Повелитель Чёрной Топи

               

                Повелитель Чёрной Топи

Весеннее тепло растопило в Чёрной Топи лёд, согрело толщу воды надо мной, мягкую торфяную постель и тот тёмно-бордовый бутон, что остался у меня вместо сердца. Сухая роза в груди начала оживать, расправляя свои пепельные лепестки и маленькую багряную искру в самой сердцевине. Жаждет она, и жажду я, и жаждет Чёрная Топь, выдыхая со дна пузыри, расходясь кругами по воде. Смертные слышат этот зов то плеском воды, то криком ночной птицы по ту сторону сна. И он никогда не останется без ответа: непременно явится кто-нибудь, чтобы… утолить жажду.
Возлюбленная моя ещё не пробудилась. Интересно, видит ли она сны? Я уже давно не запоминаю их, только погружаюсь в тёмные воды моего прошлого – того, что было, того, что не было и не сбылось. Балансирую на грани сна и яви, словно на осколке льда под шелест сухого тростника.
Сейчас меня называют в этих краях Повелителем Чёрной Топи или хозяином проклятой усадьбы, но когда-то я был человеком. Я отличался душой ищущей и мятежной, сердцем пылким и страстным, умом, жаждущим познания древних и запретных тайн. Я был последним, кому перешла по наследству усадьба на берегу реки – просторный дом с полукружиями колонн, словно две ладони, сложенные чашей или два крыла. Но уже к моему появлению на свет сад с фонтаном и розами стал приходить в запустение. В семье ходили слухи, что ещё во время строительства наш род был проклят завистниками. Я рано потерял отца и почти не помнил его – лишь тот вечер, когда он кричал в лихорадочном бреду, а меня уверяли, что папа просто увидел дурной сон. Говорили, что мать незадолго до моего рождения произнесла во сне: «Если родится сын  – он будет последним в роду и возжаждет крови. И придёт дом в запустение и порастёт сад ивами, а река превратится в алчущую болотную топь!» Потом она закричала и проснулась в ужасе, но в ответ лишь услышала за окном крик болотной птицы перед туманным осенним рассветом.
Когда мне было восемь лет, она упала в реку. Её тело нашли вечером третьего дня у зарослей тростника, но пока собирали людей, чтобы вытащить из болота, уже стемнело. Когда подошли с фонарями к тому месту, тело исчезло. Я помню её лежащей на берегу очень смутно, издали в сумерках, и я не мог видеть лицо. Потом я ещё долго убеждал себя что она жива. Да и многие отказывались верить в её гибель, а считали пропавшей без вести.
В молодости я часто бывал в городе, но внезапно меня охватывала тоска и неудержимо влекло домой, к берегам, порастающим тростником, рогозом и жёлтыми ирисами. Я был  человеком увлекающимся, но не стремился связать себя узами брака, жаждал познания и острых ощущений, древних и запретных тайн, хоть и не стремился покидать родные края. Больше всего влекла меня страсть к книгам, и целыми сундуками привозили мне их из города в библиотеку – от древних манускриптов и книг по магии и алхимии до чёрных гримуаров и описаний обрядов некромантии и ритуалов, посвящённых тёмным силам. Я проводил долгие ночи за чтением. Среди всех прекрасных дам и девиц пытался я найти одну, являвшуюся мне в поразительно отчётливых снах и однажды – то ли наяву, то ли в некоем зазеркалье. Я начал выполнять ритуал и вдруг ощутил, будто распахнулась какая-то потаённая дверь одновременно в мире и внутри меня, неведомое и неизбежное ворвалось в мою жизнь. Я впервые увидел свою вечную возлюбленную в огромном и старом зеркале, завешенном плотной тканью ещё со времени смерти матери. Часы пробили полночь. Я вышел из круга, повинуясь внезапному порыву, сорвал завесу. От сырости серебряная гладь поросла чёрными звёздами пятен, будто обратное отражение тёмной воды и белых кувшинок. Среди этих вечных вод стояла Она, венчанная Чёрной Луной, и бледная кожа её светилась в лунных каплях, длинные тёмные волосы ниспадали по плечам до пояса, а светлые глаза её завораживали бездонной тьмою зрачков и сияющим опаловым блеском, словно два потустронних и призрачных солнца. Из середины её груди исходило множество едва заметных серебряных нитей, и эта паутина переливалась и звучала тонкой мелодией, похожей на бубенцы, эхо, струны и шелест трав на ветру. Лунная богиня приблизилась и дотронулась до моего лица, провела рукой и остановила на моей груди, и это лёгкое и нежное прикосновение отозвалось во мне жарче всех ласк и объятий. В тот миг я ощутил, что только лишь ей отдано моё сердце! Она взглянула мне в глаза.
– Хочешь быть со мной и не знать смерти? – зазвучал её чарующий голос.
– Да! Именно тебя я жаждал и искал! Именно об этом мечтал!
Я опустился на одно колено, словно ожидающий посвящения в рыцари. В руках её появились хрустальная чаша и лист осоки, болотной травы. Она передала их мне:
– Тогда напои меня вкусом жизни своей. Утоли мой голод жаром души своей, и я навсегда останусь в твоём сердце и в твоей судьбе, а значит – с тобой. Готов ли ты заплатить за вечность?
– Да!
