже тщательно скорбя и чётко, но безмолвно понимая.
Как будто понимая. Всё и вся.
Как будто столь детально понимая.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
Насколько вам известна география? Коль отучились - значит, хорошо. Найдёте ли на карте то, где север? Найдёте? Уверяю вас, что нет. Каким то чудным образом и видом расположился севера предел в вполне себе не северных широтах. В нескладном городе Тамбове, где оказался странник наш Геннадий, нашедший там вторую из двух жён, ничто не знавшую о первой и уж тем более о временной Татьяне. Эх, глобус - гадкая ты вещь. И транспорт уж придумали, и сеть инфраструктуры. А спрятаться, как встарь, лишь только миг. Да и что глобус с тварями сделает - погребёт лишь в себя их потом, скверным прахом их плоть засорив. Не в укор то ему. Не в укор. А Геннадий... Да что он, Геннадий. Вновь всё с тем же вином и небритостью. Вновь вкушает, но только других. Таких и геноцидом не раздавишь. Не изгонишь со света. А жаль...
********************************************************
Вдоль пасмурной кладбищенской стены идёт босой горбатый попрошайка. "Эх, быль, тоска. Два дня уже не ел. Послал господь бы хоть кусочек... Хоть крошку в рот бы положил. Хотя... Кажись, узнал, где поживиться. Спасибо, господи, за всё. Тут ведь могила рядом есть - одной отлучницы какой-то - за оградой. Самоубиенная, говорят. Даже и ума не приложу - молиться или нет. Там обычно всегда есть цветы и еда. То конфеты, то булка какая. Эх, найти бы..." Бедняга пошёл и, спустя четверть часа исканий, опустился пред серой плитой: "Воснецова Татьяна Сергеевна. Двадцати одного годка отроду. Эх, печаль... Дай тебе Бог... Иль не дай..."
Призадумался.
"А пусть Бог и решает. Уж ему то видней. Ну а мне... Хлеб лежит, и отрадно. Всё же дай ей, господь, коль ты есть. Ну а мне уже дал - благодарствую."
Бродяга съел оставленный кусок, ещё раз осмотрел предел могилы и мерно потащился прочь в закат - куда-то в дальние широты, где есть и север, и Тамбов, и любовь.
Не для всех лишь, как видно. А жаль.




Прошу, сочти меня за чудо.

I
В не самом броском тихом интерьере, средь строгости вещей да тесных стен, набравшись веяний бесстрастной атмосферы, сидела удручённая судьбой, понурая, задумчивая дама - Елена Васильевна, персоналия, безнадёжно угрюмая и перманентно тоскливая и подавленная. Беспросветно забвенное окружение из гнетущей апатией скучно-безликой привычности и устало измученной серости безучастно таилось безмолвным, одиноко безропотным забытьём. Однотипное время не спешило спешить и свободно текло эмпирически неподвижно статичным потоком. За окном без затей занимался печально густеющий вечер.
"Вот и снова для сумерек час, вот и вновь тьмы покров обступил... Люди спать пойдут, а я о жизни думать о пропащей, о вечных горестей компании моей да о напрасности бездонной. Ведь так посмотришь здесь на света то разруху, и бессилия омут берёт, страха едкого, душу крушащего. И на что очутилась я тут... Для какой, прояснил бы кто, миссии... Всё ведь бренное - от, жаль, и до, крайне суетное, не благое ничуть, не заветное. И сам мир, на случайности лёд лишь возложен - сам себе то порой не гарант, не владыка, поистине если. Ну а время, эпоха, среда - то и вовсе мираж и не более. Наваждение, былью привитое. С коей целью все варимся в нём, с коим умыслом...? Коль нельзя эфемерности этой твёрдой воли стезёй обуздать или мысли лучом да окинуть. Всё тут сон, всё одних обстоятельств лишь плод схоластический. И столь огромен жизненный размах, столь непростительно и рьяно необъятен, безоговорочно несносен и строптив. И порой так всех фактов ансамбль меж друг другом в их гуще шальной сопоставишь, и лишь боли неистовый привкус в мозгу. И когда всё закончится, чем... Коль безвыходность всюду лишь вечная и не выискать к счастью ни мостика, ни тропинки, ни хоть указателя - где такое и вовсе находится, существует ли в мире сим в принципе. Тяжко в сущем, темно. А потом и того безотраднее - мрак да финиш, тупик, в погребение шаткая лестница, в бездны плен, оголтелый и алчущий. А лета звонкая всё перемелет - и страхи, и несбыточность, и шансы, и утраты, и утехи, и боль, и обман, всё в себя поглотит на века. Но должно быть хоть что-то, что не канет в неё никогда, Ведь должна всё же где-то идти эта грань между былью и небылью. А вот есть ли... Как знать..."
За окном объявился сгустившийся вечер. Поползли силуэты теней. Заискрились сквозь мглу погружённые в ночь фонари. В сонном мареве, лёгшем над миром, показалась седая луна. Завершившийся день, не прощаясь, отрешённо пошёл на покой. Утомлённая ношею мысли Елена Васильевна осторожно подкралась к стеклу: "Спать пора, в полой койки приют, в забытья первозданную тишь. В грёз анклав соблазнительный. От мирского да прочь."
Дама медленно отдалилась от ставень и, обособившись в периметре кровати, беззаботно откинулась в сон.

II
"Конечная! Та самая, где дальше лишь тупик."
"Никак жизнь мою объявили." - подумала встрепенувшаяся Елена Васильевна: "Как быстро время протащилось. Ведь вот уже и довезли. А будто миг назад лишь только и садилась. Вот же прыткая нынче пора, не угонишься."
Героиня простилась с задумством и во всю посеменила к выходу, не без должной сноровки сопрыгнув на потресканный бордюр. Ну вот и шанс на прогуляться. А путь вполне себе благой - к давнишней и затейливой подруге, Лидии Андреевне, миловидной безобидной девушке, исправно и бессменно пребывавшей колоссальной единомышленницей всех совместно свершаемых начинаний. По сей вполне не кислой перспективе не грех прибавить даже шаг, углубившись в бесстрастность окрестностей. Елена Васильевна лаконично ускорилась и непринуждённо огляделась. Не обеднённые пейзажностью окраины безучастно встречают глаз богатой щедростью ландшафта да скромной ветхостью построек и дорог. Привычное городское захолустье. Последний обитаемый квартал. Безлюдный и печально одинокий. С унылостью понуренных домишек, безжизненной обшарпанностью стен, немой тоскливостью неброских очертаний да скучною плаксивостью небес, безропотных и робко невесомых. Вояж привычно не насыщен - визуально доступная апатия да наглядное приобщение к разрухе, вот и всё отпущенное многообразие. Время однотипно монотонное, настроение заурядное, мысли вразброс. Вокруг безынтересная наружность, приправленная смесью безнадёги, меланхолии и стагнации, в равной мере бескрайней рекой растворёнными в роковом постоянстве трафаретно бессменной озадаченно невесёлой статичной безликости. По пустым сторонам разобщённые скудные мрачные дали, обескровленные и потерянно бездыханные, с повсеместно распахнутой понуростью, обрамляющей неширокие истощённые блёклые улицы в до конца захватившую строй композиции грусть, сиротливо напевающую бессловесно прощальную эпитафию без следа день за днём отмирающей и внутри, и с наружности радости.
Место встречи предписано тихое - в позабытой народом прибрежной беседке у витого речного канала позаросшего в гущу нестройно-худых камышей. Маршрут до славной сей локации пролегает угрюмо - посредством узкой каменистой тропки, боязливо отданной низкорослым, обманчиво пестроватым высыхающим зарослям. Воздух густ, приятно прян и ненавязчиво сладок. Пейзаж тускл, сонно полон побледневшей осенней застенчивости и, увы, безвозвратно лишён уж дотла догоревшего прежнего буйства и почившего в лету все раздавшего силы обилия. Шаги экономны. Походка сдержанно спокойна. Единение с миром сугубо интимно - до предела своей гармоничности. Ну а вот и настигнутый пункт - углублённые в заросли доски с небольшой поржавевшею крышей и под нею сидящей мадам.
"Приветствую я странницу свою!" - сразу же заприметила долгожданную визитёршу Лидия Андреевна: "И как тебе не лень ко мне в такую глухомань тащиться. Ведь последний квартал."
"Так что ж тут шибко несусветного, чай ни какая ведь степь зачужбинная. Дело бытовое, не сверхъестественное. Уж кое-как таки да доехала, и даже не с горем пополам."
"Ну и славно. А я тогда с облегчением предложу тебе посидеть вплоть до полдника тут, а потом заглянуть ко мне и, собравшись поосновательнее, податься в жерло кабака, но это уже под вечер."
"Вполне не дурный рацион. Всецело даже одобряю. А что у вас тут с лавкою текстильною, кстати? Таки открыли?"
"Да если бы... Пока простой - одну лишь вывеску прибили, а вот дебют безвременно отложен. Видать, со спросом здесь не густо."
"А так везде, в любом из закутков. Иль деградации рассадник, иль стагнации твёрдый приют. Достояние здешних реалий. Так сказать, специфичная местная фишка практически. Испокон веков тут идущая."
"Задворки сущего и мы..."
"Угу, не маслицем картина. И ведь всё под одно - и застывшая быль, и в брожение впавшие души, и безумные дюже умы. Нынче времечко дым, объективно мираж и не больше."
"И как сильно коптит! Куда обильней первых паровозов."
"Категорично смрадное местечко. Наглядней всякой преисподней и нарицательней всех бездн."
"И как на свет нам выбираться... По коим смутным маякам."
"Да, утопичная затейка. По мере бесшабашности своей похожая практически на вздор."
"И ведь так вот сидишь ты тут на пару, говоришь, на тенденций мотивы глазеешь, и столь рьяный, столь резкий разрыв с этим всем, столь, увы, искажён всяк удел иль расклад, тут вменяемый, всяк сюжет ипостаси людской, столь разительно пуст и никчемно бесцелен, столь во всём зачастую банально напрасен, исковеркан, уродлив, забит и убог. Во всём тут бесполезности зараза, несметной тщетности, абсолютной ненужности, обделённости, жуткой личностно-внутренней неполноценности и безмерного буйства изъянов. И так досадно сердцу в этой смуте, в лихом кругу из бедствий и сует, так тесно, неуютно и погано. Так хочется подчас податься прочь, подальше от постылого земного, хоть в бездну, хоть в болото, хоть в петлю."
"В последнюю, увы, здесь всем подчас охота. Особенно в сегодняшних то днях. Ведь нет душе людской альтернатив - страдать да ждать скончания эпохи. Я никогда себя не помнила счастливой. Ни часа на имеемом веку. Всегда лишь выход яростно искала, пыталась в избавление попасть, в иной стези благую ипостась. Но всякий раз стучалась лишь об стену. Мне нечего хоть среднего припомнить, хоть сносного - во всей своей судьбе. И вот сейчас я сижу здесь с тобою, с аналогично страждущей душой, быть может, чуть сильней оптимистичной. И посему хочу спросить - отыщем ли за лету тут хоть что-то? Сумеем ли, успеем, победим?"
"Вот и во мне узрели оптимистку. Забавно. Но от правды далеко. Ведь я, как ты, тоскою лишь забита, заполнена до самых до краёв. О лучшем и в мыслишках не гадаю. Но всё же верить - верю. Здесь ты подловила. И иногда порою даже жду. А то и вовсе, как сегодня, иду и думаю найти."
"Ну вот, уже меня светлее. Ведь я, увы, и не ищу. Не нахожу на то порывов. Хотя, быть может, стоило б и выйти - на промысел охоты на любовь. Азартное ведь дельце, говорят."
"Лишь, жаль, по щедрости не гуще, чем рулетка."
"Видать, на числа на неправильные ставишь. Да на неверные цвета."
"Да кто б ещё спектр верных подсказал..."
"Воспетые врунишки гороскопы. Хоть я не верю им ничуть."
"И я не верю. В жизнь и бога тоже."
"А я не верю и в себя."
"Ну это явно хуже атеизма."
"Уж нигилисткой раз скроили, иной не буду никогда."
"Ничего. И на нашей улочке фонари зажгут."
"Неуместная, жаль, метафора. У тебя тут и вовсе таковые перебили давно. Асфальт стал чем-то схожим с духом леса - есть те, кто говорят, что он здесь есть, но мало кто взаправду сам увидит. Вымирание на лицо."
"Главное, что душа уже век, как подохла. Посему мозгу легче. Просто включаю невосприимчивость, и всё. Я ж здесь с детства живу. Да и что там в центре - суета только лишняя. Для нас, домоседок, ведь разницы нет."
"Если честно, мне у вас тут даже комфортнее. Особенно грустить. Смотришь на всеобщий разлад, и мысль о суициде кажется не такой уж колюче отталкивающей."
"Ну уж нет. Коль помирать, то только с музыкой! Идём, кстати, ко мне - послушаем что-нибудь, я кассету Валерии Тайской купила. Но у неё такая же тоска."
"Пошли. Тоска нам тут, увы, что пища."
В опустело-бесцветной и сумрачно тихой обители занимаемой Лидией Андреевной комнатки статично воцарившийся покой. Обезличенно скромное убранство тривиально простенького интерьера монотонно незатейливо и однотипно. На тусклых стенах блёклые обои. Под потолком глазок старинной люстры с одним обломленным рожком и парой полностью рабочих. У окна цветы. За диваном в углу искривлённый торшер. На столе большой красный магнитофон с миловидной цветастою грудой кассет.
"Ну давай, активируй дискотеку."
"Сейчас. Хоть электричество в доме имеется."
"Как на передовых мануфактурах 19го века! Торжество же прогресса."
"Вот и я считаю, что недовольной быть мне - свинство."
Всунули кассету. Нажали play. Из хриплого динамика полились мелодичные ноты.
"Ты подарил мне розы, я подарила сердце. Розы завяли быстро. Сердце разбилось в щепки." - заливался пронзительный женский голос.
"Твой ящик говорливый - реалист." - заметила Елена Васильевна: "Единения поиск - участь вечно мытарческая. На планете на сей в счастье пропуска нет."
"Может и есть... Не для нас, жаль, лишь только."
"Оптимистка ты моя пессимистская. Вот и я тут подобных воззрений. Невезучие мы..."
"Ну а кто здесь везуч? Все куда-то бегут, рвутся, сходятся, ссорятся да разводятся, галдят, злятся да изменяют. Счастливых нет по определению. Есть лишь несчастные и симулянты."
"И ведь и подумать страшно, что такому гиблому пропащему миру тут всю вечность ещё процветать - во гниении перманентном собственном."
"Ну это миру. А нам и половинки века за глаза вдоволь будет."
"Да уж. Долголетие нынче почти что проклятье."
Музыкальный сеанс продолжился и вскоре благодушно завершился финишем начатого плейлиста.
"Эх, теперь ещё тоскливей стало." - вздохнула Лидия Андреевна: "Вот же заунывный аппарат. Хоть бы сломался побыстрее."
"Не гневайся. Ведь сами петь ему подобное внушили."
"Угу. Увы."
"Ты куда-то меня потащить собиралась?"
"Всё верно. И не куда-то, а в бар."
"В кабацкие широты?"
"В них... В них..."
"Тащи."
Лидия Андреевна нерасторопно наложила косметику, собрала небольшую походную сумку, натянула новенькие прозрачные колготки и самодовольно сделала пару пируэтов пред запылённым прямоугольником зеркала: "Ну вот, слепила всё ж себя в красотку."
"Ну что, гетера, в бой?"
"В него."
"Ведь всё же вдруг пробьёмся..."
"Как знать..."
В темноте многолюдьем богатого праздно несносного бара неуёмно гуляет когорта веселящихся мирян, во всю кружащихся в проворном темпе танца. Толпа практически кишит. Пол ломится от стука каблуков, а воздух уступает дыму. Обыденный разгульный классицизм. Лишь в вопиющей степени масштаба.
"Ну как тебе сей сказки передряга?" - вопросила Елена Васильевна.
"Подозрительная орава. Но так с натяжкою сойдёт. По мне вполне себе терпимо, и, в целом если, даже не противно. Точней противно не сверх мер."
"А что тут делать то надо?"
"Сдаваться общности тенденций."
"К их смрадной стаи примыкать?"
"Как минимум, пытаться..."
Смешавшись с неустанным многолюдьем, обделённые дюжей удачей героини неумело принялись подражать разошедшейся прорве народа. Однотипные лица, нарицательно пустые и топорные, с суетой завертелись вокруг. Время лихо взяло в оборот. Пир дебютировал.
Завершиться подобный решил через час - утомились. Ничего, помимо усталости, само собой, не досталось. И вот, простившись с переставшим казаться рентабельным, фарсом, дамы медленно выбрались наружу. У ворот тошнотворного заведения небольшая компания, рядом сепаратно стоящий одинокий юноша.
"Вон один кто-то стоит, подойду попробую." - доложилась воодушевившаяся было Лидия Андреевна.
"Иди. Может, посчастливится."
Героиня шагнула вперёд и несмело начала диалог.
"Привет. Один стоишь - как и я... Что скажешь, если познакомимся друг с другом?"
"О, новоявленная порция плоти упала. Ты откуда будешь?"
"С Замалининского околотка. Где конечная."
"Да это не важно. Ты другое мне лучше измолви, ты телес своих пышных меня теплотою одаришь?"
"Это в коем же смысле таком?"
"Да в прямом. В размножения способом служащем. Задери лучше юбку повыше - посмотрю, что за куш на кону."
"С данным умыслом да в терпимости б дом."
"Да мы и тут спокойно сладим. Кустов в округе предостаточно. Посторожат приватность нашу, не откажут."
"Предложение, конечно, жирное, бойкое, да, увы, отклоню - я актриса во многом хорошая, но постилку, боюсь, не сумею сыграть."
"Ну и двигай тогда прочь отсюдова. Раз сама подошла, то сама, будь добра, и проваливай. Не тебя, так другую пойду откупоривать. Бабьей масти полно."
"До свидания."
Елена Васильевна расторопно и суетно подступилась к отвергнутой спутнице: "Как, как ты это ещё да стерпела?!"
"Ну а что ещё сделать мне с ним полагалось то? Об оскал его контр-аргументами поелозиться? На потеху ему же. Пошли. Ничего страшного не стряслось. Простая незадача."
"А ты сильная дама... Я бы не смогла терпеливо так."
"А иначе сейчас и не получается. Сорт у люда такой уж тут выдался. Да ведь тоже ничего - живём же как-то. Ну а юбку и впрямь задеру - хоть сама на себя ж в отражениях луж полюбуюсь."

III
Во скрашенном редеющим рассветом, задумавшемся пологе небес беспечно занимался пламень утра. Серовато-бесцветные туши облаков отправлялись за не отчётливо набросанные грани спящих далей. Одиноко понуренный край не спеша наливался холодными строгими красками. Очищаясь от гущи тумана, обнажался в тиши затаённый квартал. Поочередно начинали высовываться первые силуэты пешеходов. В аккурат напротив неуклюже увенчанной пасмурной шалью пелены террасы заполняла своё молчаливое пробуждение безучастною меланхолией заурядно печальная Елена Васильевна - свыкалась с мыслями да мирно тосковала:
"Как всё же гадко и надменно обошлись вчера с моей Лидией Андреевной, как же ошеломляюще нагло и беспринципно, надругательски, похабно и вызывающе... И ведь как она только столь много надыбала сил, чтоб с подобною мерзостью смочь совладать. Как так явственно можно хамить - и на что, на простое знакомство, лишь единства нуждой продиктованное, безобидное в каждом воззрении. Не понять мне сей были людской, не принять. Ведь так хочется именно счастья, магнетической тёплой взаимной любви, доверием пленения святого, упоительно жаркой мечты, не предвзятой глубинной гармони да блаженной сплошной обоюдности, так жаждется обычной доброты, насыщенной, густой и неподкупной, всё утверждающей, сверх пламенной и терпкой. Но веришь, ждёшь, а рядом пустота... А мир наш движется, катится, мчит. Да, увы, в никуда. Ведь жизнь же только в средствах полноводна, а в целях, в шансов череде, в подобном ввек одна лишь мель. И дни, сменяясь без конца, жаль, только бренность и рождают. Да новый перечень сует. И уж как тут ни вертишься только, а ко счастью в приют попадать, как ни грустно, увы, не спешишь. И так чудится мне, что, как сильно и рьяно ни рвись, не получишь его вплоть до финиша, даже вскользь да и то не сличишь. Ведь что отпущено нам тут? - до доски гробовой лишь добраться. Объективно не лучший удел. Без надежды на победу состязание превращается в пытку. А жизнь... Жизнь - в обузу."
Утомлённый, растерянно зыбкий пейзаж растянул по своей полноте растворённые в пепельной скуке единичные слабо-цветные оттенки, охватившие отрешённым и бездыханным, но всё же умиротворением однородно беспомощный сникший рельеф окаймлённого в тени ландшафта. Добротно обнесённые статично-плотным кольцом удручающей томной безликости, мало-контрастные, безынициативно ватные, исполненные строгости покои, облачённые густо и всласть безразмерным шатром пелены, без малейших страстей и надежд углублялись в смятенную чёрствую скупость. Постепенно смелея, начинали сквозить и свербеть обострённые грустью ветра.
"Эх, боль... Одна ты нам осталась. Ведь надеяться не на что тут. Да и глупо и даже опасно. Надежда ж - удочка несчастий, досады опытов скупых. А счастье всё, как премия во многом - лишь получается тобою, но, жаль, отнюдь не создаётся самостоятельно. И кому повезёт в этой странной шараде, не ответит ни случай, ни бог..."
Героиня уныло вздохнула и устало понурила взор: "Пора бы выйти прогуляться... Иль вновь в окраины бессменные сгонять. Вдвоём ведь удручаться продуктивней. Да и, как знать, быть может, и опять куда меня наведаться сподвигнут - в какой очередной кабацкий смрад. Всё ж лучше повседневной безнадёги. Противнее, но явно веселей."

IV
В квартале ж не окраинном, а полностью центральном, в квартире правда тоже небольшой, простой и заурядно небогатой, сепаратной, свободной от внешнего мира компанией сидела парочка друзей - Арсений Дмитриевич и Виктор Анатольевич, молодые сотрудники местной машиностроительной артели, персонажи сугубо индивидуализированные и жадно преданные категорично самобытной альтернативности поддержанной мыслительной стези.
"Как мало в мире светлых начинаний, заветных истинных основ, один лишь мрак, тоска да скупость, один разлад и суета..." - вздохнул Арсений Дмитриевич, уныло хмуря взор.
"Так жизнь на лица не богата, на пёстрость масок лишь щедра. Корабль судьбы - хранилище пробоин. Набор из заблуждений да потерь. И всяк обман - всегда лишь победитель. Ведь бред, увы, мерзавец дружелюбный, ко всякой сфере знающий подход. И ложь для правдой обделённых - приют безвыходный, увы. А с безголовыми гуляя, про башковитость позабудь. Уж так людской устроен ум, что пред сдурить его попытками не властен. И посему и жизнь сама, увы, одной лишь смертью интересна, а всё что до - банальный просто фарс."
"И так скудна средь происков её любая склонность до прогресса, не отыскать и повод для такой, коль всюду лишь плачевность да руины, лишь безразличия раздолье да размах. Да бедствий рок с забвением в альянсе - как вечный фон, всеобщий и сплошной."
"Так жизнь как власть лишь хороша, как исполнитель же - ужасна. Ведь та лишь бедствиям начальник, а для высот сама - раба. И мир наш, пусть и грозный, и огромный, а всё ж широт своих держатель никакой и сам себе хозяин не надёжный. Ведь быль игра со всеми разом. И сбиться ей не мудрено. А явь - конторка удалая. И отчуждённость - вовсе в ней не горе, напротив - ободрения исток и вечно веская огромная удача. Ведь мира безразличие есть чудо - рассадник прав и взрыв инициатив. Коль жизнь примерна лишь в невзгодах, где ум - фрегат без парусов, а мозг фортуне не коллега, то от стези её свободность - лишь до сохранности билет, до благоденствия путёвка. Берите и немедленно в вояж. Ведь тут удачливости плен - темница, сданная в вакантность. Входи и радуйся взахлёб. Коль есть на то пока что шанс... Ведь явь - лисица озорная. Да ко всему скупая, что аж крах. Подолгу в чудо не зовёт. Помногу радостью не манит. И быль её, пускай и великан, да всё ж отнюдь не полноценный - и неуклюжий, и хромой, и вечно вязнущий в пути, а доли срок - полёт без парашюта, без прав что-либо после отыграть. Ведь сущее не разума творенье, а происк схоластической стези. И, зная то, логичнее не медлить. Противоборствовать, рутине вопреки. Идти, давлеть и добиваться. Дерзать, пытаться и вершить."
"Да, понимаю тоже это всё: что и жизнь - не урок, а экзамен, и успех - без застёжек кафтан, но как покой тут сохранить, как удержаться в рамках светлых стигм?"
"Хранить душевный позитив. Уметь не плакаться и в муках. Без должной доли оптимизма прийти доступно лишь в кошмар. Но явь - не камень преткновенья, а в мечт безудержность трамплин. Ведь степень хаоса для чуда не критична. Коль порешит, взрастёт в любом из мест. Альянс из бед удаче не соперник, лишь мелкая дробина во слона. Не сомневайтесь, счастье доминантно. Не бойтесь припадать к его стезе. Надейтесь, верьте, ждите, помышляйте. Ведь проиграть достаточно лишь раз, погибель - инструмент метаморфозы, деления на поле и на до, без даже шанса, жаль, на обратимость, на право отыграть сюжет назад. И дна приют вкусившей субмарине по глади водной вновь, увы, не плыть. Ведь жизнь - ресурс не бесконечный, и время - ямка, а не грот. Хоть на чуть чуть замешкавшись сейчас, потом, увы, былого не восполнишь."
"Согласен, надобно спешить."
"Спешить не надо, надо успевать."
"Да вот только куда лишь вопрос - в кои дали успеть то успеем..."
"В этом деле, увы, солидарен: нелегко во благое прийти. Чем ярче бой, тем больше проигравших. Чем жарче жизненное пламя, тем меньше шанс себя согреть."
"Нереально сие в этой были. Лишь в мечтах свой тут разум и тешишь..."
"Мечта - убежище от яви. Спасенья вязкий концентрат. Ведь быль - масштабность холостая. И что с пустот её и взять... Коль небо - вотчина лишь птиц да канцелярии всевышней. А нам бесславным - суета. А от неё большого не дождёшься. Не для таких она вещей. Не для возвышенных материй. Полёт ж хождению не друг, и ветер штилю не товарищ. Но финиш подлинный приходит лишь с могилой. И мир не замок, а времянка. Посему не сдавайтесь, стремитесь. Да храните себя и покой. Да от общества дальше держитесь. От дна его до неба лестниц нет. Ведь бог - властитель одинокий, для люда месива чужой. Зверьё толпы их - жизни не питомец. Скорее так - побочный лишь продукт."
"Увы, и нам дерьмом ведь сим питаться..."
"Согласен, горестно, увы."

V
Пустынный и бесформенный, страдальчески безрадостный ансамбль потухшего в забвении пейзажа сосредоточенными стайками тенями смотрел с бездонною и вязкою тоской на тихие поникшие пределы, во всю закованные серой и немой безразмерной угрюмостью плена скупого бесстрастия. Бесчувственно отвыкшие от всякой красоты и хоть какой-то живописности просторы, столь незадачливо объятые в простой, с категорично въевшеюся болью, размешанной по фону суеты, тащили по растерянным местам остывший в истощившихся порывах, лишённый сил запутавшийся ветер. Средь попустительски безалаберной неуклюжести старомодных, устало покосых фасадов тосковал в монополии давящей грусти городской, взятый в боль марафет.
Смотрящая на пепельное утро, заведомо внедрённая в печаль, уставшая от пагубности мира Елена Васильевна, довольная отсутствием забот и огорчённая избытком безнадёги, с беспечным и обыденным минором встречала свой грозящий скукой день, глазея по вещам да тая в думах:
"Кроме боли и права на мысль, жизнь дала мне лишь это вот небо. Эх, быль - постылая привычность да плен из тесных голых стен. И что за бытность, за доля такая... Зародиться и вечно терпеть. Не судьба, а болезнь. Хоть поездкою явь свою что ли украшу, вновь окраинам честь да воздав."
Дама встала и, накинув одежду на плоть, подалась в незатейливый путь.
На опустелой остановке, аккуратно опутанной в тень, идеально безлюдный покой. Ни души средь разверстой окрестности. Забытьё, безнадёга да тлен. Ход времени беззвучен и тосклив. Склад мыслей безучастно равнодушен. А настроение приспущено к нулю. И вот поникший горизонт родил буханку прибывшей маршрутки. За окнами поплёлся сонный край, а бдительность нырнула в плен забвенья. Пейзаж растаял и пропал, а разум свыкся с шумом от мотора да ласковым шуршанием колёс. Всего лишь час, и вот тебе развязка - конечная и путь к подруге в дом.
"Приветствую коллегу по печали. И вновь в моей ты кельи комнатной гостишь."
"Гощу. И очень этому довольна. Одной ведь вовсе мрак сплошной. А ты хоть вытащишь куда - в иные рамки заарканишь."
"Да, с этим бедствий нынче нет. Сегодня выставка фарфора."
"Как славно я, быть стало, заглянула."
"Под самый событийный пик. В не дюже щедрой нашей то судьбине, где всяких новшеств раз лишь в вечность жди, и мухи факт слоном клеймить не грех."
"Давай ка поподробней обо всём."
"А вот сейчас поднимемся с тобой и непосредственно в вояж и угодим - ведь близ полудня там как раз разгар, а значит, уж пора и выдвигаться. Пока ещё нас транспорт довезёт, как пить дать, будет явно за начало."
"Района здешнего прекрасность бесконечна: как встал, как только пробудился, так сразу можешь и спешить - ведь всё катить не менее чем час, чудесный околоток, бесподобный. Диковинны сейчасшние забавы - прыть нищеты да тщетности спектакль. Дух времени сугубо фееричен. Не иссякнуть приволию тут. Сюрреализм сплошной и только. Апатия, напрасность да тоска."
"Они дают нам шанс забыть про бренность. Разруха будет вечной, это факт. Убогость строго незабвенна, бессмертна на столетия вперёд."
"Хоть что-то долговечность обрело, уже прогресс, уже для веры повод."
"Фантастика. В чистейшем даже сорте. До одурения наваристая правда, до визга изо всех щелей и дыр."
Доев иронии плоды и снарядив себя в дорогу, героини в момент разминулись с порогом и побрели в намеченный поход.
И вновь автобус, долгая езда да долгожданность завершения вояжа.
Средь площади понуренного града, являя всем дощатые бока, тоскует одинокий павильон. Над невысоким узким входом висит растянутый плакат: "Большая выставка фарфора." Ну вот она, настигнутая цель.
Внутри обыденная скука с добротной примесью толпы, заставленные в плошки стеллажи да пара бытописных инсталляций на тему исторической тропы, проделанной народным мастерством создания и росписи посуды. Средь стаи морд, торчащих с ассорти порождённой всеобщею стадностью давки, различать тех нечастых, пригодных для уз, удаётся бесспорно с трудом. Ведь социум у нас же живописный - на уроде урод и с уродцем в руке, чтоб уж именно всех доконать и собой, и настряпанной порослью. А лица... Лиц немного, жаль. И вот, отсеяв и сличив одушевлённый общий мусор, уставшая таращиться в галдёж Лидия Андреевна смекнула напроситься хоть к кому и, выискав отнюдь не без труда наименее скверное рыло, рванула созидать себе роман.
"Позволю буйной душеньке своей время личное ваше знакомством с собою уверенно, но сдержанно занять."
"Да занимайте, дело свойское. Так с чем изволили набиться?"
"С не самым изощрённым из делов, до банальства почти тривиальным - две судьбы наших парой наречь."
"Пассаж размашистый, добротный, да забракую, жаль, в момент - уж ровно как десяток лет, вам в очевидную досаду, бесперебойно в браке состою. И даже чадо малолетнее имею. Чего и вам вне ёрничеств сулю."
"Goodbye." - удручившись, проронила героиня и возвратилась к ожидающей рядом соратнице: "Пошли. Окончена премьера. Опять с пустотами в горстях. Отметается пиршества кон. Поражение вновь."
И вот, во всю потупив взоры и обронив былой восторг, опять отставшие от рейса на успех, исконно не устроенные дамы потопали в возвратный марафон.
"Апатия. Апатия да внутренний осадок. Наш неразлучный гастролёр." - вздохнула, примиряясь с пустотой, словившая фиаско горемыка.
"Опять отказ?"
"Сугубо монолитный. Уж заняли все лавры до меня."
"По-новой тщетность да досада."
"Да ладно. Так - простой провал. Известная до боли мизансцена, избитая и старая, как быль - я вновь активно предлагаю и вновь и вновь ловлю отказ. Всё в уелом в принципе привычно."
"Я всё столь же тебе поражаюсь: с такою стойкостью по жизни продвигаться - пример беспрецедентный, как по мне."
"Да разве. Просто так уж долей приучилась. Иных подходов и не чту."
"Ну всё равно... Вот я б так не сумела. Не сохранила б крепости такой. Ты бесподобный молодец. Слывёшь мне как пример позитивизма."
"Ну и славно. Пошли. Ведь всё равно за зря в сей бой ввязались."
И вот опять поездка в пустоту. Опять бессменная тоскливость да меланхолия и грусть. Казалось бы, вернуться да рыдать. Иного тут и близко не осталось. Но оптимизм, проросший в человеке, подчас и впрямь неизводим. И, только что примерив неуместность и обольщение вкусив, ничем не осаждаемая Лидия Андреевна с упрямостью идущего на смерть вновь оживила тягу до мечты и, воспылав задором соисканий, отринула бессмыслицу сомнений и с храбростью приметила на глаз стоящего в с полями шляпе парня, столь обстоятельно привлёкшего пытливость извечно одинокого ума.
"День добрый, вот одариваю вас приветствия радушностью расхожей. Надеюсь быть одаренной взамен - дальнейшею процессией знакомства."
"Ну неплохо. Подкат остросюжетный, пробивной, отрепетированный годно, да только харя мне твоя и как заначка не сдалась... Уйди. Просто уйди. Оперативнее как можно."
Неловко огорошенная дама, подавленная порцией хулы, с истомою угрюмого минора, безвольно отступила прочь назад к свой во всю оторопевшей, для сострадания тут взятой в пару спутнице:
"Ну что ж. Вполне себе привычно. Не смог задаться нынче день."
"За что они все так с тобой?"
"Да со всеми ведь, с каждым первым теперь обиход идентичным тут стал. Нынче время то - сказка ж прелестная. Бесподобная в личной идиллии. Лишь благоденствия в краях её и жди."
"Эх, участь, ярмарка потерь..."
"И не нова канвы её ведь твердь, пора б и свыкнуться подавно. Ни дорожить, ни восторгаться, увы, но нечем даже вскользь. Хоть всё и вся в судьбинушке испробуй, с одной лишь горечью тропу здесь и сведёшь."
"Тоска да нарицательность развала. Сплошная тьма да полный декаданс. Несбыточность всего, в чём тлеет смысл. В сей бездне лишь подохнуть и охота. Но всё ж ведь держимся - всем ужасам назло и дней рутинности во славу. И на что нас стезя обрекла..."
Маршрут продлил себя же самого и потащил в привычные широты. За тусклым транспортным окном постелился скучающий город. Одиноко безвестное время потянулось без устали вдаль.
Не лучший день, не самый плодовитый. А впрочем, так ведь вся и жизнь. И то ли тут ещё и совершится. И тем ли мир ещё ошеломит. Эх, быль. Борьба судьбы с рассудком. Эх, явь. Бесчинства да отстой, апатия, разлад и безнадёга. Петлю бы каждому по квоте. Гуманитарней и нужнее сегодня помощи банально не найти.

VI
И вновь спокойный быт квартиры опять сошедшихся друзей. Стены обшарпанной напротив сидит Арсений Дмитриевич, глядит на рядом бдящего Виктора Анатольевича, твердит о сущего изъянах:
"Как скромен смысла всякий всплеск, как всё же редкостно диковенен, несбыточен и чужд - для яви общего контекста, для дел и хода событийных ипостасей, как глуп подчас земной наш мир... С чего ж всё так тут и зачем?"
"Так жизнь болезненная сказка, перверзий полная и лжи. Где всем схоластики лишь рулит командир. А смысл на хаосе растить, что зёрна в вакууме сеять. Но надо всё же выживать. Судьба бесспорно чехарда, да всё ж ведь с происком и правил. Да только видно их не всем. Тем более коль всюду только ересь. Чем терпче ночь, тем меньше фонарей. Хоть раз взаправду заблудившись, дорогу точно не найдёшь. Ведь быль - наваристый мираж и оттого правдоподобный. А рассудок - партнёр деликатный, ощутимый лишь в пике страстей, ведь разум в битвах дилетант и безрассудству не соперник."
"Как во всём этом дельному быть? Как вершить что-то полное смысла? Да во счастье лишь верить с лихвой."
"Неверие во счастье не критично, критично лишь неверие в себя. Про мир же вовсе позабудьте, покиньте гадств его простор, как тень проворно ускользнув в прекрасный плен индивидуализма. Ведь только он согреет и спасёт. И лишь в его заботливых покоях ты будешь рад и сохранён. Ведь и сам гроб земного глобализма гвоздями частностей лишь сбит. А единение есть дно, дорожка именно в погибель, любая общность - самобытности могильщик, твой персональный яростный палач."
"Но шило частности да в этой общности мешке едва ли вдоволь ведь заточишь..."
"А тут нутра уж качества благие во смертный бой во всю идут. Твоя весомость, суть и смысл. Идейность - степень доступа до бога. И лучшей лестницы к заветному и нет. Но ввысь по ней идя пешком, хранить лишь твёрдость надо рьяно. Лишь твёрдость, ясность и покой. Ведь шторм эмоций - чудо лишь для чувств, для разума же - верная погибель."
"Покой - оазис малодушный, с лихвой обильный лишь на вид."
"И это тоже явный факт, но, мало этого лишь только, так ведь, досаде сей вдобавок, любой просроченный покой в конце становится тревогой."
"И где добыть хоть горстку шансов, хоть единичный до чуда билетик..."
"Всяк шанс - случайности побег, житейских дебрей порожденье. Но иногда тут в помощь есть рассудок, как этих сладких случаев ловец. И вся задача во простом - лишь в прямоте его держать, в добротной непреклонности пред фальшью. Ведь стройность всех нужнее лишь уму, не талии иль облику фигуры. Но и она хранит, жаль, не всегда. Ведь ум - гуляка бесшабашный. А мысль - сударыня без нравов и госпожа без тормозов. И смысла чувство чаще лишь фантомно, искусственно по сущности своей, сугубо призрачно, увы. Но всё ж храните прямоту. Иной стезёю не согреться."
"Чем ты прямей, тем больше будут путать."
"Увы, но так."
"Досадно это - вплоть до дрожи, надрывно в сущности своей и на последствия щедро, на груз фатальности тщеславной, лихой губительности злой, на пламень смерти роковой."
"А так и есть. Судьбой владеет лишь фортуна - обидный гиблый инструмент. И лишь беда всегда права. Увы, но трон идеализма занять сумел один трагизм."
"Да, здесь трагизм не специя, а блюдо."
"А что же оное воспеть? Вся жизнь - лишь лестница в безвестность, что по трагедий да восторгов ступеням ведёт сквозь век беднягу человека. И крыша небу не аналог, а мысль к реальности не ключ. За всем ведь были промысел стоит. И не всегда такая дюже в плюс. И, если так, то смысл уже не пара. Увы, но созидательность идей в земной эмпирики разрухе вольна лишь только умереть. И стигм земных не умолишь, а склад умов не переложишь. Не сделаешь героев из лжецов. Не слепишь из осколков идеал. И как бы жизнь о чуде ни врала, но быт её сугубо механичен, безмерно прост и рьяно скуп. Проблема жизни ж есть проблема камня - лежащий не покатишь, катящийся не остановишь. Всё тривиально вроде до тоски, да всё равно, увы, ведь не исправишь."
"И ведь ужас весь сей осознав, в тесноту лишь упрёшься несметную, во тупик."
"Увы, но ум - медаль с три пуда. Для загребущих дюже птиц и небо - клетка. И не жить возжелаешь, а сдохнуть - коль взаправду то всё тут поймёшь. Коль взаправду поймёшь, уж ценить не возьмёшься. Ведь уникальность тут не пропускной - ни до чудес, ни до успеха. И жизнь, и смерть - товар, сугубо штучный, судьбою отпускаемый лишь раз, да, жаль, увы, всегда почти за зря."
"Как сильно ж плох сей грешный мир..."
"Так это даже же и в плюс, ведь мир наш плох не тривиально - иллюстративно, до чудес! Так плох, что хуже и не слепишь. И пустошность ему тут, что доктрина - непререкаемый указ. И вроде знаешь даже то и ничего хорошего подавно и не ждёшь, лишь неудачи ярые да горесть, пытаясь быть готовым ко всему, но жизнь - стрелок не уловимый, всегда таящийся вблизи, и посему ведь всё равно порою жнёшь и обольщенья. А то и вовсе - крах, трагизм. Ведь ошибаются лишь раз. Успех уходит, не прощаясь. И вот сперва его ты ждёшь, всю жизнь скитаясь в предвкушеньи, а после он сдыхает, и прощай. И не понять, кому сей мир в угоду. Ведь всё двулично, двойственно, увы. До жути роковой неоднозначно. Иссохла речка - ну ведь горе! А для геологов презент."
"Но так желается ведь тут - и ждать, и верить, и с надеждой в несносном вальсе пребывать."
"Надежда - опытный сектант. Хужей магнита в бездну манит, в свой омут знойный и шальной, что вечно жидок да бесплоден. А дальше бездна, пустота... И так судьба ведь и идёт: лишь как ей свыше предписали - от малого к великому и снова в пустоту. И ход её меняется лишь смертью. Как и стези любой отпущенной канва."
"И так страшно в сей яви канве. Так страшны её монстры мирские, её сущее - то, что всё в лжи. И так важен подчас каждый шаг, каждый миг. Так нестерпимо это долга чувство. До жути, до досады до сплошной."
"Так важность - плод банальной веры. Вас зовут играть, рисковать, жертвовать жизнью, помогать и просить помощи, идти непонятно за кого на войну, ими же и начатую, спасать людей, чей смысл - быть умерщвлённым, и отдавать себя за так. И вас зовут, а вы ведь и идёте, вы верите - в реальность бытия, в лихие происки событий и в свору алчущих людей. Они вам попросту вменили - играть за них, и как им отказать? А вы не верьте - ни в кого. Ни в свет, ни в дьявола, ни в бога. Забудьте всех. И следуйте на бум. Всё лучшее сугубо лишь случайно."
"Но случай редко виртуоз. Ведь бездна чуду не обитель. Не соискатель никакой. И столь твёрдо сие разумеешь, столь отчётливо ведь и конкретно, но всё равно желается пытаться, идти и ошибаться вновь и вновь."
"Так жизнь процесс неумолимый и в счёте во конечном роковой."

VII
Встречая беспризорные ветра, сквозящие по призрачным широтам, скучал во всю остывший скучный край. Раскинувший свой матовый шатёр небесный поредевший грустный полог, прилежно окаймленный сединой, раздав последние все силы и пропитав в унылось каждый вздох, в нерадостной смятенной окантовке из смутной непогоды и тоски безропотно терялся с каждым мигом во хмурой бездне звонкого дождя, задумчиво повисшей над домами густой завесой сумерек и туч. Смиренно и безрадостно внимая скупому вымиранию широт, отдавшихся легко и безвозвратно в бесстрастные объятия сезона, кручиной завершившего свой век, печалились бесстрастные ландшафты.
Тоскуя в комнатной темнице, средь повседневной пустоты томилась сданная в кручину, апатично поникшая Елена Васильевна, удручённо раздавленная и угрюмая, монотонно свыкающаяся с обессиленным пленом судьбы:
"Эх, горечь жизненной рутины. Эх, муки холостого бытия. Ну что в пучинах скверных сих душа моя избитая забыла? На что явилась в сей кошмар? Ведь нету здесь - ни света, ни отрады. Один лишь мрак да пагубность рекой. Сплошная жуть, надрыв да безнадёга. Вот посмотреть хотя бы на вчера - как жёстко, беспринципно и надменно была отставлена подруженька моя. Как непотребно пакостно и дико. С таким раскладом страшно и пытаться. Ведь нынче нечего и ждать. Ничто ведь не спасёт, не обласкает, не подсобит, внезапно поддержав. Нет чуда. Нет на счастье права. Нет смысла в нынешней канве. Вот нет, и всё. И сдохнуть только впору. Хоть самолично смерть и накликай. Ну неужели может быть иначе? Неужто вправду есть и чувства, и любовь? И преданность, и искренняя верность, и щедрость и направленность тропы. И то, что будет поводом гореть, пылать и отдаваться в жар единства. Ведь всё, что хочется - прожить тут не за зря. Не в пустоту смахнув под финиш душу. Зачем мы все? Оправдан свет ли этот? Во имя чьё страдаем всё да мрём? Эх, мироздание - бесцельности обитель. Хоть на миг ощутить бы успех, хоть на раз... Не дано, не дано нам благого. Нет высот. Нет, увы, и не быть. Что за век... Пустота да расстройство. Тоска. Безутешность надрывности рьяной. Вот же доля. Вот ж дни. Фатализм, отрешённость да траур. По себе же несчастной самой. Снова плакать сегодня мне, видимо. Эх, удел. хоть сквозь землю вались."
Героиня протяжно вздохнула и финально нырнула во грусть.
Вот тебе и помыслить попыточка.

VIII
Квартира. Двое. Диалог. Арсений Дмитриевич вещает:
"Как всё же мир наш сей разрознен, как тщетно свёрстан и нелеп, ужасно и несметно фрагментарен, разбит, растерзан, разделён. Как жить в таких его пределах?"
"Так мира здешнего лихая разобщённость и есть его же главный клей. Средь вечных множеств из осколков любой мотив не навсегда, любой из штормов - миг лишь, а не век. Как и успех, увы, любой. И вера в жизнь - отчаянья лишь происк. В ней перманентны лишь основы, лишь суета да вечный бег." - вздохнул с печалью Виктор Анатольевич.
"И как в погибели такой о благоденствии каком-то помышлять..."
"Так об оном нич;м и не надо, ведь, в самом деле умирая, лишь фоном музыки свой разум и заботь. Уж, коль идёшь на дно и только, то вряд ли что менять дано. А посему расслабиться лишь нужно. Смотреть трезвей и лучшего не ждать, не лезть в обманчивости сеть и заблуждений не растить, от всех неволей избавляясь. А в этом деле тут лишь разум нам сподручен. Одна из всех ведь истина верна - избрав диктатором рассудок, ни дня в плену не проживёшь. Хотя и он подчас тут барахлит. В аспекте бедствий, в частности, и склок. Ведь зонт в потоп не актуален. По правде вымолвленной сей подчас полезен тут и случай. А в таковом удача лишь хозяйка. И не всегда она щедра. Увы, но мира виртуоз подчас являет лишь калеку. И горько факт сей признавать, но всё равно идти ведь надо и участь далее слагать, ведь жизнь бессмертием не кончишь, а значит, временен весь мрак."
"И в том то, кстати, всё и дело, что лишь мрак. И так мало благого, увы. Даже в памяти тлен лишь да горесть."
"Так память - склад не благодатный. Где всё лишь меркнет да гниёт."
"И столь обманчив мира крой, столь жутко призрачен всегда и ненадёжен. И нет покою веры никакой."
"Так штилем в шторм один и манят. Дрова добра - для зла костра заправка. Любой побег, увы, есть флирт с погоней. Суда ж - любовники пучин. И страшен факт сей роковой. Но истинная степень человека любого мира происков сильней. Любых боязней и страстей. Тех, что лишь гнать нещадно надо. Ведь страха гиблые ветра в попутном векторе не дуют. Всяк страх - приспешник только дефицита. Его задача - взять и обобрать, лишить чего-то ценного, сломить. Увы, в пред жизнью трепетаньи не мудрено и околеть. Уйти в стези пропащей колею. А плен потерь до выкупов бесстрастен. Коль чью-то душу заберёт, уже обратно не воротит."
"И так не просто жить и не робеть."
"Вберите принцип эпицентра - крутите мир вокруг себя. Не наблюдайте их - других, ведь тьма свечению не пастырь. А люда стадо вам не царь."
"И столь жесток ведь и ничтожен - пошиб и склад нутра людской, столь гадок каждый и любой. Столь рьяно ненависти предан."
"Их ненависть к другим беспрецедентна, но ко себе самим в сто крат сильней. Ведь сами вшей не даровитей. И эта гниль у них во всём. И в сердце выжженном, и в вере. Господь ведь - зеркало народа. Ведь бог - ресурс не коллективный, а в каждом сердце лично свой. И бог людей и бог как бог - есть два, увы, антагониста. И глупо жалость тут питать к отродья человечьего когорте. Ведь быть гуманными к червям не птиц отнюдь прерогатива. Давите общества дерьмо, месите твёрдою подошвой. Учтите, беды только в нём. Ведь жизнь себя лишь прародитель, а зло есть плод уже людской. Гнетите каждого и всех. Без раздумья иль сожаления. И не вздумайте хоть кого-то оправдывать. Ни одного из всех их экземпляров. Ведь зло ролей добротных не играет. Не преломляется условий чередой. И лишь в материи спасение и встретишь. Вещизм - отдушина, награда, ведь суть изделий лучше, чем людей. Не просто лучше. На порядок!"
"И быль, конечно же, не сказка. Но люд и впрямь совсем уродств набор."
"И люди с былью в унисон - одна гнетёт, другие терпят."
"И столь смраден уклад их воззрений, их тенденций и правил любых, псевдо-нравственной ереси склизкой."
"А лишь так тут извечено и было. Цинизм - морали наполнитель. А правил всяких энный свод - лишь беззакония обложка. И жизнь по форме управленья - кооперации пример, где прав и акций большинство, увы, бессменно лишь за тьмою. Ведь дьявол с богом не партнёры, а конкуренты за людей. Но то обыденно вершится однотипно - с победой только злобных сил. Ведь мрак где хочешь прорастёт, везде корней несметность пустит - хоть в сердце праведном и чистом, хоть в светлом логове святынь. И истина - приманка, а не приз."
"И как от тьмы себя сокрыть..."
"Самим к ней в лапы не идти и на себя взахлёб не кликать. Ведь дьявол - гость лишь приглашённый. И бог - лишь компас, лишь намёк, а с ним альянс - уж ног заслуга. И жизни всякой попущенье - лишь часть её же личных игр. Но бедствий шайка пунктуальна. Приходит лишь нежданно и врасплох. И посему нам впору б поспешить, ведь вкус побед посмертно не смакуют."
"И так непросто разобраться - где дна обитель, а где свет."
"Так дьявол с ангельским лицом и есть портрет текущих дней. Где нет доверия порою и себе. Средь яви то оскаленной масштабов. От них хорошего не жди. Чем больше глаз, тем ярче запуск пыли. И расслабляться тут нельзя. Беспечность - кредо слабоумных. Ведь слёзы все - лишь хохота плоды, пустой бездумности и глупого кокетства. А жизнь - товар неповторимый. Раз потеряешь, и кранты. Но иногда бывает так, что горе горю и подмога - идя стреляться, вешаться не станешь."
"Но так непросто с жизнью совладать, узду найти ей и управу..."
"Так сие лишь от слабостей всё, ведь судьба не игрок, а игрушка. Для с рассудком знакомых всё так. Лишь не бойтесь - никогда, ничего и ни капли. И соблазнам давайте бои. Ведь дьявол кнут с собой не носит, лишь пряник людям подаёт."
"Дьявол - дитя бога, а люди - выкидыши."
"Интересное выдали. Одобряю."
"Только как в интересности сей, средь все щели окутавшей фальши, хоть к какой-то из истин прийти?"
"Лишь позитивным положительным примером. Ведь глаз, исколотый об правду, на ложь глазеть не побежит. Удостоверившись во счастье самолично, с иным не спутаешь ни с чем. А без сей практики благой трястись лишь в ужасе и будешь. Да жизни рьяно присягать. Коль сам лишь вошь и мощнее. Ведь так лишь в сути и бывает. Чем меньше лодки габариты, тем выше преданность реке."
"И так сей мир подчас масштабен, на прав обилие горазд. А разберёшься хоть немного - одних обязанностей плен да долговой конкретный омут."
"Так прав мираж обуз киркой и рушат. Всё круто, классно и атас, а вникнешь чуть - и понимаешь: и жизнь - тропа не без камней, и рыба времени не вся отнюдь бескостна, и нет ни чуда, ни высот. Но всё равно надеешься, радеешь. Ведь навык ждать - умение лихое. А тяга к логике наркотика сильней. Иным сознания чертог и не пленишь. Ведь смысл - идейности мерило и всех концепций господин, да только редкий, жаль, правитель, ведь зверь познанья - норная лишь живность, и выманить его не так легко. Но смысла факт надёжней шрама: с телес ума уж не сойдёт. Ведь чудо - диво роковое, что обжигает за момент. Сильней него лишь только счастье. Его уж точно не забудешь."
"Пусть счастья пламень и всевластен, да, жаль, горит всего лишь миг..."
"Да, счастья свечи долго не пылают и свет несут лишь в малый уголок - в души усталые застенки, где есть ещё в открытости нужда. Ведь чудо - покровитель прихотливый: чуть что опалою грозящий покарать. И уходить, лишь чтоб вернуться - стезе его, жаль, принцип не родной."
"Наш мир ко счастью не готов."
"Не просто не готов, а непригоден... И ведь есть всё ж оно у судьбы, должно ведь быть - любых при чём сортов и вариантов, да отчего-то не сулит, не дарит, не даёт, не доставляет - видать, курьерский дефицит."

IX
Средь обдуваемого сыростью ветров, поникшего и блёклого ландшафта, где за скатертью хмурой белёсости, поредевшей местами до дыр да во все растянувшейся стороны, невесомою дымчатой лестницей опускался с бездонного, полного серости неба одиноко далёкий и непрочно слоистый туман, средь во регресс ушедшего убранства, зовущеий ум в бесчувствие и грусть. Вальяжные пространные черты озябшей засыпающей округи, без даже эха света и тепла пустующей в забвении да мраке, увядшею приветливостью края манили в пасмурность и тлен да строго озирали отрешённый, простившийся с цветением пейзаж, безропотно смирившийся с бессрочной пропиской в тусклом доме из дождя.
По томной улице, средь этой всей картины плетётся вдоль бульвара вдаль утомлённо угасшая Елена Васильевна, глазеет на холодные тона да придаётся мелкому ознобу.
"Совсем ненастье разошлось. Эх, осень, вечная разбитость, приют забвения да ливни и вода. Хоть согреться бы где... Как никак дом не близко. Эх, сама же себя да прогулкою в глушь затащила."
Героиня понурила взор и зашагала дальше между луж. И вот, спустя один квартал, дошла и до спасительного места - неброского локального кафе, аристократски скрашенного парой объёмистых гранитных чёрных тумб.
Внутри заботливо тепло. Интерьер дружелюбно приветлив и ощутимо радушен, совершенно ничем не богат, однако мил, красив, и лаконичен. Под в меру низким побелённым потолком раскиданы в пять ровненьких рядов сочувственно прищуренные лампы. Агония банальной атмосферы вполне гуманна, спущена в застой да взявшие безвестною рекою онемелые сети затишья, до рьяной безупречности густые да перманентно вязкие, как дым, бездонные и полные тоски, статичной меланхолии и грусти. В душе пленившая несмелая разбитость, стреножившая вялостью нутро. На люд изрядный дефицит - лишь пара лиц и те в конце аж зала.
Увлечённая в мысль героиня монотонно глазеет вокруг:
"Ну вот опять для осени сезон. Опять хандра, грязь луж и слякоть с ветром. Опять застой, тревога да туман, засилье однотипной непогоды да крепкое желание пропасть. А годы мчат и миловать не рвутся. Щадить умеют разве что наш быт - всё столь же серый, скудный и рутинный. И неужто ход времени здесь и впрямь всегда прямолинейный, неужто всё уходит строго в никуда и исчезает лишь сугубо без возврата, неужто всякое из жизненных событий - лишь просто маленькая часть перманентной сплошной непрерывности во безвременность мчащих веков, нерушимых, статичных и чёрствых, беспринципных да жадных до жертв, неужто всё творится здесь впервые, неужто я уж не была сто раз и способов собою, неужто не топтала сей земли, не дышала её ароматом, не взирала в распутицу лиц и бесчинство творимых деяний, неужто я - лишь редкая крупица, а не вселенский монолит, неужто каждый мой момент не богом писан и проверен, а просто так схоластикой мирской на бренности полотнище положен, неужто я лишь капля средь морей, при чём уж явно пересохших, давно иссякших от и до, неужто есть лишь только вероятность, лишь механизм удачи и конец, неужто мы лишь призрачная вспышка, неужто всё взаправду и всерьёз..."
Елена Васильевна сжалась и уныло взглянула в окно. За занавесом стойкой непогоды, опутавшей скорбеть уставший край, раскинулся звенеть припавший ливень. Места безжизненно пусты. Везде туман, везде печаль да мрак.
"Безвыходность. Безвыходность да бренность."
Внезапно сзади прозвучал с чего-то показавшийся знакомым, спокойный, довольно низкий, но приятственно простой, заботливо начавший дискурс голос: "Позволю вас несмело, но отвлечь." - вздохнул возникший моложавый человек и с явной робостью продолжил: "Я фортуне не верю - всё брешет, неизменно предать норовя, но мимо вас пройти по оказии некой не смог. Разрешите в единстве совпасть. Коль удастся, конечно, сей фокус."
"Ну неужель такое да бывает." - подумала расцветшая в миг дама и, взявши гостя за руку - для полной уж надёжности альянса, за паузою вслед отозвалась: "Садитесь рядом, будем толковать."
"Сажусь."
"И как же вы вот так вот да пришли? Нежданно и магически амурно."
"Случайно. Не предвзято, не с нароком. Так посчастливилось попасться вдруг на вид персоне вашей зацепившей. Проигнорировать не смог."
"Ну слабость, скажем так, благая, похвальная, сомнения в том нет. Лишь разыграть по-полной нам осталось - сей пьесы весь сценарный марафон."
"Схлестнёмся - палкой не разгонят."
"Приятный облик перспективы, я однозначно только за."
"Душа - магнит, особенно родная."
"Ещё какой, незыблемый вовек. И ни одной из сил не одолимый."
"Я весь свой век ищу простого счастья, взаимности, гармонии и чувств. Ищу и всякий раз лишь ошибаюсь..."
"Ошибки - направители в порядок, источники дальнейшей полноты. Цените, их то нам порой и не хватает."
"Какой смекалистый подход, а я не знал, что так они полезны, всё за пустое, зряшное их чтил."
"Коль так, то надо исправляться. Закажем сок? Я б выпила с ведро."
"Я б тоже был вполне и очень за. Какой вам вкус всех больше по нутру?"
"Тот самый, что таится в ананасе."
"Вы выбор свой украли у меня, я тоже фрукт лишь сей и одобряю."
"Какая дивная похожесть. Вопиющая просто тождественность."
"Я тоже в меру ошарашен и даже мельком изумлён."
"Столь миловидная забавность. Ну просто происк волшебства."
"А без него пар крепких и не строят. Не воздвигают и на миг. А с волшебством так сплошь и рядом. Ведь подчас лишь одним мановением, лишь единственным росчерком стигм обстоятельства в долюшку сходятся, в событийную линию лет мерной участи, не с того, не с сего очень часто столь полной по случаю необъяснимых странностей и сцен, стихийных волевых переполохов, уместных иль излишних передряг да чистой мистики, верстающей сюжетность и финишный рисующей резон - и личностно тебе, и всей эпохе."
"Да, бывает под небом сим пасмурным и чудесность, и магии фарс - той, что тягой банальной представлена друг до друга голодных двух душ. Страшно мощное дело, так к слову."
"Соглашусь, дельце сильное, увлечёт - так потом не отвертишься, не отделишь себя от страстей, от персональной нутром приобщённости. И не объять строй близости умом, не оправдать осмысленным подходом, не отделить от сердца закутков. Не умолить."
"И в том обыденно и прелесть: натур двух слившихся альянс во страсти пекло упекать. Про всё забывшею душою любить ведь только и дано."
"И так желается в канвы подобной стать, в сплошные узы нравственных феерий, чарующих, пьянящих и густых."
"Коль сим мотивом загореться повлекло, то надо попросту поддаться."
"Совет определённо идеальный, с головой окунуться в разгул подстрекающий. А там уж только и держись - у счастья то в гостях да на пороге."
"Окунёмся?"
"Да запросто. Жги."
"Забери меня разом и полностью, но сперва, если можно, опутай в соблазн."
"В невидимые шали из страстей, комфортней коих только рай?"
"Да, в них. И только целиком."
"Тогда заступим в буйство сладких стигм. В окрылённости ласковой степь бесконечную."
"Интрига славная, давайте воплощать."
"С удовольствия прытью шальной!"
И вот благая обоюдность, упав покровом из надежд, отворила свой терпкий анклав, утащив в предвкушение счастья - столь шальное и трепетно знойное место, то самое, где просто хорошо.

X
Без затей обрамляя сплошным горизонтом окантованный скукою край, онемевшим и плотным шатром опустилось просторное небо, густо облачной мутью объятое в грусть, с бескрайней ширью, синью и тоской, неумолимо мигом наводнившей убого сморщенную высь, застывшую сплошною сединой в бессменно незатейливом миноре. Постылая и хмурая окрестность вдалась в задумчивость и тлен, подспудно исподволь включив не стихающий говор тревоги, монотонною песней ветров объявшей пасмурную глушь, залитую печальною рекой всеобщего скупого увяданья да явственной обильной полнотой, лишь жаль что одного минимализма, проникшего во все из закутков. Пейзаж поник, округа замерла.
Под сей не самый позитивный, но до глубин привычный фон по узкой и состаренной аллее шагала прочь гуляющая пара - Арсений Дмитриевич и Елена Васильевна, безынтересной всей наружности назло, бредущие сугубо наугад.
"Как всё же славно просто быть друг с другом, смотреть в глаза и чувствовать тепло, пусть даже и средь осени иль снега." - протянул с придыханьем герой: "Ты явственно мой главный талисман."
"Заманчиво. А что - есть и другие? Не главные которые совсем?" - пытливо обратилась дама.
"Главный и единственный. Лишённый и подобий, и замен."
"Пассаж уверенно засчитан. Коль так, то льни и прижимай."
Арсений Дмитриевич ободрённо распростёр плен объятий и окружил кокетницу собой: "Как восхитительно мила такой гармонии обитель."
"Не прерывай её тогда. Держи и прочь не отпускай."
Мужчина исполнительно кивнул.
"Ну вот и рай, кажись, настал." - подумала, оживши, героиня, продолжив, не стесняясь, наслаждаться кооперацией в нежнейший способ уз.
А далее, как водится, домой - постели в вожделенные пределы.

XI
И вновь заброшенный район небезызвестной Лидии Андреевны. Вокруг сплошное забытье, столбами вросшие кривые фонари, потухшие назад как четверть века, средь запустения и норова тоски в апатии обители безвестной хранящие не свет, так хоть банальный символизм, во всю густеющий трагизмом да шлющий всласть бесстрастные приветы перекошенным мордам домов, бесправно вялых и убогих, склонённых с горечью к земле. В душе покой и смесь из томных мыслей. Внутри обыденный озноб.
По полному разбитости кварталу шагает Елена Васильевна, скучает в думах, смотрит вдаль да держит путь к заждавшейся подруге.
Окрестная скупая повседневность внимает расстелившейся тоске, редеет монотонными местами да спешно меркнет в холоде поры. Просторы мокнут в сырости ненастья, а ледяной, упруго хлёсткий ветер вс; лижет обезлюдевшую ширь, раскинутую в сникшей и больной неукротимой преданности тлену, оскоминно лишённую эмоций да стиснутую тщетной и безликой, окаменелой, траурной и блёклой, всецело всё сковавшей пустотой. Маршрут знаком и вот уже и пройден. А дальше дверь, звонок и интерьер.
"Приветствую. Ты что ж теперь так редко?"
"Так быль собою не пускала, точнее небыль, сказка, как бы и сказать - какое именно из рая отделений согласилось меня поглотить."
"Начало угрожающе шальное, давай неумолимо продолжай."
"Постараюсь, коль слов мне да хватит. Случаются же радости в миру, что и поверить, знаешь ли, не просто. Но всё ж попробую донесть всю, что стряслась, ситуативность. Завертелось всё действо внезапно. Скоротечно. И с полной верностью сюжету небылиц. Едва расправила я траурные крылья да отдалась безвестности в приют, как что-то соизволило вмешаться и вклинить в рок чудес и волшебства. Теперь вещаю натуральней. Сидела, значит, я, деля забвенье, в тоске, как водится, да полной пустоте, как вдруг, возникнув с неоткуда, в мой бренный склеп ворвался незнакомец, почему-то приметить решивший не кого-то, а чётко меня. Я, безумной не будь, лишь дослушав сей спич, вне раздумий и с дикарским восторгом изъявила максимализм согласия. И вот взаимности плоды, едва посеянной меж нами, весьма не слабо так взошли и одарили всласть единством. Таким, что и представиться едва ль когда-то искренне могло, а тут, как на поверхности лежало - всё необъятное добро. Меня одну и дожидаясь, с лихвой готовое на всё. И я шагнула за мечтой, которою теперь и проросла, облачившись в огонь обожания, безошибочно давший мне шанс, всем всем нутром игриво засияв."
"Ну и страсти у вас. Шторм да буря. Нежной склонности сей позавидовать только умею. И поздравить с победой такой. Ну а я... Я, как встарь."
"Не омрачайся. Всё придёт. И состыкуется, и ласкою завалит. Реализация фантастики ведь всякой в её же выгоде, поверь мне."
"Как быстро склад твой в позитив перековали."
"Перепрошили, соглашусь. Но сущность прежней уцелела. К фиктивности в трясину не ушла, не хизнула, к фантомности не сплыла. Через призму эмпатии преломилась, не думай, не вся. Лишь новых опытов плоды тайком вкусила. Понравились, душою не скривлю."
"Деликатес невкусным не бывает. Везучая ты стала. Красота. В каких же праведных широтах такой встречается улов?"
"Да в забегаловке одной."
"Ну даёшь. Разбежалась да в рай."
"Так и ты принимай эстафету."
"Факел дашь?"
"Без вопросов."
"Атас."

XII
В приюте комнатной обители приволья, на острие диванных уз, друг с другом в полном единеньи, балдеют сданные в комфорт Арсений Дмитриевич и Елена Васильевна.
"Я так хотел тебе сказать... Вернее, даже попросить..." - несмело начал изъяснение герой.
"Ну так проси, ты волен делать всё."
"Прошу, сочти меня за чудо."
"Предложение сладкое, знай. И я давно его уж воплотила. Детально и сугубо от и до. Ты мне, что рай. И даже чуть получше."
"И ты... достояний я больших не знаю, всяк свой миг лишь тобою живу. И житием таким доволен от и до."
"Нырнём в идиллии затон?"
"Во всеобъемлющий дурманящий анклав святого сладострастного эдема?"
"В него, в него. В неотступную тягу к блаженству."
"Тогда вопросов не имею, ворую прямо в благодать." - герой заманчиво мигнул и сократил дистанцию до нет, бесповоротно повинуясь власть обретающим страстям, обступившим в пленительный рой.
Распростёртая лихо лагуна интима окаймила рекою утех. Арсений Дмитриевич растаял в бездне ласк и полностью отдался пеклу уз, подбираясь за шагом шажок к наиболее нежным и ценным локациям предусмотрительно снявшей одежды возлюбленной да без раздумий опускаясь по нисходящей траектории к сокровищнице жаждущих телес, чтобы впиться безудержным трепетом губ в изумительно терпкий нектар вожделенно пульсирующей плоти, устремляющей вглубь опьяняюще знойной телесной гармонии, благоухающим хмелящим ароматом зовущей в райский апогей проникновенности друг другом.
Процесс отправился в кураж.
"Как бесподобно хорошо." - чуть слышно выдохнула дама по завершении развязки: "Ты просто нечто, просто рай. При чём заоблачный, небесный."
"А нам земного и не надо. О тривиальность бытия пусть кто-то оные елозят, а нам положен лишь триумф - перманентный, лихой и всесильный, нерушимый, бескрайний, как жизнь, столь чрезмерно желанный и яркий, безупречный навечно во всём."
"Я согласна. Под всем подпишусь. Не пускай меня прочь ни на миг."
"Ни на шаг не пущу."
"Красота..."

XIII
За чёрствой твердью небосвода в опустошившей чувственность тоске непрошеной постылой визитершей виднеется густая стая туч, роняющая сумеречный город в скупое равнодушие дождей. Простой и незатейливый рельеф остывшей и подавленной округи безмолвно погружается в печаль. Обузою статичной пустоты крадутся увядание и тщетность. Поникшие и блёклые широты сдаются в онемение и тишь.
Вдоль сонного и скучного проспекта, листая мысли, свитые в клубок, плетётся, путешествуя по граду, захваченная осенью в печаль не спешащая Елена Васильевна - наблюдает ландшафт да томится в безбрежности дум. Вокруг обыденность да грусть, а на душе возросшая надежда - ведь день за днём мощней её альянс.
"Как несказанно хорошо являться попросту любимой, не позабытой, а родной, вплетённой в святость двух сердец, в единства сладкую обитель, в тот славный мир, что превосходней всяких сказок, всех дурманов и мантр бесконечно сильней. Ведь без чувства чем свет наш окажется - лишь рутиной бездушной пустой да отравой смердящею горькою. Без взаимности смысла в нём нет. Ни большого, ни даже хоть скромного. Без разделённости, без тяги двух натур, без неразрывной крепкой связи, без волшебства желанных уз не найдётся и повода жить, оправдания дням и дороге, не найдётся земной траектории ни малейшей уместности быть, ни мельчайшей весомости ввек не отыщется. А в окантовке из заботы, в кольце из понимания и ласк - там дело оное уже с тобой играет, заветный рай без жадности даря да кайф навалом раздавая. Какое чудо - двух союз. Феерия. Фантастика. Безумство. Как явственно я счастлива. Как сильно чувствую сей пыл, сей безупречный сладкий трепет, сей непомерно ценный мне огонь. Всевластный жар двух свитых долей. Я, как на небе, как в раю. В такой беспрецедентной благодати, в таком святейшем забытье. В такой немыслимой нирване. Так хорошо, что не опишешь. Мне просто очень хорошо. Мне просто очень очень очень, до дрожи пика хорошо."
Героиня довольно поёжилась и ускорила выбранный шаг - ведь там дома её уже ждут: наслаждения, мир и приятность.
"Даже дивно, что я не одна. А Лидия Андреевна вот нет. Не ко всем тут судьба благосклонна. Хотя... Да точно! Как же сразу я мозгом своим не дошла - мне ж мой Арсений говорил, что так с ним наши участи похожи - и я с единственной подругой, и он всю долю с другом лишь с одним, и как я только нынче догадалась, что их бы гоже и свести - тот кореш у него ведь тоже одиночка, как раз схлестнём всех горемык. Как я практично порешила! А то и совестно немножко даже было - счастливой средь несчастных пребывать. А теперь уравняем. Эх, класс!"


XIV
Перескочив тайком чрез зиму, широты встретили весну. Пейзаж ожил, дела зашли в исходы.
В просторе светом скрашенной гостиной сидит компания людей. Ведёт активную беседу о ситуации в стране. В углу на кресле близ окна - Лидия Андреевна и Виктор Анатольевич, друг с другом сблизиться успевшая донельзя, сведённая Еленою Васильевною пара, напротив них на пустоши дивана сама Елена Васильевна и её неотъемлемый Арсений Дмитриевич, день назад заключившие брак. Диалог лишь их правда отнюдь не любовный - обсуждают грядущую стачку, намеченную плебсом на апрель.
"Затея, я признаюсь, непростая. Сомнительная в сущности своей." - вздохнул Виктор Анатольевич: "Едва ль чего-то да добьёмся. Но ваш настрой внушает оптимизм."
"Я не об этом. Не о спектре перспектив. Я просто не могу сидеть без дела, когда нам урезают фонд зарплат. Я не могу сидеть и знать, что завтра мне не хватит и на воду. Не могу принимать факт того, что меня обирают, что липу, да ещё и, простите, твердят, что и права перечить им нет. Это нонсенс. Я живу для семьи и возможности дать ей комфорт, для того, чтоб рождённый ребёнок и минуты про голод не знал, для того, чтоб не помнить нужды, не смотреть в кошелёк, как в пустырь. И с чего б это вдруг я обязан молчать и сдаваться? Я отлично, поверьте мне, знаю, что пассивность - дорога во мрак. Мы пойдём, соберёмся и сможем. Не пристало нам тряпками быть. Ведь сие не какая-то роскошь, не каприз иль пример баловства, а простая борьба за кусок. За банальное право на хлеб. Я настойчиво верю в успех. В то, что надо идти и стоять - до конца и без тени сомнений. И, покуда всех треб не исполнят, не пытаться и думать о том, чтобы сдаться и, скиснув, уйти. Без усилий не будет и мечт. И тем более их исполнения."
"Вдохновляюще, хлёстко. Горжусь." - отозвался Виктор Анатольевич: "Я тебя поддержу безусловно. Но, увы, мой настрой не такой. Не внушает затея мне твёрдости. Но терпеть тут и впрямь есть позор."
"Бунт - занятие, часто безумное. Осторожнее там. Я народ предпочла б избегать." - протянула через паузу Лидия Андреевна.
"Соглашусь. Но иначе никак. Без стачки не увидим и подвижек. Увы, но мера тут неотвратимая сие." - ответил Арсений Дмитриевич: "Но ведь всякое было за век, и различные трогали трудности, но всегда продолжалась борьба и порою отнюдь не бесплодно."
"Коль собрались, то и пойдём. Замётано. На этом прекратим. Детали мы вдвоём уже обсудим. А нынче сходим-те в кино - сегодня пятница: эпоха для премьер." - подытожил поднявшийся Виктор Анатольевич: "Ведь и в не лучшие этапы хранить потребно только оптимизм. Пойдём, Арсений - женщин развлечём."
"Пойдёмте, мы всецело только за." - в унисон отозвались им дамы.
Герои натянули по пальто и подались верстать киношный вечер.
В вестибюле существенно людно, то и дело то взад, то вперёд суетливо шныряет народная масса. Все галдят, создают толкотню и кичатся.
В этот раз дают комедию - "Рука в синице", наверное, особенно смешную.
В белёсой мутности зеркал, частично треснутых местами, частично густо взятых в пыль - неприхотливый облик залы. Интерьер непростительно прост. По стенам золотой гобелен, щедро выцветший, блёклый и мятый. Под потолком громаднейший плафон - характерный аналог хрустальной конструкции люстры. По углам пара пальм, все в горшках. У скрипучей двери в сам же зал - повседневный косой контролёр. Само собой, в очках. Фойе как фойе, одним словом. Классика.
В итоге, всё ж расположившись, уткнулись в начатый сеанс, по окончании которого, сквозь ту же давку выбрались наружу.
"Мне понравилось. Уморительный фильм." - прокомментировала Лидия Андреевна: "А вам он как? Зашёл?"
"Вполне терпимое безумство. Довольно даже с юморцой." - отозвался Виктор Анатольевич: "Хоть где-то ржём, а не рыдаем. Уже значительный прогресс."
"Да, без иронии здесь нынче беспросветно. На ней одной стезю всю и мостим." - кивнул Арсений Дмитриевич: "Теперь по домам?"
"По домам. И по дамам своим - мы ж теперь обустроенный люд, не ничейный, а хозный, степенный."
"Соглашусь, мы счастливый квартет."
Провозгласившая себя сама счастливой компания потопала сквозь темень, обуздавшую улицы в ночь. Вокруг лишь мгла да холод мрака. Мерцанье луж да глазья фонарей. Типичная вечерняя картина - забвение, безвестность да покой. Ни люда, ни машин, ни чьих-то звуков. Статичность да примерность забытья. По всем фронтам лишь пустошь околотка. Лишь обездвиженность и полог черноты. И мерный шаг, ведущий душу к дому.

XV
На свеже-сбитой баррикаде стоит пузатый гражданин, сугубо пьяный и шальной, с горящим факелом и матерной тирадой. Внизу, средь вьющейся толпы, вооружённой средствами для быта, стоят Арсений Дмитриевич и Виктор Анатольевич - с памфлетом, парой револьверов и твёрдой верой в правоту.
"Я вас всех в рты бессчётно трахал." - заливался глашатай взахлёб: "Чтоб я на вас, чертей, да за такую дань работал! Да чтоб вы сгнили до костей."
"Ну вот, обыденный галдёж. Простая злоба и ни капли конструктива." - прокомментировал Виктор Анатольевич: "А мы ещё и организовать эту свору планировали. Едва ль удастся. Дрянь сие."
"У нас памфлет. Мы расписали перечень претензий, составили из требований лист."
"Законодательно то да, мы объективно в самом плюсе. Но как её ещё бы пропихнуть - повестку нашу, столь насущную до боли. Ведь тут чистейший маскарад."
"Прорвёмся. Надо брать напор, отнимем рупор, будем слать указы."
"Как знаете. Я сердцем только за."
"Позвольте! Дайте молвить слово. У нас памфлет. У нас есть чёткий план." - попытался вклиниться Арсений Дмитриевич.
"Куда ты лезешь, сучья морда? Я первым место здесь забил. Я главный. Мне пусть выдадут зарплату. Хоть вдоволь с радостью нажрусь. А ты, ублюдок, не мешай. Нам всем тут жалованье, знамо, не отвалят. Я предводитель. Мне весь весь будет куш."
"Спускайтесь. Вы ж совсем пьяны. У нас памфлет, у нас есть список треб - для всех, на постоянную основу. А не единоразово и лидерам одним."
"Ты что, баран, меня да и не понял?! Да я тебя, паршивая ты вошь! А ну всеките этому уродцу, он стачку развалить нам порешил."
И тут лавиной ринулся замес. Неловко звякнул выбитый в секунду револьвер, полезли клочья рваного памфлета, почуялась и ликом, и боками лихая вереница каблуков. Один, вдруг отыскавши где-то камень, швырнул последний в тело на земле. Ну вот и всё. Кажись, приплыли.

XVI
В руках залитой горькими слезами, трясущейся Елены Васильевны свежий выпуск ежедневной газеты "Вектор эпохи." На самой первой полосе большая мелкописная колонка "Артель решает бастовать":
"На Никодимовской артели в минувший день, к обеду близ, произошёл внештатный инцидент - в числе двенадцати десятков забастовал литейный цех, остановив свою работу и учинив не согласованную стачку, желая большей платы за свой труд. Зачинщик показательно уволен. На остальных наложен штраф. Насчёт размера заработной платы от руководства спущен манифест, подобную задавший вне коррекций, но с удлинением обеденной поры на 10 и 15, соответственно, минут для разных категорий должностей. Последствий в плане прибыли и имиджа руководитель не нашёл. Считая жертв, отметим безобидность - три раненных и лишь один убитый, сотрудник 3го разряда Горбунков Арсений Дмитриевич. Примечательно, что оборудование и собственность предприятия повреждены не были. Полиция не вызывалась. Обошлись силами городовой дружины. Администрация выражает сочувствие потерпевшему начальству и призывает граждан к солидарному состраданию. Комментарии от духовенства отсутствуют."
"За что? За что? Скажите мне, за что? Я только нарекла себя счастливой, едва смогла вдруг стать сама собой, отдаться в столь пленительное счастье. В столь жаркий омут чувств, страстей и мечт, всю душу посвятив сей эпопее. А тут... За что? Скажите мне, за что? Я каждый миг жила лишь им одним. Любой свой вздох ему лишь посвящала и от и до лишь вместе и была. За что, за что тут так со мною? Я так любила, так была близка, так счастлива в простом двоих союзе. За что такой мне поворот? За что так раз - и в омут бездны, в могилу да при жизни при живой. За что? Я нынче просто сдохла. Как дальше быть? Как жить мне и дышать? Зачем? С какой, скажите, целью? Мой смысл сводился лишь к нему. Лишь к тем столь трепетным минутам, лишь к той единственной любви. Единственной и ныне безвозвратной. Я умерла. Я просто умерла. Убила ты меня, судьба. Теперь хоть погребай, хоть четвертуй. Мне нынче абсолютно безразлично. За что? За что оно всё так?"
Елена Васильевна задрожала и залилась безудержностью слёз. Недавний рай остался недоступен.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
В освещённой в свет лампочки комнате, средь приволья цветного ковра, копошится забавный малыш - в неловких жёлтых панталонах и с длинной лентой в роли реквизита. Рядом трое - мама с папой, Лидия Андреевна и Виктор Анатольевич, и тётя - Елена Васильевна, проникшаяся чадом, как своим.
"Мы оставим его. Посидишь? Нам на почту сходить да назад." - застенчиво попросила Лидия Андреевна.
"Конечно. Вы бегите, а мы вас тут прилежно подождём."
И вот родители ушли.
Женщина мило взглянула на дитя и аккуратно поправила ему волосы.
"Тётя Лена, ведь вам же можно доверять?"
"Доверяй. Я другим ни за что ввек не выдам."
"Хорошо..." - карапуз замолчал: "Мне... Ну как бы описать... Ведь так вот сразу и не молвишь... Мне девочка понравилась одна. А я не знаю, что ей и сказать..."
"Скажи - прошу, сочти меня за чудо." - отозвалась Елена Васильевна и, отвернувши голову к стене, безудержно и горько зарыдала:
"Пускай не прямо и не здесь, но доброта моя найдёт себе дорогу. Как знать, зачем так создан наш весь мир... Как знать, на что и радости, и горе. Я верю, что жила здесь не за зря. И пусть уже не для себя, не для довольствия здесь маюсь, но верю в прок всего, что тут творю. И пусть счастливой больше мне не быть, но будут счастливы другие, будет счастлив вот этот малыш и, быть может, с моей лишь подачи обретёт то, чем грезит любой. Я верю, всё идёт не в никуда. Я верю в смысл. В наличие устоев. И в их оправданность, пускай и лишь в веках. Я верю. И от этого теплее. Покуда есть, кого согреть, и сам ни капли не замёрзнешь. Я верю. Верю и ЖИВУ."



Полюби меня, жизнь.

I
Не признававшая ничто, успехов кроме, Виктория Борисовна, амбициозная, напористая дама, была из тез, кому и мира целого здесь мало и на ногу всё время жила лишь на ту, что и широкой самой чуть пошире, ролей красивых и обширных окромя, и между делом не играя и ни на йоту не стесняясь ни озадаченности шлаком, ни хандрою смятений и дрязг, ни трясиной беспочвенных планов. Родившись в городе отнюдь не многолюдном и далеко не центровом, героиня без всяких раздумий, едва лишь разменяв 17 лет, подалась на учёбу в столицу, где впоследствии, теша нутро, и осталась, непринуждённо заимев превосходно блестящее образование, трудолюбивости своей благодаря и стоической упрямости за счёт. И вот, недурно укрепившись, категорично выстроив карьерную броню и приспособившись к раздолью местных дел, совершенно созвучная слову успех и пустившая вектор судьбы лишь в прогресс, с рождения тут шедшая лишь в гору и пробивная, словно ледокол, увенчанная гроздями фортуны краля пробудилась сегодня с утра в настроении, сугубо полном дерзости и прыти, воззвавшей к новизне и пополнению списка достоинств.
"Ну вот - ещё один денёк, ещё один стезе житейской бой и трудностям пощёчина и битва. Ведь наш удел - извечная борьба, состязание с чудищем яви и гонка на забвение и вылет. Ведь нет ни ниши здесь, ни закутка бесславным оправданиям бессилья. Есть только время и решимость, бесстрашье, воля и расчёт, непреклонность и рвенье до взлётов. Есть лишь риск и накал. И нет ни йоты оправданья для продувших сей схватки игру. Жизнь существует для победивших. Победивших и продолжающих побеждать. Остальные - расходная дрянь. Их не жаль. Да и чем им убогим поможешь. Ведь каждый должен сам определять - лишь только ползать аль летать, играть на всё иль праздновать никчемность, сдаваться или рваться до конца. Мы в силах воспрепятствовать всему. Не знать ни пауз, ни потерь, идти, терпеть и не сдаваться. Не отступать и лезть любой ценой,шагать на штурм, противиться и биться. О слабостях пусть мудрствует погост. Ведь жизнь - над бездною прогулка. И, кто споткнулся, - свет не виноват. А я здесь... Я здесь лишь для славы. И полумеры мне и даром не сдались. Я насычусь лишь вкусом победы. Лишь ролью лучшей изо всех. Я из тех, кто добьётся всего - всех всех благ, да, из тех, кто добьётся всех благ и ничто ни за что не упустит."
Дама встала, совершила нехитрый обряд каждый день соблюдаемой йоги, попила ананасовый сок и, укутав в одёжу свои телеса, подалась лепетать на работу. Трудилась героиня в месте не простецком, а аж в счётной палате - во практически мекке чиновничьей знати. Солидное, так к слову, кстати, место. Но для нашей летучей красотки вполне себе рутинно заурядное и даже несколько поросшее банальностью. На улице июньская свобода - комфортный добродушный летний зной и солнечный белеющий зенит. Согретый воздух ласково спокоен. Пейзаж оставлен в мирном забытьи, залит гармонией и негой и посвящён флегматичной истоме. Ландшафт участливо приветлив, окаймлён ароматом цветенья и пропитан в приятный уют. Город тих, малолюден, застенчив, запасливо просторен и красив. Округа перманентно беззаботна, объята безмятежностью и лаской и сдобрена изящною палитрой друг с другом перемешанных тонов. Вокруг ни шороха, ни тени - повсюду лишь согласие да мир. Да нехотя плетущееся время.
Виктория Борисовна, разменяв долготу отделявших её от работы кварталов и погрузившись в ратные труды, с головой отдалась во процессию бренных обязанностей. Профессия бумажная, упёртая всецело в кропотливость, но в целом не совсем уж и дрянная, приверженная праведной деньге и вверенная демону финансов. Распорядок сугубо практичен - обед не длителен, издержки минимальны. Трудись, человек, богатей. Так, собственно, тут все и поступили - уткнулись в бухгалтерию и сгинули в дела. А время потекло, покатилось, побежало под шорох листов, понеслось. И вот, карманную лишь вечность да спустя, настал период закругляться. Дама ловко сложила бумаги и потопала в путь до себя, засеменив оббитой мостовой обратно в окружение из дома. Окрестность охватила в тёплый чад и, доведя до самого порога, вручила в бастион родимых стен.
"И вновь вольна я быть хоть кем. И вновь и времени вязанка, и сил практически вагон. Добротно... Надо в свет бы дорогу сдержать - одарить этот город собою да разгула места навестить, пропитать хоть нутро духом воли. Ведь без резвости личностной - мрак."
Героиня навьючила лучшую сряду и подалась во дивные дела.
На улице уж явственно стемнело, край стих, лёг вечер, как навет, ландшафт наполнился нечастыми огнями, потянулись сквозящие сонной прохладой, зашуршавшие в листьях ночные ветра. Одиноко тоскующий город покорился амурности мглы.
В ресторане близ местного центра элитарной ново-слепленной застройки, средь освещенья да посуденных шумов, уже во всю идёт процесс застолья. По сторонам нашествие из фраков. Избыток морд и пиршество телес. Зашедшая Виктория Борисовна, во всю приобщившись к локальной пустой кутерьме, податливо влилась в контекст распутства, заняв позицию его соглядотайки. И вот, уставившись в заманчивый бардак, бесповоротно порешила, во что сия капризность бы ни встала, уйти назад отсюда не одной, и, как итог, расправив полог самолюбства и распушив амбиции нутра, присмотрела себе самый видный из всех экземпляр и, подавшись ему да навстречу, очутилась пред респектабельным лощёным силуэтом, распластавшимся в ложе из стула и с прищуром глазеющим вдаль.
"Привет. Что пустотой глазёнки чешешь? Никчёмства волокиту да плодя. Пошли друг другом хоть себя займём, утехами вечери время скрасив да к чуду лихости причастность обретя."
"Какая дева пробивная. Я б покуражился. Пошли." - незнакомец поднялся и, со скрипом задвинув свой стул, потащился с кокеткой на выход.
"Надеюсь, ты хотя бы на машине. Я ногами скребущих и в грош не ценю." - отрезала Виктория Борисовна.
"На машинах пигмеи. А я на божестве - на мерседесе!"
"Аллегория сносная. Веди давай к тарантайке своей, греби ластами."
"Ух, какая мне фифа свалилась."
"Уйми хлебательника пасть и, шарабан благоразумию отдав, заткни свой ереси поток и веди во свою конуру."
"Я, кажись, только что обалдел."
"Как знать... Быть может, ты с рождения пришиблен. По виду внешнему сей вывод лишь и лезет."
"Прям без дубинки в хлам ломаешь."
"А ты хрупкий такой, что нельзя?"
"Я прогнал бы тебя, но, признаться к стыду, мне ведь даже и нравится. Честно."
"Какой удобный для издёвок извращенец. Премиальный тюфяк!"
"Да, восхваляй меня осла. Какой я бесподобный обалдуй то."
И вот, усевшись в пресловутое авто, герои покатились вдаль квартала.
"Какая новая модель то! Сам Карл Бенц собирал? Уже вся кожа пообтёрлась."
"Да ну не гневайся. Семь лет всего машине. Вот разошлась то. Прям взахлёб."
"А что мне олуха жалеть? Аль чем обязана заочно?"
"Да просто пилишь всё и пилишь. Без даже продыху на миг. Ну я ведь всё таки не сук."
"Так и я по натуре не сука, но скулить, коль приспичит, могу. Вези давай, недотрога кисейная."
Вояж продолжил свой мотив и, не оставив самому ж себе ни шанса оказаться не свершённым, закончился у маленькой парадной, ведущей к ухажёру прямо в дом.
"Ну вот мы и приехали. Выходим." - кивнул притихший в боязливости герой и, взявши пассию за руку, повёл её делить свою обитель.
"Интерьер объективно неплох. Для коровника сельского если. Но, уж что налепил. Чай налей и начнём."
"Мы прям так сразу и в порок?"
"А ты неужто да и против?"
"Я за. Лишь просто удивлён."
"Ну и прекрасно. Значит, всё не зря. Бери меня. Хоть что-то сделай сам. Прелюдий можешь лишнего не стряпать. Не по ихний я чин ход держала сюда."
"А ты весьма бескомпромиссна. Такая гривуазная злодейка. Я прямо очарован и польщён."
"Эх, околесицы мой произвольный корифей, бери свою ты голову садовую и под подол мой ситцевый да суй. Устала я тобою помыкать."
"Так сама подминать начала..."
"Тогда сама, быть стало, и продолжу. Коль так смертельно темперамент твой обмяк." - пресыщенная гнётом пассивизма дама перевела активность на себя и, растворив лоснящиеся бёдра, обняла ими шею партнёра: "Хоть исполнителем податливым побудь, коль сам активничать не густ."
Герой хотел сперва съязвить, но рот был занят сластью плоти и к протестанству оставался не горазд. Процесс соития набрал полнейший ход и поволок во кущи удовольствий, производя с завидной быстротой неимоверной степени блаженство, что так и потекло неумолимо - из уст, да только не в уста. Безмятежность сковала натуры, а приятность объяла тела, наводнив просто всклень нескончаемым кайфом. И вот, разрядкой бурной за, последовали нежные лобзанья, уже сугубо прикладные и только дополняющие акт. Мужчина выполз с плена лона и откровенно прошептал: "А знаешь, я вполне доволен. Мне даже и понравилось - с лихвой! Мне было бесподобно хорошо."
"Тогда сходи к начальнику и допиши к финалу резюме - а я ещё и конченный ублюдок. Мне наплевать, как было там тебе. Мне лично сносно, так что всё терпимо. Теперь закрой своё хайло и дрыхни, болтовнёй не раздражая."
"Как вижу, вновь потуг моих набор и в грошика не чтится номинал, я лишь спасибо думал молвить, сказать, что ты безмерно хороша. А ты во сны упрямо гонишь. И похвалить мне не даёшь."
"Умолкай и безропотно спи. Я знаю, что я лучшая на свете. Так что лесть мне твоя ни к чему. Как и прочий бессмысленный лепет."
"Хорошо. Ты и вправду ведь класс. Не сердись, если что. Я доволен."
И вот герой во всю уснул. Дама встала, бесшумно оделась, натянула на плоть шёлк трусов, потёрлась ими о себя и зашвырнула на свободную подушку - трофей оставить дело ведь святое. Затем проход в предел прихожей, ключ в дверь и прочь в немую ночь.
"Ну вот - ещё раз я в фаворе. Ещё раз в пике всех торжеств." - подметила, ликуя, героиня: "Какая я сегодня удалая! А он вполне себе хорош. Ничуть не зол и не заносчив. Быть может, зря я так уж на отлуп, без всякой неги к чуду человека. Но так и надо. Так лишь и должна вершиться ввысь стремящаяся участь. Оставим дело доброты для беспросветных гуманистов. Я брать пришла, а не просить. Достигать лишь вершин и Олимпов. Лишь всех лучших имеемых благ. Мелочиться - не мой тут резон. Да и кому сюсюканье к лицу... Уж явно не владычице всей страсти. Но ради справедливости заметить - не сука всё ж я в сущности своей и даже очень счастлива сейчас и бесподобно благодарна. Ведь дерзости стерпеть мои есть подвиг. Но как без них... Без них не комильфо."
Тем временем настал почти рассвет. Расправив крылья загустевшей пелены и всласть напялив повседневную понурость, край облачил растительное буйство в распылённую кем-то росу. Ну вот практически и день. А ночь... А ночь теперь - лишь память.

II
С понуренных безжизненных высот бесцветной шалью свесился туман, устало и застенчиво стекая на обеднённый красками ландшафт, застывший в забытьи рассветной неги и растворившийся во сладком и простом немногословном утреннем блаженстве, опоясавшем тающим мирным забвеньем одинокие дали широт. Средь малолюдных и растерянных пределов, утомлённых и робко притихших, огорошенных чёрствою скукой, распростёрся привычно обильный, приятно пряный вязнущий дурман, душистый и прилежно повсеместный, пропитавший и сладостный воздух, и благовонье утренней росы, заблиставшей в листах насаждений. Край проснулся и бренно пустился во глубь долготы повседневной бессменной рутины, отвоевавшей жизнь себе в рабы. Очертания стали контрастней. Квартал воспрял, расцвёл и загалдел, устремившись родные заботы и привычную суетность дел, запустив в разноликость района благодушие томной возни, осторожно прокравшейся в быт надоедливым буйством хлопот.
Расставшаяся с меккой сновидений, пробуждением сдобрить успевшая день Виктория Борисовна без всяческой разбитости и лени активно устремляется в приют дотошной оккупации из будней, готовится рачительно верстать свою рабочую неделю и поглощает ласковый кофей, оценивая график заурядных, предстоящих сегодня вещей.
"Опять нестись во всю мне прыть." - вздохнула равнодушно героиня: "Опять вступать с судьбою в саботаж. Опять во дебри ко житейской беготне. Опять с авралом всем мне сим корпеть. Опять задач канву одолевать да во страстях трепаться, окружаться сварливой рекой из вменённых тебе обязательств и пытаться отбиться от липнущих дел. Опять неумолимая несносность и однотипность монотонного труда. Всё столь изучено, знакомо и известно, столь много раз отточено в повторах до частиц. Отдаться вечной расторопности во всю и меньше размышлять и задаваться. Жизнь - кросс, для жалоб места нет, не опоздать бы, не отстать."
Дама ловко накинула плечи укрывший пиджак и, метнув в плоскость зеркала юркий коротенький взгляд, разразилась привычною пешей прогулкой к работе. По сторонам незыблемость округи, приятный утренний комфорт и благодушное дыхание покоя. Людей не много, так же и машин. Ещё дремают, бездари, как видно. В сонном воздухе мерная сырость, безмолвная безвестность и роса. Под гладью неба тщательность тумана, изобилием вязкой густой седины окаймившего робко обмякший и искоса застенчивый ландшафт, охваченный статичностью скупого, объявшего широты забытья. Средь дежурной невзрачности мирного края, в растерянности вдавшегося в грусть, царит задумчивость и ленностная робость. Близ горизонта растекаются в ознобе бумажные седые облака. Типичная для жизни повседневность.
Дотащившая плоть до приволья привитой профессии Виктория Борисовна без прелюдий уселась за стул и увлеклась во щедрость обязательств, окунувшись во свиту бумаг и в миг растаяв в перманентности рутины. И всё то по шаблону - как всегда, по столь невиданной обыденности строго однотипно идущего порядком строя дня: удручающе нудная смета расчётов, ядовито гнетущих и непростительно безынтересных, проедающих всякую плешь на раз-два, но освоенных вдоль, поперёк и по всем прочим бесконечным векторам, монотонная сбивчивость мысли да статичность упрямых минут. И так без продыху и шагу.
Но вот и ласковый обед, а после и финал мытарской смены. Виктория Борисовна, довольненько зевнула и, спроводив рабочие часы да истощившись ратностью труда, отринув бухгалтерию от глаз, подалась в возвращенье домой и вот, преодолев размеренность кварталов и беспросветность лестничных пролётов да щёлкнув в скважине замочной по ней истосковавшимся ключом, возвратилась к себе восвояси, удачно окружившись склепом стен и без остатка вовлечась в беспечность встретившего быта.
"Вот и вечера срок подоспел. Невзначай, но сугубо согласно сценарию дня. Занятность строго не внезапная, уж вполне поизбитая даже, но пристращаешься к подобной не ахти. Но, помалу коль мало, ко всему попривыкнешь за век. Ко всем феноменам устоев. Ко всей осточертелости мирской. С не исчисляемой её оравою ненастий да подвохов, склок, странностей, страстей и волокиты. Где всё да в кучу без разбору. Условности различные, высоты, обман, ошибочность, смиренность и смесь последствий и плодов. Какой завидно разнородный кавардак, и ведь все в нём и каждый тут варимся. И так порой сие необъяснимо, для не пытливого, как минимум, ума. Но за канвою суеты домысливать - прерогатива лишь когорты околевших, упряжки распрощавшихся с башкой. Непролазность сия мне во кладезь извилин не въелась, не прибилась ничуть и вовек и за дар не сдалась. Я за победой лишь пришла, за всесильного лидерства манной. А всё прочее - пыль повседневную, для посредственных лбов приберечь соизволим. Иных формаций, рая кроме, я для себя не выбираю. И не внимаю тут вовек - ни серости, ни глупостям, ни моде. Сама её здесь создаю. Сама тенденции ваяю. Ещё бы вечер дельно скоротать. И жизнь бы точно мигом удалась."
Героиня манерно взметнулась, приправила косметикой лицо и двинулась в маршрут до приключений, обязанный недурно оживить усталостью покусанный настрой.
На улице статичная прохлада, густеть пытающийся мрак и желтизна машинных парных фар. Обыденный для улиц романтизм. Прохожие, фасадные красоты, мир забытья и милого покоя, расслабляющей нежной истомы да мечтательной терпкости грёз. Мир личных поисков, надежд и ожиданий. Мир рая. Только на земле.
И вновь кишащий ресторан, восторги выпившего люда и страсть порочащих начал. Ассорти из желаний и шансов, соц.лифт напрямик иль в эдем, или к днищу. Очень щедрый на море соблазнов набор. Удивительный.
Вот и Виктория Борисовна, не упуская данных обстоятельств, решила присмотреть свой идеал, да только вдруг была окликнута извне впритык к ней подошедшим незнакомцем:
"Добрый вечер! Приветствую вас. Как бы с вами мне тут да сойтись, к очарованию бы к вашему припасть. Сим изъявлением удачи был колоссально бы польщён."
Здесь смысл имеет описать сам вид и облик господина - увенчанный во скромность и невзрачность, довольно щуплый юный мальчуган с растерянными робкими глазами и старомодной сумкой на плече. Вполне себе живой и полноценный, но строго блёклый и отнюдь не ходовой.
"Ох, горе ты, судьбины злостной жертва, неужто ты всерьёз да и посмел к моей персоне подобраться!?"
"Вы издеваться собираетесь, наверное. Так это можно. Надо мною тут все только так. Вы ругайте, гнобите, коль всласть. А я рядом спокойненько сяду, полюбуюсь на вас хоть чуть чуть."
"Какой прелестный сорт подхода. Скажу вот я, что ты - урод и чудик, а ты и дальше будешь это есть?"
"Так точно. Даже не поморщусь."
"И в чём резон подобной безнадёги?"
"Вы мне понравились и всё. И я хочу побыть вдвоём."
"Вдвоём со мной или с презрением к себе?"
"С вами - с телом и нравом шальным. Пусть даже и меня да пренебрегшим."
"В какой же жалкой парадигме ты живёшь. И ведь со столь накатанной губою - что на меня решил аж глаз покласть. Амбициозное начало."
"Я просто поступил, как захотелось. Вы не гоните только прочь. Я всё равно ведь не отстану."
Дама резко схватила героя и притянула с силою к себе, со страстью одаривши поцелуем: "Будешь думать, что с богом сосался. Я для тебя пример ведь божества, идиллии, похлеще, чем у Данте. Без малого чистейший эталон. Ведь так ты обо мне в мыслишках мнишь?"
"Я просто чту тебя за чудо."
"Смотри, как рьяно осмелел. Как дух всевластия вдохнули. Хорош мечтать, то максимум был высший. Для приватности нашей сие - потолок. На этом путь твой будет однозначен - на трио всем известных букв. Усёк пассаж? Наивная скотина."
"Мне в те места не по пути. Мне к вам бы - хоть в какой-то из ролей."
"Неугомонное дерьмо. Столь спятивших ещё мне не встречалось. Ну что хочешь? В данной то канве."
"Хочу ваш адрес разузнать. Чтоб письма слать была возможность."
"Так всё равно ведь не отвечу."
"Хоть прочтите. Мне хватит взахлёб."
"И тебя сей расклад не смущает?"
"Мне хватит. За успех приму."
"Чудесный олух, безупречный. Тогда пиши. Коль то тебя спасёт."
"Я сам Филипп Степанович, а вы?"
"Виктория! Богиня и виденье."
На этом, вслед за рукописным ритуалом, последовало время разойтись. Герой ещё раз послан был подальше, но вновь ответил, что туда мол не с руки. Так и расстались. Грубо, но с изыском.
"Нет, всё же зря я так конкретно прочь послала." - подумала отринувшая дама: "Отправила, конечно же, по делу. Но как-то слишком всё же грубо, неприлично. С таким азартом увлеклась, что стыд аж гложет ненароком. Но как иначе, как ещё культурней, коль неминуем был отказ. Я в победительницы мечу, а тут заморыш пасть раскрыл. Да, справедливости во имя уточнить - он не урод, не пугало и даже не калека. Но я желаю только эталон. Неотразимость. Идеал. А тут какой-то серый шкет, ещё и без изыска во фасоне. Зачем он мне - страдать и возмущаться? Всё верно сделала. Как надо - по методичке в аккурат. Ну а невежества издержки... Сие с лихвой переживём. Уж ни какой для имиджа убыток. Не повод значимость сей хрени придавать. А то совсем свой чин уж не ценю. Так и до слабостей скатиться недалече. Но я то заявилась побеждать."
Итогом сей невинной полностью оказии обернулось однако ж безрыбье: удалиться пришлось в одиночку, что, само собой, было вне планов. Но невезение - явление житейское, перенесётся без тоски. А далее... А далее до дома. Увы, на этот раз до своего.

III
И вот очередной охотный день. Само собой, на особь человечью, весь оный промысел не в счёт. Зашедшая в кураж своих затей, окутанная прытью героиня уже успела сделать весь сценарий - найти по вкусу подходящую персону, укатить в ею занятый дом, добраться до телесного контакта и сотворить тот самый знойный акт, что, разродившись пиршеством страстей, сейчас неумолимо мерно истощился, лишь послевкусием оставшись на устах. Дама тихо и нехотя встала, окинула масштабы сникшей драмы и, без возни собрав себя во путь, ретировалась с поприща сношенья, оставив в дар традиционный кружевной ароматный трофей.
"Ну что ж - ещё одна партейка здесь в полной степени за мной. Ничтожное, но всё же ликованье. Как я умело двигаюсь сквозь быль - по головам, по телесам и сладким нотам восхищений. Достигая всё новых похвал и всё более искусных в действе актов. Наверное, я лучшая из лучших... Да что наверное - лишь так оно и есть. Блистательная, жаркая, шальная. Предел мечтаний, плод небес. Порождение высшей в миру благодати, воплощение ангельской сути. Вот что я. Идеал. Эталон. Пик совершенства, светыч, обелиск, манная божья, подарок, цветок. Явление, подобное лишь чуду, при чём невиданной изящности и стати и чисто неземной красы. Как хорошо я о себе! С таким подходом сдвину даже горы. Сама себя в ранг дива вознесла, сама собой и буду наслаждаться. Ведь, что ещё и надобно то тут, помимо мне присущих уж талантов. Нет выше в мире этом благодати, чем право на свободу и на ум. Мои любимые стихии, к слову так. Без коих я, как рыба без водицы. Ключ от себя и есть ведь в рай билет. А я там очень вхожая мадам. Гостящая почти что ежедневно."
Героиня довольно зевнула и ускорила взятый прогулочный шаг, нацелив путь ведомого маршрута на верно ждущий стен приютом дом.
Хорошо ночь сожгла. Нагулялась.

IV
А далее отправимся по цифрам.
Виктории Борисовне 27мь. Впереди ещё лучшие годы, позади лихость страсти и лента побед. Спектр занятий до боли бессменный - саморазвитие, работа, отдых, секс. Ни тени лишнего для званья человека. Смятенность до сих пор ещё не познана. Огорчения тоже. Боль освоена только зубная. Размах амбиций всё ещё бескраен. Душа вольна. Ментальность непреклонна.
На повестке опять выход в свет - в ресторан и затем сексу в плен. Беспроигрышный, знаете ль, подход. Ещё б трусов, в трофей даримых, напастись - тогда и вовсе можно закачаться.
Во знакомой до ужаса зале, освещённой и празднично людной, привычно зиждется процессия вечери, звучит раскатистый и стойкий, скребущий слух посудный шум, одни гостящие сменяются другими, темп буйства набирает оборот. Набор из морд весьма вариативен. От дураков до дурачищ и от уродцев до уродищ. И вот, сыскав всё ж сносный видный облик, дама с лёгкостью ринулась в путь и, миг спустя, стояла пред сидящим чинно джентльменом и строила бессменный диалог.
"Я познакомиться желаю. Устроим вечера канву?"
"Ты что - совсем фонарь в мозгу разбила? Я с тобой ведь конкретно, ни с кем не с иной, года с треть так назад кувыркался. Ещё свой на передницу чехол оставить ненароком умудрилась. Как будто по тебе кто б сохнуть стал, вещизмом сим да утешаясь. Неужели и впрямь ты разиня, настолько дубовая, что и лоб в лоб людей не узнаёшь!? Как и вовсе мозг не был пришит. Эх, сколько ж конченных на свете развелось. До луны в ряд сплошной и обратно. Настоящая тьмущая тьма."
Уловившая сей просто громом раздавшийся спич, героиня мгновенно обмякла и, впав в краску, подкошенным шагом неуклюже пошла до дверей - оторопев, мгновенно сникнув и без всех сил расплывшись во врасплох налетевшей агонии.
"Какой немыслимый, неописуемый провал! Какой позор, какой несметный ужас! Какой же непомернейший кошмар. Это крах. Это сущая смерть. Столь жалкая беспомощность и тщетность, столь явно неминуемый надлом. Ситуация в духе во Греции древней наколдованных текстов трагедий. И ведь с этим теперь как-то жить. Какого мнения тут люди обо мне, как оказалось. Какой я статус обрела! И с коих пор? Ведь я весь век себя лишь чудом величала, была желанна, восхитительна, умна, всегда лишь совершенна и успешна, полна побед, заслуг и красоты. А в глазьях люда - тех, над кем смеялась, была таким ж ничтожества куском. Как сильно я себя тут потеряла. Как безвозвратно заблудилась в кущах грёз. Я всё быль свою раем лишь видела, а её прям лицом да и в грязь. Будто вовсе я грош аль копеечка. Будто дряни какой-то кусок. Растоптали мой нимб, унесли. Раздробили в мельчайшее крошево. Опустили до самой земли. До низин. Ну и ну... Как же так то? За что? Я ведь идолом быть лишь пыталась, всё горела, пылала, рвалась. Быть лишь лучшею рьяно старалась. Ко высотам тянулась во всю. Развивалась, копила успех. С самых ранних из дней в небо метила, ввысь, в восторг. А меня да за дуру сочли. За отброс. Вот же срам. Вот же горе то гиблое. Я в мечты, а меня да в дерьмо."
Дама нервно ускорила шаг и растаяла призрачным бликом во сгустившейся мутной дали.

V
Виктории Борисовне 28мь. Её неповторимый, несравненный, лишь залихватски рваческий подход был предан реформаторской стихии и низведён до жалкой копии себя, отдалённо лишь схожей с нативно имевшимся вариантом. Прыть прошла, остудив до нуля и кичливость, и гордость, примяв всё оперение амбиций и в пух и прах бесследно разломав столь незыблемый внутренний гонор, распустив его пыль по ветрам да порядком всерьёз надломив столь завидно стабильную стойкость. Твёрдый нрав оплошал и иссяк. Настрой свернул вселенские масштабы, угомонив и самомнение, и спесь, подсократив ансамбль амбиций и осадив увязший в тлене пыл. И вот, попав к разочарованности в сети, героиня отринула принцип свободы, переменила срочно жизненный подход и перешла на поиск долгосрочных, семейно-ориентированных чувств и перманентно крепких отношений, тем самым не нарочно совершив ещё большего маха ошибку, до конца обесславив весь прежний наработанный участью шарм и попав в окончательно полный пример однозначно прискорбного сердцу прол;та, что всласть продемонстрировал судьбе её тотальную всецелую бесправность, раздув поверженный удел до абсолютнейшей беды. Все взятые нахальностью попытки свелись лишь к шелухе минимализма, в самом лучшем своём воплощении дойдя лишь до отметки в три недели совместного семейного житья и после удручающе явив каскад единоликих расставаний. Не самый вожделенный результат. Но так уж водится, что жизнь располагает лишь тем, чего как раз ты и не ждёшь. А ведь казалось - ум всему научен, готов ко взятию любых сортов высот. Вся жизнь вдруг выдалась банальною вознёй, а не парением, не таинством полёта. И вот, состроив раболепческую позу и умолив весь сдувшийся размах, пришибленная горестностью участь предстала уязвлённой и пустой, немыслимо и тяжко сиротливой. Ведь оступившимся лишь падать и потребно, а сдавшимся в разлад и невезучесть - ждать новых огорчений да терпеть. Опускаться, коль есть куда, ниже и всё сильней возделывать тоску. Вот и наша упавшая с трона мадама, укатившая в степи лишений, начала обрастать чередой неудач и сбавлять и весомость, и темп, всё чаще избегая свет удачи да всё более более твёрдо и чётко удручающе метить на дно. Быль повергла в ту самую стать, когда житейское разверзнутое бремя, всласть связав по рукам и ногам, отослало путь доли в простой, нивелировав всякий задел предпосылок принятия в сценарные основы тут хоть отчасти сущностной канвы. Хоть не особо пусть уж и великой, хоть заурядной, простенькой во всём.
Сей свой день героиня решила начать со столь часто царящей в последнее время идеи устаканить свой жизненный лад:
"Надо впрямь со всей лихостью взяться за долю. Ведь я так и не встретила тут мои грёзы проевших побед, не взлетела к всё время манившему небу, не смогла - до сих пор, а ведь чудом была. Как минимум, звалась им самолично. Подумаем над планом по удаче. С кем ещё я роман не пыталась ковать? Из моего отдела вроде бы со всеми принималась. И с главою его, и с главою главы. И из службы из той балабольской - по работе с общественностью, тоже с парою мальчиков был не пошедший задел. Остался лишь последний исполин - начальник всей конторы нашей в целом, тот самый, что в правительства дом вхож и парой лимузинов обеспечен. Быть может, вся цепочка неудач вела меня лишь к этой битве... Ведь жизнь есть бой, сражение, борьба. А я всегда лишь лучшего желала. Лишь пьедестала рьяного ждала. Рискну. Ведь всё же не пигмейка. Не точка иль блёкленький штришок. Не тень. Ведь ничем не унять человека, что за целью идти порешил. А я как раз сугубо неотступна, затормозит меня лишь гроб. Пойду попробую себя в неимоверном. Авось, глядишь, и повезёт."
Дама ловко докончила кофе и отправила тушу в маршрут.
На улице гуляет мокрый снег. Поёт надрыв тоскующей метели да зиждется скрутивший утро мрак. Дорога тривиально однотипна - знакомые, в лёд взятые кварталы, скользота мостовой да с деревьями слившийся иней на окрестных озябших стволах. А потом и настигнутый офис и привычные кресло и стол. И вновь во бездну взваленных трудов да в пристращение ко стае обязательств. И так без отдыха до самого обеда, как раз в которого размерность и был предпринят вздуманный манёвр по штурму статусной и прокажённой буйством денег, желаемой в партнёра роль персоны.
Застать героя удалось в столовой - во рту с вкушаемым рулетом и с чашкой чая в управленческой руке.
"Я вас приветствую. День добрый." - начала ход беседы мадам.
"И я вас. Чем обязан буду? С прошением иль жалобой на труд? С чем пожаловать вздумать смогли?" - протянул Семён Дмитриевич, тот самый - самый главный из персон.
"С иного полностью уклона предложеньем. Я познакомиться хочу с персоной вашей. Как пара статься счастье попытать."
"Забавно. Рот у вас отменный - на такой раз кусок покуситься решил. Я вас тогда сейчас подзаберу. Расскажите мне сути личной дело."
"Давайте. Я как раз не прочь."
"Пойдём. Поведаешь как раз всё то, что сможешь."
И вот в пределах полностью нескромного авто, поехав по дороге до кафе, герои стали строить диалог, уже покинувший формальные границы.
"Я с тобою стать ближе б желала. Разузнать хоть друг друга чуть чуть."
"Ну узнавай, чего ж тогда тянуть. Ты чем, помимо бренного, известна? Поёшь, рисуешь, в йоге тело мнёшь?"
"Я к ерунде сей холодна. Мне и в работе ереси хватает. Я в рестораны ранее ходила, ждала красивых чувств и броских встреч. Потом весьма остепенилась. Ушла в простой домашний быт и стала ждать красивых отношений. Искать, ходить на абордаж. Вот и сейчас гармонии желаю. Двоих альянса, крепкого, как сталь."
"А чем скрепить? Ты как себе то видишь?"
"Ну страстью, чувством... Чем ещё."
"Любовь обыденно находят, а не базарным методом берут. А вы сего словечка даже не сболтнули. Да и личность, работы помимо, никакой окрылённости тут не питавшая - скорей картонный коробок. Копилка тупости да грязи. Ваш удел кабаки. Зря закончили с делом вы сим. Я вот тоже ведь с высшим - с двумя. Год послом отслужил. За границею, кстати. Так я на этом быль не скоротал. Коллекционирую картины, собираю посуду, зонты, играю вечерами на рояле и даже спортом гиревым уже лет десять тело развлекаю. А вас устроил путь работа-дом. Вы ходите на выборы, берёте бюллетень и голосуете за первое там рыло, вы из тех, кто, бывая вдвоём, говорит о работе с погодой, а потом переходит на секс, из тех, кто покупает то, что видит, и отдыхает только на пляжу. Вы слепок из фиктивности, пустышка. Пример красивенькой обложки, изнутри не с дерьмом, не с пороком, но с обычной бесцельностью, жаль. Возвращайтесь в свои кабаки. Вам там ближе, спокойней, комфортней. Вы не дрянь, не подумайте вдруг. Но и чуда в вас тоже не видится. Вам обывателя махрового бы в пару. Чтоб кроме пива с гаражом отдушин в сердце не хранил. Сойдётесь просто на ура. Особенно, коль в койке льстить возьмётесь. Идите - через улицу кафе. Возьмите двести баксов вот мои - на них спокойно обожрётесь. А я пожалуй всё таки поеду - в музей иль оперу наведаюсь тайком. На работе я всё уже поделал. А до праздности тяга чужда. Идите. Доброго вам дня. И не сердитесь, если что. Я просто отзыв свой вам выдал. Коль не по нраву, я не виноват."
Героиня без сил и без всяческой страсти вышла прочь из авто и поплелась вдоль линии проспекта.
"Какой немыслимый позор! Какая верная потерянность и боль. Какая пагубная горькая досада. Какая муторная гадкая напрасность. Какой же адски феерический провал. Ну просто пик топтания нутра. Убийственный и строго безутешный. Вот и нету меня. Вот и финиш. Оставаться уж точно не толк. Увольняться по-скорому надо. Убираться от срама во вне. Хоть куда."
Героиня устроила шаг и исчезла вдали за углом. А через день уволилась с работы и распрощалась с нею навсегда. А заодно и с тиною амбиций.

VI
Виктории Борисовне 29ть. Почти что год её понуренная бытность прошла в новье условий, догм и установок. Излюбленная счётная палата сменилась заурядной второсортной бухгалтерией - с совсем иным вручаемым окладом и совершенно оною канвой. Дни яви несравненно поредели, дела угасли, норов сел на мель. Реалии, как будто сговорившись, пустились в удручающий регресс. Пыл выдохся, рассудок пошатнулся и в верности былой самооценке сугубо и бесповоротно поотстал. Надежды впали в летаргию. Характер многим присмирел и обтесался. Восприятие жизни свелось лишь к простому её созерцанию. И даже мысль уткнулась во тупик.
Сегодняшний пошедший пеше день принёс с собой ещё и новый факт - в коллективе впервые за год появился вдруг свежий сотрудник. Для скупой на обилие жизни сей не самый уж мизерный жест - уже большущее и редкостное счастье. Непременно сочтя сей чудесный аспект за прекрасный внушительный шанс, героиня приятно поёжилась и стала ждать удобного момента. Сомнительно податливое время беспечно потащилось в гущу дня. Во кипу возведённые бумаги забрали в суетливую возню. На этот раз ничуть уж не любимую и не дающую былой энтузиазм. Рутинность охватила от и до, а мысль запуталась в подсчётах. И вот он - столь желаемый обед и вместе с ним отличная возможность возделать личную подсдувшуюся жизнь. Виктория Борисовна, на этот раз уже весьма с трудом войдя в свою природную браваду, поднялась с повседневного места и полезла в стихию разведки. Герой нарисовался дюже справным, вполне недурно вышедшим лицом и в меру рослым и окрепшим.
"Приветствую!" - окликнула мужчину сзади дама: "Разбавим плоть безделия знакомством? А то ведь скуки адский антураж. Не день, а наказание сплошное."
"Разбавим. Вы довольно симпатичны. Для любовницы самый прям сок."
"Почему ж для любовницы сразу?"
"А кого же ещё? Жена то уже есть - во доме дрыхнет. Да и кому она сдалась. На жён никто здесь козырь не бросает."
"Ещё какой-то запасной мне гнить в сей жизни не хватало!" - подумала Виктория Борисовна: "Я тут расчёт один исправить позабыла. Пойду впрягусь. Хорошего вам дня."
Героиня вернулась к себе и понурила пасмурный взор: "Эх, быль. Как в бездну заточили. Хотела, называется, побед... Зашибись."
И вот вечерняя печаль. Работа облегчённо за плечами. Виктория Борисовна неспешно плетётся сквозь окрестности домой. Вокруг привычная неброская округа. Косящиеся ставнями дома. Поникшие во скромности аллеи. Развешенные с грустью небеса. Пейзажи, фары, звуки, силуэты. Воздух ласков, терпимо прохладен, даль темна, горизонт разнолик. Сам путь безропотно пассивен, ход мыслей до мертвецкого понур, душа пуста. Прикрасы кончились, добро вступить в реальность. А в ней, как водится, отнюдь не до побед.

VII
Виктории Борисовне 33. Её в негодность притоптавшая судьба без малого уже на середине. Весь спектр забав сугубо неизменен - рутинный труд и право на надежду. Сомнительное в нынешней канве, но всё ещё незыблемо живое. Одиночество вновь не убито, но избрано зато в роль господина и оттого богато на плоды - в стенах тоскующего дома появились ручного труда всех цветов и тонов витражи - самоделки самой героини. Помимо данной плодовитости на вещь, изменения есть и в общении: в круг последнего новым объектом интегрирован был экземпляр превосходной на дискурс подруги - Валерии Семёновны, одной из соработниц по отделу, персоны тоже одинокой и беспросветной в каждом из начал, на лет десяток пребывающей постарше и убедительно способной вести беседу целые часы. Вот и сейчас во комнатном приюте за чашкой чая и огрызком пирога две данных незадачливых персоны сидели вместе, мерно вереща да коротая стынущее время.
"Как всё тут в бытности земной неоднозначно. Как удивительна ирония судеб. Я весь свой век рвалась до совершенства, была лишь лучшей - яркой, заводной, росла, пыталась, лезла развиваться, растила прыть и верила в себя. Являлась чем-то вроде чуда. Всех благ желала от тропы. Я всегда с детских лет представляла то, что жизнь - это бой, марафон. Я считала, что брать надо силой. Что за всем лишь банальный отбор - конкуренции рьяная степь. Я корпела, стремилась, влеклась. Отлично финишировала школу, аналогично кончен был и ВУЗ, осталась в сердце родины - в столице, всегда ведь тяготела к идеалу, хранила изумительность фигуры, пылала сексуальностью, как нимфа, отдавалась всегда целиком и гордилась желанностью тела и превосходством в пиршестве ума. Я хотела лишь сбыться, зажечься. Найти аналог для себя самой. Чтоб кто-то столь же неприступный и шикарный вдруг пожелал персону бы мою. А я б сперва вальяжно поигралась, а после бы доверилась, сдалась, начав на пару возводить альянс, подобный разве что эдему. А время шло. Я тешилась возможностью быть нужной, бросала всех во первую же ночь, набирала коллекцию ласк и ценила благую свободу. Данный вектор был чем-то начальным - чем-то взлётной моей полосы наподобие, чем-то тем, что должно разогнать, разогреть и открыть уж для истинной страсти, для взаправду стремительных чувств и союза на зависть любым. Я полагала мерить здесь лишь высь. А вот теперь скребусь о дно. Как нарицательно то, сука."
"А что хотеть... Смешон, жаль, сей подход. Амбиции есть стрельбы без мишени. Мы полагаем, строим наш примет, а доля делает своё - без не и но, и губ раскатанных отнюдь не поощряет. Ведь кто мы - жизни госпожи бесправная и бренная обслуга. Расходный заменяемый ресурс. Перечить стигмам - дело препустое. Не подвинешь канвы роковой, не сместишь. И под солнышком места не вырвешь. И не выпросишь! Нет, не дано. Ни уловок, ни средств. Только шансы. Ну а те, что во бредне вода."
"Но ведь сколько же времени - уйма! День за днём, день за днём. И в пустую, за зря. Как оттрахать - так всяк спохватиться прежде дум всех и чувств поспешит, а хоть малейший срок взаимной были, совместности да длительных затей - тут в миг препоны, сложности да бедства. И в миг то ты не краля, не царица, а просто для издёвок образец. И, коль забвению сдадут и, как щенка, во вне отставят, то не поделаешь ничто, не возьмёшь - ни нахрапом, ни спесью. И так бесправна в раз твоя стезя. Хоть светилом ты будь, а пошлют - и пойдёшь. Как овца. И ведь годы, ведь целые годы! Столько времени - всё в никуда."
"Так времечко, свобода или ум везучим лишь во жизни этой к харе, остальным - не весомей гроша. А быль контрастна и строптива. Одни и на пожаре замерзают, другие и от спички все в поту. Для выхода лишь ног и воли мало. Условия, увы, ещё нужны. И не поможет ни один, не обласкает. Ведь жизнь - война без коалиций, где быть дано лишь за себя. И поздно, драки опосля, кулачищ колотушками брать на испуг. Трагедий всяких осмысленье, что и тушение золы - процесс обыденно, увы, уже бесцельный, лишь досадой способный объять да добить. Увы, но жизнь - весомый аргумент. Не потягаешься с подобной, не поспоришь. Ведь перешагивать дано лишь чрез себя."
"И так непросто обольщаться. Так болезненно - просто до слёз."
"Так обольщения любые, что свеже-вылитый цемент: чуть застоишься в таковых, и тут же с ними и срастёшься. Негативный ведь опыт любой только в минус идёт, в фатализм. Юность тем для души и красна, что не много ошибок ещё, не критично. А потом, как чуток поживёшь, обрастаешь такими, что грязью. Набираешься чувства беды, огорчения, слабости, глупой надежды. Максимализм уходит не спеша, но всякий раз, увы, бесследно. И не вернуть его потом, не воскресить."
"И ведь так нелегко в пустоте, в заточении в вакуум вечный, в дефицит и событий, и лиц. Ты пытаешься, рвёшься, радеешь, во всю вгрызаешься в судьбу, уйти всё от сей бездны полагая. А в итоге ошибочность копишь да досады ломающий груз."
"Рутинность - мекка душегубства. Нам проще сдохнуть или выбрать горе, чем оставаться просто в пустоте, в обделённости негой внимания или в скуке, что хлеще, чем яд. Это гадкая истина, злая. И не скрыться от ней никуда. Терпение у нас, жаль, однобоко - на что угодно, полых кроме сред. Не по зубам нам дефицит, не по калибру. Нам милее компания, пара. Особенно способная польстить. От рук участливых и дохнуть - в благодатность. А далее расплата и урок. Чем ласковей активничает дьявол, тем более взыскательным и гневным в ответ на сей разительный пассаж приходится являть свой облик богу. Запомнить бы то в пору, заучить. Усвоить, намотав на ус навеки. Ведь судьба на прикрасы жадна. И всех и каждого ко счастью не припишет. По сему лотерея, игра - каждый день и любое начало. Вся жизнь - сплошное казино. От опытов любовного уклона до происков истории и лет. От мелочей до высших из масштабов. От ерунды до истинных чудес."
"Эх, боль - растущая валюта. Всегда идущая лишь вверх. По коим картам и лекалам наш век свой путь и крой сличал... Столь запутано всё тут под небом, столь сумбурно в страстей череде. Соль непонятно и туманно. Для чего балаган сей срамной, для каких неизведанных промыслов... Коль так взглянуть на всё извне - ведь бред, при чём наваристый, несметный, завуалированный в фарс, обман и риск. Мы тяготеем, тянемся, стремимся... А по итогу щупаем тупик да черпаем досаду да тоску, ошеломленья звон неумолимый. И ничто ведь потом не сменить, не отринуть от были канвы. Как железом калёным всяк факт в ипостась её рьяную пишется, как клеймом - и на дух, и на век. И кем спектакль сей утверждён, какою сущностью и сутью... Чудна ты, участь человечья. Сложна до самых высших степеней. И вряд ли хоть отчасти объяснима. Пространна, витьевата, холоста... Что кроется за бездной обстоятельств, какие таинства, идеи и ходы... Не утолит никто нам сих вопросов. Не удосужится поведать между строк. Эх, бытности дороженька кривая. Опасности, загвоздки да туман. И иного пути не отпущено, запасной не дано колеи. И ни дня не минуешь, увы, не возьмёшь - не измором, ни хитростью. И краток перспективности период, мимолётен почти, как ни жаль. Мы, и час ведь спустя, угадать не способны, что будет. Для умозрительности жизнь, увы - бессменная загадка. И так бессилие сие неумолимо, так злостно властно душ бесправных над. И сохраниться то порою не легко, а преуспеть и вовсе нереально. И всё ведь мешанина, суета, раздутый во сто крат избыток мнимый да цирк несносный на костях."
"Вся жизнь с доверием игра - оно здесь главный и палач, и инквизитор, вопрос - кому лишь доверяться - себе, партнёрам, догмам, богу... Все обманут когда-то, увы, и сие, как ни жаль - аксиома. Со спецификой разве что личной предавать тебя примутся с энной, стилем с фирменным, так назовём. А доля всякая землёй лишь завершится, и всё различие тут - рано или поздно и в коей форме финиша пути: на пике славы, гордо и с почётом иль с битой харей, в шлейфе из лишений и с участью, утоптанною в грязь."
"Приманивая мир мой рьяный первым, мне пакостно подсунули второе! Я не сумела, не смогла, не взлетела в крылатую высь. Проиграла сей бой с бытием."
"Так ты сама игры сей гиблый кон собственноручно как-то приняла, согласившись с реальностью биться и удумав победу урвать."
"Мне искренне казалось, я смогу - одолею кой-как, обуздаю. Я думала, я сдюжу, потяну. И даже никогда не сомневалась."
"Одной настырностью жаль участь не возьмёшь, не обведёшь, жаль, пальца в круг. А потерять себя, споткнуться - и на Олимпе ведь не век. С любых высот слететь не диво. А удач череду распустить да во пустошность впасть не нарочно, но плотно - так и вовсе лишь мига резон. И потом уж едва ли натянешь - на несчастные кости счастливую плоть, едва ли так сумеешь изловчиться. Ведь навёрстывать вечно труднее - несравненно, во сотни разов. Проигравшим хоть раз - и во снах побеждать не дано. Везучесть сходит в точности, как снег в последние весенние недели. Да только нет у жизни у людской запасного для шансов сезона, нет в спасение лишних тут квот. Вся быль на раз лишь, на однажды. Оторвёшься от смысла, падёшь - и прощай. И краток для возможностей период, ничтожен зачастую, мимолётен. Да и бытность сама не длинна - поморгал, подышал да во гроб. Не прегусто."
"Безутешна, жаль, правда мирская. Горька. И ничто то ведь с ней не поделаешь, не соскочишь, увы, с колеи со вменённой, не слезешь. Под откос если только да в мрак, в темень долгую, в днища сатрап. И зачем я тут верила в что-то, для чего ожиданьем жила... Надежда есть немыслимая слабость, а уверенность - гибельный яд. Положись тут на что-то попробуй, постарайся, сумей, соизволь - сразу мигом одёрнут немедленно. Столь скромна нашей воли тут суть, столь смешна, холоста и убога. И как ни пробуй, как ни подбирай - к судьбы канве отмычки да подходы, не обретёшь, жаль, милости её. И не познать ни замыслов, ни стигм всех, не узнать, что удел твой тут ждёт. Я всё небо себе предрекала, да вот в ползанье впала во всю. Я на себя лишь вечно полагалась, на опыт с силами да смелость и напор. Но столь тленна судьбы нашей частность, столь нелепо слаба, оказалось. И как просто то вышло унять всех амбиций моих хлёстких полчище. Как быстро мне весь пламень остудили, как ловко преклонили пред судьбой, впечатав во рутины безысходность, в забвение истраченной канвы. Как поспешно ввели во надрыв. И столь вдруг мизерным величие всё стало. Столь оплошал мой гордости амбар."
"Я всё ж в тебя с добротной твердью верю. Куда сильнее, чем в себя. Ведь для побед вся участь - срок."
"Легко бывало бы, коль так. Да, жаль, сему не много подтверждений - одна надежда. Оных никаких."
На этом безнадежно замолчали.
И вот, закончив диалог да спроводив подругу восвояси, героиня вернулась в приют одиноко остывшего быта и задалась канвой нелёгких дум, сумбурных и сугубо беспросветных:
"Как же тщетно сверстала я быль. Как несметно я в ней обольстилась. Всё пыталась да к выси рвалась. Всё синица мне руку мозолила. Да взыскательность сердце кусала. И к чему вся тут участь свелась, чем сквозь век пролететь соизволила - маскарадом лишь, фарсом, всклень пустошным, свистопляскою, дутой, дурной. Всё планов залихватских громадьё без всякой устали вершила. Да на триумфов лавры с волей шла, до чуда прыть неистово питая и всей душою от и до во перспектив пленительных раздолье протягиваясь будней смуту сквозь. Всё засиять ж, раскрыться полагала, всё готовилась в счастье нырять да ко царицы роли примерялась. Лишь вперёд всегда шла, напролом. Мелочей с шелухой не считала. За красотою шла, идейностью, изыском. Всё кипела, стремилась, рвалась. Стать лишь лучшей задачу имела. Непревзойдённою бывать лишь помышляла. И лишь побед ценила вкус. Хотела в рай себя пристроить, а жизнь пустила во расход. И от опытов личных оравы лишь обстоятельность, размашистость ждала. Все триумфы забрать подавала надежду. Все Олимпы занять. Все щедроты земные. Да вот и к отстающим эшелону последней в караване лишь примкнула. Прогадала, однако. Во брод зашла, да так, жаль, и не вышла, не совладала, не смогла. Поувязла во жизни пустой. Как же немощно, куце и глупо всё тут статься сподобилось вдруг, как же рьяно напрасно и тщетно. Пропустила я время своё, проворонила. Иссяк мой пыл. Закончился. Пропал. Так и не вылился ни в пользу, ни во прок. И уж нету - ни сил, ни огня. Ни веры во существенность попыток, ни прыти прежней, ни надежд."
Героиня откинулась в кресле и распростёрла взгляд на писчий шкаф:
"Всё книги - мысли обереги. Умом бахвалиться казалось прям за шик. А что в конце - прискорбная картина, пустое зрелище, зола. Вон, кстати, писем стопка располневшая - от того как раз самого Филиппа Степановича. Да и то ведь, они даже, бренные, с 30ти моих лет прекратили свой складный приход. Уж три года ни строчки. А я ведь даже их читала... Никому я, видать, не нужна, не мила, не желанна. И этой мелочи приятной лишилась бедная судьба. Поубавили прыть ей, увы, поуняли. Сократили, не скажешь ничто. Безвестность, горькая безвестность. Как продолжение когда-то столь яркой, красочной стези. Какая звонкая ирония канвы. Какая жадная досада здешней доли."
Героиня уныло вздохнула, удручённо понурила взор, достала с полки беленький конверт и принялась усердливо читать:
"Приветствую письмом своим прескромным, вам в бытность вновь врываясь телом строк. Не могу вновь без к вам сопричастия. Надеюсь, что средь тучи дел и повседневных обязательств минутой вашей драгоценной удостоюсь по счастью несказанному и я. Мне недолгий подобный контакт в жизни серой здесь точь в точь, будто солнышко. Будто светлой надежды разящей глоток, дней сумбурную муть отметающий да тоски монолит бьющий в пыль. Я ваш образ за чудо избрал, за бессменный объект вожделения. И ему остаюсь крайне предан, не меняя мечту здесь на явь. Я всё верю, что сделаюсь нужным, что настанет пора и моя. Что вдруг милость я вашу сыщу и откликнетесь всё ж на прошения. Мне средь прочих всех лиц да телес нет, увы, ни единого цепкого. Как прилип будто к вам я мистически. Я пишу, а письмо улетает. И мне верится сердца внутри, что не просто оно убежало, что меня к вам в ваш дом принесло. Может, стану востребован всё ж, может, всё же до вас достучусь. Я ведь просто единства хочу, понимания, чувства, тепла. Вы звезда, обелиск, идеал. До подобной вершины тянуться и вечность - не грех. Так желаю я рядом побыть, всею ласкою, негой и сластью мир кристальный ваш робко согреть. И не знаю - исполнится ль это. Убедительно только скажу, что готов вас безвременно ждать и безропотно верить во чудо. И ничто не затмит мне ваш лик, не восполнит до близости голода, до гармонии двух из сердец. На этой ноте нехотя прощаюсь. Всех благ и лучшей вам стези. Надеюсь, что до встречи иль ответа."
Виктория Борисовна зевнула и отложила листик прочь:
"Странна ты, жизненная быль. Не желают высоты меня, не хотят. Уже и мелочам дивиться стала. Слабею всё таки. А жаль..."

VIII
Виктории Борисовне 35ть. Её робкий, утративший стать силуэт монотонно ползёт по заснеженной пасмурной улице. Вокруг белёсый хоровод, зов ветра, монотонные сугробы и утомительная муторная глушь. Привычная бесстрастная картина пустой неистовой зимы. Блестящий лёд несмело серебрится. Мелькают блики фар, шумит метель. Город чужд, отдалён. Ни лица не возникнет знакомого, ни единственной морды людской. Незадачливость просто фатальная. Безысходность. В самом высшем при чём проявлении.
И вдруг, сей бездны посреди, раздался звучный растянувшийся сигнал и, сверкнув искромётностью ярких огней, подобно сказочной жар-птице, затормозил роскошный лимузин.
"День добрый! Годы да спустя." - окликнул Семён Дмитриевич: "Случайно вновь да совместились. Вы в отставку подались тогда. Простите - искренне такого не желал."
"Вы мне правду сказали, так к слову. Как на воду глядели - так с никчёмностью жизнь и сплела. По кабакам лишь только не пустилась. Скажите и сейчас, что мол за зря."
"Вы садитесь - я вас подвезу."
"Я для вас ведь как дура сейчас. Как объект для презрения ловли. Вы ж бездарной меня окрестили. Абсолютно всецело пустой. А я вот рукодельем занялась. Быть может, как-то оправдаете немного... Вы так же и вольны, и одиноки?"
"Что значит так же? Разве был когда-то?"
"А разве нет? Когда тогда я к вам полезла и дуры статус обрела, вы разве сердце кем-то занимали?"
"Я был тогда с десяток лет женат! А нынче уж без малого с двадцаток. Я вас по сей муре и отчитал, что далее соитий не глядите."
"А я ведь этого не знала... Я б ввек, коль так, не подошла."
"Ну, значит, я весьма погорячился и дурой вы сочли себя за зря."
"Да нет, взаправду, знаете ли, дура. Я всё одна. Никем всё не взята. И сколько раз уж сердцем обжигалась. Да о победах всё мечтала, всё умницею в мыслях личных члась. На лучшее рот грешный разевала. Пыталась лишь величия достичь. Идеала бессменно ждала, эталона."
"Не обжигаются лишь те, кто уж сгорел. Увы, конечно же, и ах, но человека озадачить иль со Олимпа в грязь вернуть - процессия ничуть не затяжная. Чуть вдарят по сознанию рутиной - и кубарем на днище и помчишь, треща да на останки распадаясь, на прежней цельности калечные куски. Предрешённость, увы, не печать, а клеймо. А последствия - гири пудовые. Что изначально нарекли, увы, того не поменяешь, не сбросишь с жизненных счетов. Особенно, коль крах один везде. В погибели спасение мифично. Жаль, не всё нам исполнить дано из того, что в извилин прострации вольной зародиться шкодливо смогло. Быль ведь - дебри, отнюдь не приветные, не пеленать спешащие, не греть, а в клочья рвать да с мелочностью путать. Во прах, во пепел обращать. И то не мистики таинственной сценарий, то, к сожалений своре - жизнь. А надорваться сердца сути - сюжет лишь пары из минут: чуть сдал позиций вожделенность, и в миг пикируешь на дно. И во кружении сим, смертно роковом, лишь сдохнуть по итогу и посильно. Категорий иных и раскладов по иронии дней не дано. В себя, жаль, верить не серьёзно. И зачастую даже и смешно. Но нрав желает чувства силы. Желает быть в игре не пешкой. Идти по краю, рисковать. Ждать состояния покоя и ведать всё, что попадёт. Да нет к судьбе, жаль, резкого подхода. Для жизни наша гордость не важна, её мотивам гонор сей беззвучен. Хоть оборись в стенании немом. Хоть бисером искрящимся рассыпься. Иль ведьмой вылети да в небо сквозь трубу. Не пойдёт на иной время лад, не поддастся. Сей механизм извне не управляем. И ломан, сбивчив к лучшему маршрут. Уязвим, жутко хрупок, непрочен. Объективно, увы, схоластичен, на случайность возложен во всём. На тонкий лёд мирского ремесла. Трагично ломкий, робкий и несмелый. Обманчивый, как ранняя весна. И так в сим балагане и живём. Где и сменится вряд ли хоть что-то, и на лад устремится едва ль. Но мы, как впредь, задачимся, толчимся, упований творим череду. Разобраться всё вечно мечтаем. Топь во твердь обратить. Да никому, жаль, кроме нас до грёз до сих ни дела, ни нужды. Ни посторонним, ни судьбе."
"Многословно расклад описали... Да, всё так - до деталей мельчайших. Как сами то в сумбурности всей этой, как палата там счётная наша? Всё столь же стройно и легко?"
"Палата уж два года без меня. Теперь с достоинством скажу, что там остались полностью лишь воры. Иных система изжила. Вы, кстати, вовремя слиняли. Такой грабёж там далее пошёл. Последним честным человеком оставался я в лавочке сей. Как видите - не больно удержался. Всяк век диктует нам своё. Грядущее, увы, не утешает."
"Ну вот... Наверно, ценною персоной я была, коль во отсутствие моё так резко дело оплошало."
"Вы простите меня, если что..."
"Да я особо и не дуюсь. Не в том души моей печаль. Не в том отнюдь и далеко. Не в том. И в том то вся и горькость."

IX
Виктории Борисовне 36ть. За окном долгожданное лето, её бытность столичной судьбы безмятежно разбавлена скромной поездкой на родину - в свой захолустный городишко, что породил её давным давно на свет. Один перрон оставлен позади, а второй вот как раз принимает. Вокруг снующая в спешении толпа. В тёплом воздухе запах от шпал с лёгким привкусом вяленой рыбы, тут и там продаваемой с рук и тележек. Народ существенно сгущён - все лезут во единый переход, всё тот же самый, как и двадцать лет назад, в абсолютной почти идентичности. Население столь же бедно, стиль моды равно ни на йоту не сменился. Из рупора, прибитого гвоздём, доносится мелодия гармони. Всё, как встарь: от мордас до канвы атмосферы. Всё та же упоительная быль и милая сварливая беспечность. Типичный захолустный спектр делов: непринуждённость да забвенье. Покой, беспамятность и мир.
На площади уже весьма свободней: народа в сущности особо то и нет, стоят палатки с мёдом, бочки с квасом да шатры с яркой надписью "Время конфет". Привычная для сердца обстановка. Пример гармонии, свободы и тепла. Люд бедный, но довольный всем и вся. Очертания сглажены, слабоконтрастны. Небо взято во стайки седых облаков. Дома обшарпаны, ветхи. Но то отнюдь новость, то - стабильность. Здесь всё так же царит благодать забытья, сохраняется бремя архаики и главенствует дух старины. Обновления тут не владельцы. Повсюду немость лишь, затишье. Дарованная небом беззаветность и милая приверженность теплу. Обыденное благостное лето. Несмелая пришибленная пыль, умеренно сияющее солнце да полнота скучающих широт. Набор вполне себе знакомый и до нелепости простой. Простой, но сколь уютный и приятный. И сколь немыслимо родной!
Героиня прошлась по округе, удостоверилась в бессменности устоев и встала близ усохшего фонтана: "Наверное, мне тут как раз и место. Самый мой от и до и пошиб. Уж коль столица покоряться отказалась. Видать, так и не выросла из грязи, не поднялась до евших душу мне высот. Видать, сей город был мне потолком. Тем самым уровнем природным. Кто где родился, так сказать."
Внезапно девушку окликнул чей-то голос:
"Кажись, знакомая мне рожа! Неужто краля наша местная вернулась. Звезда то да затычка в каждой бочке. Ну что достигла что ль побед, все лавры во столице покорила? Устроилась там морда то твоя?" - с язвительным ехидством протянул обрюзгший и подвыпивший мужчина, один из одноклассников былых едва задуматься успевшей героини.
"Устроилась, устроилась, не бойтесь. Не беспокойтесь так - невроз возьмёт." - промяла озадаченная дама и спешным шагом подалась скорей во прочь:
"Да нет, поспешно я тут песни сей местной беззаботности пою. Город славный, а люди всё те же - на уроде урод и на сволочи гнида. Погощу, отдохну - и назад. А то, глядишь, ещё кого приметишь. Совсем всю душу заплюют. Салфетницы очиститься не хватит. А сейчас погулять да поспать. Освободить взять голову от скверны и хоть чуть чуть от зол всех отдохнуть. Да в себя вновь прийти. А то вовсе, как белка, забегалась, и продыху не зная от труда. Как проклясть будто кто удосужился. Али порчу покласть. Наказание. Не судьба, а сплошная тоска. Хоть заплачь."

X
Виктории Борисовне 37мь. Её померкший выдохшийся облик, совсем безрадостный и сданный пессимизму, сидит в привычной комнатной тоске и смотрит в занавешенные окна. Понурый вечер тянется во ночь, зажигаются искры огней, повисает бездонная мгла.
"Как глупо и бесцельно я жила... Как бесполезно и нелепо." - вздохнула утомлённо героиня: "Какой же удручающе посредственной и глупой оказалась моя тут стезя. Всё высот вожделенно ждала, всё побед да вершин ожидала, всё блистать собиралась, сиять. Покорять и являться лишь лучшей. Лишь лидером во вся и всём бывать. А что в конце... Что в финишной канве... Тоска да тьма. Да скорый тусклый, пагубный финал. И что добиться я смогла? Что выискать и вырвать тут сумела... Как вот быть, что мне делать теперь... Где мои все текущие шансы... Одно осталось мне - достать со полки письма и во смирении им дать благой ответ. Как иронично вышло то - до жути. Независимость, гордость и сила. Всё прошло. Всё померкнуть смогло. Самонадеянность считалась чем-то вроде флага. Огонь амбиций рдел мощней, чем знамя. А что теперь... Тоска да плен пустот."
Дама сонно достала бумагу и начала свой ломаный рассказ:
"Пишу вам с покаянием и грустью. Я так, наверное, никчёмна и глупа. Я всё читала, видя и заботу, и вложенный весь в текст энтузиазм. Читала и ложила вновь на полку. Я всё искала яркости, триумфов. Гнала добро и лезла на рожон. Я попросту единожды зазналась. И так во сим зазнайстве и жила. Весь век. Всю долюшку земную. Что ни удачи мне не принесла, ни теплотою с лаской не согрела. Столь непростительно себя я тут вела. Столь дурацки и просто нелепо. Была желающей небес. Не знающей ролей, помимо первых. Бегущей всё извечно напролом. Ни с чем ни капли не считалась, неслась, как очумевший паровоз. А жизнь лишь с лихостью смеялась и уводила исподволь во дно. Я одна тут осталась. Одна! Столь многие меня во всю хотели, столь многие делили парой ночь, и ни один - НИ ОДИН не остался. Не стал мне ни опорой, ни судьбой. Быть может, так и было суждено, чтоб стали с вами мы альянсом. Я готова безмерно любить - до конца, всей душой и стопроцентно без остатка. Готова быть всем разом, всю дарить - и тело, и строй помыслов, и долю, что нынче лишь для вас себя сожжёт. Я бесконечно извиняюсь. И понимаю - жизнь прошла как дрянь. Но верю, что, пред финишем за шаг, ещё сумею гордою походкой конечные периоды пройти. Простите и не гневайтесь, коль можно. Я люблю вас. Я вправду люблю. После всех даже лет промедления."
Дама ловко сложила листок и устало и томно вздохнула: "Я весь век неустанно считала то, что жизнь - это бой. Что любые высоты и шансы достигаются только борьбой. Что всё берётся силой лишь, напором. Что нужно рвать и рваться, лезть, спешить, пытаться, достигать и не сдаваться. Я верила, что оных нету троп. Что мир есть враг и нужно побеждать. Жизнь соперницей вечной казалась. А теперь проиграла, сдалась. Может, я здесь была не права. Может, стоит с судьбой помириться. Стать подругою верною ей. Не враждовать, не видеть в ней объект для одоленья. А быть во унисон и за одно. Быть в мире, во гармонии, в единстве. Во взаимности с лет чередой. В доброте. Во комфорте. Полюби меня, жизнь! Полюби... Если сможешь и если простишь. Полюби меня, жизнь..."


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
Во доме Никаноровых возня - отмечают во всю первомай: накрывают на стол, допекают в печи пироги да готовятся к празднеству мира, труда и свободы. День светел, время беззаботно, настроение взято в подъём. Все и каждый сугубо беспечны, рассредоточены и скованы в покой. С минуты на практически минуту ещё и Виктор возвратится с магазина - принесёт ананасы и квас. А вот уж, собственно, и он:
"Тут письмо от кого-то пришло!" - с порога сообщил глава семьи: "От женщины какой-то неизвестной. Я грешным делом прочитал - так там любовные тирады в кучу строк. Такой пассаж, что даже подивился."
"Так это, видимо, для бывшего жильца. Мы ж полгода как въехали только. А до нас одиночка какой-то тут жил. Говорят, неплохой. Да спиваться с чего-то вдруг начал. Так риелтор сказала. Она на меньшей площади ему жильё сие как раз меняла. Это всё, что озвучили мне."
"Теперь понятно, что спивался - тут такие дела, что во пяты душа. Отдай вон Анечке, она как раз читать всё учится настырно и упрямо - уж все витрины под одно перебрала. Пусть тоже глазками своими пробежится. Такое для неё пойдёт в новьё."
"Дочурка, солнышко моё. Идём сюда, тут письмецо пришло. Не нам - для прежнего жильца. Там про любовь, сказали, что-то. Беги скорей - ты любишь почитать."
"Да да. Уже уже бегу."




Гений и пастух.

I
В синеве незаметно густеющих сонных небес, за несмелой скупой сединой монотонно бесцветных туманов безмятежно ползли хаотично сведённые в стайки, уносимые вдаль облака. Средь неплотно сомкнувшего золотисто-бордовые кроны парка совершенно неспешно и сугубо растерянно и одиноко волочился заплутавший, безвозвратно отброшенный в мысли прохожий. Трафаретно безжизненный лик умудрённой депрессией физиономии убедительно страждел хоть какой-то непрошеной встречи, непривычного знака судьбы или просто какой-то случайности, за добычею коей как раз и держал своё странствие наш горемычный бродяга. За небрежно повисшим унынием суетливо ползущего времени распадался на хаотичные хлопья удручённо накапливающихся сумерек день, без затей и труда отпускающий бренность округи в неподвижную холодность вечера. Неуклонно растущая в площади тень бессловесно расстилалась по зовущему в думы раздолью. Ненавязчиво веяло сыростью. Заурядный обыденный вечер. Ни деталью существенней. Всё согласно канонам привычной рутины. Даже доброю порцией беспричинных претензий никакой из углов бытия не одаришь. Трафаретней ведь некуда всё. И вот, не будучи излишне запоздалой, подлезла актуальная случайность: близ вставшей у обочины повозки остановился встречный пешеход: "Не сообщите ль, ждать чтоб не пришлось, что нынче со движением трамваев: уже без малого как месяц бесплодно чинятся пути, объезд же вечно изменяем и, как добраться, знает только чёрт, а мне желательно б домой, пусть не сейчас, но хоть к полуночи так точно не помешало б там уж быть. Так что с путём? Ах да, забыл - трамвай меня везёт восьмой, ему дублёр положен или как?"
"Пути, как встарь, ведут лишь в омут. Тебе б извозчика сыскать, отдать деньжат да гнать долой. А на замену только ноги. Пешком пусть ходят - мэр сказал."
"Вы тоже горем по восьмому?" - спросил беднягу сонный наш ходок, Степан Григорьевич, по имени коль хаять.
"Коллеги будем - по тоске." - Филипп Петрович, так уж звали незнакомца, шагнул навстречу, дал поклон и медленно продолжил сущность речи: "Я сам себя единственным считал - таким вот скорбно страждущим добраться, а тут ещё сподобный экземпляр. Кем, к слову, будете? Неужто тоже раб расчётов и до мозолей инженер?"
"А вот и нет, не угадали, тружусь на почте - почтальон."
"Так вот, кто гражданам письмишко, а мне одну лишь пустоту."
"Письмо письму, поверьте, рознь. Одно годами рьяно ждёшь, другое же б и век с лихвой не видел. А раз оный и сам - пишешь, пишешь, а отправить некому, не желает никто. Понимаешь сие и печалишься. Рвёшь бумагу да дальше жить. А кто-то б получил таковое, и с радостью, да не знаете друг друга, не сочтётесь."
"Такое участью зовут. Пойдёмте. Как раз за путь поговорим."
Свернув на тракт, подались в ход.
"Вот как так скроен человек, что знать извечно что-то хочет, не спит, не дремлет всё, а бдит, за мира ширмою не сохнет, побуждением, тягой живёт - до чего-то ему неизвестного, до структуры мирской, и так рьяно в кураж забредаёт, что до дыр аж порой, до мозоли вс; нутро любопытством сотрёт, до последней черты доберётся, да, увы, не найд;т, не дозебрится. У истины друзей бывать не может."
"А вы ей в душу явственно да зрели? Иль всех углов её собрали счёт? Про данное рассказ всегда короткий, за умозрительным таящийся вовне. В стезе подобной шаг длиннее века: чуть оступился - и поплыл. Обманчивое прибылью не пахнет. А эфемерное и впредь."
"К бытию интерес упокоил уж многих, я к сему без попыток податься во спор. Но незнания степь равнозначно, увы, не без жертв, не без крови. И выбор явно не простой. Вне чина разума темно. Ведь не поспоришь."
"Потребность в лишнем - казус деликатный. И побуждает таковой, как факт, не к праведным затеям. Но искушение сильно. И, как спастись, отнюдь не ясно."
"На избирательность поставьте, на мысли яркое зерно."
"Таким средь актуальности не вызреть. Бессвязность поощряет беспринципных, лишённых кандалов из пут ума. Но вы, гляжу, порядочно зашли - за грань за ту... Я, кстати, тоже."
"Ну хоть в немыслимом коллеги... Сие полезно в тех делах."
"Весьма спокойно соглашусь. Так по коим из нужд путь держаться ваш вздумал? Во каких из забот и условностей ширь?"
"Вне цели. Просто променад. Без лишней накипи затей."
"Без них в рассудке невозможно. Способность мыслить это груз. Сам факт, что жив - уже проклятье. И спастись в таковом забытьём лишь. А благо данное, жаль, долгим не бывает."
"Долгота вообще чаще дым: наобещают на века, а сам осмотришься - и пусто. И будто каждый только врал..."
"А кто, не зная сам, вам правды скажет? Её и с сыщиком не сыщешь - в наш то век."
"Как ни жаль, но во всю соглашусь и себе ж самому посочувствую — на горе тут мы, на провал."
"Сие, наверное, судьба..."
"Судьба - насмешка роковая. Уж что вменили — то и жнешь. Плывя на дно, увы и ах, корабль и флаг не выбирают. Два танцев вида здесь в ходу - иль на граблях, иль на руинах. Увы, но тут без тупиков сейчас одни лишь кольцевые."
"Тупик есть минимум дороги. И длиньше нынче не найти. Но в том частично и отгадка и даже повод расцвести. Не утонувши, не всплывёшь ведь."
"Без дна не водится и неба, вы в том немыслимо правы. И так надсадно хочешь верить, что всё здесь с логикой внутри, с зерном запрятанных чудес. Ведь что здесь жизнь, коль та без цели, без смысла, пламени и искр. Фонарь без лампы - столб на ветер."
"Без рельс по шпалам не уедешь. Вы тоже адово точны. Без сейфа ж шифр не актуален, бесцелен ужасов вплоть до. Да и страстей впитать не грех. Без шторма море неликвидно."
"Задел до приторного светлый, но сутью вряд ли ведь богат, тем паче светлою да щедрой. Водой огня не воспитаешь. Бедой удачливость не ловят... Цена сей истины страшна."
"Ужасней всяческой беды лишь пристращенные к ней люди..."
"А что нам в сущности до них? Людей всегда чуть больше, чем патронов. Проблем чуть больше, чем молекул. А сил чуть меньше, чем тоски. И даже мысль спасёт едва ли. Рассудок - тот есть парашют, что раскрывают, лишь разбившись. И в том то главный и трагизм."
"Трагизм - заплатка на фортуне. Успех - маяк без фонаря. И его поди ещё увидь."
"Успех даётся лишь на пробу. На мимолётный краткий миг..."
"От мига вечность не отрежешь. Уж тут коварство контролёр. Но в том отчасти и пикантность и свой особенный изыск."
"И с этим полностью согласен, сие ничуть не чепуха, и ничего здесь нет вкуснее ухи из рыбака."
"Всё так. Пусть горестно, но верно. Во не тёмную ночь и фонарь не у дел. Всё тут дым, всё обман."
"Всяк дым - лишь специя костра. А тот золой не подогреешь. Сожги дрова - и будет пламя, сожги себя - и будет труп."
"Любое пламя - тяга к пеплу. А тот, как водится уж здесь, в дрова, увы, не переплавишь. Средь вечно чахнущих цвести - затея, жаль, не из беспечных. А тут изъян да на изъяне. Да на пробоине дыра."
"Чем больше пройдено изъянов, тем выше преданность красе..."
"Краса - в уродства зазывала. Во топь и зыбкость пустоты."
"Пустырь - предтече для застройки. Во всём отыщется свой лучик, коль не во тьме его искать. Всему подход всегда положен, своей стратегии канва. Скользя - скользи, шатаясь - падай. Идя тонуть, не вздумай плавать. Умной рыбе и крючок на пользу, а вы пустоты да в штыки."
"Звучит всё это складно и красиво, но утешений даст едва ль. Играя в прятки, главное, найтись. А так всё смотришь, веришь, ждёшь... Тут жизнь то мимо и проходит."
"Часы на время не управа. Сие подмечено не в бровь. И как ни рвись и ни цепляйся, всегда сорваться есть момент. Спеша к уму, во бред не опоздаешь."
"Коль не задался цвет бутонов, тогда точи хотя б шипы. Во тьме ж и спичка за звезду. Не забывайте здесь об этом. А так всё чаще боль да бред. Столь долгий, муторный и терпкий. Маразм - эпоха затяжная. И сдаться в ней всего момент. Ведь для чего средь тлена стойкость. Для коих призрачных потех. Коль лодка потонула, то вёсла не нужны."
"Везде в день нынешний подвох, везде бессмертная двоякость. Коль двое ломятся во дверь, то третий явно лезет в окна. И как ни буйствуй — усмирят. Всех сытых начисто убив, голодных братство не прокормишь."
"Но то не повод разлагаться. Не видя берега, ищи хотя бы мель."
"Сие бессмысленно, смешно. Не взяв высот, по дну не бегай. И жизнь — копейка, дырка, грош, пустой в бескрайности реалий. Чем больше цирк, тем меньше стоит клоун."
"Так то на лучшее, на хлёсткость. На осязаемость страстей. Лихая ночь светлее солнца."
"Не видя цель, не трать и средств. Без струн сыграешь лишь молчанье. Во всём удачливость нужна, успех и милая уместность. А с ней хоть к спутникам, хоть в рай. Во лётную погоду и бочка - самолёт. "
"Успех — проклятье лишь везучих. Оно, поверьте, не для нас. И даже глупо и пытаться. Ища на свете идиота, найдёшь, как правило, себя."
"Ну тут вопрос — куда подашься. Ища фонарь, найдёшь и ночь. Ища петлю, найдёшь и мыло. Важней лишь просто не спешить. Ценить себя и планомерность. Пять дел пытаясь делать разом, не ошибёшься лишь в шестом."
"Как вдаль ни двигайся — увязнешь. Ни сил, ни пыла не спася. Тропа сапог не молодит. Ведь что есть всяческое время - механизм превращения ошибок в последствия. Не интересней и не больше. А в боль лишь только загляни. В момент разрушишься до праха. Один действительный пожар двух спичек явно не попросит. Один неверный из ходов, и труп твой стынет и гниёт — червям и людям на потеху, но то, видать, и веселей - на мёртвом ран не кровоточит..."
"Так тут всецело без интриг. Ведь свежий труп, как всем известно, куда милей и здоровее любого тухлого живца."
"Увы, сломался — и калека. И нет — ни завтра, ни тебя. Ни дел, что подлинно бы звали. Потонувший корабль по портам не скучает. Раз сдох — и больше не убьют. В огне ж сгорев, в воде тонуть не бойся. А так — всё та же грязь да серость. В плохом кино, как все мы знаем, ролей хороших, жаль, но нет."
"Кривым ногам путей прямых не дарят. Мы сами к большему чужды. И жизнь, чтоб быть всегда под стать, как встарь, лишь меркнет да редеет. И нет ни шансов, ни затей, ни мест для гордого полёта. С худой коровы много ж не надоишь. Избрав ходьбу, про бег забудь."
"С удачей каждому везёт. С ружьём и зверь охотник будет. А сквозь не гаснущий надрыв взберётся, знаете ль, не каждый. Но с гадкой гибельной судьбой умней наверно и покончить. В пустой строке весь смысл в точке. Вся явь лишь повод для досады, для обольщений, слёз и мук. Чем бесплатнее сыр, тем больней мышеловка. А всяк успех — лишь фарс да дым, всерьёз едва ль его изловишь. За хвост бесхвостых не поймаешь. Да ведь и чем ещё приманишь сих зыбких стигм всесильный жар... Изба гостям не зазывала. Судьба фортуне не магнит. Да и спасёт ли таковая... Зонтом дождя ж не отменяют. И глупо веровать тут в долю, в её защиту и присмотр. Капкан зверей не охраняет."
"Увы, безвыходность фатальна. Чем меньше выданные крылья, тем проще будет их сложить. А дальше тьма, обрыв, безвестность. Хромых дорогою не лечат. Пути заблудшим ни к чему. По ним ходить им лишь до горя. С бедой грядущее мертво. И нет уж в нём ни красок, ни регалий. Затонувший корабль парусами не хвастается. Ведь, сгнив, цвести не побежишь. Погасших пламенем не будят."
"Сие не новое ни капли, а тоже стёртое до дыр. С камней влетев, на пух не сядешь. Увы, с удачею расставшись, знакомств благих уже не жди. И вся сподручность там бесплодна. В последний путь в вагоне первом - езда не лучшая отнюдь. О безупречном грезить тщетно. Чем ярче свет в конце тоннеля, тем выше шансы не дойти. Да и надеяться подолгу, увы, не лёгкая из нош. Чем чаще засуха, тем меньше веришь в воду..."
"Тут стойкость надобно избрать. Не тухни сам, и будет всё сиять. Вполне простая аксиома."
"Ладонь любя, ежа не трогай, сие изучено до слёз. Но, как умом ни воскрепчай, а правда пишется печальной. И не утешишься судьбой. Земля лопате не помощник. Успех, он, в принципе что соль: просыпал как-то невзначай, и дальше в участи лишь пресность."
"Но даже в гибельном и горьком, в плену агонии и мук, есть свой сомнительный, но шарм, свой всплеск беспечности и неги, столь виртуозно разожжённый гнетущей близостью беды. Корабль судьбы без музыки не тонет. А иногда, пусть раз на сотни, устав тонуть, плывёт опять, всё дальше скупо бороздя лихие жизненные воды. Чем ненастнее дождь, тем прекраснее радуга. Талант надеяться да с даром дожидаться есть шанс добраться и до звёзд. Лишь были б только те в запасе. Ведь, коль предписана лишь брешь, лишь изнурительная бренность, то ввек пресыщенность не жди. В маленькой реке большую рыбу не ловят. И сами методы и средства — уже ответчики за цель. Чем агрессивнее игра, тем безразличнее победа. Не всякой, знаете ль, ценой...Но путь по лёгкости не судят. Простых побед, увы и ах, во сложных играх точно нету. А коль расклеился, погас и даже сам в себя не веришь, то быль потянется лишь в омут, в конца не знающее дно. И не зардеешь уж, не взмоешь. В потухший полностью огонь ни дров, ни масла не добавят."
"Но даже сломленная участь, но прежде полная высот, куда приятнее и краше, чем изначально серый век, ни разу неба не топтавший. Осколок вазы драгоценной милей всей целостной простой. Ведь в суть взгляни, и обомлеешь, весь дух укутавши в озноб да в ветошь муторной тревоги. От бытия, как то ни жаль, устали, видно, даже беды. И что поделаешь с сим всем. В немом кино кричать бесцельно. А жизнь сомнёт да прожуёт. И дальше двинется без дрожи. Моря ж по каплям не рыдают. А смрад, коль в сети уж возьмёт, то так твоим по гроб и будет. Для дна утопленник - коллега."
"Но то лишь пища для борьбы. Чем выше всяческий забор, тем юрче роются подкопы. Чем паршивее лошадь, тем упрямей седок. Но век прожить — ещё не подвиг, коль по-напрасному да вкривь. Ума износ отнюдь не мудрость. А в мрак лишь только да ступи. Беда бедового отыщет. Огонь от дров не утаишь."
"Тут вновь до траурного точно. Ничто так не хранит от новых пуль, как старые, попавшие прицельно. Но груз судьбы — её же цензор. Большим пробоинам - большие корабли. Ведь ставку делают на сильных, на тех, кто ширше, чем вся явь. Не убедительно ж горящих к потухшим смело причисляй. Таких близ пропасти не держат, толкают в миг, лишь подведя."
"Так то вина опять лишь наша. Ведь что никчёмности есть плод — твои ж дальнейшие руины да жадный траурный набат. И ведь немногое и надо для верно длящейся стези. Сверхзадач не бывает, бывают недоисполнители. Тупую рыбу и без наживки из сети не выгонишь."
"Так и есть, поддержу, подыграю. Без ружья пулю не выпустишь, а без лба не поймаешь. И лишь оставшись завершённой, судьба становится простой. Но что уж дали силы в роли. Без средств за целью не скачи. Глубже почвы корней да не пустишь. Из старой ткани, как известно, кафтанчик новый не пошьёшь. И вновь к тоске лишь все пути. Канва возможностей обманчивей погоды. И коль изыскан твой маршрут, коль щедр на ловкость и избыток, то и беды придёт не в меру, а неизбежно лишь взахлёб. В большом механизме маленьких поломок не бывает. Но, даже зная данный факт, сдаваться повода не требуй. Не имея мешка, не получишь и шила. Гори, и тухнуть будет лень."
"Уж что отпустят, что дадут. К плохому кораблю и пробоины не липнут. А коль и сам в трагизм поверишь, то мчать ногами лишь вперёд. И не удержишься, не сдюжишь. Со срубленного дерева плодов не собирают. Увядший куст земли не просит. Вне лодки вёсла не гребцы."
"Что есть сегодняшнее время - полёт на лопнувших шарах... И нет тех греющих барьеров, что в боль проникнуть не дадут. Чем крепче мосты, тем ярче горят. А коль сгорели — плачь да кайся. Пустой карман - деньгам не сейф. И чуть оступишься — сорвёшься. Изгиб - задел для перелома. До грусти будущей билет."
"Успех бери сугубо полным. Взаправду лакомый кусок частями мелкими не режут. Но с холостой совсем обоймой про мишень, как ни жаль, не толкуют."
"Так, риск не взяв, не взять и лавры. Грозы боящимся - пустыня, борьбы боящимся - лафет. Но жизнь увядшая — впрямь дрянь. В пересохшей реке и топиться в мученье. В таких делах проси лишь гроб. Плохую пищу, зря поч;м, хорошим ядом не испортишь. Чем неуместнее судьба, тем актуальнее кончина. И прост бесславности удел. Чтоб оступиться иль упасть нужны, как правило, лишь ноги."
"Увы, ходить, не оступаясь, точь в точь что петь с закрытым ртом, уж с этим спорить не посмею. От поражения до взлёта - одно согласие на риск. И, что во сотни раз больнее — что, чем здесь легче достигается успех, тем проще заменяется на тщетность. Увы, чем мягче пух побед, тем жёстче камни поражений. А из осколков пораженья победу ж вряд ли соберёшь. Судьба не клякса, а пятно. И смыть подобную не просто."
"Судьба есть то, во что ты веришь. И, пав, свой путь ты всё ж продолжишь, но исключительно ползком. Без должной близости к удаче, ни искр, ни пламени не жди. Как всем доподлинно известно, без лошади всяк кучер - идиот. А шар, и так дырявый сплошь, проткнуть, поверьте мне, не горе. И жертв ценой лишь новых же и купишь. Увы, не в каждой мышеловке есть безвозмездный нынче сыр."
"Человек для судьбы, что письмо: куда пошлёт, туда он и подастся. Увы, средь слабостей все силы - всего лишь навсего шуты. Величие ж пузырь ведь строго дутый: один единственный прокол, и участь мигом стала дрянью. И с должной мерою предвидеть сих драм, увы, совсем нельзя. План жизни понимаем только ею."
"Всё жутко ветрено да шатко, вы метко смотрите, горжусь. Ничем так просто не цепляется трагизм, как сетью для успеха и удачи. И переломный, жаль, момент подчас не примечательней дробины. Кому что выпало уж, знать. Кто век ползёт, чтоб миг потом лететь, кто миг летит, чтоб век лишь ползать. Гарант лишь финиш — гибель, гроб. Нет дров надёжнее, чем пепел. А так — всё смоется, всё сгинет. Нет событийных тех слонов, что за несносностью судьбины не стали б россыпью из мух. Сломать нельзя здесь только то, что не построено и вовсе. И греться грёзами - лишь вздор. Кратчайший к темени маршрут и есть хождение за светом."
"Боясь ходить, учитесь бегать. Ваш риск и есть подчас ваш друг. Пусть даже с траурностью в паре, а всё ж вальсируй и кружи, всех оных зависти во благо и личной лихости да в плюс. Всяк изящно и гордо упавший - для коряво взлетевшего гроб. Надежда ж в сущности глубинной и есть то право на себя, на нечто лучше там в завтра, в тумане будущих из лет. У смутных игр, как всем известно, финалов ясных, жаль, но нет."
"Вне компаса не ходят, вне лодки не плывут. Увы, о должном долго размышляя, не грех и с сущего пропасть. Звучит всё данное занятно, а утешает вот едва ль. Беда и грусть цвести не учат. Но в том и сами мы виной. Всерьёз приученный к кнуту, увы, ко пряникам бесстрастен. Но лбу пустому, как известно, и пуля всаженная - дар. В полёт не вышедших, поверьте, собьют сто раз и на земле."
"Огонь дровами не пугают. Всяк тот, кто пляшет на углях, подошв остывших не боится. Коль сам далёк от идиота, то, знать, и риск твой вряд ли глуп, по мере крайней хоть отчасти, хоть точки стартовой вблизи. Большие слабости ж в наш век на люд на малый не взирают."
"Но и без крыльев мчать по краю, увы, но чаще не к добру. А мир от жертв людских далёк. Как, собственно, и те, кто их здесь принял. О побеждённых горевать - не победителей забота. Поля лесам не компаньоны. И, встав хотя бы на минуту, застрять не долго и на век. И глупо с долюшкой сражаться, с её вменённой тут канвой. Маршрут походкой не исправишь. И с мечт плодов пожнёшь едва ль. О грёзы греться, что о лёд ведь. Хоть всё ж и хочется подчас — до самых приторных из визгов. И всяк рождённый подтвердит - душа живёт лишь в связке с чудом, со правом веровать и ждать. Увы, но чаще лишь напрасно."
"Вне игр игрок не существует. Сие природа наших душ. И чем ты далече от средств, тем цепче держат когти целей. При должном сущее лишь груз, лишь неоправданное бремя из обольщений и помех. Вкусивший целое за крошками не лезет."
"Ну тут гарантий без никак. Ползком полёт не совершают. Но даже явственный избыток любых возможностей и сил не обещает ровным счётом ни даже йоты от побед. Чем больше дадено путей, тем больше поводов споткнуться. Чем больше мыслей в голове, тем меньше над подобными контроля. Увы и ах, но так и есть. Чем лучше замахнешься, тем хуже попадёшь. А коль уж сбился со маршрута, то дальше плыть лишь вниз ко дну, к пределам финишного краха и к скорой встречности с бедой. А к той прилипнув, звёзд не жди. Чем дольше следуешь по кругу, тем хуже ходишь по прямой."
"Но риски — топливо побед. В успех по малым не играют. Вся соль во крепкости порывов, в огне и жадности нутра. Один поистине голодный муравей съест несомненно многим больше, чем сто взахлёб накормленных слонов. Лишь верьте, буйствуйте и мчитесь. Нет тех на свете параллелей, что пересечься б не могли. И не ведитесь на пустое, на сброд из дыр и мелочей. В таких полезности не светит. Чем бесполезнее победа, тем кровожаднее война. Чем меньше стог, тем больше игл. В бесцельном целей не изловишь. И будьте строже и умней. Коль вас удумали вдруг съесть, то, уцелеть чтоб, для начала не посыпайтесь хотя бы специями. Стучась во дверь, проверь - а не открыта ль. Ведь проще истин здесь и нет. И больше верьте в мир и смысл. Чем жёстче методы, тем чётче результаты."
"Но то и в печке не согреет. Росток беды растёт и без земли. А коль уж виден край у жизни, то остаётся лишь шагнуть. Нет горя траурней, чем бренность. Прожить за зря есть тоже явный труд."
"Ну тут уж каждому своё. В огне пришедшие тонуть в воде сгорят, увы, едва ли. Ища углы, кругов не встретишь."
"Не избежавши тут рожденья, и смерть едва ли обойдёшь. Ход времени всегда однообразен: из неоткуда в никуда через момент мгновенного сегодня."
"Нет лучше времени, чем завтра, что превратилось во вчера. Коль путь оборван, рвать не станут. Но и терять дано подчас до высших ужасов немного. Кривому дереву и пнём предстать не страшно."
"Всё так, решает только роль. Всяк до бессилья слабый победитель в сто крат и крепче, и сильней любых из столь всесильных проигравших."
"Чем убедительней горишь, тем унизительней потухнешь. Чем ранимей болванка, тем плотнее тиски. Чем крепче дерево, тем злее лесоруб. Чем тише город был основан, тем громче, стало быть, падёт. Самый звонкий дождь всегда перед засухой."
"Хорошую шею плохим топором не рубят. Единственное, что нельзя обнулить, это сам ноль. Упасть идущего взобраться не заставишь. Уставший жить и дохнет вяло. Утечь успевшею водой камений много не источишь. Стихшим ветром листвы не растреплешь. Отрубленной голове шляпа не интересна."
"Увы, свет путающим с тьмой и шила мыс придётся пухом. Ведь всяк взаправду тонкий сук подолгу ж, знаете ль, не пилят. Кто и без паруса плывёт, тот даже с якорем не тонет."
"Увы, кривое искривив, прямого явно не получишь. Без щедро плещущей удачи, приплыть не просто и ко дну. От не построенной стены, увы и ах, не оттолкн;шься. На растаявшем льду пируэтов не пляшут."
"Но чаще, как бы ни было то горько, мы сами тщетности виной. Имея дверь, мы ходим в стену. Увы, от глупости и жизни лекарством служит только смерть."
"Чем тоньше нить, тем дольше рвёшь. Сие нам каждому знакомо — до дыр и брешей во нутре. Во всём заточенном под смысл найдётся место и для бреда. Да и активность, как ни жаль, плодов избыточно больших, увы, источником не служит. Берясь за всё подряд, пустым рукам не удивляются."
"Масштабность - горечей копилка, случайность - чуда колыбель. И в ней хождение по краю не столь уж гибельный процесс. Чем больше сил, тем бесцельнее им применение. Чем трезвее рассудок, тем хаотичнее решения. Но, рисков вне, подчас и скучно. Чем прямее дорога, тем формальнее руль. А впрочем, всё уж сочтено. В нужное время бывают лишь в нужном месте. Билет в грядущее был взят ещё давно. И, коль предписано большое, то с малым спаришься едва ль. На хорошее шоу плохих билетов не бывает."
"Одним размером корабля размеру плаванья, увы, но не прикажешь.
Чем лучше выдалась погода, тем хуже будет урожай. Чем слаще плод, тем чаще он уж гнил. Чем звонче дождь, тем тоньше крыша. Чем лучше ночь, тем хуже спишь. Чем раньше листья появились, тем раньше, знать, и опадут."
"Чем сильнее морозы, тем белее снега. И, даже в путь идя последний, в походке стать урезать грех. Кураж обескуражить невозможно. При должной смелости и прыти всяк путь ковровою укрыт. Чем крепче хват, тем легче ноша."
"Чем слаще жизнь, тем проще подавиться. Возможностей кошки хватит съесть мышку, амбиций мышки хватит съесть тигра. Сия банальщина стара. Да, жаль, на деле всё скупей. Судьбу на лад иной направить - что параллели пересечь. И, как усердием ни пыжься, а толку явного всё с вошь. По нитке с мира собирая, пошить успеешь лишь дыру. Заблудших тропами не манят. Сие стабильно, как гранит. Коль свыше спущена лишь серость, цветов, увы, хоть обыщись. Для капли бочку не готовят. Да то, как правило, и тщетно — до слёз, рыданий и тоски. Дорог ухабами не скрасишь. Бескрылым небо ж - что бельмо."
"Хорошей почве, как известно, извечно мстят плохим зерном. В великом, главное, застрять ведь. Застой - развития посредник. Всяк голод - лишь прелюдия обжорства. Борись, надейся, действуй, рвись. Ведь боль отыщется всегда. Сломай лопаты, ямы не исчезнут. А коль не сдох — терпи, вертись. По мёртвым колокол не звонит."
"Дыру дырой не залатаешь. Идя в тупик, хромают редко. Ведь гиблым живость не к лицу, всласть сникшим бойкости не светит. Бегун пловцу не дирижёр."
"Но то лишь слабости подчас, лишь неготовность ко большому. А для подобного порой упорства редкого не надо. Чем изощрённее замок, тем проще к данному отмычка. И коль научишься летать, то ползать будет не сподручно. Во лихие моря хилых рек не впадает. Большой капкан к животным малым скуп. Сие, наверное, наивно. Но так, как правило, и есть. Высокий дом в надстройках не нуждается. Да и, чем меньше ты имеешь, тем проще лезется под риск. В игре на деньги нищий сразу в плюсе. Пустой сосуд в руках неся, пролить иль выронить не бойся."
"Но, явь познанием изрыв, одно лишь с горечью отвечу. Для ран души всяк бинт — лишь соль... Циркач во цирке не смеётся."
На этом оба замолчали. Степан Григорьевич неспешно поднял взор и, после паузы, вздохнул, взирая в собеседнику во очи: "Я вам сказать теперь обязан, коль вам самим сей факт в новьё, вы в чистом виде явный гений — без самый мизерных сомнений и без гротескности иль лжи. Из всех мной вобранных здесь мыслей ваш взгляд на мир столь тонко трезв, столь беспощадно актуален и непомерно прозорлив, что снять бы в раз и голову, и шляпу. Столь всеобъемлюще, легко и многогранно на явь взирать есть просто дар. Таких, как вы, один на вечность. Сие я искренне и честно — по невозможности молчать..."
Филипп Петрович, невольно даже вздрогнув, слегка замялся, а потом зевнул: "Да бросьте, я не более чем олух. Знали б вы, сколь глупа моя жизнь. До высших градусов трагизма. Я в сути попросту отброс. Стезёй наивности и веры безвестно втоптанный во грунт и лет уж сколько пьющий тщетность с ранья утра и вплоть до ночи."
"Сие всех гениев удел. О том излишне не скорбите. Иных им долей не дано. Ни яви бренностью, ни небом. И ввек сих догм не изменить. Я сам не лучшим из маршрутов сквозь были тернии плетусь — не ярким, знаете ль, не сладким, да то едва ль кому печаль. Лишь мне бессмысленному бремя."
На этом месте в плоть беседы вошёл взаимный пересказ сих двух не самых светлых судеб. Степан Григорьевич безрадостно поведал, что в самом старте юных лет был взят из местного детдома жены не ведавшим отцом, свой век латавшим как художник, всё время чуждым для богатства и для ответности в любви. Сей факт внушил смотреть на мир сквозь линзу вечного трагизма — неумолимо рокового для всех из данных жизнью сфер, уже исходно облачённых во шлейф из верных сердцу мук.
"Отец всегда мне говорил — не в то я жить явился в время, не мил я, не надобен я тут — ни доле собственной, ни миру, ни хоть единственной душе из своры алчущего люда. Я вечно близости искал, единства, общности безмерной и не способных вянуть чувств. Хотел идиллии, эдема. И у любви в святых руках радел дать пропуск в эту жизнь сим чудом порождённому потомству. Но время шло, а я скитался — меня бросали, слали прочь, травили ядом из измен и оставляли вне заботы, вне хоть малейшего ответа на весь мой трепет до их душ. И вот, чтоб сделать хоть кого-то к моей приближенным мечте, я взял тебя и, пусть и скромно, но всё ж довёл до юных лет от смутной пристани пелёнок. И вот ты волен быть собой — искать и ждать, гореть и жаждеть. И я всей сущностью столь верю, что по гуманности судьбы тебе отпущенное время сплестись обязано иным и что ты в самой полной мере взахлёб окажешься любим и во семейном тёплом мире, в плену ответных сладких уз дашь жизнь уж кровному потомству, мою исполнивши мечту и став столь нужным и счастливым, сколь только можно на земле. Потом отец совсем стал стар, а после вовсе канул в небо, а я остался на земле с сей странной сумеречной верой в иное радостное время, где буду явственно любим и полноценно понимаем."
Филипп Петрович же в ответ поведал, что некогда, ещё во институте, случайно сделался влюблён в одну заезжую актрису, уже живущую при детях и где-то пятом из мужей. Мадам оставила лишь память и обещание писать хоть редко долетающие письма. Те самые, во коих и застрял трагичный разум одиночки.
"Да, мир решительно велик, но чтоб столь сломленные души да быть дозебрились вдвоём... Забавен бытности всё ж крой..."
"А есть ли вовсе те, кто счастлив... Сие, наверное, вопрос."
Я вам отвечу многим больше — есть даже те на этом свете, кто тем ведёт конкретный счёт. У нас на почте есть коллега — Борис Данилович, тишайший из тишайших, Так тот живёт меж двух счастливцев. Последних помню без имён. Ещё он книгу мудрую читает и так же мается один."
"Какая славная занятность. А мы тем временем дошли. Мне тут до дома лишь квартал."
"А мне примерно полтора. Давайте завтра около восьми, само собою, после что полудня, всё тут же встретимся на месте — по здешней двинемся округе тоску совместную прочь гнать."
На сим условившись, расстались.