Лист осоки оказался острее бритвы. В едином порыве я расстегнул рукав рубашки, и из-под зелёного лезвия со сгиба локтя в чашу побежала горячая красная струйка. Я испытывал томление и предчувствие наслаждения, пока кубок наполнялся. А потом протянул ей.
В руках богини был узкий и чёрный рог.
– Пей со мной силу луны!
«Не пей!!!» –  послышался за спиной срывающийся крик. Надрывный, позабытый, но очень родной. Голос матери. Я лишь усмехнулся, сбрасывая морок.
Эликсир из рога холоднее льда и жарче огня, пламенней страсти и упоительней нежности. Бордового цвета, словно полоса после заката и вкуснее самых изысканных вин. Каждое мгновение, с каждым глотком он менял вкус, словно все нити, исходящие из её сердца, растворились в нём: вся музыка и перезвон серебряных бубенцов и струн дождя, зов реки и рябь на воде, голоса ядовитых трав, резные листья и причудливые цветы аконита, венериной мухоловки и звёздные соцветия ночной фиалки. Следы копытня на лесных тропах и ягоды вороньего глаза, бархатная нежность сон-травы. Полынная горечь, ива и мох, поцелуи и аромат падающей осенней листвы, вихрь-танец крошечных существ с крыльями мотылька, мелькание летучей мыши над водой, переливы скрипки и ночные аккорды виолончели, ступени и клавиши света и тьмы. Допив до последней капли, я ощутил в себе сладостную и мучительную трансформацию: из моего сердца расцвела огромная роза, лепестки которой нежны и трепетны, но тверды, словно стальные лезвия, они алеют внутри и черны по краям, прорастая всеми шипами сквозь плоть. Роза жаждала каждой частицей моего тела стать одним с моей прекрасной лунной возлюбленной. Я не знал её имени, лишь влюблёнными глазами смотрел на неё. Она вновь протянула мне руку, увлекая за собой в залитую лунным светом озёрную гладь. И вместо прежнего имени Александр, данного мне при рождении, нарекла меня новым – Корнелий. И что-то изначальное во мне сильно откликнулось на него, а чёрно-кровавая роза словно поймала маленькую, как росинка, сорвавшуюся с неба звезду.

Лишь на следующий вечер слуга нашёл меня лежащим на полу без сознания около старого зеркала. За день я так и не очнулся. Обрывок тёмной занавески я потом нашёл в камине. Поднялся и всю ночь сидел в кресле, вспоминая каждый миг того сна или видения, что яснее яви. Богиня подала мне руку, и я шагнул в зеркало, и оттуда к реке, и под старой ивой и пышными цветами белого шиповника на ложе из мха она стала моею. Чёрно-алая роза разрослась во мне невыносимо, уже не умещаясь в груди, словно у меня было два сердца. И в этом до безумия отчётливом сне, сгорая от страсти, на пике наслаждения я вырвал сердце из моей груди и, ещё горячее и пульсирующее, отдал возлюбленной: оно твоё! Так же, как ты – моя! – в эту ночь и в этот миг!
Голос, нежный и струящийся, как река:
– Я забрала у тебя половину сердца. Но ты сможешь вернуть его. И меня – если найдёшь среди смертных. Вечность и жажда всегда в тебе. Ты будешь приносить мне дары каждую новую и полную луну. Роза в твоей груди подскажет тебе.

Постепенно и незаметно я начал сторониться дневного света, но стал прекрасно видеть в темноте всё до мельчайших подробностей. Увидев луну, пил её сияние глотками, словно изысканное белое и золотое вино или ароматы лилий, жасмина, белых и светло-жёлтых нарциссов и гиацинтов, но вкус её менялся каждый миг, и по сравнению с ним постепенно теряла вкус любая пища. В полнолуние моя роза краснела и жаждала напитаться соком, что струится в венах живущих и расцвести ещё ярче. У меня начинали ломить и удлиняться клыки, как у дикого зверя, и мой голод напоминал звериный. Вначале меня это испугало, но я знал, что назад пути нет. И чтобы роза не зачахла и не превратилась в безжизненный сухоцвет, я отправлялся в людные места. Первыми дарами ей были случайные прохожие. Я подходил и заговаривал с ними, но вскоре заметил, что их неуловимо гипнотизирует моя жажда: внезапное появление, голос, жесты и особенный блеск в глазах. В ответ меня завораживало исходящее от них тепло и жилка, бьющаяся на шее. Я приближался и прокусывал их плоть на шее или сгибе локтя, а иногда и просто на тыльной стороне руки, если сильно проступали вены. Я то жадно глотал, то медленно смаковал на языке их эликсир, вспоминая все самые любимые свои вкусы и ароматы – от алых роз до горьковатых ягод калины, барбариса, земляники, вишни, поздних тёмно-бордовых яблок… терпкость осеннего клёна или нежность июньских пионов, сладость первой распустившейся розы и горечь последней. Поток лился мне в гортань, опьяняя сильней вина, разжигая кровь жарче пламенных танцев за краем заката. Постепенно я узнал, что могу по крови человека видеть его мысли, чувства и воспоминания, читать его прошлое. Но я боялся, что моё опьянение кровью одержит власть надо мной, и тогда роза захлебнётся, а я начну оставлять после себя бездыханные трупы. Уходя, смертные уносили быстро заживающие ранки на коже, и внезапно пробудившиеся интерес и тягу ко всему мрачному и таинственному. Слух о проклятой усадьбе рядом с Чёрной Топью разрастался.