II
Во скучном комнатном плену, средь стен и мыслей об ужасном, проснулся бледный и бесстрастный совсем потухший силуэт чуть полноватых габаритов. Беднягой был никто другой как окончательно погрязший в своей ненужности судьбе Борис Данилович Ямсков, тот самый пристальный свидетель двоих счастливейших соседей и мудрой книги верный чтец. Герой лениво потянулся, вне лишней спешности поднялся и вяло выглянул в окно.
"Опять за стёклами светло. Уж день во всю, а я всё сплю. Сие похоже на кокетство иль на серьёзную болезнь. Но что ещё скажите делать в совсем свободный выходной."
Мужчина длительно зевнул и сел за пристань из стола. "Пора отдаться мудрой книге. Пролить разумное на мозг."
Герой ещё раз потянулся и взял во кисть затёртый том, где на пожухлости страниц виднелись строчки афоризмов, рассудком жалящих суть дней. И вот пошло перечисленье и умных умностей учёт.
1) Хорошее блюдо в плохой приправе не нуждается.
2) Чем меньше мышь, тем больше писка.
3) Плохой закон не грех и соблюсти.
4) Запретный плод сластить не надо.
5) Оклад - насмешка над трудом.
6) Плохое никогда не меняется в лучшую сторону.
7) Была б душа, грехи найдутся.
8) С плохою памятью хорошего не вспомнишь.
9)Ручную работу ногами не делают.
10) В плохой шубе и летом холодно.
"Прекрасно сказано, блестяще. Ну мысль - аж глаз не оторвать." - герой привычно восхитился и углубился дальше в текст.
11) Чем меньше яблоко, тем больше в нём раздора.
12) На бред умом не отвечают.
13) Чем тоньше нож, тем толще режет.
14) Большая мышь котом не поперхнется.
15) Всяк голод лучше отравленья.
16) Плохую мысль хорошо не подумаешь.
17) Чем сложней ситуация, тем проще в неё попасть.
18) Безвкусица есть тоже дело вкуса
19) Повтор - новинке не аналог.
20) В тесных комнатах толстеть опасно.
"О да, точней и не подметишь. Ну просто праздник полушарьям — столь веских дум посыл вобрать." И вновь без устали по тексту.
21) С немым беседа бесконечна.
22) Стучись, и точно не откроют.
23) Один дурак страшнее трёх пожаров.
24) Телегой лошадь не разгонишь.
25) Коль ниток нет, игла не в счёт.
26) Дурак без глупостей неполон.
27) Не сшитых платьев не износишь.
28) Для век стоявшего и шаг - уже дорога.
29) Плохой карете и лошадь мешает.
30) Творите глупости с умом.
"О да, волшебные заметки. Чуть даже тесно стало мозгу во скромном черепе моём. На этом временно прервёмся. Узнаем, чем живёт подъезд."
И вот, покинув гавань кресла, мужчина двинулся к прихожей. Пойти ж ко слову предстояло к соседу Виктору — дверь слева. Герой был радостным и рьяным плечистым юношей всех сил и всех из пагубных талантов — в три горла пил, играл на деньги, водил по десять дев за ночь и ловко бренькал на гитаре, последних вдоволь посношав. Вторым же, кстати, из счастливцев был многим старший мельник Пётр, спокойно живший со семьёю, младой женой и парою детей. По воле жизненного рока обоих дома не нашлось. Один, по-видимому, спал, второй же — вязнул на работе.
"Найду отраду и без них." - решил герой и вновь взял книгу.
31) С плохим зонтом и в засуху промокнешь.
32) Весну до осени не тянут.
33) Нет ничего проще, чем пойти сложным путём.
34) Держа отмычку, ключ не просят.
35) Умом рискующий безумен априори.
36) Чем крепче хват, тем проще слабнет.
37) С пустого полное не взыщешь.
38) Медлительность есть тоже форма спешки.
39) Одной ногой двух троп не ходят.
40) Позор милей не пережить.
"Вот вот, разумнейшие вещи, сейчас таких уж не сыскать." - Борис Данилович вздохнул и, скрывшись в плед, вновь канул в сон.

III
Едва клубясь и сонно тая, влачась сквозь скученность из крыш, ползли увесистые тучи, с тоской глядящие из неба на блёклость пасмурной земли. Шумел искавший трубы ветер. Тянуло сыростью и влагой, несмелой пряностью и запахами трав, ещё не высохших и полных поздней жизни. Алел и плавился закат.
Степан Григорьевич в простой почтовой форме стоял у бреши перекрёстка и монотонно выжидал, внимая сникшему пейзажу. Пришедший в срок Филипп Петрович, едва завидевшись вдали, внушил надежду на беседу и встречен был почти как бог.
"Ну вот — собрат по гиблым думам. Я вам до дрожи зябкой рад." - сказал Степан Григорьевич, дав руку: "Идёмте долю обсуждать. До самых мелких из костей плоть были грешной промывая."
"Идёмте, мир, видать, заждался — столь горький спич да предвкушать."
"В таком ничуть не сомневаюсь. Ни на малейший краткий миг."
Герои двинулись в прогулку, а мысли предсказуемо — в тоску.
"Как знать, где кончится весь ужас, весь смрад сей бренности земной, столь изумительно пустой и столь пугающе трагичной."
"Едва ль подобное случится. Хоть в самом финише времён. У бесконечных песен последних аккордов не бывает. Всё лучшее, как правило, конечно. Всё тщетное ж зациклено ж на век. И неприкаянность, увы, есть статус, явственно бессмертный. Едва ль до лучшего взлетим. Хромой ходок, увы и ах, бегун, как правильно, неважный."
"На жизни нить медаль успеха вольна повесить лишь судьба. Любые правила всех игр расписаны под тех, кто побеждает. В любой игре прощается лишь лидер. Лишь тот, кто жнёт весь смак плодов. И роль сия, жаль, не для нас. В походе к лучшему мосты всегда горючи. Увы, дорога в наше время — всего лишь ключ от тупика. И дням не радуйся — ни неге утра, ни закату. Ни света милости, ни тьме. Любые малые победы - лишь маска крупных поражений. Успех сегодняшний без завтрашнего - пыль. Лишь то, что кажется смешным, в итоге слёзы и рождает. И ум не в помощь, не в друзья. Познание - лишь способ заблужденья. Дураком можно выставить кого угодно, кроме дурака. Чем дальше удочку забросишь, тем ближе рыба проплывёт."
"Для многих думать головою - что на руках одних ходить. Излишних сложностей с запасом на плечи с гордостью взвалив. Увы, о малом сожалея, к большому точно не придёшь. В глобальном можно спрятать многое, в мелочах - всё. И самолично там увязнуть — как в той же памяти иль лжи."
"Ныряя в память, всплыть не думай. Сие, конечно же, остро. Но жизнь подчас чуть чуть печальней и ощущаемо грустней. Увы, но памятью о пушке ядра полётом не снабдишь. А мир растёт и мчится дальше — в лихое, в новое, в прогресс..."
"Прогресс - тоска по чудесам. По столь заветному благому и всё ж способному на свет. Но то лишь ветреность, пустышка. Из только специй блюдо не составишь. А впрочем, никнешь, привыкаешь. Чем дольше длится пытка, тем меньше чуешь боль. Слабых ломают силой, сильных - слабостью. И примиряться с тем непросто."
"С рассудком жить - что с гирею гулять. Любая мысль коварна и хитра: рождаясь недрами ума, его ж потом и поглощает. Ломая, зверствуя, гнетя... Ничто так не уродует, как глупость. Удивляясь, каким же дураком ты был вчера, сперва дождись, каким ты будешь завтра. А мир менять, увы, нелепо. Бутон шипами не украсишь, шипов бутоном не смягчишь. Чем выше цены на умы, тем ниже цены на безумства. Ведь яд без пищи не дают. Чтоб научить тебя хромать, сперва научат, как ходить. Чем больше небу доверяешь, тем реже в нём, увы, паришь."
"Судьба - предлог в неё не верить. Для дурака всяк фокусник - волшебник. Свет мысли - лампа не для глупых. Не так сладки обмана зёрна, как правды горестны плоды. И что посеешь ты лишь завтра, сегодня точно не взрастёт. Лишь сам ад именуется адом, а всё похожее зовётся бытием..."

IV
Невольно и забывчиво седея, средь редких и невзрачных облаков, сгущалась серость пасмурного неба. Ныл ветер. Мирно и степенно шагали ломанные тени, едва плетясь и запинясь на тусклых отблесках от фар. Звенела стынущая кровля. Ход дня, теряясь средь бесстрастья, всё больше медлил и мелел, лишаясь всяческого темпа и растворяясь в забытьи, неумолимо и всесильно берущем сущее во плен.
Борис Данилович, держа бессменный томик, молчал и медленно читал.
41) Рука дрожащая оружию не пара.
42) Хвосты голов не берегут.
43) Нет лучше удобрения, чем почва.
44) На рану малую и солью сыпать жалко.
45) Не наливая, не прольёшь.
46) От горя счастья не откусишь.
47) Чем дороже пуля, тем дешевле голова.
48) Умы стареют, мысли нет.
49) Для бочки ложка не наставник.
50) Из поражений победителями не выходят.
"О да, прекрасно, безупречно. Как мёд мне в голову плеснули, в извилин недры и в сам ум." И вновь скользить по глади строчек.
51) Пустым порожнее не скрасишь.
52) Была бы дурь, дурак найдётся.
52) Общо о частностях не скажешь.
54) С плохой едой и голод - пир.
55) Короткой верёвкой длинных рук не свяжешь.
56) Дурак - для умного подсказка.
57) С хорошей ложкой плохо не поешь.
58) Здесь правой обнимают, а левой оббирают.
59) Чужим богам грехов своих не спустишь.
60) Коса по камню не скучает.
"Ну что за дивная услада, что за неистовый восторг от каждой даже малой буквы сих столь безмерно метких строк." И дальше к тексту в лабиринт.
61) Ошибки стёркой не испортишь.
62) Чем крепче спишь, тем громче будят.
63) Война за мир - что тост за трезвость.
64) Корабль за пристань не в ответе.
65) Верёвку шеей не расстроишь.
66) Чем актуальней башковитость, тем популярней палачи.
67) Старых струн новой песне не жалко.
67) Чем больше кажется, тем меньше происходит.
69) Без молотка и гвоздь ржавеет.
70) Нагих раздеть не суждено.
"Ну вот я смыслом и покушал. Святая трапеза, коль так. Пора дойти и до соседей."
И вновь бессменная привычность — гуляка спит, а мельник на работе. Увы, но быт неумолим.

V
За мглой и гулкостью проспекта, средь ветра, серости да луж, без спешки, трепета иль чувства, уж рос седеющий рассвет. Плеяды алчущих до прыти, гурьбою едущих авто со всё густеющим азартом рвались всей сворою вперёд. Из плоти воздуха и ливня лепился будничный сезон. Упав не менее чем с крыши и угодивши на карниз, немые муторные капли плясали странную кадриль. Сквозь строй из комнатных застенков ломился гибельный и тяжкий привкус боли, досады, сырости да пыли, уже намокшей и прибитой ко тверди дремлющей земли.
Средь горькой тесности из стен, в пустой понурости и скорби, сидел грусть меривший Степан Григорьевич — скучал. Смотрел на полые углы да лил в нутро поток раздумий. Неделю ровную назад герой без всякого успеха в ещё один бесславный раз безрезультатно попытался схлестнуться с поприщем знакомств. Сей жест до близости хожденья вполне обыденно был в грубой форме скомкан и в миг бездушно низведён до самых мизерных осколков, лишённых вольности на жизнь. Как всяк безгрешный из порывов, пассаж исконно был нелеп и непомерно отстранён от хоть крупицы результата, но всё ж на горесть и тоску имел нечаянность случиться и, оросив от пят до темя едчайшей смесью из издёвок, вдохнул в и так пустую душу лихой и яростный глоток убившей благостность тоски, во всю растёкшейся внутри и безнадёжно загустевшей гигантской глыбой пессимизма и жгущей поедом досады, прогрызшей помыслы до дыр.
"Вот и вновь жизнь твердит, что я лузер. Ни с чем любовным не совместный, не годный для с заветностью тандема, для чувств бессмертного зерна. Лишь для презренности я гость, для вязкой гнусности отказов и для насмешливости пут. Для жалкой тщетности и грязи, пустой напраслины и гадств. Увы, подобное прискорбно. До самых траурных из слёз. До высших поводов укрыться и истереться в порошок, на горсть молекул да распавшись и след свой с мира спешно смыв. Всяк акт подобный — шрам на мозг. Ушат чистейшего надрыва, что безвозвратно разъедает - похлеще худших из кислот. И нет ни крохотного шанса сей гиблой данности дать бой. Сменить иль скинуть рясу боли, увы, как правило, нельзя. Да, жизнь всё топчется, идёт, без страсти, пыла или веса верстая призрачный черёд, взахлёб очищенный от красок и от любых из перспектив. Лишь смерть от данного избавит, лишь бездной веющий погост. А я всё жду, что вдруг настанет, примчит из скрытых высших страт столь жадно надобное новое то время, что всё ж окажется иным — ожившим, добрым, окрылённым, с других раскладов чередою и с оных принципов канвой. Всему ведь смысла пламень нужен — любой из выбранных стезей. Без искр логичности и цели, без должной стройности пути и без открытости к благому, вся суть сведётся ко пороку, ко грязи, тлену и гнилью. Без света, верности единству и без взаимного тепла гнёт лжи и зряшности всесилен. А в нём лишь гибнуть да тонуть... Хотя и так лишь дну внимаю — весь век от стартовых из лет."
Герой безжизненно вздохнул и, с вялой ленностью собравшись, подался в пешую прогулку по молчаливости широт.
Средь вязких сумерек тумана, в сетях из серости и туч, чернел в безликость впавший город. Вдоль монотонно мокрых крыш, с лихвой обласканных тоскою, бесстрастно, траурно и робко влачился ворох из теней. Из мрачных жалобных низин взирала холодность забвенья, во всю сплетённая с покоем и безучастной тишиной. В невзрачной гуще пелены желтели мутные овалы размытых блеклых фонарей.
"Ну что теперича за люди... Куски из хладности и зла. Они не ищут взаимной заботы, они желают взаимного безразличия, уравновешенной в объёме ответной желчности и лжи, взметённой к высшим из масштабов доступной чёрствости нутра. Им нужен враг - достойный, дерзкий, партнёр для них здесь лишь мишень, объект для срывов и нападок любых размеров и мастей. Не для единства или чувства, не для высокого, для дна. И как я долго ни живу, каких ошибок ни свершаю, а всё же верую в удачу, в фортуны беглой колесо. А таковую ведь, меж тем, применить ещё надобно верно. Вот соберись свершить любой пустяк - ту же лампочку в лампу поставить, и сразу выудишь немеренность проблем - то вольтаж угадать не сумеешь, то размер, не стыдясь, подведёт, то резьба не совпасть изловчится. И вроде есть и лампочка, и лампа, и ток в розетке коршуном царит, а света нет, отсутствует, не блещет. Вот так и в участи земной - и обстоятельства встречаются, и люди, и путь пылить не устаёт, а мимо всё проносится, не в счёт, не в пользы жизненной казну. И сидишь ты один да горюешь - всё планы призрачные ткал, всё ждал да жаждел всю дорогу, а век тем временем прошёл, маршрут отпущенный загнулся, и только вакуум остался - ты сам да стены и углы. И так тошно внутри, так тоскливо. Да кто ж поймёт, бессонницы помимо. И доживай уж далее как хочешь, эскиз сочтён, конец, финал. А начиналось всё с избытка..."
Да, надо хотя бы пожаловаться, пожаловаться Филиппу Петровичу - на то, что так отставили меня и на то, что сие не впервой. Да, решительно надобно, надо.

VI
В пустой безрадостной квартире, в сетях апатии и дум, уже вцепившихся в плоть мозга, сидел и бдел Филипп Петрович, увязший в ворохе тоски. Герой привычно был печален и предсказуемо уныл. Неделю с четвертью назад пришло заветное письмо — от Ольги Павловны, той самой ветреной актрисы, что столь неистово и мощно пленила путанный рассудок и облачила сущность были в скупую вынужденность ждать и неизбежность просто верить. Объект безудержной надежды принёс по-прежнему лишь боль, изящно собранную в строки немых обманчивых тирад.
"Я вновь всем пламенем натуры спешу пожаловать к тебе — в приют сих тайных наших встреч — от дел житейских нам спасенье. Двоих единый уголок. И для признаний сладких гавань. Для самых самых сокровенных из мечт, желаний и затей. Я правда искренне скучала и столько трепетных минут была у памяти в гостях, тебя лишь вечно вспоминая и всё пытаясь написать. С владельцем цирка я рассталась. Сейчас практически одна... Мне быть конечно бы с тобою, но то, как сам ты понимаешь, пока никак не воплотить. Сие немыслимо печально, но мир не сахар, не картинка. И жизнь диктует нам своё, уча терпеть и действовать иначе. И то нам, видимо, уроком. Не самым лёгким, не простым, но я надеюсь, что полезным. Ведь столь уж долгая разлука, так стойко шедшая сквозь годы и тут обязана не пасть, пройти сквозь новые из фактов и, может, где-то через годы дать ту заветную любовь, тот сладкий пир души и тела, где в вечность будем только мы. Я вновь поддержку соищу — хоть пары сотен баксов в месяц... Я знаю, ты всегда готов помочь, но мне сподручней, как обычно, путём недолгих новых уз. Я в курсе, ты сие не одобряешь, но сразу требую — не бойся, мне дорог в мире только ты, мой недоступный нежный птенчик. Волшебный, сладенький и мой. Целую сахарные щёчки и шлю огромнейший привет. Твоя единственная Оля."
И вот, отпряв от этих строк, с трудом прочитанных повторно, герой, непреднамеренно немея, уныло и болезненно вздохнул: "И вновь лишь свёрточек из грусти мне яви промысел послал. Не убедительно. Не густо. А впрочем было ли иначе за весь мой здешний зряшный век, за всклень израненные годы, ни дня не знавшие о том, что есть хоть что-то кроме горя. Ну что за сорт земной судьбины, что за роль на сей смутной арене столь дрянных человеческих пьес... Без даже права встречи взглядом средь чуждой муторной толпы на милосердном перекрёстке, по счастью сведшим на момент. Что за прелесть так жить, что за радость — лишь непрестанно всё дрожать, до пепла мёртвого сгорая в костре бесчисленных тревог, что в миг шального одночасья мой мечт и нежностей объект уйдёт, не думая, к другому, ведь всё мне данное — лишь ждать, лишь быть заложником раскладов и жертвой всякой из невзгод, столь устрашающе грозящих порвать ту тоненькую нить, что служит мостиком во сказку, собой подмявшую всю жизнь. Ни хоть кратчайших из свиданий, ни достоверных обещаний, пускай хотя бы через годы, но несомненно возвратиться и стать безвременно моей. Мне горько, траурно, досадно. Хоть вой, хоть в петлю полезай. Но, что ни делай, что ни думай, не снять, не сбросить мне сих стигм, как стали оттиском калёной бессрочно вписанных мне в явь. Вновь ждать, вновь веровать во случай. В благой внезапный поворот сей странной линии двух судеб. Двух разнесённых порознь душ, так рьяно алчущих друг друга в совместный пламенный эдем, что при содействии реалий за даже вечность не узнает ни лжи, ни боли, ни разлук, ни хоть минутных слёз иль страхов, столь частых в яростный наш век..."
Филипп Петрович встал со стула и обессиленно вздохнул: "Степан Григорьевич ведь тоже так же верит... Пойду пожалуюсь ему. Как знать, быть может, полегчает..."

VII
Во мгле сгустившейся всласть ночи, средь мрака, знобкости и звёзд, чернел безжизненный простор во всю пустеющего края. Из сжатых холодом низин, едва ползя и всё шатаясь, взирали ломаные тени, подобно странным постовым, блюсти полезшие округу, давно пробитую до дыр каскадом горечи и ливней. Из чуть живых оконных брешей стекал беззвучный жёлтый свет, до слёз унылый и бессильный и всклень сроднившийся со тьмой. По непроглядным вязким далям влачились колкие ветра, скорбя и муторно рыдая над каждой вёрсточкой земли, лелея боль и забытьё одетой в траурность природы.
Плетясь с законченной прогулки, Борис Данилович держал маршрут домой, не ждя ни встреч, ни новостей и не храня в канве настроя ни капли живости иль сил. И вот, с ненастностью в тандеме, дойдя до выцветших дверей в себя зовущего подъезда и зашагнув в его приют, герой мгновенно был окликнут цедящим тонкой папиросой и жадно хлещущим портвейн с лихвой знакомым силуэтом во свеже порванном тулупе и дыркой скрашенных портках: "Ну как житьё, мой славный кореш? Ты, братец, так же всё грустишь да ум на удочку цепляешь? Во зной ментального накала свой мозг всё зябнущий ведя да твердь израненных извилин в ста истин кутая бинты?"
"Всё так, ты зорче, чем зенитчик — иных из дел я не держусь. Как сам и с коими из новшеств?"
"Всё жив. Всё так же при бутылке. Вчера сношал одну плавчиху — визжа чуть глотку не сломала, из сил последних надседаясь во сладких корчей череде, от трёпки темпов столбенея да чуть в сознании держась. Готов забиться хоть на что, что бедной заднице её болеть не менее недели. Она за область выступает, а я за памятный сюжет. Ведь все мы в чём-то да похожи. А ты - как раньше всё один? Коль даже так, не плачь, не кайся — большой и значимый орёл орлиц, как правило, не просит."
"Ты вновь безмерно актуален — до самых мелких мелочей. Увы, я буйствую один и даже поводов не вижу для оных векторов канвы. Но то едва ль кого печалит, коль даже мне не во беду."
"Держись и верь лишь в то, что манит. Как то бы ни было, ты лучший — из всех мне выданных друзей."
"Бывай. И ты такой один ведь."
"Спасибо, истинный дружбан."
На этом тропы разошлись, Борис отправился в квартиру, а Виктор за добавкою в кабак.
"Ну вот, нормальный человек — живёт, балдеет, веселится... Про грусть не ведает и вскользь. А я — кусок сплошного горя. Оркестра траура и боли замен не знающий скрипач. Ни чувств не помнящий, ни света, ни встреч ни таинств, ни надежд... Лишь взвесь из томности и скорби. Из мук, бессилия и дум, столь редко хоть отчасти позитивных и крайне жадных до плодов из дюже веских результатов. А мудрость — разве ж та красна... От прочих благостей в отрыве да всякой ласковости вне. Во полом полное не сыщешь. Не прост, не сладостен ты, мир... И чем я в сути существую... Лишь мёртвой бренностью да пылью, путём с маршрутом на погост — во тьму и холодность забвенья, в немое вечное ничто... Увы, но в лучшем мест не много. И есть ли робкое твоё — вопрос, как правило, открытый. Нелёгкий, тягостный, больной... И чаще просто безответный и вовсе муторно смешной в житейском хаосе событий да бездне будничных забот, где счастья менее напёрстка на тонны пустошных рутин и где любой — лишь тень иль отблеск, момент меж стартом и концом, совсем обыденно нелепый и в большей степени кривой и от изящества далёкий."
Борис Данилович мучительно вздохнул и лёг на лежбище постели. Глаза закрылись, свет погас, плоть яви плавно растворилась, мир сна приветливым капканом распрял свой сладостный приют. Ни дня, ни тщетности, ни мыслей, ни склок иль вихрей суеты... Хотя б, как минимум, до завтра.

VIII
В густотах спёртого тумана, под шалью сумерек и мглы, скучал и спал поникший город, бесстрастно редкий на людей и полный пустошей да ветра, гулять уставшего в глуши то безотрадных подворотен, то рыхлых преющих низин. Лил дождь, точнее всё пытался - то с трудом набирая темп, то опять отдаваясь праздному бессилью и лени. То и дело катились машины - без спешки, цели и напора, как будто выйдя на прогулку и расхотев её гулять. Весь край - от почвы и до неба был в высшей степени пассивен и всеобъемлюще уныл - без даже тени ярких красок и вне присутствия тепла. Под стать творилось и на сердце. Филипп Петрович да Григорьевич Степан идут, беседуя о были да об оплошностях судьбы.
"Вот так посмотришь, поглядишь — на мир, на участи, на души. И всё то внешне хорошо, пристойно, благостно, безгрешно. Со славной примесью заботы, комфорта, ласки, полноты... А вникнешь — ужас, грязь, досада, надменность, пагубность, обман..."
"Извне всяк мученик - счастливец. Сие ни капли не в новьё. Учтите, солдаты самых жестоких и кровожадных армий-агрессоров тоже давали друг другу закурить и перевязывали раны. Тоже слушали дождь и непреднамеренно ёжились, любили холодный квас в жаркий день и подольше поспать. Крайне просто перестать быть человеком, если вы им никогда и не становились. Крайне просто принять бесчестие или злобу за основных соратников, если с ранних бессмысленных лет этот мир не являл ничего другого, не давал даже редкого смутного шанса ощутить и правдиво испробовать нечто альтернативное, не прибитое уймой корней ко всеобщему строю надменности, не приросшее к дьявольской ярости толп, не пробитое всласть непомерною кучей изъянов, не пленённое нравами дна, а всерьёз облачённое пламенем сердца, беззаветной и алчущей бездной души, светом верности, смыслом и чувством - чувством близости к высшим из дел. А жалкий и искусственный огрызок от сожаленья, сострадания и слёз, от сопричастности с собратом по бесчинствам иль от постыдного и полого восторга - от новых зверств и свежих надругательств, увы, большим примером естества иль признаком взаправду человека считать и мнить решительно нельзя. Сие лишь копия, подобие живого - его испорченный отравленный аналог, подложный, подлый, искажённый и убогий, ничуть не связанный с поистине благим иль хоть частично означающим людское."
"Сей факт — лишь в дрожь бессрочный пропуск, во гущу траура нырок. На что надеяться, чем греться в столь низко падшем из миров... Что взять — за истину, за идол, за явный признак чистоты. Всё ложь, всё фальшь, всё мрак да омут. Не быть тут светлому, не жить..."
"Не жить... Я с вами в том согласен. Нет правд. Нет истин. Нет и всё. Есть смрад, разрозненность, трагичность. Есть ты и мир. Твой путь, твой век. Уже заведомо известный, сто крат проверенный, литой. Вот ты ещё даже не сделал шаг, а мир уже прекрасно знает, в каком одном конкретно месте остаться вздумает твой след, мир знает, кто, во сколько и когда его по случаю увидит и через сколько пёстрых дней он, ветром стёршись, пропадёт. В предопределение можно запросто не верить, не признавать неминуемой свершённости ещё не произошедших событий, но так или иначе ваше завтра неумолимо перейдёт во вчера и, как ни дивно для ума, но изменить его сегодня всё в той же мере нереально, как и десятки лет спустя."
"Но то от грусти не спасает. Ведь как надеяться, как верить, коль всё лишь шатко вплоть до слёз, до плача, ужаса и визга..."
"За всем лишь происк нужных стигм, лишь воля благостной удачи. Ведь что тут надобно — возможность, пусть даже призрачный, но шанс. Везёт не поезд, а билет. Удачно взятая путёвка в тот край счастливый и благих..."
"Сие, как правило, к досаде. Ко новой стадии пустот. Где нет ни варева, ни миски. Ни крыльев пары, ни небес. Сперва теряются ключи, потом теряются и двери. С потерь начав, встречай лишь смерть..."
"А с ней, мне кажется, и проще. Желание жить абсурдно само по себе, желание быть знакомым с собственным будущим противоестественно. Вот ты ещё не ведаешь вкус напитка, но уже хочешь его выпить. Единственным нормальным и позитивным желанием может быть лишь желание умереть. Я выпил все имевшиеся напитки и покидаю заведение. Но скажу даже более, шире - счастье в принципе невозможно до смерти, таковое предполагает конечную завершённость, исчерпанность и пройденность всех троп - идеал, уже не нуждающийся ни в каком продолжении и доразвитии. Посему и лучшая из всех возможных разновидностей рая это его отсутствие. Я всецело искренне надеюсь, что бремя должного уже заложено в рамки вменённого мне сущего, что нить судьбы завершится не недосказанностью, не полутоном, а самой крайней и последней из возможных в ней выдасться нот, не повторяемой и слишком самобытной, чтоб после выпавшей мне смерти ещё звучать и раздаваться в какой бы ни было из форм..."
На данном траурном моменте герои резко замолчали, ещё активней загрустив и вдавшись в те из дебрей боли, что были всё ещё в новьё. Маршрут украл ещё треть часа, затем, простившись, разошлись — с тоской, апатией и чувством, что всё и вся — лишь корм для мук.

IX
Во мыслям преданных покоях, средь мир и ум хранящих стен, в привычной томности и лени, вернул себя из мира снов назад ко бренности реалий уже заведомо понурый и жадно сдобренный тоской, лишённый всяческих из шансов на хоть на каплю оживлённый и в светлость скрашенный настрой Борис Данилович Ямсков. План дел был предсказуемо привычен — пить грусть и думать о плохом. Герой безрадостно вздохнул и, встав к окну, уткнул взгляд в книгу.
71) С лицом красивым в зеркало не плюнешь.
72) Плох штиль, что шторм забыть не дал.
73) Чем гуще грязь, тем толще свиньи.
74) Глаза - игольница для правды.
75) Всяк дождь - укрытье от зонта.
76) Корабль чинить всегда ко шторму.
77) Письмо - доставщик почтальона.
78) О спичках судят по пожару.
79) На малых лодках волн больших не любят.
80) На тупую иглу и палец — напёрсток.
"Ну вот, и ум уже цветёт. И мысль искрит и торжествует. Ну что за диво этот том — ну просто праздник, а не строки."
81) Босых шнурки не тяготят.
82) Чем страшнее лицо, тем виновнее зеркало.
83) Сгоревший обожжённому не пара.
84) Никто так не расхвалит мёд, как пчёлы
85) Не бойтесь быть идиотом, бойтесь им остаться.
86) На длинных ногах и хромать за счастье.
87) Дожди - по засухе слеза.
88) Плохой камень в хорошую голову не кидают.
89) Коль пали все, стоять нелепо.
90) У стужи пламени не просят.
"Ой сильно, сильно — в корень, в суть."
91) Вода - камней утилизатор.
92) Дрова золу не поучают.
93) Не так просто совершить ошибки, как сложно их понять.
94) В побег пешком ходить не к счастью.
95) Дурак не тот, кто обронил, а кто поднять не соизволил.
96) Не отлитою пулей не родившихся тел не заденешь.
97) Разбитая чашка молока не просит.
98) Отказ - согласия обрывок.
99) В дверь открытую стук неприличен.
100) Во кривых зеркалах ровных морд не бывает.
На этом книга завершалась, а на засаленной обложке уже не штампом, а рукой был незатейливо добавлен ещё один несложный текст:
101)Прежде чем считать, что вы сошли с ума, убедитесь, что того же самого не сделали все остальные.
"Сей пункт, наверно, мой любимый. Как точно, верно и про нас... А может, умным пребывать не так уж в принципе и сложно? А может, тоже в мере должной сих фраз продлить сумею ряд... Ну что ж... Попробуем, приступим."
Герой взял старенькую ручку и уж готов был выдать перл, как вдруг случайно поскользнулся и крепко шмякнулся об пол.
"Ух ты ж, да что за наказанье. Чуть жизнь из плоти не изгнал. Борьба за смысл — процесс кровавый... Хотя... Минуточку... Да точно! Прекрасный в сущности же старт. Так так. С сего мы и начнём."
И вот, вскочив и отряхнувшись, Борис Данилович вернулся ко письму, что с ловкой жизненной подачи весьма не хило задалось и через срок во четверть часа дошло целостной десятки вполне терпимых умных слов. Герой вздохнул, отставил ручку и с облегчением зевнул: "Теперь не грех и прочитать."
102) Борьба за смысл - процесс кровавый.
103) Грехи - безгрешности издержки.
104) Чем меньше ты идиот, тем больше себя им чувствуешь.
105) Нет тех из бурь, что не ревнуют нас к покою.
106) Никто не любит так насилие, как жертва.
107) Подвал за крышу не в ответе.
108) Разгон - звонок для тормозов.
109) Взяв лучшее, оставишь лишь пустое.
110) За копейкой упавшей нагнувшись, ненароком уронишь и рубль.
"Коль мне судить — я всем доволен, не так уж скверно иль смешно. Видать, ничуть я не дурак... Не идиот иль лютый бездарь. А что ж тогда живу один... Тупа ты жизнь... Тупа, никчёмна. Иль я дефектен... Иль судьба..."

X
В безднах города, мерно редея, без лишней страсти и затей, с твёрдой ловкостью прятался мрак. По пустым и истёртым бокам утомлённых унылостью улиц в ряд из крыш сторонились дома. Свод неба, тусклый и беззвучный, монотонно чернел беспросветно статичною мглой. Невзначай и как будто укладкой собирался наведаться дождь. Степан Григорьевич, без пыла в вялом шаге, вне темпа мерно топал вдаль по мокрой шири тротуара — туда, где тусклый горизонт слыл гробом сникшему закату. В душе, и так всегда бесстрастной, во всю кипел и бушевал взахлёб лютующий шторм грусти — лишь час единый как назад герой был яростно отвергнут в ещё одном очередном срастись не сдюжившем знакомстве. Сей акт во данный гиблый раз сумел по горести продлиться лишь пару мизерных минут и оказался резко прерван мгновенно выданным отказом, взахлёб дополненным ухмылкой и парой сочных оскорблений, столь непростительно досадных и столь болезненно лихих.
"Ну вот, опять поход до краха. С одной обидой во плоды. Видать, совсем я тут не нужен — ни коей страждущей из душ. Чужой, бракованный, бесцельный. Лишь лишний, вырванный, пустой. Ни с кем, увы, не совместимый. Всегда и вечно лишь изгой. Как кем-то проклятый бессрочно. Как труп — что с виду, что внутри. Лишь мир собой же захламляю да время выданное жгу. Как глупо, мелочно и тщетно. Как до нелепого напрасно... Ну разве жизнь сие, ну честно... Фальшивка, мёртвая болванка, насмешка, шуточка судьбы. В души пристанище плевок мне да в сердце мерзостей ушат. За что, по чьей циничной воле... Эх, быль, погибели трясина. Эх, мир, невзрачен ты, убог. Убог ты, мир, коряв, поломан. И, жаль, не мне тебя чинить..."
Герой трагически вздохнул и, шаг прибавив, мерно скрылся — во мгле тумана да дожде, во всю кропящем по пустой и знобко стынущей округе, совсем безлюдной и иссякшей - под стать потухшему нутру.

XI
Средь стен и льющейся всклень боли, на пару с присланным письмом, сидел, грустя, Филипп Петрович. Крой текста многим был похож и в сути даже идентичен — ни даже призрачных гарантий и целый ворох из тревог. Комплект сомнительный, бесславный, но оных, к слову, не дано. И вот, смиряясь со прочтённым, герой раскатисто вздыхал и прогрессивно удручался.
"И вновь конкретики ни капли. Ни даже порции надежд иль хоть кратчайшего покоя. И вновь лишь долгая тревога и вдаль отринутый финал. Лишь груз из мыслей и страданий и чад апатии и страхов да омут робости и грёз — пустых, бесплодных и напрасных, как, собственно, и весь мой здешний вектор, весь путь — от старта до сейчас, весь век - лишь боль да безнадёга, лишь тщетность, суетность, боязнь, всяк день растущая в объёме. Я жду, усердствую, мечтаю... Горю и верую, стремлюсь. А жизнь идёт. Идёт и время, скребёт по брешам бытия, звенит невзгодами и тленом, а близость так и не несёт. И шансы медленно, но тают. И быть ли вместе нам, пылать ль... Как знать, что сущее готовит. И где и сколько надо ждать. Да и дождусь ли, оправдаюсь... Иль так и сгину в гроб ни с чем... Эх, явь бескрайняя земная, эх дни пропащие мои... Не быть счастливым мне, как видно, не быть, не греться, не сиять. Лишь гнить, страдать да надрываться — рыдать и слёз не видеть край. И так весь срок, всю быль, всю участь. До гроба, видимо, до дна. Без даже дня без огорчений и без хоть мига вне тревог."
Герой с тоской понурил очи и робко выглянул в окно: "Там жизнь — реальная, живая. А тут... Проклятье, бездна, ад. Не быть мне радостным на свете. Ни дня, я чувствую, не быть. Ни даже краткого момента за весь ансамбль несносных лет. Эх, мир — противная ты штука. А я счастливым быть хотел... Дурак я, видимо, последний. Степан Григорьевич ошибся — какой я гений, я дурак. Наивный, глупый и бесцельный. И годный разве что в утиль. На свалку жизненного пира, где явь вменила лишь чуму. Лишь боль досаду и напрасность. И рьяно липнущий трагизм, что стал практически одеждой для плоти страждущей души, кривой, израненной и рваной... Не быть мне радостным. Не жить."


XII
В ещё одних стенах трагизма, близ мглой грозящего окна, Борис Данилович, раб мысли, черкает мудрые слова и незатейливо скучает.
"Ну вот, сейчас и поглядим, что я за день свой бренный сделал, что выдать правильного смог. Ну что ж — прочтём свои же мысли."
111) Кривых зеркал и бить не жалко.
112) К хорошему привыкают быстро, к плохому - моментально.
113) Два сапога - пара, три - несчастье.
114) Чем точнее подсчёты, тем мощней недочеты.
115) Чем тише ночь, тем громче стоны.
116) В хорошем винном трезвых нет.
117) На первый план в последнюю очередь не выходят.
118) Тупее нихрена не принимающего дурака только пытающийся объяснить ему умный.
119) Запрет - начало дозволений.
120) Чем дольше прячешь, тем быстрее находят.
"Вполне, как кажется, терпимо. А что там далее идёт..."
121) Бессвязность - тоже форма связи.
122) Не раздавай пряники, и не получишь кнута.
123) Куда милее с умным помолчать, чем с дураком разговориться.
124) Судьбу ключа отмычке не припишешь.
125) Тупой сюжет по-умному не кончишь.
126) Чем тоньше гвоздь, тем крепче молот.
127) Своя судьба чужим виднее.
128) Гнездо без птицы не совьётся.
129) У твёрдых рук и дрожь стабильна.
130) Ничто так не подтверждает собственный успех, как чужие неудачи.
"Я рад и явственно доволен. Эх, мозг — ну кладезь дивных мыслей. Прекрасный орган, роковой."
131) Умы - сподвижники безумий.
132) Без рельсов поезд не ездок.
133) За каплю взыскивают море.
134) Ножи - соратники порезов.
135) Пустой карман звенит лишь горем.
136) У кольцевой конечных нету.
137) С плохим во всю оригиналом хорошей копии не жди.
138) Уже успевший не отстанет.
139) Чем милей озорник, тем кровавей забавы.
140) Слагая путь лишь из побед, закончишь точно пораженьем.
"Ничто не сдержит не продолжить. Эх, мысль — наркотик и капкан."
141) Не сделанную чашку разбить не помышляй.
142) Была б игра, а правила напишут.
143) Изнанкой вещь не украшают.
144) С прозрачной ширмой фокусов не ставят.
145) Еда - отпугиватель сытых.
146) За бесцельный труд и плата безразлична.
147) Отлейте стоящую пулю, и голова отыщется сама.
148) С дырявым парусом всяк ветер равен штилю.
149) Виною всех из перемен лишь те, кто голосили за стабильность.
150)Рта не открыв, услышанным не будешь.
"Ну вот — дошли до круглой цифры. Приятно, радостно, светло. Пойду пожалуй выпью кваса — не часто благостен так век."
Герой решительно поднялся и, плащ накинув, юркнул в дверь. Подъезд, ларёк, опять подъезд. А вот и квас, а вот и чашка. А вот и милый славный вкус. Не грех добавить и добавки. Не грех её и повторить.

XIII
И вновь апатии письмо. С печалью, гиблостью и болью. И вновь прочтения процесс.
"Ну вот и снова я с тобою, мой нежный, сладкий и родной. Я так старательно скучала и так во всю сюда рвалась. И вот я тут. С тобой. С любимым. И так мне радостно — до слёз. До пиков счастья и восторга и до приятной страстной дрожи от пальцев рук и до колен. Как путан жизненный наш путь, как странен, быстр и переменчив, что и минутки часто нет двух душ свести в единый омут. Всё мчим, спешим — куда, зачем... Для коих прихотей и планов. Но я с тобой. Опять твоя. И коль украдкой уж пробилась, то, значит, надобно поведать, о всём, что делалось со мной. Я в целом полностью неплохо. Живу с танцором из балета. Он заграничный, перс иль турок, но сам из Франции — из Реймса. Забавный, щедрый и смешной. В постели сильно не смущает. Считай, устроилась. Свезло. И детки тоже подрастают. И жизнь всё тянется, летит. А тебя, как всегда, по чуть-чуть. Но я так рада, так довольна. Любой секундочкой вдвоём. Как знать, что далее, что в завтра... А здесь мы рядом — ты и я. И это высшая награда и самый искренний восторг. В канве реалий вряд ли скоро нам быть, встречаться и любить, а тут — отдушина, укрытье. Где мы и больше никого. Лишь мы и жгущие нас чувства. И так приятно в них гореть, так славно, сладко и волшебно. Ты мой спасительный оазис, мой самый главный талисман. Ты самый лучший. Самый самый. Из всех известных мне мужчин. Спасибо, миленький, за всё. Твоя единственная Оля."
Филипп Петрович скомкал текст и, сжавшись, горестно заплакал.

XIV
Борис Данилович Ямсков, едва сегодня лишь проснувшись, мгновенно ринулся за ручку и впал в привычный пляс ума. Во славном ритме такового прожить пришлось вплоть до заката, и вот, под в край пришедший вечер, герой опомнился и, выдохнув, зевнул: "Ну что ж, мысль вдоволь я потешил. Пойду схожу и за газетой — на сплетней ересь отвлекусь, а после них уж прочитаю и дум своих водоворот."
Борис Данилович поднялся и мерно двинул во киоск. Скупая маленькая будка, с боков истёртая до дыр, со скромной вывеской "Газеты", лишённой кем-то пары букв, едва приняв во свой приют по сплетням сохнущего гостя, в момент представила на суд весь шквал бумажного отродья, любых из жанров и мастей, столь щедро пущенных во свет бездонным демоном печати. На тесно сбитых во стеллаж, весь день пестреть уставших полках царило полное раздолье цветастой пышности страниц и прыткой дерзости заглавий, взахлёб влекущих разыграться и взять весь вышедший тираж, но верный собственному вкусу, до новшеств хладному, как лёд, герой не стал менять традиций и взял брошюру "Ужас дня", всяк раз богатую на факты и ловкость письменных острот.
И вот, вернувшись восвояси сквозь мерный уличный покой, омытый благостным ансамблем последних солнечных лучей, Борис Данилович сел в кресло и вынул купленный им выпуск: "Сейчас посмотрим, поглядим, чем жизнь сегодняшняя дышит." Герой расслабленно вздохнул и углубился в дебри строчек, но, лишь проникнув взглядом в текст, на самых первых же из слов всерьёз попал под шквал событий: "Наш мэр, известный всем рассудком, издал прекраснейший указ — всех за него не давших голос топить в чанах с кипящим маслом по чётным числам будних дней. Вчера ж построенный район, в связи со старостью конструкций, сегодня утром был снесён. Людей, умеющих читать, начнут приравнивать к шпионам. Всем семьям, обладающим котом, насильно выдадут собаку. Из-за отсутствия различий администрацию и цирк к зиме сольют в единый орган. Всем пьющим сок проверят нервы. В тариф на свет внесут и сбор за мрак. За чувство голода введён отдельный штраф. В связи с запретом на салат, цена на суп взлетела втрое."
Борис Данилович икнул и, прочь отринувши листы, непреднамеренно опешил: "Ну и явь, ну и дни. Страх да жуть. Коль всё тут правда — я в запой. Хоть и не пил за жизнь ни разу. А впрочем — что мне до сих бредней и до читательства их смут. Всех замечательней в газетах - что рыбу можно завернуть. Во всём же оном — дрянь да омут."
Герой беспечно потянулся и, отступив от потрясений, вернулся к собственным строкам:
151) Плохое небо хорошими крыльями не исправишь.
152) Больших проблем помалу не дают.
153) Прогноз - приманка для погоды.
154) С хорошим якорем и тонется милее.
155) Всё рано ль, поздно ль да найдётся, но вряд ли тем, кто обронил.
156) Плоха луна, что солнца не затмила.
157) За богом следуя, царей не примечают.
158) Для ждать умеющих и вечность - что минута.
159) Ступень на лестницу не тянет.
160) В большой игре на малое не ставят.
170)Первое - не проси. Второе - не соглашайся. Третье - не прощай. Четвёртое излишне.
"А всё ж увесисто, пространно и даже с въедчивостью в суть. Весьма, мне кажется, не дурно. Не грех и дальше взор закинуть — авось себя ж да удивлю."
И вновь хождение по буквам, и снова странствие меж слов.
171) Река безумств мелеет редко.
172) Хорошему товару все цены ко лицу.
173) Чужих ветров в свой парус не загонишь.
174) Плохое лучшему не учит.
175) Других виня, себя не оправдаешь.
176) За мыслью слежка - что за пулей.
177) Сырым дровам огонь не бремя.
178) Пустым векам пустые годы.
179) Судьбу рубить - что воду резать.
180) Любая временность есть маленькая вечность.
"Не так уж в принципе и слабо. Я горд, доволен и польщён — до самых тщательных конвульсий."
181) Мудрец и горе разжуёт, дурак и счастьем поперхнётся.
182) Вчера пчела, а завтра рой
183) Мольберт за кисти не в ответе.
184) Страшнее глупостей у умных лишь только мысль у дураков.
185) Гореть умеющий без спички не погибнет.
186) Не победив, призы не судят.
187) Прощённый невиновному не пара.
188) Немой за слово не в ответе.
189)Всяк битый не побившего не любит, а тех, кто оказался не избит.
190) Оков покорностью не рвут.
"И здесь всё ладненько и чинно. Хоть в рамку вешай да в музей."
191) В своём соку в котле чужом не варят.
192) Уходит поезд, но не рельсы.
193) Коль человек больной - беда, коль мир больной - трагедия.
194) Чем больше ран, тем меньше соли.
195) Теней на свет не обменяешь.
196) Из прошлых ям гор будущих не строят.
197) Коту мышей не занимать.
198) Кто видит пир, чуму не чует.
199) Живя легко, трудись в три пота.
200) Не страшно глупости услышать, ужасно глупости сказать.
На этом, временно отвлёкшись, герой уставился в окно. За брешью толстой сонной рамы топтал маршрут неспешный мельник — с женой да сворой из детей, ещё с улыбкою и песней — про долю, родину и труд.
"Ну вот, счастливый человек. Весёлый, правильный и нужный. А я... Посмешище, отброс. Сижу да думаю. Да маюсь. А жизнь идёт — вперёд, во гроб. В непоправимое пустое, где есть лишь вакуум и боль..."
И вновь, отдав с треть часа грусти, герой вернулся в омут дум.
201) Чем тише ангелы бутонов, тем громче демоны шипов.
202) Хвосты без кошек не гуляют.
203) Чем дольше говоришь ты с дураком, тем больше с ним меняешься ролями.
204) В пустыню с водами не ходят.
205) Ценой ошибок правильность не купишь.
206) Хужее ненависти к другу лишь только жалость ко врагу.
207) На слабом ветре гордый флаг не реет.
208) Нарочно сжечь дано квартал, случайно сжечь дано и город.
209) Хранящим лоб стреляют в спину.
210) Ни один умный так не потешается над глупостью, как дураки над умом.
"Что для места под солнцем здесь нужно... Что за дар, за изыск, кто б сказал... И ум имею, и бесцелен. Досадно, странно, безутешно. Ну что за участь, что за жизнь..."
И вновь к написанному в сети.
211) На плохой мёд хорошие мухи не слетаются.
212) От малой порции кусок большой не щедрость.
213) Плохому сахару и соль - соперник грозный.
214) Кто к семенам не знает жалость, плодов больших не наживёт.
215) Вратарь - приманка для голов.
216) Беда бедовых не упустит.
217) Большим умом задач простых не думай.
218) Прямых кривят, кривых - ломают.
219) Крючок - для рыб головоломка.
220) За ум приходится платить крайне дорого. Дороже только за его отсутствие.
"Да, умом можно изумительно скрасить голову... Но не жизнь. А та, коль выдалась паршивой, хоть самым мудрым тут ты будь, а счастья мякиш не откусишь. Эх, судьба — тьма да смрад, хоть завой. Видать, лишь грустным быть да чуждым и есть мой истинный предел..."
И вновь в спасительные строки.
221) Коль жизнь спешит, часы не отстают.
222) Чем меньше лес, тем больше звери.
223) Труба - прелюдия пред краном.
224) Нет вора грамотней, чем сторож.
225) На чувствах ум не воспитаешь.
226) Став магом, фокусам не верят.
227) Потоп - отдушина пустыни.
228) Вода за лёд не поручитель.
229) В пустой войне и выжить — горе.
230) Любовь - религия без бога.
"И кем наш мир так сотворён, что мне лишь боль, а всем — что хочешь... На что всё так, к чему, зачем..."
И дальше в письменные гущи.
231) Мишень - для промахов магнит.
232) Без вод о жажде не забудешь.
233) С плохою памятью всяк день отчасти первый.
234) У убедительных начал финалов зыбких не бывает.
235) Всяк смех - разминка перед плачем.
236) У мутных вод и дно - секрет.
237) Острей ножа лишь только слово.
238) Циркач смеётся даже мёртвым.
239) Как много глупостей ни делай, и всё ж останутся ещё.
240) Ничто не портит так рассудок, как тяга к лёгкому уму.
"И всё то, кажется, ведь знаю, и смыслы россыпью беру, а вновь лишь с горечью на пару, лишь с одиночества ярмом — бесцельный, пустошный, напрасный. Хоть в гроб сейчас же да клади. Ни капли быль ведь не утратит."
Борис Денисович застыл и вновь скатил свой взор во строки.
241) У слабых средств цель сильную не просят.
242) Идя в заплыв, не смей тонуть, идя тонуть, не вздумай плавать.
243) Муравей на слона не охотник.
244) Мыслям верить - глупость, чувствам - абсурд, людям - преступление.
245) Опасней пули только голова.
246) Кто держит вожжи, тех и лошадь.
247) Глупый обижается на собаку, умный на хозяина.
248) Чем слабее рука, тем мощнее оружие.
249) Зверье - охотник на капканы.
250) Хвала - предтече поруганий.
"Ну вот и тысячи есть четверть... Неплохо, сильно, густо, мощно. Но я один, а жизнь никчёмна, пуста, бессмысленна, мертва. А рядом радостные люди, благие судьбы, смех, комфорт. Вот тот же Виктор — пьёт, гуляет, меняет женщин, ест да спит. Иль мельник — с детками, с семьёй, в заботе, мире да единстве — при всех из главных в жизни благ. А я — оторванный, напрасный, заблудший, мизерный, чужой. Как брешь, как явная прореха на всём полезном и людском. Я вновь опять меж двух огней — меж семьянином и гулякой, двоих, по-своему счастливых и полных поводов, чтоб жить. Дышать, мечтать и развиваться. Взмывать к зовущим участь грёзам и цвесть всей пышущей душой. А мне лишь ждать, страдать да вянуть. Отброс я, видимо, сорняк. От плодовитости далёкий и для счастливости не свой. Проклятье, чистое проклятье. И так всю долю, весь мой век... От детства раннего до гроба, до самой финишной черты — одной единственно доступной из всех сюжетных тупиков."
Герой поёжился и выключил светильник. И вновь во благостное — в сон.

XV
Во бдящих тщетностью покоях, средь буйства дум и огорчений, сидели двое силуэтов - Филипп Петрович у окна, Степан Григорьевич поодаль. Опять примчавшее письмо вновь всласть заполнило тоскою всё сердце первого героя, второй же, вызванный в подмогу, давал последней вялый бой.
"Коль грусть избрал, то жди лишь омут. Весь свет померкнет и падёт, весь цвет пугающе поблекнет, вся радость выплеснется прочь. И даже с шансами в руках, ни шага твёрдого не ступишь — замрёшь, упрячешься, раскиснешь и так и сгинешь в гроба пасть, ни звёзд, ни красок не отведав. Ведь, боль умом не обуздав, небес и лавров ждать не думай — и крошки малой не отколешь от грёз заветного куска. Сгниёшь, расплавишься, исчезнешь — поспешно, глупо и навек. Увы, уныние калечит. Стирает — напрочь и в момент. А пеплом сделавшись, не вспыхнешь..."
"Да мне едва ль когда гореть... Я тень, я узник, раб и пленник — её обманчивых сетей и личных призрачных мечтаний. Я жду, надеюсь, жгу нутро, лишь страстью сей и существуя и всяк свой помысел сводя к одной лишь жажде быть вдвоём... Прийти, найти, а после слиться. В святой бессмертный монолит двух душ, телес, путей и судеб. И столь неистово готов я — куда угодно в раз сорваться и мчать хоть тысячи из вёрст до сей безмерной благодати единством скованных сердец, до бесконечно вожделенной двоих хранящей теплоты, неиссякаемой и чистой, всевластной, терпкой и безгрешной, как ломтик ждущего нас рай, тайком вкушённый на земле."
"А я твердил ведь вам — вы гений. До самых самых мелочей. А всем из гениев в сей жизни предписан ею и пастух, за коим ум ваш просветлённый в момент, не думая, рванёт, помчав, как жалкая овца, спеша да жадно оступаясь, но всё ж безудержно несясь, всех терний дебри собирая да участь в грошик не ценя. И вы не первый, не последний. И в миг единый ведь сорвётесь, про всё на свете позабыв, подай она один лишь знак иль позови к себе в плен ложа. И то ничуть не наважденье, не рок, не глупость иль болезнь. Объяснить можно всё, кроме собственных поступков. Уж так исполнен этот мир. Любовь тождественна гипнозу, и, как ни траурен сей факт, от ней всяк бег лишь до могилы, до горькой пристани земли, что всласть без устали лелеет любых избравших смыслом доли мечту, отчаянье иль риск."
"Сие не думает утешить. Сие, увы, лишь бередит."
"Билет порвав, спектакль не кончишь. Увы, но тонущий корабль плывёт, как правило, не шибко. Уж что вменили нам, что дали... И оной участи не быть. Любовь, надежда или ум есть болью веющее бремя. Проклятье, данное как рок и привносящее лишь ужас. Не плачьте, действуйте, терпите и меньше веруйте в себя — мы все не более чем жертвы, а смерть не траурней, чем дождь, и не существенней, чем грязь на паре стареньких ботинок, бесславно едущих в утиль на измельчение и плавку."
"Мне роль трагичная к лицу, да, жаль, к лицу лишь, а не к сердцу."
"Да что вам сердце — шлак да камень, его хоть вырви, хоть пришей, ни горсти счастья не получишь, ни капли малой не возьмёшь. Ни даже тощего обрезка. И нет тех дел иль начинаний, что жизнь бы гиблую спасли."
"Я раб, вы то лишь подтвердили. И нет мне выхода — лишь ждать. А счастья хочется — до дрожи, до жарких шквалом льющих слёз и невозможности смириться со столь статичной пустотой, так быстро рушащей во прах всю ширь и значимость рассудка, что в сути тщетен и бесплоден при шатком векторе судьбы и разобщённости с удачей."
"Сие предельно объяснимо и понимаемо без слов. И всё ж запомните, учтите — всяк гений — жертва пастуха, его безропотный придаток, без воли, выбора и прав. И хоть вполголоса поманят — вы в миг всё бросите и в прыть во всю помчитесь — в любой безвестный уголок земного кругленького шара. И всё, что есть у вас сегодня, вы в раз порушите, снесёте, без слёз, не думая, отдавши за хоть глоток иного завтра, за шанс на вкус дальнейших грёз и на хоть кратенький тандем со сладкой бестией надежды. Вы раб, но вы про это в курсе и вам сие не приговор, не непредвиденный удар, а лишь привычная банальность, давно знакомая уму и не несущая натуре ни боли новой, ни тревог, ни шибко острых откровений."
"Я раб — прекраснейше, чудесно. Какая редкая случайность, какая милая беда..."
На этом, сникнув, замолчали.

XVI
Средь сном заполненных просторов, по мрачной улице, где ночь лишь да витрины, шёл вдаль отчасти оживлённый и прытью дышащий герой - Степан Григорьевич, спешащий к лучшему навстречу — во мирно ждущее кафе на вечер с тихой милой дамой, случайно встреченной в толпе и вот уж три почти недели надёжно вписанной судьбу посредством славных робких встреч и скоротечных диалогов. И вот, пройдя ещё с квартал, герой, сквозь дверь проникнув в залу, пустым устало-беглым взглядом стал крайне пристально искать столь терпко нужную фигуру, в привычно пышном тёмном платье и с независимой от моды копной лоснящихся волос, до самой искреннейшей боли во всю впитавшуюся в ум. Нашлась подобная не быстро — ютясь поодаль у стены и не бросаясь во глаза, не знаменательная дама была почти неотделима от прочей суетной толпы, но всё ж с трудом да отыскалась, вселив немыслимый восторг.
"Всем сердцем — ласково и нежно дарю свой пламенный привет!"
"Садись. Опять не запылился. О чём сегодня речь затянем? В тот раз мы Маркса обсуждали да суть Столыпинских реформ. Ещё ты что-то лил про жизнь и ею данные нам роли — не самый грамотный пассаж, но с чем-то я была согласна. Едва понятный каламбур подчас весьма себе забавен — чуть даже больше, чем нелеп. Вещай, а то ведь заскучаю."
"Я планов тщательных не строил, но в полной степени готов любой из дискурсов взять в руки и хоть политику, хоть явь промыть до мизерных крупиц, но ближе было бы иное — о нас двоих и о грядущем, о том, до коих из лимитов дойдёт сей сказочный альянс, во что и как преобразится — в каких плодов и фруктов шквал..."
"Ты о чём? О каком из альянсов? Иль я неверно понимаю, иль кто-то, мечт своих объевшись, во бреда гущу крепко пал... Сие есть повод объясниться."
Герой безжизненно замялся и, регулярно запинаясь, стал вяло мямлить робкий спич: "Я судеб двух хотел пути — свести, схлестнуть и сжать в один, в благой гармонии отраду и рай двух любящих сердец..."
"Ну вот, ещё один придурок. А с виду вроде не балбес. Ты чем хоть думаешь то, олух, скажи — какие к чёрту чувства с таким посмешищем, как ты? Я так — забавы праздной ради — бесед послушать чепуху да незаметно посмеяться над сей наивною брехнёй, а ты, несчастный недоумок, во степь любовную попёр — пошла душа по сладко-влажным, помчала, вырвалась во блажь. И ведь не думает то даже, что сразу ж мигом осекут. Я в центре помощи тружусь — убогих своре помогаю — больным, бездомным, прокажённым и потерять сумевшим кров. Так без малейших из сомнений со всею твёрдостью скажу, что ни одна из подопечных — без ног иль глаз и со долгами и даже мысли б не имела, чтоб, хоть при худшем из раскладов, тебе бесцельному да дать. Катись ка, увалень, ты вихрем — сейчас же, быстро и бесследно. Со глаз моих уставших вон. На все четыре и навечно."
Герой растерянно поднялся и, совершенно растерявшись, забыв перчатки, вышел прочь.
"Ну всё. Ещё раз растоптали. Конец мне, видимо, конец... Какая ж жалкая ведь доля. И разве ж многого хотел — всего лишь близости да счастья, единства, трепета, тепла... А вновь лишь грязи ворох в рыло да в душу мерзостей ведро. Тоска, трагедия, досада... Во гроб, как кажется, мне в пору... Во глубь спасительной земли. От грязи с гадостью подальше да от подобных вот людей. Вот жизнь, хоть замертво ты падай. И нет ни выхода, ни сил. Одна лишь пагубность да бренность. Да боль — без меры и границ."
Степан Григорьевич вздохнул и, шаг ускорив, удалился — назад к раздумьям до утра да к одиночеству с тревогой, извечным спонсорам житья и постоянным контролёрам его бессмысленной стези, пропащей, гибельной и глупой и столь несметно роковой, без должной степени удачи и без гармонии с судьбой. А с ней, как водится, всё сложно.

XVII
Сей день, начавшись крайне мирно, включил в себя конкретный шторм — смертельной парой новостей влетевший в скромную квартиру и обитающий в ней ум. Борис Данилович Ямсков узнал за раз два диких факта — его сосед и кореш Виктор, всего недели треть назад был насмерть лезвием зарезан в своей же собственной квартире во время пьяной заварухи. А через день всего спустя в петле был найден мельник Пётр — ехидно брошенный женой, забравшей деньги и потомство, как оказалось, не его. И вот, вобрав всю боль сих фактов, герой взирал во брешь окна и неустанно жадно думал: "Как неосознанно я жил... Как глупо, тщетно и нелепо смотрел на данную мне быль... Мне столь отчётливо казалось, что я живу меж двух огней, что рядом истинное счастье, что мне на зависть лишь и грусть, а как всё вышло, как сверсталось... Во что ведь вылился весь пир. Всё фарс, всё ложь, обман, пустышка. А раньше думал — идеал, почти идиллия и космос, не достижимый и за век. Я жил всю жизнь меж двух углей... Меж парой свёрточков с ничем. И даже их здесь мнил за идол, за безупречный эталон. Весь мир, все гвозди этой яви, как вышло, попросту лишь прах, лишь замутнённая картинка, мне кем-то врезанная в мозг лихим и пагубным проклятьем. И как мне быть, как жить, что думать... За раз всё рухнуло, весь свет, все мне доступные примеры, всё то, чем мир меня дразнил... И вот сей мир теперь разрушен — до основанья, до золы, до пыли призрачной и мёртвой. Как быть, чем буйствовать, что делать... Как всё ж всё шатко тут и хрупко. И явь, и судьбы, и успех. Твой пыл — лишь вспышка. Ты — лишь миг. А жизнь — лишь крупная ошибка, безмерный траурный просчёт, ведущий в худшее да омут, во мрак, в досаду, в пустоту. Всё дым, всё фальшь. Нет правды, нету. И не отыщешь, не найдёшь."
Герой сокрыл лицо в ладони и безутешно зарыдал.

XVIII
На ёмкой плоскости стола лежит недлинное письмо. От грёз хранительницы Оли.
"Привет, мой сладенький малыш, я вновь спешу к тебе в приют, во строк спасительных отраду и во пристанище для мечт. Я вновь гуляю по гастролям, по всей огромнейшей стране, топчу бессчётные подмостки и в мир взираю, как в себя. Иду и двигаюсь вперёд. Пройдёт лишь две всего недельки и буду в городе Залесский с большим и красочным спектаклем про жизнь, разлуку и любовь. Сейчас я временно одна, и было очень бы неплохо побыть немножечко вдвоём, хотя бы пару вечеров — до новой стадии разлуки. Спектакль пройдёт в дворце культуры "Хрустальный праздник" - близ воды. Я жду и верю, что приедешь — ко счастью нашему, ко мне... Я вновь немыслимо скучаю и сим лишь чувством и живу. Взахлёб неистово целую и шлю огромнейший привет. До сладких уз скорейшей встречи и до единства наших уст. Твоя единственная Оля."
Ну вот и весь несложный текст. Спасибо, маленький конверт, принёс, не выронил, доставил.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
1) Пред белым трапом самолёта стоит безмолвный силуэт - Филипп Петрович, ждёт посадки. Вокруг простор аэропорта, внутри собрание из дум.
"Как прав и точен был мой друг — позвал пастух, и я в дорогу. Я раб — безвольный, неживой, на всё безропотно готовый. А вот уж скоро и взлетать — туда, к неведомому в гости. Туда — во сладкий ворох грёз. Вперёд к неясной новой доле. К мечте... К надежде... К пастуху."
Шасси пустились в обороты и лайнер медленно взлетел.
2) Во страстью залитых покоях, на жадно смятых простынях, лежал в объятиях красотки Борис Данилович Ямсков. Ютясь меж пышных сладких бёдер и тая в неге липких рос, герой, упав в срамные узы, во всю вкушал запретный плод пикантно трепетных местечек, столь нескончаемо желанных и полных влаги и любви. Процесс нещадно завертелся и, за феерией из тел и упоительной развязкой, был кончен пологом рассвета и вслед заре спешащим днём.
"Мы вместе будем, до финала?"- спросила ласковая дама, прижавшись грудью ко щеке.
"Ну я... Я даже и не знаю..." - сказал растерянный герой и в раз был резко ошарашен: В момент и пол, и потолок, растаяв, полностью исчезли. Вокруг раскинулся огонь, раздался скрежет, писк и вопли, мгновенно вырвавшись на волю, нашла кипящая смола. Затем столб пламени осел и из-за смрада вышел дьявол: "Борис Данилович Ямсков... Кого сегодня я здесь вижу. Какой волшебный идиот, дурак и вечный неудачник. Вы хоть осмыслили свой грех? Хоть ощутили, осознали? У нас для вас один вопрос — оказавшись меж двух углей, что вы сделали?"
"Я... я..." - герой во всю замялся: "Я отказался от огня..."
И тут всё полностью исчезло. Герой нашёл себя в постели — само собою, во пустой. Всё выше данное, конечно же, приснилось — и дама сладкая, и ад. И снова явь — пенат квартиры да окаймление из стен. Да одиночество — гость сердца и жизни тщетной дирижёр.
"А так мне, видимо, и лучше — ничем по сути не рискую, ничем вовек не дорожу. Мне так комфортнее и ближе. Милее, знайте ль, теплей." - с лукавством в голосе и мысли вздохнул понуренный герой и, отвернувшись ко стене, вернулся к пристани Морфея.
3) У старых ветхеньких дверей скупого детского приюта - Степан Григорьевич и сын, недавно взятый под опеку.
"Вот здесь тебя я и забрал... Сейчас не то у нас вокруг — тоска, досада, фальшь да омут. Не время в принципе, а дрянь. Но я всем сердцем жадно верю, что мир изменится, спасётся. И время новое придёт, и ты, со счастьем подружившись, создашь совместную семью и будешь нужен и обласкан. Я сам всё так же был ведь взят, да время медленное только. Ещё не новое... Пока... И в век мой вряд ли оным будет, а в твой должно и поменяться, ожить, исправиться, расцвесть... И заиграть — во всю и лихо, всем спектром красок и надежд. Восторгов, шансов и свершений, столь нужных всем нам для мечты, для жизни — полной и бездонной, бескрайней, истинной, благой, где есть и верность, и любовь и даже новое то время — для счастья, радостей и грёз, открытий, подвигов и веры."




Здесь есть лишь люди и фиалки.

I
Для вечно ищущей Татьяны, взаправду верной лишь себе, весь здешний спутаннейший мир, преступно сложный и огромный, с её предельно юных лет был до смешного крайне прост и вопиюще тривиален и без остатка выражался одной единственною фразой, взахлёб вплетённой в обиход избравшей лёгкость героини, любившей праздность и цветы - "Здесь есть лишь люди и фиалки", что данным скромненьким ансамблем взаимно свитых странных слов непринуждённо означало, что в жизни всех существеннее люди, а из бессчётно наплодившихся последних, без самых призрачных и мизерных сомнений, всех исключительней, весомей и главнее была, что вряд ли в чём-то ново, само собой, она сама. Фиалки ж, трогательным буйством в кольцо объявшие балкон, являлись самым мощным из пристрастий и однозначно и всегда на сто голов стояли выше любых встречаемых людей. Сей день, привычно беззаботный и отстранённый от трудов, шагал вперёд без лишней прыти и даже близко не пытался внести хоть толику интриг, из всех имеемых щедрот даря лишь поводы для лени да монотонный скучный кокон из пресных комнатных широт. С лихвой и вдоволь утолив всю бездну чаяний утробы — поев, вобрав три чашки кофе и посетив холодный душ, досуга жаждущая дама листала глянцевый журнал да отрешённо рассуждала об уж намеченной прогулке с одним из временных друзей, случайно вкравшимся ей в будни и сразу явственно явившим весьма живой к ней интерес, ничуть, что гибло, не ответный, но всё ж приятный для нутра и привлекательно полезный для самых гнусных и корыстных из шельмам свойственных идей.
"Ну вот, кокос вредит фигуре — и что отныне нам тут есть, коль всё, что вкусно — тут же беды, а что невкусно — дрянью дрянь. И кто их, иродов, просил сей факт дурной да напечатать... Хоть вовсе голодом кормись."
И вот, пропав на треть от часа на томный тягостный пассаж о том, как в мире современном до слёз и воплей сложно жить, в себя пришедшая Татьяна, с глаз прочь убравшая журнал, во всю и с рьяностью в движеньях вживляла в образ макияж и то и дело восхищалась своей же собственной красой.
"Ну что ж, практически конфетка. Пусть в рамку вряд ли и поставят, а всё ж приятственно, тепло... Быть знойной — дело ж заводное: лишь пара пущенных улыбок — и мир уж вертится у стоп. А что — изящнейший подход. И ноги просятся уж в тропы — в маршрут без цели и забот. С тем самым, как его... Как помнится, он Игорь... Мы завтра встретиться должны, а нынче надобно одной — без лишней липнущей обузы и с сердцем, алчущим чудес. Авось и выпадут ведь, бесы. А там и норов воспылает, и плоть отдушину найдёт. Всё слаще, ласковее станет, как в сказке, писаной пером. Хоть пой иль вальса вихрем вейся - от всплесков резвости и сил и от в себя всевластной веры, сорящей тропами в кураж."
Ещё щепотка вялых сборов да суматошных мыслей вслух - и дверь пускает тело в город — на откуп улицам и дню.
Средь скучной жаркой мостовой, просторной, гулкой и безликой, со всех разрозненных сторон сплошь взятой в гущи испарений, столь пряных, вязких и хмельных, царило знатное раздолье. Рекой спешащие коробки снующих сворою машин со всей небрежной хмурой статью пестрели тщетностью тонов, легко теряемых на фоне всеобщей летней суеты. От ветра не было и тени. От крыш, запруженных металлом, струилось волнами тепло. Ну чем не рай, при чём примерный, иль не в нирвану личный мост.
И вот, ответственно протопав свой вдаль влекущий мерный путь, про всё забывшая Татьяна весьма обыденно, но подлинно нежданно была окликнута прохожим, без чётких умыслов слонявшимся поодаль и по неведомым мотивам не сохранившим безразличья и завязавшим разговор: "Степан я, мастер по печати и в жизни выходки игрок. Желал бы знать о вас и вас и о на близость шансов степень..."
"Сие и мило, и смешно. Не дюже ловко, но терпимо. И даже кратко — без ненужностей и фарса и без бессмысленной воды. Пойдём в кафе — вон то, с навесом, про треб твоих канву затрём."
"Иду, влачусь надёжней тени — как стрелка в импортных часах."
"Ну что ж — прихватисто, занятно. Как вожжи сдавший жеребец, влюблённый в личную усталость и в наглость звонкого хлыста."
"Как шустро суть мою пленили - не дав и мига отдышаться и даже глазом не моргнув."
"Сыскался тоже мне невольник. Никто за сердце не тянул."
"И ведь возьми не согласись..."
А вот и реющий навес и глубь плетёных летних кресел, вкус мидий, взгляды и вопросы, бриз ветра, обоюдные улыбки и неумелый робкий флирт, обмен наборами из цифр, что входят в номер телефона да краткосрочная прогулка, а дальше порознь по домам.
"А что, ведь так то тоже сносный и не совсем уж тщетный кадр. Как густ мой нынешний удел. Как щедр, пикантен и строптив. Глумись, сияй и будь царицей. Всем оным в пику и назло. И ни лимитов, ни просчётов, лишь живость, лёгкость да успех. До дрожи сладкое приволье. Ведь как подобное приятно — самой горя, других обжечь." - со смаком, спесью и ехидством вздохнула обновившая свой пыл и преисполненная пафоса Татьяна, до самых дальних и сокрытых из глубин пронизанная рвущейся истомой и терпкой тягой до страстей.
Всё тот же путь, но лишь направленный обратно, был многим тише и невзрачней — без встреч, со спавшею жарой и с пёстрость сбавившим пейзажем, ещё не сеющим огней, но уж безропотно готовым и потемнеть, и обезлюдеть, и вновь окутаться в рассвет. Средь дома тоже без новаций. По-хамски косная статичность из интерьера и себя и ни малейших из хоть пустошных забав иль из хоть вскользь грозящих пользой дел по быту. А дальше в койку — в сны и ночь — до предвкушаемых триумфов и ждущих завтра авантюр.

II
Склад дня, случившегося следом, был в высшей точности похож на день, пришедшийся вчерашним, включив в свой мерный праздный ход всё ту же будничную скуку, всё столь же длительные ветреные сборы и до мельчайших из аспектов и деталей неотличимо идентичное свиданье в таком же уличном кафе, на этот раз уже лишь с Игорем тем самым, что был не мастером печати, а архитектором мостов, по всем из оных свойств и качеств не отклоняясь ни на дюйм. И вот теперь, спустя уже с неделю со дней сих двух невинных встреч, скучать уставшая Татьяна, меж делом вспомнив об упущенной из вида вакантной паре претендентов на роль просителей любви, сочла критически преступным не обострить свой интерес до в раз обоих из героев и не назначить таковым явиться в разные из дат в её квартирные широты для продуктивных разговоров на все нестыдные из тем. Чуть чуть размеренной возни пред часа ждавшим телефоном, и все из заданных затей уж в миг исполнены на деле и остаётся лишь дождаться и, мимолётно отыграв сезон заманчивых свиданий, со смелой прыткостью решить - для коих будущих из целей сойти сумеет бремя уз.
На данном сладостно удачливом моменте, на пару спутанных минут исчезнув в терниях из дум, Татьяна с ловкою проворностью оделась и, спешно выскочив наружу, пошла вдоль линии проспекта глазеть на вывески и люд да тратить жизненное время на отдых плоти и души.
И вновь привычные витрины, худые гибкие фигуры взметённых к небу фонарей и монотонный сонный шум неутомимой гулкой рати гурьбой сплотившихся машин. И вновь беспечная прогулка, затем покупка кружки сока, заход во двери ателье и трафаретный путь домой всё той же самою дорогой, лишь каплю более усталой и меньше бойкою на темп. И вновь вечерняя пора, закат краснеющего солнца, привычно скромный лёгкий ужин, кровать и экскурс в гавань снов.

III
Средь днём окрашенного утра, на самом дальнем из рядов почти пустующего зала ещё не шумного кафе, едва начавшего работу, сидели Игорь и Татьяна, уже чуть более чем месяц пробыть успевшие вдвоём посредством схожих редких встреч в пикантность метящего толка.
"Ну что ж, а вот и кавалер. Сей раз ты даже и во фраке."
"Для меня всяк визит - это радость, даже праздник и пир, не хилей."
"Ох, сколь же лютая хвалебность. Всерьёз не частый нынче сорт. Да всё ж не невидаль, не диво, но речь излитую приму и даже выделю улыбку — как меры редкостной награду и райской щедрости трофей."
"Клянусь, лишь так и восприму и ни на йоту не скромнее."
"Трещи, вещай — ропщи, язви..."
"Столь вольно данная свобода... С чего лишь только бы начать. Не многим более чем месяц — и я поеду в город Тусклый, сверять первичные замеры моста горбатого опор. Потом вернусь, но вновь уеду. Опять на несколько из дней."
"Бега, разъезды, тропы, ноги... Сюжет не новый, не кичись. Нас всяких вдоволь развелось — и в землю вросших монолитно, и беспробудно кочевых."
"Сие до ужаса правдиво, но от реалий то не средство и планов стае не указ. И тем ли оным ли макаром и в ту, иную ль из погод, но мчать мне в чуждые широты и дел намеченность вершить."
"Опять труды, опять заботы, опять всё так же, как у всех, а что до нынешних сует — с какими грешными из грёз сюда был выверен поход?"
"Как и встарь, всё предельно банально — сверстать беспечную беседу да пищи лакомой поесть."
"И вновь без лишнего изыска, но в целом искренне не скверно — давай заказывай съестное и пой на лучшие из тем."
И вот, сметя ансамбль из яств да выдав парочку тирад о понаскучившем насущном, герои медленно простились — без воплощённых ожиданий, но с чувством вектора в прогресс по неустойчивой и шаткой стезе межличностных единств.
"Не так уж, к горести, и густо — лишь дымка пустошных намёков да вялый шлейф поползновений — не многозначных и бесплодных, как эхо от не сказанного вслух. А жаль... Конкретней бы, прямее."
А дальше уличный каскад, мир стен и плен вечерних дел, простых, банальных и бессвязных, как рой взаимно чуждых пчёл.

IV
Под вновь охотно и приветливо раскрытым навесом летнего кафе, всё столь же скромно малолюдного в рассветность и крепко сонного в излишне ранний час, ведя неспешную беседу, сидела ждущая еду взаимность строящая пара — привычно праздная Татьяна и ею занятый Степан, до высшей степени счастливый от данной близости натур. Без новшеств начатый с приветствий интриг лишённый диалог, всецело в сущности напрасный, сводился к двум лишь из вещей — к неиссякаемым восторгам безбрежной дамскою красой да небогатому ответному кокетству, изящно слитому в единство со славной массою упрёков, издёвок, колкостей, ехидств и прочих штатных недовольств, вполне естественно привычных для флирт являющих людей.
"Со всей ответственности мерой ещё раз твёрдо повторю — вы нескончаемо прелестны. Аж нет доверия глазам."
"И ты последние не колешь. Хоть впору лучше и закрыть. Что до хорошего в печати? Есть что из свежих происшествий — что вправду стоило б приметить и всем, не медля, передать..."
"Вестей коль до — то, из первейших, уж с месяц делаем статью про ждать уставший город Тусклый, что лет не менее чем десять болеет тягостной нуждою в постройке местного моста, что свяжет оба из районов и даст возможность без парома бывать хоть за день раз по сотне в любой из двух его частей. Мы даже выискали главных и знаем сроки и бюджет и даже взяли интервью у той ответственной персоны, что, по велению начальства, свершать рискнула сей проект. За дело данное, так к слову, не без сомнений ухватился наш здешний юный архитектор — Ставрецкий Игорь, модернист."
"Ставрецкий?" - со странной паникой и дрожью сцедила, мешкаясь, Татьяна, в момент смекнув об факте беглого знакомства её обоих женихов.
"Он самый. Пища для надежд. Толковый, дельный, даже умный. Коль будет в паре не ворьё, то что-то должен и построить."
"Прекрасно. Праздник всей округе... А что конкретно до тебя? Чем новым занят был, полезным?"
"Был в парке... Видел там слонов... Ещё в музее... Там без бивней."
"Я рада, редкостный досуг. Хоть кучу памятников ставь и венчик вешай из лаврушки. А так всё в сути как у всех. Без срама, счастья или красок, вполне не пакостно, светло. Парад напраслины и скуки, с пустым акцентом на слонов..."
"Те всё ж забавней, чем витрины... Иль чем текущее кино..."
"Ну да... Ну да... Что есть, то есть. Во многом даже справедливо..."
В подобной муторной манере прошло ещё минут так сто, потом небрежно попрощались, потом неспешно разошлись — во два пути до двух жилищ. Ни происшествий, ни новья.

V
Средь кистью солнца оживлённого балкона, уже вдохнувшего рассвет, стояла сонная Татьяна в ночном свалявшемся халате и с рыжей лейкою в руках — бесстрастно всматривалась в дали да мерно делала полив своих горшечных подопечных. Близ блёклой кромки горизонта, во скучном пепельном кольце седых клубящихся туманов, белели томные кварталы беспечно дремлющих домов. Полз ветер. Плыли и густели немые клочья облаков.
"Ну вот. Проснулась, к вам сходила. Воды рачительно дала. И даже встретилась с погодой. Теперь и в планы время впасть — ход дней доставшихся уздая да жизнь тростинкою вертя..."
Сводились данные из планов опять ко плоскости свиданий, к их ожидаемым успехам и обещаемым плодам - для долгосрочной перспективы и для ближайших из времён.
"Ещё раз встретимся, побрешем... С кем первым, думаю, не важно. Что дальше только, чей спектакль и чьим ушам фонтан фанфар... Едва ль высоты, иль сюрпризы — ни плоть, ни гонор не потешу и даже вряд ли посмеюсь. Но в целом... Чем ещё здесь пожить... Век не густ."
И вновь пристанище раздумий, пустая милая возня и ежедневная прогулка средь местных будничных широт — сперва вперёд, потом обратно: опять ко стенам и цветам, не к чудесам, не к переменам...

VI
Во скучном маленьком жилище, средь кучно свёрнутых бумаг и типографских аппаратов, сидел мысль строящий Степан, изрядно вялый и понурый и утомившийся от дней, со странной чашкою в руках и с сотоварищем поодаль. Канва разрозненной беседы сводилась к думам о судьбе, о роли случая и доли и о лишённым результатов наивном поиске ключей от неприступного успеха и лучших завтрашних времён.
"С чего столь призрачно и зыбко всё то, что свыше к нам пришло... И жизнь, и участь, и надежда. И предначертанный нам путь."
"Сие достаточно привычно. Мы все хоть чем-то да рискуем. Ползём, пытаемся, спешим... Крайне просто стать всадником без головы, но крайне трудно без лошади."
"Соглашусь. Проиграть можно всё, даже способность проигрывать. Но то не греет, лишь гнетёт. На боль приятностей не купишь. Встреча с судьбой подразумевает её наличие. Чтобы случайно наткнуться на хобот, необходимо присутствие всего слона. Сие, увы, неотвратимо. И ждать пугающе нелепо, напрасно, глупо и смешно."
"И вновь убийственно правдиво. Но, жаль, и сами мы калеки — уж видя явственный тупик, ни путь, ни поступь не меняем. Тот, кто нашёл повод добровольно подойти к бездне, вряд ли отыщет хоть единственную причину туда не шагнуть. Это губит, страшит. Всё, что есть — лишь обман, пыль, труха — фарс и фальшь. Даже самой мизерной горстки шансов, как то бы ни было трагично, вполне себе хватит для самой внушительной кучи разочарований."
"Сие ужасно прозорливо. Что есть здесь шансы — зов в тоску. В несправедливость и досаду. В капкан иронии и слёз. Одним подарят маленькую коробку, но с подарком, другим большую, но с пустотой. И вряд ли толком повлияешь, иль хоть без глупостей ответишь на данных вызовов абсурд."
"Когда мы закончим наш пир, здесь останется только чума... В том нет ни отзвука сомнений. Жизнь и отпущенное время с его шансами и возможностями напоминают своеобразные песочные часы... Песок сыплется, срок истекает, песчинок остаётся с каждым мигом всё меньше и меньше, только уже никто и никогда не перевернёт эти часы обратно... В плане шансов на смысл и логичность мы все практически равны, всяк житель адски трафаретен - одни и те же руки, ноги, головы и гениталии, один и тот же доступ к правде и та же мера веры лжи, но насколько различные жизни и судьбы..."
"Все гитары и скрипки в сущности тоже по большей части идентичны, всё зависит лишь от того, кто решает начать играть. И фигуры одни, и колода. Ходы лишь разные с тасовкой. А в оном разниц ни одной."
"Во всём влиятелен лишь хаос, лишь совпадений вечный пляс. Поменьше думайте и бойтесь и крепче двигайтесь вперёд. Чем глубже вздох, тем слаще воздух."
"Увы, манера таковая от выгод сказочных не ключ. Без дней заботы благосклонной на всех из троп в конце тупик. Ведь сил пожар неутолимый всерьёз тут щедр лишь на золу, на смесь утрат и сожалений, что сводят к уровню руин весь пыл вчерашних изысканий и прежде строимых надежд. Чем роскошней картины, тем беднее художник. Сие обыденно есть факт."
"И вновь всецело в рамках правды. Чем аккуратнее конверт, тем сумасбродней писанина. И данность эта, как ни рвись, увы, практически бессмертна. Прожить легко и не за зря на деле истинно непросто. А счастья часть в любом раскладе удел лишь разве что калек. Ступенька лестницей не чтётся."
"Как то бы ни было прискорбно, последних нынче большинство. Бесправных, сломленных и сникших, но всё ж вцепившихся в судьбу."
"Чем уязвимее деталь, тем солидарней с механизмом. Учёт слонов ведут по мухам. Нет тех из пустошных людей, что не мешали бы весомым. Чем мельче град, тем жёстче бьёт."
"Эх, жизнь, убогость да рутина..."
"Сие досадная правдивость и кровожадный реализм. Если ваши крылья не шли в комплекте вместе с небом, то, вероятнее всего, вам придётся их отрезать... Но всё же буйствуйте, дерзайте. Чем тоньше нить удачи, тем длиньше нить судьбы. Свободный конь - себе сам кучер."
На этом впали в тишину.

VII
Во встреч желающей квартире, средь страсть хранящего дивана, безмолвно ставшего причалом для в плен объятий взятой пары из прытью пышущей Татьяны и к ней пришедшего Степана, что в роли спутника иль тени сидел безропотно поодаль и не сводил несмелых глаз с пьянившей разум куртизанки.
"Ну что ж, чем дивным аль полезным рискнёшь сей раз меня развлечь?" - спросила млеющая дама, протяжно сладостно зевнув и подчеркнув пикантность позы небрежным ловким жестом ног.
"Я вновь отчаянно бесправен и в высшей мере преклонён пред вашей ласковою волей, бессрочно сделавшей рабом любых из адресованных мне лично, желаний, прихотей и просьб..."
"Какой волшебный милый узник. Бедняжка, птенчик, ангелок... Сколь всё ж нелепая брехня. Но в целом славненько, забавно... А что до дел и до вестей? Чем рьяно веским и великим был шанс замусорить досуг?"
"Увы, всё тихо и без бурь — в привычной будничной возне и вне излишне броских красок. Что даже стыдно, что и жив..."
"Ну вот, трагедия трагедий, ещё найди тебе петлю да научи приёму яда, да посочувствуй, поскорби... Как день свой первый здесь живём. Боязнь, беспомощность, тоска. Ни грёз, ни радостей, ни всплесков. Рутина, серость, скукота. Ни бессилья, ни сил — всё как встарь. Не дни, а подлинная пытка. А что до новшеств и страстей? Иль нет — ни пищи для восторгов, ни даже корма для греха?"
Степан беспомощно вздохнул — в запретном помнился лишь голод: "Увы, ни блюда, ни тарелки, лишь крохи - специи надежд..."
"Ох, чудо, баловень пустот. Бесправный, чуждый, отрешённый, дрожащий, бледный и больной. Страдалец, мученик и мытарь. Смеюсь, рыдаю и визжу..." - зевнула нехотя Татьяна и, дотянувшись до щеки совсем притихшего Степана, слегка небрежно подтащила и подарила поцелуй: "Ой, ой... Совсем, гляди, растаешь. Тепло здесь действует, как яд."
И вот, недолго подразнив, Татьяна встала, покрутилась и безразлично приказала: "Пошли, я жажду прогуляться."
Герои медленно поднялись, спустились, вышли во проспект. А дальше те же из пейзажей, из морд и лиц, что всяк из дней кишат несметною рекой средь бездны суетной округи. Чуть чуть шагов и диалога, и вот момент податься врозь.
"Я всклень пленён и очарован, бездонно искреннейше рад и уж готов считать секунды до часа следующих уз. А нынче время разойтись, что всех из тягостей больнее и всех из горестей черней..."
"Иди, не врежься во столбы..." - без чувств ответила Татьяна и поплелась в обратный путь: "Какая жалкая влюблённость, какой никчёмнейший пассаж. Блевать бы, жаль лишь, не тошнит..."

VIII
И вновь квартира, вновь диван. Сей раз лишь с Игорем в довесок, но в той же в точности канве.
"Вещай, мой спутник-искуситель — я жду новья, забав и сплетен. Как странник, ждущий новых стран. Иль пить желающий реки."
"Ну что ж, начну тогда с работы — с неделю ровную назад свершал визит я в город Тусклый, дела на местности доделал, теперь же в омут чертежей. Из дюже дивного, увы, событий свежих не припомню. Но сердцем всем бескрайне рад — и встрече нашей, и беседе, и взглядов пламенной игре. Как рая маленькая доза, тайком нашедшая в земном. Эдем, отдушина, награда..."
"Эх, рай, распахнутые кущи, запрет хранящие плоды, печать греха и вкус услады. Долга, длинна у мечт тропа... И ты, гляжу, уже шагнул... Теперь смотри лишь не споткнись. В один конец подчас дорожка — коль заблудиться невзначай."
"Здесь крепко накрепко согласен. Мир — дебри, вышел и погряз. В момент, без шансов и навеки. Но то другим, а нам полёт."
"А ты и крылья уж расправил, и неба плоскость притоптал, и душу терпкостью окрасил во все шальные из тонов. Ох, как оно амбициозно — так резко грешного желать. Но всё ж сидим, глядим, зеваем. Чего-то ждём — как в первый раз. Делая большие дела, иногда можно позволить себе и маленькое безделье. А то такой ведь занятой, такой немыслимо серьёзный..."
И вновь набор из поцелуев, прогулки, кратких пёстрых фраз и расставания на время — без хоть малейшего отличья от пресных сцен недавних встреч, всё столь же странных и бездарных как на порок, так и на смысл.