Накануне новой луны я чувствовал себя почти без сил, а розу во мне – сухой и чёрной. Впервые я ощутил себя настолько разбитым и слабым, что даже не мог выйти из дома, и первой моей жертвой и моим даром ущербной луне стал слуга. Я пообещал своей богине быть более разборчивым и под предлогом скорого отъезда распустил слуг.
Шли годы. Я не менялся, так и оставаясь двадцатипятилетним. Сад зарастал тростником, полынью и крапивой, и среди запустения цвёли белый шиповник, незабудки и жёлтые ирисы у берега. На стенах усадьбы трескалась краска и отваливалась штукатурка, словно обнажая мою щемящую тоску. Берега реки становились всё более заболоченными, порастая пушицей, калужницей и раскрывая зонтики цикуты. Я всегда находил в них нечто зловеще притягательное. Я выходил из дома после заката, и алая полоса на западе казалась мне то царапиной, то распахнутой душою небес. Я мог часами слушать пение соловья или шелест тростника на ветру, наблюдать за полётом летучих мышей, улавливая каждое их движение. Собирал свою летопись или симфонию богини: силуэт козодоя на высоком пне, движение паука в паутине, медленный полёт бражника, кольца свернувшейся на камнях змеи, но теперь её яд не мог мне навредить. В непогоду я слушал дождь и ветер или шёл, раскинув руки, даже не пытаясь укрыться. Я полюбил штормовую симфонию грозы. Зимой я не чувствовал холода и ловил раскрытыми ладонями падающий снег, внимал шёпоту снежноягодника и последним листьям ивы, тёмным аккордам покрывающейся льдом реки. А потом удивлялся, сколь горяча кожа смертных. Они вздрагивали от одного моего прикосновения.
Чтение магических книг я забросил, считая, что уже сумел достичь всего, что искал, и только поэмы и мрачные романы имели власть над моей душой. Я пытался уловить в них отголоски той же музыки и симфонии, которую слышал в природе. Искал связь всего со всем. Я не знал и даже не стремился узнать, есть ли в мире другие, подобные мне или все рассказы и легенды о вампирах – плод людского воображения. Роза, цветущая во мне, пустила могучие корни в каждую из моих артерий и вен. Я слышал её шёпот, разговаривал с нею и пытался напитать её не только кровью, но и всеми словами и ощущениями, словно каплями росы или дождя. Она стала для меня живым существом, отражением меня самого и бессмертным даром. Она отвечала мне шелестом и была моим лучшим собеседником. Часто я пытался представить, как бы она выглядела в образе женщины,  но облик или ускользал, или становился обликом богини.
Вскоре я понял, что во встречах со смертными, особенно в полнолуние, я жаждал не только эликсира их вен – я жаждал любви. В качестве жертв или даров я стал предпочитать прекрасных дам и девушек, но не просто ради любовных утех –  я искал в них хоть что-то, напоминающее её – нотки в голосе, неуловимое движение, нечто во внешности или во взгляде. Искал её, единственную. Я начал посещать балы – ведь именно в танце между кавалером и дамой происходит тот неуловимый диалог, что никогда не перевести в слова, а музыка ещё сильнее разжигает пламя души. Пусть у меня не было ни души, ни сердца, но вместо них во мне цвела роза. Когда-то в детстве меня учили танцам, но теперь я мог повторить и запомнить любые движения с первого раза. Для балов я обзавёлся несколькими слугами, которые знали мой вкус и подбирали для меня на каждый бал всё самое лучшее.
На балах я прослыл галантным кавалером, великолепным танцором и даже дамским угодником, но это была игра. Слишком часто я видел лесть и ложь под улыбками и масками. Мне самому приходилось скрывать, что я из проклятой усадьбы. На балы я приезжал инкогнито и впервые представился, сохранив титул, но используя анаграмму части двух моих имён: граф Аликорн. Я даже заказал гербовую печать с чёрным крылатым единорогом, летящим навстречу луне, хоть и понимал, что всё это игра. Вскоре балы наскучили мне, и я начал готовиться к отъезду, но при мысли, что вижу свою усадьбу и реку в последний раз перед долгой разлукой, что-то будто останавливало меня.
Близилось новолуние. Роза во мне подёрнулась пеплом, и только в её сердцевине теплился горящий уголь. Посыльный вошёл, когда сухой рукой я перелистывал страницы романа. Отложив книгу, хотел ответить: «когда бал состоится, я уже уеду» и едва сдержался, чтобы не притянуть его и не вонзить клыки в его шею. Но вдруг словно какая-то струна оборвалась во мне, эхом издав протяжный звук – тот самый крик болотной птицы. Я  выронил письмо. Из него выпал сухой лепесток в форме сердца цвета запёкшейся крови. А может быть – из меня?
Бал устраивался по случаю помолвки дочери местного графа с… не важно. Я не хочу даже вспоминать его имя.
На бал я опоздал: весной темнеет поздно. Вначале я даже сожалел, что первую колдовскую и ночь Белтайна проведу в людской суете, а не на берегу реки под пение соловья. На мне был бордовый бархатный сюртук и чёрная полумаска, украшенная двумя небольшими павлиньими перьями.