IX
И вот опять простор квартиры - ансамбль из стен и пары душ, уныло сонного Степана и столь же щедрого на вялость его коллеги по тоске, того же самого Андрея, что, как и в прошлый час бесед, сидел безжизненно поодаль и понимающе вздыхал, кивал и сеял обречённость скупыми пачками из фраз, лишённых всяческой надежды и перспективы на покой.
"С чего всё в мире так непросто — в любой из сфер и ипостасей лишь хаос, омут и подвох, смесь риска, фальши и тумана, цинизма, скверности и лжи... Во всём обманчивость, ехидство, опасность, двойственность, порок — маршрут в отчаянье и муки, в ненужность, траурность и крах. И чем ты правильней и чище, тем ближе пагубный капкан и крепче муторные сети ведущих в грязь перепетий и в вихрь досад и обольщений, дотла сжигающих нутро и искривляющих навеки всю складность прежнего пути..." - спросил с апатией Степан и опустил глаза до пола.
"Увы, сие закономерность — одно из жизненнейших свойств. Тандем наивности с коварством прочнее всяческих цепей. И факт подобный, жаль, не нов. Тут слабость полностью повинна, отрыв от почвы личных прав. Бессилье — стёрка человека. Плацдарм для горького согласья терпеть, бояться и прощать. А справедливость — та не здесь. Она во вне, не тут, не с нами. И как только вас признают хорошим камнем, вам обязательно достанется плохой скульптор. И нет ни места, ни момента ни для надежд, ни для высот, ни для банального покоя, столь редко нужному уму. С плохих небес на хорошую землю не спустишься. И, чем активней ждём и рвёмся, тем ниже вескость результатов и жёстче жертвенность и боль. Игрок игрой не погоняет. Пытаясь нарисовать тучи, самое главное, не стереть солнце. И даже мысли ловкой трюки, увы, бесплодны и мертвы в борьбе с предписанным для доли и с бесполезностью судьбы. Сколь много ни смотри в сюжет картины, а художника всё ж увидишь. Ведь быль лишь призрачна и мнима, безмерно ветрена, скудна и чаще попросту напрасна. Пустые слёзы никогда не пересыхают, подлинные никогда не проливаются. Всё нам доступное - лишь фарс, набор из фикций и подобий, изящно свитых воедино всеобщим цирком бытия. Мы ждём, надеемся, радеем. А срок нещадно иссякает, и дальше точка, немота, прощанье с шансами, с собой, со всем, что некогда кипело и побуждало быть живым. Иногда время стоит возненавидеть просто за его способность идти... Идти, ползти, петлять, меняться; идти и всё же проходить. И нет гарантии ни в чём — ни в вере в случай, ни в успехе. Удача в сущности что факел, сие и горько, и смешно — вот ты берёшь его за ручку, и путь сквозь мрак наполнен светом и убедительно открыт, а вот хватаешься за пламя — и нет ни прежнего пути, ни тьму боровшего свеченья, ни даже собственной руки, в момент оставшейся углём. Вопрос — что выпало, что дали. Кнуты и пряники никогда не продаются в одном и том же отделе. И слезливые, и весёлые роли всегда играются на одних и тех же сценах, но вечно разными людьми. И, что досталось , не узнаешь, не угадаешь наперёд. Но, что назначили, исполнят — неотвратимо и легко. Без отлагательств и помех. Если нашлись те руки, которые изготовили гвозди, поверьте, рано или поздно найдутся и те, которые их забьют. Сие, увы, неисправимо. Но обречённость не грустна - если на вас обиделась вода и ушла, не переживайте, рано или поздно обидится и засуха."
"Тут ум, наверное, бедою. Его ужасный дефицит. Голод умного начинается тогда, когда заканчивается еда, голод дурака — когда заканчиваются специи. Мы ищем поводы, причины, ждём помощь, оптимум условий и некий правильный расклад — благоприятный и удобный для всех из планов и затей. Но то пугающая редкость, что вряд ли встретишь раз за век. Умней бы быть, смелей, активней. Спасенье — доле и себе взаправду видится лишь в этом, в ином всём - шаткость да туман."
"Увы, но ум для нас что зонт — он лишь спасает от дождя, от намоканья и простуды, рубя избыточность последствий и ограждая бедных нас от их безрадостных плодов. Сам дождь зонтом не отменяем. Он так же с лихостью пройдёт и всласть намочит всех беззонтых. Ум не исправляет порочности мира, не корректирует его изъяны и не делает сущее чище, бескровней, искренней или светлей. Он лишь помогает дистанцироваться от неблагоприятных моментов, оставить их другим, убежать, лечь на дно. Ум приучает быть отшельником. Не верить, не надеяться и не считать человечество за людей. Ум выбор слабых, по идее. Но им кичатся — все и всяк... Весомей избранность, удача — не та земная, а с небес. С последней участь безупречна. Не удивляйтесь, если под вас придумали лодку, есть и те, под кого здесь придумали реку. И нет цены для достижений, коль те судьбой не зачтены. Вы можете собирать и ремонтировать самые наисложнейшие механизмы, с высшей точностью знать кучу карт и быть автором лучших симфоний, а потом вдруг в один изо дней подавиться обычной костью и задохнуться, застыть, упасть и омертветь, уйти в ничто — навек и в раз, не хоть моргнув единым глазом иль хоть чего-то осознав. Мы не видим вменённых нам знаков, не чуем истины, не бдим. И, жаль, но это не исправить. Проигнорировавший камушек, проигнорирует и лавину. Вопрос лишь опыта, пути. Увидевший спичку запомнит спичку, увидевший пожар запомнит пожар. Возможно, вам и вовсе ничего не показывали. Во всяком случае того, что стоило бы смотреть."
"А что ответите про счастье?"
Андрей замялся и вздохнул: "Что есть счастье — каковы его гарантии, признаки или доказательства? Что есть быть истинно счастливым? Прямых критериев ведь нет. Есть лишь смутное, хрупкое чувство, субъективная личная убеждённость в ощутимой правдоподобности данного состояния и в его достоверном присутствии. Есть лишь зыбкая спорная косвенность, пустая мнимая эмпирика, фантомность. Сие похоже на звонок: вот вы вдруг слышите, что в дверь вам позвонили, и вы, ютясь ещё в постели, уже мгновенно осознали, что к вам явился визитёр, что через пару из секунд вы ловко встанете с кровати, пройдёте несколько шагов и, повозившись со ключом и отворив дверной замок, улицезреете в проёме вас навестивший силуэт, пожмёте руку, улыбнётесь, снять с плеч поможете пальто. Но так бывает, что в проёме никого — был дождь, а крыша протекала, контакты залило водой и те нечаянно замкнулись, родив заставший вас звонок и веру в близость визитёра. Как вам проверить, что вы истинно нужны, любимы, поняты, желанны... Как доказать, что ветвь контактов не замкнуло и вам звонил реальный гость, что счастье было, осязалось, а не лишь чудилось — пусть даже крайне ярко и без сомнений у нутра... Как это выяснить, заметить... Увы, но в сущности никак. И в том вся соль, всё бремя счастья — его дано лишь признавать, лишь позволять себе помыслить, что вы действительно счастливый и то не вздор и не обман. Но так ли это? Хоть отчасти, хоть на малюсенький процент... Увы, как правило, не часто. И, может, не было ни одного из всех людей, кто до конца не ошибался, наивно веря, что он должен быть из тех, кто именуется счастливым. Когда я родился, мне хотелось сказать — давайте промотаем стадию восторга и перейдём сразу к разочарованию. Моя жизнь всегда казалась жутко неспособной быть ни правильной, ни счастливой. Уверен, ваша точно так же."
Степан испуганно застыл.

X
Средь серых пасмурных небес, устало скрашенных в туманы, висел скучающий балкон с унылой сонною Татьяной, взахлёб лелеющей цветы. Похолодевший колкий воздух посредством суетных ветров врывался сразу в бездну сердца и леденил и спесь, и кровь. Листва, послушно пожелтев, звенела горечью и болью, с тоской срываясь прочь с ветвей и шелестя вдоль мостовых. И даже полный жизни двор был пуст и тих, как по приказу с лихвой очищенный от лиц.
"Ну вот пришла уже и осень. И нет — ни пыла, ни жары. Ни ослепляющего солнца. Ни жадной зелени садов. А я почти что и одна. Есть встречи, планы, любопытство. Но всё банально и старо. Мне скучно — адово и жутко. Огня бы, крови, полноты. Неумолимости для буйства, неутомимости для тел. А тут... Бесславная кашица — боязнь, застенчивость, восторг. Что с них двух каждый за партнёр... Объект, чтоб вытереть мне ноги да надругаться, коль я зла. Я, может, даже и несчастна. С настолько серой полосою в настолько красочной судьбе. А впрочем... То ли ещё будет... Но мне строптивой ни по чём."
Татьяна муторно зевнула, взрыхлила, сделала полив и удалилась в плен квартиры — мечтать да быть с самой собой.

XI
Идёт всё то, что не стоит. И время тоже мчит и катит. И вот, за осенью во след, пришла в срок нужный и весна. Романы грешницы Татьяны за дни и месяцы зимы на удивление окрепли и забрели столь далеко, как лишь во книгах и заходят. И вот, как прежде на балконе, уже уверенно ожившем и окаймившимся в цвета, она опять стояла с лейкой и размышляла о судьбе.
"Ну вот и вновь весны сезон. Для дел и планов удобренье. И мне подобный ведь черёд — вновь ждать, мечтать, гореть, смеяться, играть, выигрывать сиять. Я тут вот — с лейкой да в халате, стою, кручусь да копошусь, а в мыслях пью вино с богами и мир, как папеду, делю. Здесь есть лишь люди и фиалки. А всё иное — ветер, пыль. И средь людей лишь я загадка. Лишь мне пытаться и смелеть. Игры б большой — без малой крови и с флагом подлинных побед. Без шлейфа лишних сожалений и лишь с оваций чередою на все из прихотей в ответ. Я спичка та ещё, поверьте. Ещё и солнце обожгу. Лишь дай сама себе я волю да ставок крупных путь возьми. А он открыт... Уж ждёт томится — когда, когда уже, когда. А я, без малого царица, стою и так же вместе жду. Когда, когда уже... И с кем... Сие, так к слову, вряд ли важно. Ведь есть лишь люди и фиалки. И мне до первых дела нет. А вот последние уважу — полью, взрыхлю, пущу на рост. Я и сама, коль твёрдо вникнуть, такой же трепетный цветок. И мир весь - странный и большой — лишь просто маленькая клумба для мной удуманных утех. А в них я с детства мастерица. Готовьтесь, граждане, я тут."
Ещё чуть чуть возни и дум, и вновь обратно во квартиру — пить сок, готовиться к прогулке и жить цветочною судьбой — на скромной, робкой клумбе мира, столь опрометчиво для прочих земной представившей приют.

XII
И вновь понурая квартира, и вновь кручинный диалог не изменившихся за зиму коллег по боли и тоске.
"С чего все выборы столь тщетны — и в смыслов ловле, и в любви, мы мчим, пытаемся, стремимся, идём практически на всё, на все из мук и компромиссов, из бед, несчастий и потерь, лишь чтоб хоть просто обмануться, найти смутнейший из маршрутов и пасть за право на тупик..." - спросил с унылостью Степан и бросил взгляд во брешь окошка, теряясь в скупости картин.
"Сие есть суть людского рода, его единственный удел. Посмотрите, почувствуйте, вдумайтесь — насколько жалок, бесполезен и одинок здесь человек. Ушедший в дебри микроскопа, плоть знаний щиплющий учёный с огромной радостью и страстью взахлёб проникнется любовью к любому штамму из бактерий, пусть даже самому чумному и приносящему лишь смерть. И он, не думая и мига, отпустит данную бациллу губить и мучить белый свет, смотрелась только б та красивой в его прозрачный окуляр да завораживала б сердце нетривиальностью структур, присущих внешней оболочке её загадочных телес. И та бактерия, увы, сто крат ответней и взаимней, чем вся возможная семейка сего носителя ума. Люди делятся наиболее искренними и сокровенными из помышлений чаще именно со случайным прохожим или бродягой, а не с тем, с кем живут под одной крышей и едят один суп. Любовь здесь лишь возвышенно стилизованная ненависть, ближний выбирается как противник, оппонент, объект для вечных недовольств и срыва злобы и террора. Люди не могут доверить друг другу даже самую малую и ничтожную часть себя, самую пустяковую и безразличную дольку внутреннего мира. Они идут в кинотеатры на очередную слезливую ленту, чтобы там посочувствовать жертве, а потом выйти и продолжить вести себя точно так же, как с ней весь фильм глумившийся тиран. Странно доверять, странно надеяться, странно верить в лучшее или хоть что-то отличное от трагедии. Ни одно из человеческих свойств не гарант и не источник хотя бы отчасти светлого и свободного от порока. Слова пусты, дела бесплодны, мечты заведомо больны. Люди, способные ослепить красотой, как правило, совершенно не годятся в поводыри. Идеи, воспевающие гуманизм, взрощены преимущественно на крови. Даже эмпатия начинается от безразличия к себе. Это обескураживает, убивает, оставляя не столько вопросы, сколько нежелание на них отвечать. И не прозреть, не измениться. Единственное более менее однозначное следствие ума это постоянная готовность оказаться дураком. Нет тех вод, что не стали бы льдом. Нет тех сфер, что зайдут не в тупик. Нет тех, кто вдруг откажется предать иль посягнёт всерьёз на верность. Даже самые дорогие, бесценные и обласканные наивысшим доверием. Не так страшно упасть в пропасть, как узнать — кто туда тебя подтолкнул. Живём без цели, идём без пути, восхищаемся глупостями, расстраиваемся по пустякам. И последнее, кстати, отнюдь не самое прискорбное. Вполне нормально удивляться через года — почему ты плакал. Крайне больно удивляться, почему ты смеялся... А в оном та же суета. Или вакуум, мрак или грязь. Нет так горестно птице без крыльев, как покинутой клетке без птицы. И нет хорошего, не сыщешь. О розах память хороша лишь с о шипах беспамятстве во купе. И руку помощи не ждите, точней не думайте о том, что та вас часом не прикончит — не прекращая сострадать. Никто так не сочувствует деревьям, как их же рубящий топор. То есть тоже лишь факт, просто факт. Гуманизм начинается с гильотины. Людей в принципе лучше не знать, особенно дальше чем по имени. Сие чудовищно бездумно — хужей глотания кислот. В чужих руках собой не будешь. А впрочем... Кто мы и зачем... Дорожить, как ни тягостно, нечем. Будучи даже любимой струной на скрипке мироздания, бойтесь, чтобы вас попросту не оборвали — али по халатности, иль от переусердствования. Иногда мне чудилось, что время так спешило, что казалось вот вот должны погнуться стрелки в часах, а потом всё оставалось на своих местах — без чудес и подвижек к лучшему. Немая вечная статичность. С одной отдушиной, что всё ж ты независим. И от невзгод, и от небес. И да - никогда не идеализируйте бога. Являясь автором всех нас он не обязан быть нас лучше иль кратно зорче и умней. Люди, придумавшие компьютеры, не способны подчас осуществить и миллиардную долю вполне банальных для процессора вычислений. Имейте смелость признавать — судьба способна на ошибки. И, кроме вас, сомнений нет, исправить их здесь некому, поверьте. Но вверх излишне не стремитесь, туда дано и не дойти. Увы, тоска по идеалам, при тщетно длящейся судьбе, ведёт всех чаще лишь к руинам - ко встрече с будущей досадой и к узам зряшности и бед. Иль к заблуждениям и бреду, прощанью с крыльями ума и встрече с ношею безумства. Чем шире клетка бытия, тем больше кажется та небом. Но всё ж задумайтесь, рискните — вдруг мир, весь мир, лишь вам во хват: и все цветастые витрины, и серость дней, и шум листвы. Немного — правда ведь? Так, дрянь. Скупая, скверная, пустая. Не в том мы, видимо, из царств, где королями б быть хотелось. Не в том, к неладности. А жаль..."
Степан, нахмурившись, вздохнул: "Что за дни, что за быль. Мрак да ад. Хоть лезь заведомо в петлю и гроб заказывай заочно. Кошмар, напастие, трагизм. Абсурд — жутчайший и чистейший. Бескрайний, лютый и сплошной. Сложив все формы заблуждений, до коих истин мы дойдём... И важно ль вправду то на деле... Коль всё заведомо прискорбно и изначально сочтено. Чем дольше жив, тем глубже грусть... Увы, но истинно лишь это. По крайней мере на Земле... По крайней мере здесь и нынче... А может, кстати, и повсюду. А может, вовсе и везде..."

XIII
Есть то, что есть, а есть - что будет. И быть под силу здесь всему. И подтверждением такому пришёл сегодняшний из дней. В кафе, средь красочности залы, сошлись две сонные фигуры, чьей встречи не было ни в планах, ни во сценариях судьбы. Пришедший встретиться с Татьяной привычно пасмурный Степан, едва забредши в двери входа, в момент нечаянно заметил весьма знакомый силуэт, сидящий строго на том месте, где быть был должен бы он сам. Сей факт, до меры высшей странный, сперва до ужаса смутил, потом смутил ещё сильнее и ввёл во ступор всех из чувств.
"День добрый, Игорь Алексеич" - неловко вымолвил Степан: "Вы тоже тут? Не ждал увидеть... Наверно, тоже интервью? Опять моста по злую душу? Терзают, спасу не дают? Несносной стаею вопросов съедая всяческий покой да отвлекая от мирского и с повседневности гоня обратно в схемы да расчёты, и так измучившие глаз за дни бумажного усердства и начертательных трудов..."
"Да нет, всё многим тривиальней. И жду отнюдь не палачей, не журналистское отродье, а даму сердца и души, мне здесь назначившую явку на романтический этюд."
"Вот мир, курьёзам всем курьёз, и я по той же ведь из нужд. И тоже с пассией, с мечтою. Как всё причудливо сошлось. С одним и тем же сразу делом в один и тот же из часов..."
"Я сам не меньше потрясён и даже каплю ошарашен. И коль столь путано совпало, уж жду какой-нибудь подвох..."
И вот, точь в точь к концу сей фразы, возник, вселив несметный ужас, тот самый веющий кошмаром, себе ж на явственное горе тайком накарканный подвох — вошла виновница Татьяна, от жажды лихости и бурь в скучать заставившей канве её любовных приключений и учинившая сегодня сей скромный взбалмошный конфуз.
"Ну, что — вы встретились, прекрасно. Как счастье вздумаем делить? Каким из способов — колитесь. Коль мне б самой решать предстало, то я была бы за дуэль. Иных раскладов и не вижу. А что до ваших предложений? Я жду логических идей."
Ответ был начат тишиною, с её первейших же секунд сковавшей бездною смятенья за раз обоих бедолаг, совсем, ко слову, не готовых к подобным проискам судьбы.
"Я даже молвить что - не знаю и слов найду едва ль хоть пару, чтоб вразумительный дать отклик на столь негаданый трагизм..." - прервал неловкое затишье застывший в трауре Степан.
"Я в целом тех же из эмоций. Но, если дама за дуэль, то оным методам не сбыться, не стать спасительной отмычкой от правды вскрывшейся замка..." - родил ответ поникший Игорь и всей натурой помрачнел: "Вопрос теперича за малым — свершить сей краткий ритуал да безвозвратно разойтись — кто в уз капкан, а кто во гроб. А чтоб сподручнее вам было и первым номером стрелять — я сам и вызову же первым, сейчас и здесь — без бреда тщетных измышлений иль отлагательств и угроз."
"Звучит и просто, и разумно — без даже шанса на отказ и вне нужды для дополнений. Лишь жду две вещи — время, место. И что до марки и калибра и до количества шагов?"
"Пусть будет завтра всё. В шесть тридцать. В Шальных низинах близ плотин. Берём по кольту и вперёд. Шагов пятнадцать будет в меру. А нынче час, чтоб разойтись."
И снова вакуум молчанья, обмен понурой парой взглядов и поступь медленных шагов — по трём различным сторонам до дня грядущего событий и до развязки для страстей, уже скреплённой плотью слова и неизбежной к исполненью с пальбой и лестницей во смерть.

XIV
Пред делом сложным иль большим всегда положено подумать, принять всё множество советов и повпадать в кривые дебри бескрайних умственных широт. Вот и попавший на распутье, покой утративший Степан, едва пришедши лишь в себя и расплатившись в оружейном за свеже-купленный с витрины ещё не знавший крови кольт, пошёл прямейшей из дорог в обитель кореша Андрея — держать пространную беседу о гиблой бездне обстоятельств, влетевших коршуном в судьбу. Примчав и в красках и деталях излив всю сущность обстоятельств, врасплох свалившихся на жизнь, он с болью в голосе вздохнул и, сжавшись в жалобной манере, стал ждать ответного пассажа и указаний — что творить.
"Ну что ж, бывает и такое..." - нарушил паузу Андрей и, вновь на время замолчав, с бесстрастьем в голосе продолжил: "Увы, тут лучшему не вкрасться. Не быть, как дело ни сверши. Жалеть, досадствовать придётся. Коль вас самих убьют, то мне, а еже ль вы его убьёте, то вам — до долюшки конца — что душу чью-то погубили и жизнь построили на том. Коль дням оставшимся не враг, прошу, одумайтесь, забудьте. Но вы ведь разве согласитесь. Сие вам тоже не рецепт. Сдадите цель без даже боя. Чтоб тоже после сожалеть. Иль даже, годы так потратив, избрать от тщетности петлю и отрешённо и бесславно сменить действительность на гроб. И выход видится едва ли — чтоб не в тоску и не в могилу, а в двери светлого и в смысл."
"Скажу: жалеть - удел не мой. Я жил весь век, ни даже дня ни об едином из поступков не сожалея ни мгновенья, ни самой краткой из секунд. Сие мне чуждо, неизвестно. Мне проще сделать иль рискнуть, чем ждать, бояться или думать. Увы, но в том на зло весь я. И да, меняться не намерен. Уж что отпущено, что есть."
"Жизнь, в которой ты никогда ни о чём не жалел, это страшно. В мире происходит бездна ужасного, жуткого и гнилого, того, что не может быть ни оправдано, ни прощено, ни отринуто. И вы при этом тоже живы и дни, вам данные, идут. И вы мечтаете, цветёте — на той же почве, в том же мире, где кто-то плачет и скорбит, страдает, чахнет и болеет, а вы крепчаете, смеётесь, резвитесь, тянетесь в прогресс. Ваш рай, коль честно признаваться, на их построен был костях. Ведь явь одна на всех и та же. И ткань имеемой судьбы, как то ни траурно, едина. Вы вшиты, вписаны в портрет — в тот самый скверный и убогий, с печалью, муками и мглой. И всё, что прежде вы достигли, сверстали, сделали, смогли, являлось просто б невозможным, будь мир хоть чуточку иным. Случись хоть что-то по-другому, и вы бы не были собой. Мы всем обязаны контексту. Канве доставшейся стези. И в каждом горе, в каждой боли и наша, стало быть, вина. Ведь всё сочетано, всё свито. В плотнейший собрано поток. И не споткнись лет сто назад какой-то странный из прохожих, не упади и не умри, и не гуляло бы нас вовсе под неба матовым шатром. И то неистово порочно — до самых страшных степеней, ведь, если вдуматься поглубже — грехи, любые, все что были, лежат за раз на нас на всех. Ведь кто-то зверствовал и грабил, душил, насиловал и жёг, чтоб быль пошла по той дороге, где вволю топаем и мы."
"Кошмар — сплошнейший и бескрайний. Без даже шанса, чтоб спастись. Но, что касается меня — взахлёб дивлюсь и удивляюсь, она сама ведь предложила, сама направила на кровь."
"А то прекрасно отражает всю суть и сущностность людей. Дикарских, мелочных и жалких, злодейских, алчных и пустых. Одетых в фальшь и грим культуры, но столь же варварских внутри, как и на старте мирозданья во тьме начальных из веков. Мораль и духовность в актуально имеемом обществе бесконечно подобны дорогому роскошному фраку, с максимально напыщенным пафосом нарочито нелепо натянутому на гниющий раздувшийся труп. Не стыньте в треморе и дрожи, не удивляйтесь, всё, как встарь. Сей факт подавно не утешит, но хоть не сгорбит, не добьёт. Вы ей и верность, и заботу, а та вам — смерть. Ответ хорош."
"Ответ всецело статистичен. И мог быть сказан и другой. Как и стреляться мог с другим я. Но вышло так уж, как дано..."

XV
Под мглой и скорбью полным небом, близ блёклых пасмурных плотин, стояла скромная когорта из трёх неброских человек. Степан во всю возился с кольтом, а Игорь молча наблюдал, придя заведомо готовым не суетиться, а стрелять. Татьяна тоже лишь молчала, смотря горящими глазами на ей единой посвящённый необратимый акт отбора во имя демона любви. И вот, средь скопища тумана, пошли отсчётные шаги.
"Пятнадцать. Ровно как пятнадцать. Теперь отмашку и огонь." - продекламировал всем Игорь и замер там, где был рубеж.
"Стреляйтесь!" - буркнула Татьяна и, затаив притихший дух, во всю уставилась на действо, вот вот готовое взыграть.
Степан прицелился и с дрожью дал спуск взведённому курку. Взмыл дым, раздался гулкий выстрел. Служивший целью ждавший Игорь сперва мгновенно пошатнулся, а после медленно упал и, сжавши грудь одной рукою, другой стал целиться в ответ. И снова дым, и снова выстрел. Сей раз напрасный — в молоко. И вот Татьяна и Степан уже стоят над сникшим телом.
"Ну что ж. Бывает — проиграл." - ещё успел сказать им Игорь, а после, жадно коченея, издал свой дух и побледнел.
"Дурак, но всё таки стрелок." - сказала, глядя на Степана, едва ль померкшая Татьяна, уже пришедшая в себя: "Идём искать городового. А то убийцею сочтут. Уедешь в каторге елозить — рудник отечеству ваять."
Ушли, вернулись вновь втроём.
"Убит, сказали, на дуэли?" - спросил суровый и плешивый, не шибкий ростом пухлый страж.
"Так точно. С этого вот кольта."
"А кто был в деле секундант?"
"За секунданта я была тут." - сказала с резвостью Татьяна, невольно сделав шаг вперёд.
"Уж сколько видел я дуэлей, но дам в помощники чтоб брать... По вашу душу и стрелялись?"
"Да да, по нашу, по мою."
"Ну что ж, приступим оформляться. Диктуйте, кем и как зовётесь. И о покойном пару слов."
И вот, поведав, что просили да справив труп в ближайший морг, герои двинулись обратно шагать полдюжины из вёрст до дома бестии Татьяна, во всю расцветшей и довольной вкушённой дозой личных жертв.
"Хоть сам то рад, стрелок-любовник?"
"Я в шоке, в паники сетях..." - вздохнул замявшийся Степан и с высшей робостью продолжил: "Едва ль и думать даже мог, что так достанется победа, такой пугающей ценой."
"Дыши, смотри, моргай да смейся. Везучий всё ж ведь идиот. Идём, пропащее ты горе. Шагай, не думай, семени."
И вот, добравшись так до дома и взгромоздившись на диван, гуляки вновь ушли в беседу, сей раз иной уже канвы.
"Ну что, дозебрился до приза? Дошёл до райских из полей. Пусть день, почти уже прошедший, срок, должно длительный, спустя, тобою сможет и забыться, но ночь ты данную запомнишь и в память впишешь на века." - Татьяна встала и разделась и, сев на самый самый край, с предельной степенью кокетства спустилась пальцами меж ног и, не стыдясь, раздвинув бёдра, без слов откинулась назад, являя смелому обзору всю пышность сладостных телес.
Степан всецело оробел и, впав в растерянность и немощь, ушёл в неловкую безвольность, застыв в статичном созрцаньи взахлёб открытых плотских черт.
"Очнись,что замер — не в музее, тут глаз, в восторг ушедших, мало. Здесь пламя просится, огонь..." - Татьяна ловко изогнулась, ещё сильней добавив в позу акцент блудливого похабства, неукротимым томным вихрем срамных, пьянящих страстью нот, а после, мило потянувшись и удаливши пальцы прочь, взяла их в рот и облизала, со всей прилежностью в движеньях порок таящих нежных губ непринужденно отражая всевластье зноя и греха.
"Давай и ты теперь попробуй - плодов, запрет избравших, сок." - в кураж впадающая дама вернула руку в область лона и, проведя вдоль нежных складок, вложила пару влажных пальцев в уста безмолвного Степана, а после вынула опять и пригубила самолично: "Ну что, побыл уже в раю?"
Татьяна резво развернулась и, прытко вставши на колени и оттопырив кверху зад, дразня, взяла его в ладони и, аккуратно потянув, с охальной блажью распахнула всю уйму прелестей и таинств, благоухающих, как сад, цветущей бездной липких капель в дурман зовущих жадных рос.
Степан придвинулся, нагнулся и, сокративши расстоянье, уткнулся в пряные бутоны кишащих трепетностью мест, беззвучно слившись в монолит с воззвавшей в омут куртизанкой, в конец сковавшей цепким пленом во дрожь влекущей стаи чувств. Процесс взыграл, масштаб разлился, шквал буйства взвился до небес. И вот, остывши лишь под утро и отдышавшись от забав, герои встретились с рассветом и в ширь растущим новым днём.
"Вставай, приятственного узник. Пора одеться и домой. Как раз момент побыть одной мне — о всём значительном подумать и повозиться у цветов. Слезай с небес на твердь земли и собирайся восвояси."
Степан послушно подчинился и стал проворно облачаться во всё, в чём прежде и пришёл, а после, кротко попрощавшись, безвольным шагом вышел вон.

XVI
Не всё, начавшись многозначно, идёт столь щедро и потом. Вот и действительность Степана, попав в шальной любовный вихрь, за раз снялась со всех прикрас — Татьяна резко охладела, утратив прежнюю лояльность и потерявши интерес, и, отказав в хоть редких встречах, ушла из жизненной стези, как цвет со старого портрета иль снег с подтаявших полей. Герой мучительно замкнулся, впал в грусть и полностью раскис. И вот, подавленный и хилый, он тихо плёлся в дом Андрея — делить совместную тоску и вновь роптать на быль и участь. Дойдя, уселся, стал вещать.
"Я нынче полностью убит, разрушен, сломлен и размазан — дотла сожжён и напрочь крыт. Как душу вырвали бесследно — со всем хорошим и заветным, что быть в ней пустошной могло. И с каждым днём, увы, лишь хуже. Лишь безнадёжней и больней..."
"Сохранив жизнь, самое главное, не потерять её смысл. Остаться, выиграть, спастись — исход в век нынешний не лучший, бесплодный, муторный, лихой, трагичных истин жадно полный да слёз, сочащихся, что дождь. Увы, изнанка и подспудность есть вещи равные петле. Если достаточно долго пережёвывать пряник, то рано или поздно можно начать чувствовать привкус кнута. Сие есть данность, аксиома, судьбы неписаный закон. Досадный, гибельный и горький, как всё, что сущему верно. И проигравшие, и победители в конце сюжетов и путей в единой степени несчастны. Вы просто никогда не побеждали до этого, не убеждались. А тут нечаянно смогли - и вот наглядно убедились. И нет ведь выхода, коль жив. Хоть штормом вейся, хоть кричи. Иногда чаша с болью и иссякает, но никогда не иссякают готовые её пополнить. И не дано беду предвидеть, предугадать иль отменить. Глядя на солнце, мало кто думает о затмениях. И то в немыслимый урок: при тех же самых точно тропах, одни приходят к идеалам, другие — к пристаням руин. Можно двигаться по одним и тем же дорогам, просто следовать разным указателям. Можно вовсе не замечать последних и вечно следовать наугад. Сие доподлинно не ново. И явь, как встарь, для грёз чужда. Если вы на заброшенной свалке собрали из обломков резной терем, телескоп или машину времени, то мир вокруг всё равно так и останется свалкой. Не важно, насколько уникальны вы сделались сами, насколько много удачи и мудрости сумели выловить из судьбы — никто из прочих не оценит, ни люд, ни долюшки канва. Ведь жизнь, что тягостно, не цирк: десятки тщетных и неловких из попыток не приведут к изящной позе и не родят удачный трюк. Увы, для счастья нужен повод, фундамент средств, уместность, шанс. Таких случается не много. Не каждый день и не у всех. И вы не знаете, как грузен весь тот багаж из обстоятельств, что сможет дать вам этот статус, вменив оправданность и свет. Иногда, чтобы зажечь спичку, приходится строить спичечную фабрику..."
"И даже это не гарантирует того, что она не погаснет." - вздохнул с унылостью Степан и отвернулся ко стене: "Я вновь впадаю в безнадёгу... О зряшном мыслю, о пустом. Так и с ума сойти пол-счёта. Теряюсь, меркну, дно ищу."
"Если слишком тщательно вглядываться в помехи, можно запросто не заметить присутствие фильма. Вы чинно встали на краю и теперь ожидаете, когда бездна сделает к вам шаг. Сие, бесспорно, не к добру. Ваш смысл пропал, погас, извёлся. И так бывает — там и тут. Не с вами первым, так ко слову. Отыскав лестницу, самое главное, не потерять необходимость по ней взобраться. Вы шли за лучшим, за большим, за тем, что даст ключи от мечт — за раз всей связкой и навечно. И вы почти их получили, хоть в чем-то вдруг да победив. Но ночь по вечеру не судят. Нет цен у временных побед. Всяк риск — билет в непоправимость. Вы смело выбрали играть. Теперь играете. Ликуйте. Что пир смешали со чумой, не вам печалиться и охать. Дышите! Глубже и ровнее — так задыхаться в самый раз. Коль кто сторонний не задушит. Аль воздух впредь не запретят. Что тоже частое явленье для мест нам выделенных здешних, где в моде вакуум и пыль."
И вновь взаимное молчанье, и вновь не гаснущая боль.

XVII
Подчас ход времени абсурден — то мчит, то вязнет, то дрожит, то дни проходят, как недели, то век проносится, как час. Вот и с известной нам дуэли минуло ровно как пять лет. Сперва Татьяна отстранилась, а после вовсе как-то раз в один из солнечных сезонов вернулась с юга в положеньи, к концу зимы родив дитя и так одной с ним и оставшись, не подпуская ни на шаг помочь готового Степана, всяк вечер тратящего время близ тёмных окон, где цветы. Степан же, сидя так однажды, в не слабой степени простыл и, захворав, стал чахл и слаб, мертвецки худ и адски бледен. И вот, бесславный и больной, он шёл вдоль тёмного проспекта на пару с болью и с собой, без лишней страсти созерцая до дыр знакомые места когда-то ласковой округи, теперь померкшей и немой. Средь вялой слякотной погоды, меж тесной серости домов и блёклой своры грузных туч, с тоской развешанных вдоль неба, бежала скучным полотном скупая будничная серость, взахлёб зовущая в печаль и ум, и сердце, и порывы, и всё, что связано хоть как-то с иссякшей пристанью нутра. Усталый выдохшийся ветер, едва почти и уловимый и не способный на надрыв, ласкал безжизненность пейзажа своим понуренным потоком сырой воздушности и неги, царящей бездной суеты над сонной бренностью простора, взахлёб окутанного в грусть. В обрывки собранные тени, постылой, шаткою гурьбой, ютясь, сходясь и застывая, внимали спутанности дня. От наводнённой влагой почвы вздымались запахи от трав.
"Ну вот, всё тот же друг, балкон. И вновь мне ждать здесь силуэта. И вновь назад плестись ни с чем. Жизнь есть, а толку в ней с блоху. Что был, что не был — всё одно. Лишь мук набор со мной да тщетность. Хоть пыткой явь мою и кличь. И нет — ни логики, ни смысла, а всё же тянет, как магнитом, как силой некою незримой всяк раз сюда меня ведёт. Зачем? Помёрзнуть, посидеть, при счастье — вскользь хоть да увидеть. Лишь взять увидеть, да и всё. А всё ж хожу, сижу и мёрзну. И разучиться не умею. И измениться не могу." - герой неспешно закурил, вздохнул, откинулся и замер — молчать и верить, что дождётся, хотя бы зрительным контактом совпав с тем образом в окне...


ПСЛЕСЛОВИЕ:
Средь холла маленькой больницы стоит и тянется возня — в одной из временных палат, едва принявшей пациента, последний, жадно задыхаясь, спешит в иной, чем этот, мир. Бедняга кашляет, трясётся, глотает воздух и дрожит. И всё кого-то твёрдо ждёт. Кого — известно лишь больному. И вот, пройдя меж медсестёр и проскользив по коридору, в палату входит седоватый, приличный ростом человек, неся поднос и апельсины и прежде снятое пальто.
"Андрей, я всё же вас дождался. Так страшно дохнуть одному. А вы, единственный мой кореш, сей миг окрасите в покой. Так много сказано за годы, а всё ж ещё б поговорил, да, жаль, как чую, не успею."
"Так много жизни пронеслось. Со дней и юности, и буйства. Уж тридцать лет как город Тусклый живёт, как прежде, без моста. Не сожалеете, признайтесь, что в день тот мрачный и лихой во грудь Ставрецкому попали — ведь тоже славный был товарищ, и мост у Тусклого бы был..."
Степан негаданно замялся, застыл и вяло проронил: "Уж здесь, естественно, признаюсь, лишь вам, других со мной и нет. Не сожалею, что попал. И никогда не сожалел — ни дня, ни часа, ни минуты. Ни хоть отчасти и ни в чём... Но сожалею о другом - что он с чего-то промахнулся..." Больной закашлял и затрясся, а после пал на простыню и, впав в агонию, почил под неожиданный для всех нещадно звонкий плач Андрея. Судьба закончилась, финал.
На тихом кладбище, меж сосен — скупой, слегка поросший холм. Средь покосившейся ограды, на камне маленькая надпись - Степан Григорьевич Изнанкин, печатник, умер от хандры. Чуть дальше, в трети от версты, могила несколько побольше, совсем ушедшая в сорняк, с едва заметным в нём надгробьем — Ставрецкий Игорь Алексеич, строитель, умер на дуэли.
На пышном маленьком балконе — взахлёб растущие цветы.




Человек без сорта.

I
На самом дальнем из отшибов, средь бездны пригородных кущ, безмолвно жили два Степана в двух сходно ветхеньких домах Степан Валерьевич в 7а, Степан Кириллович в 7альфа. Уж так случилось, что у мира не отыскалось разных букв для и без данного момента почти всецело идентичных во всём им выпавшем людей, влачащих вверенные доли в одном по вектору ключе — без лишних радостей и взлётов и с чувством веры лишь во грусть. Причин сей бездне пессимизма нашлось в немыслимом избытке в обоих жизненных маршрутах, едино сломленных и тщетных с ещё первейших из шагов. Трагизм, что тоже символично, из общих соткан был причин, к стезе сводящихся любовной, ведь что один Степан, что оный, по странной воле прежних дней неутешимо состояли в безмерно горьких тщетных узах, ещё к тому ж дистанционных, осуществлённых лишь бумажно — путём нечастых скромных писем, служивших главною отрадой и высшей милостью судьбы, что для бедняги из 7альфа, что для страдальца из 7а. Всяк факт из двух сих отношений внушал лишь чувство безнадёги да угнетённость и надрыв. Во всём, до самых мелочей, совпасть сумевшие романы, взяв старт со случая знакомства — вполне простой банальной встречи, в одном из случаев близ речки, в другом — на выставке картин, пошли и дальше однотипно — путём не принятых признаний, наивной жалобной мольбы об неком акте доброй воли и, разумеется, разлукой, со всё ж одним из допущений — писать в год каждый по письму, без права правда на ответы — ведь сообщить обратный адрес, дав шанс на близость хоть в словах, ни дама горюшка с 7альфа, ни дама бедствия с 7а, увы и ах, не пожелала. И, что не стало бы сюрпризом, никто из них вполне спокойно могли б и вовсе не писать — ни хоть единой краткой строчки за хоть дальнейший целый век, но обе пассии на диво с чего-то вдруг да порешили давать хоть косвенно, но знать о где-то спрятанных себе. Но что сгущало градус рока и добавляло мистицизм — из двух сердечных сих особ и та, и та звалась Мариной. И ведь и выглядели сходно — коль не под лупою смотреть. Герои ж, тоже не разнясь ни во едином из аспектов, по вздорной воле здешних дней к тому же были и знакомы, при чём не исподволь, а шибко и уж достаточно давно.
Вот и в беспечное сегодня, лишь чуть продрав свои глаза и закусивши птицей с хреном, Степан Кириллович без пауз решил взять путь из дома в дом — во стены оного Степана для робких вдумчивых бесед о дней насущном да о смыслах, во днях сих сдюживших взойти. Он сделал вздох, врос взглядом в окна и, оценив погодный лад, влез телом в хлопковую куртку и зашагал прямейшим курсом вперёд ко ждущим уст речам.
Средь сонной улицы тепло, ещё не ставшая злой осень взахлёб полна гостеприимства и убедительно мила. Приятно липкий сладкий воздух, настырно вязкий и густой, неумолимо неподвижен и скован ленностью и негой, во всю цветущими без меры в любом из местных уголков. Скупые старые фасады влекут в покой и безмятежность и сеют ласковый комфорт. Да, увядание и ветхость подчас несметно гармоничны и упоительно добры — коль нет в них слякоти и боли и в сердце траур не царит.
А вот и требуемый дом — такой же серый и невзрачный, как и покинутый 7альфа, родной до рьяных самых дыр. Хозяин к радости разбужен и дел существенных лишён.
"А я уж думал погрустить иль вдоль окрестностей податься. А тут и вы. Скажу — прям в срок. Идёмте, стул да стол к услугам. С каких сдебютствуем бесед?" - Степан Валерьевич, оживши, дал другу руку и повёл сквозь коридор.
"Ну что ж, коль снова мы вдвоём, то есть резон упасть и в думы — о днях несносных да судьбе, что редко разуму понятна и уж тем более стройна. Ведь всё откуда-то берётся — всяк факт, всяк умысел и ход. Всяк шаг и случай неспроста — не по оплошности, по воле. Вопрос единственный — по чьей..."
"Сие трагически правдиво. Весь век — лишь долгая игра. Спектакль со правом на актёрство, где всё исходно сочтено. От самых мизерных из стартов до самых веских из концов. От всякой капли на одежде и до любой из катастроф. И нет - ни частностей бессвязных, ни однозначных мелочей. Учтите, самые большие пожары всегда разжигаются самыми маленькими спичками. И то лишь данность, плоть судьбы. И обуздать её непросто — хоть на минутку или миг. Даже будучи самым лучшим капитаном корабля, вы никогда не станете капитаном шторма. Увы, с подобным не поспоришь, хоть все из сил дотла истрать. Но всё ж боритесь, не сдавайтесь. Идя лишь твёрдо и вперёд. И не без места для надежды. И на старых гвоздях, как-никак, появляются новые шляпы. Ведь что есть всяческая трудность: хромым - тупик, лихим — трамплин..."
"Так тут от участи зависит, от её вменённого тропой. И, коль последняя бесславна, то, жаль, не выжить, не спастись. Едва ль на ветхом самолёте есть вправду прочный парашют. Ведь звук пустой, как то ни скорбно, на эхо полное не густ."
"И вновь всё адски справедливо. Коль круг замкнулся — не разбить. Самый простой способ совершить большую ошибку - попытаться исправить маленькую. Но быть потерянным не выход — во мрак да гибельность билет. Где сам себе и враг, и ирод — в любом из шансов и начал. Быть проще, легче и смелее — сие лишь принцип и подход. Ведь, в безупречное не веря, лишь шлак да мусор и пожнёшь, при чём с калечащим избытком — на век отпущенный вперёд. Здоровый куст боится засухи, чахлый — полива."
"С надежд плодов, как с пустыря. Вымышленное блюдо никогда не оставляет реальных крошек. И даже внешняя приличность — для смыслов прыти не грант. Чем краше лоск у декораций, тем выше горестность у пьес. Но вялость вправду путь в бесславность. В необратимость и трагизм. Но это тоже дело рока, в песнь жизни вкрасться смогших нот. Одним не хватает воздуха, другим желания его вдохнуть."
"И в том быть должен смысл и повод. Чем выше хаос у ума, тем тоньше стройность у безумства. Всяк старт по финишу сличают, по сути взращенных плодов. Нет скорби в холоде весны, была б лишь осень урожайной. Был только б смысл во всём, чем жив. Ведь нет такого здесь огня, из которого нельзя извлечь искру, как и нет той искры, из которой нельзя извлечь огонь. Но то работает, жаль, редко и, как и горько, не для всех. Увы, но в раз и ключ, и дверь судьбой даруются не часто. И нет действительного счастья - лишь части мелкие, куски. Одним достаются бусины, другим - нитка. И те, и те в итоге траурно несчастны. Но путь доступен лишь такой - нелепый, глупый и бесцельный. С одной досадою в плодах - с тоской да слёз несметной мерой и чувством горя иль вины. Какой-то из яблонь не достанется воды, какой-то почвы, а какой-то желающих попробовать её плоды. И взять и выбраться не просто. А то и вовсе не дано. Но всё ж не ахайте, крепитесь. Без дум о слабостях и дне. Если жизнь и воспринимает вас за мусор, воспринимайте её в свою очередь за игрушку..."
На этом медленно умолкли и мерно впали в тишину, дополнив речь лишь парой реплик, а после мерно разойдясь — до новых томных разговоров в одном из двух седьмых домов.

II
День хил. Звук ветра монотонен. Пейзаж безжизненно уныл. Средь скучных пасмурных вершин — вдоль крыш ползущие туманы. Близ мутной кромки горизонта — ансамбль из серости и ливня. В душе — тоскливость и надрыв.
Степан Кириллович, застывший возле окон, глядит в ненастье и молчит. На гладкой плоскости стола ютится скромное письмо. От в год раз пишущей Марины. Текст вновь не густ на полноту — живёт избранница, как прежде: без бед и времени на грусть и с убедительной надеждой, что и герой живёт не хуже и с болью близость не ведёт. О нём, что, в принципе логично, она ничуть не вспоминает, но помнит даденное слово писать всю жизнь по разу в год и быть бессменным талисманом и вечным поводом для грёз. Иных из фактов и деталей в строках и буквах не нашлось.
Степан прочёл письмо повторно и с дрожью в голосе вздохнул: "Ни где, ни с кем она, не в курсе. Как знать, быть может, и одна. Ведь всё же пишет, навещает — почтовым призрачным путём. И то роднит нас и сближает. И душу греет мне — что печь. И я вполне себе доволен и до восторгов высших рад. И мне достаточно сих строчек и сих моих несмелых мечт. Ведь счастье истинно абсурдно. Не объяснить его другим. Себе и то не объяснить. Но ощутить, познать, найти... Сие огромная удача. Объёмом равная морям."
На этом самом из моментов герой нечаянно отвлёкся и ненароком бросил взгляд на скромный маленький квадрат висящей в комнате картины: "Да да, та самая удача, в чьё имя лампа на панно."
Тут стоит сразу пояснить, что на абстрактном полотне с набором странных геометрий на фоне рощи и реки внизу в углу был блёклый символ разлившей свет настольной лампы, тайком несущей шибкий смысл, а с ним и авторство работы. Творцом подобного эскиза был местный робкий почтальон Борис Арсеньевич Безлыков, носящий письма двум Степанам от их далёких чуждых дам. Роль лампы виделась гигантской - "Сие не просто лампа с краю, не просто мизерный значок. Для меня это лампа удачи — вот есть в ней свет, и всем отрадно. И есть удача у людей. У тех, кто жив такой нуждою — в удаче, счастье и добре. И мир в момент уже теплее, волшебней, чище и дружней. Вот купит кто мою картину, вглядится, всмотрится в неё и лампу исподволь заметит. И свет не гаснущий её. И сам — зажжётся, заискрится, оттает, вскочит, запоёт. А кто-то оный песнь услышит и моментально отзовётся, примчит, подхватит и спасёт. И две души уж будут рядом. Вдвоём, в единстве, а не врозь. И не останется несчастных иль обделённых и чужих." - так, к слову, мыслил сам художник, увы, бессменно одинокий и совершенно не знакомый с привычкой веровать в успех, к тому ж в трагичной мере робкий и тяжко замкнутый в себе. От всех, хоть кратких самых встреч, с настолько дивным персонажем усердно веяло заботой, немой потребностью в единстве и до преступного бездонной природной мягкостью нутра. Вот и сегодня, лишь шагнув за грань порога, чтоб занести жильцу конверт, он сразу начал извиняться, что слишком много стал работать и прибыл нынче без картин, раз семь позвав Степана в гости подарив корзинку слив. Степан, само собой, кивая, стал в спешке экстренно искать любую стоящую мелочь, чтоб дать участливо в ответ, но, так, увы, и не найдя, был смирно вынужден вручить лишь горсть честнейших обещаний сводить раз с тысячу в кабак — до полусмерти от обжорства.
И вот сейчас, взглянув в картину и сей припомнив диалог, Степан Кириллович впал в сонную улыбку и с грустью в голосе изрёк: "Какой всё ж славный человек — всегда с учтивостью, с опекой, с, пускай и хилой, но надеждой, бессрочно выбранной за смысл. А сам ведь, прочих утешая, отнюдь не радужной судьбы. И всё ж не гаснет, не тускнеет. И сил достаточность хранит. И дальше движется. И верит. И нос не вешает с тоски. А я вот кисну. Увядаю. Хандру с апатией ращу. Пойти б развеяться, забыться. А то хоть от тщетности хоть взвой — коль о несбыточном лишь думать да дух досадою травить."
Герой уныло потянулся и стал ждать финиша дождя.

III
Под бледной серостью небес, средь скучных пасмурных кварталов плелась безликая фигура с усталым, грусти полным видом и вялым темпом у шагов. Фигурой данной вне сомнений являлся вышедший без дела Степан Валерьевич с 7а — блуждал и думал о насущном. В поникшей скомканной душе ютилась давящая бренность. В потоках мыслей, как и в сердце, плясала муторная боль. В нутре таилась безнадёга.
"Ну вот, ни счастья, ни погоды. Ни смысла полных новостей. Два дня назад пришло письмо. И вот два дня в сплошной печали. Увы, ни фактов, ни гарантий, ни чувства близости, ни чар. Лишь монотонная статичность — живёт без мыслей обо мне и пишет просто для забавы иль в виде хобби и игры. А я надеюсь, уповаю. Смотрю навязчивые сны и умираю от разлуки. А ей отрадно и легко. Резвится, видимо, дерзает. Рвёт яви щедрые плоды и лишь крепчает и цветёт — ни на момент не отвлекаясь от ярых пиршеств бытия. А может, всё таки и помнит, и в грёз глуши со мной гостит — не руша уз сих капитально и оставляя некий шанс внезапным чудом объявиться и век так рядом и пробыть. Но то безумства да мечты. На деле ж траур лишь да горечь. Да неизменность пустоты. Заплакать, взвыть бы, зареветь. А всё ж держусь ещё, пытаюсь. Но так, глядишь, ведь и собьюсь — как с клячи старенькой подкова иль с дамской туфельки каблук. Вот это грусть, вот это горе. Хоть в землю заживо ложись."
Герой мучительно вздохнул и не спеша поплёлся дальше — в туман, расплывчатость и муть.

IV
И вновь единство двух Степанов. Сей раз в 7альфа и в ночи.
"Наш мир — ну что ж ведь за уродство. Сплошной неистовый кошмар. Разлад, обман, несправедливость. Изъяны, пустошность да грязь. И ведь за всем быть должен смысл, судьбой придуманная цель..." - Степан Кириллович зевнул и опустился взглядом к полу.
"Сие, увы, одни догадки, пустой, лишённый сути трёп. Крайне странно судить о красоте вазы по убогости осколков. Наш мир потерян, искалечен. Коль смысл когда-то в нём и был, то нынче явно крепко скрылся. И жить с надеждой здесь - болезнь. Ошибка с солнышко размером. Вторых, жаль, шансов не бывает. Крайне странно покупать себе вёсла, продав лодку. Крайне глупо отказываться от огнетушителя, согласившись на спички. Приняв лишь правила игры, вы уж почти что проиграли. И нет — ни выхода, ни средств, ни прав на оный лучший вектор. Лишь есть возможность просто сгинуть, упасть и более не встать. Увы, не годных в едоки, берут, как правило, в объедки. И ведь не выжить, не спастись. Хоть сколько рисков ни испробуй и как на свет ни уповай. Лишь оступился — сразу труп. И тут регалии не в пользу и достижения не в счёт. Даже если вас сумели правильно собрать, это ещё не означает, что вас сумеют правильно починить. И в этом главная досада. Досада, тщетность и печаль. Борясь с ошибками, самое главное, не побороть себя самого."
"Да, жизнь подобна лабиринту — при достаточно долгом нахождении в нём становится уже не важно — как и откуда вы зашли, вы всё равно в равной степени не выберетесь. Сие едчайший реализм. С годами нас перестают огорчать мелкие поражения, но одновременно и прекращают радовать крупные победы. Они на время лишь, на миг — до новых бед и новой боли. И ведь не знаешь — что убьёт и кто погубит и разрушит. Убегая от булыжника, можно запросто поскользнуться на пушинке. И нет логичности в попытках иль в вере в правильный расклад. Увы, но с музыкой паршивой о танцах славных мечт не свить."
"Сие во многом справедливо. Но смысл чуть глубже, чуть странней. И оттого ещё ужасней. Если потеряется тот, кто нанесёт рану, вряд ли найдётся и тот, кто её залижет. И вариантов только два — или отказаться от палача, или отказаться от головы. При чём ни первый, ни второй благим решением не служит. Подвох отыщется везде. Проигравшие обижаются на правила, победившие - на призы. Вся жизнь — игра с нещадным риском, с обжечь стремящимся огнём. И так, поверьте мне, во всём. При инструментом хрупким резке всяк камень крепкий - приговор. Наш мир неистово поломан, убог, бессмыслен, смешон. И, кем ни будь, не изловчиться, не взять дней уйму за узду. Если вам вдруг начинает казаться, что у вас сломалась удочка, сперва проверьте - не сломалась ли река. И, даже зная, как работает судьба и по каким идёт законам, не так и просто уж ответить — с чего она порой стоит. И всё тут смешано, всё свито — от высей с лаврами до дна. Увы, и капли, и моря по схожим ценам продаются. И на одних же из витрин. И нет той маленькой игры, что не смогла бы подарить вам большие проигрыши."
"Коль ран набор омолодить, глядишь, и соль не постареет. Сей принцип в моде тут давно. Но всё ж сдаваться слишком скверно — без должной степени борьбы. Хоть и не сдаться шанс тут редкий и ударованный не всем, но в том и каверзность у дней и у стези земной законов, безмерно гиблых и больных. Пытайтесь, буйствуйте, играйте. Не увядайте раньше роз. Сие уж, знаете ль, основа, наиглавнейший постулат. Разочаровавшись в прянике, самое главное, не начать вдохновляться кнутом."
И вновь момент, чтоб замолчать.

V
В пустой и маленькой квартире, средь старой мебели и книг, сидел художник-почтальон Борис Арсеньевич Безлыков. Герой мучительно скучал и утопал в тоске и думах. Копался в памяти о прошлом и грелся жаром ностальгии, пускай и выцветшей за время, но всё ж немыслимо родной. Всю жизнь проживши одиноким и бесконечно отстранённым от даже кратких самых уз, он никогда не состоял ни в коей форме отношений, не знал ни трепета свиданий, ни томной дрожи первых встреч, ни боязливости признаний. Его единственным любовным эпизодом был неуклюжий странный случай, произошедший лет в 12, когда бедняга, стоя в очереди и цирк, заметил девочку с флажком. Нутру хотелось подойти к ней, окликнуть, ловко подмигнуть, но из-за робости и страха герой лишь просто промолчал и после долго плавал взглядом, ища в толпе пропавший образ, да так, увы, и не найдя и после горько сожалея — аж по текущий самый день. Вот и сейчас, невольно вспомнив о минувшем, Борис Андреевич впал в боль и, обессиленно вздыхая, с неутолимою досадой немногословно протянул: "Вновь один, вновь с ничем - всё, как встарь..."
Герой прошёлся от одной стены к другой и, севши в старенькое кресло, пропал в плену у гиблых дум: "Что за жизнь, что за доля такая — весь век пустым себя лелеять, ни грёз, ни счастья не имея и всё не смея обрести. И что тогда я не решился, не подошёл, не завладел... Ведь был же шанс, была возможность. Одна на всю, быть может, жизнь. А нынче вакуум да тщетность. Дни слёз, бесхозность и простой. С невыносимым постоянством кромешной чуждости судьбы. С надрывной бездной ожиданий, бессонниц, мыслей и тоски и с каждодневным липким чувством, что участь сломлена, мертва — как лист, оторванный от ветки, иль до скелета сгнивший труп, иль бездыханные цветы, в больных засохшие руках. И не спастись, не измениться — ни мне, ни будням, ни делам. Лишь дальше рьяно разлагаться — как скукой скованный уран."
Борис Арсеньевич поднялся и, плащ накинув, вышел прочь — бродить по уличным пустотам да алчеть оную судьбу.

VI
В не самом светлом тесном зале привычно бойкая толпа. Фойе в текстильном ателье всегда богато на народ. Сей день, идущий в стиле прочих, не стал являться исключеньем и убедительно вместил весь пёстрый сброд людского роя, в избытке хлынувший во двери с бескрайних уличных широт. Чуть глубже, в комнате за кассой, средь кип из шёлка и станков, сидит усталая фигура — Степан Кириллович, творец — эксперт по тканям и шитью. Вокруг привычная возня: гурьбой снующие коллеги и трудовая суета. Все предсказуемо спешат — объём озвученных заказов уже превысил рамки норм и, породив приличный кипиш, излился юркостью работ.
"Давай решать, тут платье просят — литое, с бархата в цвет неба, с двумя бантами на спине и чтоб вдоль выреза горошек, ещё юбчонку с алых ситцев, срамную ленту на чулки, берет из хлопка и гипюра, штаны из льна и модный шарф лимонно-розовых оттенков. Нам вздор весь этот исполнять!" - вскричал вошедший от клиентов Егор Андреич Чистомоев, кичливый менеджер продаж.
"Так не впервой, смогём, сварганим." - вздохнул с апатией герой и потянулся к стопке тканей.
"С меня чуть шкуру не содрали! Всем мигом, молнией, бегом. Как кость собака, душу треплют, глядишь, во клочья разорвут. Как все на бал какой подбились — за раз всем скопом и стремглав."
"Опять ничуть не удивил. Ложи на стол мне разнарядку и укрощай и дальше люд."
На этом выдался покой. Увы, мучительно недолгий — примчал доставщик Хвостоклюев, стал гнать хулу на сеть складов: "Ни льна, ни бисера, ни клёпок. Я их когда-нибудь убью."
"Я, что когда-нибудь — спрошу вас. Вполне резон уже сейчас." - вздохнул Степан и потянулся: "Давай что есть, кроить то мне."
И вновь безропотности время — игривый шелест от полотен, звук игл и милый сонный шёпот седых обёрточных бумаг. Процесс сугубо безмятежный — с благой сакральностью внутри и с тайным чудом созиданья в любом законченном стежке. В чистейшей степени искусство. Коль в яви бездны углубиться — поймёшь, краса, она, во всём. Порой и рядом, и вблизи. Лишь улови, узри, испробуй. Открой, почувствуй, извлеки. Сие не каждому даётся. Один на тысячи из раз. И ведь живёшь, внимаешь, знаешь, а оным попросту плевать. И на тебя с твоей способностью прелестной, и на красу, и на себя. Мир ада, смрада и уродов. Шутов и шуток. Пустоты.
А вот и время для обеда. А вот и вечера пора.
"Как рыба высохшая выжат. Пойду в кабак шалав ловить. Со мной? Иль вновь к себе в каморку?" - спросил с издёвкой Чистомоев, слегка ударив по плечу.
"К себе..." - без сил сказал Степан и стал проворно собираться.
"Чудной ты, Стёп. Не обессудь." - Егор Андреич удалился.
"День прожит. Ладненько. Сойдёт." - Степан Кириллович оделся, закрыл замок и двинул прочь.

VII
Средь тесных стен людьми запруженной квартиры аж сразу трое человек — Степан Кириллович за стулом, Степан Валерьевич близ окон, Борис Арсеньевич в дверях. Ведут степенную беседу да пьют напиток рода “чай”.
"Как всё же здорово, что вместе — ещё и сразу все втроём." - Борис Арсеньевич зевнул и добродушно улыбнулся: "Обмоем кости дням — до дыр. Во всех аспектах и деталях и в самом пристальном ключе."
"До писка быль отполируем, не сомневайся ни на миг." - Степан Валерьевич взял чашку и тоже выполнил глоток.
"Ну вот и славно, начинайте." - Степан Кириллович дал старт.
"Чем мир нас в рабства сети взял — каким, ответствуйте, макаром. Ведь дни — и ужас, и тоска. А всё же терпим их, живём..." - Борис Арсеньевич застыл и обратил свой взгляд в окошко.
"Сему мы сами, жаль, виной. При чём, кажись, неисправимой. Увы, чем звонче хлещет кнут, тем жарче крепнет вера в пряник. Ведь лучше мёдом подавиться, чем дёгтя досыта поесть. Но так бывает крайне редко — лишь в сказках, грёзах и в бреду — чтоб без страданий и без грязи и с должной стройностью пути, с его беспечной прямотою и нерушимой широтой. Но в блюде щедром и богатом и яд, как правило, не скуп. Сие, считайте, аксиома. Непререкаемый закон. Мы слишком выжжены надеждой — на всё хорошее и в раз. Одно наличие осколков, уж так работает наш ум, уже рождает веру в чашку — сугубо целую, литую, без трещин, сколов или дыр. Но то лишь вымысел, фантомность, а в жизни - боль, упадок, мрак. Кошмар и траурность последствий и перманентный адский риск. Дружа с огнём, дружи и с пеплом. От правды данной не уйдёшь. Не убежишь и не ускачешь и не укроешься и вплавь. Но мы изменимся едва ли — хоть за года иль за весь век, пусть даже самый самый длинный и щедро полный на успех. Ведь крайне глупо свято верить, что не заметивший стрелка, узрит им пущенную пулю и сохранит и лоб, и жизнь."
"Тут разум в пору обострить бы — избрать в бессменные друзья. Боясь грозы, берут зонты; боясь судьбы, берут рассудок."
"Но есть ли смысл владеть рассудком, коль все сумевшие очнуться всегда лишь только и мечтают, чтоб вновь забыться поскорей. Тут, жаль, ошибочка, просчётик. При чём не слабенький — лихой. И пряник, подлинно безвкусный, подчас ужасней ста кнутов. Но с ерундой, что всё же правда, лишь только, знаете ль, свяжись - сперва к вам в голову залезет, а после с резкостью и в жизнь. Сведёт на нет. Легко и мигом. И не заметите потом. Уж в этом точно без сомнений — хоть самых мизерных, как мышь. Не так полезный посетить урок приятно, как вредный славно прогулять. Но образ мыслей впрямь влияет. Лишь не во всём и не всегда. Глупый отравитель экономит на яде, умный - на еде. И в плане боли или горя, иль оных внутренних плодов, сие всё тоже справедливо — неотвратимо и взахлёб. От взглядов вектора зависит, от восприятия канвы: уж как относимся к игре — одним тут надобно призов, другим достаточно и правил..."
"Я б про людей поговорил. Про их поганое отродье и омерзительную суть."
"Нет хуже бедствия, чем люди. Сие изучено раз сто. Пустые, гадкие, гнилые, они ужасней, чем чума. При чём меняться не умеют — как в голод лютый рацион. Люди никогда не устают исправлять свои старые ошибки, равно как и ни на момент не прекращают способствовать совершению новых - хромая левою ногой, они максимально усердно хвалят правую, а когда начинает хромать и та, наиболее искренне удивляются и недоумевают. И, даже вкус дурной отведав и харю тщательно скривив, они с упрямостью безумца всё ж ждут благого послевкусья - подчас годами и без сна. Держитесь общества подальше, вёрст так не меньше чем за сто от всех и каждого, кто рядом. Первей всего — от дураков. Учтите, их болезненная вера в богатство собственным умом и вскользь ничуть не бережёт от удручающих последствий его отсутствия совсем. При чём, без пары исключений, ни в чём не правящих расклад, все здесь живущие убоги, порочны, пакостны, грешны. Все все — до самых самых близких. И по сему, увы и ах, не извести реалий топкость, не починить, не устранить. И, даже всласть симпатизируя стрелку, от пуль, прошу, всё ж уклоняйтесь. И, если чья-либо рука, вдруг подаёт сейчас вам розу, сперва припомните с пристрастьем — не подавала ли та штык. Ну что сказать ещё в довесок... Люди приручили и одомашнили почти всех - собак и кошек, кур и уток, вальяжных страусов и даже грузных и медлительных слонов. Всех, кроме друг друга. Они так и остались варварами и уродами — кусками злой бездушной плоти с начинкой с грязи и дерьма. И, чем их больше, тем страшнее. Прискорбней, пагубней, больней. Толпа, увы, хужее яда — при чём во тысячи из крат. Человек и социум подобны снегу и снежинке - столь красивая, уникальная и неповторимая форма снежинки, при слишком тесной совокупности последних, превращается просто в кучу кашицеобразной вязкой массы - унылой, муторной и тщетной, лишенной прежнего изыска и не зовущей глаз в восторг. Так вся полная вескости личность, попавши в общество, становится лишь тенью - бесцельным, пустошным фантомом - бесправным, жалким и напрасным, с ценой не более чем в грош. В любой прескромной мелкой паре из шестеренок иль винтов и беззаветной простоты, и полезности, подлинно верной, в несметность раз бессчетных больше, чем в человечестве во всём. А что до близости, до уз — сие и вовсе шквал трагедий, шальных, неистовых, как шторм. Увы, всяк поиск личной жизни по сути внутренней канвы сведён в сегодняшние дни лишь к удручающим до слёз бесславным жалобным попыткам сменить бессонницу кошмаром и впасть из лужи горькой правды в пучины моря сладкой лжи..."
"В подобном полностью согласен. До лихорадки полных визгов и кипятка гремучих слёз. И всех глубиннее с последним — про путь к взаимности двух душ. Увы, в сегодняшнее время, даже самое смутное обещание верности это уже почти точная гарантия её отсутствия..."
На этом пауза раздумий, потом вновь речь, а после чай, а после новая беседа — до новой паузы в конце.

VIII
Средь сонных уличных просторов, взахлёб укутанных в туман, слонялась праздная фигура - Борис Арсеньевич Безлыков, без всякой цели иль нужды рискнувший выбраться из дома — взглянуть живьём на местный люд да на окрестные широты да смерить тихим скромным шагом немногозначный скромный путь. Вокруг в любой из зримых черт статично томная забвенность. Озноб хранящий колкий воздух непогрешимо неподвижен. Край мил и ласково приветлив, бесстрастно пуст и сиротлив. Ландшафт таинственно размыт и обессиленно невзрачен. До боли пресная палитра неисправимо монотонна и отрешённо холодна. Из всех доступных состояний лишь высшей терпкости покой — ни лиц, ни шума, ни возни.
"Вновь день, вновь уличный вояж... И вновь ни встреч, ни приключений, ни хоть занятных новостей. Ни знакомств, ни взаимности взглядов, ни вихря алчущих сердец. Ни сладких шансов на единство, на пламя близости натур. Сгореть — дотла бы и мгновенно. А всё ж, так выпало, гнию. Нет тех мне мест, где счастье бродит. Нет тех из душ, что в зной возьмут. Лишь рьяно жгущая ненужность — бесцельность, вакуум, надрыв. Я выдран, выброшен, отрезан. Ни игр не знаю, ни призов. Ни чувств, ни радостей, ни страсти. Ни самых хлипких из надежд. Живу, как ранее, лишь зряшно. Без прав, без целей и без мечт. Всё жду, всё маюсь да ищу. Да, жаль, опять не нахожу. Да и найду, видать, едва ли..."
Герой слегка ускорил шаг и, растворяясь тусклой тенью, пошёл вдоль линии фасадов в края, где спрятан горизонт.

IX
На старой фабрике игрушек во всю спешащий трудодень — в крикливость метящие речи и гулкий рокот суеты. Все предсказуемо галдят, снуют, торопятся, ютятся. Вдали от главной суматохи, в едва заметном закутке в конце объёмистого цеха — Степан Валерьевич, набивщик и мастер глаз, ушей и лап. Герой привычно хладнокровен и нерушимо отстранён — и от страстей, и от волнений и от всеобщей кутерьмы из-за отсталости от плана.
"Рога! Кто сделает рога?!" - влетел объятый шоком сметщик Олег Евгеньевич Безвкусин, предусмотрительно взведённый и изо всех доступных сил кишащий бездной недовольства.
"Ну сколько раз вам говорить — рога, копыта и хвосты не моего уклона профиль. Я по набивке, по глазам, ещё по лапкам, по ушишкам. А вам подай возьми рога..."
"Ох, горе горькое, несчастье. Прошу, упорствую, взываю — хоть кто, ответьте за рога!"
"И вновь одно опять и то же. Какой устойчивый бардак!" - Степан Валерьевич вздохнул и, приходя в комфорт с рассудком, ушёл в задумчивый покой, но вновь был яростно окликнут, спустя лишь пару из минут.
"Хвосты!!! Где чёртовы хвосты?!"
"Хвосты чертей?"
"Да нет же — лисьи."
"Увы, но я не по хвостам."
И вновь момент для забытья, и вновь несносные вопросы. А вот и белку принесли — само собой, набивки ради и для добавки белке глаз. Рука ввязалась в монотонность, процесс работы взял дебют. И вот, измучившись от позы и однотипности труда, набив и белку, и оленя, и пару партий из ежей, герой отвлёкся на обед и взял маршрут в приют столовой.
Средь сонной, светом бедной залы в ряды сведённые столы, в углу окошко для раздачи, у входа кран для мойки рыл. Еда обыденно пресна, скупа на выбор и безвкусна. Но и на данный рацион слетелось жаждущих до кучи — десятка минимум так с три. И вот, пробившись через толпы и взяв спасительный черпак неоднозначной мутной жижи, нескромно названной как суп, по пище сохнущий бедняга уселся с краю в центре холла и стал старательно хлебать. Спустя недолгую минуту на пустовавший рядом ряд уселась пара крепких тёток, с не хлипкой весом общей сумкой и дивной тягой до бесед и примитивных развлечений.
"Я вот чего тебе скажу..." - дала начало диалогу одна из данных двух особ.
"Пирог, пирог давай бери. Зря что ль сквозь город весь тащила." - в момент прервав её посыл, включилась в прении другая.
"Да я беру, беру, ты слушай — чего скажу то про вчера: я ж долю личную лечила — от с мужем связанной пурги, всю кровь он, пустошный, мне выпил, всю плешь никчёмностью проел, аж, знаешь, хочется блевать. Так я, не будучи безумной, себя сгробастала да сумку и прямиком в соседний дом — к парнишке Мишке Кузьмичёву, что в бане местной кладовщик. Так мы, вина кувшин распив, с таким азартом кувыркались — как в знойной чадности кабацкой плясать пустившийся казак. Аж чуть кровать не проломили, в каком неистовстве тряслись. И бёдра немость мне сводила, и зад от томности гудел. Лишь к утру тел альянс разомкнули. Так я вдруг, чувств не разобрав, ему устроила скандал — разбив торшер и пару окон и прочь, как молния, сбежав. И что ты можешь тут подумать — чуть только вышла из подъезда, у клёна встретила Петра — тот с самой юности младой за мной отчаянной гонялся. Ну я к нему, а он и рад — ласкал, как челядь королеву — всех мест срамных сок ртом собрал, как помесь пса и потаскухи. Я вышла — час потом ржала. А после к мужу возвратилась. Тот роз, придурок, мне купил и с дрожью в тоне извинялся и в ноги кланялся, как раб. Давно я так не веселилась. Сижу счастливая — как слон. И вновь стократно повторю - кураж есть блюдо основное."
"Какая адовая грязь. И есть мгновенно расхотелось." - вздохнул испуганный Степан и, в раз поднявшись, вышел вон — назад к глазам, ушам и лапам, к набивки делу и к заботам о сыске тех, кто по хвостам.

X
И вновь лишь комната да тени. В углу мерцающий ночник. А в неизменном грузном кресле Степан Борисович — с письмом. Ещё один промчался год, и вот заветнейшие строчки опять явили свой приход.
"По странной, скажем так, привычке, шлю лист со сводкой о себе. Вновь вскользь и мельком, без страстей. Ведь как, ответствуй мне, иначе — не в бред любовный же играть. Я, как и прежде, превосходна и бед иль тягот лишена. Живу легко и при изыске. Коль не спускаться до деталей, то всё почти без перемен. Об оном брешить смысла нету. На этом время ставить точку и класть сей опус во конверт."
"Ну что ж, как прежде, без сюрпризов. Ни обещаний, ни новья. Лишь монотонная статичность — без хоть малейших послаблений иль хоть кратчайших из отрад. Вновь жди, надейся, жажди, думай. Мечтай, грусти, томись тоской. И ведь на год опять затишье — на целый долгий скорбный год. Год мыслей, грусти и волнений. Круг замкнут, выхода не видно. Ведь что отпущено — лишь тщетность. Лишь бремя давящей разлуки. Плен боли, замкнутость, надрыв — царящий в каждом из моментов моей потерянной судьбы. Но, может, встретимся когда-то — хоть через много много лет. Сомкнём и руки, и маршруты и так и будем лишь вдвоём. Да, сладок грёз бесцельных омут. Всю жизнь я в нём, весь здешний век. Зачем? На что? Да кто ж ответит. Коль сам сценарий сей избрал. И мне, и участи на горе. И всем из планов на беду. Увы, трагедия, проклятье. Длиной с весь вверенный маршрут. И весом в целую несметность — в десятки с сотнями пудов." - герой с унынием вздохнул и, погрузившись в безысходность, вцепился зрением в окно.

XI
Средь стен и пустошей квартиры, в плену раздумий о судьбе, скучало пару силуэтов — Степан Валерьевич во кресле, Степан Кириллович в дверях.
"Что за люд в наш погибельный век: вглядись — дурак на дураке, а в говор вникни — и подавно."
"Сие часть времени, часть дней. А дни — смрад, гнилость и болото. И даже правильным словам цена не значимей, чем грош. Увы, и умным из речей, уст глупых хватит выше крыши. И всяк иль сломлен, иль убог. Одни надеются на лучшее для себя, другие на худшее для окружающих. Будучи плохим, самое главное, не разучиться притворяться хорошим, будучи хорошим, самое главное, не научиться притворяться плохим. То, жаль, почти что аксиома — в реалий нынешних бреду. Крайне глупо переоценивать собственные силы, глупее только недооценивать чужие слабости. И не распутать узел данный — ни развязать, ни разрубить. Увы, всяк поиск виноватых ведёт, как правило, в тупик: ведь холст ругается на краски, они ж на руку или кисть, стопа клевещет на дорогу, а та на компас и темп ног. А сумасшествие ликует и избирается за культ — на век иль более вперёд. И то не диво, не абсурд. Скорей стандартная привычка, в любом проросшая взахлёб. Небрежность отношения к тарелке традиционно компенсируется бережностью отношения к осколкам. И в этом, видимо, и соль. Хорошо, когда рядом есть нужные люди, лишь плохо, что нет нужного человечества. И пусть и зряшен всяк из нас, всё ж будьте грамотней, мудрее. Храните твёрдость и беспечность и гнушайтесь рисковать. Учтите — раз один на годы, на весь их будущий объём — уж так устроен этот мир, что иногда, чтобы сохранить дорогу, приходится жертвовать лошадью. И, даже если мимо вас пролетел молот, не спешите радоваться - вам ещё нужно суметь увернуться от наковальни..."
"Сие безрадостно, трагично. Как худший мыслимый кошмар, столь беспощадно воплощённый в пропащей бездне бытия, давно увязшего в разладе и в погружении во мрак. Но как же выжить, не свихнуться, не впасть в агонии капкан..."
"А здесь вопрос — а нужно ль выжить. Есть в том ли логика и смысл. Иногда чернила заканчиваются одновременно с мыслями: окружающие говорят, что ты не успел дожить, во всю сочувствуют, крепятся, но было ль что вам доживать... Сие калечит, разрушает, гнетёт и делает трухой. Ведь, если вникнуть в суть реалий и вдаться в правила игры, то все из нас в своих кондициях и свойствах предрешены не совокупностью того, что мы прошли, а совокупностью того, что избежали. И счастлив тот, кто меньше ужасов застал да реже в грязь лицом срывался. А чтоб возможности иль благость, иль перспективность да прогресс... Живи и бойся, что сломают. Жди, что испортят, осквернят. Дрожи и прячься, будь лишь тенью — и для людей, и для судьбы, а после попросту подохни. И не забудь про благодарность, коль это станется без мук."
На данном месте горько стихли и впали в мысли и тоску, ловя устами безнадёгу и увязая в пустоте - столь непростительно бездонной и столь трагично роковой.

XII
В пустой, болезненно невзрачной, угрюмо пасмурной глуши, средь увядания и грусти, бродил бесхозный силуэт - Борис Арсеньевич Безлыков, цедивший будничную тщетность и растворявшийся в печалях и мрачных думах о себе.
"Вновь я и вакуум реалий — надрывный, траурный, густой, невыносимо беспощадный и сокрушительно лихой. Ни счастья нет мне, ни надежд. Ни малых радостей случайных, ни сладких происков страстей. Лишь боль, ненужность, безысходность. Альянс из чуждости и слёз. Сплошное тяжкое фиаско — с лет самых юных и навек. Что за путь, что за роль, что за доля. Без признаний, без ласк, без тепла. Где одиночество лишь рядом, лишь плен апатии и мгла. А был ведь шанс. Пускай и смутный — тогда средь цирка во толпе. Решись, окликни я тогда... Быть может, вместе бы остались. В единстве, в счастье, в полноте. В пьянящей бездне откровений, бессрочно щедрой и шальной. В святой сакральности, в эдеме — для душ, для помыслов, для тел. Где нет ни грусти, ни разлуки. Ни разногласий, ни пустот. Лишь омут близости и рая — желаний, слабостей и мечт. А в итоге ничто. Безнадёга. Маршрут в безрадостность, в тупик. Где лишь оторванность, забытость да жгущий рьяностью трагизм. А быть могло совсем иное. И ведь виной всему я сам..." - герой мучительно вздохнул и, растворяясь средь пейзажа, побрёл в расплывчатую даль.

XIII
Средь скорбь раскинувших небес, меж монотонных вялых туч, седели блекнущие выси, невольно полные тумана и жадной муторной тоски, неумолимо доминантой в несмелом пасмурном ансамбле пустых безжизненных широт, уже давно скупых и тусклых и впавших в траур и озноб. С безлюдных выцветших окраин сквозили сонные ветра. Густел и вязнул пряный воздух. Вгрызаясь в линии ландшафта, ползла крепчающая грусть.
По сникшим уличным кварталам плутала робкая фигура — Степан Кириллович, гулял, взирал на местные просторы и наводнялся пессимизмом и чувством скорби и хандры.
"Вновь брожу, вновь нутро разрушаю. Чад мысли траурной курю. Что хуже яда зачастую и едче всякой из кислот. Но чем иным дней брешь заполнить — коль есть лишь суетность да тщетность да право горькое на боль. Быль летит, ход времён мчит вперёд - за шагом шаг, за мигом миг спеша к грядущим новым завтра и отрываясь от вчера, а я всё в той же безнадёге. В сетях из мыслей и расстройств, пустых бесцельных ожиданий и бесполезных глупых грёз. И так уж целые ведь годы — без хоть сомнительных подвижек и вне малейших перемен. Лишь вновь терплю да увядаю, да всё безвременно грущу. И, что мне выпадет, не знаю — сих мук помимо да тоски. В чём счастье здешнее моё? В немногозначных редких письмах? Иль в страсти верить иль мечтать? Иль, может, нет его тут вовсе... Как нет ни радостей, ни встреч. Ни хоть грошового обманчивого смысла — ни во едином из минувших всех моментов мной зряшным прожитой стези. Так напрасным, кажись, прочь и сгину. Иных из шансов, вижу, нет."
Герой беспомощно сжал пальцы, уже отведавшие холод и робко ставшие неметь, и, обессиленно зевнув, неторопливо развернулся и, после пары сонных вздохов, придал ногам обратный путь.

XIV
И вновь цех фабрики игрушек — шум, спешка, говор и возня. Степан Валерьевич, всласть занятый набивкой, сидит в привычном закутке — с самим собой в бессменной паре и с пухлой белкою в руке, без интереса до всех прочих, но с уймой истинно несносных кручинных помыслов про жизнь. Ход дня привычно суматошен, настрой заведомо уныл, дела скучны, а чувства смяты — до дыр изученный расклад, ни вширь пустить, ни поубавить.
И вот, ждать долго не заставив, примчал бушующий Безвкусин, не досчитавшийся хвостов, и стал с пытливостью жандарма искать виновное лицо.
"Так, вы!" - взглянул он на героя, а после, будто спохватившись, в момент унял командный тон: "А вы, мне бедному на горе, кажись, как раз не по хвостам..."
"Всё так. Не мой, простите, профиль..."
Коллега жалобно умолк и стал угрюмо озираться в настырном сыске тех несчастных, что отвечали за хвосты, но удалился вновь ни с чем, что тоже не было ни новым, ни полномочным удивить.
"Сейчас, я думаю, вернётся. И даже ставлю на рога." - Степан Валерьевич зевнул и углубился в плен работы, где планомерно потерялся на пару длительных часов, а после, вновь придя в себя, непреднамеренно впал в мысли и сдался демону тоски, необратимо пропитавшись неутолимым фатализмом и смесью грусти и хандры: "Эх, жизнь — напраслина да тщетность. Ансамбль из боли и пустот. Лишь вечно мучайся да майся. Жди, рвись, терзайся и ищи. Блуждай, надейся, ошибайся. Терпи, смиряйся, упускай. Круг замкнут. Лучшего не видно. Всяк путь заведомо бесцелен. Всяк смысл фиктивен и фальшив. Все роли траурно бесправны, слабы, комичны и чудны. Все судьбы равно бесполезны, ничтожны, мелочны, скучны. В любом из завтра однотипность. В любой из участей лишь тлен. Сие бессрочно и бессменно. И выжить - худшее из зол..."
Герой застенчиво вздохнул: "И где балбесина Безвкусин... Ведь с ним и впрямь забавней было — с его визжаньем и возьнёй. А так совсем печаль сплошная — коль с головой наедине."
И вот день всё же завершился. Степан Валерьевич поднялся, взял куртку, медленно собрался и потащился на трамвай.
На остановке одиноко — ни лиц, ни звуков, ни шумов. В трамвае ж — людно, все ютятся, куда-то массой всей спешат. Близ запотелого окошка сидит невзрачный паренёк, с пустыми тусклыми глазами и бледной парой впалых щёк. Поодаль — броская девица, с клочкастой модною причёской, в короткой юбке и с бантом. Герои явно не знакомы и лишены любой из связей и едут сами по себе, не отвлекаясь на друг друга, как вдруг напыщенная дама, впав резко в бешенство и гнев, берёт безлицыго за шкирку и резво лупит по лицу: "Куда ты зыришь, клоп свинячий, я что — работница стриптиза иль профиль куклы ростовой? Ты, мразь, куда глаза уставил? Губу обратно закатай. Вот вошь плешивая ж такая, до мест моих азарт пригрел."
Несчастный начал извиняться, проситься выйти и сойти и, получив ещё два раза, галопом выпрыгнул во двери под смех и окрики толпы.
"Какой пронзительный кошмар!" - Степан Валерьевич впал в ступор и, боязливо отвернувшись, закрыл поверженные в ужас, за день уставшие глаза: "И ни мечтать нельзя, ни думать — вот век то выдался какой! Хоть тут сквозь землю прям и падай и больше вовсе и не стой. Дурдом и цирк в одном лице. Несчастье, жуткое несчастье. Хоть и совсем здесь не рождайся и ни минуты не живи. Что быль, что странный страшный сон... Дурной, пугающий и смрадный и до трагичного больной. Не для надежд наш мир калечный. Не для идиллий, не для звёзд."
Герой задумчиво застыл и стал внимать колёсным стукам и ждать конечной остановки, чтоб планомерным томным шагом доковылять в пустые стены и скрыть себя от бездны мира и всех его злорадств и бедствий — хотя б на вечер и на ночь.

XV
В пустой невзрачненькой прихожей, средь вязкой грусти интерьера и коридорной пустоты, стоят две сонные фигуры — Степан Кириллович в пижаме, Борис Арсеньевич в пальто. Виной и поводом для встречи - вновь в срок примчавшийся конверт, от дальней спутницы Марины, недосягаемой извне.
"Ну вот, доставил, притащил — страстей да неги вихрь бездонный. Даю, вручаю — как трофей. И крайне рад за ваше счастье." - с несмелой жидкою улыбкой Борис Арсеньевич дал свёрток и с придыханьем протянул: "Везёт вам — письма, страсть, интриги. Аж даже зависть ест порой."
"Ну да, везёт... Ещё ж ведь как..." - подумал мельком получатель и с вялой томностью зевнул: "И вам везти должно, поверьте. И даже, может, многим шибче и нескончаемо мощней."
На этом мерно попрощались. Степан взял в руки текст посланья и с чувством трепета и дрожи с предельной чуткостью прочёл — всего примерно за минуту, слов вновь не много, все черствы.
"А кто-то зависть даже держит — к моим подачкам вот таким. Меня ль считать дано счастливым иль вправду нужным и родным. Смешно. И очень очень грустно — всё ждать, надеяться, робеть. Мечтать о лучшем, о далёком. Бесплодно верить, жечь года. А что в итоге... Обречённость. Зола от шансов и затей. И крайней трауроности горечь — в любом из фактов, дел и дней. Зачем, с чего, для коих целей. Ведь всё обвалится, сгорит. Умрёт — без права на повторы и с едким вкусом пустоты на всю оставшуюся долю, до гробовой её доски. Я раб иллюзий, раб желаний. Ненужный, сломленный, чужой. Зачем живу, зачем играю — коль в игр конце призам не быть. Ведь всё, что выпадет, лишь точка — приют могильного покоя да горсть последних из досад. Став жертвой, выбором не блещут. И ввысь с птиц стаею не мчат. И нет, жаль, оных мне ролей, сей зряшной нынешней помимо — где всё то чахну вновь, то маюсь, то тщетно лучшего ищу. Не жизнь, а подлинная пытка. И, как и прежде, ведь терплю..."
Герой подавленно вздохнул, взглянул в окно, на миг застыл и стал читать письмо повторно — чтоб болью боль взахлёб разбавить и, безвозвратно канув в горечь, пробыть с ней в муторном единстве ещё не менее чем год — до новой дозы скудных строчек и новой порции тоски, столь ужасающе бессменной и столь безудержно лихой.

XVI
Средь тусклой блёклой панорамы бесстрастной утренней хандры, сидел средь собственной постели в печаль ушедший господин — Борис Арсеньевич Безлыков, скучал да думал о земном — о зряшном векторе судьбины и о потерянности доли в непоправимом и пустом.
"Что за явь, что за данность такая, где я пожизненно один и ни знакомств, ни вкуса страсти, ни мечт, ни пылкости, ни чувств. Лишь тщетность, вакуум, ненужность. Боль, чуждость, суетность, надрыв. Ни ласк, хоть редких, ни заботы, ни таинств близости, ни грёз. Я вновь оторван и забыт и даже смерти вряд ли дорог. И нет ни шанса, ни надежды — ни на любовь, ни на тепло. Я никто. Тень. Зола. Раб тоски. Жнец мук, досад и обольщений. Ведь что смогу я, что сумею — за дней, мне вверенных тут, срок — лишь взять и попросту сгубиться - бесславно, спешно и легко, безвестно, глупо, по-дурацки, без смысла, пользы и следа. Как и вовсе совсем не рождался. Ни дня, ни часа, ни минуты всерьёз под небом не пожив. Увы и ах, исход прискорбен. И, хоть вой, хоть рыдай, суть не сменишь и вспять судьбу не обратишь." - герой с бессилием зевнул и впал в раздумья и угрюмость, а после, встав и потянувшись, дошёл до плоскости комода и, взяв изношенный приёмник, включил беднягу в сеть, где ток. Из старых пыльных закромов приятно хриплого прибора раздался милый сонный треск, а вместе с ним негромкий голос, слегка протяжный и певучий и, по неведомым причинам, столь удивительно родной.
"Вас приветствует музыкально-познавательная передача "В ноту со временем", мы вновь со всей уверенностью заявляем, что мир и музыка по-прежнему неисчерпаемы и бездонны, неисчерпаемы же и жизненные сюжеты, о перепутанности коих и станет ведать наш эфир, что будет начат новой авторскою песней с простым названием "Тоска", что, в рамках рубрики "В гостях у одиноких", со всей надрывностью и скорбью влетит к вам в уши и дома.
Вновь тоска наполняет мне сердце
И бурлит жадным горем в груди
И мне нечем и не с кем согреться
Как и некуда нынче пойти

А возьму тоску, как кошку
И положу себе на грудь
Вновь до утра смотрю в окошко
И не могу никак уснуть

И очень много вопрошаю
С чего не так всё на земле
И лишь одно бессменно знаю
Конец тоске — конец и мне...
"Ну вот, прекрасная подмога — чтоб жизнь решиться оборвать. Хотел от грусти отстраниться, а получилось как всегда." - герой безжизненно поднялся и, отключивши свой приёмник, взял плащ и двинулся гулять.

XVII
В фойе в текстильном ателье вновь шум и скопище народа — возня, крикливость и разлад. Степан Кириллович весь в деле — кроит аляпистую шляпу из перламутровой парчи. Во спёртом воздухе вкус спешки — товар желаем лишь во срок, а срок до траурного сжат и превращён почти что в пытку. И вот, в попытках как-то выжить герой усердно суетится и утопает в бездне дел, крутя в руках остаток ткани и строя домыслы — как шить. И тут, как коршун в колыбель, и смочь опомниться не дав, влетел кипящий Чистомоев: "Ну вот опять, опять трясут. Хотят пальто в японском стиле, кафтан из льна на паре клёпок, жакет из шёлка и сатина и шарф велюровый с петлёй — чтоб, как пальто, на гвоздик вешать, а не в карман комком ложить."
"Ну что ж — хотят, так изготовим. Пусть ждут, всё сделаю, клянусь."
"Им в срок! Всем в срок, хотят быстрее! Орут, терзают, рвут живьём."
"Ну, коль порвут, сошьём и вас, процесс отлаженный, статичный. Сюжет практически рутинный — ни вам, ни мне не привыкать."
"Уж нет, останусь лучше целым. А ты давай пошевелись - поинтенсивней, порукастей."
"И так ведь видно, что тружусь. И, уж поверьте, не в полсилы."
"А так и надо — в две иль три. Чтоб сто потов за день сошло."
"Угу, и дух чтоб после вышел. Удел чарующе хорош."
"И мне не мёд жизнь и не сахар — кручусь, как белка в колесе."
"Тогда скажу — не тормозите, а то закрутит, унесёт."
И вновь привычный ход движений и возвращение в покой. Ведь что всерьёз честней и чище, чем рук творящих всякий плод. И упоителен и светел любой из крошечных стежков, коль вправду душу в них вложили и часть себя в процесс вплели. И вряд ли с этим и поспоришь — что вещь волшебнее людей.
А день тем временем продлился и вскоре медленно истёк. Степан Кириллович поднялся и, отложив иглу и ткани, неспешно двинулся домой, застав близ выхода из холла уже одевшихся коллег.
"Ну что там нового, трещи мне." - слегка кичливый Чистомоев с какой-то странною бравадой спросил у сгорбленной фигуры, той самой, коей, коль вглядеться, был Хвостоклюев, тоже гад.
"Да так, по-прежнему всё ровно."
"А я с Михайловной вчера в её обители валялся. Чудил, куражился, балдел. Так чуть на мужа не нарвался — совсем про времечко забыл и еле ноги утащил, а то пришёл сегодня б битый."
"А от меня жена ушла..." - вдруг после паузы очнулся Хвостоклюев, с чего-то резко побледнев.
Степан Кириллович вздохнул, и, невзначай прокравшись мимо, не попрощавшись, вышел вон.

XVIII
Средь тусклой улицы туман — дома размыты, мир далёк. Степан Валерьевич гуляет — смеряет местные широты и вновь настойчиво грустит. Везде тоска, повсюду бренность. Пейзаж размыт, ландшафт уныл. И в сердце, спаянном с тревогой, опять лишь горечь да надрыв. Герой задумчиво вздыхает, глядит на мир и топчет путь — без траектории и цели, лишь просто выйти да прийти.
"Что за жизнь, что за явь, безысходность. И до письма ещё с полгода. И вновь печаль ведь лишь доставит. Эх, быль. Исчезнуть бы, пропасть. Да всё ж живу... Вопрос — зачем лишь..."
Герой вновь тягостно вздохнул и удалился вглубь широт — во смесь пустот и пелены, туда — прочь в гости к горизонту да к новым уровням тоски.