Только я вошёл в залу, как передо мной потеряла сознание юная леди. Такое часто случается на балах, и я успел подхватить её и не дать ей упасть. На краткий миг я прижал её к себе, роза во мне дрогнула и потянулась, словно пытаясь прорасти сквозь нас обоих. Когда девушка открыла глаза, две луны цвета фиалок и рассветной воды удивлённо смотрели на меня. Завитые тёмные локоны слегка растрепались, а белое платье её напоминало цветок шиповника. Мы взглянули друг на друга, будто узнав, и весь бал, все присутствующие канули в небытие. Я пригласил её на танец, даже не зная, что именно её помолвку празднуют сегодня. Зазвучал вальс, и я закружил её, стоя ближе и прижимая  крепче, чем требовали приличия. Мы говорили без слов, а лёгкие шаги с каждым мгновением уводили всё дальше за край в этой зеркальной зале. Только в романах вампиры не отражаются в зеркалах – странное суеверие. Говорят, это потому что у нас нет души. Но если так, то мои чувства стали ещё ярче и сильнее, чем когда я был смертным. В зеркале я остался таким, каким был до обращения – без бледности и неуловимого отблеска кожи. Зеркала в моей бессмертной жизни играют особенную роль, словно двери, которые запрещено открывать, но, стоя рядом, невозможно не войти. В них я оставил свою распахнутую настежь душу. И в этот лабиринт уходили мы. Музыка звучала тише, и в неё постепенно вплелись песнь ветра, трель соловья и жужжание майского жука, похожее на аккорд виолончели, а над полянками ряски танцевали крохотные эльфы с крыльями сумеречных мотыльков. 
На миг хозяйка бала привиделась мне паучихой, от которой тянутся жирные чёрные веревки к каждому из гостей и особенно к моей даме, и только я свободен от этой липкой паутины. Мне захотелось обрубить, сорвать с девушки это вервие, и снова в мою руку лёг нож из осоки. Перерезанная тетива выстрелила. Графиня вскрикнула, будто внезапно потеряв свою дочь из виду:
– Элиза! Где ты?!
Мне было странно, что её так зовут. Она не обернулась, и мы уже сделали шаг в зазеркалье…
Туда, и шелестит пушица, похожая на звёзды, играет сарабанду на серебряных струнах первый майский дождь, а туман над водой полон благоухания и упоителен, словно миг перед поцелуем. И весь шиповник уже усыпан бутонами…
Я поцеловал ее руку – так, как умеют лишь подобные мне, оставив две едва заметные ранки и сделав один глоток, но от него роза в моей груди будто ещё сильнее вспыхнула огнём. На её стебле выросло ответвление, как если бы она собиралась дать ещё один бутон.
«Не отпускай», – прошелестели лепестки.
Танец закончился. Неожиданно мы вышли из зазеркалья по ту сторону дождя – из старого зеркала у меня дома.
Мы говорили тишиной и знали всё друг о друге. Смотрели в глаза, замирая от нежности. Таяли в объятиях и целовались, словно этот поцелуй был первым, последним и единственным и разделили на двоих эту колдовскую весеннюю полночь.
Я вышел к реке. Прошёл одному мне знакомой тропинкой меж кочек к воде. Полная луна отражалась в тёмных водах, и из рук моих хранителей-водяных я принял реликвию – рог лунной богини. Все эти годы я прятал его от людей.
Возвращался в дом быстро, а роза своим шелестом словно торопила меня: успей до рассвета, а там больше никто и никогда не сможет разлучить вас! Пока не ушла луна, и не взошло солнце!
Возлюбленная ждала меня, сбросив своё шиповниковое платье и нисколько не стесняясь своей наготы. Её фиалково-синие глаза сияли. Подошла и обняла меня, будто мы вместе уже не один десяток лет. Я уловил в биении жилки на её шее ритм, откликающийся звоном и нежностью и уводящий во Вселенную. Подарил ей свой поцелуй бессмертия и ощутил на губах никогда не повторяющийся вкус напитка лунной богини. Передо мной была она сама, нагая и жаждущая: напои  меня… назови по имени. Мои годы схлопнулись в один миг, и никогда с тех пор я не испытывал такого наслаждения. Я вскрыл себе вены острым концом рога, и кровь моя наполнила его до краёв: пей, любимая и желанная! Твой взгляд искал я в сотнях других глаз, тебя жаждал обнимать и ласкать! Я прорастал ею, она – розой – той, что росла у меня в груди. Я дал ей новое имя – Розали. Роза богини. Роза Лилит. Наши тела, словно стебли сплелись, алою кровью в груди проросли.
Я видел её слёзы от расцветающего в ней бутона и был в растерянности: это я причинил ей боль! Она кричала, прижав руку к сердцу, словно пыталась вырвать его как самое сокровенное, и дрожь охватила её. «Я смогу!» – прошептала она. Я вспомнил, что сделал в миг своего посвящения, но ведь передо мной тогда была богиня. Я не мог принять этот беспощадный дар от возлюбленной, не считал себя достойным.
– Нет! Не делай этого, не надо! – закричал я.
И вскоре услышал за окном шаги и голоса. В дверь постучали. Вначале тихо, потом настойчивей. Пришли за ней. Они говорили – я танцевал с нею весь бал, нарушив все приличия. Заколдовал её. Украл почти из-под венца. И, конечно, обесчестил, чтобы… посмеяться как над публичной девкой? По себе судят! Как они нашли мой дом? Но ведь я был в маске инкогнито, назвавшись граф Аликорн. Впрочем, посыльный и мои слуги могли выдать… но я не сдамся и не отдам Розали!
– Прячься! – шепнул я ей быстро и приготовился к бою. После нескольких минут тишины я сам распахнул дверь. Ну конечно, это ловушка! Продуманный план. Их было десять: её отец, два брата, оскорблённый жених и ещё шестеро мужчин. Десять револьверов по команде выстрелили, пусть даже от нескольких пуль мне удалось увернуться. Неужели им так быстро удалось добыть серебряные пули? Обычные не причинили бы мне вреда. Серебро обжигало раны и лишало сил. Одна застряла у меня прямо в горле и причиняла сильную боль, хоть со времени посвящения я перестал дышать. Я захрипел, пошатнулся, но устоял, и тогда враги кинулись и повисли у меня на руках и на плечах. Мне удалось отбросить нескольких, но в этот миг нестерпимая боль пронзила всё моё тело и каждую каплю моей крови. Меня свело леденящим судорогами: один из них вонзил мне в грудь заточенный кол и убил во мне розу. Она забилась в пульсирующей агонии, словно мгновенно сгорела, превращаясь в пепел. Но самое страшное, что в этот миг испустила крик и упала замертво Розали. Корчась от боли, я видел, как её взвалил на плечо, словно мешок, её жених. В мутных глазах его – ни тени любви, ни отблеска страсти. Бешеная ненависть вскипела в агонии моей умирающей розы, вспыхнула, собирая всю боль в один сгусток. Я кинулся было за ним, но остальные преградили мне путь, облили горючей смесью и швырнули спичку. Меня охватил огонь, и я вынужден был бежать к последнему моему пристанищу – к воде. В болото. И поклялся, что если останусь жив, вернуть Розали и отомстить врагам. Чёрная Топь приняла меня в свои бездонные объятия.
Обгоревший, в судорогах от боли я лежал на дне. Временами я возвращался к реальности и ощущал, что не все люди покинули дом. До меня донёсся треск, словно от огня. И тогда из самых глубин Чёрной Топи пошли пузыри, а потом восстала фигура вся в торфе и тине,  смутно очертаниями напоминающая человека с безумным гнилушечно-зелёным пламенем во взгляде. «Вы погубили моего сына и подожгли мой дом!» – взвыла она, и я узнал голос своей матери. «Хозяйка болота», – прошелестели тростником голоса водяных духов и речных русалок. На костлявых ногах хлюпающей походкой она направилась прямо к пылающему дому. «Будьте вы все прокляты! Все вы будете гореть синими огнями в болотном царстве! Все, кроме его невесты!» Хлынул дождь и, кажется, затушил пожар, а она испустила последний крик болотной птицы.
Роза в груди моей стала пеплом с мёртвыми корнями и стеблями, и только в самой глубине сердцевины цветка теплилась крохотная искра. Каждое мгновение она могла угаснуть и уже подёрнулась синим пламенем. Превозмогая боль, я начал говорить с нею.
Я думал о Розали. Она жива? Что с ней? Что-то внутри подсказывало, что с её смертью роза во мне умерла бы совсем, а с нею – и моя бессмертная жизнь. Как с Розали поступили родные? Осудили? Или в её теле уже произошли необратимые трансформации, и её пытаются лечить? Я ненавидел себя за своё поражение и бессилие.
Из-за кола, торчащего в груди, я чувствовал себя почти парализованным. Когда взошла луна, я едва мог пошевелиться и только сумел подняться выше к поверхности воды: лунный свет медленно, но верно исцеляет, вытягивая серебряные пули из тела, и придаёт сил. Раны жгли, но больше страданий причинял кол, а я находился в каком-то тяжёлом оцепенении. Малейшее движение отдавалось во мне болью. К утру я смог опуститься на дно и спрятаться от солнца.
Мысленно я даже начинал роптать на богиню: как она смогла допустить такое?! Но одумался: разве не она теперь исцеляла мои раны и ожоги лучами луны? Разве не я сам хотел отговорить Розали от посвящения при виде её боли?
Очень медленно, почти за неделю лунный свет вытянул из меня серебряные пули. Раны срастались тяжело, словно были обожжены или отравлены изнутри.
Я напоминал моей розе  все мгновения, которые глубоко тронули  меня, даже вспоминал строки из книг, словно переживал заново, перечитывал и перерождался в этой боли. Я сплетал все эти тонкие струны и нити внутри себя, пытаясь вновь воссоздать мелодию и её силой вытащить из себя кол. Днём я проваливался в сон.
Я постоянно спрашивал о Розали. Роза молчала в ответ, шелестя пеплом лепестков. Постепенно она начала оживать.