XIX
Средь оживлённой пышной сцены царит феерия чудес — даёт спектакль приезжий цирк, зал полон, глазья лучезарны, в одном из первых из рядов Борис Арсеньевич Безлыков — глядит на пёстрые костюмы, на взмахи перьев, лент и ног, на всплески пламени и вспышек и на бессчётные каскады из декораций, лиц и поз. В любом из жестов и движений — неиссякаемый восторг. Во всём ловимом сетью взгляда - лишь буйство, красочность и лоск. Ход действа пылок и заливист, ритм лих, а музыка шумна. И вот в какой-то из моментов, в сей без того волшебный пир вошёл не менее чем ангел — средь бездн клокочущей арены вдруг вырос облик танцовщицы, в короткой юбке и с хлыстом. Борис Арсеньевич в миг замер и после полностью обмяк — в далёких спутанных чертах он вдруг узнал тот самый образ — той милой девочки с флажком, что лет примерно так в 12 была упущена беднягой из-за боязни подойти — как раз же в этом самом цирке, что по себе само курьёз. Герой неистово затрясся и впал в растерянность и шок, прилипнув сразу парой глаз к её резвящейся фигуре, столь рьяно щедрой на красоты пьянящих похотью телес. Сюжет помчал вперёд к развязке, и вот уж гром аплодисментов, а вот и маленькая дверь в приют к пучинам закулисья. Средь тонн фанеры и картона, рядов из обручей и ламп, на шитом шёлком красном кресле сидит желанный силуэт — смывает грим и, всласть зевая, поёт загадочный мотив.
"Я к вам... Я видел вас... Давно... Мне лет 12 только было, а вы как раз стояли тут. Но только в очереди в цирк. А я, увы, не подошёл к вам. Не смог решиться подойти..."
"А я как раз тогда скучала. Была совсем совсем одна и приходила в эти стены найти возможную любовь. Любовь, конечно, не нашла. Но отыскала вот работу. Теперь танцую и кручусь. Но вновь одна, что символично."
"Сие немыслимо волшебно... Я... Я..." - герой на миг замялся.
"Давай тебя я поцелую. А после скажешь, что хотел."
И вот весь зной медовых губ был отдан с жадностью на пробу и после парочки минут совсем сразил вскружённый ум.
"Я... Я..." - Борис Арсеньевич терялся, дрожал и трясся и немел.
"Пора себя, гляжу, представить — во всей, как водится, красе."
Чертовка села в лоно кресла и, обнажившись догола и широко раздвинув бёдра, явила щедрому обзору всю сласть манящих страстью мест, столь упоительно прелестных и полных влаги и тепла.
Герой с испугом сделал шаг и осторожно наклонился и уж хотел постыдно слиться со всей гурьбой охальных складок в единый грешный монолит, как вдруг всё сжалось и пропало, умчав и выдав полог мглы — Борис очнулся средь постели, один, в компании лишь стен. Весь рай, как вышло, просто снился и вот теперь уж и иссяк, столь непростительно растаяв и не оставив и следа. Герой подавленно вздохнув и, утонув во ткани пледа, неукротимо зарыдал.

XX
Средь тесной старенькой квартиры — ансамбль из троицы людей. Борис Арсеньевич Безлыков и два Степана по бокам. Герой опять принёс картины и вот, достав их напоказ, ведёт трактат об ихнем смысле и о воззрениях на мир.
"Тут вот поля — поля без края, объект для жадности у дум. А сверху конуры эпохи — из крови, грязи и греха. Есть знак, что значит он, не знаю. А снизу лампа — как всегда. Ведь это лампочка удачи — она горит, и всем светло."
"Ну что ж, достаточно неплохо, момент застыть и погрустить." - Степан Кириллович вздохнул и невзначай пожал плечами.
"Ну что ж, давайте что ли есть." - Степан Валерьевич кивнул и пригласил к столу — за плюшки.
Борис Арсеньвич взял плюшку и утомительно зевнул: "Наш мир... Он глуп, нелеп, бесцелен. Для коих прихотей он дан. Не разобрать, не догадаться — хоть век весь в думах просиди. А что на деле — боль да скука. Неразделённость да надрыв. Я тот, с кем рядом здесь лишь мысль. Лишь вечно включенный рассудок, бессменно близкий и родной и столь неистово затёртый — до дыр и вмятин от идей, но дни все бедные подряд всё время думать лишь о смысле, о некой высшей из гармоний для всех известных нам вещей, что продиктована извне и наперёд уже известна - сие сжигает, травит, рвёт, бросает в ужас и калечит, лишая продыха и сна и истязая точно пыткой - без пауз, спуску иль конца. Крайне страшно не уметь игнорировать то, что другие едва ль и заметят. Но в том, наверное, весь я. Мы получаем и пишем письма, отправляем их, ждём... И порой убедительно кажется, что всяк из присланных ответов с его порядком фраз и слов уж был заведомо известен — ещё задолго до того как нам придумали здесь буквы. Любой из выборов предписан, сто крат подогнан под канву и бесконечно неизменен, монументально нерушим, в твоих поступках нет тебя, нет воли, есть лишь часть контекста. Сей факт рождает безысходность. Бессрочный явственный тупик, не разрешимый когнитивно и отучающий нутро всерьёз стараться иль бороться иль быть сторонником надежд."
"Сие бездонно справедливо. Лишь ноту первую сыграв, уж можно крайней тон услышать. Но всё ж надейтесь — хоть тайком. Пытайтесь, буйствуйте, стремитесь — вперёд, лоб в лоб и напролом. И меньше веруйте в идеи — в их властность, силу иль масштаб. В судьбу вклад разума ничтожен - ход дней, он, сам себе пастух. И вам подобных бы быть взглядов — и поступь твёрже б ощущалась, и мир не так бы докучал. И как ни трепетен жар смысла и ни прилипчив до мозгов, ни на момент не забывайте о самой, вроде бы, не сложной, но роковой из аксиом, увы, столь часто незнакомой для одержимых головой: для умных помыслы - рабы, для безрассудных - дирижёры."
"Увы, всего здесь не понять. Меж светом с тьмой всего лишь шаг, меж человеком с жизнью - пропасть. А мир действительно нелеп. И, как его ни принимай и ни ломай над ним рассудок — не переправишь, не спасёшь. Себя решительно сдурив, других, увы, не образумишь."
"Сие и истина, и факт. А что до личного, до чувства?"
"Вновь те же письма — с пустотой и без надежды на ответность." - Степан Кириллович вздохнул и опустил глаза в брешь пола.
"И я всё так же — без чудес. Всё жду, а в строчках лишь напрасность. За разом раз. За годом год." - Степан Валерьевич впал в ступор и безучастно замолчал.
"Мир — дрянь. Жутчайшая из шуток. Едва рождён ты — всё, страдай." - Борис Арсеньвич вздохнул и удалился в бездны мысли.
"А в том, наверное, и смысл — в канве страданий и тревоги, в борьбе и тяге до надежд..."
"Нет, смысл мне видится здесь в оном." - Степан Кириллович зевнул и, после паузы, продолжил, найдя сугубо невозможным не отразить свой взгляд на мир, быть может, самый однозначный и самый близкий к правоте: "Смысл жизни — дело непростое, но, коль поглубже раскопать, то крайне трудно не заметить, что скрыт он только лишь в одном - в необратимости процессов и неподвластности времён, в невозможности вдруг отменить или исправить уже свершённое. Чувство обречённости и есть тот самый источник мотивов и событийного продолжения. Лихая краткость всяких шансов, острота рисков, конечность вменённого существования - вот то, что заставляет длиться время и отличает завтра от вчера. Если лишить жизнь серьёзности и трагизма, то в ней не останется даже пустоты. Представьте, что невосполнимость отсутствует. Что ни одна из ран не оставляет даже шрама, что любая смерть может быть запросто исправлена воскрешением и отменена. Представьте, что всё вокруг элементарное наваждение и театр, что ни в одной из войн не умерло ни единого человека, что не существовало ни единого калеки или нищего, что всё было лишь пьесой, генератором досады или сочувствия для персонально вашего доверчивого и впечатлительного мозга. Стали бы вы тогда жить? Был ли бы в этом смысл, имело ли бы ваше существование хоть малейшую весомость или значимость? Ценность спасённого обуславливается ценою потреблённых им жертв. Здесь это так. Плохи не законы морали, социума или той же физики. Плохи законы судьбы, законы и постулаты миросуществования. Сам принцип причинности это уже нездоровое и мучительное проклятие. Сама необходимость присутствовать, жить — это бремя и груз. Мир изменяем. Всё может утратиться, ничему не суждено сохраниться, новый день обязан привносить новые вещи и события, одновременно разрушая и отдаляя старые. Мы постоянно куда-то движемся. Куда-то идём, И этот путь лишён конца, лишён хоть какой-либо финальной точки, кроме постоянной неубиваемой недосказанности. При меняющемся портрете яви, даже при устранении всех недостатков, обид, болей, грехов и мерзостей, идеал так и останется недосягаемым, элементарно невозможным. Любое безукоризненно полное и окончательно завершенное совершенство предполагает статичность, абсолютную исполненность и исчерпанность. Но в мире невозможно перестать, невозможно застыть в моменте. Сама необходимость жить это болезнь. Сама возможность путешествовать по реке времени и перемещаться от одних событий к другим это поломка. Любая форма такого явления как существование это яд. Рай возможен лишь в небытие, в отсутствии и времени, и пространства, и собственного я. Мне очень приятно, что, когда я сдохну, черви с радостью будут есть именно не мой труп, а моё отсутствие. Это повод для умиления и безмятежности, для блаженства. Ну или, как минимум, для глубокого вальяжного вздоха и нестерпимо отчётливой необходимости лениво зевнуть."
На этом дружно замолчали. Не оттого, что слов не стало, а от иного — от тоски.

XXI
И вновь компания из трёх. Сей раз слегка лишь постаревших. И отыскался даже повод — Степан Кириллович днём раньше сыскал нем менее чем орден — за верность бремени труда, уже как тридцать долгих лет отдав бессменности работы, нажить позволившей в итоге лишь обессиленность да стаж.
На щедрой плоскости стола хрусталь заморского сервиза, три блюдца с фруктами востока, графин с питьём и два письма — от где-то спрятанных Марин, неумолимо недоступных, не ставших ближе и теперь, но всё ж раскрывших вдруг все карты — хоть на излёте лучших лет.
Письмо 1: "Ну вот ещё один год прочь. И вновь пишу тебе письмо я. Всю жизнь черкала их тайком. Сей раз, наверное, последний. Уж вряд ли смысл есть продолжать. Что до меня — жила я бойко. Лет в 25 так вышла замуж. Прожив три года, развелась. Потом искания, интриги. Лет пять жила аж заграницей, затем вернулась — не моё. Потом, с год после как вернулась, родить смогла двоих детей, так как-то вышло, что вне брака. С отцом общаться не пыталась, но к школе близ нашёлся отчим, лет семь набегами был рядом, потом угасло, не пошло. Затем ещё интриг немного, и вот сегодняшний уж день. Маршрут занятный, интересный. Едва ль поистине удачный, но что ответить - как уж есть. Ты сам, наверно, поуспешней — сидишь смеёшься надо мной. Но сам писать мне предложил. А я, как дура, согласилась. Вот как-то так, коль обо мне — твоей мечте, беде и музе. Ну что ж, на этом точно всё."
Письмо 2: "Вновь пишу. Как всегда. Как и встарь. Пора, наверно, и надняться — всю суть об доле изложив. Жила и мирно я, и мило. Сперва резвилась и гуляла. Потом одумалась чуть чуть — лет в тридцать славно вышла замуж и родила себе дитя. Лет десять вместе проютились, но не сверсталось — разошлись. Хотя и к лучшему, наверно — потом ещё раз замуж вышла и до сих пор так и живу, вполне удачно и богато, с утра бассейн, в уикенд — кино. Вот жизнь — жила и удивлялась. И даже письма умудрялась всяк год украдкою писать. Едва ль ты вправду в них нуждался. Но сам просил мечтой побыть. На этом, думаю, что всё. Прощай — надеюсь, что ты счастлив и даже более чем я. И всё ж спасибо за забаву, всю участь в ней ведь пробыла — весьма бессмысленно, но всё же. Ну что ж — бывай. Пока пока."
И вот прочтя друг другу письма Степаны тягостно молчали. Молчал взаимно и Борис.
"Любовь — печальное начало. И вы, и я — куски тоски." - Степан Кириллович вздохнул и сиротливо сжал ладони.
"Увы, ни пристани, ни моря. Теперь уж точно лишь тонуть." - Степан Валерьевич зевнул и впал в уныние и боль.
"Что жизнь, что мусор — дрянью дрянь. Нет, видно, зряшнее стези, чем наших жизней две дороги. Сюжет, достойный лишь могилы — побыл да сгнил. Что жил, что нет."
"Лишь посочувствовать друг другу. Да всласть навзрыд потом завыть."
"И до последнего ведь верил — что всё ж найду, возьму, сойдусь..."
"Увы, и я ничем не меньше. Всяк день, всяк час, всяк лишний миг..."
И вновь немая бессловесность и череда из взглядов в пол. И тут молчащих двух Степанов прервал оживший вдруг Борис: "Я вам сочувствую, явь — гиря. И что ни жди, жаль, не придёт. Я тут картины притащил. Пора достать — прибить, всмотреться. Уж чтоб совсем не увядать."
И впрямь возня чуть отвлекла и наделила ум покоем. Потом отведали еды, ещё немного помолчали, попили яблочный сироп, пообсуждали дни и мысли и безучастно разошлись.
Борис Арсеньевич Безлыков, вдыхая сонный плотный воздух, побрёл вдаль уличных широт и, вдруг неистово затрясшись, впал в мрак, апатию и боль: "Вот взять хоть этих двух несчастных — вся жизнь, моей под стать, за зря. Но даже те меня счастливей — им ведь писал хотя бы кто-то. Хоть уделял им часть себя. Хоть лгал, смеялся, потешался. А я... Я полностью один. И всё, что есть во мне святого — лишь дальней памяти кусок о той девчонке со флажком, что в детстве в очереди встретил и подойти не осмелел. Пустой я, тщетный, бесполезный. Что был, что нет. Дыра. Клеймо. И что осталось — просто сдохнуть. Закрыть глаза и телом в гроб. От дней истраченных подальше да от пропащего себя. Увы, не смог я, не сумел. И даже стыдно и признаться, что я, коль цепко разобраться — совсем без сорта человек. Но что уж выпало, что есть..."
Средь мглы и туч растаял образ, исчезнув медленно в тумане — как тень, сошедшая на нет. Пейзаж бесстрастно опустел. Лишь дождь, безлюдность и понурость. Ни лиц, ни транспорта, ни звёзд. Как и совсем тут не бывало. Ни человека, ни судьбы. Ни недосказанных историй, ни душ, сошедших под откос. Ни обещаний, ни прощений. Ни дел, ни мыслей, ничего.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
В тёмной комнате пара влюблённых — бесстыже юных, но довольных. Он держит даму за плечо, она глядит в окно с метелью.
"Ты знаешь, я с тобой так счастлив, так жив, так терпко окрылён." - прижался юноша к подруге, укрыв последнюю во плед.
"И я. Буквально как богиня. Едва ль и верю, что всерьёз - всё то, что с нами происходит. Как сказка вырвалась вдруг в явь. Ты помнишь, мы картину притащили — мазня мазнёй, но я просила и ты участливо купил. Так я повесила — у шкафа. Потом вгляделась — блин, шедевр. Ещё там лампа есть в углу. Зачем добавлена — не знаю. Сейчас смотрю как раз в неё, и мне мерещится, что светит..."




Сыграв по правилам судьбы.

I
Средь сонных комнатных покоев, близ рамы старого окна — Андрей Ефимович Широков, эксперт музейного архива и добровольный собиратель любых изящных безделушек – из ткани, глины и фарфора, сукна, латуни и бамбука, любых сортов и назначений, всегда, как правило, бесхозных по тем иль оным из стечений невразумляемо дремучей досад исполненной судьбы. Герой задумчиво вздыхает и томно смотрит на пейзаж, весьма лишённый в раз и пышности, и цвета и уж решительно готовый начать бесстрастно увядать и безвозвратно погружаться в больные траурные сети сезона ливней и хандры. Взахлёб готовый загустеть тоской кишащий мутный воздух уже бесстыже леденеет и наполняется и грустью, и горьким вкусом прелых трав. Немой редеющий простор, всепроникающе безликий и удручающе скупой, неумолимо отпуская ещё живой в нём летний пыл, с бездонно жалобным минором, всласть щедро сдобренным тревогой и сиротливой маетой, крепясь, встречает гостью осень. От горизонта до двора ни лишней яркости, ни спешки, ни хоть намёка на азарт. Во всём доступном паре глаз - лишь однотипное забвенье и безучастный пессимизм. В ключе подобном и на сердце — ни предвкушений, ни надежд. Андрей Ефимович скучает, скребёт безрадостностью взора по обезличенности мест и топит ум в бессвязных думах: "Как не много нам всё же дано, как до слёз непростительно мало — лишь ждать, смиряться и терпеть. Всяк шаг — плод прихотей судьбы, всяк день, с утра и дотемна — лишь свыше спущенный сценарий, не изменяемый ни волей, ни верой в избранность себя. Всё сон, бессменный и сплошной, и даже тяга пробудиться есть лишь кратчайший из путей суметь уснуть ещё сильнее и потерять уже совсем — и связь с поистине реальным, и страсть взаправду сомневаться, и страх купиться на обман. Всё фарс, иллюзия и вздор. На что, вопрос, и уповать, коль ни надежд нет, ни гарантий, ни греть способных перспектив... Лишь омут, топкий и бездонный. Всевластный, цепкий и лихой. Не остеречься, не спастись. Не уцелеть, не удержаться. И вспять ничто не обратить. И, чем распахнутее пропасть, тем меньше жаждешь устоять. И хоть ты взвой, хоть обрыдайся — ни быль не дрогнет, ни устои, ни крой отпущенной канвы. И нет несъёмнее оков, чем те, что участь наложила, на пару с долею вменив — вплоть непосредственно до гроба, до самой финишной из черт."
Герой растерянно поднялся, взял в ворох скомканную куртку и, нацепив её на плечи, побрёл плутать вдоль местных улиц — в бега от дум и пустоты.
Тут смысл имеет сообщить о специфичности воззрений сего затворника ума — с весьма изрядно юных лет он стал страдать детерминизмом, всё безнадёжней погружаясь в то, что зовут прескриптивизм. "Сыграть по правилам судьбы" - его единственный девиз, подход и принцип на всю участь. Что было сказочно комфортным, такой житейский постулат совсем не требовал усилий и воплощался сам собой. Герой внимал тому, что есть, ни в коей мере не перечил, боясь и лично строить планы, и вслух озвучивать мечты, беспрекословно соглашаясь и с совершеннейше любым сюжет настигшим поворотом и с всяким бременем и грузом, вменённым вверенной стезёй.
Средь бездны улиц было тихо. Ни лишней пёстрости прохожих, ни нудной гулкости шумов. Непритязательный маршрут идёт от дома до базара — взглянуть на данное в продажу да подивиться своре морд. За деревянностью забора — набор телег, шатров и бочек. Большие тучные ряды полны всех видов ерунды — ковши, подковы, лампы, ветошь, мёд, рыба, веники, ковры. Торговки рьяно расторопны, до безобразия бестактны и возмутительно наглы. Народ под стать — снуёт, галдит. Хоть рубль, да вырвут. Хоть прям с сердцем. Для них такое не в новьё.
"Куда ты прёшь?! Осёл, оболтус." - взревел изрядно полноватый плешивый сморщенный мужчина с облезлой тростью и ведром, взглянув на хлипкого мальчонку в бесцветном драном сюртуке: "Я год назад тебе тут ухо оторвал. Тебе второе надоело? Куда вне очереди лезешь?! Как, тварь, сейчас да зашибу!"
Малец удрал, конфликт не сбылся.
"Вновь бьют, кричат, спешат и пьют. Всё, как всегда. В стране шутов и в цирк не надобно являться. Тоска, несчастье и позор." - Андрей Ефимович вздохнул и, шибко съёжившись, взял курс назад домой.
И вновь безропотные стены и взвесь постылой тишины, непринуждённая печаль и одинокая истома.
"Эх мир, не лучшее из мест. А нам тут жить, бывать, мечтать. Сам факт, что просто существуешь — уже не меньше чем удар. Хоть прослезись, хоть бесом взвейся, а не отринешь, что дано. Ну а дано, увы, не много. Но я и тем по горло сыт. Едва ль то к лучшему иль к чуду. А впрочем, ладно, поглядим. Поистязаемся, потерпим. А там глядишь уж и помрём. Что в целом вряд ли даже грустно. Хотя едва ли и смешно."
Герой укрылся в дебри пледа и, повалившись на постель, ушёл в пространство сновидений, за раз умчав от всех из бед — и от реальности прочь сгинув, и от ей чуждого себя, увы, способного лишь чахнуть, скорбеть, терзаться да страдать, от самых первых лет на свете и до текущего сейчас ни дня не ведая ни счастья, ни удовольствий, ни тепла.

II
Над монотонной медью крыши балет из солнечных лучей — прочь уходящий летний зной всласть на прощание резвится, со всей отдачей густо крася ветшать и стыть готовый край. На одинокой старой лавке два неприметных силуэта — Андрей Ефимович, с борсеткой, и рядом с ним, с дневной газетой, Семён Кириллович Ерошин, библиотекарь в краеведческой палате, а также друг, единомышленник и кореш — до дыр изученный за быль.
"Я вновь об доле помышляю, о ей предписанной канве. О том, что вверено нам явью, о рисках вечных, о путях..." - Андрей Ефимович вздохнул и отрешённо впал в беззвучность.
"Увы, без рисков никуда. И, чем их больше, тем живее — и событийность, и настрой. И страх тут вовсе не уместен и даже подлинно нелеп. Без хладнокровности принятий ни жар, ни буйство не пожнёшь. Если вы так боитесь, что вам обломают ветки, то просто напросто учтите, что ваше дерево с лёгкостью могли и не посадить. На самом деле всё на свете под контролем. И вы, и я, и всяк наш шаг, и след от всяческого шага. И мир поистине волшебен, хоть в той же степени и дик. В заурядной системе контролируется каждый человек, в удивительной - каждый атом. Крайне глупо пугаться времени или толп, они не больше чем лишь фон — пустой, дешёвый и напрасный, всерьёз способный озадачить лишь идиотов да детей. Лучший способ влияния на маленьких людей это большие цифры. Сие практически что факт. Но прочь меж делом взять да сгинуть — всё ж, жаль, не невидаль, не трюк. И, чем вы правильней и лучше, чем совершенней и ценней, тем и глупее, и досадней вам уготовлена тут смерть. Увы, чем правильнее чашка, тем несуразней молоток. И хоть противься, хоть бунтуй — ни век, ни рок не обыграешь. Увы, в отсутствии стены, всяк гвоздь смешней пустого звука. И тщетно рваться иль спешить. Ведь в гроб и так всегда успеешь, а в оных мест приют, хоть краткий, как ни крутись и ни усердствуй, коль там не ждут, не попадёшь."
"Да, мир невзрачен и убог, несправедлив и беспощаден. Кто-то с робостью платит за осколки, кто-то с чванностью отказывается от бесплатной чашки. Не обуздать то, не пресечь. И всё дано порой достичь. Вопрос - какою лишь ценою. Увы, удачливый билет подчас дороже парохода. И как и жить — едва ль ответишь — куда пойти, с чего начать..."
"Увы и ах, добыть искру всегда в сто крат сложней, чем пламя. И так всегда тут и во всём. И безотрадно планы строить, коль не сверстать, не оживить их, не предварить, не воплотить. И как свой вектор ни наметь, не оправдается, скривится, что не сумеешь и узнать. И в не написанном, жаль, тексте есть для ошибок мест с лихвой. Но надо жить, пылать, пытаться. Крайне трудно выбирать призы, не выбирая игру."
"Но и с попытками не слаще. Коль лишь бесплодны те, мертвы. Увы и ах, с кривой дорогой ногам прямыми не побыть. И не понять, не разобраться — где яд, пленительно хороший, а где никчёмная еда. Увы, вцепиться в мелочи всегда чуть проще, чем оторваться от их отсутствия. Да, всё лишь временно и смертно, непостоянно, как узор, что создан ветром на песке, чтоб им же вскоре быть и стёртым. Но то лишь зеркало реалий, лишь здешних принципов портрет. Чем зыбче хор, тем крепче песня. Уж так, увы, заведено. Лишь шут по шуткам изучаем, а жизнь - по горечи и лжи. Но разве ж крах в том, разве ж финиш. Иль лечь и плакать аргумент. И даже если так случилось, что в ваш любимый огород вдруг кто-то вновь забросил камни, то просто напросто решите, для чьих сойдут они голов."
"Так в том и суть текущих будней и их единственный посыл - научившись радоваться голове, учитесь радоваться и гильотине. Но для наличия света недостаточно одного присутствия лампочек, необходимо ещё и отсутствие желающих их разбить. А пессимизм, как то ни грустно, всегда, поверьте мне, сильней. Чем ниже шансы на успех, тем выше шансы на смирение с его отсутствием."
"А что, простите, до людей — до их бесчестной гадкой своры, жестокой, алчной и тупой, есть в них хоть что-то не гнилое, хоть что-то светлое иль нет?"
"Да, люди дно — отстой, помойка. Буквально худшее из зол. Что хуже вряд ли и представишь, коль нет фантазии больной. Им крайне просто прощаться с целым и крайне сложно с осколками. Их невозможно вразумить. Ничем — ни ужасом, ни болью, ни силой слов, ни тишиной. Им всё, как прежде, ни по чём. Чем твёрже лоб, тем мягче пули. И не пытайтесь что-то сделать, рискнуть вмешаться, повлиять. Гильотина никогда не превращается в голову. Хорошо поддающиеся дрессировке, увы, крайне плохо поддаются воспитанию. Чтоб разувероваться в жизни, достаточно просто родиться, чтобы разувероваться в человеке достаточно просто познакомиться с человечеством. И не исправить их породу - ни перешить, ни упразднить. И даже редкие герои, кто не такие тут, как все, на суть процессов и вещей воздействий сущностных не кажут. Увы, медь золотом разбавив, лишь медь всё ту же и пожнёшь. И слабоумна вера в общность, в единство, братство, коллектив. У звуков разных, как ни жаль, и эха общего не будет. И даже жёстче вам отвечу, чем многочисленнее группа, тем в большей мере всяк в ней гад."
"Но сколь любой тут горделив, сколь бесконечно своеволен, тщеславен, скользок и строптив."
"Увы, чем мизернее цирк, тем многозначнее в нём клоун. Явь дно. И это точный факт. И то развязывает руки. Даёт воспрявшему дерьму извечный шанс на власть над мёдом. И в том вся пагубность, вся боль. Чем меньше честности в игре, тем больше тщетности в победе. И не создашь, не возведёшь — того, что завтра ж не погубят и в праха горсть не обратят. Увы, в искусственных печах огонь реальный крайне редок."
"И, жаль, чем ласковей прогноз, тем злополучнее погода. Сие упрямей аксиом. И бесполезно выгорать, коль никого тем не согреешь. Решение сделать небо имеет смысл лишь в единстве с надеждой, что кто-нибудь додумается изобрести крылья. Нам кажется, что всё задумано логично. Что, если есть большие гвозди, то обязательно найдутся и огромные молотки. Но так почти что не бывает. Лишь в грёзах разве что, во снах. И у всего, что вам открылось есть и последствий горьких море и предысторий гадких рой. И нет — ни специй безобидных, ни не обиженной еды. Увы, чем ласковее спички, тем беспощадней факела."
Семён Кириллович вздохнул и, поправляя воротник, с немым бессилием заметил: "Увы, мир глуп. Убог, досаден. Ещё и осень на носу. Теперь и грусть печальней станет, и боль нещадней и острей..."
"Всё мертво. И нутро, и надежды. Ни чувств, ни твёрдости, ни сил." - Андрей Ефимович померк и, сжав ладони, впал в озноб.
"И листья жиже всё и жиже. Глядишь, вот вот и опадут. Что ж — собирайтесь. И пойдём. Хоть улиц пустоши потопчем да на домишки поглядим." - Семён Кириллович поднялся и, с сотоварищем на пару, побрёл вдаль никнущих широт.

III
На местной площади аншлаг: возня, народ, огни, шатры — бушует ярмарка, люд вьётся, смеётся, пляшет, ест и пьёт. Для заглянувших поразвлечься открыт на пробу весь набор любых мастей, сортов и форм и суеты, и удовольствий — и продовольственные лавки, и танцевальные помосты, и разноцветные гирлянды, и обещаемый салют. Рекой кишащая толпа безостановочно резвится, бурлит и пенится торговля, не прерываясь ни на миг, звенит шквал музыки и смеха и бьют об доски каблуки.
"Что-то очень похожее на жизнь... Вполне, замечу, интересно — наш мир, что всё ещё не счах, не так уж, вижу, и печален — ещё пытается цвести, играть, куражиться, дуть щёки, юлить, лить воду, блефовать и длить агонию и дальше, при чём подчас весьма успешно и даже с неким огоньком. Но уж давно не поражаюсь и ни на йоту не дивлюсь — ни лжи, ни ужасам, ни грязи, ни бесконечно гнусным трюкам и обстоятельств, и людей." - едва успел лишь порешить Андрей Ефимович Широков, несмело вышедший свершить вальяжный будничный вояж по череде окрестных мест, как тут же, левую по руку, один взъерошенный прохожий влепил другому по лицу:
"Ты, что, тварь, памяти лишился? Я ж, мразь, тебя предупреждал, что, если раз ещё замечу, что с Танькой крутишься моей, и нос, и жизнь тебе расквашу и кожу заживу сдеру." - изрядно крепкий мужичишка схватил такого ж, лишь чуть ниже, и залепил ему фингал: "Вот, гад, и встрял ты, доскакался. Вот в жир с двух ласт то и попал."
И вот, в разгар уже побоев, под мелодичность тумаков, влетел кипящий женский образ и, взяв зачинщика за шкирку, стал, впав в неистовство, трясти: "Да я сама его лобзала! И в высшей радости была, как до ответности дошло. А ты, чудило кривомордый, весь кайф мой вдребезги сломал."
"Ты тоже в харю захотела? Так не в напряг, поверь, и дать." - обидчик медленно поднялся и, погрозив, поплёлся прочь: "Ещё увидимся, баклан. Зри в оба: встречу — порешаю. В разряд, как минимум, калек войдёшь, клянусь в раз всем, в полсчёта, а то и вовсе погребу."
"Ты как, бедняжечка мой сладкий — жив, цел? Ой, мосечку разбили, но всё равно та всех милей. Как жаль, что раньше не примчалась... Но всё ведь скоро заживёт. Давай, забыли и встаём — сейчас Олег мой возвратится, он за детьми как раз пошёл. И не сердись ты так на Димку — да, оплевух тебе отвесил, но всё ж спонсирует меня и многим прочим помогает. Как время будет — прибегу. Люблю, целую, не теряйся. Всё, рано поздно ли, пройдёт."
Герой поднялся, приобнял и, ковыляя, удалился. И впрямь, минуты через две, к конфликт разнявшей бойкой даме пришёл высокий худощавый, чуть бледный юноша с корзиной и парой славных карапузов, несущих яблоки и мёд: "Привёл. Теперь пора и в дом."
"Ты есть купил? В сенях прибрался? И что у мелкого с панамой — он где и как её помял?"
Юнец стал куце объясняться, а после с робостью спросил: "Смотрю, ты что-то растрепалась..."
"Не твоего сие ума. Давай не зли, пошли что ль в дом, всё за тобой всяк раз доделай, ничто не можешь — ничего..."
И вот компашка удалилась.
"Ох, Танька бойкая девица. Огонь руками соберёт и без единого ожога" - сказала вдруг одна из бабок, в пол-оборота став к другой: "А Олег молодец, весь в заботе. И в жёны взял её такую, и этих двух вот спиногрызов от её першего ищ брака со всей радушностью пригрел. А Димка давний ещё хахаль. Он лет уж тридцать с нею вьётся, ещё как девкою была. А тот вот битый — мне не взвестный. Видать, недавний ухажёр."
"Да это Прохор, местный писарь. Дурак, пропойца и фигляр. Она с ним год уж как играет. И что ведь только в нём нашла." - в момент ответила, кривясь, её коллега по маразму.
"Вот что люблю в простолюдинах — что все пороки на лицо, на самый красочный показ, на обозрение людское и на такой же точно суд. У окультуренных похуже — там всё украдкой, всё в полтона. Всё тише, скрытней, изощрённей. Но в сути так же, столь же гнусно, а то местами и гнилей. Эх, человечество — насмешка, над всем святым и честным стёб. Хоть и совсем тут не рождайся — как ни живи здесь, чем ни бодрствуй — ни чувств, ни верности не встретишь и ни единства, ни комфорта и за века не обретёшь. На что и вовсе срок влачить, коль, что ни делай, всё впустую — как в бочку с трещиной вода..." - Андрей Ефимович вздохнул и повлачился мерно прочь, от лиц и морд найти спасенье и постараться всласть забыть — и об увиденном кошмаре, и о напавшей безнадёге, и об оторванном себе, несовместимом с духом яви, как с беззамочной дверью ключ.

IV
Средь мёртвой комнатной тоски, в бесстрастно тусклом полумраке, сидел беспечный женский образ, в любой из черт до слёз печальный и полный горечи и дум. Его несчастною хозяйкой была работница трактира Ирина Павловна Беспрудных, лет средних ласковая дама, изрядно пустошной судьбы и крайне траурных воззрений — и на себя, и на свой путь, увы, статично одинокий — с первейших дней и до теперь.
"Ну вот, практически уж полдень. А я лишь только пробудилась. Лишь сон свой только прервала. И вновь уныние да скука. Плен стен, апатии и грёз. Трагизм, боль, вакуум, статичность, застой, напраслина, забвенье. И в этой каше я сама. И чем мне бедной и заняться, чтоб с удовольствия хоть долькой и не совсем при том за зря. Ведь не простая то задача — в жизнь смысл прижизненно впустить..."
Мадам загадочно зевнула и, облачив себя в халат, пошла вливать в желудок кофе. Испив с три четверти галлона и съев вчерашний мятный торт, она проворнейше оделась и, взявши сумочку и зонт, пошла бродить и забываться, глазеть на местные широты да в шаль раздумий кутать ум, и так проеденный до дырок канвой сомнений и невзгод.
Средь блёклой улицы туман, дома размыты, воздух густ. Пейзаж безмолвен и понурен. Ландшафт угрюм и сиротлив. Строй линий скуп и хаотичен. День хил. Край сыр и неприветлив. Невольно стынущий асфальт сер и беспомощно потрескан. Простор отъявленно безлюден и бесконечно отрешён. Ни заблудившихся авто, ни одиноких пешеходов. Лишь слякоть осени и бренность. И монотонный горький привкус дождём пропитанной листвы.
Ирина Павловна, впав в ступор, неторопливым робким шагом скользит вдаль сонного проспекта, ловя печальным тусклым взором немые грузные фасады и малочисленные ноты уже и редкой, и бесправной прочь исчезающей красы.
"Уж вот и местность околела, и из отпущенных тонов и тут, и там, увы, лишь серость, лишь пресность, хмурость да хандра. И ни утешиться ничем, ни от тревоги не сокрыться, ни радость в сердце не вселить. И ни надежд, ни ожиданий. Лишь отрешённость да озноб."
Ирина Павловна вздохнула и, поплетясь меж мутных луж, бесстрастной томною походкой ушла теряться в безднах грусти и отдавать нутро и ум туману памяти и боли, столь безупречно неразлучной с её отравленной тоскою, надлом отведавшей судьбой.
И не сказать ведь, что не так с подчас вполне живой натурой, весьма исполненной и шансов, и перспективности, и сил, коль та в какой-то из моментов вдруг избавляется от воли, от страсти буйствовать, ждать завтра, искать, стремиться, уповать и возводить мечты и планы. До дрожи страшно ничего здесь не хотеть, ещё страшней — не понимать, чего ты хочешь. Ирина Павловна, к печали, в как раз такой попав расклад, была отчаянно пуста и в высшей степени разбита, за разом раз не находя ни должных поводов забыться, ни подходящих утешений, ни подобающих отдушин, ни близких разуму путей.

V
Средь хмурой ветреной погоды, в глуши густой вечерней мглы плетётся вялая фигура — Андрей Ефимович Широков: глядит на отданный сну мир, нетвёрдой ломаной походкой верша растерянный маршрут, не обладающий ни целью, ни направлением пути. В любом из мест и уголков, что достижимы хватом взора, лишь флегматичная безликость, смесь тьмы, туч, сумерек и грусти, теней, тоски и немоты, взахлёб цветущего забвенья да болью веющих пустот, неумолимо нерушимых и до фатального сквозных.
"Ни фонарей, ни лиц, ни жизни. Как и совсем вся явь мертва. Не отыскать, не изловить — ни вожделенного тепла, ни сокровенного покоя. И вновь лишь стынуть да бродить. И день, и ночь чего-то ждать, а не дождавшись, сокрушаться, тайком расстроенно готовясь, чуть повздыхавши, ждать опять. А ведь желается иного — и чувств, и страсти, и высот, и сладострастного единства, и потаённых знойных встреч, и буйства внутренних порывов, и плена пагубных желаний. Но есть лишь улица и я. Лишь нескончаемая слякоть и липкий вязнущий туман. Ни надежд, ни затей, ни эмоций. Как и совсем на свете нет — ни лучшей участи, ни счастья, ни удовольствий, ни отрад..."
Герой подавленно вздохнул и, монотонным томным шагом, повёл свой боли полный путь вглубь мглой окутанной застройки — прочь от апатии и грусти и от им верного себя, совсем лишённого и смысла, и упований, и огня, и должных поводов очнуться, и веских доводов уснуть.

VI
У краеведческой палаты дверей открытых настежь день. Семён Кириллович Ерошин, во всю заведомо готовый, ждёт любопытных прихожан. День тих, на улице светло. Средь зала царствует безлюдье. За самый первый час приёма никто и вскользь не объявился, так и оставив холл пустым. Уже практически к обеду зашла сомнительная дама, со знатной кипою бумаг и в неприметной тёмной шляпе с изрядной площадью полей.
"Я из проверки, из комиссии по Краю. Что с экспозицией и стендом? Где карты, сборники, брошюры? Где монографии? Где схемы? Я всё пишу под протокол. Нам средства надобно освоить. С казны отсчитанный бюджет. И вам нам в этом подсобить, должны и сами понимать, сугубо в ваших интересах. Иначе акт, по акту штраф, а за невыплату и дело. А с сим, я думаю, вы в курсе, благоразумней не шутить."
"Всё есть. Всё то, что выделил нам фонд и что собрали самолично. Вот многоуровневый стенд, вот карт графических подборка, вот исторический архив, есть даже малый книжный зал — всех местных авторов собранье за пять минувших аж веков."
"Мне важно пункты указать, приход-расход и сущность смет."
"Так я всего лишь краевед и культуролог. А по финансам тут завхоз, администрация, начальство..."
"Так вы конкретное ничто. Ну что ж, понятно, просто бездарь, субъект без смысла и без прав. Я этих карт, ко слову так, вот даже близко знать не знаю, но нарушений злостных пачку — найти, найду с лихвой всегда. Вас, окультуренных — как грязи, а проку, знаете ли, ноль — ни мозговитости, ни прыти, ни маломальской даже хватки за вкус наживы иль успех. В любом из свойств вы просто мусор, в любом из деланий профан. Я руководство поищу, а вы себя ж во всю ищите, хоть то и тщетно, и смешно, и даже попросту абсурдно — до визга, гогота и стёба и до отчаянной ухмылки ничуть не меньше чем в весь рот..." - мадам сверкнула парой глазьев и звучным шагом вышла прочь.
"Ох сколько ж монстров и чудовищ напорождал наш грешный мир..." - Семён Кириллович вздохнул и молчаливо потянулся: "Теперь и жить азарт пропал. Сам факт, что мир плодит подобных, уже чумы чумной страшней. Да и к чему стремиться вовсе, коль и тебе, и вот таким всё тот же воздух, то же небо и тот же вихрь страстей и дел. Сие трагически неверно, порочно, пагубно, дрянно — как яд, как злостная болезнь. И не смахнуть реалий сети, не развязаться, не спастись..."
Час-два спустя, звеня тоннажем украшений, пришли две юные особы, в нетерпеливо пошлых платьях и с парой милых горсток перьев в цветастых пышных волосах.
"Мы тут вдоль улицы плелись и вдруг на вывеску наткнулись. И вот нечаянно зашли. У нас скучающих вопрос — чем позабавиться тут можно, чем подивиться шансик есть? А то развеяться потребно — ну просто очень очень как..."
"Ну что ж, тогда начнём со стенда — он всей губернии макет. В нём сымитирован рельеф и повторён точь в точь ход улиц, есть все строения, все парки, река, часовенка и яр. Внизу послойно все породы — до километра вглубь земли. Здесь всё — и пункт водозабора, и спуск к запруде и паромам, и флигель здания депо."
"И даже собственный свой дом сыскать уменьшенным возможно?" - неимоверно удивившись, спросила вдруг одна из дам.
"Да, можно, даже за недолго. Лишь только адрес надо знать."
На этом, выполнив сей трюк и показав свод нужной крыши, герой повёл девиц в тот зал, где были местные костюмы последних нескольких веков.
"И что реально так ходили?"
"И даже модным это чли." - Семён Кириллович зевнул и осторожно улыбнулся.
"Я б ввек такого не одела!"
"И я."
"Так вам и не велят..."
На этом дамы утомились и вскоре спешненько ушли.
И вновь повисла немота и загустела опустелость. Кажись, весь град стал безразличен — и до себя, и до культур.
И вот почти что уж под вечер зашёл растрепанный мальчишка в малой потрёпанной фуражке и в старомодной драной кофте с кустарным швом на рукаве.
"Я почитать чего хочу — про жизнь, про подвиги, про честность. Чтоб в раз — и лихо, и со смыслом, и с непредвиденным концом.
"Есть про потерянную лодку — её проектор и конструктор, об происшествии узнав, в шок впавши, пулю в лоб пустил, а лодка после отыскалась — не тот взяла, как вышло, курс..."
"Да, я такое и искал. Как раз что надо, одобряю." - кивнул со рвением парнишка и, второпях сгробастав книжку, обосновался в центре зала и, впав в кураж энтузиазма, стал с упоением читать.
"Да, сильно, мощно, душу треплет!" - малец задумчиво вздохнул и осторожно попросил: "Я можно книжку в дом возьму — а как прочту, верну обратно."
"Ты о себе хоть расскажи — кто есть, чем жив, о чём мечтаешь? А книжку, сразу дам ответ, на срок любой бери смелейше — за благородный сей порыв, со стороны своей отмечу, не грех и орден дать какой..."
"До орденов, как до луны, мне. За орден, плёвый даже самый, всерьёз ценой одна лишь жизнь. А обо мне рассказ простой — сын настоятеля и прачки, жив бренным — шарканьем по школе да вечным поиском еды, но в мыслях, яви вопреки, лишь крайне шибким промышляю — за самым веским знойной тягой да смысла поиском лихим. Я правду, логику ищу — во всём, что есть, везде, повсюду..."
"Я тоже... Жаль, не нахожу..." - Семён Кириллович вдруг замер и, впав в неловкость, замолчал.
На данной паузе в итоге так в тишине и разошлись. Один читать, другой же — думать, что явно было не в новьё, но всё ж влекло в надрыв и грусть и в чём-то внутренне ломало, звеня осколками нутра и коченея безнадёгой в его ещё живых застенках, столь обречённо бездыханных и столь калечаще пустых.

VII
Вдоль малолюдных тихих улиц скользит неброский силуэт - Ирина Павловна Беспрудных, топя уныние, гуляет и озирает белый свет. Вокруг тоска — мгла, серость, скука. Мир скуп, бесцветен и постыл. Край блёкл. Пейзажи однотипны. Ни оптимизма, ни тепла. Внутри такая же разруха да шлейф апатии и грёз.
"Ну вот, ни лиц, ни сил, ни красок. Лишь тьма и хмурость. Бездна, хворь. Ни отдохнуть, ни надышаться. Вновь как во клетке, как в петле..."
Бедняга с горечью вздохнула и обратила путь домой.
Средь дома тоже без прикрас. Всё та же грусть и пустота. И одиночество — сплошное, шальное, едкое, как дым.
"И вновь безвыходно одна. Ни нежной любящей руки, ни притягательного взгляда, ни томной близости двух душ. Ну что за жизнь... Напастье, мука. Хоть впрямь на стен склеп ведьмой лезь..."
Ирина нехотя зевнула и устремила взгляд на шкаф, где в мутном зеркале виднелся её образ.
"Каким же всё ж чудом служит тело — всей гамме чувств ведь инструмент, ключ ото всех вменённых таинств, от высших благ и волшебства. И сколь ведь глупо мы с ним ладим, сколь редко балуем, хотим... Сколь непростительно нечасто даём попробовать кураж и отпуститься в плен блаженств, в столь терпко сладкую запретность и в омут страсти и стыда. А жизнь столь больно коротка и столь обидно скоротечна. Как безрассудно и преступно в её и так недолгий срок не приглашать себя в тот рай, что именуется экстазом, не упиваться зноем плоти и не дразнить её томленьем по новым опытам любви."
Ирина Павловна, сняв прочь всё то, что кличется одеждой, и поместившись на диван, без промедлений и стыда по сторонам раскинув ноги, сошла украдкой вниз до лона и, сдав на откуп ловким пальцам всю уйму срама полных мест, всецело рухнула в шквал кайфа, сопя, дрожа и извиваясь в неумолимо взявших верх сетях бездонной эйфории, взахлёб объявшей всё нутро.
"Как славно! Боже, как же славно... Ну просто истинный эдем." - явь покидающая дама, до безвозвратного обмякнув, скользила пальцами вдоль складок, периодически сбиваясь и извлекая пальцы вон, чтоб мимолётно облизать их и вновь ответственно вернуть, возобновивши пир услады.
"О да, идиллия, волшебность... Ах, как же нравится мне грешной сей праздник близости с собой. Как безмятежно, как отрадно. Как в самом лучшем из миров."
Мадам сползла ладонью вниз — до самых лакомых локаций и, разобщивши ягодицы, ушла в край похоти и блажи уже не мельком, а всерьёз.
И вот, телесно утолившись всем спектром склонных к ласкам мест, она уселась средь дивана и, дотянувшись до комода, включила маленький приёмник, дав волю песенным этюдам, навзрыд звенящим томной грудой сквозящих грустью гулких нот:
"Ещё горит в тебе огонь
Ещё и дышишь, и мечтаешь
И прогоняешь в тайне боль
Что в сердце ворвалась
Но уж доигранная роль
Всё ж без конца напоминает
Что стыть отпущенный путь твой
Не место для тепла..."
"И вновь печаль меня нашла. Как на недолго отстранилась. И вот опять к тоске в приют. Хоть в снах, быть может, всё ж да спрячусь — пускай опять лишь на чуть-чуть, лишь на отдельные моменты — от дум и тягостей вдали.
Ирина Павловна зевнула и, потерявшись в одеяле, запропастилась в кущах дрём.

VIII
Средь тесной комнатной тюрьмы, в стенах, хранящих безнадёгу, два едко хмурых силуэта - Семён Кириллович левее, Андрей Ефимович правей. Цель встречи цепко неизменна — вить мысль и строить тропы в смысл.
"Как крепко врос в нас бедных страх, как всё ж надёжно укрепился — что ни стереть, ни отозвать." - Андрей Ефимович вздохнул и с некой тяжестью в словах не без уныния продолжил: "Ведь столь всё шатко, столь непрочно — и мы, и участь, всё на раз, чуть лишний риск себе позволишь — и всё, погибель, пустота. Ведь оступившихся толкают, а поднадтреснувшихся — бьют."
"Сие типичнейшая данность, сюжет, замученный до дыр. Чем выше право на ошибку, тем страшнее им не воспользоваться. И, чем усердней ты боишься, тем наиболее плачевно произойдёт тот мрак и ужас, что этот страх и породил. И не спастись, не удержаться, не убежать от дна и бед. Чем жарче пламя у удачи, тем гуще шансы на ожог. Сие почти что аксиома. И не узнать — за что держаться, на чём стоять, чему служить. Умение отличать поводок от хозяина во впрямь изрядно должной мере, увы, отпущено не всем. И слишком просто проиграть — взять одурачиться, сглупиться. Много что может лишить ума, но мало что может лишить его отсутствия. А мир бездумен, хаотичен и логик правильных лишён. И тот, кто с клячей, тот и кучер. И нет — ни близких, ни друзей, лишь твари, ироды и гниды, при чём практически повсюду — везде, где есть лишь только жизнь. И в незнакомом вовсе блюде родной найтись сумеет яд. И не исправить, жаль, не скрасить — ни явь, ни принципы, ни люд. Ведь мух избыток, как ни грустно, слонов достатка не гарант. И всё, что есть — увы, одни лишь полумеры, объедки, мелочи, клочки. И те за счастье, за отраду. За не скромней чем идеал. И это в общем то не диво, как и совсем не парадокс. Не смогший вырастить бутонов, пожнет со счастьем и шипы."
"И столь всё зыбко, столь обманно. Всяк шанс не более чем дым, всяк век не крепче, чем пушинка — вот был вчера ещё живым ты, а вот отвлёкся на секунду, и трупом вздувшимся гниёшь. И все мечты твои, все планы, весь мир твой внутренний — всё прочь..."
"Всё так. Здесь риск увы, что воздух — везде, повсюду и во всём. Но с ним порой и интересней, искусней, красочней, острей, разнообразней, изощрённей. Ведь всё ж, чем призрачнее ставка, тем осязаемей игра. Не бойтесь двигаться по краю иль жить сугубо на разрыв. Учтите, самые сильные ноты всегда играются на самых слабых струнах. Чем затёртей клавиши, тем свежее мотивы. И, жаль, но ужас лишь подмога, катализатор дум и дел. Увы, чем меньше обожженных, тем хуже вера во костры. Но не страшитесь, не теряйтесь и пребывайте лишь собой — ни на всех оных не взирая, ни груз сомнений не держа. Как будто вовсе ни души нет на всей поверхности земли. Если вы взаправду хотите стать яблоком, самое главное, не начинать брать уроки у червей."
"Но сколь всё ж гадко всё и мерзко — от самых древних из устоев до самых юных из затей. Всё неестественно, двулико, фальшиво, деланно, мертво."
"Сие старо, как сам наш мир. И столь же, кстати, неизменно. Чем громче хвалятся бутоны, тем глубже прячутся шипы. Чем активнее демонстрируются листья, тем сильней маскируются корни. Иной реальности не быть. Но всё ж ищите, не сдавайтесь. Стремитесь, бейтесь — всем назло. Увы, не заданный вопрос грозит не сказанным ответом. Да, всё возможно исказить. И нет на свете тех проблем, которые нельзя было бы преподнести как собственное решение. Но, не найдя саму пропажу, самое главное, суметь найти хотя бы поиск. Да, ложка голоду не пара и молот чашке не партнёр, но жить то как-то всё же надо — ползти, пытаться, рисковать. Иначе вовсе безнадёга — хоть в гроб прижизненно ложись. Ведь, коль чуть чуть хотя б качнёшься — незамедлительно ж толкнут, а упадёшь — в момент зароют. И по-другому тут не быть."
"И столь банально всё на свете, столь примитивно — хоть завой. А всё равно не разгадаешь — ни тайн, ни троп, ни векторов..."
"Так дней вмененных простота и есть догадок усложнитель. Весьма, так к слову, эффективный и до трагизма роковой. Ко всем свой ключ, увы, найдётся — и к дуракам, и к мудрецам. С одними справляются наличием яда, с другими - отсутствием еды. И даже выводы все сделав, иных раскладов не пожнёшь. Увы, исправленность ошибок - не то, что правильность растит. А мир — притон, кошмар, болото. Где воспеваются уродства и хором хвалится порок. Чем выше скромность у побед, тем ярче лоск у поражений. Но всё же выжить бы, спастись. Иначе тщетно всё, что было. Всё, что горело и пылало, что вдохновляло и влекло. При жизни надобно сбываться. Уметь вершить свой план во срок. Не важно, насколько громко будет играть на ваших похоронах музыка, вы всё равно её не услышите. И пусть сие развяжет руки и даст и смелости, и сил. Ведь важен только результат лишь, а путь и методы не в счёт. Чем выше значимость товара, тем ниже значимость цены. Лишь возлюбивши данный принцип и есть возможность победить."
Тут, впав синхронно в бессловесность и потерявшись в путах дум, час где-то с четвертью спустя, так молчаливо и расстались — до новых будущих бесед, всё в той же степени и мере и удручающе тревожных, и безысходно беспросветных, и нестерпимо апатичных, и безутешно роковых.

IX
Средь беспризорной бездны улиц, в боль нагоняющих сетях сплошь распростёртого тумана, брёл вдаль без всяких поводов и целей тайком оставивший склеп стен немой, сквозящий грустью образ - Андрей Ефимович, что вновь, ища шанс спрятаться хоть где-то от ум опутавшей тоски, пл;л запредельно произвольный и неприкаянный вояж — вдоль сном объятых мест округи, само собой, как всяк раз прежде, из неоткуда в никуда.
"Всё тот же мир, всё та же слякоть. И вот опять, как и всегда, лишь только вакуум и горечь. Хоть разрыдайся тут вот прямо — ни явь, ни путь не преломить. Вновь тщетность — доли спутник вечный, вновь дум мучительных ярмо. Ни перемен, ни оптимизма. Ни кривь отринувших дорог. И не сокрыться, не спастись. Ни от невзгод, ни от устоев. Лап дней, как рьяно ты ни пробуй, ни на момент, хоть краткий самый, увы и ах, не разомкнуть. И стороной не обойдёшь — ну суету, ни предрешённость. Да и потребно ль обходить... Коль лишь спускаемым нам свыше и есть хоть сколько-то разумный и осязаемый резон быть в самом деле одержимым как чем-то подлинно способным дать шанс на истинность и смысл. Ведь троп судьбы, вся в том и боль, на лад иной не переправишь. Уж что отмерено, что есть. И как же хочется поверить, что есть чуть больше, чем ничто..."
Андрей Ефимович вздохнул и, увязая в гуще мыслей, без страсти, прыти и охоты и вне азарта и огня до упований иль стремлений, побрёл, грусть черпая, и дальше — вглубь хмурой серости квартала, туда, где непогодь и глушь.

X
В привычно щедрой на толпу, разгул лелеющей таверне - весь сброд к безделью склонных лиц: и неприкаянных юнцов, и лет преклонных толстосумов, и пьяных похотью девиц, и музыкантов-попрошаек, и всех сортов и форм шпаны. На отдалении от прочих — немой усталый силуэт: Ирина Павловна Беспрудных, ждёт посетительских запросов и озирает пришлый люд. Труд до предельного банальный — быть наблюдающей за залом, передавать суть треб на кухню да объявлять с помоста сцены тех, кто на твердь его взойдёт. Вот и сейчас, во всю скучая, она, грустя, смотрела вдаль и утопала в безнадёге. У своры публики аншлаг — от морд и фраков нет отбоя, все пляшут, крутятся, язвят. Близ полукруглого окна две рыбу кушающих дамы, близ входа в кухню лысый жлоб с гигантской порцией тефтелей, в углу три тощих лоботряса в цветасто пёстрых сюртуках. Не утомляя долготой, подобралась и событийность — сквозь двери входа внутрь прокрался модный франт и подобрался к дамам с рыбой: "Я тот, кто Игорем зовётся — игрок, кутёжник, балагур. А в вас, гляжу, осталась совесть, мораль, стыдливоть, тормоза. Всё это надобно извлечь. Необратимо и под корень."
"И даже мужа не боишься?" - с издёвкой в голосе и с блеском в паре глаз, полюбопытствовала первая из дам. Вторая просто засмеялась.
"А что нам муж — приказ, устав? Нам сей козёл, и дубу ясно, ни впрямь, ни вкривь не ко двору."
"Ах, ты ж, мой пряничный, какой, столь бесшабашный, столь бедовый и, как гляжу, совсем один..."
"И ведь не только лишь глядишь, а посмотрю — всё всё то видишь. Я тут присяду, стул поймёт, ты тоже вряд ли сильно против. Бери пожитки собирай, я подожду тут, повздыхаю и, спору нету, подсоблю — дообглодаю кости рыбы и чай твой хлипенький допью. Я чай покрепче уважаю. Но уж, увы, какой налит. Я дом гостинный взял на сутки. Не весь, лишь комнату с окном. Но нам её взахлёб ведь хватит. Штор ткань сомкнём и за процесс — что размножаться помогает. Поторопись, я не эстет. Скучать подолгу не приучен."
Мадам замешкалась, смутилась, но после, выказав азарт, взяла борсетку и накидку и, вместе с дерзким кавалером, улепетала птицей прочь.
Её ж подруга приуныла, но после, с духом подсобрашись, взяла три порции вина и погрузилась в чад дурмана. Чуть позже, вяло ковыляя, к ней подошёл слегка седой и основательно помятый лет средних щуплый мужичишка и пресным голосом спросил: "Где Катька? Здесь быть обещалась и, коль не путаю, с тобой."
Сим любопытным гражданином, как оказалось, был супруг той самой блудной Катерины, что удалилась с незнакомцем во стены комнаты с окном.
"Да так... Пропала, подевалась, что и не факт аж, что найдёшь..." - с непроизвольною ухмылкой отозвалась хмелеть пустившаяся дама.
Герой в миг стих и растерялся, не в полной мере понимая суть навестивших уши слов, но ступор паузы, лишь только та повисла, был тут же ловко разрешён самой вернувшейся к дискуссии особой: "Да и логично ль это вовсе — до данных сысков снисходить... Ведь, как известно, мир большой. И дам бесхозных в нём навалом. Лишь шаг единственный один из всех сторон в любую сделай, и, ставлю злато всех карьеров, в раз аж с три короба найдёшь дев, хоть чем-либо обделённых — иль утешений плотских пылом, иль хваткой крепких властных рук, иль лестью грязных комплиментов. Вот и меня бери хоть здесь — я лишь, от счастья заскулив, благодарить надсадно буду, как за подарок иноземный иль за вниз спущенную с неба наиредчайшую звезду. С чуть оных ракурсов взгляни, и в миг, как миленький, расхочешь - и горевать, и столбенеть. Да и кем вовсе нужно быть, чтоб в самом деле не заметить столь недвусмысленных призывов, перерастающих в мольбу..."
Порозовевшая всем ликом от в горло влитого спиртного, раскрепостившая толк помыслов кокетка, подосвежив вальяжность позы, разъединила прежде сомкнутые бёдра и, представая пред обзором в без слов понятном всем ключе, неторопливо протянула: "Ну что ж, любуйся, лицезрей — всё то, что правильных и скромных так рьяно просят показать, а те столь тщательно скрывают — аж за печатями семью."
Герой, вняв сущность сих посылов без искажений и помех, незамедлительно смекнул, что за причудливый досуг по воле взбалмошной фортуны в сей до предела славный день им вскоре будет разделён, и, живописно предвкушая весь нескончаемый порок, взахлёб обещанный блудницей, припал пред нею на колено и, взяв под локоть, вышел вон.
"Что за немыслимый абсурд! Что за болезнь с людьми и миром... Что ж с нашим обществом стряслось, что то всерьёз так проказилось... До столь плачевных степеней. И ведь взгляни со стороны — вполне пристойные персоны. Коль основательно не вникнешь, ни в чём плохом не уличишь. А поглубиннее копни — сброд из уродцев и мерзавцев, шутов, скотов и потаскух. И ведь, что самое смешное, и на первейших мудрецах, и на последних идиотах с единой яркостью красуется румянец, со схожим темпом появляется загар и с общей скоростью растёт покров щетины. И те, и те — как будто люди, как впрямь один и тот же вид. Ну а на деле самом — пропасть, не устраняемый разрыв. И как же хочется минуть всех этих нелюдей, весь смрад — смахнуть, что крошки со стола, да позабыть, как сон кошмарный - без даже памяти клочков, хоть самых мизерных и скромных, но всё ж губительно тлетворных и рьяно сорных, как пырей. Мне доли оной бы, инакой — без ум грызущей вечной спешки и ядовитой суеты, без второсортности, без грязи, без вовлечённости в пир лжи, без показательных ухмылок и обесцененных речей, без неестественности чувств, без угнетающих сомнений в любом, с кем вместе делишь кров и без презрения к себе." - Ирина Павловна вздохнула и, погружаясь вглубь раздумий, перенаправила взгляд в окна и удалилась в склеп тоски.

XI
Средь краеведческой палаты, перетерпевшей акт ремонта и обновившей краску стен, средь вновь пустующего зала, в одном из дальних двух углов, вновь уж знакомые нам двое - Семён Кириллович Ерошин и любознательный малец, лишь в этот раз чуть повзрослевший, уж лет семнадцати, не меньше, но всё настолько ж неопрятный и отстранённый от манер, в сей день с разбитым кем-то глазом, поверх обвязанным бинтом.
"Я вновь за мудростью, за шибким, за чем-то большим, чем ничто." - юнец застенчиво вздохнул и осторожно улыбнулся.
"А с глазом что? Чьих козней дело?"
"Да так... Побочности любви."
"Любви?"
"Её, её, преокаянной, весь ум проевшей мне до дыр."
"Что ж за любовь, что аж до драки?
"Увы, без драки не нашлось мне. Да и от драки толк не дюжий — как был никто я, так и есть."
"Так не кулак от сердца ключ, а одинаковость, ответность. И то не факт ещё совсем, что некой близости добьёшься — хоть самой призрачной и хлипкой, как мокнуть брошенный средь лужи из разноцветного картона поспешно склеенный корабль. А ты сражаться — вздор и глупость. Без мер, пределов и краёв."
"Вот и хочу на раз на этот и про влюблённость что прочесть — в счёт персональной подготовки насквозь бедового меня ко дням невиданных триумфов и оглушительных побед. А то пока что всё впустую — ни завоёванных сердец, ни помутившихся рассудков, ни сладострастных томных визгов, ни робких шёпотных речей, всклень полных тайн и откровений..."
"Мечт яд и мёда, друг мой, слаще, жаль, лишь на дёготь часто падок, и не на ложку лишь одну. И в том то вся ведь и досада, весь самый горестный подвох. Ну а книженцию отыщем, сих тут, что в банке шпротной шпрот." - Семён Кириллович поднялся и, повозившись возле полок, дал пару полных текста книг: "Вот, для начала хватит этих — Воображаемый полёт и Заколдованные топи. Чтоб на душе шрам-два оставить вполне, я думаю, сойдёт..."
"Что ж, с нетерпеньем забираю и всем нутром благодарю. На дни ближайшие, как воздух, мне сих страниц немых набор. Заизлистаю аж до дыр."
"Ты о себе заботься лучше — от передряг прочь сторонись, как от чумы иль от огня, за выстрел пушечный скрывайся."
"Так всё равно ж опять найду — и передряг, и приключений. Без них и жизнь подчас не жизнь."
"Коль нрав впрямь к буре прикипел, то, хоть домкратом отрывай — не надоймётся, не отринет, не отречётся, так и знай."
"Да я с ним гиблым и не спорю. Уж что имеемо, что есть..."
На том в сей раз и разошлись.
Семён Кириллович притих и обессиленно впал в думы и в им присущую тоску: "Ну вот, совсем младая жизнь, а и судьбой уж всласть наелся, и чувств осадком закусил. Стал, как и все, одной из жертв — рабом, заложником, паяцем, ничто не значащей песчинкой в пустых бессмысленных часах всё обнуляющей рутины, заполонившей от и до все нам отпущенные ниши. Да и был послан ли хоть шанс — на самобытный некий путь, не доведённый до изгойства, но и свободный от других. Сие - вопрос, конфуз, дилемма — что в прошлом давнем, что теперь. Дни мчат, сменяются века. А безысходность остаётся. И у него, и у меня, и у любых живорождённых, как всё нативней мне сдаётся со продолженьем хода лет." - герой растерянно вздохнул и окончательно померкнул.

XII
Средь стен музейного архива Андрей Ефимович Широков — вновь нескончаемо скучает и рассуждает о земном, молчит, теряется, тоскует, докоротовывая день и предаваясь безнадёге.
"Эх, мир — ни красок, ни отрад, ни перемен, ни упований. Хоть прямо здесь сейчас умри — ни хоть причины, чтоб всплакнуть. Всё тщетно, тленно, безысходно. И до мельчайших из деталей сто раз, увы, предрешено. Что дадут — то и съем. И, чем отравят, от того лишь и подохну. Я в курсе — яви не сменить. Не переправить троп вменённых, лишь просто напросто пройти — принять, испить во всём объёме, а после просто умереть. Не факт, что нужным иль счастливым, но точно тем, кем нарекли."
Герой дождался края дня и, второпях собравши вещи, посеменил к себе домой.
Средь безучастных хмурых улиц — немой застенчивый покой. День тих. Цвет неба монотонен. Ни лиц, ни шума, ни возни. Близ придорожной низкой ели — непримечательный ларёк с чуть блёклой вывеской в цвет моря: рай сувенирных безделушек и рукодельных мелочей. Андрей Ефимович, привычно не соизволив обойти, в миг посветлев, прокрался внутрь и, осторожно оглядевшись, стал изучать ассортимент, незамедлительно растаяв и впав в умильность и восторг. Ловцом внимания сей раз явилась маленькая кукла в нелепом пёстреньком берете и с лыжной палкою в руках. Герой, недолго повертевши сей плод народного труда, достал потёртый за эпоху, не шибко толстый кошелёк и, машинально расплатившись, светясь от счастья, вышел прочь.

XIII
Над гладью города туман. День хмур, уныл. Край рьяно сыр. По блёклым уличным просторам, всласть поглощённым пустотой, бредёт понурый силуэт — Ирина Павловна Беспрудных, скорбит, скучает, пьёт тоску.
"Ну вот, вновь тягостность, вновь боль — от дней, от мыслей, от рутины. От бесполезности судьбы. Ни полноты, ни впечатлений, ни убедительных надежд. Я вновь мучительно одна. И вновь лишь маюсь да старею. Как и совсем здесь не живу. Да и жила ль, вопрос, я вовсе... Хоть день единственный, хоть миг..."
Мадам подавленно вздохнула и вдруг приметила сосну, а рядом с ней и контур лавки, с в цвет моря вывеской поверх. По любопытству заглянув и, всласть припав к ассортименту, она из прочих всех игрушек вдруг как-то выискала куклу с весьма не хилой лыжной палкой и во берете в пёстрый цвет.
"Какая милая игрушка. Как впрямь какая-то родная, весь век проведшая со мной. Возьму. Оставлю. Приголублю. Быть может, впрямь любовь найду. И станет общею игрушкой. Для нас двоих за раз одной. А может, так и пропылится... Уж как отпущено, как есть."
Она оставила монетку, взяла игрушку, завернула и, попрощавшись, вышла вон — вновь в бездны города, в безлюдность, туда, где мгла, туман да грусть.

XIV
Во краеведческой палате, не поменявшейся ничуть, два тех же самых человека — Семён Кириллович Ерошин и вечный узник любопытства, сей раз уж лет так тридцати, всё столь же броско неопрятный и рьяно полный куража.
"Мне б про разврат что почитать — авось отыщется, найдётся... Что мне ответите на это, осуществится мой запрос?" - вздохнул бессменный посетитель и продолжительно зевнул.
"Ты с коих пор так вкус скривил свой? Кто сим причудам обучил?"
"Да так... Опять она — судьба. Я тут с бабёнкою одной по воле участи сошёлся. Так — с разведёнкой уж трёхкратной. Сто раз залюбленной до дыр. Но всё равно — хоть не с панели. И даже подлинно нежна — хотя б со мной и с мелким отпрыском еёшним. И самогонку варит славно. Что на ногах не устоять."
"Я от такой как раз вот доли всяк раз тебя и отстранял, а ты в неё и провалился — при чём со всем энтузиазмом и без стремленья устоять. Как всё ж мучительно нелепа нам наречённая стезя... Как непростительно глупа. И как же жаль, что жизнь сильнее..." - Семён Кириллович поднялся и потащился к стеллажам.
"А мне легко — как пням в полив: ни ожиданий, ни волнений, ни долгосрочных перспектив. Лишь перманентное сейчас во издержках и изъянах. Ни груза рисков, ни забот. Ни мозг гнетущих сверхзадач. Ни топкой фальши откровений."
"Увы, мир, вижу, победил. Неумолимо и прискорбно. А ведь столь подлинно казалось, что есть взаправду верный шанс..."
"Всё иллюзорно — до безумства, до парадоксов, не мельчей. И всё вода, мираж, обманность. Игра, не стоящая свеч. Я лишь банально снизил ставку — чем ниже падать, тем целей..."
"Хоть редко редко, в вечность раз, есть наступление комфорта?"
Герой застенчиво кивнул: "Жаль, не в комфорте только счастье...И в том, увы, весь и трагизм. Из оных чувств любых нам данных, как те взахлёб ни компануй, не соберёшь его, не слепишь. Хоть все их разом обобщи."
"Тут и утешить не сумею, лишь бессловесно помолчу..." - Семён Кириллович вернулся и протянул какой-то том: "Вот, самый пошлый экземпляр. Тут сей тематики не много. Мы ж не публичный всё же дом."
"Всем грешным сердцем благодарен. Не обижайтесь, если что..."
И вновь, как с самого обеда, Семён Кириллович один:
"Как всё ж болезненен наш век... Как худших мыслимых из пыток одно сплошное ассорти. И даже тот же экзекутор у всех окажется здесь свой. Иль щедро ласковый, иль куцый. Иль даже вовсе никакой..."
Герой измученно вздохнул и, опустив свои глаза, впал в не стихающую горечь.

XV
Средь скуки комнатного склепа — два неприметных силуэта: Семён Кириллович один, Андрей Ефимович же оный. Вновь учиняют диалог да помышляют об насущном.
"Как всё ж огромен мир наш бренный. Как дико сложен и нелеп. Как поразительно обманчив и непростительно кручён — что дни, что люди, что маршруты — всё мрак да таинства сплошные, взвесь из подвохов и интриг." - Андрей Ефимович зевнул и до земли потупил взор: "С чего, вопрос, и приступиться, с какой из граней и сторон..."
"Сперва с себя, потом к иному. Так и до люда доберётесь и до плодимых им идей. Ведь, гавань вдоволь изучивши, есть смысл познать и корабли. Но мир действительно запутан, тернист, опасен и хитёр. И не понять, за что цепляться, во что играть, на что и с кем. Коль кнут болезненен - не горе; беда - коль пряник тоже черств. И не узнать, что уничтожит, а что подхватит и спасёт. Но всё ж упорствуйте, рискуйте. Не бойтесь неуклюже брошенного камушка, остерегайтесь неудачно сошедшей лавины. И не надейтесь на поддержку иль на желающих помочь. Ведь, что до люда, до толпы, так там, как встарь, одни уроды, со столь испорченной заботой, что та на вкус - что геноцид."
"Здесь в мере высшей солидарен — до самых тщательных из слёз. Увы, сочувствие ко спичке всегда и искренней и жарче, чем к тем, кто спичкой этой самой дотла был с легкостью сожжён."
"Пора б уж знать, что жалость к пулям раз в сто сильней, чем к головам. Учтите, умение не доверять слезам появляется примерно одновременно со способностью не удивляться их отсутствию. Но всё ж храним способность верить, сдавать секреты, уповать. Но то не диво, не сюрприз. Не так трудно довериться шторму, как сложно высказать недоверие штилю. Но всё ж умейте и отрезать. И забывать — навек и в миг. Не совладавшему с огнём нельзя доверить даже пепла. И не ищите компромиссов. Они страшнейшее из зол. Учтите, плоды плохой любви всегда ужаснее плодов хорошей ненависти."
"Но что избрать, во что поверить. Везде лишь топь, кругом обман..."
"Чем слаще ласковость хозяев, тем выше хрупкость поводков. Сие, увы, неисправимо, не изводимо и огнём. Но всё ж надейтесь — на благое, на нечто большее в себе и в том, что выбрать присягнули по обстоятельств череде. Быть может, мир весь лишь игрушка, лишь ваших прихотей слуга. Ведь для хорошей вправду пьесы не грех воздвигнуть и театр."
На этой фразе и умолкли, впав в грусть и вытратив весь пыл — и до бесед, и до суждений, и до им вверенных себя.

XVI
Средь обезлюдевшей мглы парка — чуть различимый силуэт: Андрей Ефимович, вновь бродит. Вновь, как и ранее, один.
"Лишь тьма да я. Вот весь и мир. За тем ли шёл я, порождаясь... За сей ли бездной пустоты... В чём прок от миссии подобной? В чём был мой личный здешний путь? Его закаты и рассветы. Побыть, помаяться, пропасть. Я так мечтал о ноше цели, об ощутимости судьбы, о продиктованности роли и предначертанности дел, о в вечность метящей тропе, не застревающей на малом, о ежечасности игры. И что я в зряшной в ней нашёл, что смог суметь и совершить... Я жил по правилам судьбы, не нарушал и не перечил, не возражал и не просил. Я верил в большее, в рассудок, в какой-то общий высший смысл... Как жаль признаться, хоть себе, что всё минувшее — лишь мусор. Что я и сам — всего лишь тень, прах не случившихся иллюзий и не пришедшей полноты. Иль неудачник, иль глупец. Что не назвать и человеком. Лишь так живьём и закопать. От безысходности долой. Да от никчёмности кромешной. Ведь гроб, как водится, всё стерпит. Предположу, что и меня." - герой поёжился, вздохнул и, посопев, подался дальше.

XVII
А в краеведческой палате вновь тот же самый круг людей — Семён Кириллович, бесстрастный и монотонный на лицо, и ещё более поникший и бесконечно хмурый гость — лет уж почти что сорока, изрядно пьяный и седой.
"Мне ту бы книжку перечесть... Ту, что любимою мне стала — про Корпырьяла разночинца, что луч погибели создал и род людской им уничтожил. Я с ним всё больше солидарен — с любым мной прожитым здесь днём."
Семён Кириллович поднялся и протянул до дыр затёртый, уж наизусть знакомый том: "Бери. Уж родственник почти ты сим страницам пожелтелым. Я кое-что ещё отдам. Пусть у тебя отныне будет. Тут на неделе горе сталось — мой друг единственный усоп - Андрей Ефимович Широков. Уж, как и я, был тот немолод. И точно так же одинок. Он напоследок, будто знал, мне передал фигурку куклы — в забавном пёстреньком берете и с палкой лыжной — цирком цирк. Та для него всей жизнью стала — и талисманом, и отрадой, и соигрателем судьбы. И вот судьба оборвалась. И нет от ней уж и следа, лишь память с куклою с вот этой, что мне теперича досталась, чтоб спутешествовать к тебе. А у меня и куклы нету. Вся жизнь — лишь поиск всё один, всё за взаимностью погоня. Вот только, жалко, не догнал... А уж теперь нет и резона — лишь гроб единственный и ждёт, уж явно скорый и безвестный, как и весь век мой холостой, за зря растраченный бесплодно без хоть малейших из побед..."
"Вы как меня прям описали — вплоть до мельчайшей ерунды. Всё тот же сгубленный маршрут, лишь только с меньшей верой в поиск. А в остальном точь в точь что вы — до самых мизерных моментов, микроскопических, как вошь и не всегда и вовсе зримых, со стороны коль посмотреть."
"И вс; ко счастью ведь тянулись, к чему-то большему чем тлен. И им в итоге и наелись. Андрей Ефимович всё верил, что всё предписано — вся жизнь. Быть может, так оно и было, что лишь спектакль чужой плели да в сон играли наяву, ничуть того не замечая..."
"Я с сей позицией шальной, как то ни грустно, солидарен. В наитвердейшей из манер. Да не утешишься, жаль, этим. Тем, что подстроено тут всё. Живя по правилам судьбы, увы и ах, есть риск узнать, что та идёт совсем без правил. Да и нужны ль они и вовсе, чтоб человеком пребывать — не оболванившись, не сдавшись и во психоз не угодив. Взор в память с верой, что всё правда, ход лет из прошлого в ничто, груз фактов, правил и лимитов, общность принципов, суетность дел, бег дней, преемственность событий, вихрь рисков, путанность путей, пир бреда, бешенство ненастий, рой лиц, пляс тщетности, плен бед, коль быть с собой тут откровенным - сие не выглядит как жизнь. Весь мир, вся выпавшая данность, по мне, не истинней, чем сон - невнятный, глупый и фальшивый, бессвязный, вздорный и пустой, давно заранее известный на годы долгие вперёд - при чём до плёвейших аспектов и до хилейших мелочей. Здесь нет ни выбора судьбы, ни права доступа к свободе, лишь рок сценария - сюжет. Но, даже будь сие иначе и длись всё сущее всерьёз, едва ль прибавило б то смысла иль стёрло б бренность и надрыв, в хоть самой скудной зыбкой мере вселив в явь призрак волшебства и сняв столь тягостную ношу неизменяемости троп. Лишь та сама закономерность, что завтра спрятано в туман, что надо ждать, не знать и думать - уже страшней, чем приговор. Нужда быть попросту живым и уповать на продолженье - на то, чего сейчас здесь нет, и то, что вряд ли и зависит от сотен скрывшихся вчера - не пытка ль это, не проклятье ль, не жутью ль веющий кошмар. Мне странно спать и просыпаться, внимать тому, что всласть уж видел, делить взахлёб незавершенность и неустанно повторять статичный спектр привычных действий, сто раз приевшихся и сердцу, и с ним согласному уму. Не всяк решится и подумать, что жизнь в отпущенной нам форме есть в высшей степени обуза и непрестанный ворох мук. В чём корни подлинных надежд - в бездумной ставке на авось и на оставшееся время, в игре грядущего с минувшим и в полагании на быль. Увы, набор не из гарантий, скорей из мусора и лжи, из обольщений да досады, что там везде, где есть плоды иль вероятности, иль веры. При даже самой многогранной и отстранённой от потерь, всецело славной веской доле, вы не дойдёте до конца, не ощутите завершенность, где лишь изчерпанность всего и где не знать ни дополнений, ни не исхоженных дорог. Синоним счастья это финиш - билет во вне, в небытие. Где и расставлены все точки, и шансы собраны сполна. А так - лишь ветреность да зряшность, неоднозначность, белый лист. Не дорисованный портрет шедевром, знаете ль, не служит. И тут предписанность, так к слову, не есть, возможно, и порок. Ваш путь исходно предначертан и неподвластен быть иным. Всему хозяйка - предрешенность, а участь воли - созерцать. Вы вряд ли можете спастись иль хоть чего-то да испортить. Ваш век заведомо сочтен, а вы лишь временный актёр на непомерно хрупкой сцене лихих земных перипетий. Мечтать, бояться и спешить - сугубо глупо и абсурдно, трястись - нелепо и смешно. Есть, что есть - как и будет, что будет. Ни шагом больше и длинней. Щедрей не выпадет, не станет. Больней быть может, в том и шарм. Но что до вправду идеала - до высшей формы состояний, что есть нирвана или рай. Едва ль имеется там время иль факт наличия пути, задач, возможностей, трактовок и перманентной смены дней, там есть лишь вечное сейчас, одно на все вчера и завтра, где стрелки замерли, застыли и нет ни рисков, ни новья. Сие, наверное, пугает. Но жизнь пугает посильней. И, коль задуматься - завоешь. Есть ли самое всё - пусть хоть где-то: самый яркий луч, самый изящный портрет, самый правильный смысл. Возможно, где-то ведь и есть. Но, вероятней, всё же нету. Всяк яркий луч спокойно встретит тот, что ярче, и портрет ни один не предел, и смысл с лихвой родится новый, в сто раз прекрасней и умней. Есть ли высший над всем идеал, достижим ли он, дан ли, реален, есть ли рай - хоть в одном из миров. Увы, сдаётся мне, что нету. И не возникнет - никогда. Сам факт присутствия порочен: причинность - лестница в трагизм, незавершённость - ад и пытка, несовершенность - автор дней. Всё то, что хотя бы как-то технически сопряжено или с жизнью, иль хоть с какой-либо оной разновидностью существования априорно подразумевает невероятную неполноценность, всё то, где старт не знает финиш - есть бред, трагедия и фарс. Комфорт присущ, увы, лишь гробу, концу, отсутствию всего - и бесполезных продолжений, и мнимых временных побед, и хоть каких-то поражений — что дням, что людям, что себе."
"А пьёшь ведь крепко — что аж страшно. А ум по-прежнему с тобой. И ведь насколько пунктуальный, бескомпромиссный и живой..."
"Да только пользы с треть гроша. Увы, ум нынче лишь обуза. Не принимаемый изъян. С ним злополучным лишь больней. Лишь, как ни тяжко, выше шансы, что дураком в конце помрёшь. Хотя по мне сама лишь смерть — уже приличная отрада. Хоть кем — подальше б лишь от всех. И от пугающе тупых, и от чарующе разумных, и от язвительно премудрых, и от бессовестно простых, и от ушедших обмануться, и от пришедших обмануть."

XVIII
Средь полумрака переулка — неловко сгорбленный и шаткий, чуть глазу видный силуэт: Ирина Павловна Беспрудных, во всю поникшая и духом, давно утратившим страсть к яви, и обессиленно померкшим взахлёб стареющим лицом. Вновь неприкаянно гуляет. Вновь в одиночку и тайком.
"Ну неужели я одна? Ну неужели впрямь так сталось, что так одной мне и отбыть? Ну неужели так и будет? До дней мне вверенных конца. Ну неужели это правда, что я, столь трепетно прося лишь беззаветного единства, так и сверстаю век одной — без понимания, без страсти, без чьей-то нежной робкой речи, без чар и благостей любви, и без оправданности факта, что я зачем-то родилась. Что я была, жила, дышала. Что непрестанно всё ждала. И никогда не дожидалась. Как всё нутро изъяли прочь — от сих калечащих раздумий, как прямо в душу кипятком. Чтоб боль покрепче настоялась, пред тем как выпитой ей быть. Как же тяжко то, как нестерпимо. И в то же время как забавно, что до сих пор я не сдалась. Что всё ж моргаю, существую. Не надседаюсь, не блажу. И даже верю ведь во что-то. И даже в зеркало смотрюсь..."
Ирина Павловна вздохнула и, оглядев безмолвность луж, посеменила восвояси.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
В старинном маленьком дворе — дух рокового многолюдья: народ хоронит человека, да не простого, что всем лестно, а одинокого совсем, а значит, вещи шанс урвать есть — вдруг дорогие, шанс крутой. Средь шайки нищих и бездомных — плечистый тощий силуэт, с какой-то странной драной куклой и с медной флягою вина.
"Уж вон покойную выносят. Смотри, вот тащат — нам пора!" - в момент скомандовал один из оборванцев, и стая ринулась в жильё.
Все стали рыться — кто в комоде, кто в паре древних сундуков, хватать охапками добро и защищать его от прочих. Бродяга с куклой заглянул почти последним, прошёл по комнатной глуши и встал у стана пианино, вдруг ненароком обомлев — близ папки с нотами, не сковывая взор, стояла маленькая кукла — точь в точь такая ж, как имелась у героя, в таком же пёстреньком берете и с тонкой палкою от лыж. Не удосужившись причиной для непредвиденной волны необъяснимой смеси чувств, нутро вдруг ёкнуло и сжалось, впав в неожиданную скорбь и разрывающую горечь, поработившую в кольцо невыносимости и боли, перерастающей во шторм из нескончаемой досады и не стихающей тоски, неутолимо монотонной и всеобъемлюще сквозной.
Герой растерянно затрясся, до самых пят окоченел, а после, будто бы очнувшись, взял обе куклы себе в руки, прижал к груди и зарыдал.





А может, счастлив здесь лишь я...

I
Средь тихой пустоши квартиры, в плену безделья и тоски, пил полным махом бренность скуки в шёлк облачённый силуэт — Филипп Евгеньевич Аршинов, неисправимо одинокий и чуждый племени удач, предельно тихий и невзрачный изобретатель и проектор груз доставляющих судов. День ожидаемо уныл и изнурительно бесплоден и с полной щедростью лишён и утешений, и тревог.
"Вот, он, и полдень — дня надлом, стык меж вчерашностью да завтра, а я всё мысль сижу кручу да об неведомом справляюсь, на век иль два уже вперёд дум, разных самых, нарожавши, да всё о полом да пустом — об удалившемся минувшем, о зряшно ставшихся делах, о неприкаянном себе — на всём логическом прорехе, да о напрасности судьбы, вновь безутешно не богатой ни на успех, ни на прогресс. Вот ведь и рад бы ум унять, да не привык тот прохлаждаться, вновь всё усердствовать спешит. Мне окаянному на горе. Да на апатии воза. А без неё, увы, и шага ни вдаль, ни вблизь мне не ступить. Как и ни вздоха не исполнить."
Тут смысл есть кратко сообщить, что, по нелепости стечений, герой весь срок был одиноким, чужим — и обществу, и миру и, что всех хуже и больнее, безынтересным для любви. Сей факт и жёг, и изъязвлял, и низводил самооценку до самых мизерных и жалких из ей вменённых степеней.
Вот и сейчас, невольно сетуя себе же на с жизнь всю длящийся провал, он всё заметней окунался в тайком приползшую хандру.
"Мне выйти б стоило — на час хоть, а то, как чую, скоро спячу иль выть до сиплости начну..."
Взять путь желалось хоть куда-то, лишь только прочь бы от пустот. От груза мыслей и терзаний да от им сданного бессрочно, всему покорного себя, не скоротавшего ни часа без предрассудков и тревог.
И вот, вне выбравшись сквозь дверь и флегматично оглядевшись, Филипп Евгеньевич впал в ступор и стал решать — куда пойти.
"В народ — на площадь, на базар! Во шторм известий и молвы. В не самый лучший из приютов, но хоть подальше от себя. Что по себе уже спасенье. Хотя б на парочку часов."
И вот, не бойко, но дотопав до места встреч, торжеств и пьянств, герой стал всматриваться в люд и проникаться их вознёю. По всем доступным из сторон кипел и цвёл нещадный хаос, заполонивший всё вокруг — одни, пришедши продавать, влакли гружёные тележки, другие, жаждя закупиться, шли мимо первых, вопрошая и сокрушаясь о цене. Ещё сновали попрошайки, калеки, скряги, забулдыги и остальной букет шпаны, столь виртуозно многоликой и вдохновляюще шальной. Все со своим — кто с тягой к смуте, кто с прытью драться иль играть. Всё до плачевного стандартно — ни перемен, ни новизны.
Близ одинокой старой будки с поблёкший вывеской "кино", дающей гражданам билеты на тот иль оный пёстрый фильм, нарисовался беззаботный, до шока хваткий силуэт актёра труппы Тимофея, по совместительству гуляки и одноклассника Филиппа, длиной в весь томный школьный срок.
"День добрый! Как у нас культура, как дни жрецов её земных?"
"Всё в мере высшей эталонно — пью, выступаю, снова пью. Как раньше, склонен до разврата — до оргий малых и больших и до фривольных отношений. Ни самой краткой из минут не пребываю во тревоге и ни момента не грущу. Так, мой собрат, и существую. Ведь по-другому разве ж жизнь..."
"Предосудительно, но здраво. Подход изящный, роковой, на мелководье не застрявший, хоть оконечно и пустой, как чашки полость пересохшей..."
"А что есть полное, мой друг — семья ль, работа... Это бремя, билет в обузы и провал, а мне милей непобедимость, свобода, воля и порок. Всё остальное — шлак да мусор, неполноценность, шелуха..."
"Ты не меняешься, похвально."
"Да, я стабильный идиот, неисправимый даже гробом. Тем самым именно и горд. А что ещё для счастья надо, коль не ретивости лихой."
"Тебе б взять памятник поставить — за пунктуальность во дурном..."
"Так я не против, воздвигайте. Но лишь из злата, не скромней."
На том в сей раз и попрощались — до новых шансов пресечься и новой почвы для бесед. Вновь об всецело бесполезном, во всю неистово бессвязном, но всё ж способном хоть отчасти отвлечь от тягостей и дум.
Филипп Евгеньевич вздохнул и, так, конечно, и не смогши унять и вытравить тоску, поплёл маршрут к себе обратно — вновь в склеп из стен и в тишину, скучать, грустить да разлагаться — на прах надежд и чад сомнений: те роковые компоненты, из коих в сущности первичной и соткан всяк из тех, кто жив.