Не прошло и нескольких дней, как проклятие Хозяйки болота – моей матери – начало сбываться. Моих врагов вдруг начало влечь сюда, и первым был брат моей возлюбленной. Оказалось, что тогда у него слетело с пальца кольцо, и теперь приехал поискать. Меня разбудило присутствие человека, но среди дня при ярком солнце я только наблюдал из своего укрытия. Он приехал один, видимо, скрывал свою потерю и долго бродил, разгребая палкой траву, но ничего не нашёл, пока жаркий майский день не начал клониться к закату. Он направился к реке по узкой тропке, незаметно свернул с неё на шаг и, думая, что ступает на твердую землю, угодил в зыбун и оказался в трясине по пояс. Чем больше он рвался и пытался выбраться, тем глубже тащила его вниз болотная нежить. Он кричал, но места стали глухими, и после пожара в усадьбе никто не стремился в эти края. «Последняя воля хозяйки», – шёпот болотной нежити в тростниках. Водяные уже начали величать меня Повелителем Чёрной Топи и старались отомстить за меня.
Так один за другим возвращались к усадьбе мои враги. Одни считали, что что-то потеряли, другие искали их или являлись, чтобы удостовериться, не остался ли я в живых, чтобы добить окончательно. Но река влекла к себе каждого, а болото принимало с распростёртыми объятиями и не отпускало, приумножая блуждающие огни над топью.
Я медленно копил силы. Прошло лето и самая короткая ночь, а потом  ночи становились всё длиннее, и пришла осень. В своей неподвижности я сумел вытолкнуть кол лишь на полтора дюйма, но ощущал прилив сил накануне предзимнего разгула нежити и нечисти, пока вода ещё не покрылась льдом. Близился Самайн, или, как называют смертные, канун дня всех святых. Впервые за полгода я отчётливо ощутил голод, но не мог выбраться, чтобы его утолить. Я лежал, погружённый в воспоминания, говорил с розой внутри себя и вновь вернулся к той ночи с Розали. Впервые за эти полгода у меня проступила слеза. Я вернулся к реальности от чьего-то присутствия. Пристальным и даже шальным взглядом, наклонив голову и свесив спутанные белокурые волосы, на меня смотрела русалка. «Живой!» – прошептала она и тронула кол, торчащий из моей груди. То ли услышав последние слова моей матери, то ли видя меня, охваченного огнём, а после мою долгую неподвижность, все жители Чёрной Топи считали меня погибшим, думая, что лишь через десятилетия я смогу переродиться в торфе и восстать. К тому же им была чужда моя вампирская природа: кровь холодна, я не дышал, а сердце не билось. Русалка пыталась вытащить кол, но прикосновение к нему причиняло ей боль, словно обжигало. Обмотав руки тиной, она потащила изо всех сил, но древесина долго находилась в воде, и на самом конце треснула и отломилась, оставив шип или занозу в моей груди. Я уже привык к боли и не подал вида, поблагодарил русалку. Тронув мою щеку и стерев лишь ей заметную слезу, речная дева вдруг запела – то протяжно, то пронзительно, то быстро, как заговор, хлопая в ладоши и по воде, пуская круги. И в ответ на её голос из реки и болота, из ряски и камышей, из-под камней и коряг, из трясин и омутов повыбирались и направились ко мне русалки, водяные, утопленники, блуждающие огни и речные духи под видом  рыб и даже старый водяной в облике огромного сома поднялся со дна. Одного недавно прибывшего вытолкнули вперёд.
– Чего желает Повелитель Чёрной Топи?
Я узнал в нём одного из своих недругов, но теперь кожа его стала зеленовато-коричневой и покрылась тёмными пятнами, как у лягушки. Волосы напоминали тину, щёки ввалились, тело стало скользким и костлявым, а глаза светились зелёными огнями. И приступ голода с новой силой охватил меня. Роза жаждала: края её пепельных лепестков словно поросли мелкими острыми зубами, вгрызаясь и терзая мою плоть изнутри.
– Крови! – прохрипел я. – Много крови! Крови друзей твоих – крови врагов моих! Ты знаешь, о ком я говорю!
Не прошло и суток, и короткий мрачный осенний день растворялся в сером тумане, роняя последние листья. Я услышал голоса. По берегу прогуливались трое мужчин, и я сразу узнал своих заклятых врагов. Я хорошо слышал их, но незаметно подобрался к самому берегу.
– Знаете ли, доктор, я пригласил вас сюда, пытаясь выяснить причину болезни моей дочери. Она заболела здесь. Точнее, мы тогда решили, что она потеряла сознание. С тех пор она спит беспробудно.
– И моей жены, – добавил другой голос, от которого роза во мне сжалась, терзая меня. – К несчастью, вместо намеченной свадьбы мне пришлось обвенчаться с нею почти тайно, и то лишь потому, что мы были помолвлены.
– Она не просыпается? Сколько времени прошло с тех пор?
– Уже скоро полгода. Она лежит неподвижно и не подаёт никаких признаков жизни. Вначале мы думали, что она умерла, но поднесли к её губам зеркало и увидели очень лёгкое помутнение на стекле.
– Летаргия или обмирание, – констатировал доктор. – Такое может случиться после сильных потрясений. Что случилось с ней здесь? Поймите, что бы ни произошло, я хочу помочь ей, и обязан хранить врачебную тайну. Она была здесь одна?
– Да… – пробормотал тот, кто назвал себя её мужем. – Не могла ли она подхватить здесь какую-нибудь болезнь, болотную лихорадку или что-то подобное?
Пепельные лепестки моей розы были черны как полночь и остры как лезвия. Они жаждали.