II
Средь стен обшарпанной каморки на сонной башне маяка — два грусть хранящих человека - Филипп Евгеньевич Аршинов и Игорь Карлович Речной, его единственный товарищ, единомышленник и друг, столь крепко ж сданный пессимизму и безразличию к себе, изрядно хмурый и понурый, давно, к прискорбию, не юный и уж лет двадцать как седой. Суть диалога не богата — всё об житейском, о земной, о безысходном да трагичном, как худших горестей экстракт.
"Вот есть наш мир — большой, гигантский, безмерно путаный и сложный, неоднозначный и чужой... Как разобраться в нём, как вникнуть, как суть со смыслом обличить? В сим фактов омуте строптивом, до жути смрадном да шальном..." - Филипп Евгеньевич вздохнул и утомлённо потянулся.
"Мир до неистовства непрост. С тем, как ни горько, не поспоришь. Но всё ж есть место и под смысл. Под некий скрытый высший план, неосязаемый умом и столь несметно долгосрочный, что и едва ли уличишь. Но шанс, хоть мизерный, но есть, что всё ж не всё вокруг абсурдно, не до последнего из дел. Чем меньше стройности в шагах, тем больше стройности в маршрутах. Сей принцип призрачный всё ж жив. Чем хуже выпали снега, тем лучше, знаете ль, растают. В том сомневаться не резон. Чем громче времени свирепость, тем тише тиканье часов. На то, наверное, и ставка. На то, что дальше, что придёт. И не страшитесь меры рисков иль непролазности дорог. Чем вой сорвавшихся ужасней, тем хват оставшихся прочней. Чем тоньше руки дирижёра, тем громогласней ноты пьес. И изощрённость — тоже в помощь, в неоспоримые друзья. Чем дальше путь до адресата, тем ближе к сердцу суть письма..."
"Но гром по молнии не судят. Увы, отсутствие камней - голов избытка не предтеча. Чем тоньше когти у удачи, тем толще когти у беды. С сим тоже вряд ли ведь поспоришь. А жизнь болезненна, страшна и через раз непоправима. Увы и ах, украв сапог, крадут порою и походку. И не узнать, чем боль утешить и где спасенья плен найти. Увы и ах, чем дольше тонешь, тем крепче веришь, что плывёшь. А быль всяк раз черства, корява. С каких углов ни посмотри. То гвоздь отсутствует, то стены, то прыть достать до молотка. Смесь мглы и звёзд - ещё не небо. И, как ни жаль, сие закон."
"Так всяк взаправду дерзкий промах в сто крат страшней любых из пуль. О том кручинном ведь и повесть — всех нас присущих тут живьём. Увы и ах, влюбленность в небо для крыльев роста не указ. И с тем доступно лишь смириться. То жизнь - чем тише всяк товар, тем разговорчивее цены. И не сменить то, не отнять. Чем тоньше ниточки, увы, тем толще тянущие руки. А сдаться слишком, жаль, уж просто, в том самый главный и подвох. С проблем наличием, увы, мириться, знаю по себе, всегда чуть легче, чем с отсутствием решений. Увы и ах, чем глубже яма, тем комфортабельнее дно. И в том то вся ведь и досада, вся неоправданность и боль. Увы и ах, рубя углы, круги не часто получают. Чем шире место для успеха, тем чаще склонно пустовать."
"Увы и ах, но вера в пряник подчас и есть тот самый кнут. И ведь и хочешь попытаться, да понимаешь — не взойдёт. Ведь ложки стоимость и форма для пищи свойств не аргумент. Увы и ах, чем выше жажда, тем ниже качество воды. Чем жестче подлинность потерь, тем терпче призрачность находок. Чем выше гибельность ошибки, тем крепче тяга повторить. И, чем бессмысленнее игры, тем безутешнее призы. Коль нету компаса, путь - дрянь, коль нет пути, то компас – мусор."
"Увы и ах, чем выше ставки, тем ниже методы игры. С тем нужно попросту смириться — принять как данности ярмо. Ценой на удочку, увы, на рыб число не повлияешь. Чем выше щедрость у полива, тем ниже щедрость у плодов. А явь лиха, неумолима. Чем рьяней скрежет гильотины, тем звонче хохот палача. И не расцвесть, не распуститься, не преисполниться, не стать. Но во тупик идут легко и даже, черти, не хромают. Увы и ах, чем тщетней труд, тем жарче пыл энтузиазма. Но то не диво, то судьба. Ведь, чем цветастей хвост удачи, тем, жаль, бледней она сама."
"Чем лучше выдастся билет, тем хуже выпадет попутчик. Сей факт нелепый не в новьё. И погибаешь ведь, сорвавшись — в миг обращаешься в ничто. Чем больше яркость у пожара, тем выше блеклость у золы. Чем звонче звук, тем глуше эхо. Сие практически закон. И не научишься жить лучше, не овладеешь, как ни рвись. Увы и ах, искусность крыльев - от неба грации не ключ. И не понять — во что поверить, на что поставить в дней котле. Чем дольше смотришь ты вглубь смысла, тем чётче видишь там абсурд. Ведь, чем сподручней молотку, тем, жаль, гвоздям невыносимей."
"Тут и обратный есть момент: чем чище всяческий тут бред, тем чаще видят в нём рассудок. И не понять здоровым мозгом мир, что с исхода был больной. Увы и ах, прямым ключом кривых замков не открывают. А боль сильна, неумолима, всевластна, тягостна, густа. Чем ниже прочность у строений, тем выше прочность у руин. А пессимизм всяк раз ведь рядом — лишь только руку протяни. Увы, чем слабже вера в лоб, тем убедительнее в пулю. И крайне просто взять и сгинуть иль искалечиться, сгореть. Чем дольше длительность борьбы, тем ниже значимость трофеев. В том вся, поверьте мне, и грусть. А быль скверна - сыскав углы, кругов уж, жаль, не примечают."
"Да, гадок подлости закон. Чем чище автор у костра, тем больше грязи в им согретых. Увы и ах, разучившись копать могилы для проигравших, крайне трудно сохранить способность строить пьедесталы для победителей. И, чем дождя призывы громче, тем тише засухи приход. И не побыть, не задержаться, не сохраниться, не спастись. Чем позже выгорят костры, тем раньше смоется их пепел."
"Увы, чем ласковей огонь, тем смертоноснее пожары. В том сомневаться смысла нет. Но иногда и сами гибнем — излишне в траурность войдя. Не утолившийся едой, увы, насытится лишь ядом. И крайне глупо и крепиться, и удержаться уповать. Ведь, чем прочней и твёрже камни, тем разрушительней ток вод. Но всё ж есть логика быть юрче, неутомимей и шальней. Чем меньше резвости у ног, тем больше прыти у капканов. Ведь, чуть замрёшь — и всё, конец. Увы, отложенный рассвет почти всегда есть путь к закату. И не узнать, чем вдохновиться, во что уверовать рискнуть. Ведь, чем изящней талисманы, тем неказистей их адепт. И, чем у лиц приметней яркость, тем гуще тусклость у зеркал. Но в том вся жизнь - в правах на блюдо, увы, есть право и на яд. А мир нелеп, необъясним и часто подлинно абсурден. И, чем сильней бранят здесь торт, тем сладострастней хвалят крошки. Но то отчасти и логично. Чем лучше знаешь кожуру, тем хуже знаешь апельсины."
"Уж кто чем хвастаться приучен - кто головой, кто палачом."
На том, умолкнув, попрощались.

III
Средь шума уличной возни, тайком взирая на округу, ползёт неброский силуэт -  Филипп Евгеньевич Аршинов, вновь убегающий от мыслей и от им родственных тревог. Из монотонной гулкой бездны огней, машин, витрин и лиц, взахлёб кишащей суетою, во всю сквозит безвкусной примесью рутины и вечной спешки в никуда. Дома скучны, пейзаж бесстрастен. Ни новизны, ни полноты. Лишь плен статичности и серость — стандарт текущих городов.
Близ узкой арки у пекарни два-три прижизненных скелета — ансамбль дрожащих тощих пьяниц, вальяжно ждущих подаяний от сердобольных горожан. И вот, прокравшись меж последних и проскользнув сквозь арку внутрь, герой поднялся по ступеням и, разменявши пару лестничных пролётов, вошёл в просторный низкий зал, приятно пахнущий хлебами и смесью сыра и острот. У стойки в центре, как всегда всласть полный сил, в весь рот улыбчивый хозяин - Демьян Антипович Смычков, неутомимый жизнелюбец, шутник, болтун и балагур, к тому ж примерный семьянин и всем и каждому товарищ.
"День в радость! Коей из дорог?"
"Да, как обычно — подкрепиться да восвояси поскакать." - Филипп Евгеньевич зевнул и неумело улыбнулся.
"А мы тут в оперу ходили — аж на заморскую к тому ж. Так насмотрелись, что аж пелось, на хор на целый голосов, прям аж душа не унималась, как трепеталась и рвалась. "
"Ну да, искусство — вещь большая, тут в самом деле не поспоришь. Лишь подтвердить здесь и могу." - Филипп Евгеньевич замялся и, наспех сделавши заказ, уединился у окошка и впал в задумчивость и скорбь: "Ну вот, у всех опять всё славно — и досуг, и семья, и настрой. Всё есть. Все радости и фрукты. А я один — чужой, ненужный. Без удовольствий, без надежд. Весь век лишь жду да огорчаюсь. Ни перспектив, ни упований. Лишь боль да вакуум. Надрыв. Как с дней первейших прокажён и лично небушком отвергнут. Как лишь тоски извечной раб. Из всех доступных состояний мне горемыке лишь застой. Столь неуместен я для были, столь нескончаемо нелеп. К чему и жив — коль лишь впустую, коль ни свершений, ни отдушин, ни чувств, ни таинств, ни высот. Что есть, что нет. Ни капли прока. Хоть здесь же в землю и уйди. Ну разве кто-то омрачится — хоть на единственный момент. В чём есть смысл в буднях доли, как эта. Смысл, резон, польза, вес. И не придумать то и вовсе бесплодней жизни и судьбы, не сочинить ведь и нарочно. Так чтоб настолько ж всё за зря."
Филипп Евгеньевич зевнул и, поглазевши вглубь окна, встал и побрёл в вояж обратно.
Средь тихих уличных просторов всё та же путаная жизнь — дома, развязки, пешеходы. Возня, обыденность, дела.
"Как всё бессмысленно. Как глупо." - Филипп Евгеньевич вздохнул и потащился восвояси.

IV
Идя пешком, встречать бегущих — в целом, редкость. Но и подобным мир богат. Едва лишь выбравшись из дома, Филипп Евгеньевич вдруг встретил беглый образ, не замедлительней, чем пулей, со всею прытью мчащий вдаль — Антон Денисович, спортсмен и в смутной степени товарищ, что, лишь заметивши героя, в момент замедлился и, сблизившись, пропел "Физкульт-привет! Как жизнь да участь?"
"Путём, путём... Как сам?"
"В бегах."
"Тогда бывай."
"И вам всех плюсов."
На том сей раз и разошлись.
"Ну вот, бежит, живёт, мечтает. А я гнию опять, скорблю. Всё бесконечно созерцаю да дней иных наивно жду. Грущу, глазею да трясусь. Без хоть минутных утешений, без наслаждений, без надежд. Для чего? Почему? Кто ответит... Да и устроит ли ответ... Уготовится ль смысл иль отрада. Хоть под конец вменённых лет. Чёрствых, пресных, пустых и бесцветных. Как мокнуть брошенный картон. Без разделённости, без шансов, без прав на оное, на жизнь. С лишь постоянною досадой да чувством равенства нулю. Хоть в гроб улягся, хоть расплачься — не обыграть, увы, судьбу, не изменить, не переправить и руслом оным не снабдить. Не оградиться, не укрыться от наречённого стезе. Вот он то да — бежит, несётся. А от себя бежать куда... Не самый лучший из вопросов. Не говоря уж про ответ..." - Филипп Евгеньевич померк и, повздыхав, поплёлся дальше.

V
На неизменно опустелой безвестной башне маяка вновь неприкаянные двое. И вновь кручинные раздумья и удручённый диалог.
"Как всё ж неведом всяк наш путь, как изощрён и непонятен, как до плачевного нелеп..." — Филипп Евгеньевич вздохнул и окунул взгляд в серость пола
"То в мере энной и логично. Что всё запутано, что в прошлом. Мглы шалью сковано сплошной. Увы, без темени в корнях не встретить светлости и в листьях. Но то и к лучшему, возможно, к результативности, к плодам. Ведь впрямь, чем призрачнее средства, тем осязаемее цель."
"Перестав бояться проблем, самое главное, не начать бояться их решений. Ведь в том и сладостность абсурда, его коварство и подвох. Увы и ах, борьба за кнут всегда кровавей, чем за пряник. И не узреть, не уловить — ни самых истинных причин, ни подоплёк всех не учтённых. Увы и ах, всяк поджигатель всегда чуть скрытней чем огонь. Но в том и сущностность игры. Чем зыбче временность пейзажей, тем крепче вечность их картин."
"Чем тоньше слаженность у лжи, тем толще вычурность у правды. Чем терпче зной у развлечений, тем жёстче холодность у слёз. И не суметь переиграть иль хоть чего-то да исправить. Сие закон - кривой корабль изящным способом не тонет. Но, чем трагичней инструменты, тем сладострастней плод трудов..."
"Да, чем суровей вой у ветра, тем мягче шорох у листвы. Но головам не угодишь, сколь отрешенно ни пытайся, то шляпа кажется им тесной, то слишком медленным палач. А результат непредсказуем, неосязаем, потаён. Ведь, чем невзрачней поджигатель, тем искрометнее пожар. И, чем пронзительнее холод, тем жарче зиждется огонь."
"Чем убедительнее ноты, тем боязливей их игра. То нам известно — аж до боли, до самых зверских степеней. Чем меньше ценятся костры, тем больше тот, кто их потушит. Увы, чем выше бледность солнца, тем жарче спрос на мрачность туч. Ведь так, поверьте мне, и есть. Да и бывает ль по-другому. Увы и ах, чем проще выбор, тем тяжелей его исход. И чем усерднее ты рвёшься, тем меньше прок таких трудов. Ведь для семян, исходно скверных, не в плюс ни солнце, ни полив. А полноценное испортив, увы, назад не соберёшь. Чем восхитительней еда, тем отвратительней объедки. Увы и ах, но мир таков. И не бывать ему, жаль оным, как с ним ты бедный ни борись."
"Да, в том и горечь вся, весь ужас. Вся искалеченность и боль. Увы, но пышностью шипов цветов упадка не украсишь. Если ради вас вдруг создали весь этот мир - это не сила, сила - если ради вас готовы его уничтожить. Но что найдёшь — чтоб не порок и не уловка иль досада. Чем гуще память о шипах, тем жиже память о бутонах."
"Да, то, как прежде, не в новьё. Чем жестче к чашке неприязнь, тем слаще трепетность к осколкам. Но парадокс совсем в другом — в том, что, всем логикам в раз в пику, всем ведь и каждому своё. Чем больше общности в путях, тем меньше схожести в идущих. Уж кто что умыслом тут счёл. Увы и ах, избравшим капли гипноз морей не командир. И, как ни жаль, чем жёстче кнут, тем ниже пряника съедобность. Чем горче проигрыш бутонов, тем слаще выигрыш шипов."
"Чем звонче цепь, тем гибче шея. То тут основа из основ. Но, чем банальней смысл у слов, тем многозначней у молчанья. И неспроста сие ведь всё. Чем проще спичку не запомнить, тем, жаль, пожар трудней забыть. "
"Чем хрупче поводы для счастья, тем крепче поводы для слёз. Про то я в курсе — аж до визга, но так уж сложено, увы. Ведь, чем лояльней контролл;ры, тем тираничнее контроль. Шанс дать годна лишь самобытность, ко всем из правил негатив. И от живых всех удалённость. Увы и ах, учась у мух, слоном, поверьте мне, не станешь. Но то вершки да корешки. Чем расточительнее гавань, тем экономней корабли. И, чем скорей ветшает цирк тем рьяней клоун молодится. Так, в самом деле, и живём."
"Иль вымираем... Как взглянуть..."

VI
Средь безразмерной бездны парка, в дня выходного впавшей ход, сидел, скучал и пил бесстрастность в грусть погружённый силуэт - Филипп Евгеньевич Аршинов, кто, снова выбравшись из дома, глазел на мир и тосковал. Жизнь в то же ж время шла, как прежде, - без приключений иль прикрас и вне новья иль оптимизма. Явь сохраняла постоянство, а склад нутра — печаль и боль. Банальность, статика, забвенность. Ни даже ветра дуновенья. И солнца диск — почти пятно, до подозрительного бледен и утомительнейше нем.
И вот, внеся в миг дух раздрая, вдруг объявился шибко пьяный, разгорячённый Тимофей с двумя актрисами в комплекте, весёлый, резвый и шальной.
"Ну что, коллеги по бесчинству, я б вас пропащих прямо тута во всех щелей срамных набор. Ты здесь садись. А ты вот тут вот. Что ж, приземлились на ура. Ну что, как камень на могиле — не мне ж опять тебя учить, хоть ноги в стороны раздвинь да обнажи всё, что прелестно. А ты прижмись к ней. Да, вот так. И юбку тоже задери. Я ж не скучать сюда привёл вас. А что под юбкой — прочь снимай. Ты тоже. Да, теперь пойдёт." - расположивши грешных спутниц по феншую, герой заманчиво зевнул и, в полный рот хлебнув вина, стал предаваться утолению желаний, наперечёт сугубо плотских и отрешённых от стыда иль прокажённости моралью.
"Ох, как же славно, коль с тобою. Как в грёзах детских иль в раю." - залепетала с дрожью первая из дам, впиваясь пальцами в запястья сердцееда и бессловесно намекая на одолевшую нрав блажь.
"О да, чудесно, несказанно. Ну просто сказка наяву." - в миг подхватила и вторая, с демонстративным упоеньем переходя почти на стон.
"Да, ты, наш сладенький, всех краше, всех ненаглядней и родней. Так хорошо с тобой, так классно. Ну просто истинный эдем. За жизнь за всю так не балдела. Так вожделенно и истомно, что аж до судорог души."
"Ох, наш ты птенчик венценосный, как впрямь шикарно и легко."
"Ну что бездействуешь, малыш, я вся уж мокрая, аж таю."
"И я, мой миленький, точь в точь."
"Ты, на пикантный сей пассаж, взял самолично б да проверил. Хоть просто б пальчиком, хоть ртом. Уж как изволить порешишь. Нам грешным всяко во блаженство. Так что не сдерживай фантазий — пленяй, дразни и искушай. А мы взаимностью ответим — той, что не виделась и в снах."
"Да да, всё лучшее в запретном. И в нём то час нам и пропасть.- со всей азартностью и страстью, как в день последний у Помпей."
"Да, обуздай нас, исцели — от постоянной этой жажды, той, что меж ног у нас царит."
"И меня, и меня! И мой свербёж утихомирь!"
"Ох, я ж бесстыжих вас обеих!" - встав и разбив об столб пузырь из под вина, герой снял фрак и, сделав сальто, без отлагательств и речей нырнул под поднятые юбки и, породив довольный визг, со всем скопившимся в нём зноем и вне малейших из сомнений дорастворился во срамном.
"Ну вот, живёт себе, ликует. Весь во внимании, в любви. Цветёт, резвится, торжествует. Все из высот, отрад и чувств. А я... Бесцельный, никчемушный, бессильный, сломленный, чужой. Ни ко успехам непригодный, ни ко взаимности какой. Как прокажённый. Как чумной. Лишь жду, мечтаю да надеюсь. С самой юности, гадко бесплодной, всё один да один. День и ночь. Ни знакомств, ни подруг. Ни единства. Ни сладострастия, ни грёз. Ни будоражащего жара. Ни сонным шёпотом речей. Ни огня, ни тепла. Ни полёта. Мрак да смрад. Пустота. Тщетность. Боль. Как нет ни роли мне, ни места. Ни в пару вверенной души. Лишь перманентная напрасность. Безвестность, мизерность, надрыв. Шанс поскитаться да пропасть. Отбыть никем и удалиться. Из ниоткуда в никуда. Как болезненна жизнь, как ничтожна. Как мал и пустошен в ней я. Как безутешно безнадёжен. Как бесполезен. Хоть завой." - Филипп Евгеньевич вздохнул, окинул взглядом трио падших и, удручённо отвернувшись, с немой тоской побрёл домой.

VII
И вновь на башне маяка два чуждых счастью человека. И вновь негромкий диалог.
"Как мало тех, кому здесь веришь. Почти и нет таких совсем. Ведь всяк, кто лампочку разбил, разбил бы с радостью и солнце. А отвлекись — и разобьёт."
"И ведь ещё же и глумятся. При чём открыто и взахлёб. Увы и ах, укравший молот всегда надменно дарит гвоздь. И выбирать нещадно надо — с кем быть, что есть, куда идти. Ведь, кто не в выси — тот на дно. Увы, сдружившись с топором, дровам приятелем не будешь. Но, как с лихвой порой ни рвись, всё неизменным остаётся, не отличимым от нуля. Увы и ах, при скверной рыбе умелость удочки не в счёт. Не так уж много и зависит от нас беспомощных самих. Увы и ах, семян пригожесть, как и параметры земли, от всходов, пышностью богатых, ничуть, поверьте мне, не ключ. Всё риск, расплывчатость, туман. Где ничего никто не знает, как и ничем не дорожит."
"В том окаянном и сюжет. Чем проще дереву без листьев, тем проще листьям без ветвей. Коль мир не держится за вас, не уцепляйтесь же и сами. Но жизнь мучительна, строга. Увы, чем слаще мёд у сходств, тем горче дёготь у отличий. И, чем безгрешней сущность блюд, тем, жаль, греховней сущность специй. Хотя всё ж надобно идти. Ведь букв узнать не поспешив, увы, до слов, не доберешься."
"Да, всё испорчено — весь свет. И уж едва ли и исправишь. Чем меньше трепета к бутонам, тем больше жалости к шипам. И, чем трудней ошибку сделать, тем, жаль, сподручней повторить."
"Но жизнь, уж так с ней повелось, жаль, и ошибок не прощает, и исправлять их нам несчастным даёт не часто и с трудом. И нет для глупости предела, как и для горести конца. И не узнать, где кнут, где пряник, не разгадать, не распознать. Не разобрать, что шанс и гордость, а что проклятье и позор, кто вам палач, а кто спаситель, и в чём для дрожи только повод, а чём напротив дверь в покой. И не предскажешь, что поможет, а что лишь попросту добьёт, что в назидание и опыт, а что в досадностей набор. Увы, но ум тогда лишь ценен, когда за глупость заплатил. Не столь уж дороги уроки, коль знать, сколь дорог их прогул."
"Мы слабо помним фонари, но славно помним их разбивших. Всё так действительно и есть. Вокруг планета идиотов. Где всяк не просто лишь убог, а и безжалостен, жесток. Не пощадят, не пострашатся. Увы и ах, убив писца, бумаг набор спасут едва ли. И всяк ведь ловок, изворотлив, непредсказуем и фальшив. И, как ни жаль, грозящий пушкой вполне не прочь достать и нож. И, чем приветливей лжецы, тем деспотичнее обманы."
"Увы, чем мизерней виновник, тем безразмернее вина. А изощрённость впрямь бездонна, неотвратима и лиха. Увы и ах, всяк броский пряник, таков, извольте, уж наш мир, на самом деле есть лишь способ, чтоб просто ловко спрятать кнут. А риск везде, во всём, повсюду. Но гибель в сути даже краше. И уж, как минимум, честней. Одна впрямь сущностная точка ста слов беспочвенных милей."
"Увы, до смысла б взять добраться, хоть подержать да посмотреть. Как на немыслимое диво, что всех из данностей чудней. Тут знать неплохо б — чем дышать и в кои дали подаваться. Увы и ах, не помня чашку, слезой осколков не обмыть. Но мир игра, поток, болото. Большой и тщательный абсурд. Где всяк из ужасов — лишь норма. Издержка терпкости страстей. Для дров ожог - лишь сорт рутины, для печь же топящих – курьез. Но в том, возможно, и секрет. Чем гуще жизненный абсурд, тем тоньше сущностность утопий. И тех, кто в рабство им попал."
"Но цель - самим спастись и выжить, не стать - ни жертвой, ни дерьмом. А про других не беспокойтесь - ни про судьбу их, ни про быт. Нет большей мелочи, чем смерть людей, живущих мелочами. Но искажённость впрямь во всём. Чем выше качество обочин, тем ниже качество дорог."
"Но крыш дождём, увы, не чинят. И грусть печалью не сластят. И не сыскать тут, жаль, гармоний, как и баланс не обрести. Увы, при разности ключей, замков единства не бывает. Но так устроен уж мир тира, что ты иль пуля, иль мишень. А жизнь - стрелок, и вряд ли меткий. Но то, возможно, и во плюс."
"Увы, мы чуем запах гари, лишь если дом уже сгорел. Увы, чем проще сделать глупость, тем, как назло, проблематичней суметь о ней потом забыть. И в том всё в сути и коварство. И весь дни губящий подвох. Дураки боятся мечт, умные - их исполнения."
На том ход помыслов иссяк.

VIII
Средь полной книг и чертежей просторной залы кабинета - Филипп Евгеньевич Аршинов, сей раз весь преданный работе и ею созданным делам.
"Здесь с измещеньем что решить бы. Ведь увеличивать резон. Рискну — авось всё ж не потонет. А то и вовсе поплывёт. Что по себе уже удача — с таким то диким тоннажём." - герой сгорбатился над стендом и стал возиться с предварительной моделью, ища возможность увеличить ей вместимость при сохранении таланта уметь держаться на волнах.
"Ну что ж, задача не из явных и, посему, не из простых. Но в том и бремя инженера — то, что нелепо, воплощать." - герой застенчиво зевнул и углубился в дебри мысли, всё ж не теряя оптимизма смочь предварить в жизнь авантюру, всерьёз вцепившуюся в ум и обделившую покоем и без того не самый праздный и всех известных из напастий всклень сплошь и рядом полный быт.
"Ну всё ж ведь должен же быть выход, пусть и не самый, может, складный иль даже подлинно дурной - чудной, кривой и неказистый, но хоть какой-нибудь да должен, и, вероятно, что и есть..."
Филипп Евгеньевич вновь сел и, поскучав, продолжил думать, а после вновь припал к модели и, прокрутившись близ последней, вдруг облегчённо посветлел: "Ну точно, якорь сразу к чёрту — затормозим гребным винтом, ещё и палубу облегчим, и трюм расширим, углубив. Как аккуратно всё совпало. И не совсем уж в целом бред. Наоборот скорей новация, прорыв."
И вот, внеся корректировки и испытавши прототип, он благодушно потяулся и, погрузившись в безмятежность, стал редактировать детали и предаваться мелочам, от безразмерной бездны коих, сколь ни сходило б то за бред, увы, всех больше и зависим всяк здесь верстаемый успех.
"Что ж, как мне кажется, готово. Хоть в док сейчас же рапортуй, чтоб тот под план мой расширяли и за проектом с песней шли." - Филипп Евгеньевич сел в кресло и, проторчавши в чертежах ещё с три четверти от часа, благополучно взял пожитки и потащился в путь домой.
Средь беспросветных дебрей улиц — всласть распростёршийся туман. Мглу растворяющая бледность ореолов грусть сторожащих фонарей, тоской сквозящим мутным светом тайком вплетающихся в даль, да повсеместная забвенность. Во всём и вся лишь хворь да хмурость, надрыв, унылость и хандра. Ни цветов, ни отрад — глушь да тишь. Как в гробу, не милей.
"И зачем я живу, для чего... Для каких из затей и занятий. Ждать, страдать, упускать да терпеть. Каждый день без конца созерцать. Глядеть на жизнь и так всё ею и не жить. Что за путь, что за роль, что за доля? Ни встреч, ни близости, ни чувств. Ни прав, ни шансов, ни свершений. Лишь нескончаемый надлом. Опустошённость. Безнадёга. Напрасность, призрачность, застой. Как в темнице весь век, как в плену. У одиночества, у мыслей, у огорчений, у себя. Ни полноты, ни перспектив. Ни сил, ни планов, ни стремлений. Только выжженность, вакуум, тлен. Зряшность. Боль. Ворох мук да надсадная скорбь. Как неуютно то, как тошно. От лет, от яви, от людей. У всех и каждого всё славно, а у меня один надрыв. Хоть так в петлю живьём и лезь. Не самый скверный даже финиш, коль на суть старта посмотреть. За что так чужд я, так ничтожен. До самых зверских форм и мер. Мне б потеряться, провалиться. Стереться прочь и навсегда. Не предназначен я для жизни. Не приловчён, не совместим. Как с фонарём разбитым свет. И не унять то, не исправить. Не переправить, не сменить. Лишь вновь беспомощно принять. Да, затрясясь, навзрыд заплакать."
Филипп Евгеньевич вздохнул и, шаг ускорив, удалился. На этот раз, уж так срослось, маршрут был пройден без знакомых.

IX
Как неприлично ярок свет, коль покидаешь кинозал, в нём проведя не меньше часа. Вот и сейчас, невольно щурясь, Филипп Евгеньевич затёкшими ногами топтал неловкие шаги, освободившись от сеанса. В фойе привычно многолюдно — толпа галдит, народ снуёт. Близ ниши с зеркалом помост — автограф-сессия актёров. На постаменте Тимофей — игрок любовника в том фильме, чьи титры гаснут за спиной. С ним пара ласковых актрис и каскадёр в бинтах и гипсе. Близ стенда вертится чета - Демьян Антипович Смычков, его супруженька да дети, фотографируют актёров и сеют гогот и галдёж.
"Как вы таким вот состоялись? Таким блистательным, как шпиль?" - спросила дама Тимофея.
"Я просто идол, идеал..."
"Он Аполлон!" - жеманно вклинилась актриса.
"Вы так играли — на разрыв!"
"Ну я ж не ангел, я чуть лучше."
"Да, он не ангел, он наш Бог!"
"А можно деток с вами снять?"
"О да, конечно же. Конечно."
"И здесь без них не обошлось. Хоть прямо тут вот и подохни. Аж знобит." - Филипп Евгеньевич зажался, ускорил шаг и вышел вон.

X
Средь гулкой бездны стадиона царит неведомый раздрай — соревнования района. Рывки, толчки, прыжки и бег. На полных зрителей трибунах — болеть явившийся народ. В глазах азарт. Во ртах улыбки. А кого-то и свистки.
И вот дан старт. Рёв обострён. Гурьба атлетов мчит до целей. Люд торжествует и кричит. Кто со стаканом — поднимает. Кто со флажком, тот тянет вверх. Кто с кинокамерой — снимает. Кто со глазами — лишь глядит. Всё в высшей степени стандартно. Но всё ж с приличным огоньком и не без должного задора. И вот уж времечко призов. На пьедестале, как обычно, Антон Денисович Бросков, сей раз счастливый обладатель трёх свеже-взятых золотых.
"Я б всем спасибо бы сказал. И вам, и тренеру, и мэру. Я ж, знать, за город хоть в огонь. А то и в воду. Как прикажут." - сказал атлет и, вверх подбросивши панаму, потопал праздновать успех.
"Ну вот, опять вновь победитель. Опять во славе, во призах." - Филипп Евгеньевич вздохнул и, шум услышав, обернулся.
"Ты, мразь, не понял, не вкурил — ты с кем знакомиться собрался? Я для того ль сюда пришла, чтоб на, как ты, скотов глядеть. Я баба вольная, шальная. Ты чо уставился, баран? Иди к другим сходи полипни. А мне глазища не мозоль." - заголосила рьяным криком одна из девок позади.
"Вот уж кого-то и послали. А я знакомиться хотел... Какой наивный всё же олух. Нет, лучше попросту домой."

XI
Средь хмурой башни маяка два одиноких силуэта - Филипп Евгеньевич Аршинов и Игорь Карлович Речной, вновь по стечению реалий взаимно пьющие тоску.
"Я всё время один, как подохший. Как из участи изгнанный прочь. Как изгой, как на мире проклятье. Всё один и один — как же так..." - Филипп Евгеньевич вздохнул и, с немотой, стал ждать ответа.
"А разве принято иначе? Иль на иное право есть? Всё актуальное здешнее человечество, при более тесном с ним знакомстве, представляется лишь набором хорошо синхронизированных говорящих машин — отражая нечто единообразно прописанное для них коллективное, они совершенно лишены чего либо явственно индивидуального и поистине независимого. Никто из них не задумывается о мизерности собственного существования, об абсолютной неизвестности и туманности появления человечества как такового и о сугубо отчётливой порочности большинства его принципов. Ни один из них не задаётся вопросом — а стоит вовсе ли тут быть, есть ли смысл в поддержании жизни, в продолжении рода или получении удовольствий. И, уж тем более, хоть даже самый самый смелый и роковой из их числа вовек и вскользь не согласится играть вне правил здешних игр. Всяк встречный больше лишь актёр — искусный сеятель сомнений. Вы честно верите, что вас всерьёз и с чувством отвергают, что вас ругают, ненавидят, боятся, балуют, хотят. Вы верите, что вы можете быть лучше или хуже кого-то, а кто-то другой может быть лучше или хуже вас. Но как доподлинно проверить, что вы на свете не один. Что обнимающая вас наложница есть что-то большее, чем обшитый кожей хорошо настроенный патефон, ретранслирующий требуемые для поддержания правдоподобности реплики. Как доказать, что за словами есть и мысли, что слёзы льются не в формате спецэффекта, а отражают часть нутра. Что если над вами смеются и надругиваются не конкретные отдельные личности, а непосредственно само мироздание или его затеявший так называемый бог? Что отличает человека от машины — для окружающих ничто. Так сколько есть свидетелей здесь ваших? Сколько вправду живых есть людей. Не обезличенной массовки, а настоящих, как и вы. Кто созерцает ваши муки и восторги, кто слышит стоны, вопли, смех? Коль жизнь игра, то с кем играете — ответьте. Люди всё время пытаются отделить дьявола от бога. Мол всё хорошее здесь — бог, а вот всё гибельное — дьявол. Но, если нету их — людей, то не пытается ль сам бог себе двуличие придумать — чтоб вас покрепче приручить и всласть в боязнь залезть заставить. Ведь дай вам капельку от таинств, дай чувство близости судьбы, вмени набор несметных рисков и право выбора пути — и вот и сами вы уж мигом в своих задумках демиург. Дай ласк от девки подзаборной, и вы прочтёте ей стихи, взахлёб поверите в любовь, впадёте в высший из экстазов и, помраченьем полонясь, себя сочтёте самым нужным и вхожим к высшим из блаженств. Но в том и смысл, чтоб не давать — держать за вечный поводок и без труда вменять, что надо. Потом быть может и дадут — и девку падшую, и ласки, и повод выдумать стихи. Но после должных размышлений и вышесказанных мной слов — устроит ль вас такой сценарий и даст ли подлинный комфорт. Ведь вы же в фикции, не больше. И даже здесь сидящий я, быть может, тоже лишь пластинка, что лишь поддерживает шоу, где вы единственный актёр."
"Вы б на латыни хоть вещали — впрямь за пророка бы сошли. Я в целом тех же самых взглядов — что всё игра лишь, что со мной. Но сколь же муторно играть и сколь порой нещадно больно. Мне затеряться бы, забыться. Уснуть и более не встать. Я ж был бы счастлив ведь тогда..."
"А может не были б — как знать..."

XII
В печальном свете кабака, средь дыма, фарса и порока — изящный женский силуэт. Пред таковым — Филипп Евгеньевич, глазеет и испивает тёмный ром. Мадам кокетливо резвится, играет, вертится и льнёт. И вот, синхронно встав и выйдя, они берут маршрут в клозет и, там закрывшись, остаются. Она снимает прочь одежду и, обнажившись догола, перемещается на пол и, широко раздвинув бёдра, нетерпеливой парой пальцев перебегает в область лона и, проскользивши вверх по складкам, являет щедрому обзору свой влагой пышущий бутон, призывно жаждущий раскрыться и подарить билет в кураж.
Герой, внимающий сему, дивясь, растерянно нагнулся и, утопая в сладкой дрожи, припал к охальнейшим из мест.
И вот всё тает и бледнеет, Филипп Евгеньевич встаёт. Всё сон, приснится ж дням на злобу. Что хоть на явь потом не зри.
"Вновь что ни ночь — то небылицы. А что ни день — то пустота. Что за реальность то такая. Что хоть белугою завой. Взять прогуляться выйти что ли. Ног бедных пару поразмять."
Герой беспомощно собрался и, перебравшись за порог, без лишней степени азарта побрёл вдоль улиц и аллей.
Со всех сторон лишь бездна скуки. Туман, тоска и пелена. Лишь беззаветность и безмолвность. Ни пешеходов, ни авто.
И вот, присев средь гущи парка на плоскость лавки близ пенька, Филипп Евгеньевич зевнул и устремил свой взор вглубь неба, как вдруг заметил сразу пару по тропке вьющихся фигур.
"Так мне доплату выдать надо. За вклад. За вклад мой в молодёжь. Я ж одного тут ребятёнка аж до призов, уча, довёл. Вы даже можете проверить — Иван Демьяныч, сын Смычкова. Я лично тренером ему. И тут он выиграл — по бегу. Так что извольте наградить." - вещал кому-то оживлённый и озадаченный Бросков.
"И тут Смычковы преуспели. А мне хоть в омут. Хоть во гроб." - Филипп Евгеньевич вздохнул и, вставши с лавки, удалился.

XIII
Средь мрачной пристани безмолвный силуэт - Филипп Евгеньевич, гуляет и горько смотрит на маяк. Уже пять лет как не в живых друг Игорь Карлович Речной.
"И побеседовать то не с кем. Как Игорь умер — я как перст. Ни сердцу близких, ни знакомых. Лишь вечный вакуум да боль. И уж никто и не разделит. Ни безнадёгу, ни тоску. Я как и сам бессрочно умер. И уж едва ли оживу. Нет мне ни места, ни досуга. Лишь вновь твердь города топтать. Да от надрыва загибаться. А после попросту пропасть." - Филипп Евгеньевич вздохнул и, впав в бессилие, заплакал.

XIV
Средь туго полной люда залы идёт торжественный процесс — прочь провожают человека, не в самом деле насовсем, а лишь на пенсию, на отдых. Виновник действа в этот раз Филипп Евгеньевич Аршинов, соорудитель кораблей.
"Мы свято помним ваше дело, ваш вклад и рвение к труду. Вы очень многое сумели и предварили в эту жизнь почти с полтысячи проектов. Хотим отметить и тот самый, крупноразмерный большегруз. Он изменил канву доставки. И за почти что тридцать лет не потонул и не застрял. Благодарим и отпускаем. И ждём таких же молодых." - речь завершилась, отпустили. Герой откланялся, ушёл.

XV
Средь сонной комнаты беспомощный и старый Филипп Евгеньевич — читает и дрожит. Не от озноба, от газеты, где сразу уйма новостей: Спорт как чума — бег в жерло к бездне, Антон Денисович Бросков, по завершении карьеры, стал выпивать и в пьяном виде попал днём раньше под трамвай. Попомним прошлое — сегодня ровно год, как всем в губернии известный актёр театра и кино Немногозначных Тимофей, из-за неловкостей в любви, на съёмках нового шедевра, шагнул в открытое окно. О чрезвычайном — на неделе сгорела местная пекарня, в огне погиб её хозяин - Демьян Антипович Смычков.
Филипп Евгеньевич отпрянул и, вдруг затрясшись, лёг в постель: "Я всё к несчастным был причислен. К несостоявшимся. К дерьму. К тем, кто ни счастья не добился, ни смысла искры не разжёг. А может, счастлив здесь лишь я..."
Герой растерянно вздохнул и потянулся до торшера с зелёным тканным абажуром и парой кнопок с янтаря. Щелчок, и свет стал вполовину. Ещё щелчок, и свет погас.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
В пустынной комнате квартиры — три молчаливых человека, два — молодых студентов пара, а третий — сонный и кривой, в бумаг рой сгорбленный риелтор.
"Ну да, неплохо, благодать. Вполне себе ведь и просторно." - вслух проскандировала дама и отошла к одной из стен.
"Да и торшер весьма забавный — такой зелёненький весь сверху и даже кнопки с янтаря." - опять же вслух, ожив, парировал ей спутник.
"А кто здесь раньше жил, не знаете ли часом?"
Риелтор снял с лица очки и, оторвавшись от бумаг, без лишней пышности продолжил: "С аукциона. Я не в курсе. Но, если зряче посмотреть — наверно, кто-нибудь счастливый..."





Сюжет, что может быть дописан.

I
Средь всласть впитавших серость стен тоской украшенной квартиры, в гостях у тщетности и дум, плёл свой привычно скромный день всецело сникший и бесстрастный студент химических наук — Борис Петрович Одиноков, неисправимый оптимист и одержимый узник веры — во всё, сулящее надежду и обещающее шанс. Вот и сейчас, едва проснувшись, он оживлённо строил планы и график выпавшего дня.
"Так, нынче в бар близ речки двинусь — там дев быть полчище должно, понаслаждаюсь, полюбуюсь, а то и вовсе осмелею да познакомиться рискну. Ведь в каждой сделанной попытке спят зёрна будущих плодов. Лишь рьяней сей, и всё взрастёт." - герой решительно поднялся и, нацепив цветную куртку, взял пару сморщенных купюр и, распрощавшись с бездной комнатных пределов, нырнул в сеть тёплых летних улиц и потянулся к жёлтой будке переезда ждать рейс до Малых Беспризорок, где и ютился рядом с речкой извечно шумный ближе к ночи и жадно полный всех фасонов молодёжи, бродяг и громогласных звонких песен всегда хмельной причальный бар. По сторонам — бардак пейзажа: неприхотливо всласть прилипшие к друг другу до боли скучные дома, немногочисленная зелень и единичные авто. Рутинно, пресно, без интриг. Но всё ж приветливо и мило. У в горизонт ушедшей линии перрона — две-три некрупных жидких стайки претендующих на поезд. В весьма густом и островато-сладковатом чуть спёртом воздухе вокзала приятно вязкий запах шпал. В бездонных круглых зеркалах — обрезки образов смотрящих и отраженья тусклых стен. Ход обленившихся минут — нетороплив и монотонен. День беспощадно зауряден и утомлённо сиротлив.
И вот, час с четвертью спустя, приволочился гулкий поезд, стандартно старый и разбитый и с хрипло горестным гудком. Внутри вагона нерушимое раздолье — покой, лязг букс и пустота. Маршрут статичен — шум колёс, калейдоскоп оконных рамок и переменный звук свистка. А вот и место назначенья. Вокруг растительность и бедность. Косые ветхие домишки и во кольцо их взявший лес. Тропа узка и непролазна, по сторонам — огрызки рощи, кусты, трава, бурьян и глушь, кривые тёмные стволы, жарой измученные листья да примесь птичьих голосов. По окончанию прогулки — дощатой сущности постройка с трубою, дверью и окном. Тот самый сердцу шибко близкий, во всём родной причальный бар. Средь в цвет волны эмалью выкрашенных стен — привычно терпкий и густой чад спирт впитавшей атмосферы, в сукно одетые столы и истончённые от ног из дуба сбитые помосты для возжелавших отплясать. Близ входа — якорь и копьё, вокруг сомнительный орнамент из мелких камушков и рыб из заграничного фарфора. У стойки в центре — два-три трактирщика, пока совсем бесхозных и ждущих первых из гостей.
И вот, как только выплыл вечер, в зал повалил поток толпы. Близ крайней люстры у угла, средь разномастных прочих лиц, нарисовалась незнакомка в коротком платьице из замши и с пышным веером из перьев, легко подобранным хозяйкой под цвет и сумочки, и глаз. Мадам, ничем впрямь дюже редкостным и броским не отличимая от оных, но всё ж привлекшая к себе неискушённый взгляд героя, была воспринята за диво и за вполне не хлипкий шанс. И вот, встав с места и снабдивши нрав бравадой, он, вне излишних церемоний, без слов приблизился к кокетке и вдохновенно заявил: "День к концу, тьма к земле — час не худший, коль чем пикантным коротать."
"А ты наивный, я гляжу — как народившийся вчера лишь. Всерьёз о вольном помышляешь, как в самом деле будто веришь, что хоть одна тебе да даст. Я впрямь всецело полагала, что уж подавно напрочь вымер мозг столь отринувших анклав."
"Что ж — с ходу так и в мертвецы, не продуктивно так, негоже..."
"А что ловить с таким, как ты? Рой повседневных глупых хлопот? Иль в грёз сомнительных края гроша не стоящий билет? А не пойти тебе бы лесом — стремглав, сейчас же и вприскок."
"Ну что ж — бывайте, коль не мил. Увы, ни общность, ни ответность нам, как гляжу, не обрести."
На том, стерпев прощальный стёб и притоптав костёр амбиций, Борис Петрович развернулся и удалился вглубь толпы, а после вовсе вышел вон и встал у старенького клёна переварить постигший вздор: "Ну нет, день надобно спасать..."
Герой впал в суетность раздумий, с неукротимостью ловя и после тут же, миг спустя, вновь неустанно отвергая очередную всем дурную за мыслью лезущую мысль.
"Нельзя ж так взять и сразу сдаться иль даже вовсе, загрустив, от всех из планов отказаться и страсть живым быть придушить. Я на подобный фатализм под даже пыткой не согласен. Ни даже вскользь и лишь на миг." - Борис Петрович огляделся и потоптал маршрут к запруде, где тоже изредка, но метко искал досуг вакантный люд.
В плену у зарослей и вод, средь уходящих в ил мостков, царит изрядное раздолье — рой группок, пар и одиночек, звон рьяной музыки и дым — от разжигаемых костров и от прилипших к сигарете. У спуска к линии воды с вином стоящая красотка в бесстыжей юбке и с охапкою газет.
"Ночь ближе некуда — хоть трогай, не разделить её ль вдвоём?"
"Вдвоём не станется уж точно, я, так уж вышло, мой дружок, есть экземпляр лет с пять замужний. Но, коль и впрямь ты одержим тем, чтоб одним не возвратиться, есть из совсем уж диких выход — там в камышах одна особа, с хмельным, как видно, перебрав, час-два назад без чувств легла. Так у тебя есть шанс дождаться, как та проспаться соизволит и в эти чувства вновь прийти."
Герой нехило рассмеялся и, окаймив лицо улыбкой, степенным шагом отошёл и, встав на холм неподалёку, тайком закрался до ухода героини, а после тихо возвратился и ловко спрыгнул в камыши. И впрямь — средь зарослей травы, у кромки берега, в не самой лёгкой позе, скучал безжизненный от спирта женский образ, довольно юный и практически нагой. Герой спустился, сел на камень и впился взглядом в спящий клад.
"И даже так, как погляжу, есть шанс, лимит срубив, напиться. И всё ж как в раз непринуждённо и блаженно впал в этот сон сей экспонат. Аж восторгаюсь и дивлюсь. Но всё же пьяный, как известно, увы, но трезвому не друг. А ведь реально страсть бурлила — всерьёз дождаться риск принять."
Борис Петрович вновь поднялся и, взявши курс в обратный путь, побрёл плестись сквозь мрак назад, ища платформу полустанка.
"Ну что ж, пойду к себе пешком — вдоль рельс, а значит, вдоль селений. Вдруг кто и встретится в ночи. С порок таящим знойным сердцем и даже с трезвой головой. К утру, как водится, вернусь. Вдруг и взаправду не один. Шанс есть ведь, надобно лишь верить..."
Мгла аккуратно расступилась и, поглотивши хрупкий образ, без лишних слов сомкнулась вновь.

II
Средь опустевшей старой баржи, давно заброшенной людьми, сидят два юных человека - Борис Петрович Одиноков и Виктор Павлович Пустых, друзья по тяге до беседы и прожигатели судьбы в о ней, судьбе, извечных думах, нередко длящихся без пауз по целой дюжине часов.
"Вот так посмотришь, поглядишь - на мир, на люд, на суть порядков и, сколь усердно ни взирай и, обомлев, назад ни пяться, во всём конфуз и парадокс, неизмеримый и бессрочный и, как чумы приход, злосчастный и до трагичного сплошной. Ведь что мешает просто жить - мечтать, влюбляться, познавать, весь век идя за лучшим вслед и повернуть не помышляя. Но быть собой большой талант, ценой и мерой с тонны злата. И дан он, к горести, не всем и сохранён, увы, не каждым, что для досад одних лишь повод и для несметности рек слёз. И, жаль, но редкий только ум всё ж догадался и допонял столь нескончаемо простой и безупречно краткий принцип, известный с давних самых пор - ничто не красит так еду, как независимость от специй. Сие про нас, про быт, про явь. Про отвлечённость от пустого. Мы кто угодно, но не люди - рабы, букашки, муравьи. Вплетённость в жизнь - почти клеймо, что удаляется не просто и возникает вновь и вновь, как только свёл его с нутра. Забудь, порви, сожги мосты - и всё, свобода, полнота, блаженный пропуск в безмятежность и отстранённость от всех пут. И не вдавайся лишь, не рвись, не погибай в исходно зряшном, но нет - не можем, не хотим. А надо. Просто и легко, без замешательств и смятений. Хотя б на крошечный момент, где мы оставлены одни - со правом выгнать суету из всех щелей и закромов ожить хотящего рассудка. Ведь только в том все и отгадки — отгадки, шифры и ключи, ключи от высших здешних таинств, от душ, от чаяний - от нас. И чем ты меньше прокурор, извозчик, токарь или пекарь, тем больше, чётче и вернее ты полноценный человек. Без предрассудков и профессий, без наций, рангов и чинов - лишь так мы подлинные люди, не тени, пешки и калеки, а с букв заглавных существа..." - Борис Петрович Одиноков вздохнул и впал в протяжность дум.
"Так в том и суть, что мир непрост. Пытлив, запутан, изворотлив. И слишком грузен и всевластен. И, как ни жаль, не разобрать — где суть всерьёз, а где подвохи. Где смысл и логика взаправду, а где иллюзия и фарс. И, чем заметней всяк мешок, тем потаённее в нём шило. Чем тише плач, тем гуще слёзы. Лишь так тут, к горести, и есть. Чем проще птицу отпускаешь, тем больше трудишься, ловя. И не узнать, чему учиться. За чем идти и что желать. Чем лучше борешься ты с дымом, тем хуже борешься с огнём. Но, есть коль место, чтоб упасть, то быть должно и чтоб держаться. Не унывайте, не теряйтесь — на чём-нибудь да устоим."
"Да всё фальшиво — от и до. Чем меньше ценности в лице, тем больше пафоса в гримасах. И чем хитрей крючки и сети, тем искушённей вкус у рыб. И просто руки опустить. Коль нет хорошего гвоздя, к чему искать достойный молот. Чем крепче тяга сэкономить, тем выше шансы обнищать. О том, увы, нельзя не помнить. И, чем прозрачней беспричинность, тем больше скрыто в ней причин. Чем длиньше тропы до находок, тем кратче тропы до потерь. Увы, при пламени серьёзном есть риск обжечься и об дым. Но, коль сыскались паруса, то, знать, отыщутся и ветры. Всё ж верьте, буйствуйте, пылайте. Чем хладнокровней блеск у молний, тем слаще шёпот у дождя."
"Да, благ всех разом не урвёшь. Чем меньше платишь за билет, тем больше тратишь за дорогу. Но всё запутано, кромешно. И, жаль, от истин далеко. Чем неизбежнее пожар, тем невиновней поджигатель. Чем горче пища для ума, тем слаще пища для сомнений. Увы, чем жиже вьётся пламя, тем, как ни грустно, гуще дым. Ведь, чем прелестней ложь о листьях, тем гадче правда о корнях. И, как закон ни напиши, от беззаконья не спасёшься. Мы слишком долго ждали света, чтоб не суметь дождаться тьмы. В том, как ни грустно, вся и горечь. Чем больше знаешь о костре, тем меньше хочется им греться."
"Увы, чем слаще вкус надежд, тем чётче привкус безнадёги. В том окаянном вся и боль. Чем тише выпало шататься, тем громче выпадет упасть. И не узнать - что жизнь вдохнёт, а что апатией наполнит. Увы, но, листьям присягнувши, даёшь присягу и корням. И не унять то, не отринуть, не истребить и не изгнать. Лишь только дальше в омут вдаться - в плен дней да в хаос нужд и дел. В них гиблых ум и умирает. Чем больше мыслей о цене, тем меньше мыслей о товаре. И, как ни жаль, сей гнёт чумной и нерушим, и смертоносен. Увы, чем лакомей кусок, тем жёстче ужас подавиться. Чем больше скользкости в дороге, тем меньше ловкости в ногах. В том весь, признаться, и трагизм. Увы, чем красочней огонь, тем непригляднее ожоги. И поздно рваться иль вопить, коль всё упущено давно. Но в том, что горестно, все мы. Чем безразличней разрезаешь, тем настороженнее шьёшь."
"Чем ярче вспышки озарений, тем гуще сумерки безумств. К сей топкой практике в наш век мы, жаль, приучены до боли. Чем твёрже цель, тем хрупче средства. Как, взвыв, ни спорь, сие закон. Увы и ах, чем мягче плен, тем жёстче кара за побеги. Чем тоньше нить, тем громче рвётся. С тем не поспоришь, в чём и грусть. Чем напряжённей время штиля, тем долгожданней срок штормов."
"Чем продолжительней борьба, тем краткосрочнее победа. С тем, жаль, смириться лишь резон. Чем безразличней ты к уму, тем снисходительней ко бреду. Чем выше ставка на нормальность, тем вероятнее подвох. В том вся обычно и беда. Чем мягче плавность у руля, тем выше жёсткость у аварий. Чем цепче зреющие очи, тем гуще пущенная пыль. Но, чем настырнее коса, тем уважительней к ней камень. Так что боритесь всё ж, как встарь. Хоть и напрасно то порою — в век, обесцененный до дыр. Чем выше ценится колпак, тем меньше ценится носитель. Увы и ах, порок во всём. И крайне просто промахнуться — не догадаться, не попасть. В том вся обычно ведь и боль. Чем лучше видится приманка, тем хуже видится крючок."
"Чем тише ползает змея, тем громче вопль тех, кто укушен. С сей мрачной мудростью и жить. Чем меньше верится в брусок, тем больше верится в опилки. Чем толще ось, тем тоньше спицы. От боли данной не уйти. А мир находчив и хитёр. И слишком опытен и древен. Чем цирк старей, тем ловче трюки. В том беспросветном весь и смрад. Чем слаще яд, увы и ах, тем горче вкус противоядий. И невозможно победить иль, хоть отчасти, стать во плюсе. С пустой реки, увы и ах, при вёдрах полных не уходят. По сей печали вся и скорбь. Чем бескорыстней звон оков, тем выше плата за свободу. Чем жёстче холодность красы, тем жарче пламенность уродства. Чем старше лес, тем младше щепки. И крайне жаль, что слишком просто в сих щепок тщетных лист попасть. А угодив, уж не вернёшься, не оклемаешься и ввек. Чем драгоценней прутья клетки, тем обесцененней в ней зверь. Чем неожиданней стрельба, тем ожидаемей погибль. Тут весь дней здешних и трагизм. И чем сырей у вас дрова, тем больше требуют за спички."
"Чем больше горечи в прогнозах, тем выше риск, что те верны. Тем мы научены по горло. Чем больше жизни доверяешь, тем меньше ею дорожишь. И то и правильно порою — как ни цепляйся за судьбу, коль вдруг решит та ускользнуть, как ни усердствуй — не удержишь. Увы, при хлипкой рукоятки клинка параметры не в счёт. А мир строптив, нелеп, жесток. Чем выше стоимость свободы, тем ниже стоимость рабов. И чем ты больше обретаешь, тем тяжелей потом терять. Чем дольше длительность подъёма, тем, жаль, быстрей и жёстче спуск. Но искр боящимся, увы, огонь даётся лишь потухшим. Так что робеть не стоит тоже, как и в апатию впадать. Да и как знать, что вправду нужно, что шанс и ключ, а что провал. Ведь об упущенном грустят, а об не найденным едва ли. А явь запутана, пестра. И крайне редко объяснима. И даже всяческая форма, коль разобраться, есть, увы, ни что иное как просто мера ограничений, наложенных на бесформенность.И даже всякая округлость - лишь степень слабости углов. Но был бы гроб, а гвоздь найдётся. Коль со счетов взаправду спишут, живьём себя уж не найдёшь. А боль крепка, как и уродства, мощней и яростней лишь бред. И чем сильней ругают ноги, тем больше хвалят костыли. Но всё ж не бойтесь, не дрожите. Чем громче тикают часы, тем тише движутся в них стрелки. Чем зыбче плещутся моря, тем неуёмней скачут капли. И не смотрите на подсказки, их роль обычно лишь сбивать. Чем твёрже держишься за компас, тем несерьёзнее за путь. Но суть, увы, всегда во вне. И, как ни рвись её извлечь, увы и ах, не угадаешь. Чем больше знаешь о приманке, тем меньше знаешь о ловце. Но всё ж пытайтесь, лезьте вглубь. Туда, где пик страстей и пекла. Чем гуще суп, тем тише естся. В том и отдушины зерно. И всё ж надейтесь на кураж. На шквал игры и эйфории. Чем больше радости у проб, тем меньше грусти у ошибок."
Но том, притихнувши, умолкли, а помолчав, и разошлись.

III
Средь монотонных серых далей, в плену у ливня и ветров, скучал и чах безлюдный город. Вдоль одиноких блёклых стен тоской окрашенных фасадов тянулись вязкие туманы, звеня унынием и грустью и сея сырость и надрыв. По полным мрака мостовым ползли расплывчатые тени. От влагой веющей земли сквозил крепчающий озноб.
Борис Петрович Одиноков, уже два года не студент, а молодой фабричный химик, спешит вдаль уличной хандры, томясь нуждой по новизне и созерцая плоть широт. По всем из взявших в сеть сторон — лишь роковая однотипность, неутолимая безвестность и несменяемый покой. Внутри — смесь скуки и хандры. Есть тяга выбраться за серость и напроситься на сюжет. Как знать, быть может, и на знатный и полный лихости и див.
"Мне б чем развлечь себя — хоть малость, авось ведь что-то и найду средь этих города застенков. Быть может, встречусь всё же с кем-то, брешь одиночества заткну. Ведь лишь одна всерьёз уместная случайность, и день уж подлинно иной. С сей мыслью жизнь здесь будет в радость даже мёртвым. А взять коль квас ещё с разлива, то и хоть птицей вовсе пой."
Борис Петрович убыстрился и, через несколько кварталов, уж был во всю внутри таверны, средь буйных, пьяных и срамных. В сгущённом воздухе дух спирта, смех им пленившихся и дым. Темп в пляс зовущей атмосферы приятно рьян и живо шустр. Строй лиц привычно хаотичен. У стойки с пищей и питьём — чуть тучный образ официантки. У ближней к выходу стены — две медных статуи собак. Ни необычностей, ни шарма, ни веских поводов балдеть.
И вот, взяв пару чебуреков и пинту пенистой бурды, герой впал в праздное безделье и, проскучав так с треть от часа, стал безучастно собираться взять счёт, дать грошик и уйти, как вдруг, представ лицом к лицу пред зноя полной официанткой, необратимо оробел и, как поверженный гипнозом, забормотал хвалебный спич в попытке выпросить знакомство, а после, боязно застыв, стих в ожидании ответа.
"Вам лучше просто удалиться. Не вынуждайте огрызаться. Вот чек, вот сдача, дальше — вон."
Борис Петрович в раз обмяк и, всем нутром оторопев, в невольном шоке вышел прочь.
"Что ж так неловко то, так жалко... Как в чей-то сон дурной похмельный по некой мистике попал. Ведь угораздит всё ж порою — что хоть сквозь землю провались. И что поделаешь, что скажешь — на сокрушительный сей финт. И не утешишься ничем ведь — так явно проигрыш поймать. Мне лишь в себя б чуть-чуть прийти, а там забудется, затрётся. Не разбиваться ж, как кувшин." - герой задумчиво вздохнул и, потужив с самим собой, глуша тоску, без дум и сил побрёл за лучшим.

IV
Средь старой фабрики фарфора, в цеху окрасочных веществ, склонясь над партией бокалов, сидит с пипеткою в руке Борис Петрович:
"Нет, всё же блёкло, тускло, куце — вновь пересматривать состав. Сколь крив всё ж путь до идеала, сколь нескончаемо тернист. Но стальное всё бесцельно, исходно пустошно, мертво. Ведь совершенством лишь и красен — и мир, и путь, и человек. И даже облик сих изделий. Сколь всё ж бесценен дух искусства, сколь сладок привкус волшебства. Ведь всё ж изящество не прихоть, а смысл для сущего всего. Без прав на высшее, на нечто, весь свет земной лишь тлен да фарс. И не спастись, коль впал в рутину иль к безупречному остыл..."
И вот, вновь вдавшись в рой расчётов, герой исчез на четверть часа, а после, взявши плод раздумий на паре скромненьких листков, беспечно вышел в коридор, где через несколько минут, по воле случая иль просто, приметил столь же праздный образ Оксаны Павловны Съестных, приятно милой юной дамы, стажёра в области бумаг при бухгалтерии техслужбы финотдела.
"День добрый! Ленимся? Гуляем?" - с изрядной лёгкостью мгновенно разглядев вполне пригодный для знакомства, во всю свободный экземпляр, Борис блаженно посветлел и, преисполнившись азартом, стал ждать последствий и плодов своей попытки диалога.
"Вы тоже вряд ли весь в делах. Так взад вперёд напрасно мнётесь да с кем схлестнуться б ждёте шанс. Иль не совсем насквозь вас вижу, что нечто оное в вас есть, одной банальщины помимо."
"Я б побеседовать был счастлив — о всём благом потолковать."
"Вновь из порожнего в пустое? Иль о скабрезном да срамном? Я б, так коль, лучше помолчала б — ни даже звука не издав. Так что у нас там с разговором? Иль предпочтёте монолог?"
Герой растерянно замялся.
"Вы поразмыслите получше. А я пожалуй что пойду." - мадам игриво подмигнула и, помахав, исчезла прочь."
"Как всё ж наш род людской строптив. Как необычен и затейлив. Не всяк ведь плод тут и сорвёшь. Но что ж поделать, коль игра. Коль до призов азарт опасен, а о победе мысль грешна. Но, коль уж вправду плод запретен, то, может, сладок хоть чуть-чуть..." - Борис Петрович повздыхал и, подугасши, удалился.

V
Средь беспросветно тёмных сводов слезливо траурных небес, плыл рой густых понурых туч, непроницаемо свинцовых и удручающе немых. Вдоль монотонно блеклых улиц плелись усталые авто. Лил дождь, то резко нарастая, то снова сбрасывая темп. Из брешей арок, как из нор, смотрели сгорбленные тени. Чадя седым печальным светом, надёжно спаянным со мглой, склонившись к плоскости асфальта, угрюмо тлели фонари.
"Как всё ж загадочен наш мир." - с тоской вздохнул Борис Петрович, вновь робко вышедший гулять по одиноким лабиринтам бескрайних уличных широт.
"Как необычно, как волшебно - всё, что под неба холст легло. Всяк миг, всяк образ — всё земное. Идёшь, глядишь — ну раем рай. И сколь блаженна эта хмурость, сколь безмятежна и добра..." - тут, неким роком спотыкнувшись, Борис Петрович пошатнулся и, не сумевши удержаться, в миг угодил в бездонность лужи, встав напрочь мокрым от и до.
"Как понимаю, нагулялся. Конец. Пора бы и домой."

VI
Вновь стены фабрики фарфора, вновь незатейливость труда.
"Ну вот, почти что и готово. Чуть доработать образив, и всё, кажись, вполне и сносно." - Борис Петрович взял тайм-аут и, отпустившись прогуляться, вновь встретил тщательно вальяжный, взахлёб пикантный силуэт Оксаны Павловны Съестных, без озадаченности целью плетущей мерные шаги по производственным широтам, пустым в обеденный простой. Вне чёрной магии иль чар служа нешуточным магнитом, мадам банальнейшим макаром в момент пленила склеп рассудка, поработив беднягу тягой до новых происков бесед. И вот, поближе подобравшись, герой, не долго размышляя, без подготовки иль интриг врасплох ввязался в диалог: "Чем день свой грешный коротаем в сей час, на шибкость не густой - чем из занятий и пристрастий?"
"Что ж любопытство то так гложет - что аж попутно не пройти, чтоб близ меня не задержаться и зов инстинктов не явить."
"Я лишь вдвоём побыть хотел да разговор какой составить..."
"Вдвоём? Что есть для вас вдвоём? Что за немыслимая глупость. Что за мотив у сих потуг, что за резон такой чудной? Бьюсь об заклад, что не великий. Путь, что до близостей до лёгких, со мной, как буйно ты ни пыжься, не обольщайся, не возьмёшь. И что за прихоть — набиваться да с каждой встреченной знакомой шанс на постыдное ловить. Мне сей расчёт немногосложный сплошь - от и до - до дыр прозрачен и уловим с первейших фраз. Так что упрячь да притуши — все те из мест, что алчеть просят. Из всех отпущенных ролей вы, как ни грустно, в самой жалкой. И так и будете, как нищий, от юбки к юбке всё ходить да ждать, что сжалится хоть кто-то. Как пёс, от радости скуля от хоть малейших снисхождений, с неутомимостью барана и с аж до самого до пола взахлёб раскатанной губой вне даже примеси зазрений без слов дать бредящих ища. Со мной посредственный сей фокус, не грезь, и близко не пройдёт. Так что вали в свой кабинет, и чтоб ни морды здесь твоей, ни к ней припаянной улыбки я тут не видела и ввек!"
Борис Петрович покраснел и, не сумев изречь хоть слово, с нехилой дрожью и в поту, едва держась, ушёл к себе.
"Спать лечь быстрей бы на подольше. А то с ума с таким раскладом за суток суетность сойду. Необратимо и конкретно."
Герой растерянно поднялся и, завершив черёд работы, скорейшим шагом двинул прочь — домой, молчать и высыпаться. А после, выспавшись и снова пробудившись, опять ложиться и молчать. И так без устали по кругу раз где-то минимум со сто.

VII
Близ местной фабрики муки, три беспризорные собаки — скулят, ютятся и рычат. Звеня клюкой, близ них идёт горбатый сторож:
"А ну я вам! Кыш, черти, кыш! Вот расплодились. Мне вас силком что ль перебить? А ну пошли, еды не будет. Мне б самому чего пожрать. А не об вас проклятых думать. Ну развелось же паразитов, что аж хоть сам живьём дави, с вас здесь пригревшими на пару — тех сердобольных всех первей. Понародилось доброхотов — ни протолкаться, ни пролезть."
"Ты где шатаешься то, Коля? Уж я и водочку достала, и с огурцов рассол слила. Жду, жду, а ты весь день всё бродишь. Ну что за шастанье опять. Сядь, пей — нам сутки тут работать, сто раз устать ещё есть шанс."
"Да я собак опять гоняю — вновь им плешивым есть дают."
"Да позабудь ты, разбегутся. Ты лучше пить ко мне иди."
"Ты, Таня, вновь у нас одна — муж всё в разъездах, как и раньше, всё от зари и до зари?"
"А я чего и приглашаю — дом пуст, брешь койки одинока, я, как и без глаз легко заметить, неутолимо голодна — и по теплу, и по утехам и по сгоранию в стыде. Я б приютила, приласкала — всех нег и ласк бездонность дав да до утра им всем и мне быть повелителем оставив. Так что подумай, поразмысли — не согласиться ль, коль зовут, да так отчётливо к тому же. Ведь я ж, как знаешь, не обижу — и доступ к прелестям представив, и всё, что скажешь, одолжив."
"Всё ясно — вновь никто не треплет. Не утоляет твой свербёж. Ну так и быть — уж снизойду. А то аж взвыть, гляжу, готова — как блажь несчастную гнетёт."
"Ты постыдился б зазнаваться. Не Казанова ж как никак. Дивись, что вовсе предложила, а то ломается ещё..."
"Так кто ж иной то приберёт, на чистоту коль впрямь базарить. Но мне по нраву сей задел, давай плескай, да так, чтоб с горкой. Что за любовь, когда не пьян..."
И вот, разливши и распивши и обменявшись парой фраз об непотребном да житейском, они слегка приобнялись и даже вскоре закряхтели, как вдруг герой в миг встрепенулся и подскочил к дыре окна: "А ну пошёл отсюда прочь! Пока не вышел и не всыпал. Да кто вас, гадов, понаслал?!"
И впрямь близ скопища собак был некий юноша — худой и бледнолицый и с пирогом в одной из рук.
Бедняга тут же осадился и, положив пирог внутрь стаи, почти бегом подался прочь.
"Что хоть за кадр? Впервые вижу." - вдруг озадачилась мадам.
"Да дурачок один, Борис, чудак, обиженка и нытик. Он местный химик, грёз травитель. Раз как-то к дочери моей во кавалеры набивался. Та после год почти ржала."
"На век вперёд несчастных хватит. Не понимаешь, как и жить."
И вновь час пьянки да лобзаний, что всё ж позначимей собак и уж подавно поприятней — что для телес, что для ума.

VIII
И вновь два тихих силуэта — Борис Петрович Одиноков и Виктор Павлович Пустых, сей раз средь сонности трактира, но с той же бренностью речей и с той же мерой фатализма.
"Что за люди у нас, что за дрянь — уродцы, ироды, скоты. В любом двуличие да скверна, грязь, гадство, мизерность, порок. И ведь как рьяно все щебечут — о всём высоком да святом. Как и впрямь не дерьмо, не отбросы, не смесь злодеев и шутов."
"Да, человечество есть дрянь. И о высоком впрямь твердить всласть поголовно обожают, что крайне горько наблюдать, аж до внутри нещадной боли и до потребности блевать. Ничто не портит так слова, как говорящие их люди. Так что старайтесь холодней быть. На вихрь страстей не покупаться - иль отрицать, иль презирать. И не сочувствовать ни разу. Ни одному здесь из живых. Чем крепче жалость к сорнякам, тем зыбче трепет перед розой. А то, что мир убог и крив — то бесконечно объяснимо. И чем возвышеннее сфера, тем терпче гнусность тех, кто в ней. Чем выше уровень ролей, тем ниже уровень актёров. На что ни глянь — во всём подвох. Чем ближе смотришь на людей, тем дальше видишь их пороки. И лишь обложки всё, обман. Чем больше радости в конверте, тем меньше радости в письме. И нет того, кому поверишь, в ком происк высшего найдёшь. Лишь сторониться всех охота — гнать прочь наотмашь и взашей. Увы, сомнительный союзник ещё страшней, чем явный враг. Но всё иллюзия, обман, смесь фарса, фикции и бреда, где всё и вся абсурд и вздор. И, коль есть шанс подделать деньги, то кто сказал, что нет такого ж точно шанса с не меньшей лёгкостью и прытью подделать в раз и их владельца, и созерцаемый им мир..."
"При желании можно подделать всё, даже это самое желание. И на рассудок и охота, на чувств и мыслей остроту. Ведь в том и цель - связавши ум, для рук цепей не предлагают. И нет рабств жёстче и страшней, чем те, где вход был доброволен. Нас рьяно учат быть никем, боготворя неполноценность и пристращая жить за зря. Сие неистово калечит, низводит, травит и гнетёт. Увы, умение напиться из пустого кувшина зачастую приводит к невозможности напиться из полного. И, как ни жаль, но большинству терять дано лишь безысходность. Крайне странно пугать утопленника потопом. Но мрак, что искр не порождает, увы, едва ли и найдёшь. И даже в здешней бездне смрада есть всё ж заветного плоды. Но наваждений хват всё ж цепок, опасен, гибелен, свиреп. Чем гуще всходы у сомнений тем жиже всходы у ума. Чем крепче преданность судьбе, тем хрупче преданность рассудку. В том весь, что горько, и подвох."
"Но всё ж сколь мизерны здесь люди. На часть глядишь, и сразу шок - как настолько жалкое существо в принципе может быть наделено жизнью, да к тому же ещё и человеческой. И нет того, чем боль загладить иль опереться чтоб о что. Увы, отравленные средства дают отравленную цель. И не отгонишь — ни невзгоды, ни тех, кто ими насорил. Кто в дверь уйти не пожелал, тот и в окне сто раз застрянет. И, как бы ни был всяк здесь мал, а всё ж суммарно сколь сильны — в трагизм всеобщий в личном вкладе."
"Увы, чем мельче кирпичи, тем стен объёмистей изъяны. Сей принцип траурно правдив. И исправить суть толпы, к канве иной не пристрастить. Им всё логическое чуждо, как и благое хоть на грош. Кто экономит на весельи, тот всласть шикует на слезах. И примитивен вроде б мир, а сколь всё ж крив и изворотлив..."
"Чем тривиальней простота, тем многогранней изощрённость. А про людей всё в точку, в суть. Увы, глаз, видевший осколки, на вазу целую смотря, всех чаще в боль взахлёб впадает, в конца не знающий надрыв. И сложно веру сохранять — в то, что хоть что-то здесь логично. Чем убедительней походка, тем изнурительней поход. И бесполезен всяк рассудок, коль сплошь да рядом всклень лишь бред. Увы, при прятаньи за ум есть риск быть спрятанным за глупость. И не сыскать изъянам финиш, не обрести в комфорт билет. Чем глубже воды у реки, тем гуще тина у болота. И крайне просто потеряться — забыться, спутаться, пропасть. Чем больше мыслей про коня, тем меньше мыслей про подковы. А упований, что всех хуже, не загустить, не подогреть. Чем абстрагированней небо, тем осязаемее дно."
"Но всё ж храните прямоту. Несокрушимость и настырность. Чем крепче держишься за ложку, тем лучше чувствуешь еду. Но мир и вправду лишь нелеп и до надрывного трагичен. Чем краше праздник или бал, тем выше риск его испортить, чем слаще музыка у струн, тем больше шансов их порвать. За всё приходится платить, и за оплаты право тоже."
"Чем продолжительнее штормы, тем быстротечней корабли. Я с этим полностью согласен. Увы, чем качественней пища, тем ниже навык поваров. Чем твёрже кисть и полотно, тем зыбче замыслы и руки. Чем однозначней объяснишься, тем разночтеннее поймут. В том вся и сущность здешних правил, весь их немереный порок. Но всё ж надейтесь, хоть на что. На самый мизернейший мизер. Чем утончённее свеча, тем ослепительнее пламя. А на других не озирайтесь, лишь игнорируйте — как хмарь. Учтите, большинство из них надломили ещё задолго до наделения целостностью. Им, хоть урвись ты, не помочь. Для них и горести, и взлёты всё той же тщетности, увы. Чтобы так и остаться камнем, совсем не обязательно иметь скульптора. Но оступиться впрямь не трудно — шаг два, и всё — провал, откос. И чем ты проще гвоздь забьёшь, тем кропотливей будет вырвать. И крайне вязок плен абсурда, прилипчив, тягостен, хитёр..."
"Увы и ах, чем слаще бред, тем безразличней вкус рассудка."
На том с безмолвием прервались — грустить, искать и ошибаться да ждать моментов новых встреч.

IX
Средь дебрей выставки ковров царит немыслимейший хаос — шторм оживлённо буйных толп, шквал диких возгласов, рой красок, смесь давки, ценников и звуков и вихрь желающих успеть легко и быстро стать богаче за счёт насильственных продаж. Близ стойки с чаем и блинами две говорливые мадам:
"Я тут семь лавок отсмотрела. Всё ширпотреб один сплошной. Ну хоть еда с питьём здесь сносны. Хоть в бакалею не ходи."
"Да что еда тебе — резон ли, мы вроде б свататься пришли, брешь в личной жизни упразднять."
"Да погоди, ещё успеем. Я на балет вчера ходила. Вот там то точно выбор был. А здесь огрызки лишь, объедки."
"Так что ж вернулась без улова? Аль вновь, как раньше, не срослось?"
"Да сплоховала, не смогла."
"Я б никогда так не сглупила."
Тут к паре дам из лавки рядом, вне лишней спешки и тайком, без слов подкрался рослый фраер и, чуть склонившись к их персонам, завёл превратный диалог:
"Я Миша, золотом торгую, не поразвлечься б нам втроём. Без угощений не оставлю."
"А не пойти тебе бы лесом. Не интересен. Отвали." - в момент ответила в лицо одна из словленных им девок. Ей в унисон же поступила и вторая.
Франт, озадачившись, ушёл.
"Какой-то стрёмный — конопатый."
"И нос избыточно большой."
"Но ведь с достатком всё ж, с деньгами..."
"А ну помчались догонять."
Как будто вихрь, сорвавшись с места, мадам помчались вслед за гостем, визжа, бушуя и смеясь.
Близ лавки с краю две старушки — вцепившись в краешек ковра, держа фонарик и две лупы, всласть обсуждают тон и ворс.
"Нет, ткань паскудная, плохая."
"Да и окрашена не так. Я абажур себе брала, там аккуратней был рисунок."
"А сколько стоит, скидка есть?"
Тут объявился продавец: "Для пожилых почти в две третьих."
"Берём!"
"На каждую по два!"
У самой дальней тёмной лавки — чуть полноватая мадам с изрядно розовым лицом и серым веером с оборкой. Близ принадлежного ей личного пространства — весьма невзрачный робкий образ худого юноши с безжизненным лицом.
"День добрый! Радостей и нег! Я познакомиться желал бы."
"Не в этот раз и не со мной."
"Всё понял. Каясь, удаляюсь."
"Кто тут всё бродит — что за чудик? Уж даме к пятой клинья бьёт — и каждый раз всё безуспешно." - одна из вышедших торговок, зевнув, спросила у второй.
"Да Борька, химик наш фабричный, всё одинёшенек, гляжу."
"Какой-то странный, ненормальный."
"Не знаю, видимо, больной..."
"Я б и на шаг не подпустила."
"И ни одна в уме своём."
"Ты б хоть кого позазывала — вновь ни один к нам не идёт."
"Так место дрянь — вот и не валят. И ты зови, а то просак."

X
Средь ледяной вечерней тьмы бредёт бесхозная фигура — Борис Петрович Одиноков, без дел, без цели — просто так. Вокруг безжизненность, тревога. Внутри немеркнущий азарт.
"Вот и вечер уж лёг. Темень, мгла. И уж стихло то всё и уснуло. А мне неймётся всё никак, всё тщетно хочется рискнуть да душу встречею утешить. Сыскать кафе б. Хоть где вдали. Авось найдётся хоть один, меня помимо, посетитель. Чтоб не напрасно мне шататься. И залатать дней с сердцем брешь. Да, надо выискать. Так точно. Да только где бы... Мрак один."
Герой задумчиво вздохнул и, покучней поправив ворот, побрёл на зов душевных нужд.

XI
Под пёстрым шуточным шатром, средь шума, музыки и криков, даёт сеанс заезжий цирк. Зал вожделенно оживлён. Толпа изрядно разношёрстна. Всяк показательно восторжен и взбудораженно кипуч. На распростёртой к залу сцене парад феерий и чудес — шуты, танцоры, акробаты. Суть представлений однотипна — дивить, смущать и забавлять. Вот вверх взмывает по шесту почти нагой, пьяняще страстный силуэт изящно гибкой танцовщицы. Вот та, являет пируэт и, широко раздвинув ноги, крутясь, спускается на шар. Вот, имитируя громоздкость, зловеще пятится тайком во всю кривой и хромоногий, слегка горбатый рыжий карлик. Вот он, состроивши гримасу, пыхтит, плюётся и шипит. Вот невзначай выводят тигра. Вот с ним резвится ассистент. Вот выбегает тучный клоун. Вот, подобравшись к сонной даме в ближайшем занятом ряду, он предлагает ей подняться и водрузиться на помост, а после выбрать кавалера для сценки свадебной поры. Вот, неожиданно привстав, в игру влезает некий зритель, слегка худой и бледнолицый и будто хилый иль больной: "А можно мне — в мужья особе..."
"Куда ты, олух — одурел?" - залился смехом, взъевшись, клоун и шлёпнул юношу зонтом.
"Вновь над Бориской жизнь смеётся, вновь бедолаженька с ничем." - один из зрителей шепнул тайком другом.
"Да, Одиноков - он такой, как не от этого от мира."
"Вот здесь ты чётко сказанул."

XII
И вновь в приют для томных дум вплелось два зыбких силуэта: Борис Петрович Одиноков и Виктор Павлович Пустых, на этот раз в тиши аллеи, на пару с осенью и тьмой.
"Как всё же странен человек. Как изощрён и непонятен. И нет таких из удовольствий, что предоставившись другим, не посчитались бы за пытку, как нет и пыток и проклятий, что не сочлись бы за комфорт. Как нет и такой из предрешённостей, что не воспринималась бы как неопределённость. И вроде есть на разум шанс, да каждый первый отвергает."
"Увы, чем выше градус смысла, тем жёстче холодность голов. И да, подобно юным дамам, невольно любящим вплести в копну волос иль яркий маленький цветочек, иль камнем скрашенную брошь, и жизнь подчас вполне не прочь вдохнуть в надсадный рокот будней клочки отдельных славных нот. Учтите, раз и навсегда, что безошибочность любая, увы и ах, есть лишь не больше чем набор удачно собранных ошибок. И глупо к лучшему стремиться, коль всё лишь к худшему ведёт. При мачте сломанной, увы, у парус штопать порешивших удел, как правило, дурной. Ведь чашке, подлинно разбитой, ни чай, ни ложка не к лицу. И не избавиться от боли, не обойти вменённых мук. Чем больше пройденных путей, тем меньше скошенных обочин."
"Чем ширше строится реальность, тем громче рушатся мечты. Чем шире холст, тем уже кисти. С тем мы знакомы здесь давно. И чем бесстрастней мир к костру, тем сердобольнее он к пеплу. Чем слабже веришь в карандаш, тем осязаемей во стёрку. Увы, чем трепетней цветок, тем хладнокровнее срыватель. И ни изысков, ни высот. Ни уникальности, хоть редкой. Лишь однотипность, серость, смрад. Всё то, что можно повторить, не обязательно и делать. И грустно участь в руки брать. Крайне страшно чувствовать себя скелетом - всё остальное без тебя просто напросто развалится..."
"Так в том и соль, минутный слон для мухи вечной лишь игрушка. Всё ж ставьте тут и на судьбу. Ведь, чем случайней компоненты, тем преднамереннее смесь. А смысл всё ж лечит, даже гниль. Коль вправду верен тот и твёрд. Чем освещённей подворотня, тем просвещённей в ней шпана. Сей факт ведь тоже не отринешь."
"Увы и ах, ловя огонь, есть риск поймать один лишь пепел. Не столь уж сложно получить слона из мухи, сколь просто муху из слона."
"Но в том то именно и суть, что, чем медлительней собака, тем расторопней прыткость блох. Если у вас не было возможности получать удовольствие от дыхания, крайне глупо испытывать хоть какую-то разочарованность от удушения. Так что всё ж буйствуйте, горите. Иначе ж сгинете, и всё. Чем безмятежней заключённый, тем бесполезней конвоир. И не гнушайтесь безразличьем, оно почище и повыше любых других вмененных чувств. Ведь отказавшийся кормить всё ж помилей, чем отравитель. Сие основа из основ."
"Увы, чем стрелы оперённей, тем заострённей их концы. Чем неприметней сам товар, тем ярче шрифт с его ценою. Чем тише счёт, тем громче цифры. С сей фальшью зряшным нам и жить..."

XIII
Средь опустевшего кафе, у не закрытого окна, за коим сад, заросший вишней, сидел бесстрастный силуэт — Борис Петрович Одиноков, давным давно переваливший уж за сорок, но не утративший ни веру, ни в ней зарытый оптимизм.
"Вновь одиночество, вновь вечер. Вновь ни досуга, ни затей. Ни тех, кем скуку был бы шанс хоть на часок иль пару скрасить. Лишь для раздумий вечных пища — где на сей раз на окаянный мне луч ответности ловить. Всё, как и раньше, лишь пытаюсь. Да всё мечтаю и ищу. Но всё ж не повод в грусть валиться — жизнь, так иначе ль, есть сюжет, что в каждый час, момент и миг быть может запросто дописан. Коль гроб не щёлкнул — не конец. А не конец есть лишь начало. Лишь старт маршрута и пути. Его важнейшая из точек, коль в суть явлений взор воткнуть. Вот я, вот дни мои пустые. Но быть могло бы и не так... Ведь хоть малейший шанс найдись, и соизволь лишь уцепиться — как по щелчку, озолотит, всех благ и радостей дав ворох и грусть с нутра, как пыль, стряхнув. Не беспричинно я же верю и не за зря, надеюсь, жду, всё раз за разом уповая, что есть резон, чтоб уповать. Из всех свершений и забот, из всех высот, чудес и чувств мне лишь взаимности потребно. Лишь просто близости двух душ. И не родись меня и вовсе, коль вдруг не сдюжу — не найду..."
Герой беспомощно поднялся, догрыз объедок круассана и, взяв пальто, подался вон.
Чуть только лёгший ранний вечер, без спешки, страсти иль затей безмолвно вливший жидкий сумрак вглубь сонных пасмурных широт, с предельной пресностью и скукой пьёт боль и манит в плен тоски. Скупые улицы, вняв грусти, ждут ночь и тонут в тишине. Ни оживлённости, ни толп, ни даже редких вялых звуков.
"Взять потеряться б чём-нибудь, от мыслей с бренностью подальше да заодно и от себя. Ведь, вновь и вновь за разом раз взахлёб на случай только ставя, есть шанс его и приручить. Хоть и диковинно пусть то, но чем же крыть, коль сердце верит и отрекаться не велит. Авось и вправду что найдётся, чем впрямь утешиться смогу. Иль хоть развеяться. Развлечься. Да на кураж попосягать. Ведь так, глядишь, вдруг и найдётся. Иль хоть обманности мёд даст. Не так уж сложно и пытаться, как славно знать, что то не зря — хоть на мельчайшую на долю, на самый бросовый процент. Ведь так подумать — что и надо, когда, хоть с вошь, надежда есть. Пусть даже хлипкая, пустая. А всё ж заветная рассудку и повергающая в жизнь."
И вот, впав в сладкую сонливость, он невзначай ускорил шаг и, потерявшись в бездне ночи, умчал в край поисков и грёз.

XIV
И вновь на пару диалог. И вновь без радости и с болью.
"Я вот понять всё не могу — ну где ещё судьбу искать, чтоб та всё ж, сдавшись, отыскалась. Уж где я только ни бродил. И уж кому себя ни сватал." - Борис Петрович приуныл и опустил взор строго в пол.
"А так с судьбой лишь и бывает. Я вот и вовсе уж не жду. А что и ждать — уже не молод, а всё, как раньше, одинок — как лист, оторванный, от ветки. Такой уж вновь не прирастёт. А вы всё ищите, горите. И это тоже не в упрёк." - сник Виктор Павлович Пустых.
"Но как же так — что ж с этим миром, что всё никак вновь не найду. Мир — обречён он или нет? Иль всё ж хоть чем-то позабавит. Ведь как судить тут — как глядеть. Молоток не может принести горя, большего, нежели счастье, принесённое руками скульптора. Если нам трезво кажется, что нам есть что терять, то какое мы имеет право согласиться позволить себе усомниться в правдоподобности данного ощущения."
"Лучшее подтверждение еды — это факт употреблённости вместе с нею ещё и яда. И если вдруг вы боитесь, что этот мир никогда не преобразуется ни во что вправду стоящее, просто вспомните, что любой сидящий перед вами собеседник несколько миллиардов лет назад был банальною рыбой. Но не всегда оно всё так. Что есть тот самый идеал — безукоризненный, бессменный. Существует ли этот самый сверх-идеализм. У нас есть лестница возможностей, есть факты. Есть баланс — между злом и добром, меж мерой жертв и результата и меж ошибок тьмой и проб. Но есть ли та самая возможность, не потеряв ни единого из достоинств, исправить каждый из недостатков — наделить умом всех глупцов, не оглупив при этом умных, излечить и спасти всех больных, не ущемив здоровья тех, кто изначально не болели, вернуть факт цельности всем чашкам, что были биты за свой век, не отказавшись и от тех, что оставались нерушимы. Если смерть человека смогла убийце дать хоть цент, что был потрачен на благое, что после мчался по рукам и, превратившись как-то в доллар, рождал сады и города, то есть ли шанс, что воскресив, того, кто пал как убиенный, мы их не смоем, не порушим, а неизменно сохраним. Мечтать легко. Но жить труднее. Вы по нутру идеалист. Увы, так в жизни не бывает — чтоб без надрыва, без утрат. Так лишь в раю, твердят, возможно. Да только есть ли он — сей рай..."
Чуть задержавшись, разошлись. Борис Петрович встал у стенки и бросил взгляд на свежий холст, недавно купленный на рынке и сплошь неистово срамной.
Но таковом, раздвинув ноги, сидела голая мадам, явив глазам всю славность плоти, неутомимость пышных форм, триумф бесстыдства и порока, мёд знойных складок и изящество фаланг, к тем самым складкам всласть припавшим и лишь сгущающим разврат.
"Лишь на картинке всё святое. Иль во нечастых кратких снах..." - Борис Петрович отвернулся и, помолчавши, лёг в кровать, где вскоре, мило задремав, и утаился от раздумий, досад, тревог и от себя, несовместимого со склепом того, что кличется как явь.

XV
Средь до безбожного просторной, чуть сонной комнаты с тахтой - Борис Петрович Одиноков, уж с год и треть пенсионер и обладатель самой приторной свободы за весь минувший срок судьбы.
"Ну вот, вновь вакуум, вновь бренность. Ни дел, ни планов, ни задач. Что день, что утро — всё одно. Что ночь, что вечер — безразлично. А в бездне стен ещё трагичней, ещё тревожней и больней. Освободиться б, оторваться — от безнадёги череды. Прочь тенью выбраться, пройтись. Ведь так, глядишь, кого и встречу. А там и смысл в раз в долю вселится, и повод — чтоб и дивиться, и гореть, и сердца бездною вздыматься, и о былом не вспоминать. Ведь всё от шанса лишь зависит, от благосклонности судьбы. А в ней по-всякому стать может, как и придумать не рискнёшь. Ведь есть на свете всё ж удача. Есть, может быть, и для меня."
Герой растерянно поднялся и, облачившись во пиджак, неторопливо и бесстрастно взял путь в сеть уличных широт.
Вокруг легко и сиротливо. Ни лишних лиц, ни суеты. Пошиб погоды равнодушен. До самых дальних горизонтов — предельно пресный фон пейзажа, невольно полного печали и безучастного ко дню. Смесь из забвения и скуки и равномерность пустоты. Вот и немногое то всё, что распростёрто для обзора.
У бледной вывески киоска с рекой журналов и газет привычно милая безлюдность. Хоть продающие то есть.
"А я бы взял да почитал." - Борис Петрович подошёл и, приобретши экземпляр, сел на ближайшую скамейку и стал листать набор страниц. И вот, победно, долистался:
"Из новостей благоустройства. За Неприкаянным Бугром в Безоколесьичной долине открыт большой пансионат для пожилых и прокажённых. Есть теннис, баня и бассейн. Вход за умеренную плату. Еда и быт согласно выбранным тарифам — от пары долларов за сутки до тридцати, коль выбран люкс."
"А мне того как раз и надо! Оно! Действительно оно!" - и вот, мгновенно оживившись и посветлевши всем лицом, он без труда прибавил шагу и, взявши курс на местный рынок, купил спортивный там костюм и пару модных самых кепок и, вот уж ровно час спустя, сидел над картой и над книгою маршрутов и помышлял — на чём езжать. Неописуемый восторг, вдруг пропитавший в раз всё тело, бодрил, пьянил и освежал. Кураж, взыгравши не на шутку, не истощился даже к ночи, и вот, проснувшись по утру, Борис Петрович, лишь всего через минуту, уже во всю поспешно брился и напевал себе под нос не то мотив, не то речовку, не то коверканный сонет.
И вот пузатенький автобус, шёлк летней утренней прохлады, шум пухлых стареньких колёс и бесконечные просторы беспечно реющих полей. Час близ окна, и вот и место — чуть-чуть косой дубовый сруб и рамка вывески с табличкой "Пансионат — Досрочный Рай"
Внутри забора — ширь пространств. Лужайки, клумбы и скамейки. А вот и теннисный тот корт, что во статейке был расхвален. Со всех сторон лишь благодать. Природа, отдых и приволье. Ни суетливости, ни дрязг.
Близ однотипных корпусов ансамбль двух флигелей столовой, слегка похожей на ангар и остеклённой от и до почти сплошным зеленоватым и каплю выгнутым стеклом. В фойе практически безлюдно. Администратор лишь да сторож. Средь коридоров — тот же лад: бессчётность входов и ходов и никого в их лабиринтах.
И вот, заняв вменённый номер и разложившись по углам своей прескромностью вещей, Борис Петрович вышел прочь и стал учить плен территорий и грезить поиском людей, что, на несметность удивленья, вдруг вышло делом непростым и даже подлинно тернистым и повергающим ум в шок. И, так уж горестно стряслось — пришлось вернуться без улова. Не удалось и день спустя.
Лишь на четвёртые из суток, был пойман надобный субъект — в тени беседки млела дама с цветастым веером в руках и в неприлично грузной шляпе.
"Я познакомиться грожу. Коль не прогоните — присяду. И хоть какому диалогу, но в высшей мере буду рад..." - герой сел рядом с незнакомкой и стал с испугом ждать ответ.
"А мне на что? Мой муж подох. О чём ни капли не жалею. И дети выросли — умчались. И даже внуков уж пять штук. Мне для чего пустой сей говор? Для хоть каких, скажи, из польз? Ни ласк, ни слова мне не надо. Ни флирт, ни шутки не приму."
"Тогда хоть кекс ржаной возьмите. А я тайком тогда пойду."
"Увы, мучное лишь полнит. А вы действительно идите. Не возвращайтесь. Ни к чему."
И вновь бессильная досада, и вновь надрыв и зов тоски.
"Ну что ж, пусть так. Ещё успею. И допишу сюжет — смогу. Кто б ни пытался клинья строить и во колёса палки слать. Ведь время есть. Азарт с собою. Срастётся, верую — смогу." - Борис Петрович повздыхал и растворился средь аллеи в безмолвной зелени округи и во влетевшей внутрь хандре.
Не снизошла. Не получилось.