– Лжешь! – выкрикнул я и, подобравшись вплотную к берегу, схватил его за ногу, стаскивая в воду. Он закричал, оказавшись в ледяной воде по пояс и по колено проваливаясь в ил.
Хоть жажда крови и мести сильней меня, его кровь была отвратительна. Я бы предпочел просто убить его. Почти вдвое старше своей невесты, он скрывал свое собственное положение дел и рассчитывал на её приданое. Но самое мерзкое было не это: празднование свадьбы пришлось отложить, но он щедро заплатил священнику, чтобы тот приехал и дома обвенчал его со спящей. Хуже того, он даже потом пытался овладеть ею без её желания. Всё это я увидел в памяти его крови и чуть не захлебнулся от омерзения, но выпил до последней капли.
Отец Розали, видя всё это, закричал, но болотные духи помогли мне и стащили в воду и его. Он стал второй моей жертвой. Именно он собирал отряд для возвращения дочери домой. Вернул – не живую и не мёртвую. Доктор в ужасе отступил на несколько шагов, пробормотав: «Проклятие Чёрной Топи реально! Я им не верил, а тааам… Нужно срочно прекратить это…», бросился прочь.
Самайн выдался холодным, даже штормовым. Я оглянулся. За мной стояли мои подданные. Тучи сгущались, и не только на небе. И вместе с ними меня охватило дурное предчувствие: зря, зря мы позволили злополучному доктору бежать! Мне не давали покоя его слова. И хоть обломок в груди терзал меня и царапал розу, боль и свежая кровь придали мне сил. Я выбрался из болота и нетвердой, но быстрой походкой направился к своей обгоревшей усадьбе. Надеялся, что там осталось тёмное зеркало лунной богини. Я встал на ноги впервые за полгода, и с каждым шагом во мне разгоралась дикая, необузданная и тёмная сила, словно была сорвана последняя завеса, и во мне распахнулись врата. Огонь пощадил зеркало в закопчённой и уже поросшей плесенью комнате, оставив его почти нетронутым. Оно только ещё сильнее стало усыпано чёрными  звёздами, и трещина прорезала его. Трещина  во мне самом. Пусть считается, что подобные мне не отражаются в зеркалах, но с этими порталами сквозь миры и пространства у меня особенные отношения. Врата распахнулись, но теперь обратной дорогой меня вёл не вальс по ту сторону дождя, а неистовая, штормовая и бешеная сила. Деревья гнулись к земле, и я слышал в ветре хохот филина, карканье воронов, стук копыт множества лошадей и завывание красноглазых гончих, а стремительные тучи походили очертаниями на летящих по небу чёрных всадников. Прежний весенний вальс перешёл в зловещий и тёмный марш.
Я осторожно выбрался в её доме. Мне не приходилось прежде бывать в этих комнатах, а только в зале на балу, но я шел безошибочно наугад. Не в хрустальном гробу, но на белых шёлковых простынях спала моя Розали. На столике рядом с её кроватью кто-то положил последнюю тёмно-красную розу этой осени.
Да и я не похож на принца из сказки: мокрый, оборванный, в болотной тине и в шрамах от ожогов. Проснется ли она? Узнает ли меня? Вспомнит? Или придёт в ужас? А может, сочтет, что я прежний ей приснился?
Я попытался поцеловать её – не шелохнулась. Не бывать нам героями сказок. На Самайн осока пожухла и не ляжет мне в руку лезвием. Острым шипом розы я проколол сгиб локтя и поднёс к её губам.
Напои меня… назови по имени…
– Розали…
Она вздрогнула всем телом и начала пить. Я готов был отдать ей всю свою кровь и даже розу во мне. Её фиалково-синие глаза распахнулись, как две луны.
– Ты? Ты жив? – прошептала она. – Я всё видела, но была бессильна тебе помочь. Не только с розой – со мной ты говорил всё это время. Прости, я боялась боли… и причинила столько боли тебе…
– Нет, не надо, не говори так! Нам нельзя медлить, но нам даже некуда уходить. – прошептал я в ответ, а она по-прежнему могла понимать меня без слов. – Мой дом сгорел.
– Я знаю. Я всё это время была с тобой и однажды даже приревновала к той русалке. Из-за моей ревности остриё кола треснуло и осталось в тебе занозой. Я причинила тебе столько страданий…
– Нет, не бери на себя чужую вину, – коротко ответил я, взял ее на руки и быстрыми шагами внёс прямо в зеркало. Мы вновь шли через лес и ветер, похожий на вой волков, пляску теней, вихри листьев и шорохи жухлой травы. Насмешку ущербной луны, багровые заросли дикого винограда и ягоды калины, истекающие кровью, роняющие алые косточки в форме сердца. Иглы терновника, привкус полыни и похожий на человеческий  и полный тоски крик совы.
Пройдя сквозь мой зеркальный лабиринт назад, я услышал с реки голоса, ржание лошадей и выстрелы. Вот почему так тихо было в доме Розали! Но я больше не мог рисковать ею, а она не хотела отходить от меня ни на шаг.
– Прячься и жди меня здесь! Они не должны тебя видеть! Я вернусь за тобой!