XVI
Средь мрачных уличных пустот, в плену у темени и луж, ползёт невзрачная фигура, а коль быть явственно точнее, то не ползёт, а мерно едет — везёт простак велосипед. Куда ни глянь - лишь мгла да сон, смесь черноты и безнадёги, тоска, забвенье, захолустность и неснимаемая боль. Мир, что похоже и не дремлет, не промышляет забытьём и не впадает в топь агоний, банально попросту уж умер и демонстрирует свой труп. Уж как три года раз иль пару за сезон, велосипедный сей наездник — Борис Петрович Одиноков, всё тот же мученик судьбы, неутомимо посещает пансионат "Досрочный Рай", да всё, уж сталось так, без толку, что, как любая безнадёжность, всласть породило оный лот — велосипедные прогулки: прочь от себя и дням на встречу, а ведь во днях то есть и люди, а средь тех самых уж людей - и те, кто так же одиноки, а средь таких, коль не сдаваться - те, кто знакомиться готов. Мотив доподлинно понятен и совершенно не хитёр. Вокруг печаль, туман, безвестность. Мрак, монотонность да надрыв. Внутри вновь вечная дилемма — про роль себя и про сюжет:
"Ведь жизнь — сюжет, что может явно быть дописан. И то под силу всем из нас. Любым — и хилым, и бесхозным. И потерявшимся, чужим. И лишь найти банально стоит — смочь отыскать и взять себе. Ту дольку — счастья горсть иль ломтик. То, что от яви отломил. И я смогу — ведь я же верю. Что тоже что-то отломлю. Что не угасну. Не исчезну. Не растворюсь в сей тьме за зря. Как тень, что вряд ли и рождалось и что едва ли и жила..."
Герой свернул вглубь переулка и, удалившись внутрь, пропал.

XVII
Борис Петрович полон жара. Две цифры греют — семь и пять. Уж ровно семьдесят пять лет как топчет он рельеф планеты. Сей раз не просто день рожденья. А в полной мере юбилей. Вот и настрой бездонно бодрый — лет как в пятнадцать, не слабей.
"Уж я и торт свой откусил. И кваса выпил — вот проказник. И хорошо то как — легко. А вот газета напрягла — на день аж целый отложила всех светлых чаяний порыв. Ведь колесо же обозренья быть завтра пущенным должно. А коль сегодня — уж сидел бы и наблюдал мир с высоты. А так лишь завтра посмотрю. А нынче тут, с собой самим. А там веселье ж, пляски, песни. Глядишь, кого ведь и сыщу. А ведь охота же сыскать. Хоть на исходе дней иссякших. Всё ж не закат ведь. Не закат. Сюжет мой может быть дописан. И я смогу и допишу."
И вот уж вечер. На столе набор из пары свежих маек. И три будильника — чтоб впрок.
"Ох, сразу три все заведу и завтра утром - как проснусь. Как соберусь, взметнусь да выйду." - Борис Петрович всласть зевнул и, сбавив свет, свалился в сон.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
В пустой растерянной квартире, всем из соседей на беду, орал и маялся будильник, да не один - аж сразу три. А на столе, почти пустом, лежала пара свежих маек. А на диване человек. Лежал, не двигался, был синим. И почему-то не вставал... Так не поднявшись и к обеду. Сюжет остался не закрыт.




У пересохшего фонтана.

I
Вдали, чуть вглубь от хода улиц, в немой тени пустых аллей, у пересохшего фонтана, уж лет как с десять без воды — немногословно блёклый образ: Андрей Олегович Несвой, переживатель безнадёги и беспросветный узник дум, несовпадений и печалей.
"Ну вот... Вновь маюсь, вновь хожу. Вновь бездна улицы, вновь тщетность. И одиночество — как страж, впритык приставившийся к доле. Уж лучше б помер, чем вот так. Но, знать, зачем-то да живу ведь... Как хорошо б, коль не за зря..."
Герой вздохнул, чуть засмотрелся, а после двинулся в киоск — на ерунду обзор затеять да безделушки поглазеть.
По благосклонности маршрута, путь предоставился простым — ни потрясений, ни людей, лишь однотипность да безвестность. У чуть зелёного киоска с неброской вывеской "Мир грёз", как и обычно, ни души. Внутри подобная ж картина — лишь продавцы и пустота.
"Мне б посмотреть что... Что поярче..."
"Вот медальоны. Трёх сортов. Есть с рыбой, с птицей и с трезубцем. Вам хоть какой-то подойдёт?"
"Да подойдут то в раз все трое... А что с ценой?"
"Полсотни долларов любой."
"Дороговато..."
"Век таков."
А дальше с тщетностью назад. Без рыбы, птицы иль трезубца, но с жаждой выкупить всех трёх.

II
Явь до безумства неустанна и вот промчал уж прочь аж год. В стенах, что с вывеской "Мир грёз", всё тот же самый бренный образ — Андрей Олегович, сей раз вполне уже при средствах и при всё той же прежней страсти приобрести набор из трёх.
"Вы что! Давно уж раскупили."
"Эх, не достались. Не судьба."

III
Средь вьющей сон вечерней тьмы — два беспризорных человека, Макар Егорович Степной и Павел Францевич Потешный, один - литейщик и кузнец, второй — помощник, сотоварищ и соратник. По всем из дел и авантюр. Ход монотонного досуга до безнадёги небогат — немногозначная беседа да дегустация тоски.
"Как всё ж громоздок и запутан наш несуразный бренный мир, как неоправданно нелеп и непомерно непонятен. Кто б изъяснил — с чего, на что..." - вздохнул один из говорящих и углубился в плен кручин.
"Так в том пугающем и суть. Чем расторопней бьют часы, тем запоздалей длится время. Всё, что на вид до взвыть потребности бессвязно, коль в дебрей внутренних брешь влезть, сплошь неуёмно многогранно, непостижимо и чудно. И несерьёзно вить прогнозы иль апеллировать до уз хоть минимально здравых логик. Да и к чему сие, коль вникнуть и посмотреть со стороны. Чем произвольней суть пророчеств, тем однозначней ход судьбы.  И вихрь туманности, как знать, вполне, поверьте мне, возможно, лишь на победность и прогресс. Но, чем изящней подогнут, тем неказистей, жаль, отрежут. На что из средств ни полагайся, коль цель мертва, не расцветёшь. И не дано ни утолиться, ни в беззаботность путь сверстать. Чем безмятежней плод покоя, тем неуёмней червь тревог. То, как ни горестно, закон. И, чем тоскливей ждущий пряник, тем веселей несущий кнут."
"То нам известно, и взахлёб. Чем у петли невзрачней вид, тем энергичней хруст у шеи. И, чем светлей искра начала, тем, жаль, бледней зола конца. Но, чем рачительней азарт, тем безответственней фортуна. То нерушимей, чем гранит. И, чем расхожистей беда, тем неприкаянней удача. С тем ни поспорить, ни порвать. И, как ни жаль, во всем подвох. Всём, что иль мыслимо, иль зримо. Чем добродушней вид змеи, тем скоротечней путь до яда. Тут лишь смириться да принять. Чем простодушней лица истин, тем изощрённей грим притворств. И, чем незримей колокольня, тем обострённей спрос на звон. Но то, как знать, быть может тоже в своеобразный некий плюс. Чем безутешней век планет, тем безупречней вид на звёзды."
"Чем хаотичней рой из фактов, тем гармоничней рой из дум.
Чем впечатлительней игра, тем впечатляемей фортуна. И, чем безвкусней торт строений, тем терпче вишенка руин. Но яд по пище не изучишь и явь по грёзам не поймёшь. Чем оголтелей блеск обложки, тем аскетичней шрифт страниц. И, чем прозрачней воды игр, тем, жаль, и гуще и плотней во шторм взметаемый с бездн дна осадок ставок. Но только так всегда и было. И по-другому и не стать. Чем безответственней метатель, тем изворотливей ловец."
"Чем безутешней плачет клоун, тем веселей смеётся цирк. То до трагичности правдиво. Чем затруднительней горишь, тем беспрепятственней дымишься. И нет сподручных, жаль, маршрутов при неудобных сапогах. Но, чем изящней бьёшь горшки, тем неказистей их ваяешь. То тут, что подлинный гранит. Чем сиротливей нить следов, тем горделивей стать походки. И, чем умеренней дающий, тем отнимающий щедрей. Чем заострённей край когтей, тем вертикальней склон утёсов."
"Чем за чуму тщеславней гордость, тем покаянней стыд за пир. С тем беспощадным нам и жить тут. Чем упразднённей вера в вечность, тем убеждённей вера в миг. Чем вожделенней спрос на буквы, тем безразличней на слова. Но тот, кто чашке не противник, тот с молотком руке не друг. И лишь с рассудком единение и свято. А с оным всем до слёз дрянно. Но, как спешить - всяк первый учит, а успевать как - ни один. И, как ни жаль, но всё строптиво, непредсказуемо, дурно. И, чем трудней запомнить штиль, тем тяжелей забыть про штормы. То аксиома и закон. Чем потаённей держат нож, тем пунктуальней шлют удары."
"Чем хаотичней льются краски, тем эстетичней мнётся холст. То в мере высшей актуально, до нестерпимости и слёз.. Чем разрушительней исход, тем созидательней издержки. И, чем прискорбней без плотины, тем заурядней без реки. С тем ничего тут не поделать. И, чем длинней и гибче шея, тем, жаль, и твёрже, и короче ей отведённый поводок. Но хаотичность тоже компас. И иногда вполне благой. Чем безработней кисть рассудка, тем безупречней холст судьбы."
"Я об земном сейчас продолжу, к нам друг диковинный заедет — не заурядный, не пустой. Он в безвозвратность провожает, не до поры, а навсегда — дел ритуальных властелин, коль напрямую излагаться. С ним и об тщетном - о мирском речь взять не дурно, и об ином, сплошь от и до потустороннем, необъяснимом во словах. Что в совокупной личной сути многозначительней, полней и, что существенно, логичней, чем то всё оное, что есть на сотню раз многострадальной, нам всем на горестность и муки здесь предоставленной земле."
"Что ж, занимательно, нежданно. Я б был в восторге, и в лихом. Коль с чем немыслимым подружит, уж так и быть — уйдём в запой. Я ж тех же самых из позиций, что лишь за гранью суть и есть..."
Здесь, плавно смолкнувши, расстались.

IV
Средь покосившейся каморки, безвестно блёклой и сырой, вьёт свой бесстрастно чёрствый день неутолимо отрешённый, до слёз поникший силуэт — Ефим Дементьевич Мирских, несостоявшийся артист и убеждённейший мечтатель, до самых подлинно глубинных степеней всепоглощающе наивный и простодушно полный грёз. Вдаль устремляющийся день, немногозначный и скупой, непринуждённо и постыло переползает за обед, непреднамеренно и грузно неся взвесь пресности и дум.
"Да, вновь не густо, вновь уныло, ни новизны, не волшебства. Лишь однотипность, заурядность. Как у покойника в гробу. И хоть завой иль застрелись, век не наладится, не сможет. Чем и заняться, кто б ответил, так чтоб и с пользой, и с огнём... Ведь не за тем наш мир затеян, чтоб лишь страдать да угасать."
Герой растерянно поднялся и, обведя вдоль по периметру лачуги дотла померкшей монотонной парой глаз, перешагнувши грань порога, взял путь вглубь улиц и дворов.
По сторонам, как и в задворках струн души, лишь бездна выжженности, вакуум и боль. Ни оживлённости, ни буйства, ни хоть малейших из прикрас. Неприхотливой и небрежной чьей-то горстью без чувств зашвырнутый в мир день безвыразительно туманен и беспробудно сиротлив. Даль беспрепятственно пуста, в плен летаргии погружённая округа беспечно пасмурна и траурно нема. Край блёкл. Пейзаж навзрыд постыл.
"Где б в чём увязнуть, провалиться — без отлагательств и причин, и про тоску в раз позабывши, и от себя в момент сбежав. Есть то ль из мест — из их бессчётных уйм и множеств, где лишь блаженство и комфорт. Где ни невзгод, ни огорчений, ни обстоятельств, ни сомнений. Лишь нескончаемость удач и нерушимость совпадений. Ведь что и вовсе нам потребно, коль не покоя и надежд. Не растворённости в заботе и не открытости для мечт. Всем остальным хоть сыт и будешь, да, жаль, навряд ли плодотворно и с чувством счастья и комфорта от даже высших из побед. Я б потеряться соизволил — запропаститься, ускользнуть... Ведь не под тщетность быль ваяли и не для тягот и тревог. Да только где ж к них сокрыться. По сторонам пейзаж, дома. Всё то же, собственно, что прежде и что сто сотен раз потом. Где в этой бездне суматохи, изнемождённости и мук есть шанс на значимость и нужность, на самобытность и на смысл. На гарантированность счастья и обязательность высот. Вне прав на чудо и полёт, на разделённость и единство, на обоснованность порывов и утоляемость запросов на полноту и жар страстей, весь протекаемый здесь путь неисправимо обречён быть до глубин неполноценным, убогим, мелочным, пустым. Сколь непрогляден век бы ни был, а всё ж пытаешься, живёшь. И даже рук не опускаешь. А дальше дохнешь. Куш не густ."
Ефим Дементьевич вздохнул, зашёл в кафе, сел близ оконца, съел пищу, вышел. Дальше прочь.

V
Близ запотевших мутных окон, где ежедневно лишь туман, сидит вглубь боли вбитый образ — Наталья Карповна Бесцветных, до слёз безрадостная дама, всю жизнь лишённая надежд и приобщённая лишь к боли. Её привычно скорбный день непреднамеренно невзрачен и утомлённо сиротлив. Ни вдохновенности, ни страсти, ни пристращённости к восторгу. Так — тлен да серость, как в гробу. Из начинаний тоже, жаль, лишь увядание да думы, плен домоседства и тоска.
"Вновь утро. Вновь сама с собою. Как в чьём-то фильме о надрыве, где ни знакомых, ни затей. Лишь монотонность безнадёги и перманентность пустоты. Да всеобъемлющая пропасть неразделённости и грёз, что никогда не станут былью, как никогда не станет морем то, что засохло, став рекой. Мне б плыть, надеяться, пытаться... Не оступаться, не хромать, не унывать и не теряться. Быть безразличней и смелей. И меньше веровать в плохое. А я всё маюсь, всё грущу. Как прокажённая, не краше. И ни комфорта, ни тепла. Ни от успеха хоть огрызка. Лишь обезличенность да тщетность, как в самом скверном из кино. Вновь, как ни горестно, лишь чахну. Вновь без прекрасного, без чувств. Без наделённости блаженством. И без хоть призрачно и кратко брешь сердца греющих забав. Мне до немыслимого тяжко — от безнадёжности, от мыслей, от бесконтрольности судьбы. От рвущей разум меры рисков и от надсадности утерь. Я снова встану, снова выйду, пройдусь по улицам, вернусь. Для чего, для кого. День за днём. Вновь и вновь. Вновь и вновь..."
И, действительно, вновь день и вечер. И, действительно, вновь, как в аду.

VI
У дождь впитавшего окна, средь клетки комнаты с камином, мглой скорби сжатый силуэт — Мария Львовна Осторожных, раба сценических страстей: актриса местной театральной галереи. Её пустой уставший взгляд, ничем не радостней, чем мёртвый, нем, боязлив и отрешён.
"Вновь спектакль. Вновь игра. Вновь афиши. А внутри... Мрак, трагизм да надлом. За разом раз всё нестерпимей. И сподручней подчас умереть, чем вновь и вновь опять всходить на эту сцену. Скрой боль, окрась лицо в улыбку. И вновь играй, кружись, ликуй. А в сердце вакуум, дыра. А на лице бездушный грим. Как склеп, где, видно, мне и сгинуть. Вновь непрестанно одинокой, вновь неприкаянно одной..."
Тут разродился телефон: "Мария, вечером играем. Напоминаю не забыть."
"Спасибо. Помню. В четверть буду."
"Да, непременно. Зал битком."

VII
Под окосевшим диском солнца, всласть разгоревшимся в сто ламп, бьёт буйством жизни юный день. По сторонам разгул раздолья. На пёстрость щедрая палитра до неприличного густа и сердобольно многоцветна. В тон дыма выполненный свод взахлёб пустого небосвода неиссякаемо бездонен и нескончаемо широк. Чуть пресноватый вязкий воздух свеж, нежен, густ и шелковист. Край беззаветен. Зной притягательно приветлив и соблазнительно игрив.
Вдаль направляющий свой шаг Андрей Олегович Несвой, наперекор цветущей яви, тих, хмур, задумчив и угрюм.
"Где он, смысл, где для лучшего повод, где тот всевластный высший сеятель причин и подгонятель обстоятельств и свершений, где ключ от замыслов, от были, от самых скрытых из глубин. По чьей из прихотей мы здесь и для какого из финалов... Где в общем хаосе событий спит то зерно великих дел, не увязающих в напрасном и предрешённых от и до ещё до запуска реалий. Вот я — всё маюсь, всё ищу, всё для чего-то уповаю. И не живу, и не сдыхаю. Так — разлагаюсь да терплю. Едва ль для лучшего в дальнейшем иль для способного спасти, переиначить и утешить. Так поскитаюсь да исчезну. В никуда, без следа и никем. Что за век, что за дни, что за путь... Вот даже те же медальоны — не смог, не сдюжил, не купил. Не воплотил, а как ведь грезил. И всё равно, жаль, упустил. А кто-то справился, сумел. Стал обладателем, счастливцем. Так заурядно, так привычно — не находить, терять, сдаваться. Всё созерцать да ошибаться. И быть довольным пустотой. И так, увы, за годом год. Без хоть малейших изменений. И без надежд на оный лад и на иной расклад итогов. Нет грядущего — горькое, скверное. И хоть и участь лишь в начале и во зените солнца диск, а нет на дельность ни намёка, на к чуду близость, к волшебству и к продуктивности попыток, столь многочисленных и рьяных и столь досадно холостых."
Герой безжизненно вздохнул и, впав в растерянность, взял путь вдаль прочь от собственных же мыслей и от поникшего себя, почти пропавшего в их путах, как покорённый мелью борт.

VIII
Средь оголтелой мостовой, ещё недавно перекрытой, нетерпеливо и громоздко вьёт свой бесхозный вектор день. По сторонам простор округи — шум, гулкость, суетность, пейзаж. Из плена стен улепетавшая на волю Наталья Карповна Бесцветных, вновь промышляющая скукой и созерцающая свет в его текущем естестве, не самом броском и прекрасном, но всё ж способном смочь отлечь. Во всём, хоть малость обозримом — мир, привлекательность и зной. Внутри ж мятежная неловкость, неразделённость и трагизм.
"Вот он, яви чертог злополучный, плен бренных уличных улусов, бриз ветра, чёрствость серых зданий, горсть куцей зелени и глушь. И я, в ней чуждая, как путник, за долготу заморских странствий не сохранивший путь домой. Чем утолиться иль развлечься, в чём обрести таки покой. Где он тут, рай мой персональный, в каком, кто б знал, из уголков... А то всё бродишь, ищешь, смотришь. А отыскать опять никак..."
Тут, как из тайных закромов, вглубь тротуара вдруг ворвался рой подростков и, устремившись стаей вдаль, подобно вихрю, спешно скрылся там, где туман и горизонт. У одного из ребятишек из рюкзака свалился зайка и остался лежать на земле. И вот, спустя едва ль минуту, к его обшитой плюшем плоти подобралась тайком семья из мамы с сыном, не самых щедрых на финансы из сословий, став озирать от остальных отставший груз.
"Ты возьми, сами вряд ли прикупим, а так играть хоть с чем найдётся, коль попрошайничать всё лень..."
"Да не нужен он мне, есть дай лучше!"
"Где ж найду? Не решил, не подумал? Ишь чего, обормот, есть давай. Сам ходил бы просил, вот и дали б. А то сама всё, всё сама..."
Попререкались. Разошлись.
Наталья Карповна нагнулась и, невзначай поднявши зайку, тайком взяла его с собой: "Не беспокойся, бедолага, не уроню, не отпущу."

IX
На пире чайников и чашек, всласть разразившийся разгул — кто-то льёт, кто-то пьёт, кто-то смотрит. Всё вместе — выставка сервизов. И средь неё, помимо прочих, Андрей Олегович Несвой, глядит, скитается, скучает. Перенимает суть традиций и привыкает к стае лиц. На крытых в скатерти столах — весьма не хилое раздолье: шквал всевозможнейшей посуды, шторм яств, бесчисленность костюмов, звон песен, пляски и восторг. Чуть вдалеке, близ края зала, на позолоченном подносе, столб горкой сваленных блинов. На тумбе в центре — самовар. Близ ширмы слева — кадка с мёдом. А метрах в трёх, но только вправо, за миской с творогом и жижей, на вид похожею на клей, ест краснощёкий карапуз с к нему приставленной в надзор горбатой бабкой. Малец проворно уплетает, пьёт розоватый вязкий морс и шлёт угрозы взять добавку, как вдруг, неловко поперхнувшись, в миг начинает громко кашлять, звать на подмогу и краснеть.
"Ты, скот, безмозглости служитель, пасть что набил, как бегемот? Иль есть манерно не учили? Иль лишь в хлеву весь век и жил? Вот идиот то — стыд и горе. Ох я тебе и помогу!"
Тут, взяв подог и размахнувшись, соглядатайка, не теряясь, в миг зарядила бедолаге точь в точь меж выпученных глаз: "Ох и добавлю, ох узнаешь!"
"Всё, прочь, на выход и бегом. И ни за что не возвращаться. Спать, забываться и дрожать." - Андрей Олегович вскочил, как будто сам с не меньшей силою огретый в ход запустившейся клюкой, и, с прытью ввергнутой в шок рыси, на зов мишени мчащей пулей в не покидающем ознобе в момент вприпрыжку вышел вон.

X
Средь мрака сонного кафе, под томной тусклостью трёх ламп, пьёт чашку кофе сникший образ — Мария Львовна Осторожных, всласть погружённая в печальность и чувство боли и тоски. Её немой погасший взгляд невыразительно бесстрастен и обессиленно уныл. В невольной грустью сжатых мыслях лишь беспросветность и надлом, в душе дыра, в судьбе досада. В тарелке суп. А в сумке грим.
"Вновь жду, вновь думаю, вновь маюсь. Вновь уповаю, вновь стремлюсь. Есть в том ли логика, кто ж скажет... Иль лишь усталость, лишь обман. А ведь как будто впрямь живая. Как будто нужная. Своя. Эх, жизнь. Иллюзия иллюзий. Нет счастливых, увы. Не живёт. Лишь вс; подобия подобий. И пустота. И я... Одна."
Она задумчиво вздохнула, чуть повзирала в бреши окон и, расплатившись, вышла прочь.

XI
Средь тихой комнаты три тени - Макар Егорович Степной, с ним Павел Францевич Потешный, а с ними зряшными двумя — Ефим Савельевич Подлунный, тот самый мрачный ритуальщик, чуть нелюдимый, но живой.
"Что ж с нашим миром всё ж не то, что так убог он да невзрачен..." - Макар Егорович вздохнул и угубился в мерный ступор.
"Так тут к нутру его вопросы. К канве устоев и стезей. Ведь не дано, видать, иначе, чем так, как нынче здесь и есть. Чем дефицитней мышеловки, тем хаотичней строй мышей. С тем, к горю, вряд ли ведь поспоришь. И, чем на холод крепче падкость, тем на огонь ранимей спрос. Чем примитивней блюдо двери, тем изощрённей яд ключа. И, чем по кругу дольше ход, тем по прямой, жаль, краткосрочней. В том несуразном и беда. Чем избирательней палач, тем поголовней приговоры." - дал Павел Францевич ответность и опечаленно зевнул.
"Чем благородней шум дождя, тем неказистей дрожь озноба. То тоже правило ж, как рьяно с ним не спорь. Чем беспричинней поспешишь, тем безучастней опоздаешь. И, чем призывней манит цель, тем хладнокровней гонят средства. То тут основа из основ. Чем уникальней оболочка, тем тривиальней суть нутра. И, чем дровам невыносимей, тем безболезненней золе. То здесь, к прискорбию, устав. Чем одомашненней курс ветра, тем беспризорней и строптивей строй в нём взметённых парусов." - Ефим Савельевич продолжил и, вдруг запнувшись, вновь умолк.
"Чем безучастней палачи, тем головастей негодяи. То тоже факт, и роковой. И, чем целебней хлещет кнут, тем смертоносней травит пряник. Не забывайте всё ж об том. Чем милосердней мягкость клавиш, тем беспринципней жёсткость нот. Здесь от коварства не укрыться, хоть ты сквозь землю провались. Чем хаотичней кривь дорог, тем гармоничней глушь обочин. И, чем желанней сердцу соль, тем безразличней телу раны. Но нам милей разбить кувшин, чем согласиться вылить воду. С сим неприкаянным упрямством путь, как ни траурно, лишь в ад."
"Чем управляемей посев, тем бесконтрольней урожаи. Здесь ни сомнений, ни дилемм. Чем молчаливей аферист, тем громогласней авантюры. А чем истоптанней земля, тем неизлётаннее небо. И, чем попавший холодней, тем и промазавший беспечней. Но, потеряв, увы, стога, уж игл, как правило, не ищут. То тоже догм любых бессмертней и всех из принципов живей. Чем закруглённей суть углов, тем угловатей сущность круга. Но, чем острей утрата цели, тем оживлённей поиск средств. Так что не майтесь, не теряйтесь и не тянитесь до петли. Чем хаотичней шторм былого, тем штиль грядущего ровней."
"Чем хладнокровней тушишь спичку, тем сердобольней ждёшь костра. То, в самом деле, справедливо. Хоть и до гиблого дрянно. Чем недовольней кто спасён, тем благодарней кто погублен. И, чем тревожней нам уснуть, тем вожделенней не проснуться. И по-другому и не быть. Чем очевидней суть поступков, тем потаённей суть причин. И, чем ровней и краше цель, тем угловатей суть издержек. Чем безалаберней цветенье, тем покаянней листопад. То, как ни тщетно, неизменно. Чем приглашаемей отмычки, тем прогоняемей ключи."
"Чем неподкупней палачи, тем беспристрастней гильотины. Но неуверенный дрожит, а убедившийся ликует. Лишь как узнать бы — что за рок, что за исход тебе отмерен: иль победительно лихой, иль унизительно бесславный. Чем безразмерней стая грёз, тем худосочней стая шансов. То неизменней аксиом. Чем толще нить, тем мельче бусы. Сколь от подобного ни вой. Чем выше лестница, увы, тем неустойчивей перила."
"Но и к себе тут есть вопросы. И тоже шибкие, увы. Чем безразличней сеешь искры, тем хладнокровней жнёшь пожар. Но мир сложней, чем тир иль счёты. Чем дружелюбней вид крючков, тем несговорчивей нрав рыбы. Чем осушённей взвесь напитков, тем неотведанней твердь яств. И, чем скупей и жиже память, тем акт беспамятства щедрей. Но, жаль, в дверях не устоявши, не удержаться и в окне. И чем черней чума песчинки, тем разноцветней пир песка. Так что, увы, не пожалеют и уж подавно не поймут. Чем обоюдней бессердечность, тем безответней гуманизм. Чем осторожней стёкла льют, тем безалаберней те бьются."
"Но и у риска есть ведь прок. Чем предсказуемей полёт, тем произвольней хват за воздух. Чем монотонней бремя штиля, тем невесомей груз штормов. Так что не думайте, дерзайте — неутомимо и взахлёб. Чем прогоняемей печаль, тем приглашаемей надежда. То полновесней всех из барж. Чем изнурительней восходишь, тем убедительней стоишь. Но и опасность всё ж густа. И, как ни горестно, фатальна. Чем ненавязчивей крючки, тем содержательней уловы. Чем незаметней прутья клетки, тем беззаветней нрав зверей."
"Чем хладнокровней аргументы, тем горячительней сам спор. Чем неприступней твёрдость грунта, тем одержимей землекоп. То есть не более чем жизнь. Чем нарушаемей покой, тем нерушимей беспокойство. Чем подневольней штиль находок, тем своевольней шторм потерь. С сим, как и с прочим, лишь смириться. Чем грандиозней вескость цели, тем невесомей сущность средств. И, чем сомнительней мораль, тем убеждённей моралисты. Но всё ж дерзать и впрямь не глупо, хоть зачастую и смешно. Чем бесшабашней нарушитель, тем безучастней контролёр."

XII
Средь оголтелости кафе - пир посетителей и красок. Всяк бросок, лих и оживлён. Без хоть единой из причин в плоть яви вросший дух восторга всепоглощающе размашист, но в то же время крайне сдержан и отчуждённо боязлив. Ход в день вплетаемых событий, до безобразия постылых и однотипно холостых, неисправимо монотонен и озадаченно уныл, хоть в то же время и фриволен и даже юрок и игрив. За занавешенным на треть, блеск солнца выкравшим окошком — плен начинённых скукой улиц: ширь вдаль бредущего проспекта, медь крыш и ветреность погоды, всё до предела тривиально и беспросветно лишено и потаённого азарта, и волшебства иль новизны. Близ в свод упёршихся колонн, на отдалении от центра, в чуть меньше людной части зала, где из отпущенных прикрас лишь витражи да гарь камина, вьёт свой потерянный досуг вновь всё настолько же ничейный Андрей Олегович Несвой, что от объявшей в плен тоски, за разом раз всё нестерпимей рвущей сердце, прочь отпустил себя из дома и переправил в то, что вне. Он по привычке мнёт салфетку и пожирает взглядом лица по дозволению от судеб сесть счёвших должным за столы - в нещадном поиске того, что уподобится привлечь и оказаться в раз и смыслом, и свежим поводом для мечт. И, как известно, коль искать, то иногда и впрямь находишь. Вот и сейчас, с час где-то с малостью спустя, за креслом слева объявился милый образ, в миг поспешивший впиться в разум и побудить тайком подняться и ненароком подойти.
"Я к вам... С до близости вояжем и с ко взаимности путём. Я б крайне рад был — аж до дрожи, как в самом страстном из кино..."
"А мне к чему то — не ответишь? Ты хоть порвись на лоскуты от порождённого мной счастья, мне от подобного то что — что за немыслимый резон и за диковинная прибыль. Что извлеку я — скрой завесу, что за несметные блага?"
"Как что... Привязанность... Меня..."
"Нет, мелковато — убирайся."
"Ну что ж — бывайте!"
Разошлись.

XIII
Средь в хаос будня взятой стройки — всласть цвесть пустившийся аврал: шум, лязг, бой свай, гул молотков и распростёртость котлованов. Меж экскаватором и краном — три крепкотелых лоботряса: два в однотипной серой робе и третий в подлинном рванье.
"Я тут к чумазой в гости сватал, та чуть от счастья ни охрипла, как мной быть взятою ждала. Так напихал ей — аж кряхтела, и пасть ей чокнутой продрал, и зад до кратера расширил, что аж стоять едва могла."
"А я жене своей второй за раз три зуба утром выбил. Вот, с кем сойтись, весь день гадаю, коль с ней, собакой, не срослось."
"А я гулял, и, кстати, шибко — и всю получку засадил, и две цепочки сдал в придачу. И так посуду смачно бил, что убирать не успевали."
"Ну что — по водке и домой? А то уж полдень, край недели."
"Да, не мешало б, соглашусь. Коль не потеряны стаканы, то не утрачена и жизнь."
"Ты что уставился, осёл?" - вдруг подскочил один из трио и, сделав несколько шагов, стал рядом с юношей в пенсне, каким неведомо маршрутом вдруг умудрившимся пройти за ряд из столбиков ограды.
"Вы там колодец не закрыли — вдруг упадёт кто... Так нельзя."
"Жд;шь, как нарваться? Отвали! А то тебя ж туда и скинем. Усёк? Иль шибче донести?"
"Усёк. Уймитесь. Ухожу."
Сим незатейливым беднягой был по неловкости фортуны Ефим Дементьевич Мирских. Он опечаленно вздохнул и, шаг ускорив, впал в прискорбность: "Что за мир, что за люд, что за век? Зачем, кто скажет мне, так жить, и разве жизнью то зовётся? И впрямь ведь дышат, пьют, галдят. Перемещаются сквозь время. Кутят. Плодятся. Ждут. Спешат. А я всё маюсь, всё ищу. Всё ожидаю тот миг чуда, где в раз и счастье, и единство, и переполненность нутра всей полнотой доступных чувств и постижимых состояний. А те — без смысла, без любви, без череды надежд и целей и без заветного внутри. И ведь не дохнут, остаются. И вряд ли чахнут иль горюют. А я кручинюсь. Я грущу. И не возрадуюсь уж, чую. Ни через день, ни через век. Так — поскитаюсь да погибну. Им окаянным на восторг. Как всё бессмысленно, как гибло. Хоть взвой навзрыд и удавись."
Вдаль поспешивший силуэт, став углубляться в муть тумана, неразличимо потускнел и, окончательно размывшись, в конце концов исчез совсем.

XIV
Близ одинокого причала, где из прикрас лишь мрак да ночь, зрит в беспросветный полог неба всклень боль впитавший хрупкий образ - Наталья Карповна Бесцветных, что, робко выбравшись из дома, вновь промышляет безнадёгой и помышляет о судьбе:
"Как зряшно, пусто и нелепо всё, что ниспослано нам здесь. И дни, и участи, и цели. И траектории стезей. И обязательства. И страсти. И предпосылки для причин. И неизвестность. И случайность. И предреш;нность. И азарт. Всё тлен. Всё мизер. Всё неправда. Сегодня, завтра. Вечность. Миг. Взлёт. Взмах. Снижение. Упадок. Нет, не случиться, не расцвесть..."
Она задумчиво вздохнула и, развернувшись, скрылась прочь.

XV
В фойе, средь жаждущих спектакля - пир разнородности чудес: шум, лоск, разгул и суматоха, шквал лиц, туфлей и декольте и терпкость запахов парфюмов. В чуть спёртом воздухе помпезность. В глаз блеске — живость и азарт. У бездны зеркала, в чуть тёртом старом фраке - Андрей Олегович Несвой, всласть созерцающий рой прочих и выжидающий момента, чтоб учинить сеанс знакомств. И вот, как вскоре вскользь сошлось, близ арки справа показался милый и образ в чуть странной шляпке и с платком.
"Я б пообщаться, разузнать вас, вне изощрений и притворств и с беззаветностью в мотивах." - лишь поравнявшись, протянул в напев герой.
"Ах, как занятно, как прелестно. Хоть аплодируй и пляши. Столь бесконечных идиотов впрямь поищи ещё поди. Ты б развернулся да без пауз — прочь, восвояси и с концом. Не отвлекай мой ум от скуки. Не до убогих, извини."
Герой вздохнул, погоревал, впал ненадолго в безучастность, чуть постоял, поогорчался, сел, посидел, встал, вышел вон.

XVI
Средь тихой комнаты, где вечер и монотонность тишины, без суетливости иль спешки тайком смакует взвесь покоя беспечно пойманный в плен праздности и грёз, сонливо томный одинокий женский образ -Наталья Карповна Бесцветных, в сей молчаливый поздний час уединённая от прочих с самой собой и склепом стен. По сторонам приют забвенья. В сумбурном внутреннем настрое — пассивность, ветреность и вялость, взвесь дум, растерянность и грусть, что в целом явственно привычно и далеко от новизны. Внутри приятная разбитость, неразделённость и тоска.
"Вновь одиночество да я. И ни тепла, ни приключений, ни предвкушений, ни забав. Лишь обречённость да хандра. И чем утешиться, чем скрасить дня, уж ушедшего, черёд. Чем насладиться, чем отвлечься. И ум чтоб исподволь потешить, и плоть подспудно подразнить. Ведь, как ни тщетно признаваться, нет оных прелестей и див, меня самой чудной помимо. Ведь как не много тут дано, что помогало б и забыться, и оторваться от забот. И вознестись над постоянством, и ощутиться не чужой. И во стыде порастворяться, и от тревожности спастись..."
Она загадочно зевнула и, нерешительно застыв, всей в грех зовущей многогранностью нутра всласть предвкушая, как впадёт в грядущий трепет, в миг невзначай спустилась вниз и, разведя пошире бёдра, в срам вектор взявшей парой пальцев, неосторожных и шальных, засеменила вверх и вниз вдоль жадно полных влаги складок, столь изнывающих от жажды по ум пьянящей бездне ласк. Шторм оголтелости взял старт и, чуть спустя, дойдя до пика, был разрешён лавиной стонов и вознесением в экстаз.
"Ох, как волшебно, как прекрасно. Как в самом сказочном раю. Как в самом деле всё ж отрадно быть с телом собственным в ладу. Как восхитительно. Как славно. Что не дано и описать." - она довольно потянулась и, облизавши соки с пальцев, вновь опустила их обратно и отдалась в приют блаженств.

XVII
Средь жадно тесного вагона, где спёртый воздух, шум и гарь, мчит вдаль, меж примеси из оных, непоправимо сникший образ -Ефим Дементьевич Мирских, что, путешествуя вне цели, рвясь из одних широт в другие, льнёт к пестротой набитым окнам, столь расточительно просторным и притягательно родным. За таковыми глушь пейзажа, зной дня и суетность рельефа, со всё растущей мерой прыти взахлёб стремящегося прочь. Внутри ж пассивная статичность — возня, галдёж и пресность морд. На лавке слева — бабка с внучкой: перемывают кости люду и обсуждают женихов:
"Твой Борька — бестолочь и плут. Так на беду ещё и нищий."
"А где иных, скажи, найдёшь... Кто был, тем сердце и латала."
"Так ты пытайся, охмуряй, их, неприкаянных, тут море. Не расслабляйся, искушай."
"Я б, дай мне власть, всех всех пленила. И в каждом первом расцвела б."
"А так и надо, так и нужно. Всех подматросить да забыть. Им намекни лишь, предложи. И собирай уже готовых. И хоть верёвки впору вей. Чтоб всласть за них потом стать дёргать. А не на шутку коль приспичит, то, не стесняясь, и порвать. Их окаянных пруд пруди — и импозантных, и корявых, и кошелькастых, и пустых. Лишь облюбовывай да пробуй. А ты всё мешкаешься, ждёшь. Ведь, как известно, кавалер сам по себе, как лист, не липнет. Коль не окучить, не прильнёт."
"Да я измучилась уж напрочь. Всяк иль сплошь нищий, иль дурак. Иль в раз, на полную проруху, насквозь и бедный, и тупой."
"А ты пытайся, искушай. Ведь, посулить что, чай уж знаешь..."
"Что ж за неистовейший ужас..." - Ефим Дементьевич вздохнул и озадаченно замкнулся: "Как так возможно жить и думать. И признаваться человеком. В миг не проваливаясь в ад и не имея в арсенале ни обязательных рогов, ни неотъемлемых копыт. Как сей кромешнейший весь хаос не пресекается в моменте, а безнаказанно цветёт и беспрепятственно плодится, как по окраинам репей. Для жалких них ли был ваяем этот мир, для их ли пакостной породы. И ни святой небесный свод на твердь земли упасть не рвётся, ни свеет мирской с оси сойти. И коль и им, и мне век общий, то краше сдохнуть, раствориться. Иль и рождённым не бывать. И не дышать. И не сбываться. И не знавать ни явь, ни дни."
Герой поверженно поник и, радосадованно вставши, в заполонившей всклень хандре стал пробираться в межвагонье — прочь от людей и их бесед и ближе к скрежету осей и им созвучной песне стыков.

XVIII
Средь захолустья сонных улиц, на отдалении вглубь вёрст, пред остановкой близ причала, переполняет ум и сердце всласть в них впустившейся тоской немногословный сникший образ - Мария Львовна Осторожных, вновь утопающая в думах, в плен взявшей боли и тоске, неумолимо неотступной от неустроенной судьбы, всё столь же, к горести, увы, неразделённой и обездоленно пустой.
"Вот опять, как и встарь, я одна. И опять всё брожу да скитаюсь. И опять ни надежд, ни отрад. Лишь бесконечно долгий вечер и позабытая в нём я. Вновь позади с лихвой отыгранный спектакль и под овации и смех поспешно скомканный уход в глушь кулуаров закулисья. Лишь только старше стали роли да машинальней стиль игры. Да обессиленнее я. И притуплённей страсть ко сцене. Вот, разобраться коль, и всё. И ни единства, ни тепла, ни облачённости в заботу, ни вожделенных томных уз, ни хоть случайных от и до недолговечных отношений. Лишь перманентная бесхозность да с жизнь длиной за днём день длящийся простой. И вся бесцельная с грош весом популярность, всласть с первых проб преподносимая как дар, как раз за разом всё наглядней и трагичней мой демонстрирует исход, так и осталась, к горю, полностью бесплодной и не способной дать ни близость, ни столь неистово банальный элементарнейший покой и отстранённость от терзаний, переживаний и тревог, от каждодневных горьких мыслей и от в них пойманной себя, давно забывшей - как смеяться и просыпаться не в слезах. Все лишь засохнуть и сумевшие цветы, все сотни тех, кто восклицал "Я ваш поклонник...", всё обернулось лишь досаднейшим ничем, уж скорой старостью и ждущим взять забвеньем. Ни откровений, ни партнёра, ни хоть малейшего того, что не прискорбно было б вспомнить. И, как ни траурно, но дальше лишь мрак, беспомощность да гроб. И ни единого, увы, пусть даже мнимейшего шанса на хоть на мизерность иной быть в минимальных самых самых силах долю. Не состоялась, не смогла, не оправдалась, не сумела. Так — поглазела, повертелась, поувлекалась, поцвела, посозерцала, повзбиралась. Ни для чего и ни за чем. Лишь чтоб остаться в виде фото — на самой дальней пыльной полке, где в чьём-то давнем раннем детстве именовалась я звездой, всласть раздавая за автографом автограф и вдохновляя сотни глаз. Но то тогда — в бесследно канувшем, в забытом. В так и прошедшем стороной. Сколь всё ж убого жизни шоу, сколь безрассудно и дрянно. И уж доиграно почти что и, как ни тяжко то признать, но, независимо, увы, от всей несметности стремлений и упований на черёд, от незапамятного старта и до последних вплоть из дней, до слёз из глаз бездумно глупо неумолимо сочтено..."
Она бесстрастно повздыхала и, насмотревшись на пейзаж, неудержимо рухнув в горечь, не самой прыткой из походок, посеменив вдаль к горизонту, неторопливо скрылась прочь.

XIX
Средь серой улицы, как призрак, без хоть крупицы оптимизма и вне конкретики в пути, длит незатейливость маршрута вдаль монотонной бездны ночи сон не нашедший силуэт - Андрей Олегович Несвой, что невзначай покинув дом, вновь бренно топчет твердь кварталов и предаётся своре дум, как и обыденно плачевных и беспощадно роковых.
"Ни впечатлений, ни забав. Ни удовольствий, ни пристрастий. Лишь беспросветность ожиданий да неустроенность судьбы, где ни свершений, ни удач, ни утешений, ни надежд, ни хоть кого-то, кто б был рядом. Лишь обездоленность, ненужность. Да однотипность тщетных лет. Без хоть единственного шанса на в чём-то вправду оный вектор. Дни длятся, катятся, проходят. Мчат прочь. Теряются. Горят. Переплетаются. Мелеют. Так ничего и не неся и лишь банально убывая и безвозвратно обращаясь в шлейф блёклой памяти да тлен. И, хоть до финиша времён так и пробудь здесь прочих средь — как ни мучительно принять то, так лишь никем и проживёшь. И бесконечно наплевать — и на мечты, и на порывы. Нет, жаль, подобным нынче места — не отпустилось, не срослось. А всё ж досадно, что тогда — в той давней юности далёкой не приобрёл я медальонов, не изловчился, прогадал. Как знать, вдруг впрямь удачу б дали. Иль оградили от чего... А так безвыходность, никчёмность. И я. Забытый и чужой..."
Герой растерянно вздохнул и, окончательно померкнув, шаг убыстрив, подался прочь.

XX
И вновь средь комнатных чертогов три в бледность скрашенных лица - Макар Егорович Степной, близ Павел Францевич Потешный, а чуть подальше, на тахте — Ефим Савельевич Подлунный. Вновь при беседе, при словах.
"Что всё ж стоит за монстром мира? Что правит сущим здешним всем? И у причин ведь есть причины, и то едва ли и секрет. Но, даже зная подоплёку и осмысляя от и до всё, что существенно для были и для канвы её страстей, жаль, ни крючков не перережешь, ни рыбаков не перебьёшь, не обретёшь, увы, свободы — ни от судьбы, ни от себя. То столь же истинно, сколь грустно. Но только это и верно. Чем говорливей акт посева, тем молчаливей урожай. Чем выше край, тем шире пропасть. Как ни криви, и ни вертись, но сей напасти не отринуть. Чем оголтелей тяга прятать, тем нестерпимей страсть искать."
"Чем истощённей вид рабов, тем вдохновлённей взгляд хозяев. То здесь у правил во крови. Чем отдалённей слышишь кнут, тем приглушённей чуешь пряник. Но, чем виновней голова, тем неповинней гильотина. Чем ненавистней жизнь с пустыней, тем безмятежней смерть с водой. И сколь нещадно ни цвети, а всё ж, как все, увы, завянешь. И даже проще и скорей, тех, кто исходно был никем. Всё собирательное то, что без доподлинных причин, вне объяснимых оснований и вопиюще вопреки любым вменяемым из логик, до криминального огульно тщеславно мнится здесь людьми как то, что кличут справедливость, коль впрямь дотошно прояснять, есть иль банальная издёвка, иль неуместный глупый фарс, при приближении к финалу без исключений и интриг в однообразнейшем ключе преобразуемый в досаду. И, сколь бы ни было то скверно, сей безотрадный гиблый факт, как демонстрирует нам время, увы и ах, неизгладим. Чем персональней акт триумфа, тем коллективней пьедестал. В том ни мельчайших из сомнений, пусть даже кратких самых самых и исчезающе пустых. И, чем вам проще быть тут нитью, тем тяжелей, увы, клубком. Не при почёте самобытность. Не во угла главе, а жаль. И безутешен мир, убог. Неполноценен, мёртв, бесславен. Во всём и вся подряд, что в нём. Чем долгосрочней век штормов, тем потаённей прочность шлюпок. Явь, видно, проще просто схлопнуть, что в целом в сути и грядёт. И ни на миг не удивляет. Чем безразличней пишут текст, тем беспричинней ставят точку. Да и кому впрямь сожалеть — об всём верстаемом тут зряшном. Чем озадаченней восходишь, тем веселей идёшь на спуск. Чем обесцененней слова, тем драгоценней молчаливость."
"Чем бездна памяти просторней, тем мель беспамятства скудней. То исключительно правдиво, в каких из сфер и ипостасей глушь ненароком ни взгляни. Но и надеждам роль найдётся. Хоть и ничтожная порой. Чем неказистей явь дорог, тем живописней сны обочин. То тоже редко, но верно. Чем удлиняемей маршрут, тем ускоряемей походка. Да и, подавшись и в надрыв, всё ж тоже шанс есть удержаться. Не забывайте и об сим. Чем несуразней мера ставок, тем веселей идти ва-банк. Чем принудительней еда, тем произвольней выбор специй. "
"Чем хаотичней молоток, тем согласованней ход трещин. С тем мы знакомы тут аж всклень. Но, жаль, немногое дано, коль путь судьбы уже заказан. Чем обнажённей блеск призов, тем потаённей мрачность правил. То, как ни горестно, закон. Чем преднамеренней зовут, тем беспричинней прогоняют."
Тут, вновь обмолвившись о бренном и, впавши в дискурс о земном, вдруг неожиданно пришли к весь срок из пауз и бесед в дали таившейся находке:
"Я вам представлю кое-то. Как доказательство судьбины" - Ефим Савельевич поднялся и, развернув бумажный свёрток, взял содержимое в ладони и опустил на ширь стола: "Вот три похожих медальона. Вот с птицей, с рыбой, вот с трезубцем. Три одинаковых почти. А что ещё их обобщает — не поскупиться, рассказать? У всех носителей их бедных вполне похожий курс — один артист носил безвестный, с простой фамилией Мирских. Он под трамвай попал по спешке. И сразу насмерть. Миг - и нет. А вот второй был снят с повеситься решившей — Бесцветных вроде, коль не вру, та одинокою была, да столь, видать, мир опостылел, что так во вне и подалась. А третий тоже малым краше — с поспешно спившейся актрисы, что Осторожных, коль вновь прав. Та, век сценический закончив, так, жаль, нигде и не нашлась. В стенах приюта умирала. Без даже корки щедрой хлеба, как и без тех, кто б навещал. А вы вот думайте, гадайте. Есть здесь судьбы печать аль нет."
"Я б взял их выкинул куда... Чтоб остальным не докучали." - Макар Егорович встал с места и, постоявши, снова сел, чуть озадачившись, сплошь сникнув и отчего-то побелев.
Ефим Савельевич зевнул и, повздыхавши, отозвался: "То дело здравое, согласен. Но, хоть сто крат их переплавь — что свыше выпало не сбросишь. Да и потребно ли бросать..."

ПОСЛЕСЛОВИЕ:
Средь одинокой пустоты в склеп снега взятых захолустий, у пересохшего фонтана — чуть различимый силуэт: Андрей Олегович Несвой, что уж неистово седой и безнадёжно постаревший. В его глазах лишь скорбь и хворь. В остатках мыслей — безысходность. И ни запала, ни затей. Взгляд скуп. Крой личности надломлен. И даже боль как будто тоже уж не та. Он обессиленно молчит. Не суетится. Просто смотрит. И вдруг, случайный сникший взор вдруг, как ошпаренный, дрожит и, содрогаясь, тянет в ступор — средь белой пустоши снегов, точь в точь средь бедного фонтана, три однотипных медальона — с трезубцем, рыбою и птицей — те точно самые, что с давних юных лет всё не давали дебрям разума покоя.
"Эх, кто-то ж подлинно счастливый. Три чьих-то жизни. Видно, славных. И вдруг тут вместе. Вот же вздор. А я... Никчёмный, никчемушный. А впрочем... Вдруг и дотянусь." - герой решительно нагнулся, но, как ни пробуй изловчиться, так и не смог — ни ухватиться, ни уж тем более достать: “Эх, вновь моими не случились. Всё ж, надо думать, не судьба..."




Не открывать до лучших лет.

I
Средь монотонных тусклых бездн в тень погружённой томной спальни, неприхотливо тратит день Марина Павловна Пропащих, что заунывно смотрит в стены, вьёт сиротливый ворох мыслей и утопает в узах грёз. Ход обессиленного дня немногозначен и бесстрастен, тих, безучастен и безлик. Суть дел, сплошь тщетных и смятенных, неисправимо однотипна и удручающе скучна. Явь заунывна. Ум статичен. Дух безразличен. Нрав тосклив. Ни ожиданий, ни затей, лишь перманентная забвенность и несмолкающий надрыв.
"Вновь, как ни буйствуй, ни азарта, ни побуждений, ни огня. Лишь беспросветная статичность, клей дум да муторность забот. И что ни делай — всё одно, чем из доступного ни тешься. Нет тех ветров, как ни печально, что волновали б паруса. Как нет и тех, жаль, из мотивов, что искушали б иль влекли. Лишь отрешённость и бесхозность. Что и не рада, что жива. Да и жива ль, как знать, и вовсе. Быть здесь... Что в сущности за прихоть? Ждать, ошибаться, увядать. И так весь срок земной, всю участь. Что здесь поистине благое иль вправду вечное всерьёз. Столь всё тут столь временно, столь зыбко. Что в самом деле тут прекрасно, что впрямь безвременно. Кто б знал... Всё лишь пустошность, фарс, скоротечность. И нет тех радостей и див, что впрямь и логикой б дышали, и звать в край лучшего могли б, и обещали б хоть на мизер и полноценность, и покой. Нет ни к должному лестниц, хоть призрачных, ни к надежде путей подъездных. Лишь окаянная безвестность да в ней затерянная я..."
Она безропотно вздохнула и, отказавшись чахнуть дальше, встав и одевшись, вышла прочь.

II
В чуть с виду мрачных тусклых комнатных покоях — сплошь безучастный силуэт: Лев Александрович Безвестный, без хоть малейшей горстки жизни и вне и тени от надежд, бесследно впавший в удручённость и перманентность скорбных дум.
"Вновь день. Вновь солнце в бреши рамы. Вновь в нутре обмелевшем дыра. Как ни пытайся, что ни делай — всё бесполезно, всё равно. Встать, помчать, поспешить всё исправить. Для чего и зачем... Зря всё, зря. Что поменяется, что вспыхнет, всех из известных ярче звёзд, что обратится в форму чуда. Хоть умри — всё не то, всё не так. И не укрыться, не пропасть. Выйти некуда, жаль, всё отравлено. Жизнь косна. Правильность мертва. Явь или пакостна, иль тщетна. Ни удовольствий, ни прикрас. И как всё вынести, как сдюжить... И не сойти хотя б с ума."
Герой вздохнул, и, чуть отвлёкшись, впал на немного в апатичность, а вновь очнувшись, взял дорогу в дом, где живёт бессменный друг — Кирилл Архипович Предсмертный, в ни на процент не меньшей мере всё столь же рьяный пессимист.
И вот, взаимно растерявшись и усадив себя за стол, вновь воссоздавшимся дуэтом, лишь с акт приветствия спустя, трёх дюжин чашек с чаем после, всласть углубившись в диалог, они во всю плели об яви и, то и дело изумляясь, вновь возвращались в вихрь речей.
"Сколь всё ж сомнителен и лих — и мир, и век, и курс событий, и неприкаянность страстей. Сколь непростительно туманен и неуёмно переменчив наш окаянный грешный быт, что, как ни вьёшь сюжет у доли, а всё равно та не у дел."
"Так в том и соль земной возни — звать в озадаченность, рвать ум да, обольстив и измотавши, вновь оставлять всяк раз ни с чем. Но, то, при всех своих издержках, при неоправданности рисков и при нацеленности будней лишь в никуда и на авось, коль поглубинней разобраться, наоборот отнюдь не редко, как ни мучительно признать, нам безутешным лишь на пользу. Чем неустанней вихрь событий, тем первозданней суть вещей. Сей прокажённый горький факт, как ни противься, неотступен. Чем бездыханней мрак у ночи, тем оживлённей блеск у глаз. С тем тут, увы, но не проститься — ни на кратчайший самый миг. И, чем банальней курс дорог, тем изощрённей брешь обочин. Но в таковом подчас и ключ — и от надежд, и от покоя. Чем бездыханней тишина, тем вдохновенней жажда звуков."
"Чем хаотичней вспышки молний, тем равномерней шум дождя. С тем несуразным мы знакомы. И, чем от шеи мнимей польза, тем от петли конкретней прок. Но и утешиться, увы, шанс дан не гуще, чем ничтожный. Чем поднимаемей копейки, тем оброняемей рубли. То в век сегодняшний закон. И не спастись, не уцелеть, лишь так по гроб взахлёб и выть — наперебой с толпой всех оных. Тут сей обычай поголовен — укоренён до самых стром. Чем позабытей корабли, тем вспоминаемей обломки."
"С тем безотрадным мы знакомы. Не вскользь, а строго наизусть и до мельчайших из деталей. Чем сиротливей смерть доходов, тем горделивей жизнь долгов. И, чем расколотым быть проще, тем вновь воссобранным трудней. То, сколь ни больно с сим смириться, в дней нам отпущенных пору дней этих самых же самих раз в сто статичней и бессмертней. Чем скоротечней жизнь у проб, тем долговечней у ошибок. И, чем волшебней мир дивит, тем беспросветней удручает. Но, чем ненастней дует ветер, тем беззаветней реет флаг. Чем притуплённей чуешь высь, тем навострённей держишь крылья."
"Чем закалённей грубость кожи, тем деликатней нежность игл. То до трагизма справедливо. И, чем скудней набор блаженств, тем многогранней спектр мучений. В том игр сегодняшних и суть. Но и на голод, как ни грустно, есть, как известно, едоки. И, чем с огнём играть страшней, тем с поджигателем азартней. С тем, жив покуда, не расстаться, как прочь из кожи вон ни лезь. Чем беспринципней маскарад, тем восхищённей взгляд смотрящих."
"Чем очевидней зряшность игр, тем беспринципней рьяность ставок. Тут то у были во плоти. И, чем надёжней липкость цели, тем безутешней скользкость средств. Чем краткосрочней высь прыжков, тем протяжённей глубь падений. И, чем нам сил набраться проще, тем тяжелей их приложить. Чем безобидней ноты песен, тем безнадёжней травмы струн. Но, чем свирепей хват мороза, тем озорливей блеск пурги. Чем хаотичней пауки, тем аккуратней паутина."
"Чем истончённей кровля крыши, тем откровенней шум дождей. То несказанно справедливо. Но, научившись жить без песен, есть риск остаться и без струн. И, чем изящней гребни волн, тем угловатей лик обломков. В том дней текущих весь и рок. Чем присвояемей борьба, тем отчуждаемей победа. И, чем бедней на краски круг, тем облачённей в пёстрость угол. Чем упраздняемей призы, тем сохраняемей делёжка. Увы и ах, сие закон."
"Чем расточительней деревья, тем бережливей топоры. Нам беспросветным то не знать ли. Чем неосознанней летишь, тем неопознанней и бьёшься. Как ни печально, то есть факт. И, чем милей вас нарисуют, тем омерзительней сотрут. Чем равномерней ход колёс, тем неуёмней стая палок. Здесь угнетающий сей принцип вшит в суть вместивших нас реалий с наидревнейших из времён. И, чем замок верней починен, тем безнадёжней сломан ключ. И не бывать, увы, иначе, сколь бесконечно ни живи. Чем безмятежней зыбкость глади, тем смертоносней топкость дна. Но, чем мощней горит кабак, тем веселей гремит посуда. Тем сумасбродным и живём."
"Я б, откровенно вам сказать, точь в точь и сам бы распинался - всласть, без зазрений и всерьёз: коль, как холерой иль чумой, вдруг заразился б оптимизмом иль опрометчивость пригрел бы и возлюбил до высшей дрожи. Чем хаотичней вальс снежинок, тем равномерней шлейф снегов. Тем, на тоски кручинной воз, в век нам отмеренный чумной не обнадёжить и безумца - коль хоть на каплю тот знаком здесь с тем, что есть участь, быль и рок. Но, чем опасней голова, тем боязливей гильотина. То, в самом деле, справедливо — в ничуть не в меньшей, кстати, мере, чем ненадёжно иль чудно. И не совсем уж несуразно — и рисковать, и уповать. Чем худосочней почва были, тем плодородней всходы грёз. Но, как ни тщетно и ни горько, сей прыть вселяющий расклад, сколь бесконечно таковой сто сотен раз ни распрекрасен, всё ж до трагизма крайне хлипок и переменчив, как ветра иль настроение кокетки. И, чем быть правилом бесславней, тем исключением больней. И не осталось уж в помине тех здесь из фактов и вещей, что впрямь спасти б тебя сулили иль хоть отвлечь чуть-чуть могли. Чем приглушённей блеск вершин, тем отрешённей акт подъёма. Столь оголтело беспощадной сей зряшной данности дрянной ни на единую минуту, увы, никто не отменял. И безутешно всё, что есть — и притязания, и средства. И пустотелый внешний фарс. И, чем изящней скорлупа, тем суть птенца, увы, поганей. Чем эксклюзивней пёстрость листьев, тем тривиальней вкус плодов."
"Чем беспросветней бездна тайн, тем беспризорней искры истин. То нерушимейше верно. И не настроить явь иначе, не переправить, как ни рвись. Чем гармоничней маховик, тем сумасбродней хаос сбоев. И, чем верней нас жизнь хранит, тем несуразней после тратит. Чем постепенней разгоняют, тем скоротечней тормозят. И никуда, увы, не деться, не ускакать, не ускользнуть — ни от порочности подобной, ни от иных из мук и бед, ни от вменённого извне, ни от накарканного лично. Чем горячительней азарт, тем хладнокровней авантюры. В том беспросветном вся и боль. Но, чем суть пира пустотелей, тем экспрессивней акт чумы. Тут ни напёрстка исключений, сколь неустанно ни ищи — хоть с ярче солнца фонарём, хоть с шире пашни склянкой лупы. И, чем добротней сделан кнут, тем, жаль, дрянней сготовлен пряник."
"Чем горделивей вид у мельниц, тем у муки дурней сорта. И, чем обширней парус цели, тем бездыханней ветер средств. Чем изощрённей суть побед, тем примитивней суть провалов. То к дням текущим пристращённей, чем к оторочке сарафана зреть утомившийся репей. Чем обескровленней приманка, тем позолоченней крючок. И, чем поломанней ваш компас, тем отключённей маяки. В том дней сих бренных и досада. Чем исправляемей изъяны, тем бесконечней их объём. И, чем вод лжи объём щедрей, тем растворяемей соль правды. И всё строптиво - от и до. Без хоть случайных исключений. И, чем изящней плоть рассудка, тем, жаль, острей капкан безумств."
"Чем беспросветней бездна следствий, тем безразличней рой причин. В том весь вменённый нам и хаос. И, чем обильней мера тайн, тем безразличней мера знаний. Чем однотипней изобилье, тем многогранней дефицит. То здесь на каждом из углов — с лет самых выцветших давнишних и до конца земных времён. Но, чем бесхитростней игра, тем беспристрастней и фортуна. Без постоянства гнёта рисков, мир уж подавно б износился — от поглотившей бы всё скуки и всласть плешь высекшей тоски. Так что дерзайте, рейте, вейтесь — и не за крошек горсть скупую, а лишь за полный только торт. Чем созидательней протест, тем разрушительней покорность. Не забывайте о подобном — ни спать идя, ни по утру. И не кручиньтесь, то, что нет - ни обещаний, ни гарантий. Тут по-другому и не выйдет, не состоится, не взойдёт. Чем неизбежней шанс на вечность, тем безразличней хват за миг."
"Чем продаваемей азарт, тем покупаемей фортуна. С тем всяк, кто в разуме, знаком. И, чем прискорбней жизнь без шляпы, тем веселей без головы. То, сколь ни горестно, бессменно. Но всё ж пытайтесь — хоть чуть-чуть. И не гнушайтесь ошибаться иль, проигравши, браться вновь. Чем упускаемей улов, тем сберегаемей приманка. Но, чем добротней сухость дров, тем непотребней сырость спичек. С сим гиблым тоже не поспоришь. Чем тривиальней объективность, тем замороченней подтекст. И, чем милей быль дров сожжённых, тем сбережённых тяжелей. Чем ускользаемей азартность, тем прилипаемей надрыв. В том ни кратчайших из сомнений. И, чем прискорбней башни строить, тем веселей, увы, ломать. Сколь ни безрадостно с тем жить, но угнетающий сей принцип тут, коль хоть вскользь крой дней окинуть, увы и ах, почти во всём. И не избавиться от боли, не упростить — ни дум, ни дел. Чем затуплённей мыс иглы, тем протяжённей акт прокола. И хоть нутром ты всем воспрянь, но, всем и каждому, кто жив, на с шар земной наш безысходность, увы и ах, сие есть факт. Ни грандиозней, ни ничтожней. И, чем верней бежишь на свет, тем регулярней видишь тени. Здесь погрустить лишь да принять. И уж подавно не дивиться. Ведь, всё, что выдано нам миром - иль вздор насквозь, иль напрочь боль. И, чем добротней скроен парус, тем несуразней собран трюм. С сим окаянным не расстаться, не разойтись, как с шёлка швы, не разбежаться, как две тени, и не порвать, как с правдой лжец. Не распрощаться. В том и горесть. Чем забываемей ожоги, тем вспоминаемей костры."
"Чем потаённей близость бури, тем откровенней вера в штиль. Тут нескончаемо согласен. Но, жаль, чем больше понимаешь, тем протяжённей лишь грустишь."
Тут, речь закончивши, расстались — до неизбежных скорых оных и до об лучшем новостей, что хоть до боли и редки, но всё ж до ужаса желанны.

III
Средь кулуаров ресторана, за тканью ширмы в зал для встреч, ест и тоскует молодой печальный образ - Марина Павловна Пропащих, что променявши бездну дома на суетливый светский свет, ждёт шанс случайного знакомства и утопает в путах дум. По приглушённым сторонам — пир однотипности и скуки, немногозначность редких лиц да заунывный звон посуды. Всё столь же тщетно, сколь статично. И столь же стянуто во пресность и монотонность суеты. И ни азартности, ни страсти. Лишь заурядность да покой. Близ декорации камина — чуть всполошённый силуэт в широкопольной бледной шляпе и с всласть улыбчивым лицом. Не ловелас, не Аполлон. Но озадачить всё же сдюжил.
И вот, решившись подойти, Марина Павловна привстала и, поборов привычный страх, прямолинейно подошла и незаметно села рядом:
"Я предложить бы вам хотела... Но не нелепицу иль дикость, а просто напросто себя..."
"А что, подсказку предложи, есть несуразней и нелепей, чем твой тщедушный куцый образ, что лишь как пугало и годен иль от удачи оберег..."
"Да, пообщалась на ура..." - с тоской вздохнула героиня и, деликатно попрощавшись, без лишних слов ушла назад, а позже, спешно взявши вещи, в невольной спешке вышла вон:
"Как всё убого, как бесславно. Хоть в самом деле провались. Нет, не черпать мне ложкой счастья. Не восходить звездой. А жаль..."
Она ускорила темп шага и, растврившись, скрылась прочь — в немой бесстрастный шлейф тумана, где лишь невзрачность и печаль.

IV
Средь боль впитавшей бездны улиц, до бередящего пустых и обездоленно бесстрастных, длит неприкаянность маршрута в грусть погружённый силуэт - Кирилл Архипович Предсмертный, что от меж дел на ум нахлынувшей тоски, не ударяясь в муть гаданий, незамедлительно собрался и поволокся вглубь широт. По одиноким сторонам, впрок отстранённым и от красок, и от хоть исподволь присущей, смысл привносящей полноты — пир всласть разверзнутой разрухи, всяк из углов сплошь взявшей в плен: тлен, сиротливость да бесхозность, всех из разливов и сортов. Даль равнодушна. День уныл. Край летаргично безучастен. Лад в унисон с тем, что вокруг, смесь из надлома и хандры в свой безвозвратно счахший склеп взахлёб вобравшего настроя без хоть сомнительнейших шансов неизлечимо отрешён и озадаченно понурен. В навзрыд в боль впавшей голове шторм обуявшей безнадёги, взвесь застарелого надрыва и нескончаемость тревог. И ни отрад, ни упований.
"Как всё ж убог и бренен мир, как обездолен и ненастен. Как беспощаден и нелеп. Что в самом деле тут и есть — дней окаянности помимо, что из пристрастий, дел и сфер монументально и всерьёз с лихвой способно дать и радость, и страсть стремиться и горесть, и вожделенный привкус смысла, и безмятежный свет надежд. Нет, не отыщешь, не приметишь. Ни полноты, ни волшебства. Вот взять, к примеру, тот же воздух — ну разве общий он у нас, ну разве всем один и тот же... Ведь кто счастливой грудью дышит, а кто бесцельной и пустой. Кто с упованием и верой, а кто с досадой да груной. Всем своё. Энным пуд, энным унция. Энным вовсе ничто. Это жизнь. Да, это жизнь, не умолишь. Но жизнь ли это... В самом деле. Я б так и близко не назвал. Хоть даже бредить стань во всю и безвозвратно помешайся. А люд всё мается, живёт... И я средь них на рок какой-то. Вот угораздило ж на милость. Хоть здесь в петлю и полезай."
Герой потерянно вздохнул и, одиноко развернувшись, впав в пессимизм, пошёл домой.

V
Близ сортировочной посылок, за тенью тонкой летней крыши, чуть накренённой и косой, распростирает свой досуг пренеприметная фигура - Лев Александрович Безвестный, сплошь угнетённый грузом дум и всеобъемлюще потухший, как обесточенный фонарь. Вновь неприкаянно скитаясь, он размышляет о текущем, о беспричинности событий и повсеместности утрат. О постоянстве безнадёги, непродолжительности шансов да о несбыточности грёз.
"Что за мир, что за участь и время. Как наяву вершимый ад. Ни достоверности, ни смысла, ни объяснимости стезей. Что в мире было здесь благого. Что вправду стоящего впрямь... Вот за какую из валют за весь предшествующий срок тут покупалось кем-то счастье... Что изо всех приобретений хоть одному из обладателей с дней старта впрямь приносило высший прок. Что здесь случалось не за зря иль созидалось не впустую. Что обладало чудом блага и восседало над иным. Кто был поистине любимым и сам действительно любил. Кто был здесь нужным... Хоть один. И кто когда-нибудь ли будет. Не бесполезным, не чужим. А впрямь оправданным, весомым. Всецело понятым, своим. Непроницаемым для грязи. И застрахованным от лжи. Был ли тот, кто был вправду не тщетен... Хоть единственный кто был иль нет... Тут вновь посылки сортируют. Есть ль хоть в одной из них добро. Хоть в самой мизернейшей мере. Иль хоть в зародыше, в зерне. Есть ли смысл в обещаниях, в письмах. В неутолимости разлук и неизбежности финалов. Есть ли смысл. Хоть какой-то, хоть в чём... Впрямь коль бы знать то, было б легче. А впрочем было ль бы ещё..."
Герой заманчиво зевнул и, встрасть уставившись вглубь дали, впал в мысль и дальше — насовсем, а после, выпав, огляделся да, чуть замявшись, развернулся и потащил себя домой.

VI
Средь местной выставки, где вазы да остальной фарфорий хлам - шквал взявшей в круг неразберихи: каскад запруженных прилавков, пляс лиц, плоть тел, гул хора фраз и пир торговцев и товаров. Всё, от отдельных прихожан до совокупной атмосферы и до последних из сокрытых в ней оголтелой мелочей, сплошь беспощадно суетливо, неисправимо сумасбродно и, коль взирать извне и в целом, до безутешного скучно. Пред наибольшим из прилавков, что ни на мизерность не диво, наикрупнейший сброд зевак — всяк в наивысшей мере лих, бесцеремонно деловит и показательно напорист. Средь от и до ретивых прочих, как средь безжизненной пустыни жизнь привносящая вода, без впечатляющих эмоций и в сжавшей исподволь тоске всклень наливает грусть в досуг немногословный сникший образ - Марина Павловна Пропащих, что, созерцая общий хаос, обеспокоенно вздыхает, переполняется бессильем и изнывает от тревог. В её растерянном нутре вьёт сеть постылая пассивность, всепроникающе больная и посильней любых ножей всласть заострённая об сердце. Ни упований, ни порывов - ни на напёрсток, ни на грош, ни на иной прескромный мизер. Лишь отрешённость да печаль.
"Ты что уставился, болван? Я б твой крой морды разнесчастной как той вон вазой бы огрела — в миг в никуда б улепетал. Иль попытаться всё же, вдарить? Уж коль вербально не дошло." - одна из дам в конце толпы взяла не вазу, но авоську, и, театрально размахнувшись, в миг зарядила ей об череп пред ней стоящего юнца.
"Что за безвыходнейший ад!? Что за вселенческий кошмар?!" - Марина Павловна вздохнула и, опустив померкший взор, не согласившись ждать развязки, посеменила с дрожью прочь: "Ведь ждёшь всё, ищешь, помышляешь. Быть хочешь сразу и наградой, и нескончаемой рабой. Так хочешь броситься, отдаться. И всю себя в раз посвятить. А здесь смотреть не позволяют. И по лицу свободно бьют. А я одна. Всё жду, всё верю. А не сжинают, не берут."
Она бесстрастно вышла прочь и, растворившись, потерялась — средь бездны уличной махины, навзрыд утопленной в туман, где лишь фасады да тоска и ни огня, ни пешеходов.

VII
Средь сонной комнаты с цветами на распростёршем ширь столе — благоухающий всласть образ: Марина Павловна Пропащих, что, разделяя плен тоски, пьёт неприкаянность покоя и утопает в безднах дня.
"Вновь одна. Вновь в ненужности бреши. Вновь с лентой времени вдвоём. И столь медлителен ход стрелок, столь непростительно ленив..." - она застенчиво вздохнула и, подошедши ко столу, тайком придвинула букет: три ярко красных алых розы, неумолимо полных цвета и сохранивших аромат в его точь в точь начальном виде, с не меньшей терпкостью и страстью и с той же ласковостью нот. Вдох. Выдох. Вдох и задержать. Она растерянно забылась, а после, вновь придя в себя, неторопливо отошла и, повозившись возле шкафа, взяв пребольшущую коробку и взгромоздив её на стул, неприхотливо села рядом и беззаветно впала в мысль.
Тут смысл имеет сообщить, что на коробке, строго сверху, был расположен скромный текст: "Не открывать до лучших лет". И в эту самую коробку, за разом раз, как подходящий был момент, она складировала вещи — те, что по сумме убеждений определялись в ряд полезных и должных скрасить явь в грядущем, как ипостась вменённых будней обременится чувством смысла и обретёт благой сюжет. Вот и сейчас, чуть чуть подумав и однозначно порешив перевести цветы в гербарий и, засушив, отдать коробке — напоминать тайком в грядущем об сих цветных и юных днях, она рассеянно очнулась и, захотевши почитать, подобрала, не глядя, книжку, как оказалось, том стихов, и принялась блуждать по строкам:
"На старой площади близ порта и трактира
Строй провожающих, пред баржей вставших в круг
Там медью труб сто крат отпетых пассажиров
Передают с тоской в плен тесности кают

И кто молчит, кто прячется, кто плачет
Кто дум нахлынувших вьёт тусклое сукно
Кто, в грусть ушедши, непрестанно жадно машет
И льнёт к стеклу, чтоб что-то крикнуть сквозь окно

И кто-то важный, кто-то робкий, кто-то броский
И путь у всех из отплывать пришедших свой
И хоть причал и теплоход сейчас и общий
И общий якорь, мачта и прибой

Но не сыграть на всех, увы, из труб
И всех из слёз в платков не спрятать бреши
Не все слова уместно выпадут из губ
Не всех уплывших по прибытию вновь встретят

А мир, как встарь, всё тот же, хоть убей
И вновь и труб, и слёз опять навалом
И раз за разом провожающих людей
И рейс за рейсом принимающих причалов"
"Как всё ж глубинно, как волшебно. Как ни в одних из оных строк. Ведь кто-то чувствует вс; ж тоже. И тоже буйствует. Живёт. И не одна я в мире этом. Не распропащая совсем. Лишь отыскаться б нам подобным. Сосредоточиться, сойтись. Не разминуться по незнанью. Не затеряться, не пропасть..."
Она с задумчивостью встала и, подышав ещё цветами, в шаль облачившись и взяв сумку, не торопясь захлопнув дверь, поволочилась в бездну улиц.

VIII
Средь одинокой блёклой залы два вновь мостящих речь лица - Лев Александрович за креслом, Кирилл Архипович поодаль, на табурете близ окна.
"Что всё ж в дней вверенных основе — рок, зряшность, хаос аль случайность. Иль лишь один сплошной надрыв? Что за плечами у реалий, что вне сюжета и за кадром, вне глаз, а строго под сукном и в кулуарах закулисья..." - Лев Александрович вздохнул и, чуть поёжившись, замялся.
"Тут, жаль, едва ль нам кто ответит. Да и потребно ль отвечать. Всё ж всё равно один лишь фарс иль наваждение да ересь. Чем подневольней роль напёрстка, тем своевольней жизнь иглы. Здесь по-другому не бывает. И, чем беспечней явь на вид, тем безутешней на изнанку. Но, как ни дико признавать, всё ж даже этим шанс есть греться. И утешаться. И гореть. Чем бездыханней вид пустыни, тем безмятежней вкус воды. В том, сколь ни гибло, есть и правда. Чем безболезненней просчёты, тем безразличней суть задач. Но, чем сильней искусан пряник, тем, жаль, и кнут щедрей истёрт. И, чем на пламя ставки гуще, тем худосочней скорбь к золе. В том, коль подумать, и отрада — не отличать чуму и пир. Чем беспросветней свод небес, тем белоснежней перья крыльев. То до нещадности верно — хоть век назад, хоть десять после. Лишь не рискуйте проверять. Чем угловатей сущность правил, тем грациозней их обход. Сколь ни досадно и смешно, но и сие всяк раз правдиво. Но, чем короче путь до нот, тем продолжительней до клавиш. Здесь ни ветшайших из сомнений. Ни на кратчайший самый срок. Так мир наш пустошный уж создан. В том наибольший и трагизм. Чем произвольней чёткость правил, тем однозначней строгость игр."
"Чем беззащитней гладь стекла, тем невиновней автор трещин. Сей факт, как встарь, неистребим. И, чем расслабленней хозяин, тем напряжённей поводок. Но в том, быть может, и надежда. Иль хоть клочок от таковой. Чем оголтелей реет тьма, тем скороспелей зреет пламя. Ведь, чем подков цена формальней, тем беспристрастней стук копыт."
"Что не посеешь - не взойдёт, что не затопчешь - не исчезнет. Не забывайте и об сим. И не ведитесь на уловки. Хоть с пят по шляпу те свяжи. Чем деликатней хват оков, тем притуплённей страсть к свободе. Чем незаметней мягкость слов, тем ощутимей грубость пауз. То, как ни тяжко, неизменно и повсеместно — не сбежишь. И, чем трудней о пламя греться, тем, жаль, удобней в нём гореть. Но в безысходности вменённой есть, как ни вздорно, всё ж и ключ. И иногда вполне и сносный — позолочённый и резной. Чем обездоленней карманы, тем равнодушней к ним ворьё."
"Чем достоверней чуешь кнут, тем безупречней помнишь пряник. Сим утешаться не впервой. Чем искромётней блеск зеркал, тем незаметней тусклость рыла. Но, чем сложней унять огонь, тем беспрепятственней и проще без выдающихся усилий, как и без видимых следов, освободиться от золы и от решившихся согреться. Тут, как ни жаль без разночтений. И, чем взойти твердят милей, тем, жаль, грубей велят сорваться. То и часов любых точней в дней окаянных здешних пору. Чем непригодней плот покоя, тем грациозней шторм тревог."
"Чем тренированней стрелок, тем дрессированней осечки. Уж так, извольте, нам твердят. И иногда ведь впрямь не брешут. Но, чем исхоженней путь в страх, тем, жаль, истоптанней и в ужас. И, чем посеянней бутоны, тем пожинаемей шипы. Увы и ах, но то закон. Чем утончённей сущность дум, тем утолщённей шлейф сомнений. И, чем насыщенней ваш фильм, тем скоротечней путь до титров. И по-другому тут не быть. Чем распускаемей мечты, тем собираемей невзгоды. Но, сколь ни тягостно, всё ж верьте. Не угасайте до золы. Пусть хоть и хаос лишь повсюду. Чем предсказуемей упадок, тем беспричинней ренессанс."
"С сим непотребством мы знакомы. Чем беспричинней никнет звук, тем беззаветней длится эхо. Но то во снах лишь да в мечтах. И, чем прямей путь до проблем, тем витьеватей до решений. Чем протяжённей вера в случай, тем краткосрочней вера в смысл. И, чем ценней тот гвоздь, что выпал, тем тот противней, что застрял. Увы и ах, сие всё правда. И оттого ещё прискорбней. Невыносимей и страшней. Но не про страх иль боль беседа, а про безвыходность, про рок. Неизгладимый и надрывный, как во трубе в февраль ветра. Чем беззаветней держишь свечку, тем безответней та горит."
"Чем непредвиденней трамплины, тем неожиданней прыжки. Всё ж не поспоришь ведь и с этим. Не отбивайтесь от надежд. Пусть даже часто и от мёртвых. И не чурайтесь упразднять: брать, драть с корнями и сжигать — то всё, что к сердцу не прилипло. Ведь, как известно, выгнать муху всё ж посподручней, чем слона. Не разузнав об сей из истин, есть безутешно гиблый риск так и спустить весь век на фальшь. Не забывайте ни на миг - чем тошнотворней дёготь встреч, тем бесподобней мёд разлуки."

IX
Средь монотонной серой бездны в хворь впавших уличных широт, вьёт флаги сброд пришедших в школу — ученики, учителя и толстомордый образ мэра, ведь как учиться без властей. Все подозрительно бодры, свежи и скрашены азартом. На дырах лиц — гурьба улыбок, в речах - огонь и хвастовство.
"А сейчас, чтоб всем было отрадней, мы будем запускать шары в ваше светлое будущее!" - произнесла одна из тёток и позвала к себе детей.
"Что за неистовый обман. Что за цинизм, к издёвке близкий. Что за глумление и фарс." - с тоской вздохнул стоящий рядом Кирилл Архипович Предсмертный, вновь взявший риск покинуть дом и прогуляться по широтам: "Ведь кто из них счастливым будет? Ну хоть единственный один. Кто обретёт любовь и нужность. Кто не сгорит тут и не сгниёт, а вправду сбудется, свершится и облачится в благодать. Есть ли хоть кто-то с их числа лишь народившихся недавно, кто не напрасно, не за зря... Я б не поставил и копейки."
Кирилл Архипович вздохнул, без слов окинул взглядом действо и, невзначай подавшись прочь к в шаль пелены укрытым далям, сплошь беспробудным и немым, неторопливо растворился.

X
Средь беспросветной гущи улиц, где лишь неистовство тумана да в нём потерянный пейзаж, в боль впавши, топчет тратуарность, сплошь безутешный силуэт - Марина Павловна Пропащих, что, растворяясь в безнадёге, немногозначно учит город и созерцает пир пустот.
"Что за явь, кто б ответил, такая, что ни свершений, ни прикрас. Лишь роковая данность ждать. Да принудительность пытаться. Без хоть хилейших из гарантий. Без поощрений. Без огня. Как в самом деле в неком склепе, мне заменяющем тут жизнь. Я тут. А счастье где-то в оном. И не найти его, не взять. Не изваять из пены дней. Вновь обольститься всласть лишь только. Да об печаль себя разбить. Да в труп под финиш обратиться, так ничего и не сумев. Как безысходно то, как тошно. Хоть прям сейчас в петлю и лезь. А всё ж взять смочь бы, состояться. Стать обожаемой, своей. Не оплошать, не потеряться. А впрямь случиться, расцвести. И никогда не увядать. И ни за что не осыпаться... И просто жить. Пылать. Любить. Как в самом ласковом из снов. Где забытьё лишь и блаженство. И ни никчёмных лишних рвений, ни обстоятельств, ни утрат, ни постоянной пустоты, ни каждодневного надрыва, ни перманентных вечных тягот, ни неотступных едких мук. Ни неизбежности спешить, ни бесполезности бороться."

XI
Средь толкотни трамвая ждущей остановки — шквал ждущей транспорта толпы: рой морд, шквал говора, лес тел — горбатых, т;ртых, угловатых, плешивых, мелочных, убогих, сварливых, мятых и косых, да нескончаемость кривляний на каждой видимой из харь. И вот, всласть пыжась и гремя, из мглы является трамвай. Все начинают резко мчаться. Близ задних самых из дверей, вдруг, неожиданно столкнувшись, впадают в драку две фигуры — с клюкой и сумкой лысый дед и тощий юноша в пенсне. Последний, тщетно проиграв, держась за грудь, отходит в бок и, задрожав, плюётся кровью.
Дед поднимается в вагон: "А ну ка встали! Место, живо!"
Люд озадаченно встаёт.
Средь бездны вставших - Лев Безвестный, всех потрясённей и робей: "Эх, быль. Вот выпало ж родиться. Так чуть забудешься — убьют. Чуть отвлекёшься — покалечат. Так век весь целый и дрожи. Что за действительность — дрянь дрянью. Нет, не поеду. Выйду прочь."
Герой продвинулся к дверям и, спешно спрыгнувши, дал дёру — прочь от людей и их уродств и ближе к улицам и ночи, уж опустившейся густеть и окаймившей от и до всё позабытое под небом и ожидающее шанса на забытьё в тисках покоя, в истоме мглы и путах сна.

XII
Средь тёмной комнаты, тайком, от всех и каждого украдкой, час наслаждений затевая, зрит в бездну стен чуть сонный образ - Марина Павловна Пропащих, что, беспричинно впавши в негу, непринуждённо отдыхает, взахлёб смакуя безмятежность растворяясь в узах гр;з. Свой ход замедлившее время до неприличного вальяжно и упоительно тихо. Строй боязливых изысканий до трафаретного банален и сиротливо небогат — освободиться от терзаний, уединиться, отдохнуть, смочь убедительно забыться и оторваться от забот да окунуться во шкодливость и плен бесстыдства и страстей.
"Вновь одиночество, вновь томность. И никого, кто б утолил. Как то чудовищно нелепо, как непростительно дрянно. Как без конца несправедливо. Хоть разрыдайся иль завой..."
Марина Павловна вздохнула и, опустивши пальцы к лону, чуть на мгновение отвлёкшись, всласть развела меж делом бёдра и, охватившись вихрем зноя, в миг растворилась во блаженстве, непроизвольно задыхаясь и заходясь в лавине ласк. И вот, дойдя уже до пика и закрепив успех повторно, подобхватив себя и сзади и без стеснения пронёсшись сквозь весь доступный спектр утех, она беспомощно обмякла и провались в забытьё.
"Ох как прекрасно, как волшебно. Как в лучшем мыслимом из мест. Что всё ж за чудо наша плоть, что за бесценнейший подарок, что лишь застыть и не дышать..."
Она с игривостью зевнула и, облизав беспечно пальцы, чуть для порядка покрасневши, вновь возвратила их назад.

XIII
И вновь акт близости с беседой, и вновь всё те же два лица - Лев Александрович у стенки, Кирилл Архипович чуть дальше, на безразмерности тахты.
"Что в нашем сущем нынче есть? Увы и ах, совсем немного. Смрад, безысходность да уродства. Сплошь — от и до и там и тут. И ведь и разум в помощь дан, и весь набор плодов прогресса, но всё равно едва ль здоров — и мир, и люд, и всяк, кто в нём. И, чем острей бесславность фильма, тем восхищённей кинозал. Как ни прискорбно, то есть правда. И никакой другой и нет. И дней убогость, как ни жаль, есть их первейший же и козырь. И не бывать дровам в цене в тех из краёв, где в моде пепел. То аксиома и закон. И, чем никчёмней ценят труд, тем вожделенней чтут усталость. И не бывать канве иной. Чем признаваемей отмычки, тем отрицаемей ключи. И чем радушней кличут кнут, тем бессердечней гонят пряник. Увы и ах, увы и ах. И, чем сомнительней слова, тем убедительней тон речи. Уж, коль однажды так пошло, то лишь сим образом и будет. Как ни терпи и ни крепись. И ведь пытаешься, живёшь. Не рассыпаешься, плетёшься. Но, чем туманней маяки, тем обезличенней и скалы. Тут ни сомнений ни мельчайших, ни исключений - хоть пусть с мышь. Чем хаотичней рой штрихов, тем монолитней суть портрета. И, чем случайней вас зажгут, тем, жаль, спонтанней и потушат. То у судьбы и лет в основах — сплошь из досады состоять. Чем отвратительней приманка, тем соблазнительней улов. С тем роковым и существуем."
"Коль возжелать всерьёз поверить, то и из пепла извлечёшь — и искр ростки, и плоть пожара. Чем аккуратней держат гроб, тем вдохновенней стынет тело. В том и отрада, и напасть. Всё, как изволите смотреть. Со стороны иль из процесса. И, чем от хаоса светлей, тем тяжелей от совпадений. Но не уйти всё ж от тоски, не утаиться — ни за дверью, ни под кроватью, ни в шкафу. И, чем пространней знаешь дно, тем безразличней учишь волны. Но, к справедливости сказать, кто лих, лишь в том прок и находит. Чем уязвимей прочность крыльев, тем нерушимей страсть летать. Лишь предоставили бы небо. Но, жаль, чем правила напрасней, тем бесполезней и призы. И, чем восторженней маршруты, тем безутешней тупики."
"Чем безработней станет пряник, тем утомлённей будет кнут. С тем в век текущий мы знакомы. И, чем прощаемей поджёгший, тем заклеймляемей виной тот, кто пытался потушить иль смел рискнуть позвать на помощь. И вроде просто всё снаружи, а в суть полезь — мрак, смрад да фарс. И ведь и методов есть уйма, и механизмов, и ходов. Но, чем изысканней капканы, тем привередливей зверьё. С тем злополучным лишь смириться. Да поскорбеть — навзрыд и власть. Чем безутешней ветхость струн, тем сладострастней плавность песен. Увы и ах, сие закон. И чем пожар скупей проводят, тем сердобольней ждут потоп."
"Чем приглушённей страсть гореть, тем обострённей тяга меркнуть. Так, как ни траурно, и есть. И, чем бесцельней струны треплют, тем беспричиннее и рвут. Но, не изведав мышеловку, не ощутить, увы, и сыр. Уж, сам наш мир дрянной так скроен. И не бывать ему иным. Хоть слёз фонтанами улейся иль до икоты оборись. И, чем изменчивей баланс, тем гомогенней хаотичность. Чем энергичней шторм печалей, тем бездыханней штиль надежд. И всё равно ведь что-то ищешь, ждёшь, уповаешь, вьёшь пути. И сам себя же убеждаешь, что не совсем уж всё за зря. Но, чем по вёслам громче плач, тем по гребцам скормней поминки. Увы и ах, сие есть факт. И, чем несметней груз ума, тем невесомей гильотина. С тем прокажённым быль и длить. Чем неказистей борт у лодки, тем аккуратней ширь у дна. И, чем проблем бесцельней суть, тем и решений зряшней сущность. И, сколь напрасно грёз ни строй, увы и ах, иной не стать уж — ни повседневности вменённой, ни предрешённой в ней канве. И, чем поспешней сад цветёт, тем преждевременней и вянет. И есть и шансы, и порывы, но, что вскользь взглядом ни окинешь, сплошь от и до во всём подвох. И, чем приятней плод на вкус, тем, жаль, и червь на вид милее. С тем беспросветным и живём. И, чем беспочвенней акт пира, тем беспричинней и чума. В том игр, нам данных, и прискорбность, та, что из мести аль со скуки всласть маскируют под изыск. И не зажечься, не воспрянуть, не расцвести — пусть хоть на миг. Ведь, чем обыденней ключи, тем незатейливей и двери. И, чем изношенней ворс кисти, тем и холста протёртей ткань. С сим, как и с оным, лишь смириться. И чем точней настроен компас, тем бестолковей паруса. Но от сгоревших есть хоть прах, а от их сжёгших - лишь безвестность. То худо ль бедно ль всё ж причина — пусть не пылать, так хоть коптить."
"С тем от и до насквозь согласен. В наикрепчайшей из манер. Но, что в семян нутро не спрятать, то и в плодах не проявить. И, чем цветней калейдоскоп, тем замутнённей взор смотрящих. Чем неприступней сейф на крышку, тем уязвимей на пароль. В том всех из бед ведь и исток. Чем обозначенней сигнал, тем потаённей получатель. Но, не разжившись головой, не щеголять, увы, и шляпой. Здесь, коль вглядеться, вся и соль. А про подвохов повсеместность — тут вы не в бровь, а точно в глаз. Сих в век наш пакостный хватает. Сплошь, всклень, с запасом и внахлёст. И, чем бледней всяк ёж на вид, тем осязаемей наощупь. То, как и оное — лишь факт. Тот, что отрадней не заметить. Но, чем беспечней режиссёр, тем отстранённей, жаль, и зритель. И не людей подчас вина, что обезуметь порешили. В том пьес, нам выпавших, и суть — лить из порожнего в пустое. Чем утончённей текст без слов, тем испохабленней без пауз. Сколь ни мучительно — до слёз, а то и вовсе аж до воя, но не сыскать страшней калек, чем нам доставшийся труп яви. В том наибольший и надрыв — что от и до тут всё бесплодно: и дни, и мысли, и дела. И, чем сложней оригинал, тем примитивней строй подобий. Что, в прыть ударившись ни строй, всё равнозначно бесполезно. И пыл, и трепетность, и риск. И, чем смываемей лицо, тем сохраняемей шлейф грима. Тут, как ни горько, только так. И, чем бессмысленней корабль, тем вожделенней брешь пробоин. С тем нам потопленным и плыть. Но и надежд всё ж горсть оставьте, не на потеху иль погибель, а беспричинно — про запас. Как знать, авось и пригодятся, есть и таким подчас сюжетам в час икс вменяемый тут ход; коль и взаправду так случится — всё ж хоть не даром улыбнётесь, шанс, хоть и мизернейший самый, но иногда то ведь и есть, пусть даже в нынешнем кошмаре, пусть эфемерный, пусть пустой, но не совсем ведь и абсурдный, коль прозорливо мочь смотреть, а заодно уметь и видеть - ведь, чем продажней лесорубы, тем неподкупней топоры."
Здесь, пыл истративши, простились.

XIV
Средь день встречающего сквера — рай в сон объятого застоя, плен однотипности пейзажа, взвесь монотонной безнадёги и равномерность пустоты. Ни неожиданных прохожих, ни потаённой полноты. Лишь сиротливая забвенность да неприкаянный покой. И в сей застенчивой картине, точь в точь как в гроба крышке гвоздь, неприхотливый тусклый образ - Марина Павловна Пропащих, уже мучительно седая и растерявшая весь зной. Она наивно смотрит вдаль — без интереса иль азарта и отмеряет бренность дня. Из всех эмоций лишь унылость. И ни восторга, ни затей. Ни неуёмности стремлений.
"Вновь день. Вновь будничность. Вновь я. И вновь одна. А век к концу. И уж немного и осталось. Добыть. Отмучиться. Да в гроб. Там мне, наверное, и место... Коль не нашлось его уж тут..." - она застенчиво вздохнула и вдруг, миг позже, краем взора непроизвольно различив близ полной зелени беседки в тени стоящую фигуру, определённо оживилась и, оторвавшись от раздумий, без отлагательств подошла и попыталась впасть в знакомство:
"День добрый! Лучших из посылов. Я б шанс на близость разыграла, на то, чтоб общим чем сплестись..."
"Я тут утюг в ломбард отнёс. Так ты от вырученных средств и двух грошей, поверь, не стоишь. Как расхвалить себя ни рвись. Ты восвояси бы ступала. Плач неуместен. Как и торг."
"Удостоверили, бывайте." - Марина Павловна вздохнула и, безучастно удалившись, необратимо скрылась в боль: "Что за курс долюшки нещадный, что хоть навзрыд весь век и вой. Нет, не про счастье срок земной мой, не про удачу, не про смысл..."
Она беспомощно вздохнула и, безутешнейше померкнув, поволочилась, пятясь, прочь.

XV
Средь молчаливости квартала, где ни прикрас, ни новизны, вьёт курс безвестного маршрута в боль вовлечённый блёклый образ - Лев Александрович Безвестный, что, отколов себя от быта, сопоставляет курс маршрута из неоткуда в никуда. По сторонам, всласть разгулявшись, неумолимо громоздит пир беспробудной безнадёги смесь непогоды и хандры. Сплошь распростёршаяся слякоть, над всем вокруг беря свой верх, заполоняет каждый угол и привечает шлейф тумана, непрекращаемость озноба и беспросветность уз тоски.
"Ни в днях оставшихся, ни в сердце — ни вдохновенности, ни чувств, ни прав на смысл и полноценность. Как то неправильно, как горько. Как рьяно глупо и дрянно. Как и совсем тут вправду нету ни продуктивности, ни средств. Ни нерушимо веских целей. Ни ум пленяющих интриг. Лишь утомительность реалий да неприкаянность стези - как в непомерно зряшном шоу, где ни сюжета, ни призов. Нет, не суметь, не изловчиться — ни состояться, ни расцвесть. Да и когда уж расцветать, коль и судьбы лишь с фунт осталось. Да и была ль она, судьба, чтоб впрямь по праву мочь так зваться иль хоть чего-то да нести. Эх, быль — бессмыслица да тщетность. И ни свершений, ни отрад..."
Лев Александрович вздохнул и, погрузивши разум в мысли, не торопясь, побрёл домой.

XVI
Средь сникших комнатных просторов — дотла сгоревший силуэт: Марина Павловна Пропащих, что окончательно иссякнув на жизнерадостность и прыть и до плачевного увядши, с тоской и болью смотрит вдаль и утопает в путах дум и к ним приросшего надлома.
"Ну вот и жизни уж конец. А ни исходов, ни находок. Ни разделённости, ни чувств. Что накопить я тут сумела, что по итогу нажила... Уз одиночества помимо. Да безнадёги окромя. Всё собирала, всё мечтала. Всё дней до лучших время жгла. А вот оно уж и сгорело. А дней тех лучших нет как нет. Как нет уж более и смысла ждать, обольщаться иль жалеть. Всё спето, песней что звалось. Всё исчерпано, кончено, крыто. И ни шансов вторых, ни призов. Лишь безутешная бесхозность да неуёмный гнёт досад, с днём каждым жгущих всё сильнее, хоть нет того уже подавно, что не успело б прогореть. Как всё ж убого, как прискорбно — то, что судьбой тут нареклось. Как несказанно бесполезно. Хоть в раз всех слёз земных объём незамедлительно лить бросься. Иль, взвыв, в петли приют залезь. Нет, не откроется уж больше, не осчастливит, не спасёт. Лишь, так ничто и не неся, вновь бередить бесплодно будет да оставаться не у дел. Так никчемушной прочь и сгину. Так в никуда и пропаду."
Она безропотно вздохнула и, обессиленно собравшись, взяв злополучную коробку и на ходу накинув плащ, не торопясь, спустилась вниз и удалилась в бездну улиц.
По обезличенно неброским, в скорбь облачённым сторонам — плен безучастности и скука: ни хаотичных пешеходов, ни устремлённых вдаль машин, ни хоть отчасти ярких красок, ни глаз привлечь способных видов, ни остальных мирских щедрот. И вот, немного прогулявшись и даже несколько устав, Марина Павловна присела на скамейку и, с равнодушием вздохнув, поработилась бездной мыслей и отпустила разум в грусть:
"Ну вот век мой прочь умчавший, так понимаю, и сочтён. Оттрепетала, отбыла. Отнаблюдала. Отболела. Как непростительно напрасно. Как несуразно. Как в бреду. И ничего уж не вернёшь ведь. Не обратишь. Не умолишь. Что ж в самом деле и поделать. Лишь беспрепятственно принять да, всё приемля, взять за данность. Да, что оставлено, добыть. И в никуда, в закат, в забвенье. А так недавно столь ещё так убедительно пылала. И от порывов задыхалась. И от бесстыдности плыла. Вот и доплавалась, как вижу. Так берегов и не сыскав."
Она с неловкостью зевнула и, обречённо порешив так и оставить смысл изжившую коробку быть неприкаянно забытой средь сих пустующих аллей, с на ум напавшею хандрой, не торопясь, безмолвно встала и побрела с печалью прочь — вглубь к горизонту устремляющих дорожек, где лишь безвестность да туман.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
Близ старой маленькой скамейки — чуть различимый силуэт: Лев Александрович Безвестный, что возвращаясь с похорон, где прочь почил земную твердь Кирилл Архипович Предсмертный, вдруг заглянул в сон пьющий сквер и неожиданно застыл: на неприметной, с досок собранной скамейке, как с неоткуда вдруг возьмись, глаз не ища, лежит коробка. На таковой же сверху надпись "Не открывать до лучших лет..."
"Эх, кто-то верил, уповал. Так, я гляжу, и не дождался. А здесь сейчас, в наш век ещё, так не открытою и будет. Нет лет их лучших, не дано. Да и едва ль уже и будут. Ну а коробку всё ж возьму. Хоть открывать, само собой, до дней скончания не буду. А уж помру — там порешат, в чьих рук приют её приладить и чьим вниманием объять."
Лев Александрович нагнулся и, осторожно сняв коробку, сжал, бережливо взяв в охапку, и потащил пешком домой.




Через тысячи лет.

I
Средь бездны комнаты с цветами, на мягком стуле с бахромой, плёл свой почти уж подобравшийся к обеду, не шибко броский томный день Семён Фадеевич Пропажин, учёный-оптик в центре смелых разработок, ловец судьбы, искатель смыслов и наблюдатель за процессом, что называется как жизнь. По сторонам, как и внутри, как ил, густой смятенный хаос — в плен взявший муторный покой, в явь вросший призрак безнадёги и привкус тщетности и дум. Темп тока времени статичен и изнуряюще уныл. Строй мыслей твёрдо зауряден и удручающе угрюм. Ни однозначности, ни планов, ни обязательств, ни затей. Лишь череда пустых раздумий да выть влекущая хандра.
"И вновь мой век многострадальный, меня же мимо, прочь идёт. А я всё маюсь да тоскую. Да самого ж себя ищу. Как не реальность, а темница. Иль вовсе пыточной пример. Ни перспектив, ни упований. Хоть взять да выбраться куда... Иль верным комнате остаться. Не угадаешь, как и быть. Вот что тут хуже, что страшней. Для бдеть уставшего рассудка. У улиц пустошей ведь тоже — ни удовольствий, ни прикрас, лишь доза хмурости свинцовой. Да сырость ветра в морды круг. Что, и с восторгом даже выйдя, вновь напрочь сломленным вернёшься. Да во придачу и без сил. И уж подавно без комфорта. И без надежды на покой. Тот, что уж даже и не снится. Как обстоятельно ни спи. Ах, как же хочется забыться. Всё скомкать, бросить и пропасть. Хоть где, да спрятаться, сокрыться — от всех безумий и обуз. А негде, некуда податься. И хоть из кожи прыгни вон, не переменишь суть событий. Уж ни цвесть, ни блистать не стремишься, лишь не страдать бы, не терять. Сколь всё ж никчёмна и больна нам уготовленная участь, где всяк из нас есть просто зритель, в вихрь бреда втянутый игрок, не понимающий ни правил, ни общих принципов игры. Что за нездравая потеха — весь век живьём себя держать да созерцать абсурд событий. Как в цирке взбалмошном каком. До слёз порочном и нелепом. Жить в целом вряд ли, что к добру. А в данном хаосе и вовсе. Но всё же терпят ведь, живут... И даже я средь их числа. Сколь всё ж бесцельно всё, что есть. Весь пир убогости и боли. Сколь бесполезен и бездумен всяк проведённый с явью миг. И, что ни делай — всё за зря. И упования, и грёзы. И бег вперёд, и суета. Уйти б. Пропасть, запропаститься. Отбыть. Отчуять. И уснуть. Бессрочно. Замертво. Навечно. И ни об чём не вспоминать."
Герой поднялся, побродил. Не помогло. Застыл обратно. Дожил до вечера. Лёг спать.

II
В тени дощатого балкона, в плену бесхозности и дум, верстал досуг поникший образ — Елена Юрьевна Льняных, библиотекарь в местной школе и дегустатор троп судьбы. День, не блистая полнотою, неуловимо и безвестно влачит свой курс уже практически к обеду, не предвещая ни известий, ни изменений, ни гостей. Из чувств, эмоций и желаний — лишь скука, бренность да тоска. Ни утешений, ни отдушин, ни упований, ни надежд. Ни сил для мечт иль устремлений. Лишь смесь апатии и хвори, тревог, смятенья и досад. Хоть разрыдайся в оба ока. Иль в мощь во всю взахл;б завой.
"Ну вот, вновь томность, вновь тоска. Ни оптимизма, ни азарта. Ни хоть простого любопытства — до дня грядущего дожить. Столь однотипна и пресна их, этих дней моих, рутина. Столь беспросветна — хоть повесься. Вновь грусть, вновь муторность, вновь вялость. Как и ни красок, ни страстей во всей реальности бескрайней. Лишь неустроенность да боль. И не развеяться, не вспыхнуть — чем срок земной свой ни займи. Взять дел каких хоть сесть придумать. Хоть мозг от зряшного отвлечь. И не велик, увы, ведь выбор — в чём из грехов и авантюр свой быт прискорбный утопить смочь. Чтоб так уж явно ум не гнил. Ведь, впрямь столь шибко приуныв, и в помешательство впасть можно. Коль всех бессмыслиц груз пудовый всяк раз всерьёз воспринимать. А их — как в улье спелом пчёл. Нет, надо выбраться отсюда. А то совсем, кажись, свихнусь. Ведь что есть в памяти благого, склок и нелепиц окромя. А за окном — возня, народ, то, что здесь жизнью впрямь зовётся — не без натяжек, но всерьёз. Да, всё же выгляну, рискну. Хоть от тоски себя спасу. Да об надрывности забуду."
И вот, встав с места и одевшись, она нырнула в пропасть двери и поплелась по зову ног вдаль распростёртых авеню — бродить, скучать, смотреть и думать, ждать смысл, гнать грусть и пить мёд грёз.

III
Средь бреши площади — пир буйства: шум, пляски, конкурсы, гульба. Люд жив, криклив и рьяно весел. Во всём вменённом для обзора — рой оголтелости и прыть. День бодр и подлиннейше молод: в холсте небес - король зенит. Мир лих, насыщенен и ярок. Час резв — резвей любых минут. На каждом первом из шагов — иль кто-то пьяный до упаду, иль только страждущий напиться, иль предлагающий налить. Во всклень кишащем тесном центре, наипочётнейшем из мест — ловец зевак пивная бочка, магнит сознаний и утроб. Близ бочки — парочка лежачих и с сотню тех, кто на ногах. Чудь дальше вглубь периферии — с примерно дюжину шатров. В одних готовится еда, в других рисуются картины, в ещё одних из мокрой глины вручную лепятся горшки. Для гастролёров всех пошибов есть дел, им свойственных, приют. Рай да и только, коль подумать, да и без дум не ад ничуть. Шторм всестороннего раздолья, дух воли, игрища и смех. У покаянного столба, где обитают староверы — чуть нелюдимая фигура едва живого старичка:
"За них за всех меня простить, понять, избавить, не карать — за весь их смех, разгул, бесчинство, за безразличие к слезам, за хладнокровность к прокажённым, за них за всех за тьмой идущих прошу простить меня, спасти. Я к ним пропащим не причастен и в строй их проклятый не вхож, ни с кем из них я не в единстве, ни с кем, клянусь, не заодно. Мне всё отродье их противно, весь их чумной бесовский свет. Не с их, не с их я стаи гиблой, весь век не с ними, не за них. И даже страшно и помыслить, что впрямь с их сворою сольюсь. Я ж не перечу, не ропщу. Лишь пощадить прошу, избавить — от кары общей уберечь."
Адепт неистово затрясся и, разразившись долгим стоном, стал с рыком биться лбом об столб.
Чуть дальше, в метрах так с полсотни от злополучного столба, кипя, пыхтя и свирепея, во всю ниспосланную прыть и с самым полным из размахов вершит всласть крепнущий конфликт чета двух выпивших супругов:
"Ты где была до ночи самой? И, что сто крат важнее — с кем? Мне каждый первый уж почти что об сих гулянках басню спел."
"А вот нигде и не была. И объясняться иль виниться, поверь, желаньем не горю."
Тут в ход вступили тумаки, а после выдались и слёзы. Бить поднаднявшийся мужчина взял портсигар и закурил: "Вон остолоп один уж воет. Возьми, коль хочешь, приобщись. Давай домой. Там дотолкуем."
"Ну вот, кто кается и плачет, кто всласть гогочет и кутит, кто ссор житейских пыль глотает. Ни новизны, ни совершенства, ни утешений, ни красы. Что впрямь и ждать от этой были, где всё по-прежнему лишь так — иль кувырком, иль по-дурацки, иль вопреки, иль невпопад. Хоть век, хоть сто здесь проторчи — не поменяются устои. И смысл в ход дней не забредёт. И не останется уж точно, коль вдруг откуда и всплывёт. Что есть здесь — суетность да тщетность, смрад, серость, временность да фарс. Всё, что окрашено восторгом иль хоть отчасти самобытно и не бесследно от и до, всё, что изящно иль весомо, всё, в чём хоть вскользь присущ огонь, всяк раз иль фальшь лишь, иль приманка, иль плод оплошностей ума. Увы ни истины, ни счастья тут, как ни горестно то, нет. И ноль гарантий, что и будет — хоть через тысячи из лет. Вновь будут маяться, страдать, вставать, ложиться, ошибаться, спешить, страшиться и стареть. Со всё такими же из бедствий, несовпадений и надежд. Та же явь, те же дни, те же драмы. Но лишь без нас самих внутри. И всё ж к чему в конце концов наш свет разрозненный прибьётся, что власть над буднями возьмёт... Непредсказуемо то, видно, неразличимо — как ни зри. То, до чего не доживёшь, едва ль должно и беспокоить. А всё ж, не скрою, любопытно — что там окажется, узнать. А здесь пока что лишь рутина. Так в ней, как чую, и умру..." - Семён Фадеевич вздохнул и, постепенно отдалившись прочь от виновников возни, впал в боль и муторность раздумий и зашагал обратно в дом.

IV
В роскошно праздничном фойе, средь хрусталя, картин и вздохов, кишит бомондная толпа: даёт спектакль районный театр, всяк окультуренный уж тут. Со всех сторон, попеременно, то чьи-то возгласы, то смех, то ахи-охи восхищений. День рьяно густ, пытлив и свеж. Нрав прытью полной атмосферы всласть боек, спешен и игрив. За кутерьмой предвосхищений — азарт, раскованность и спесь. До пика лоска доведённая помпезность пьянит и валит разум с ног. Безукоризненность, волшебность. Всё эталонно, как во сне. Всё, как с иголки иль из рая. От пышных грузных занавесок до мелких брошек в волосах.
Елена Юрьевна средь прочих — дивится, смотрит на кураж. Внутри всё та же безнадёга — тоска по оному да боль.
"Вновь яркость, пёстрость, огоньки. А мне до них чего — ответьте. Вновь как в плену я, как в аду — ни утешений, ни отдушин, ни на спасенье прав больших. Как зверь во клетке бесконечной, что и о прутьев то наличьи едва ль всерьёз уведомлён."
Тут вдруг послышался хвост речи двух спор затеявших мадам:
"Ты что, корсет не подколола? Ах, как не стыдно — вздор и срам."
"Я на тесёмки закрепила — всё в духе Франции, скажу."
"Нет, так не носят, это ужас. Я даже лучше отойду, чтоб нас не видели вдвоём, ведь засмеют ещё обеих."
"Какой же бред, маразм и морок! Что в головах их за мозги? Не всё ль равно, что за тесёмки, кто подколол, а кто забыл. Кокетки? Модницы? Кобылы — по мне, иначе не сказать. Нет, не к добру, видать, явилась. Не в то из мест, жаль, забрела. Уж и спектакль сам опротивел. Нет, развернусь, пойду домой" - Елена Юрьевна вздохнула и, невзначай покинув зал, посеменила восвояси.

V
Средь мрачной комнаты в потёмках два человека сходных лет: Семён Фадеевич Пропажин и с ним верстающий беседу Антон Ефимович Цветных.
"В чём смысл нам вверенного мира, всех обстоятельств и затей, удач, утрат, страстей и игр? В чём привкус логики — и есть ль он, коль впрямь взыскательно глядеть..." - Семён Фадеевич вздохнул и сиротливо впал в безмолвность.
"Увы, всё сущее есть тьма, лес непролазных мрачных дебрей, где прав на правильность не много, как во покойном теле сил. Увы, суть логики туманна, неуловима и черства. Подчас немыслимо жестока и удручающе больна. Чем громче тонущих надрыв, тем тише немость утонувших. И чем пестрей многоголосье, тем монотонней тишина. В том ни малейших из сомнений, хоть самых мизерных, как мышь. А мир циничен и огромен, бездушен, пагубен, нелеп. Чем посещаемее цирк, тем упраздняемее роли. Чуть поскользнёшься, и заменят — со всех счетов в момент списав. В местах с избытком фонарей от звёзд нехватки не страдают. И не узнать, где ввысь взлетишь, а где вниз камнем сокрушишься. Чем жарче в молодость горишь, тем хладнокровней стынешь в старость. И дёготь новый, как ни жаль, для мёда прежнего не лекарь. Чем деликатней сам алмаз, тем выше грубость у огранки. Но, коль уж зонт у вас плохой, то и дождю не быть хорошим. Но так и в панику впасть можно, всяк факт сквозь мозг спеша прогнать. Чем больше думаешь о рыбе, тем раньше старится крючок. И дураки здесь сразу в плюсе — им инструктаж всегда простой: стыдясь ума, хвались безумством. Чем те, ко слову, и живут..."
"Увы, всё путано, хитро. Чем проще в реку заходить, тем затруднительней в ней плавать. И чем тусклей и дальше свет, тем тяжелей к нему дорога и, как бы ни было то дико, и тем истёртее от ног. Чем ожидаемей вопрос, тем неожиданней подсказки. О том пугающем я в курсе. До самых высших степеней. И не узнать, увы, как быть. Чем больше лёгкости в лице, тем больше сложности в портрете."
"Чем привлекательней змея, тем неприглядней змееловы. О том дано лишь погрустить. Чем жарче мода на деревья, тем хладнокровней лесоруб. Чем неуютней рыбе в море, тем самобытней ей в ухе. Но то, увы, и не помеха. Чем безнадёжней хрупкость лестниц, тем рьяней смелость ходоков. И по-другому, жаль, не быть. Чем ярче день, тем толще шторы. Чем миловидней ёж на вид, тем заострённей на иголки."
"Чем вероятней риск упасть, тем неотступней блажь шататься. О том уведомлен и ёж. А мир действительно, что ад. Чем изворотливей мишень, тем терпеливей нрав у пули. И так повсюду и во всём. Чем утончённей плоть у тел, тем заострённей край у лезвий. И не понять сюжет сих пьес. Не обличить их мутных правил. Не изучить, не распознать. Чем хаотичней вой ветров, тем равномерней скрежет кровли. Чем утомительней рассвет, тем восхитительней он меркнет. О том забыть, что омертветь. Чем длиньше голода минута, тем краткосрочней час обжорств. Чем ниже терпкость у питья, тем выше пресность у закуски."
"Чем жиже пища у рассудка, тем гуще яды у безумств. Чем хуже дерево горит, тем безупречнее сыреет. С тем не поспорить, лишь принять. Чем краше яркость звёзд упавших, тем в небо вкрученных тусклей. И не придумаешь, не скажешь, как и куда свой путь мостить, к кому взывать и с чем сверяться. Увы и ах, влюбившись в цель, есть риск впасть в ненависть ко средствам."
"Чем полноценней тишина, тем неуместнее в ней звуки. Сей факт, увы и ах, упрям. Чем обеспеченней сам ад, тем обездоленней в нём черти. Чем благородней вкус у вин, тем примитивней стиль у тостов."
"Чем молчаливей миллион, тем разговорчивей копейка. О том не ведать не дано. Чем зряшней игры с головой, тем продуктивней с палачами. Но в том то самом вся и боль. Чем ниже качество знамён, тем выше искренность присяги. И не порвать порочный круг, не разомкнуть, не надломить. Чем кропотливей тот, кто сеет, тем нерадивей тот, кто жнёт."
"Не посмотревши якорей, о парусах не рассуждают. То всех из истин, жаль, твердей. Чем меньше рыб, тем рьяней ловля. Но, чем изношенней одежда, тем освежённей нагота. И не исправить сей канвы, не залатать и не сменить. Красиво нанесённые увечья всегда ценятся куда выше коряво оказанной нежности."
"И звон цепей, и зов свободы звучат здесь с общей частотой. О том и спорить даже глупо. Но, отдели от дней изъяны, и, жаль, лишь вакуум найдёшь. Чем достоверней станет кисть, тем безработней будет стёрка. И так везде, увы, во всём. Чем невесомей лесть за ум, тем тяжелей медаль за глупость."
"Чем обезвоженней пустыня, тем полноводней миражи. То, как ни горько, неизменно. Чем проще выискать стога, тем тяжелей найти в них иглы. Но, чем невзрачней самолёт, тем разноцветней парашюты. Ведь, чем помойней вкус у блюд, тем благородней он у специй. Чем молчаливей тот, кто бьёт, тем громогласней тот, кто терпит. И не исправишь этой яви, не устранишь её углов. Для без печали утонувших и всплыть не приз, а приговор. Увы, и воздух, и удушье - коль рыть, есть общей почвы плод."
"Чем смехотворней дан кусок, тем смертоносней им давиться. Так тут оно, увы, и есть. Но, чем надрывней бьётся компас, тем изощрённей длится путь. Чем жарче пламя у страстей, тем безмятежней прах сгоревших. И не дано, увы, предвидеть, чем век окончиться решит. Чем выше меткость у стрелка, тем гуще сырость у патронов. Чем кратковременней огонь, тем долгосрочней след ожогов. В том вся то в общем то и боль. Чем выше буйность головы, тем безутешней хрупкость шеи. И жаль смириться с этим смогших, им со привычкой сей не цвесть. Но их таких тут большинство. Чем тяжелей играть без правил, тем заурядный без призов."
"Увы и ах, и ключ, и дверца - судьбы, как правило, одной. И ни сохранности малейшей, ни от гарантий хоть клочка, не обретёшь здесь, не отыщешь, не возведёшь, и век ваяв. Чем нерушимей волшебство, тем уязвимей сам волшебник. И не дождаться, жаль, не встретить ни дней иных, ни перемен. Увы, чем зорче телескоп, тем продолжительней беззвёздность. Знать, так уж мир наш зряшный сплёлся, что ни углов в нём не разгладить, ни упущений не вернуть. Чем крепче гордость за товар, тем неизбежней стыд за цену. Чем говорливей рёв штормов, тем молчаливей шёпот штилей. Но обречённость, как и страх, не приговор ещё, не финиш, ведь настороженность и чуткость — лишь обострители страстей. Чем тоньше дверь, тем громче стуки. То, чем гранит любой, твердей. И неустроенность иль тщетность не всяк уж раз тут и во вред. Чем безутешней мир проблем, тем безупречней мир решений. Да, нет обманчивей вещей, чем убеждённость и удача, но и, за логикой одной ведь, как зачарованный, гоняясь, сколь ни досадно то бы было, дней окаянных наших хаос, увы и ах, не обуздать. В том злополучном вся и боль. Чем неосознаннее сеешь, тем непредвиденнее жнёшь. Чем выше подлинность у ран, тем лучше качество у соли. И не внести баланс с порядком, не удержать, не приживить. Чем бескорыстней тот, кто кормит, тем меркантильней тот, кто ест. Чем справедливей тот, кто бьёт, тем беспринципней тот, кто держит. И по-другому, жаль, не быть. Но даже то ни выть не повод, ни за петлёй мчать не указ. Коль всё пошибче осознать да от и до в аспект всяк вникнуть, то не найдётся тех нелепиц, что не таили б некий смысл — иль с тяжелейшего слона, иль с худосочнейшую муху, иль хоть с засушенную вошь. И, пусть и тянет дум стезя в вихрь лишних выводов пуститься, остерегайтесь им сдаваться, брод не сличивши, вод прося. Не забывайте всё ж и меру, крах всем не сдюжившим ей внять. Ведь в том и минус головы, что в чём с ней бедной ни увязни, в том ей, проказнице, и дом. Для одарённых ум - корабль, для одураченных - пучина."
"Как рьяно в мудрость ни вцепляйся, всё ж, отвлекись чуть — ускользнёт. И, чем существенней всяк смысл, тем уязвимей, жаль, и зыбче. Чем тише колокол, тем выше колокольня. Сей принцип гиблый тут во всём. Чем сердобольней маяки, тем смертоносней дно и скалы. Но риск и к смерти хладнокровность, сколь ни казалось то б абсурдным, нам здесь безвременно пропавшим по оконцовке даже в плюс. Чем меньше сущее волнует, тем чаще должное зовёт. И не пытайтесь мир понять, он так и будет несуразным, неизъяснимым слов посредством и невместимым в рамки чувств. Чем мельче мизерность причин, тем безразмерней бездна следствий. И не уймёшь то, не смахнёшь. Чем суетливей пламя тушишь, тем безмятежней то горит. Чем бережливей тот, кто травит, тем ненасытней тот, кто ест. Увы и ах, чем мягче кожа, тем, знать, грубей её сдерут. Но то и к лучшему, быть может, к остросюжетности канве. Чем упрощённей суть условий, тем изощрённей суть задач. И нет ни выхода, ни входа, ни середины золотой. Увы и ах, чем мягче палка, тем бессердечней тот, кто бьёт."
Тут, отбеседовав, затихли. С час с третью после разошлись.

VI
Средь растворённых в шуме улиц, кипит и бесом вьётся день. Вдаль устремляются машины, бьют в такт настенные часы, мнут шаг за шагом пешеходы. Мир бодр, ретив и прозаичен. Ритм яви борз и горделив.
В цветочной лавке близ трактира — пик вихря будничной возни: рой атакующих клиентов, ждать не приученных и с миг, шквал по ошибке заглянувших, гнёт нескончаемых угроз иль пригласить городового, иль, такового не дождавшись — сжечь в раз и лавку, и квартал, а коль удастся, и весь город. Всё исключительно стандартно, но всё ж пропитано насквозь и терпкой колкостью волнений и стойким духом суматохи и липкой сетью суеты.
"Ты что стоишь опять без дела — аль и всерьёз заняться нечем во столь и впрямь беспечный час?!" - вдруг разразившись на стажёра, всласть впала в ярость и надрыв шарообразная на вид, с лицом в цвет охры продавщица.
"Да я на птиц слегка отвлёкся, их там на крыше вон штук восемь, двух белых вижу тут впервые, что и за вид не угадать..."
"Ох, не беси меня дурную — как лейкой по лбу заряжу, в раз по углам глазеть расхочешь, ты уяснил? Червя кусок!"
"Я ж лишь единожды отвлёкся, о чём кручиннейше жалею, и умоляю не серчать..."
Тут терпеливость подкачала и в эллипс юного лица в момент впечатался кулак. Стажёр беспомощно заплакал и, завернувши нос в платок, обмяк и, ширкнув в дверь подсобки, ушёл залечивать следы от свеже выпавших побоев.
"Что за сброд? Что за дрянь этот люд — ютятся, ползают, ворчат... Чуть что — так сразу ж бить горазды и, уж подавно, оскорблять. И всё одно для них — что близкий, что первый встречный и чужой, что престарелый, что ребёнок — подход ко всякому един: как на дерьмо, взирать извечно да, в чём посильно, ущемлять, в рот весь надменно зубоскаля и от постигшего злорадства, как зверь, кровь чующий, рыча. Всяк глуп, всяк мелочен, всяк тщетен. И даже мышь, коль впрямь хвостата, их зряшных дюжины ценней. Хоть род людской весь в раз сотри — ни одного в нём не найдётся, о ком иль вспомнить смысл предстанет, иль повод выпадет взгрустнуть. Из сотен тысяч пешеходов, есть хоть один лишь таковой, кто не напрасно землю топчет. Кто и с идеей, и с надеждой, и с пониманием пути... Нет, не сыскать таких, не встретить, хоть шар земной весь обогни. Не изваял ещё наш мир тех, кто в нём в люди бы годился. Не изваял, не сотворил..." - Семён Фадеевич Пропажин, невольно шедший мимо лавки и усмотревший в ней сюжет со в лоб ударенным стажёром, с тоской и горечью вздохнул и, невзначай прибавив шаг, ушёл подальше в бездну улиц — прочь от народа и себя, от бесконечно горьких мыслей и бесполезно сладких грёз, осуществимых лишь посредством иль снов, иль мысленных потуг, иль, может, где-нибудь посмертно, коль в мир загробный вера есть.

VII
У гладь раскинувшей реки, не полноводной и понурой, впав в сеть из в грусть ведущих дум, стоит едва ль заметный образ - Елена Юрьевна Льняных, хранит безмолвность и тоску да созерцает бренность штиля да неприкаянность широт, прискорбно хилых и бесстрастных, ничейных, чуждых и бесхозных, безвестных, тусклых и пустых. Вокруг, как, к боли, и внутри, лишь одиночество да хмурость, пляс боязливого озноба, взвесь в пыль стирающей хандры и плен статичной безнадёги. Край тих, уныл, места немы. И даже воздух томно густ и монотонно неподвижен.
"И вновь одна я здесь — как перст, ни чуда близости, увы, ни в перспектив приют билета, ни чьих-то рук, очей и губ, неисчерпаемо готовых любить, беречь и понимать. Всё только мыслей лишь орава — бесцельных, чёрствых и сумбурных, как в лихорадки приступ сны. Чем ни рискни себя утешить, занять, побаловать, отвлечь, всяк раз, как кончишь забытьё, вновь мрак да горечь в сердце лезут да дружно разум в клочья рвут. И не запрятаться, не скрыться — ни от раздумий, ни от слёз, ни от бессменного надрыва, всю плешь проевшего до дыр. Что ни начни и ни затей — всё равнозначно безразлично, рутинно, ветрено, бесплодно, безынтересно и мертво. И лишь печаль одна в остатке да по несбыточному скорбь. Жду, вожделею, уповаю — на что, с чего, зачем, к чему... Ведь всё напрасно, всё впустую — и пыл, и вера, и азарт. И нет тех сфер, начал и дел, что впрямь и муторность развеют, и от уныния с досадой на срок пожизненный спасут, и дух логичности поселят в дней несуразных череду. Всё, что отпущено лет лентой из всех кишащих здесь отрад — за разом раз лишь наблюдать - безмолвно, робко, безучастно, без даже шанса разобраться и взять ход будней под контроль, быть всем и каждому никем, терпеть, искать, терять, метаться, пить боль утрат и огорчений да вязнуть в зряшном и чужом. Мне б прочь отсюда — хоть куда бы, во вне, за мира грань долой. Столь непростительно пустого и столь противного нутру."
Елена Юрьевна вздохнула и, погрузившись в томность дум, во всё затмившем пессимизме, поработившем от и до, посеменила восвояси — в плен стен, сомнений и тревоги, бессилья, страхов да тоски.

VIII
И вновь два сонных силуэта, и вновь в счёт жизни диалог.
"Сколь, в самом деле, поражаюсь, нелеп и сумрачен наш мир, сколь дней стезя необъяснима, сколь безрассудна и глупа. Где суть, где правда, где надежда... Где хоть малейший шанс на смысл?" - Семён Фадеевич сжал плечи и вопросительно зевнул.
Антон Ефимович вздохнул, тайком мигнул чуть мутным глазом и, потянувшись, стал вещать: "В глазах цены душа товара. В том всех курьёзов и секрет. Увы, чем тщательней игра, тем непродуманнее роли. И не уйти, жаль, от судьбы. Увы, взяв лук, возьмёшь и стрелы. Да, можно биться иль перечить. Но дождь зонтом не утомишь. И, чем старей и суше мёд, тем освежённее в нём дёготь. А чем сильней и крепче петли, тем ненадёжнее замки. Так, жаль, здесь только и бывает. И по-другому не пойдёт. Чем благородней свойства почвы, тем безобразней сорняки. И, чем гуманней был к вам ливень, тем кровожадней будет зной. Чем тише выстрел, тем точнее. И, чем ужасней текст письма, тем эстетичнее в нём кляксы. Но не спешите в боль впадать. Для в самом деле крупных круп сит, шибко мелких, не вменяют. Да, мир может навязать вам свои правила. Но именно только сами правила, а не их соблюдение. Но мир действительно жесток и даже вправду беспощаден. Чем хладнокровней рубят лес, тем деликатней сушат брёвна. Чем безмятежней свет светил, тем безутешней мрак затмений. Сей факт дрянной не упразднишь. Чем восхваляемей огонь, тем порицаемей ожоги. Но всё ж храните мозг в покое, не засоряйте суетой. Быть в здравомыслии не сложно, коль впрямь всерьёз того хотеть. Чем чаще чистится болото, тем реже озеро гниёт."
"Увы, у всех вкус жизни свой. И смысл иль правду сыщем вряд ли. Нет, жаль, тех трещин во стекле, что впрямь дошли б до стеклодува. И как меняешься с годами, как утопаешь в том, что есть. Не то, что больше хочешь спать, но меньше жаждешь просыпаться. И меньше споришь с дураками, а всё с самим одним собой. Ведь нелогично тратить слово на не освоивших и букв. И от утрат сильней трясёшься, и о былом мощней скорбишь. И то по сути и не дивно. Чем продолжительнее связь, тем разрушительней разрывы. Не уповаешь и не ждёшь. На чудеса не претендуешь. Лишь всё предчувствуешь подвох. Чем осторожней груз несут, тем хладнокровнее роняют. То неизменно тут, а жаль. Чем ближе дно, тем дальше берег. Сей факт никто не отменял. И не дано канвы сменить иль во благом впрямь задержаться. Увы, при лестнице гнилой перил обновкой не спасёшься. Но куш за ставки не в ответе, весь спрос с характера игры. А та, как правило, прискорбна, неисправима и пуста. И не привыкнуть к ней, увы, как кропотливо ни старайся. Не так губителен сам яд, как неприязнь противоядий. Увы, чем чище суть у чашки, тем проще путь до молотка. То, как ни жаль, неистребимо, как на бесхозной шубе моль. Увы, для жаждущих ломать всяк строить рвущийся - помеха, а с таковой, как то ни тяжко, тут церемониться за грех - убьют, растопчут, изувечат, сотрут - в миг первый же в труху. И горько чашкой пребывать средь мест, где трещины в почёте - наивно, пустошно, смешно. И нет ни судей, ни мерил. Всяк, кто прославился кнутом, сам лично редко шеей блещет. Если бы была возможность взять из каждого из миров только самое лучшее, а всё прочее уничтожить, наш мир был бы одним из немногих, из которого не взяли бы ничего. И проще сгнить, пропасть, зачахнуть, чем в рук надменных плен попасть. Уж лучше плод весь не заметить, чем в нём червя не разглядеть. А крах — явление лихое. Ведь, посетивши палача, по парикмахерам не ходят. И не укрыться, не спастись. Увы, яд пищей не разбавить. Не протоптать в комфорт дорог. Средь порешивших выживать, увы, для жизни мест не сыщешь. Но в том то главный и подвох, что не легко, увы, смириться и всё, как есть, суметь принять. Чем хлипче удочка, тем терпче жажда рыбы. Чем жёстче пищи дефицит, тем краше ядов изобилье - сей факт чумной не извести. Чем затруднительней дышать, тем безмятежней задыхаться. Увы и ах, став жить без правил, есть риск остаться и без игр. Но в том то хаоса и горе - чем тот бессвязней, тем стройней."
"И не укрыться от безумств и от им ввериться решивших. Чем ярче светлость у идей, тем гуще тьма у наваждений. Сей факт бессмертней пирамид. Чем изощрённей механизм, тем примитивнее поломки. В том сумасбродном вся и боль. Чем зыбче роль, тем терпче пьеса. Не отменить того, увы. Чем хаотичней шаг идущих, тем строй свалившихся ровней. Чем молчаливей миг прощаний, тем сиротливей дни разлук. Чем уникальнее ключи, тем зауряднее их двери. Чем жёстче смерть, тем мягче гроб. Чем тоньше лёд, тем глубже прорубь. И по-другому не бывать. И узнаешь, где найдёшь, а где последнего лишишься. И у пустынь, и у воды, как ни прискорбно, автор общий. Увы, и гвоздь, и гвоздодёр в одной ведь кузнице куются и, даже так подчас бывает, что тем же самым кузнецом. И не утешишься ничем. Не изведёшь печать печали. Чем неподъёмней груз ошибок, тем невесомей правота. И, чем медлительней змея, тем быстродейственней суть яда. Чем утолщённей щит рассудка, тем заострённей меч безумств. Чем ущемлённей сущность прав, тем многоплановей бесправье. Чем трафаретней красота, тем самобытнее уродства. Чем достоверней вред от правил, тем мнимей польза от призов."
"Чем благосклонней воля волн, тем беспризорней доля вёсел. С тем я согласен от и до..."

IX
Скрепя, звеня и громыхая, ползёт, умаявшись, трамвай. В до дыр изношенном салоне, плачевно скромном и пронизанном насквозь и жуткой дряхлостью, и рьяным аскетизмом, кишит билет урвавший люд. Все максимально разношёрстны, но в схожей степени понуры и одинаково мрачны и обездвижены сетями всласть липкой будничной хандры. За монотонной мутью стёкол — рой зыбких всполохов огней, глушь однотипного пейзажа да рябь неловко мельтешащих опор чуть сгорбленных столбов.
В конце, на креслах рядом с дверью — две схожей внешности особы, во в меру вычурных прикидах и в злободневно модных шляпках с жемчужной складчатой каймой:
"Я тут Анфису навещала — та вновь ликует и цветёт: и мужа нового нашла, уже, по-моему, шестого, и два любовника при ней же, и дом весь в роскоши утоплен — как с лет реликтовых дворец."
"А я всегда ей поражалась! И приводила как пример — и своевольности, и стати, и грациозности, и чар, не без таланта воплощённых во сверх-оружие своё, неописуемейшей мощи и поголовной широты, ей подарившее и средства, и популярность, и любовь. Я б тоже жизнь её хотела хоть на чуть-чуть, но повторить — и во внимании мужском, как в масле сыр, взахлёб купаться, и в удовольствий бездну падать, и в украшений тоннах млеть, и беззаботно вспоминать, а с кем сегодня встреч приватных был запланирован набор."
"И я б ничуть не отказалась. Но, коль к тому, что есть сейчас: лишь средней масти два балбеса — до безнадёги заурядных, безбожно бедных и тупых, и даже в чёртовой постели не то, чтоб сносных хоть на грош."
"Я схожей пакостью болею — муж идиот, любовник сволочь. И хоть убейся, вновь непруха, хоть на луне себя ищи."
"Что за неистовейший ужас — непоправимо деструктивный и неуёмно роковой." - с невольно впившейся тоской вздохнула ехавшая рядом Елена Юрьевна Льняных: "Как данных особей мир терпит... С чего их держит и плодит. Не обращая с ходу в пепел, как захвативший сад сорняк. Ну почему они живут — моргают, дышат, пьют, глумятся. Как право быть им тут дано — по чьей оплошности несметной, по коих планов череде, непоправимо несуразной. Как так всерьёз твориться может, что и им здесь, и мне — тот же мир, та же быль, те же шансы... Как явь их терпит тут живьём, как не стирает прочь — как скверну. Как наихудшую из скверн."
Елена Юрьевна, взяв сумку, неспешно встала и продвинулась к дверям — увы, пора уж выходить, не до досад, не до раздумий.

X
Средь жизнь лелеющего парка — ширь всласть цветущего раздолья: шёлк зноя, спеющая зелень, чуть осязаемый, безвольный, сплошь робкий сонно хилый бриз да поглотивший всё собою всепроникающий покой. Мир мил, приветлив и игрив. День вял, беспамятен и празден. Гладь мутно-дымчатого неба неиссякаемо бездонна и обессиленно нема. Край свеж, цветаст и молчалив. Вдали у рыжей бакалеи ест сдобный мякиш пухлой булки беспечный юный экземпляр — щекастый ветреный мальчишка с чуть полноватою фигурой и ярко розовым лицом. Слегка правее от мальца — седой горбатый старичок с потёртой былью тощей тростью и со такой же точно булкой в одной из хлипких сохлых рук.
"Вот участь начатая только, а вот уж ставшая золой. Жизнь и жизнь. И таких тут не счесть. Сотни тысяч в любом из селений. Кто из них идеал, эталон... Для чего там какому-то богу создавать сотни тысяч подобий одних и тех же из существ? Для каких из задач и затей? Кто из нас в большей степени верен? Кто всех правдивей человек? Кто напишет самые гениальные стихи, кто нарисует самую непревзойдённую картину, кто испытает самую чистую и наиболее ответную любовь — кто съест самую вкусную булку... Кто сделает то, ради чего, собственно, и стоило бы создавать человечество. И ради чего не жалко будет его потом и уничтожить. Кто есть идеал человека? Кто из нас всех прожил самую полноценную жизнь? Кто верил, чувствовал, мечтал и уповал всех многогранней и волшебней? Кто видел мир как раз таким, каким он сам хотел предстать для на него смотреть пришедших? Как много смысла, чуда, магии и блага сокрыто в каждом кратком миге, тайком уловленном отдельно и отстранённым от иных, в любом движении и шаге, в росе травы и в пряном запахе ванили, в осеннем шорохе листвы и в майской цвесть спешащей неге, и в чувстве страсти иль стыда. Как рьяно хочется пуститься учиться, пробовать и брать. Жить тем, что в самом деле жизнь. Не ксерокопия, не слепок. А в самой честной мере жизнь. Так кто здесь всё ж из нас из всех для булки вкусной самой пара? Кто всех рождённых апогей? Ведь красота в глазах смотрящих. Но тут уж кто чего узрел и что кому тут показали..." - Семён Фадеевич зевнул и, отсчитавши медяки, не торопясь, пошёл за булкой.

XI
В бессвязном радиоэфире приятно милый нежный фон привычно ветреных мелодий — ни необычностей, ни вздора, ни притязаний на изыск, смесь заурядных голосов да хоровод банальных строчек, неприхотливым мирным сором взахлёб влетающих в дома. И вдруг, всем внемлющим на диво, был оглашён читальный час и утомлённо томный диктор стал лить поток четверостиший о вечном, тленном и мирском:
"Ты то солнце катал из огня
То рек русла водой наполнял
То, судьбой, как монетой, звеня
С жизни бездною в игры играл

То дрожал, то других устрашал
То искал, то терял всё, что есть
То, как птица, средь неба летал
То ползком унизительно лез

То смотрел, да не видел ничто
То всё знал наперёд и за раз
То со старта уж жаждал итог
То пред финиша линией гас

То взывал, да не слышал никто
То молчал, хоть всяк слова просил
То роптал - то, что всё здесь не то
То и вовсе не созданным жил

То пылал, то неистово стыл
То корил и винил, то прощал
То сжигал и себя, и мосты
То из пепла опять восставал

То на мир, как на сказку иль сон
Исподлобья украдкой глядел
То из снов, как их ленты времён
В явь сюжет претворив, им болел

То царил, то по рабству скучал
То призы собирал, то позор
То оваций охапки срывал
То презрительность грёб и укор

Кем ты стал по итогу страстей
Кем дошёл до путей тупика
Просто кем-то одним из людей
Просто тем, кто зовётся никак

Что достиг, что сумел, что воздвиг
Что за след протянул на века
Ни себя, ни канвы не сменив
И с надеждами чан расплескав

И столь мал всяк, кто был здесь рождён
Да и век ни один не велик
Всё не так, всё опять не о чём
Всё чем в принципе каждый тут жив

И всё то, чем себя забавлял
Мир, как дал, так потом и отнял
А ведь солнце катал из огня
И водой русла рек наполнял..."
Семён Фадеевич вздохнул и углубился в бездну мысли: "Сколь бесконечно прозорливо, сколь актуально и остро... Так в наше время уж не пишут. А что б и мне не взять бумагу да и не выдумать сюжет. Авось и впрямь чего родится, что в мир наш тщетный и безбожный хоть каплю логики внесёт."
Герой поднялся, взял листок и, отыскав ещё и ручку, сел падать в таинства письма.
И вот, истратив где-то с час и зародив сюжет романа и даже выдав пару глав его степенного начала, он монотонно потянулся и, чуть поёжившись, зевнул:
"Встать выпить кваса что ль податься, с ним вдохновенней акт пойдёт."
Семён Фадеевич поднялся и, нашвырнув на плечи куртку, побрёл свой путь туда, где квас.

XII
Средь тихих к вечеру покоев неприхотливых школьных стен, пьёт боль судьбы затворник скуки Елена Юрьевна Льняных — хранит уют библиотеки, перебирая горы книг и выбирая тушки тех, что не мешало бы подклеить, переплести иль освежить. Труд гармонично безмятежен, прост, упоителен и мил. День заунывен и бесстрастен и уж почти что завершён. Тон настроения пассивен, смиренен, кроток и ленив.
"Ну вот, лишь пара стеллажей, и прочь домой вновь топать можно. Назад в плен тщетности и стен, что по себе само уж пытка и в мук пристанище билет. А как хотелось бы иного — чувств, взлётов, близости, огня, взахлёб пьянящего азарта и жажды буйствовать и жить. А так тоска лишь да утраты. Ни сил, ни смыслов, ни затей. Лишь бесконечное сейчас - иль всласть заполненное болью, иль захламлённое бесцельным, иль наводнённое пустым. Всё вечно жду, тужу, мечтаю. Всё грёз несбыточность храню. Всё помышляю быть счастливой — пылать, стремиться, ликовать. Ждать, верить, чувствовать, влюбляться. И не бояться быть собой. Но как же станешь тут хоть кем-то, где всюду бренность лишь да фальшь, боль, неприкаянность, бесхозность и я — чужая и одна. Как рьяно глуп весь мир наш здешний, как бесполезен и нелеп. Хоть вой подчас от безнадёги. Да только толку — кто ж спасёт. Иль хоть спасти мольбу услышит. Хоть уха краешком и вскользь."
Елена Юрьевна вздохнула и, отпустившись в бездну дум, вновь возвратилась к стеллажам — скучать, теряться и грустить, молчать, кручиниться да чахнуть, как невзначай отпавший лист, уже заведомо погибший, но всё ж пока ещё живой и даже, может, больше сочный, чем те, что реют на ветвях.

XIII
Вдоль уходящего вдаль пляжа мнёт путь беспечный силуэт - Семён Фадеевич Пропажин, что в тщетном поиске знакомств вновь робко выбрался из дома и вновь оставлен был ни с чем.
"Вновь твердь земли опять топчу. Вновь что-то жду, верчусь, пытаюсь. К чему, зачем — вопрос пустой. Что только ни делает человек с этим миром, и что только ни вытворяет в свою очередь этот мир со в нём погрязшими людьми. Страсть верить, буйствовать и грезить — чем не всесильный инструмент, чтоб навсегда лишить покоя и на бессрочность всласть обречь всё вечно попусту стремиться, спешить, бояться, ошибаться, искать и вновь не находить. Уж чем нас только ни кормила дней оголтелая стезя — и упований зряшных зноем, и в факте близости нуждой, и чувством подлинной досады, и вкусом злобы от бессилья и ядом боли от разлук. Мы так готовы к роли жертвы, что в паре с оными, увы, в раз или меркнем, иль робеем, иль забываем, что вершить. Здесь столь не в моде быть при деле — счастливым, нужным, полным сил. Здесь нужен бег, ходьба по кругу, путь с ниоткуда в никуда, что, прошагавшись, даст лишь тщетность, неразделённость и застой. И ведь и я, быть может, тоже лишь в никуда маршрут топчу. И ведь взаправду с ниоткуда. И, что всех горестней, с никем."
Герой безжизненно вздохнул и, шаг прибавив, удалился.

XIV
Средь щедро занятых людьми неиссякаемых просторов центральной площади бьёт жизнь. Толпа снуёт, народи ютится. И, что логично — неспроста, ведь открывают телевышку — магнит рассудков, глаз и дум. Вокруг орава ждущих акта, когда от власти господин, чеша пасть тянущее пузо, разрежет ленту и промямлит, что жить отныне веселей. Но есть и те тут, кто не ждут, а лишь банально созерцают, один из них - Семён Фадеевич Пропажин, глядит на прочих и молчит:
"Как всё забавно в мире этом, как близко с тем, что кличут цирк. Вот стадо граждан, вот столб вышки, вот повод рядом постоять. Вокруг дома, а в них квартиры, а в каждой маленький экран, есть даже те, где и большой, коль обладатель при монете. Есть волны, видеть их нельзя, есть угловатые антенны, те видно, было б только правда на что в них сгорбленных глядеть, есть, пусть и путанный, но способ смочь передать на сотни вёрст суть незатейливых трансляций — до самых мизерных из сёл, есть всё — а толку... Толку мало. Всё та же бренность, та же боль. И та же мелочность смотрящих и тех, кем занят кинескоп. Всё те же беды и обузы. Всё тот же мёртвый косный быт. Хоть что, увы, изобрети, хоть в самый дальний век отправься — не убежишь от суеты, и от тоски не удалишься, и понимания живого, как вод в пустыне пересохшей, увы и ах, но не найдёшь. И будь хоть времени машина, хоть высший разум, хоть лифт в рай. Ничто нам грешным не поможет, лишь жизни тягость обострит да от великого с бессмертным, с пустым смешавши, отвлечёт. Нам научиться б быть людьми, а мы всё вышки, связь да космос. А на земле друг другу волки и, даже спя в одной постели, подчас почти что как враги. Нет не поможет людям вышка. За зря построили. Увы."
Герой уныло повздыхал и, порешив не дожидаться, побрёл обратно восвояси — в склеп одиночества и стен — прочь от увиденного выше и от того, что не узрел, за раз один и от напрасного прогресса, и от бессмысленного люда, и от бесцельного себя.

XV
И вновь товарищей беседа. И вновь о сущем разговор. Семён Фадеевич при квасе, Антон Ефимович с чайком.
"Наш мир прозрачен и открыт. И все грехи, как на ладони, и глупость каждого видна. Но в том и ключ к корням коварства, к его предельным степеням. Чем обличаемее куклы, тем потаённей кукловод. Чем осторожней ход у трещин, тем у осколков громче звон. Увы и ах, во всём подвох. Неисправимый и всевластный. И, чем приятней ткань мешка, тем заострённее в нём шило. И ни один тем не может, кто сам себе помочь не смог. Не удержавшийся в седле не сохранится и в канаве. То обязательней чем факт. И просто силою всё брать, да не всегда, увы, выходит. И, чем настойчивей коса, тем, жаль, и камень неприступней. В том весь нас грешных и курьёз. Чем подконтрольней голова, тем неподвластней безголовость. Увы, чем лучше сами зёрна, тем, жаль, никчёмней их плоды. Чем озадаченней спешишь, тем безмятежней успеваешь. А с тем тут, знаете ль, беда. Всё то, увы, здесь, что не в срок, есть иль ошибка, иль обуза. Просчёт, изъян, беда, досада, что лишь в раз с жизнью и сотрёшь. И не успеть, коль опоздал, не смог, не справился, сорвался. И нет той горести темнее, что сам себе же и нарёк. Сих истин логика стара. И по-другому не бывает: чем дольше в лучшее идёшь, тем глубже в худшем застреваешь. Чем недоверчивее едешь, тем простодушней тормозишь. И в сим и суть всех правил здешних. Чем персональнее ошибки, тем коллективней правота. Чем одомашненней прогноз, тем одичалей нрав погоды. Но в том, быть может, наш и шанс. Чем гармоничней звук у нот, тем мелодичней скрип у клавиш. Не столь уж страшен сам огонь, сколь ужасающ страх ожога. В том весь и ужас наш земной. Чем горделивей ты летишь, тем унизительней, жаль, бьёшься. И тяжело быть объективным, без пессимизма в мир смотря. Чем просветлённей летописец, тем освещённей тьма времён. С тем нам смириться лишь посильно, как факт незыблемый приняв. На мир плохой хоть век гляди — и с миг, жаль, лучшего не свидишь."
"Чем звонче лязг у гильотины, тем позже старится палач. То мной изучено до дыр. И не поверхностней и вами. Но, как ни странно признавать, всё ж в самом деле есть и выход. И даже, вроде бы, простой. Не имейте ран, и никто не осмелится посыпать их солью. Чем меньше поводов для слов, тем больше поводов для пауз. Так всё здесь в сущности и есть. И лучше впрямь уж наугад, вперёд, без мыслей и разбору. А то и вовсе ведь увязнешь и даже шага не пройдёшь. Чем достоверней знаешь путь, тем безразличней держишь вожжи. И бесполезен стоицизм, коль не отметится ни капли ни через год, ни через жизнь. Чем дольше смотришь на борьбу, тем меньше слепнешь от победы. Чем переменчивее роли, тем достовернее игра. И лишь подстроиться потребно, с явь образующим совпасть. Не отучившись от шипов, не пристрастишься и к бутонам. Но, дождь зовя, увы и ах, есть шанс докликаться и ливня. И, чем ты лучше бьёшь горшки, тем непотребнее их лепишь. А стать, как все — страшней чумы. Так что шифруйтесь, бойтесь, прячьтесь. Не попадайте вглубь страстей. Не забывайте о банальном: чем выше ценность у монеты, тем осторожней та блестит. Увы, у игрищ деструктивных, как ты в них тщетных ни играй, ни во единой из концовок нет созидательных призов. Но жизнь порою и проста. И даже явно примитивна. Чем изощрённее догадки, тем заурядней сам секрет. Чем мельче куш, тем рьяней делят. Сей факт дурной не отменить. Чем осторожней рвут шипы, тем хладнокровней мнут бутоны."
"Чем неуверенней попросишь, тем убедительней пошлют. С тем мы, к прискорбию, знакомы. Чем минимальней риск путей, тем максимальней риск обочин. Чем второсортней смысл картины, тем первосортней сталь гвоздя, что ей, всех логик трезвых вне, здесь как держатель личный вверен. Увы и ах, дрянной еде яд благородный не положен. Не так страшно стоять на вершине скалы одному, как сидеть у её подножия с тем, кто способен тебя столкнуть. С сим, как ни жаль, и не поспоришь. Увы, чем выше флаг был поднят, тем глубже будет он зарыт. И, жаль, чем больше ценят жало, тем меньше улии и мёд. Чем мы взыскательней к призам, тем снисходительнее к играм. Чем отвратительней страховка, тем виртуозней каскадёр."
"Увы, чем больше здесь костров, тем меньше тех, кто хочет греться. Чем протяжённей время игр, тем переменчивей суть правил. Чем тривиальней роль у пешки, тем изощрённей у доски. Чем тот дрянней, кто нить плетёт, тем благородней тот, кто режет. С тем ознакомлен всяк живой. Чем очевидней стойкость правил, тем потаённей зыбкость игр. Чем порицаемее деньги, тем поощряемей долги. Увы, чем дольше длится плач, тем беспричинней льются слёзы. Но не исправить сей беды. Увы и ах, смотревший фильм не аргумент читавшим титры. И не спешите обольщаться, что жизнь с чем ласковым пирог. Чем худосочней рукоять, тем тяжелей и толще обух. Чем однородней колея, тем разноплановей заносы. И крайне взбалмошно и глупо всерьёз к дней сути привыкать. Увы и ах, но, не презрев уют подножий, не покорить и блеск вершин. Так что спокойно отвергайте — и ненадёжных, и пустых. Кто правой статую разрушил, тот с той же прытью, только левой, с лихвой и скульптура убьёт. Тут чашкам редко помогают, сие и данность, и закон - иль к уж осколкам скорбь приносят, иль даже вовсе без стеснений всласть защищают молотки. И не дано, себя не стёрши, хоть что-нибудь переиграть. Увы, при смене корабля, есть риск сменить и капитана. И не понять, не разобраться — что, почему, как и зачем. Крайне глупо хвастаться тем, что вы изобрели часы, перед тем кто придумал время. Хорошо, если мир вверил специи, ещё лучше, если вверил пищу, вовсе не нуждающуюся в приправе. И не изгнать, увы, ни страхов, ни предрассудков, ни тоски, ведь дом живой построить проще, чем нарисованный снести. Не осознать всё, не осмыслить. Да и полезно ль то — как знать. Если все резко начнут понимать смысл жизни, она сразу же сделается бессмысленной. В том сокрушительном и суть. Невозможно представить большего неуважения к глупости, чем попытка начать объясняться. И не укрыться, не пропасть, не достучаться до покоя. Чем тише тянется побег, тем шибче чудится погоня. С тем нам отчаянным и жить. Чем громче гогот у безумцев, тем тише плач у мудрецов. Чем неожиданней огонь, тем ожидаемей ожоги. Чем безразличней цель маршрута, тем мелодичней стук колёс. И не сдержать пришедших гибнуть, не приобщить ко страсти жить. Для одержимых палачом при голове быть - сорт проказы. Для боль назначивших мерилом, всё, безболезненность где есть, во всех из мыслимых раскладов в сто крат чумы любой страшней. И брать и гибнуть как цемент раз в сотню проще, чем как статуя иль ваза. Чтоб камень в камень обратить сил сверхъестественных не надо. Но нет тех в вечности чудес, что внутрь момента б не вместились. Уж лучше карпа чешуя, чем весь пескарь с ухой в придачу. И не узреть, увы, где суть, коль в повседневность всё глазеть лишь. В мазках ведь краска лишь да ворс, а во картине — весь художник. Учтите, истинное присутствие бога возможно лишь тогда, когда всё и вся вокруг наиболее однозначно говорит за его отсутствие. Жизнь в целом с лёгкостью могла бы быть и вечной, но, жаль, не жизнь отдельных нас. Посмотрите на лампочку. Рано или поздно она перегорит. Как и любая ей подобная другая. Но электричество останется всё тем же, всё так же будет литься свет, играть на люстрах и бокалах, пылать в безлюдных подворотнях и отражаться в мостовых. Так что вы сделали для жизни этой в целом? Что именно вы смогли совершить, чтоб оставить себя частью вечностью? Едва ль кто честно даст ответ. Ничто не лечит так, как время, и не уродует так, как несвоевременность. Увы и ах, чем чётче смысл, тем затуманенней рассудок. Чем продолжительней минуты, тем краткосрочнее года. Чем мягче кнут, тем жёстче спины. Увы, добром мир не проймёшь. И в том и суть, что став слоном не из слонёнка, а из мухи, так бесполезной дутой мухой весь век, увы, и проживёшь. И, чем богаче зоопарк, тем истощённее в нём звери. Чем упрощённей вкус победы, тем изощрённей ход войны. Чем созидательнее ось, тем разрушительней колёса. Меня запросто можно счесть идеалистом, утопистом, человеком в высшей крайности простодушным, или даже душевнобольным, но мир, где мы не можем не закрывать двери на замки, не можем знать, что наш партнёр ни при каком из всех раскладов не возжелает изменить, мир, где бесчисленны страданья, где всяк до ужаса двуличен и вправду предан до конца лишь воле собственных пороков, где нет ни выхода, ни смысла, ни вечных ценностей, ни правил, ни окупаемости свеч, сей мир нещадно обречён, дефектен, пакостен, испорчен, убог, поломан, болен, мёртв. Так быть не может, это нонсенс, абсурд, нелепица, кошмар, неимоверная ошибка, со всю вселенную сию своей проблемности размахом, в противном случае, увы, но современный человек, с его всей уймою умений и несусветностью высот, не только слабо отличим от обезьяны, но даже вряд ли отличим впрямь хоть от простейшего червя. Не обязательно брать все верёвки на свете, достаточно лишь одной скромной коротенькой нити, которая сомкнётся непосредственно на вашей шее. А посмотрите на людей. Они не верят в не отравленное блюдо, они лишь ищут максимально вкусный яд. Вот так всё разом осознай, и ненароком станешь думать - почему же я впал в этот ужас только сейчас, почему я не сделал этого гораздо раньше. Тогда, вместо всего бессчётного множества совершённых мною глупостей и ошибок, я бы просто совершил одно единственное самоубийство. Сих мыслей лучше не иметь, ни про запас, ни вскользь, ни краем. Так что не думайте сдаваться и принимайте всё, как есть. И не гнушайтесь рисковать. Иль вовлекаться в авантюры. Чем неуверенней походка, тем убедительней следы."
На том в сей раз и разошлись.

XVI
Средь мрака комнаты, впав в сладостность истомы, пьёт бренность вечера чуть сонный силуэт - Елена Юрьевна Льняных, вальяжно ёжится в постели да пожинает яды грёз.
"Ну вот, вновь вечер, вновь я дома. И вновь неистово одна. Как это горько, как нечестно — хоть разрыдайся иль завой. А так ведь хочется — и страсти, и в плен греха зовущих мечт, и упоённости экстазом."
Елена Юрьевна зевнула и, невзначай раздвинув ноги, спустилась кончиками пальцев к охальной влаге грешных мест, тайком проникнув в кущу складок и погрузившись в сладкий космос постыдной неги плотских игр, взахлёб срамных, но столь приятных и опьяняюще шальных.
И вот, облизывая пальцы и отходя от знойных волн во вне унёсшего оргазма, она безмолвно улыбалась и, провожая прочь закат, вновь смаковала чад раздумий: "Как мало надо для блаженства и как немыслимейше много для чуда счастья и любви. Как всё ж нелеп, строптив и странен наш позабытый лучшим мир. Как неоправданно бесцелен и непростительнейше глуп. Необъясним и непонятен. Несправедлив, убог и чужд. А мне б единства в нём лишь дольку, лишь каплю ласки и тепла. И, может, всё же и найдётся... Коль впрямь так алчу и прошу."
Елена Юрьевна привстала и, погасив последний свет, ушла в безвестность дебрей снов — туда где, миру не в пример, всё ж к счастью есть ещё дорожка иль хоть резон в неё поверить и попытаться отыскать.

XVII
Уж 28 ровно лет, как был написан путь всем прочим в дальнейшем выдавший роман "У пересохшего фонтана". Потом был ряд пришедший вслед: "Туда, где юг.", "Бюро пропаж." и "Через тучи будет солнце". И вот сейчас был довершён ещё один: "Не ищи и найдёшь." Семён Фадеевич вздохнул и, безучастно оглядевшись, стал молчаливо помышлять о том, что б вынести в эпиграф.
"Мой век к концу уж, и за зря — ни достижений, ни единства. Лишь книг написанных бумага. Да, жаль, и той лишь в печку путь. Взять на грядущее хоть что ли создать какой-нибудь задел..." - герой напрягся, начал думать.
"Жизнь в наши дни весьма темна. Сказал бы даже — беспросветна. Но так уж сталось на земле, что тьма времён — для света автор. Быть может, будет так и здесь. Ни целей нынче вправду веских, ни шансов, подлинно больших, но есть несметная надежда, что через тысячи из лет мир будет оным — чистым, лучшим, и смысла полным, и любви. И чудо близости, как раньше, не станет чем-то, что лишь миф, а будет рядом с каждым первым. И каждый будет лишь любим, бессрочно нужен и оправдан в своём явлении во свет и во своём с него уходе." - Семён Фадеевич замялся.
"Эх, ладно, после допишу."

XVIII
Средь сонной скуки захолустья, в плену дождя, теней и туч, серел мглы полный хмурый вечер, устало прячась вглубь шатра из увязающих туманов и монотонной седины. Вдоль безучастно полых улиц до жути робко и с тоской дул чуть заметный влажный ветер. Взахлёб клубясь и каменея, неуловимой мёртвой шалью распространялась тишина. Ни звёзд, ни солнца, ни прохожих. Лишь равномерность пустоты во все в глаз зримые пределы. Сам город тоже без прикрас - скупые сонные дома, друг к другу жмущиеся крыши, всласть всклень кишащая унылость да беспросветность суеты. Не необычности, ни прыти, ни хоть чего-то в самом деле всерьёз похожего на жизнь.
Антон Ефимович Цветных, храня тоску и безнадёгу, несмело топчет твердь асфальта да рассуждает о мирском.
"Эх, жизнь, пустынная пустыня. Что из отрад нам тут дано... Лишь мыслить право роковое. Зачем, к чему оно, на что..."
Герой мучительно вздохнул и, не сыскав себе ответа, шаг обострив, утопал прочь.

XIX
В скупых стенах библиотеки, средь школьных книжек и газет, сидит понурый сникший образ неумолимо постаревшей Елены Юрьевны Льняных. Её утративший жизнь взгляд с тоской скользит по серым полкам и прячет горечь и надлом. День тих, темп яви апатичен. Ни известий, ни чувств, ничего.
И вдруг, несмело постучавши, тайком заходит бледнолицый, чуть худощавый паренёк: "Я к вам, впустите, если можно."
"Зайди, Аркадий, ты читать?"
"Я ж вечный двоечник и бездарь. Читать мне, знаете ли, лень. Я кое-что несу другое. Мой папа — дел загробных мастер... Нет, не загробных, гробовых. Но то не суть. Тут некто умер. А он его и хоронил. Тот одинокий был, ничейный, за счёт казны и погребли. Так у него в его квартире случайно рукопись нашли. И не одну, а пять аж сразу. Я их, собравши все, принёс — пусть кто-то умный почитает, уж если сам я идиот. Я вам оставлю здесь на стуле. И извиняюсь, что отвлёк."
Елена Юрьевна привстала, приподняла поблёкший свёрток и, развернув, взялась читать. Листы сплетались в пять романов: "У пересохшего фонтана", "Туда, где юг.", "Бюро пропаж.", "Не ищи и найдёшь." и "Через тучи будет солнце".
И вот, едва лишь только вникнув, она невольно содрогнулась и впала в то, что кличут шок: "Сколь проницательно, сколь ёмко. И ведь безвестные совсем. Нет, я должна увековечить и на века их сохранить. Тут к электронной базе доступ на счастье дикое ввели. Прочту — внесу в её реестр. Чтоб не пропало, не ушло."
Елена Юрьевна вздохнула и, разместившись поудобней, дивясь, продолжила читать.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
В пустом усталом звездолёте, средь бездн безжизненных парсек, мчит сонный юноша — Альвьерий, пьёт сок из плавкого эфира и помышляет о мирском.
"Мой верный робот!"
"Да, приятель." - ответил преданный динамик жизнесистемы корабля.
"Прочти мне что-то из земного, из древних авторов примерно — времён рождения на свет беспроводного интернета."
"Уже читаю. Текст труда: Семён Фадеевич Пропажин "Не ищи и найдёшь." Начать с эпиграфа иль после?"
"Нет, лучше текст. Его потом."
И вот, прослушав текст романа, герой стал слушать и эпиграф и, лишь дослушавши, вдруг сжался и безутешно зарыдал: "Уже сто тысяч долгих лет прошло с несчастного момента, как кем-то писан был сей текст. И как же верил, человек, что дальше будет только лучше. Что не останется проблем, таких - как тщетность и ненужность, непонимание и боль. И вот лечу я в звездолёте, есть все из благ, забав, открытий и упростителей житья. А счастья нет. Нет кто б был рядом. Есть море роботов и рас, есть телепорт и цифроявь, где от обычной отдых дарят, и нет тех звёздных из систем, где не построил бы колоний себе на славу человек. А одиночество осталось. И не изгнать его ничем. И кто поддержит иль поймёт, кто вправду близким обернётся. А смысл? Ну разве он здесь есть? Вот в этих платах что ль он стёртых иль в инженерии плодах. Для любого не напичканного религиозным мракобесием человека идея наличия бога является безрассудной, хотя, впав в путы размышлений, мы всё же можем оправдать тех, кто идее данной верен — ведь, если мы видим картину, то, стало быть, у неё должен быть художник. Даже если его нет рядом с картиной, нет ни в одном из соседних помещений или даже вовсе уже нет в живых, то так или иначе он должен был быть, должен был быть, чтобы текущее наличие этой картины стало возможным. Такая логика касается и прочих, кто уповает на науку и с ней сочетанный подход — ведь та же самая картина могла легко быть нарисована и ветром, листвой качающейся ивы иль током капель от дождя — мир мог быть создан вероятностно, случайно, из перебора вариантов в комбинаторной бездне форм, к одной из коих по итогу мы все теперь принадлежим. И это в тоже объяснимо, вполне приемлемо рассудком и не трактуемо за бред. Но что гораздо инфернальней — неумолимый поиск смысла, какой-то логики, идеи и сверх задачи всем и вся. Искать смысл жизни есть болезнь, невероятная проказа и помрачение ума. Ведь что мы этим заявляем — да, вот картина перед нами; неважно, кто и как создал, сама ль возникла, срисовали ль, опустим данное за вне, но, если есть уже картина, то быть и зрители должны. И кто-то есть, тот самый самый, во имя коего она, на чей просмотр и обозренье любой её малейший штрих. Да, мы не знаем, есть ли автор у картины, но точно должен быть к ней зритель. И этот зритель — жизни смысл, её какая-то логичность и обоснованность, чтоб быть. И этот зритель не слабей того же бога — совсем не будучи творцом, он, обладатель сей картины, её единственный хозяин и перманентный господин. Смысл жизни — яд, поход за болью. Вы тут, чтоб истину искать, чтоб быть лишь пешкой высшей воли. Один под поезд угодил, другой юнцом самоубился, а третья шлюхою создалась и ей весь век и прожила. Всё это было не за зря — для некой прихоти, во имя. Во имя самого того всё обвивающего смысла, что никому здесь не подвластен, но точно есть и рулит всем. Что делал бог до сотворения реалий? Кем был, чем странным промышлял? За сей вопрос любой священник вам даст кадилом по зубам, пошлёт железно и навечно, что и забудете, где храм. Но вот другой совсем вопрос, а где же был тот самый зритель, тот самый тоже как бы бог, точнее богозаменитель. Где был смысл жизни до неё? И в чём конкретно заключался, коль ей предшествующим шёл. На это вряд ли есть ответы. Как и едва ли есть сам смысл. Всё бред, абсурд — пустой, бесцельный, до боли временный и шаткий и до неистовства больной. Явь не оправдана ничем. Комар на краешке подноса в сто крат важней её самой. И осознание сие, что всё имеемое тщетно, что смысл — лишь фикция и миф, а ты лишь временная вспышка, что не отринет мрака дней и обретёт одно забвенье, скажу, не лучшая из нош. И, не смотря на всё и вся, на вкус напитков, блюд и губ, цвет трав и ласковость симфоний, я это всё бы в раз отдал за шанс банально не рождаться, не знать — ни мира, ни себя. И никогда не ощущать — ни наслаждения, ни боли, ни озарения, ни лжи, ни дикой твёрдости порывов, ни безнадёжности смятенья, ни одиночества, ни уз."
Тут танец мыслей был нарушен.
"Найдено новое уведомление." - объявил верный робот и стал зачитывать: "На завтра, на четверг 16 мая 100211го года у вас намечена запись на 14:00 на добровольное принятие бессмертия. Хотите ли вы подтвердить или удобнее будет перенести на иную дату?"
"Попрошу отменить. Перезаписывать не нужно. И погрузи мой разум в сон."
"На день?"
"Нет, в этот раз в бессрочный."




Эпилог:

Как знать — где впрямь из всех стезей, начал и сфер и в коем именно из видов и обличий скрыт тот венчающий суть дней и жизни смысл, что из затей, стремлений, замыслов и планов на самом деле всех всевластней и бесспорней вершит ход участей и подлинность причин, первостепенно управляя бездной яви и от и до неотвратимо предрекая всё то, что, к горести нас тщетных, нам уготовано как быль... Увы, никто из здесь живущих, будь тот хоть сколько искушён и прозорлив, не изловчится, жаль, осмелиться ответить иль хоть, как минимум, рискнуть предположить. Да, мир вокруг, коль даже бегло приглядеться — отнюдь не лучшее, к прискорбию, из мест. И, как бы ни было то горько, с сим вплоть до гроба нам и жить. Но, сколь сперва то ни казалось бы абсурдным, но лишь в апатию звать должный данный факт, противореча всем отпущенным из логик, наоборот подчас вполне себе сподручен и без усилий обращаем из рокового недостатка в пусть и сомнительный и призрачный, но плюс. Чем вид грозящего страшней, тем чувство ужаса прекрасней. И, сколь ни сетуй и ни рвись, переиграть иль упразднить сей зряшной практики дурной увы и ах, никак не выйдет. Чем хладнокровней светит свет, тем сладострастней липнут тени. Сей постулат здесь, что закон. И, чем ровней замкнётся круг, тем, жаль, острей возьмётся угол. И не дано ничто поделать — от полумер, жаль, прок не густ, а то и вовсе незаметен иль даже в минус обращён. Чем разноцветней прутья клетки, тем монотонней будни птиц. Тут разрыдаться лишь уместно. Неукротимо и истошно — до посинения, навзрыд. Увы и ах, чем лучше двери, тем те хужей, кто при ключах. И, чем за дым хвала прелестней, тем за костёр нещадней брань. И столь ведь просто потеряться — сгореть, испортиться, пропасть. И, чем на пир поздней придёшь, тем на чуму первей успеешь. И, чем милей и слаще яд, тем ненавистней привкус пищи. Чем недоступней крошки пира, тем вожделенней торт чумы. Но в том, быть может, и спасенье, коль поглубинней подойти. Чем тоньше лёд, тем жарче пламя. Сей факт никто не отменял. И, чем бессвязней рой у пчёл, тем у их ульев выше стройность. Но, чем мешка размер скромней, тем нестерпимей боль от шила. Увы и ах, сие закон. Чем долгосрочней ждёшь поджёг, тем краткосрочней в нём сгораешь. Всяк, кто при удочке, тот в курсе - не понаслышке и взахлёб, что, чем крючков дан шире выбор, тем, жаль, в то самое же время скромней, паршивей и ничтожней вменён и перечень из рыб. Чем тяжелей неверье в ум, тем слаще вера в гильотину. То априорней аксиом. И, чем расслабленней пилот, тем напряжённей парашюты. Но, чем смелей мы тратим ночь, тем боязливей смотрим в утро. И, чем цветенье безучастней, тем энергичней листопад. Чем громче пламя отрицаешь, тем тише пепел признаёшь. И не поспоришь ведь с сей правдой, сколь ни додумывай обходов и утешений ни лови. Чем утончённей суть у пьесы, тем искажённей у ролей. И, чем отходчивей хозяин, тем непреклонней поводок. Но, жаль, чем проще справить ткань, тем тяжелей найти портного. То, нам заблудшим на досаду, в сей здешней данности закон. И, чем светлей от колыбельной, тем от будильника мрачней. Чем упрощений горсть наглядней, тем усложнений скрытней рой. И, чем радушней дождь товара, тем бессердечней гром цены. Но, опоздавши на посев, на урожай спешить не будешь. В том безутешном вся и боль. И нет того из порождённого идеей, что не могло бы быть без каких-либо сложностей и усилий безвозвратно разрушено безыдейностью. Но как ведь знать - вполне возможно, не затаптывай вас жизнь ещё ростком, вы бы никогда так и не обрели даже самой мизерной части сегодняшних габаритов, и на процент не повторив своей текущей щедрой кроны, без хоть малейшего труда столь беспрепятственно способной оттенить и обесславить любого из безрезультатно пытавшихся оборвать ваше раннее существование злопыхателей. Безусловно, создавший чашку и создавший мотив для её превращения в осколки это совершенно разные и весьма неисправимо противоречивые субъекты, но создавший создавшего чашку в свою очередь создал же и создавшего повод для перехода таковой в набор из собственных осколков. Но в том и сущностность подвохов, что те до ужаса просты: ведь отказавшийся есть мякоть, как тот на грех ни изощрись, на кожуре не поскользнётся, как и не ставший лопать сыр, хват мышеловки не примерит. Но утешаться вправду нечем. Чем увлечённей жизнь толкаешь, тем отрешённей та идёт. И, чем излюбленней копейка, тем ненавистней миллион. Но, коль ступенек не познал, то, жаль, и лестниц не освоить. Чем палача бесстрастней ум, тем жарче сердце гильотины. Сей факт, увы, не умолить. Но и наличие ресурсов, и всяк избыток сил иль средств мил, полноценен и уместен лишь при подвластности идее, при продуктивности и смысле их созидательства и трат. Ведь, на кафтан копя - поёшь, а на заплатки — завываешь. И, чем смелей масштаб следов, тем уязвимей ткань подошв. Чем краше польза от светил, тем жёстче вред от их затмений. Но потонувший верит в шторм, а на плаву застывший - в лодку. Всем, жаль, и каждому своё. И, чем разрозненней и шире рой пролетевших мимо пуль, тем однородней и прицельней горсть тех, что сдюжили попасть. Чем беспричинней вера в дверь, тем неуёмней тяга к ручке. Но, жаль, отрёкшись от кнута, не уберечь и прав на пряник. И, чем прискорбней яркость света, тем терпче звон его теней. Чем мимолётней льётся дождь, тем долгосрочней сохнут лужи. В том усомнится лишь больной. Но в том ведь самом вся и боль, что, коль свистящий обессилен, то и свисток, жаль, безголос. Чем при костре ликуют суше, тем при золе щедрей скорбят. Но то, что в мухе не посеешь, то и в слоне не прорастёт. Чем аскетичней скромность правил, тем фееричней пышность игр. В том вся обычно и нелепость. Чем скоротечней ход дорог, тем долговечней груз их пыли. Чем приглушённей темп походки, тем обострённей скрип полов. Но то, возможно, и не горе. Чем хаотичней рой капканов, тем равномерней клин зверья. Чем строй ухабов разнородней, тем равномерней скрип колёс. Но, чем бездонней бочка дёгтя, тем безразличней шанс на мёд. И, чем бессмысленней опилки, тем нестерпимей, жаль, топор. И столь наивно, взять не смогши и билет, ждать, что успеешь уцепиться за подножку. Но с вершины да в пропасть - прискорбно, а из пропасти в пропасть - не жаль. И, чем вакантней гильотина, тем невесомей голова. Но даже так ведь можно жить, и даже в чём-то и неплохо. Чем звонче вешалок крючки, тем суетливей гардеробы. Сей факт, увы, не упразднишь. Но перезрелость постоянства - от новизны, увы, не ключ. И чем блаженней всяк дремучий, тем в большей мере перепуган тот, кто нечаянно прозрел. Чем невесомей хват фортуны, тем тяжелей ярмо игры. И, чем сомнительней доходы, тем убедительней долги. Чем недосказаннее лесть, тем переполненнее ругань. Здесь по-другому не бывать. И, чем изящней яд на вкус, тем второсортней роль у пищи. Чем разношёрстней муравьи, тем однородней муравейник.Чем краткосрочней звуки смеха, тем долгосрочней эхо слёз. Но на умы управ полно, а на безумства - ни единой. И не сокрыться, не спастись. Чем равномерней флот плывёт, тем хаотичнее он тонет. Чем восхваляемей орбита, тем воспрещаемей полёт. И, чем сильней возлюбишь мёд, тем, жаль, быстрей предложат дёготь. Но в гадко собранный бокал всё ж пообъёмней вод нальётся, чем в нарисованный изящно иль с чувством вышитый крючком. И нет таких из компонентов, что, собираясь вместе в счастье, при оном виде компоновки со столь же страстно демонстрируемой прытью вдруг не могли б собраться в боль. Увы и их, сие есть жизнь. Чем безразличней пьёшь бутылку, тем беспричинней бьёшь стакан. И чем приманка простодушней и закруглённей край крючков, тем беспринципней нрав ловцов и бессердечней суть их планов. Чем однозначней сущность цели, тем произвольней сущность средств. И, чем по мухам глубже скорбь, тем по слону печаль формальней. И, как утешиться ни рвёшься, не получается, увы. Ведь и в цветастых башмаках есть заунывность у походки. И, чем желанней сердцу пряник, тем приближённей к телу кнут. Чем удивительней горишь, тем удивлённей погасаешь. И так здесь в сущности во всём. Чем веселей дрожит бокал, тем заунывней льются вина. Чем очевидней суть проблем, тем потаённей суть решений. Чем покорённей высь вершин, тем разорённей твердь подножий. Не столь разительная разница, увы, меж самой-самой дорогою из голов и самой-самой предешёвейшею пулей. Но, кто их, головы, нам вешал, про гильотин сезон не знал. То не проклятье, а лишь жизнь. Чем равномерней сумрак ночи, тем хаотичней фонари. И, чем прочней всяк мир снаружи, тем уязвимей изнутри. Чем мимолетней связь с крючком, тем долгосрочнее с ухою. Но, как ведь знать, то, может, правду лишь во плюс. Ведь, чем забывчивей суфлёр, тем изворотливей актёры. Чем беспринципней ход дороги, тем благородней стук колёс. Чем незамеченней летишь, тем созерцаемей садишься. То, вне сомнений, есть закон. И, чем противней вкус еды, тем притягательней звон ложки. Чем бессердечней чашку бьют, тем заведённей грезят после, что из осколков можно пить. И, чем поверхностней цвета, тем обстоятельней бесцветность. И столь бессмысленно пытаться иль принуждать себя спешить. Чем преждевременней посев, тем запоздалей урожаи. И, чем бесстрастней мир к еде, тем привередливей к тарелке. Чем кротче мизерность гвоздя, тем злей громоздкость гвоздодёра. Безрезультатен с данным спор. Чем подконтрольней ход границ, тем неподвластней безграничность. И по-другому и не быть. Чем изощрённей вид семян, тем тривиальней акт посева. И, чем изысканней зовут, тем примитивней прогоняют. Чем сердобольней приговоры, тем безработней палачи. И, чем избыточней был звук, тем худосочней будет эхо. Чем беспросветнее дороги, тем освещённей тупики. Но, съевши вишенку, на торт уже не смотрят. И, чем взаимней сущность правил, тем безответней, жаль, суть игр. Чем аскетичней шёпот рисков, тем исступлённей крик угроз. Чем вожделенней страсть шататься, тем безразличней страх упасть. И, чем добротней лес, что спилен, тем гадче, бросовей и суше тот, что изволили сберечь. Здесь факт сей гиблый, бог и царь. Чем об огне глубинней судишь, тем примитивней о тенях. И, чем закуску дольше помнишь, тем мимолетней тех, с кем ел. Чем добровольней ставишь цель, тем подневольней ищешь средства. И, чем потерянней ключи, тем неизбежней и верней закрытость двери. И не прожить, жаль, без подвоха — ни одного, увы, из дней. Чем простодушней вид товара, тем равнодушней звон монет. И, чем постылей сыр с ларька, тем вожделенней с мышеловки. И, жаль, но спичек не придумав, огнетушитель не создать. С тем окаянным мы знакомы. В наиглубиннейшей из мер. И не бывать здесь по-другому — на зряшной тверди сей земли. Чем одобряемей угрозы, тем осуждаемей испуг. В том от сомнений ни крупицы. Чем безутешней век верблюда, тем горделивей вид горбов. И не заткнуть, увы, сей бреши, не залатать, как ни стремись. Чем бесшабашней дирижёр тем пунктуальней исполнитель. Чем скоротечней мера проб, тем долговечней груз ошибок. И, чем изношенней кнут правил, тем залежалей пряник игр. С тем злополучным и живём. Чем благосклонней к вам фортуна, тем безразличней шулера. Но, чем бесславней сорняки, тем утончённей страсть по розам. Чем полноводней льётся дёготь, тем вдохновенней пьётся мёд. Да, правда, вряд ли то утешит. Чем коллективней в мире воздух и мотивация дышать, тем персональней акт удушья - то, жаль, упрямей, чем гранит. Но прорицательность и чудо — всё ж не пустышка и не фарс. Чем молчаливей рисователь, тем многословней суть картин. И нелегко во смысл поверить иль в чей-то замысел, что целостен и чист. Но ведь кто-то, заметьте, да знал, ещё тогда, когда только начало скручиваться газопылевое облако нашей звёздной системы, что на одной из её планет зародится жизнь, что одна из ветвей эволюции даст начало человечеству, что последнее изобретёт письменность, что однажды появлюсь я и напишу эти строки, ну а вы, соответственно, их прочитаете. Именно сейчас, именно в непосредственно этот момент своей жизни и ни секундою позже или раньше. Ведь, извлекись хоть малейшее звено всей предшествовавшей цепи событийного хаоса, и абсолютно ничего бы не было. Одна другая встреча, одно другое знакомство хоть кого-либо из весьма и весьма бесчисленных прародителей, и всё было бы совершенно по-другому. Будь на одно рождение больше или на одно убийство меньше, соверши кто-либо лишний грех или подвиг, и реальность уже была бы исключительнейше иной - без нас, без этих странных строк и без оставленных в вас всех от них последствий. Что избрать за веру, если не предельно неотвратимый, убедительнейше просчитанный детерминизм. Само пространство, само время, сам ход истории и принципы материи были предопределены и сформированы лишь исключительно для того, чтобы кто-то в какой-то момент смог посмотреть на часы и понять, что он успел. Каждая из жизней, любое из сознаний, всяк из поступков и реплик были известны, проигранны и спланированы ещё задолго до запуска сотворения вселенной. Мы не могли быть иными, не могли подумать иных мыслей, кроме тех, что были предписаны быть осмысленными и возникшими, не могли сделать даже лишнего вздоха или взмаха фалангой, не могли и не можем. Любое наличие воли есть лишь просто совокупность проявлений самой большой из вмен;нных человечеству иллюзий. Мир развивается лишь так, как предсказывает сценарий. Сценарий неизменяем. Статичен. Безукоризненно точен в собственном исполнении. И, как не затруднительно убедиться, зачастую крайне безжалостен и жесток. Но есть и нечто грустное в этой неизбежной неотвратимости совершенствования и прогресса - каким бы ни стал мир на его финальной стадии, к какой бы из конечных формаций он в итоге бы ни пришёл и какой степени безупречности, вдохновенности и великолепия бы ни добился, никакая из потенциально возможных форм благоденствия и идеализма не окупит тех непомерно гигантских предшествовавших данному состоянию полных горечи жертв и утрат, упущений, тлетворности, грязи, лжи, предательств, цинизма и мук. Сама по себе жизнь, какой бы прекрасной когда-нибудь бы она ни стала, не стоит той немыслимо неподъёмной цены, что уже уплачена - даже за столь незначительный отрезок докатившейся до сегодняшнего дня эволюции. Явь это не то поле, с которого хочется рвать его лучшие плоды, зная о неоправданно дикой несметности худших и о том, сколькой кровью эти самые плоды в самом деле пропитаны и омыты. Я отрицаю жизнь как явление. Это тошное наваждение с примесью пёстрости и тумана, с её нескончаемым адовым калейдоскопом обольщений и фикций, злополучностей и невзгод, обманов, тщетности и тлена есть, наверное, худшее из возможных быть созданными изобретений. И оттого - не вопреки же, с сим гиблым знанием живя, из всех способных быть воспринятыми вариантов загробности, я выбираю смерть. Незатейливое и бесследное исчезновение, стирание ластиком - в никуда, навсегда и без какого-либо возврата. Ни один гипотетически воспроизводимый рай никогда не заменит неподражаемой прелести банального отсутствия. Без необходимости ожидания, перемещения во времени или застывания в моменте. Увы и ах, сам факт присутствия есть бремя, проклятье, худшее из зол. И даже вдруг в какой момент уйди во вне детерминизм и будь возможность мне прожить любой из жизней, лишь только выбери и будь, то я б вполне благоразумно, без самых мизерных раздумий, мирской всей смутности назло и в пику сущностности были, всем зряшным сердцем, вне сомнений, неумолимо предпочёл не выбирать и не рождаться.