Она кивнула. На берегу было шестеро, вооруженных револьверами и факелами и с ними ещё крестьяне с вилами и кольями. Были даже со святой водой, но она не действовала ни на меня, ни на водяных. В повозке, запряженной лошадьми, я заметил небольшую бочку, скорее всего с горючей смесью. Стоило мне появиться, как в меня полетели пули. Серебряные. Я еле успевал уворачиваться. И если меня они обжигали и отнимали силы, то болотная нежить страдала от них ещё больше. Водяные, увидев меня, радостно взревели. Двое смертных вытаскивали на берег сеть, в которой билась русалка. Та самая.
– Рыбку поймали? – ухмылялся один с факелом.– Сейчас поджарим!
Из-за сырости и тумана факел горел плохо. Другой с вилами попытался схватить её за волосы. Она увернулась и укусила.
– Ух ты, тварь, тяпнула! А если она ядовитая? Я тебя сейчас вилочкой потыкаю! – он замахнулся, собираясь пригвоздить её к земле вилами. Русалка пронзительно закричала. Оба загоготали. Я не мог больше это видеть! Отбросив противников, я оказался рядом, отобрал у крестьянина вилы и отправил его в болото. У второго выбил из руки факел, притянул к себе, выпил несколько глотков крови и столкнул туда же. Русалка выпуталась и, поцеловав меня в щеку, ускользнула.
Будучи смертным, я неплохо стрелял и владел шпагой, но был непривычен к такому орудию как вилы. Но я счёл его лучшим из того, что было: водяные и прочая нежить были вооружены лишь палками и корягами или кидали камни со дна. Падали, раненые серебряными пулями. Их сила была в другом: в тёмных чарах и мороке, но не в открытом бою. Вооруженный вилами, я напоминал им какое-то божество с трезубцем, быть может, Посейдона, чья власть и могущество у каждого водяного в крови.
Постепенно мы стали одерживать верх: смертные мёрзли в сырости на ветру, факелы гасли или горели плохо, серебряные пули кончились, да и последние уже летели мимо. Во мне было три пули, вот только в затянутом тучами небе уже не выйдет луна, чтобы вытянуть их.
Вдруг один из противников издал возглас, похожий на птичий крик. Видимо, условный знак, переход к новому плану действий. Тут же двое бросились на меня, а двое побежали от берега в усадьбу. Но там же Розали! Ждёт меня. Меня всё больше окружали. Я хотел вырваться… и услышал крик Розали, увидел, как один пытается унести её, по-вампирски вцепившуюся ему в шею. Другой тянул её к себе, пытаясь оттащить. И в этот миг кто-то вонзил мне в грудь вилы. Я падал, стараясь удержаться на краю тьмы, а роза во мне истекала живой кровью, опадая лепестками.
– Корнелий! – закричала Розали, и её крик разнёсся эхом по лесу, облетел развалины, словно ночная птица, отозвался в порывах ветра, в глубинах болота  реки, в небесах и превратился в песнь. Розали в длинной белой рубахе, словно в подвенечном платье, шла лунной богиней, босая по засыпающей земле и пела. И от звуков её Песни в каждом зацветали цветы – те семена, что пытались прорасти в душах изначально, и роза во мне подняла венчик и ожила. Всё и вся, где теплилась, дышала, цвела, билась и пела жизнь, ощущали в Песни свою мелодию: люди, существа и обитатели стихий, звери, птицы, цветы и травы. Противники остановились в замешательстве.
С заоблачных высот до древних чёрных глубин закружилась песня, и подхватили её штормовые облака, похожие на черных всадников Самайна. Вихри подняли осенние листья и понесли над рекой.
– Это смерч! – услышал я крики. – Уходим! Прячься! Бежим!
Они бросились к лошадям. Но я знал, что ни один из них не вернётся домой. Как и то, что Песнь ветра не тронет никого из водяных. И больше никто из смертных не мог подойти к усадьбе и к реке в окрестностях Чёрной Топи – всех охватывал или панический страх, или леденящая жуть. Лошади сбрасывали седоков и уносились прочь.
Богиня склонилась надо мной. Истекая кровью, моя роза пела вместе с нею.
К полуночи водяные отнесли меня на ложе из мха и опавшей листвы у корней раскидистой ивы и белого шиповника – то самое, что ожидало нас в майскую ночь, донося запахи молодых трав и первых цветов. Но сейчас оно пахло терпкой осенней горечью сырой земли и прелых листьев, а на шиповнике вместо белых бутонов алели плоды.
В тёмную и священную полночь любимая подарила мне своё сердце и исцелила мои раны. И даже тот обломок, что остался во мне, сгорел, словно в пламени, а серебряные пули моя плоть вытолкнула прочь, как нечто чужеродное. В ту ночь мы проросли одной алой розой, одним сердцем друг в друге, поющим безмолвие. Песнь лунной богини о каждом из живущих, где души – хрупкие, сильные и прекрасные цветы её сада – не только розы всех оттенков, но и тюльпаны, лилии, аконит и горечавка, полынь и вербена, багульник и пушица, белые кувшинки и звенящий вереск пустошей. И каждый вплетает в Песнь Лилит свой шелест, голос, свою мелодию...
И огромными, пушистыми, как звёзды, хлопьями медленно падал снег, подарив нам первое кружево зимы.
Через неделю льды сковали реку, и Повелитель Чёрной Топи с любимой супругой ушли спать на торфяном ложе на дне болота. До весны.